ДЕВЯТОЕ

(Заимствовано из рассказа самого ювелирного мастера, когда его, после продолжительной нервной горячки, выпустили на свободу)

На нижней площадке грязной лестницы, на третьем дворе, остановилась женщина в черном и взялась за ручку двери, чтоб выйти на сравнительно чистый воздух, но задумалась... Очевидно, она только что спустилась с верха, потому что нерешительно взглядывала наверх, в этот темный пролет, как бы раздумывая: «Да нужно ли еще уходить... не вернуться ли?..» Приотворит женщина немного обитую клеенкой скрипучую дверь — со двора пахнет мокрым пронизывающим холодом и потянет кверху; забирается этот холод под худой шерстяной платок, сквозь лиф платья, прямо к самому сердцу пробирается, дрожь лихорадочную вызывает, а женщина будто и не замечает... все стоит, за дверную ручку держится, раздумывает... Даже дворнику, в третий раз проходившему через двор, показалось подозрительно...

— Все одно, ничего не будет! — подумал он вслух и безнадежно махнул рукой. — Да бросьте вы, сударыня! Что лестницу-то зря студите...

Женщина в черном вздрогнула от этого обращения, испуганно открыла большие глубокие глаза — и решилась-таки подняться снова.

Она медленно прошла первую площадку, шатаясь, взялась рукой за липкие железные перила, а дальше все прибавляла шагу, идя к четвертому этажу, чуть не бегом — одолевала крутые, обтоптанные ступени.

Лестница была плохо освещена, через площадку, а все-таки и при этом слабом свете можно было прочесть, что написано на дверях квартиры номер 73, а написано было вот что:

«Борух Димант, ювелир.

Покупает и продает брильянты и другие драгоценные камни, а также золото и серебро в лом, на вес. Также дает деньги под залог государственных процентных бумаг и прочих ценностей за умеренные и законом утвержденные проценты, просит звонить, не сильно дергая за ручку, ибо и так хорошо слышно».

Перед этой дверью женщина в черном остановилась, вздохнула глубоко, глубоко — скорее простонала — и чуть-чуть коснулась звонка.

Отворять дверь начали скоро, но только процедура ожидания тянулась долго... Незримые ключи скрипели, замки позванивали, что-то шипело, потрескивало, и, наконец, дверь приотворилась немного, сдержанная на всякий случай предохранительной цепью. Хриплый голос проговорил:

— Это вы опять... Ну?

— Ради Самого Бога... ради... — начала было сквозь слезы женщина в черном.

Дверь с силой захлопнулась, невидимые замки снова защелкали.

— Будь же ты проклят Небом! — проговорила она и, странно, удивительно покойным, почти равнодушным тоном, так, как будто говорила о погоде или отвечала на самый обыкновенный вопрос — она даже не очень громко произнесла это проклятие, а Димант ясно слышал его за дверью и почувствовал себя очень скверно... даже скорчило его, как Мефистофеля в сцене заклинания — рукоятями шпаг. Как ошпаренная собака, он юркнул за вторую дверь и приложил руку к своему тоскливо замирающему сердцу... а женщина в черном, должно быть, ушла — ее не было видно на площадке.

— Девятый раз, — прошептал он, — за сегодняшний день девятый... Девятое проклятие... Ой — кажется, не девятое... восьмое — восьмое... первое было... да, да... потом второе, потом, потом в половине восьмого вечера было седьмое... да, да, помню, хорошо помню, скотина в сером пальто, оборванец паршивый, а тоже проклинать вздумал... шарлатан!.. Ну, конечно, это значит восьмое, а не девятое... а ну, как...

Борух Димант бросился к двери, повернул какую-то задвижку, которая приспособлена была к показателю на внешней стороне двери: «Дома нет, прием окончен», и начал было слегка уже успокаиваться.

Когда ювелир начал свою карьеру, ему одна цыганка в Кишиневе предсказала великое богатство, силу и знатность, но под условием, чтобы он остерегался накликать на свою голову проклятие более как восемь раз в один день...

Дело его, мол, такое, что без проклятия обойтись невозможно, но ведь на все и мера есть, а ему, Боруху Диманту, такой предел положен: восемь раз в день — ни боже мой — за этим, мол, пределом — наступят бедствия великие, срам, позор и разорение и даже, может быть, лишение самой жизни...

Снова ювелир мысленно пробежал впечатления рабочего дня и скоро стал убеждаться, что эта «паскуда в черном», проклявшая его в восьмой раз, а не в девятый... В восьмой ли?..

— Фу, как мерзко стало у меня на душе... черт знает, что такое... уйти куда-нибудь опасно... дома сидеть — боязно что-то... Со мной такое бывало редко... и что такое, право?.. И зачем?.. И что я худого сделал... фуй!.. Делаю людям добро, за ворот никого не тяну — сами идут... Все честно, по закону... пхе!..

Так думал Борух Димант, а сам обошел всю свою квартиру, во всех трех комнатах поправлял горящие лампочки. Единственно, на что он не скупился, так это на керосин, потому что не переносил темноты: все ему казалось, что в темноте что-то подозрительное шевелится и даже вздыхает.

Первая комната была его приемная, в которую только и попадали посторонние посетители: только два-три стула, а с другой стороны — письменный стол, конторка с высоким табуретом, тяжелый несгораемый шкаф-касса и шкаф другой, открытый, со счетными книгами. Все свободные места на стенах заняты полками, заставленными самыми разнообразными предметами, но ценности невысокой, не могущими очень уж соблазнять глаз посетителя... Зато вторая комната занята была шкафами и сундуками, наполненными всем тем, что накопилось за многолетнюю деятельность ювелира-закладчика и не нашло себе пока выгодного сбыта и применения.

В третьей комнате находилось самое святое святых. Там была спальня хозяина и сундуки с драгоценными вещами и предметами, сундук же, с массой хитрых замков и секретов, хранящий в своих недрах секретные документы и вещи, превышающие своей истинной стоимостью, по крайней мере, во сто раз, выданные за них суммы, или же окончательно просроченные, или же очень близкие к такому освобождению от всяких обязательств. Этот сундук стоял под кроватью Боруха Диманта, прикованный к стене и полу массивными цепями; у кровати — ночной столик, а в столике револьвер, всегда наготове, заряженный. Далее шла кухня, в которой ничего не стряпалось, и плита была приспособлена к установке плавильного горна — на всякий случай, ведь хозяин был ювелир и охотно брал золотые вещи в починку и переделку. Кухня соединялась с переднею узеньким коридорчиком, загроможденным сплошь, так что, встретившись в таком коридоре вдвоем, разойтись было невозможно. Это тоже было устроено в видах предосторожности... В видах той же предосторожности Димант не держал прислуги... Обед ему приносили из соседнего трактира; кофе он варил сам, сам же убирал и всю квартиру... Раз в неделю дворник приносил дрова на кухню. К этому моменту выходная на другую лестницу дверь разбаррикадировалась, цепи снимались, засовы отодвигались с самым свирепым визгом и лязгом, и когда тяжело дышащий рыжебородый дворник, внося со своим приходом холод двора и запах овчины, громыхал дровами об пол, он уже не мог заметить все эти предосторожности, а все-таки сплевывал презрительно через губу и потом, спускаясь по лестнице, все время плевался и ворчал:

— Ну, и черт же живет там — чисто кикимора!.. До этого не скоро доберешься, пошалить чтобы... Тут самый, что ни на есть, из громил громило — обожжется!.. Тьфу!..

Осмотрелся Димант тщательно — все в полном порядке, а все успокоиться не может. Бывало и прежде с ним — и не раз даже — чувство гнетущей тоски, доходящей до паники, охватывало его душу, но так, как теперь, еще ни разу...

— И чего эта гадкая женщина не ругалась, не орала на всю лестницу, не стучала кулаками в дверь... Это все ничего... все бы легче... зачем она так холодно, покойно, равнодушно даже совсем сказала: «Будь же ты проклят Небом!» — будто к счету доложила, что следует! Было, мол, восемь, вот тебе девятое! Да не девятое же, говорю, а восьмое, верно, что восьмое!.. А ну, как я просчитал... долго ли со счету сбиться... проклятая баба!

Борух прошел на кухню, помочил себе голову у крана.

— Как холодно стало, бр... бр... А в груди словно каленым железом жгут...

Часы где-то, наконец, начали бить... Димант считал, внимательно прислушиваясь к этому тихому, тоненькому бою. Отсчитал девять, с размаху добавил даже десять, но часы остановились на первой цифре.

Ювелир вздрогнул.

— Что за странность!.. И какие это часы? Там и часов нет никаких... там только... А вот...

Отчетливые басовые часы, что висели у него в первой комнате, стали бить тоже... пробили девять и замолкли. А вот и еще часы, эти, что в футляре, у его кровати стоят, учащенно так затикали и тоже девять, а больше ничего не прибавили.

Выхватил свою верную луковицу из жилетного кармана...

Стрелки показывают половину двенадцатого. «Это верно!.. Это так и должно быть!.. А чего же они бьют девять»?.. Осмотрел хозяин циферблаты неверных часов, на всех верно: половина двенадцатого... что за диво?

Безнадежно опустился Борух на свою кровать и схватился за голову...

— Никогда со мною, никогда ничего такого не было... — бормотал он... и чувствовал, как слабеет, как его голова, словно сама собой, клонится к подушке. Но это был не сон, скорее обморок, с которым надо бороться, не поддаваться этому болезненному насилию — и Борух боролся. Он чуть не разорвал платок, служивший ему галстуком, расстегнул ворот рубахи, вскочил на ноги и стал энергично ходить по комнатам.

Ходит он, почти бегает, задевает за косяки дверей, толкает локтями острые углы мебели... и видит, и слышит, что вокруг него, во всех углах творится что-то непонятное...

Из каждого шкафа, из каждого сундука и бесчисленных укладок слышится то осторожное всхлипывание, то тихий плач, то разрастающееся рыдание, а пуще всего там, под его кроватью... Там даже будто слова разобрать можно, и все голоса ему знакомые...

Несчастный ювелир в оцепенении стоял посреди всей этой слезливой сумятицы и сознавал, что это галлюцинация, бред, что ничего нет... Но как же это неотвязчиво, как правдиво... Вот этот, например, детский голосок — он его знает — это больной, рыжий гимназист, чахоточный... Его мама все на лекарства закладывала, надоела ему даже... Но Димант давал, все давал, не отказывал... Чего же этот неблагодарный мальчишка орет:

— И когда же это, наконец, кончится?..

Ювелир решил бороться изо всех сил — он даже голос возвысил, хотел перекричать все эти тоскливые, плачущие голоса. Он грозно, во все горло крикнул:

— Молчать! Зачем проклинаете? Сами вы все проклятые!.. Чтоб вам руки, ноги, языки посводило, если кто живы, чтобы вам на том свете черти шкуру сдирали, которые уже померли… чтобы вам...

Вдруг из передней послышался резкий, дребезжащий звонок.

Димант обрадовался этому, кажется, что на этот раз действительному, реальному звуку. Он неслышными шагами пробрался в переднюю и стал прислушиваться...

— Кто бы мог быть в такое неурочное время? — подумал он и спросил: — Кто там?

Ответа не последовало... Димант, выждав с минуту, окликнул еще... тоже полное молчание...

Вдруг он почувствовал, как острый холод потянул через всю квартиру, словно кто-то отворил либо окно на улицу, либо эту прочно забаррикадированную дверь.

— Воры! — завопил несчастный ювелир и бросился в спальню за своим револьвером.

В узком коридоре что-то загремело, падая и разбиваясь вдребезги; кто-то прокладывал там себе дорогу и очень энергично. А посреди спальни стоял здоровенный детина в маске, из-под которой виднелись клочья рыжей бороды. Субъект был в плисовом пиджаке, шея замотана бабьим платком, на ногах мягкие войлочные коты... Это все Димант в одно мгновение успел разглядеть и запомнить. Он также хорошо видел, что посетитель держал в одной руке здоровое долото, а в другой его же собственный, димантовский, и, значит, заряженный револьвер...

— Пикнешь — тут тебе и конец! — сказал замаскированный.

— Пикнешь — тут тебе и конец! — сказал другой голос из передней.

— Только пикни! — произнес третий за спиной несчастного, и Борух почувствовал, как его сжали могучие тиски, как его локти охватила веревочная петля и стянула крепко-крепко, так что даже в плечах что-то хрустнуло...

— Сиди-ка тут смирно и не мешай нам... Мы только легкую ревизию сделаем — небось, всего не заберем... у тебя столько тут добра припасено, что в один раз где троим управиться... ты вот ключи подай да укажи, где что... эти, что ли?

Громила вытянул связку из кармана арестованного.

— Ну, ребята, не копаться, за работу! А ты, молодец, около кассы орудуй пока, да за хозяином поглядывай... время деньги!

И ночные посетители принялись за работу. Это все были люди многоопытные, умелые; они принялись без суеты, не спеша, обнаруживая большой навык к делу и опытность.

А Димант, скрученный в локтях, притянутый к цепи собственной кассы, сидел и смотрел.

Теперь к нему вернулось его прежнее хладнокровие и самообладание... Это невыносимое состояние духа, мучившее его до сих пор, доводившее его до галлюцинации, исчезло пред лицом одной определенной опасности, он только внимательно всматривался в каждую личность, могущую впоследствии помочь ему в розысках этих замаскированных посетителей, если только те оставят его живым, а убивать им нечего, ведь он, Димант, им не мешает, он даже помочь готов. И вот он, заметив, что громила, внимательно осмотрев личинки замков кассы, не так принялся за дело, он же, Димант, остановил его и сказал:

— Не этот ключ! Возьмите короткий с кольцом, надавите прежде эту кнопку там!

— Все равно, сломают и вещь попортят даром! — подумал он при этом.

— Да хозяин-то у нас умный, сообразительный! — захохотал громила у кассы.

— Должно, дрессированный! — отозвался другой из спальни.

— Это он до сундука, что под кроватью, добрался! — подумал Борух, глубоко вздохнул и вдруг, сам неожиданно для себя, заплакал.

Давно уже, лет сорок, может быть, с самого детства, этого с ним не случалось!..

— Жалко, небось, награбленного добра стало? — усмехнулся тот, кто возился с кассой... — Небось, оставили еще тебе на разживу...

— Воды... воды принеси... в горле жжет... — бормотал несчастный ювелир, с трудом сдерживая истерические рыдания...

— Ну, ты полегче! А то я тебя этим напою. Разом смолкнешь!

Димант закусил до крови себе губу и отвернулся, чтобы не видеть разгрома.

А громилы с полным невозмутимым спокойствием продолжали свою работу. Они выбрасывали на пол опорожненные футляры и все связывали в удобные для выноса узлы, запихивали себе за пазухи и в карманы шаровар, за голенища сапог, а все им попадалась на глаза все новая и новая соблазнительная добыча.

Время шло... Стрелки стенных часов показывали половину пятого утра. Пора и уходить подобру-поздорову...

Стоят над связанным ювелиром громилы и думают, как поступить: пришибить ли для душевного спокойствия, или так оставить живого, связанного?..

А Диманту все равно, решительно все равно — только вот руки скрученные очень ломит, и очень холодом веет по полу...

***

Очнулся Борух, когда в окна его квартиры серый день заглянул. В открытых настежь парадных дверях стоит рыжебородый дворник, а за ним околоточный и еще двое полицейских, на площадке еще посторонние лица топчутся.

— Ведь вот какое дело, поди же ты! — хлопает по бедрам дворник. — Я-то иду лестницу убирать, гляжу — дверь отворена, заглянул — а оно вон что... Оказия!..

— Начнем осмотр отсюда! — говорит околоточный... — Не трогать! — добавил он, заметив, что двое из добровольцев хотели было развязывать полубесчувственного ограбленного ювелира. — Не трогать до осмотра и описи положения...

Он вынул чернильницу, достал листик бумаги из своего портфеля и начал:

— Лежит на боку, руки скручены веревкой вроде как бы вожжей, или на манер такой, что дрова носят... Голос подает не особенно явственно, как бы мычанию подобный...

— Не иначе, как через окно... Они, значит, с чердака спустились и вырезали окошко... Иначе невозможно, потому дверь на черную лестницу извольте видеть... А ушли они так через паратную... Уж это верно! — разъяснял дворник, уже заглянувший и в другие комнаты...

— Правая нога под себя подогнута, левая... — продолжал описывать положение околоточный... — А как же это они на чердак попали? — прервал он размышления дворника, строго взглянув в его сторону.

— А это невозможно даже измыслить, должно полагать, с крыши соседнего дома: это случается...

— Да развяжите его вы скореича, несчастного! — завопила кухарка из соседней квартиры... — Видите, человек, может, кончается, а вы тут...

— И то развяжи!.. Милостивый государь, эй, господин! Милостивый государь... Можете вы отвечать?.. Можете говорить, что ли?..

Димант окончательно пришел в себя; развязанный, попытался было вскочить на свои отекшие ноги, но не мог.

Он дико озирался вокруг и вдруг, рванувшись, пополз к выходной двери и закричал, завыл, как волк:

— Караул!

В толпе на площадке захохотали...

И началось дело об ограблении ювелирного мастера Боруха Диманта, которое, наконец, выяснило, что вышеозначенный Димант был действительно ограблен посторонними лицами, как ему лично, так и предержащим властям неизвестными.