(Вполне возможное происшествие)
Христофор Богданович Баух чувствовал себя в превосходнейшем расположении духа. Почтенный, высокоуважаемый член, директор и крупный акционер Общества конно-железных и иных путей сообщений по городу имел полное право и основание находиться в таком прекрасном душевном настроении.
Сегодня, не только благополучно, а даже, сверх ожидания, удивительно удачно прошло общее собрание, и годовой отчет принят с выражением горячей признательности со стороны акционеров... Да и как не принять!.. Дивиденд вырос чуть не вдвое. Все меры правления одобрены и утверждены, признательные граждане утвердили даже прибавку, и очень крупную, господам директорам, кроме наград, обычно и щедро назначенных к предстоящим праздникам. Закрылось общее собрание довольно рано, при громе сочувственных аплодисментов, а после трудов праведных и общественных, так сказать, деловых ликований, все: и сам Христофор Богданович, и Карл Карлович Думер-Керлер, и Шримс-Кухен, Иван Иванович, и Живодеров генерал, и Шмуль, Шульц, Спинжаков-Мишутка... одним словом, весь цвет правления, все отправились к Донону, где заранее заказан был обед по двадцать пять рублей с куверта, без вина, вино особо — и какой обед!
Недаром его меню обдумывалось дня за три; а кое-что выписывалось даже специально, прямо из Парижа.
Да-с, я вам доложу, у нас в городе пообедать можно, ежели со вкусом, да кто толк понимает, ну, а Христофор Богданович Баух на этом деле не только одну собаку съел, даже щенком породистым закусил... Недаром говорили все: по шерсти и кличка...
Кроме этих, так сказать, политических причин прекрасного состояния духа Христофора Богдановича, были и личные, отчасти благоустроенные заранее, отчасти случайные, подарки судьбы в некотором роде. К последним относился, например, совершенно неожиданный отъезд супруги его, Элоизы Антоновны, дамы еще довольно видной, даже красивой, но уж слишком энергичной в отношении своего супруга. Элоиза Антоновна вообще не признавала в своем муже никакого крупного достоинства, а это иногда было очень обидно для главы дома и крупного общественного деятеля, да и как же иначе? Все говорят: «Многоуважаемый, достойный, удивительный делец и общественный радетель», а она: «Дурак!» И больше ничего! И вот, эта-то самая Элоиза Антоновна внезапно предприняла путешествие в Париж, недели на три, если не больше. Конечно, Христофор Богданович мог бы иметь некоторое основание огорчиться внезапным отъездом супруги, так как мог подозревать настоящие причины путешествия, да и подозревал в действительности; но тут так же внезапно приехала некая особа, более приятная, милая, веселая вдова-докторша, Ольга Николаевна, и обещала навестить временно покинутого супруга, даже через час хотела приехать, прямо из театра, напоить чайком соломенного вдовца...
И вот Христофор Богданович, в ожидании такого приятного посещения, слегка дремал в своем роскошном кабинете, при свете ярко освещенного камина, почему эта на диво меблированная комната освещалась каким-то таинственным красноватым светом... Из густого мрака виднелись неясные очертания округленных форм соблазнительных статуй, сверкала кое-где дорогая бронза, и вся фигура хозяина, распростертого в покойном вольтеровском кресле, была преисполнена олимпийского спокойствия и величия.
Христофор Богданович дремал и, вместе с тем, бодрствовал. Он мечтал и вспоминал, вспоминал и мечтал... и все эти мечты и воспоминания складывались удивительно приятно и жизнерадостно, текли, так сказать, млеком в берегах кисельных, даже еще немного слаще.
Где-то далеко, точно на башне, часы торжественно так, дорогие столовые часы отсчитали ровно одиннадцать.
И вот Христофор Богданович видит себя вновь на возвышении, грациозно опершегося на пюпитр; перед его глазами ряд внимательных и, очевидно, благорасположенных слушателей. Он, видите ли, проводит новые мероприятия к еще большему процветанию дорогого для них общественного дела; он докладывает о том, что, несмотря на блестящие результаты деятельности правления, можно и даже должно еще более заботиться о преуспевании. Если нельзя увеличить дивиденд, расширяя само предприятие, то можно добиться того же путем уменьшения расходов. Например, вполне возможно сокращение корма для этих десятков тысяч лошадей, без всякого риска для их здоровья, сокращение половины всем этим дармоедам: кучерам, кондукторам и прочим по нисходящей линии. Все это Христофор Богданович доказывал и уяснял самым научным способом; он указывал, например, на обстоятельство, давно замеченное даже лицами посторонними, стоящими, так сказать, вне курса дела, на то, что по рельсам вагон катится, так сказать, будто бы даже без помощи тяговой силы, лошадей в данном случае, что стоит только дать толчок к первому поступательному движению, в чем могут помочь даже дармоеды-кондуктора, и лошадкам уже совсем легко продолжать поддерживать дальнейшую энергию, что легкая умеренная рысь для четвероногих сочленов, то бишь, представителей простой, грубой, животной силы составляет даже не труд, а приятный моцион, и что полагающиеся до сих пор два гарнца овса могут быть совсем без вреда для их здоровья сокращены на один и не ежедневно, а так раза два в неделю, или даже накануне двунадесятых праздников, что будет иметь даже некоторое нравственное значение. Христофор Богданович при этом обратился к цифрам, и перед глазами акционеров нарисовалась такая круглая, соблазнительная цифра будущих барышей, что многие полезли в карманы за платками с целью утереть намокшие внезапно губы... Оратор даже слегка коснулся литературы. Он увещал слабых духом не пугаться репортерских громов и газетных нападок. Он со слезами на глазах советовал претерпеть — ибо многие великие люди претерпевали и были поносимы, но потом возвеличились и тем посрамили врагов... Да вот, например, говорил он, кричат об истязаниях, об несчастном якобы внешнем виде бедных лошадок, а того не понимают, что удар кнута вдоль спины вовсе не истязание, а полезная гигиеническая мера, как бичующий душ Шарко, укрепляющий нервную систему... Что печальный вид знаменитой Росинанты не помешал этой лошади приобрести историческую известность... Удивительно, вообще, хорошо и тепло говорил высокоуважаемый Христофор Богданович, за что и был почтен дружными аплодисментами... А потом этот дружеский, задушевный обед, эти устрицы, полные, белые, пулярдочки просто на скотном поле, потом это тюрбо, нежное, рыхлое, распластанное во все блюдо, представляющее из себя даже нечто эротическое... миф какой-то... А тут — приятная записочка Ольги Николаевны. А тут...
Сладкая дремота стала даже переходить как будто в более прочный, глубокий сон... и вдруг... вдруг случилось нечто, совершенно неожиданное и совсем уже ничего общего не имеющее с мечтами сладкими и отрадными.
Христофор Богданович вскочил от энергичного до свирепости, свистящего, беспощадного, хлесткого такого, удара бичом вдоль его собственной холеной спины — и, к ужасу своему, заметил, что вскочил сразу на все четыре ноги.
Да-с, на четыре! Верным счетом — четыре, да еще снабженные плохо кованными, растрескавшимися копытами... Он даже взвизгнул от боли, зажал назад уши, крутнул ощипанным хвостом и попытался было лягнуть, но его усиленно потянули за повод из стойла...
Роскошной обстановки уютного, комфортабельного кабинета как не было... холодная, сырая конюшня с резким сквозняком вдоль коридора, с прогнившим, занавоженным, вонючим полом, еле мигающие фонари — озлобленные, красные усатые и бородатые лица конюхов, непечатная ругань и все те же хлесткие, но полезные для нервной системы суррогаты пресловутого душа Шарко...
Повели на двор Христофора Богдановича, он шел и не упирался... он не протестовал более, окончательно смирился духом, только тяжело поводил своими отощавшими ребрами...
И, странно! Даже ощущение сытного, хотя и тонкого обеда в его желудке сменилось неблаговонной отрыжкою гнилого сена...
Он шел медленно, спотыкаясь, натянув веревочный повод.
Рядом с ним вели, в таком же печальном виде, Карла Карловича Думер-Керлера, дальше виднелась сивая челка генерала Живодерова, тот еще, энергично довольно, ржал и пофыркивал, там дальше, в полутьме, мелькали еще знакомые морды... Странно, что везде их узнал Христиан Богданович, хотел было хоть мимоходом, украдкой, сочувственно пожать им всем руки, но не мог, по самой основательной причине...
Довели их всех до двора, где расположен был парк, запрягли, наградили снова душами Шарко, и медленно покатили по рельсам тяжелые вагоны, влекомые истощенными Росинантами.
Христофор Богданович как-то отупел, все его помыслы, вся ширь полета мысли съежилась в одну машинальную потребность рысить, уткнувшись мутным взором в бесконечно длинную полосу между рельсами...
«День загорался на востоке» — как говорят поэты, и над нашим городом тоже стало как будто светлей, движение по улицам усиливалось, звонки зазвонили чаще и нервнее, вагоны становились все тяжелее и тяжелее, кучера и кондукторы все злее и злее.
И наслушался же Христофор Богданович разговоров на перекрестках и конечных станциях.
— Однако позвольте! — вдруг вспыхнул у него проблеск разума и протеста. — Ведь это что же такое в самом деле! Ведь этак нельзя... я не скотина, а сам директор!.. Я не позволю... городовой!..
Вагон в эту минуту как раз поравнялся с угловым постом городового, но блюститель порядка даже не обратил внимания на этот протест, а возница вытянул его еще чуть не сотню раз кнутом, проворчав:
— Что ржешь, окаянный... Балуй!..
С непривычки ли, или отчего другого, но только к полудню Христофор Богданович еле передвигал ноги; ревматические боли в коленях и бабках давали себя чувствовать изредка... А с чего бы ревматизму?.. Все время в тепле, в холе... и помину о такой болезни не было, а тут вдруг, да еще сразу застарелый...
А тут еще мучительный голод прицепился... так бы, кажется, соседский хвост оглодал бы дочиста, да неловко, повернуться трудно, да и сосед в паре как будто незнакомый, должно быть, не из важных акционеров... А, может быть, и не акционер вовсе, а настоящая лошадь... и не всех же лошадей теперь сменили директора и акционеры... не хватит, пожалуй... Господи, как жрать хочется!.. Вот так аппетит нагулял! Нет, это уже не аппетит, отрадный, желанный, нет! Это адские муки голода, в клочья рвущие всю внутренность!.. В полдень... да, в полдень... Я, кажется, распорядился, чтобы в полдень на остановках навешивали бы торбы с овсом...
Но, подумав это, Христофор Богданович с отчаянием в душе и проклятием по своему же собственному адресу вспомнил, что всего третьего дня он же сам отменил это распоряжение, предложив только «попоить», не отягощая конский желудок несвоевременным приемом пищевых продуктов.
— Почему же это «несвоевременным»... странно!.. — начал было снова философствовать «сивый мерин». Христофор Богданович был превращен именно в «сивого мерина»; как различны бывают рассуждения сытого человека и голодной лошади!..
Попоили, дали передохнуть с полчасика, снова запрягли...
Часов около четырех Христофора Богдановича несколько развлекли две встречи: на углу Литейного и Фурштатской линию рельсового пути пересекла шикарная коляска, запряженная парой сытых, вычищенных на славу рыжих рысаков — это были его собственные лошади — краснощекий Ефрем монументом восседал на козлах, а в коляске между двух необычайно широко вздутых рукавов, из под шляпки с высоко торчащими врозь перьями, выглядывало довольное, смеющееся личико Ольги Николаевны...
— Эх! — только крякнул от такой неожиданности Христофор Богданович, но вместо этого крика вышло совсем что-то другое, вызвавшее немедленное возмездие со стороны угрюмого возницы.
Другая встреча носила совсем иной характер: на углу Бассейной по другой линии перекатывался вагон, запряженный в одну лошадь. Вот эта-то лошадь заупрямилась на повороте, стала даже бить и выпрыгнула из постромок. Лошадь эта поражала своей необыкновенной мастью — точно она была черная, но ее пытались выкрасить в рыжую краску, или наоборот, но дождем пообмыло немного, и получилось что-то неопределенное... Двое конюхов принялись приводить в порядок строптивую клячу, даже чистильщик рельсовых переводов подбежал с метлой на подмогу... И вот в этой-то лошади Христофор Богданович узнал свою Элоизу Антоновну... Хотя его это и очень озадачило, так как он имел полное право думать, что она в Париже, но все-таки встреча на перекрестке значительно его утешила и успокоила...
Но, увы! Мимолетное утешение не могло более смягчить возрастающей с каждой минутой скорби. Христофор Богданович к ужасу своему заметил, что час желанной и пока еще им самим не отмененной смены давно прошел, но этот блаженный час для него лично прошел бесследно... Всех сменили, на всех верхом сели синие кафтаны и попарно потянулись домой, его, только его, оставили в упряжке, забыв и теперь навесить милую, дорогую, горячо желанную торбу...
Из объяснений конюхов между собой, он только узнал, что мол «этот пока еще гладкий — выдержит!.. Ничего!..» Это на его счет, а на счет своего предшественника, гнедого мерина, что тот вчера поколел «два года всего побегал, третьего не выдержал... отвезли на живодерню».
— Так обо мне потом скажут, — грустно покачал головой скорбный директор. — Боже, ты мой, Боже, за что меня так горько испытуешь?!
В глазах давно уже помутилось у бедняги, в ногах последняя сила иссякла, постромки еле-еле натягивались, и то как результат усиленной прогулки кнута по спине и бокам, с прихватом даже частей более нежных... Стемнело небо, и замигали, один за другим, загораясь, газовые фонари...
— Неужели же так и будут гонять до одиннадцати часов ночи? — подумал с тоской Христофор Богданович. — Ведь этого нельзя! Это бесчеловечно!.. Это у меня только в проекте было... Неужели даже судьба за помышления так жестоко наказывает...
И стал тут Христофор Богданович каяться и мечтать, чтобы он теперь сделал, если бы судьба вновь водворила его на директорское место, вернула ему и прежний образ, и прежнее значение...
Он дал себе клятву распределить правильно рабочие часы, усилить кормовую дачу, улучшить помещение... Одним словом, создать не конюшни, а дворцы, не жизнь каторжную, а просто рай земной... Тут, среди этих фаустовских мечтаний, неожиданно созрела у него решимость непременно воспользоваться случаем и продать хоть за полцены, хоть задаром, строптивую клячу неопределенной масти и продать куда-нибудь подальше, хоть татарам на шкуру... Но он не чаял еще новой беды, уже надвинувшейся над его многострадальной головой... Измученный донельзя, он все чаще и чаще начал спотыкаться и, наконец, за пять минут до окончания страдного дня, всего за пять минут, споткнулся на полуповороте, свалился на бок, и левая задняя нога хрустнула в бабке, под накатившемся на нее тяжелым колесом вагона. Христофор Богданович болезненно застонал и судорожно закрутил хвостом.
— Ишь, ты, каторжный! — не своим просто голосом завыл возничий, и вдруг, ни с того, ни с другого, принялся без расстановки, без удержа хлестать, по чему попало, бедного директора... Ведь он был уверен, что это лошадь...
Публика вышла из вагона, узнав в чем дело, и запротестовала. Какой-то господин с карманной книжкой в руках торопливо записывал, что-то приговаривая.
— Это бесчеловечно! Это позор! Этого терпеть нельзя! Завтра же во всех газетах! Я им покажу, подлецам!..
Христофор Богданович слышал эти слова, он глубоко вздохнул и признательным взором приветствовал человека с записной книжкой.
А человек сей, обращаясь к публике, как лектор в аудитории, продолжал:
— Я спрашиваю вас, господа, кто из них выше, кто человечнее? Это ли бедное, замученное животное, или эти мерз...
Тут лектор громко, во всеуслышание произнес такое имя, что Христофор Богданович отвернулся и уткнулся мордой в грязный, вонючий снег, чтобы не быть узнанным...
— Городовой!.. — заорал во все горло кто-то из публики.
— Городовой!.. — подхватили хором другие голоса.
— Городовой!.. — неистово заорал и сам Христофор Богданович и разом проснулся...
Снова его кабинет, перед ним, вся озаренная светом камина, стояла Ольга Николаевна и хохотала звонко, весело, не стесняясь не только беспорядочным костюмом Христофора Богдановича, но даже присутствием его камердинера...
— Вот как, — говорила хорошенькая, полная дамочка сквозь душивший ее смех. — Я прямо из театра... Я приехала ужинать... Я думала, что вы меня ждете... ха-ха-ха!.. Где же устрицы, где замороженное шампанское, ха-ха-ха!..
— Pardon, я... я сейчас... — засуетился все еще не проснувшийся, как следует, хозяин... — Сейчас, сию минуту... Фома... овса! Как можно больше овса и свежую подстилку...
Тут Ольга Николаевна широко открыла глаза и даже отступила шага на три...
Но, конечно, дело скоро все разъяснилось, и порядок был восстановлен, не только в мыслях осчастливленного хозяина, но даже в сервировке стола — не в большой, парадной столовой, а в уютной библиотеке, рядом со спальней...