Это была особенная комната, самая большая во всем доме. Детей в нее не пускали. Если им и приходилось бывать в этой комнате, то только случайно и то очень редко.
Помещалась она в нижнем этаже, около больших сводчатых сеней. Прямо, вверх вела широкая лестница, покрытая темно-красным сукном, а направо — тяжелая дубовая дверь, ведущая в заветную комнату, как раз напротив той двери, из которой выходил старый швейцар на призыв дверного колокольчика.
И, действительно, эта комната была особенная... Наверху много других комнат, поменьше, все такие красивые, светлые; на окнах цветы и тропические растения и кружевные занавеси, на стенах чудные картинки в золотых рамах; мебель такая красивая, легкая или широкая, мягкая, крытая бархатом и шелком... Уж я и не говорю про чудную, уютную детскую, где все так мило, так светло и приветливо... А уж про мамину спальню и говорить нечего: совсем, как описывают в волшебных сказках!.. О, это какая-то страшная комната!..
Косте уже десять лет, он был «там» чаще, он ничего не боится, а семилетняя Нина, та, как побывала первый раз, так всю ночь спать не могла, все ей страшные звери мерещились... Да вот я сейчас расскажу, что это была за комната.
Потолок у ней был высокий, сводчатый. С него спускалась люстра, вся сделанная из оленьих рогов и ножек с копытцами; на каждом кончике рога был приделан подсвечник с оплывшей желтой свечкой. По стенам и прямо посреди комнаты были расставлены неудобные, странные такие кресла и табуреты, тоже из рогов и ножек с копытами; вдоль одной стены стоял широкий, громадный диван, покрытый звериными шкурами, и на полу лежали шкуры, некоторые даже с головами и когтистыми лапами... Головы были ужасно свирепые; опасно даже ногу ставить поблизости, того и гляди в нее вцепятся острые зубы... Но те головы, что висели на стенах, те были еще страшнее, совсем как живые, особенно голова черного кабана, с четырьмя торчащими врозь клыками, с густой щетиной, вихром торчащей между растопыренных ушей... Были головы волчьи, лисьи, еще каких-то неведомых зверей, а то были кроткие головки козочек и оленей с ветвистыми рогами. У этих голов черные, выпуклые глазки смотрели кротко, даже жалостливо... Нина была уверена, что когда у этих голов было еще и все остальное, глазки эти глядели гораздо веселее.
В одном углу находился камин с таким громадным жерлом, что взрослый человек мог входить, слегка только нагнувшись... Когда этот камин топили, то в него ставили стоймя целые бревна, а когда эти бревна пылали, то не надо было никаких ламп, никаких свечей, так делалось светло в этой комнате, а все-таки страшно, потому что свет был красный, как от пожара, и по стенам, и по потолку двигались причудливые черные тени... Как раз против камина висела ужасная картина; она изображала бедного оленя, окруженного собаками. Несчастное животное выбивалось уже из сил, готово было упасть от изнеможения, а кругом, яростно лая, разинув зубастые пасти, стояли собаки, готовые вот-вот растерзать бедное животное. Рядом висела другая картина, еще страшнее — она изображала битву дикого кабана с целой собачьей стаей. Все перепуталось в ужасной схватке; на воздух взлетали собаки с распоротыми животами, с вывороченными внутренностями... Все — и кабан, и псы, и кусты кругом, и земля — все было залито кровью, а на помощь к собакам бежали люди, тоже с такими же страшными, злыми глазами, как у собак, и с острыми ножами в руках.
Кроме того, по стенам, всюду, где только нашлось местечко, чтобы можно было что-нибудь повесить, везде виднелись чучела зайцев, тетеревов с развилистыми хвостами, с красными бровками, диких гусей и уток, а недалеко от люстры, тоже с потолка, на тонкой железной проволоке висел красивый, белый, как снег, лебедь, но висел как-то странно, словно он не летал в воздухе, а стремительно падал вниз, безнадежно растопырив крылья, а в него, в плечо, под левым крылом, вцепился пестрый ястреб и рвал бедную птицу и когтями, и клювом, так что алая кровь текла и пачкала белоснежные перья.
По сторонам камина стояли на дыбах два громадных бурых медведя — и оба с подносами в лапах; на одном подносе графин со стаканом, а другой с кучей визитных карточек. Выражение этих медведей было такое свирепое и, вместе с тем, хитрое, будто они задумали: «А ну-ка, протяни кто свою лапу к графину, так сейчас и хапну!»
Но что было самое интересное — и не только не страшное, а даже приятное на вид — это три больших стеклянных ящика в оконных простенках. В одном помещалась целая семья зайцев, больших, взрослых, и зайчат; милые зверьки, особенно молодежь, весело резвились, то есть, делали только вид, что резвятся, и кушали травку и капустные листики.
В другом ящике, в болотных кочках, приютилась группа долгоносиков, бекасов и куличков — ну, совсем как живые! А в третьем ящике — семьи куропаток и пестреньких перепелок...
Костя обстоятельно рассказывал Нине, что все эти птички и зверьки, даже страшные медведи, не живые, а все-таки настоящие, что когда они были живые, то тогда они и бегали, и летали, и визжали, и пищали, кусалась и брыкались, а теперь они уже ничего этого не могут, потому что стали чучелами, и теперь можно медведю с графином всю руку засунуть в пасть — не тронет, куропаток брать просто руками — не улетят, а в стеклянные глазки хоть пальцем тыкать — не сморгнут и не мигнут даже...
Странная и, вместе с тем, страшная комната!.. Нина ни за что бы на свете, ни даже за целый фунт сливочных тянушек, не осталась бы в ней одна, не только вечером, при свете камина, а даже среди белого дня, когда подняты шторы во всех трех окнах, почему-то защищенных снаружи железными решетками.
Конечно, в такую комнату незачем ходить детям... Костя еще бегал иногда на призыв отца или кого-нибудь из «дядей», а Нину никогда туда не звали.
Там собирались папины приятели охотники, громко смеялись, говорили наперебой, много пили и даже сами жарили какое-то мясо на угольях, в камине — они уверяли, что так гораздо вкуснее, чем то, что подавали на блюдах, в столовой... Не было счастливей минуты для маленького Кости, когда его позовут смотреть трофеи только что поконченной охоты. Нина тоже раз, в окошко из детской, видела крестьянские сани, запряженные бурой лошадкой; эти сани были полны битыми зайчиками, и виднелись даже две лисьи морды...
Хотя все эти «упокойнички», как говорила няня, и были прикрыты рогожами, однако кровь была очень уж заметна и на санных отводах, и даже на полозьях, а дворовые собаки лизали эту кровь, нюхали под рогожи и весело махали своими пушистыми хвостами.
Нина после этого совсем не могла кушать зайчиков, и ей делалось очень грустно, не только когда подавали этого милого зверька целиком, но даже когда его кусочки совсем незаметны были в рагу, где, конечно, всегда трудно разобрать, из чего оно составлено.
А Костя ничего!.. Он от таких пустяков не расстраивался и очень был рад, когда удавалось так притаиться в комнате нижнего этажа, что его не сразу замечали, а потому и не выгоняли... Он тогда жадно вслушивался в охотничьи рассказы, был очень внимателен, все запоминал, и раз, наверху, при гостях и при маме, сказал такое слово, что мама покраснела и укоризненно посмотрела на папу, а тот взял Костю за ухо и вывел вон из гостиной.
Надо, однако, сказать, что, как заметила даже семилетняя, но умненькая Нина, и сама мама этой странной комнаты не любила.
Не знаю уж почему, по каким соображениям, случилось так, что, на этот год, рождественскую, обычную елку предположено было устроить именно в охотничьей комнате нижнего этажа... Прежде елку ставили в белой зале, где помещался рояль. В памяти малютки Нины накопились уже четыре елки, и все в той же белой зале; там было так светло, так весело. Нина была не рада этой перемене, зато Костя был в восторге; он скакал на одной ножке, становился на четвереньки и даже перекувыркнулся раз через голову. Он хвастал, что непременно влезет медведю на шею и сядет верхом, как он часто садился на шею дворецкого Максима, он уверял, что ему, наверное, подарят маленькое ружье, настоящее, которое стреляет огнем и даже дымом, и тогда он прицелится в самый лоб страшному, клыкастому кабану и выпалит громко-громко на всю комнату, а уж этих куропаток и перепелок, что сидят в ящике, он всех перестреляет. При этом обещании, он отвел свою сестру в уголок и тихонько показал ей целую горсть оловянной дроби, которую он добыл, подпоров низок у оконной шторы. Коля говорил ей:
— Знаешь, эту мелкую дичь нельзя стрелять пулей, ее надо убивать мелкой дробью. Бац! И разом все посыпятся мертвые! Вот ты увидишь!
Нина заплакала.
Маленький охотник посмотрел на сестру с сожалением и даже легким презрением и пожал плечами.
***
Гости стали съезжаться к обеду. На этот раз гостей было особенно много, и весь двор был уставлен санями и крытыми возками. Много набралось разряженных детей — их всех усадили за стол, накрытый особо. Было очень весело за обедом, и подавали много-много сладкого.
— После обеда, — говорил Костя своим соседям, — большим всем будут подавать кофе и разные красивые графины, нам не дадут, и пить этот кофе будут «там». Мы тоже все пойдем «туда» попарно и под музыку!
Хотя все это устраивалось под большим секретом от детей, но Костя знал; он даже ухитрился два раза, незаметно ни для кого, заглянуть на само место действия и видел, что на блюдо у правого медведя вместо карточек уже навалена была груда конфет, мармелада и пряничков, кроме того, он слышал, еще рано, когда было на дворе совсем темно, как шуршали ветви большой елки, которую протаскивали через парадные двери.
Действительно, как только встали из-за стола, одна из приезжих «тетей», обедавшая на самом дальнем конце большого стола, села к роялю и заиграла марш; на звуки этого рояля откликнулся другой рояль, далеко внизу; все встали и детей начали выстраивать попарно. Тронулись и стали спускаться по лестнице, устланной мягким красным ковром.
Раздались веселые детские крики, многие захлопали в ладошки. Нина даже глазки зажмурила от яркого ослепительного света. Страшная, всегда полумрачная охотничья комната преобразилась в какой-то сказочный, волшебный храм, сверкающий всеми огнями. Все лишнее, все эти рогатки, табуретки и диванчики были куда-то вынесены, и зала стала гораздо просторнее. Посредине возвышалась кудрявая, ароматная ель; ветви ее вершины спутались с рогатыми ветвями большой люстры, и на всех кончиках искрились разноцветные огоньки. Вся ель была убрана белой ватой, ну, точно настоящий снег, и опутана тончайшими серебряными нитями, обсыпана мелкими блестками, по ветвям, то выглядывая из глубины, то совсем выбравшись на вид, были размещены чучелки белочек, желтеньких и сереньких, сидел большой, черный тетерев косач с красными бровками. Вокруг этого великолепного дерева, весь пол был устлан белой ватой, тоже обсыпанной блестками, и под корнями видны были группы зайчиков и даже две лисицы, до половины вылезшие из своих норок. Большие черные медведи были выдвинуты на середину, подставки их, прикрытые серебристой ватой, совсем не были видны, точно они действительно стояли на снегу, и на подносах у медведей — Костя сказал правду — лежали всякие угощения, самые такие любимые... Ах! Чего-чего только не предлагали детям страшные лесные чудовища!
Камин не топили, однако, в нем было очень светло. Громадное жерло этого камина превращено было в роскошную гостиную, всю уставленную великолепной мебелью. На крохотных стульях, диванах и креслах — все красивые куколки и к каждой кукле был приколот бантик с билетиком, а на билетиках номера. Кроме того, стояли столы, освещенные канделябрами, а на столах разложены подарки для взрослых и для мальчиков. Костя давно уже наметил местечко, где лежали ружье, патронташ и медный охотничий рог. Он вполне был уверен, что это все именно для него и, набив предварительно карманы мятными пряниками, держался все время поблизости соблазнительных предметов. А Нина, сначала ослепленная ярким светом, оглушенная громкими, радостными голосами ребятишек, побеждавшими даже звуки рояля, пришла в себя, оправилась и начала пристально всматриваться во все окружающее.
Прежде всего ей бросилась в глаза семья белых куропаток с черными глазками. Папа с хохолком взобрался на веточку и распустил хвостик, а мама растопырила крылышки и подобрала под себя прелестных желтеньких детенышей... Нина присела на корточки, протянула ручку, чтобы погладить маму по головке. Птица не сопротивлялась, а детеныши даже не испугались нисколько. Нина взяла одного на руки, то есть, попыталась взять, но крепкая проволока не пускала.
«Они будто совсем живые, они и были живые, но их застрелили, содрали шкурки и напихали внутрь ваты и проволоки. Они теперь мертвые, а сделаны как живые. Они теперь чучелки!..» Так ей объяснял кто-то из гостей, заметивших попытку девочки.
Ведь и брат Костя говорил ей то же самое. «Хоть пальцем в самый глаз тычь, не моргнет», — припомнились Нине объяснения брата.
Доброй девочке совсем перестало быть весело. Она с грустью смотрела на миловидных зайчиков и белочек, замерших в своих позах, как кого пришпилили, ей жалко было и хитрых лисичек, и всех этих красненьких птичек, крепко приделанных к своим подставочкам... жалко стало даже злых медведей, особенно одного, который предлагал белое и розовое питье, потому что у него, как раз на животе, немного распоролся шов, и из этой «раны» действительно высовывалось что-то вроде мочалы, не то соломы.
«Его убили, шкуру с него содрали»... — опять мелькнуло в голове Нины.
А эти олени с роскошными рогами, эти кроткие козочки... все ведь это когда-то жило, радовалось... все это... Нине стало так грустно, что, из боязни расплакаться, она отошла в уголок потемнее и... и действительно почувствовала, что ее глазки попали на мокрое место.
Но тем временем пиршество и ликование продолжалось своим порядком. Мальчикам уже раздали игрушки; послышались звуки охотничьих рожков и даже ружейные выстрелы. Конечно, это только щелкали безвредные пистоны, но голос Кости громче всех командовал: «Пли!.. Катай их!.. Жарь!..» А какой-то другой мальчик, постарше, вооруженный игрушечной рогатиной и ножом, стал в воинственной позе как раз против медведя и закричал;
— А вот, смотрите, как я пропорю брюхо этому Михайле Ивановичу...
Нина закрыла личико руками и, громко рыдая, на всю комнату закричала:
— Не надо, не надо!..
Она вся дрожала, как в лихорадке, и наверное упала бы, если б ее не подхватили две ближайшие дамы и не передали бы в руки испуганной мамы.
Нину отнесли наверх, отпоили водой, даже несколько капель добавили из того пузыречка, что стоял на ночном маленьком столике, успокоили немного, раздели и положили в кроватку.
А веселый шум, пальба, музыка и крики, хоть и глухо, благодаря затворенным дверям, а все-таки доносились до детской и заставляли вздрагивать засыпающую девочку.
***
И снилось ей.
Кругом лес, серебряный, кружевной, обсыпанный густо жемчугом и брильянтами. Посреди леса просторная поляна, а посреди этой поляны — отдельная елка, самая кудрявая, самая красивая из всех в лесу.
Нина отлично знает и помнит это место в их заповедном бору. Летом они часто ездят сюда пить вечером чай. Запрягают длинную линейку, четверкой; раньше выезжает телега с поваром, самоваром, посудой и провизией, а дворецкий Максим едет с ними, господами, рядом с кучером Федором... Под этой елкой и стелят большой пестрый ковер... Это место вовсе не так далеко от дома, а все-таки не ходят пешком, а ездят.
У елки ветви до самой земли — и носила она название «Бабушкин приют». Почему именно ее так окрестили — Нина не знала.
А вот теперь зима, почему «Бабушкин приют» теперь не зеленая, а вся в серебре и бриллиантах, на ее верхушке сверкает фигурка ангела с растопыренными крылышками и с радужным веером на головке. Вместо обыкновенных шишек все ветви елки обвешаны красивыми игрушками, фонариками и разными сластями, только все это сделано изо льда и снега, даже свечечки в фонарике изо льда, а горят — не таят...
Нина одна в лесу ходит вокруг елки, снег покрыт морозным настом, скрипит под ее башмачками, но не проваливается... Бегать удобно, хоть танцевать можно... Нина и прыгает, любуется чудным деревом, и ей нисколько не страшно, хотя она и одна-одинешенька, даже няни нет с ней.
Вот тишину леса стали нарушать чьи-то легкие шаги и прыжки, с дрогнувших веточек посыпался иней...
На полянку стали выскакивать и выбегать разные зверьки. Откуда ни возьмись, по ветвям зарезвились белочки, зайчики собрались целыми семьями, сначала они осторожно выглядывали из-за опушки, а потом пустились во всю, окружили «Бабушкин приют» и стали уморительно-смешно танцевать, взявшись за лапки... Слетелись тетерева, куропатки и даже рябчики — настоящие, живые... не жареные... Воробьев — что налетело! И все это веселилось, обрывало елку и кушало с аппетитом...
Нина сама стала танцевать с зайчиками, брала на руки живых, тепленьких таких птичек, и они ее не боялись... Да и чего бояться, когда сама Нина ничего не боится. Она даже не испугалась, когда, на общий праздник, из леса выбежали волки, лисицы, и притащился полосатый, хрюкающий барсук... Нина хорошо знала, что рождественская елка — праздник любви и мира, и что тот ангел, что стоит на верхушке, никого не позволит обидеть... Она даже погладила ближайшего волка, а тот, как собачка Мими, лизнул ее почти в самые губы...
Нина не испугалась нисколько, когда из леса, став на задние лапы, с ревом выступили на поляну два медведя и оба с подносами...
Михайлы Ивановичи заняли свое место по бокам у елки и стали предлагать всем принесенное ими угощение… Несмотря на то, что они были такие страшные на вид и косматые, медведи были очень вежливы и даже не отказались протанцевать сами. Нину очень даже удивило, что звери танцевали на свободе, без палки и без барабана, даже без железного кольца в носу... «Значит, — подумала она, — это не те, что на прошлой неделе приводили к ним во двор бродячие цыгане...»
Никогда еще Нина не была так весела, никогда у нее не было еще так радостно на душе, да и все вокруг елки разделяли ее настроение, и серебряный ангел наверху, глядя на все это веселье, сам улыбался.
Поспорили и чуть не подрались из-за чего-то воробьи, то ведь они постоянные спорщики и задиры, но едва только Нина крикнула им: «Кш!», как они отлетели немного в сторону, сконфузились и тотчас же помирились, да и пора было, потому что стали раздавать мороженую рябину и клюкву и сверху, с самого неба, вместо снега, посыпалась самая мелкая манная крупка.
Праздник на полянке был в самом разгаре — как вдруг, по всей опушке, загорелись красные огни, и загремели ружейные выстрелы.
Веселье прекратилось разом, послышались испуганные крики и стоны раненых — а выстрелы все гремели и гремели. Зайчики и белки, выпучив глаза, бегали, как угорелые, наскакивая друг на друга, растерявшись, не зная, куда спасаться от нежданного погрома. Бедные зверки судорожно вскидывались кверху и падали мертвыми, окрашивая снег своей кровью. Шумя и хлопая крыльями с елки сверзился черный тетерев, рухнул в снег и забился в судорогах... Волки взвыли и зарывались окровавленными мордами в снег, лисицы хотели было на утек, да некуда! Их тоже поражал невидимый свинец... Все гибло, даже в ангела, что стоял наверху, попала дробинка — и он горько заплакал... Держались только крепкие медведи и глухо, злобно ревели, особенно тот, у которого разбился графин с морсом... Нина стояла с разинутым ротиком, как окаменелая, и не соображала даже, что это такое происходит перед ее глазами... она только заметила, как красный клюквенный морс запачкал всего зверя, по всему косматому телу текли кровавые струи.
...Вдруг затрубили рога, завыли собаки, гремя цепными ошейниками, раздались голоса людей и громче всех голос папы и того рыжеусого дяди, который раз, даже при гостях из города, приехал в кожаной куртке и высоких смазных сапогах.
Вот и все папины гости вышли на поляну, а впереди всех брат Костя, с тем высоким, злым мальчиком...
— А вот, глядите, как я его приму на рогатину! — крикнул Костя, и таким страшным басом, что Нина не узнала бы его по голосу.
— Я тоже пырну! — крикнул другой мальчик, и оба разом всадили свои острые рогатины в живот бедных медведей... Боже! Сколько хлынуло крови, какой жалобный рев испустили насмерть пораженные звери!..
— Не надо! Не надо!.. — закричала Нина и упала рядом с медведем, обняв и целуя его окровавленную морду...
— Не надо! Не надо!.. — закричал тоже ангел с вершины елки.
Но его никто не слушал... Рога продолжали трубить, собаки выть и свирепо лаять... Даже Мимишка, глупая и злая малютка, и та зажала в передние лапки какого-то воробушка и грызла птичку с остервенением...
В глазах у Нины потемнело, она перестала и видеть, и слышать...
— Маленький компрессик на головку, а когда проснется, дайте ей вот этого пять капелек... — говорил старичок доктор, и Нина узнала его голос. Она открыла глазки и увидела свою маму с заплаканными глазами, склонившуюся над ее кроваткой.