(Истинное происшествие)
А поезд-то наш запаздывает порядочно!
На триста сороковой версте свалился «товарный»: два вагона вдребезги, завалило путь. Пока что, пока за домкратами ездили... ну, известное дело — задержка часа на три с половиной. Дотащились до перекрестной станции, говорят: стоять надо полтора часа лишних, потому что свою очередь пропустили, надо «экстренных» пережидать, для восстановления порядка движения. Двинулись дальше в путь, у себя что-то неисправно вышло, какие-то шайбы что ли загорелись... Не везет «номеру тринадцатому» да и только!.. Недаром же поезд чертово-дюжинный… И так все шло неладно, что набралось этого запоздания настолько, что прибыть поезду к месту назначения следовало в шесть часов двадцать две минуты вечером, а в действительности, дай бог, чтобы прибыл в четыре утра.
Окна полузамерзшие, ничего не видно, да и смотреть не на что, в вагоне народу мало, да все какие-то смутные пассажиры, угрюмые, неразговорчивые, необщительные, хотя и в первом классе путешествуют. Газеты, какие только были, и политические, и сатирические с карикатурами, все насквозь перечитаны... челюсти и виски разболелись от зевоты, и на языке скверный осадок от буфетных бутербродов с дегтеобразной паюсной икрой... Скука отчаянная! И все это приходится терпеть с сознанием восьмичасового запоздания... Конечно, всем пассажирам это неприятно, по крайней мере, для этих, путешествующих в первом классе. Во втором, следующем, там пооживленнее, а потому и веселей: там трое юнкеров со шпорами заняли купе, а рядом с ними, случайно, девицы из труппы какого-то провинциального театра, познакомились, поразговорились, им и весело. Заглядывали молодые люди и в наш солидный скучающий вагон, да только мимоходом, потому что, как полагается, в первых классах мраморные, зеркальные умывальники, комфорта, значит, ради... Весь коридорчик, что тянется вдоль вагона, апельсинными корками засорили, ходить даже скользко, и Игнатий Ильич, почтенный, солидный пассажир, вышел было поразмять ноги, да плюнул с досады и вернулся в свое купе, принялся было за давно прочитанную газету, швырнул скомканный лист под диван, завернулся в дорогой шотландский плед и погрузился в тяжелое раздумье...
И раздумье это было действительно нелегкое.
Игнатию Ильичу уже под сорок, считай, значит, за пятьдесят перевалило, хотя он еще мужчина довольно свежий на вид и женат всего четыре года. Общественное и служебное положение его основательное, жена молода и красива, и дама с характером, вышла замуж двадцати пяти лет и его любит, ибо ревнует, часто даже неосновательно, сама же относительно себя ревности не переносит и считает проявления этого чувства со стороны мужа оскорбительными, как бы выражением унизительного недоверия, а так как Елена Михайловна — это ее имя — по своему характеру и живому темпераменту любит пококетничать, то в поводах к ревности недостатка не бывает. Конечно, в самых неосновательных поводах, но, тем не менее... И бедному Игнатию Ильичу очень трудно бывает иногда удержаться и не проявить недостойного чувства, хотя бы даже косым взглядом...
Случилось раз как-то Елене Михайловне, в обычные часы службы мужа, погулять по Гостиному. Взглянула она в сторону и видит, ее Игнатий Ильич у часовни свечку ставит к образу... Игнатий Ильич и не видал сам своей супруги, и попал в часовню мимоходом — в банк, по служебному делу, заходил напротив, домой вернулся в свое время к обеду, а дома сцена, да какая!.. Жена не разговаривает, глаза заплаканы, выражение лица скорбное и убитое, аппетита никакого...
— Что с тобой, моя милая? — сунулся было не на шутку встревоженный Игнатий Ильич.
Ничего не ответила Елена Михайловна, порывисто встала, выпрямилась, окинула мужа через плечо взглядом холодного презрения, вышла из столовой и заперлась у себя, т.е. в их общей спальне.
Бедный Игнатий Ильич даже вздрогнул, как она хлопнула дверью и звякнула дверной задвижкой.
Только к вечернему чаю дело все разъяснилось: Елена Михайловна вообразила, что ее муж выслеживал ее в Гостином, потому и ушел со службы несвоевременно, и ни за что не хотела верить такой странной случайности.
— Меня подозревать, меня ревновать! — кричала она на весь дом. — За мной организовать целое шпионство!.. Да знаете ли вы, милостивый государь, гнусный Отелло, что только муж, сам способный на всякие гадости, может...
— Да убей меня Бог! — плакался Игнатий Ильич. — Да пусть обойдут меня чином, пускай со службы выгонят, если я хоть что-нибудь подобное подумал... Я так глубоко тебе верю, ты моя святая, непорочная... Кажется, вот если бы своими собственными глазами видел, так не поверил бы...
Долго утешал и успокаивал свою супругу невинно заподозренный в ревности супруг и, наконец, добился-таки, что Елена Михайловна улыбнулась, протянула ему пухлую, душистую ручку, и так как, прокапризничав обед, была очень голодна, то предложила Игнатию Ильичу везти ее ужинать в модный ресторан, где черномазые румыны, в шитых куртках и белом исподнем, играют на каких-то странных инструментах.
Вообще же Елена Михайловна была супруга добрая, преданная, мужу своему в ласках не отказывающая, кофе варила по утрам самолично и даже прочитывала вслух политические телеграммы из утренних газет, чтобы кофе не простыл... Публикации же о покойниках она особенно внимательно проглядывала, и если что встречалось касающееся их общих знакомых, докладывала в слух, добавляя всегда:
— Вот ведь, кто бы мог ожидать!
Вообще же, несмотря на некоторую разность в возрасте, их супружеская жизнь протекала тихо и приятно, если б только не мнимая подозрительность мужа, подозрительность, которая, заметьте, в действительности только подозревалась, не родила бы частые бурные сцены, оканчивающаяся, слава богу, всегда приятным примирением.
— Помни всегда, — говорила, успокаиваясь после сцены, супруга. — Я, как жена цезаря, вне подозрения, вне греха, а потому никакого проявления ревности не перенесу... Так и знай!..
Игнатий Ильич это знал и тщательно избегал всего, что могло поставить его в сомнительное положение... Он тщательно взвешивал и обдумывал каждое свое слово и даже, когда находил в гостиной окурок чужой папиросы, никогда не спрашивал:
— Кто это был у тебя, мой ангел?
Да и незачем было спрашивать, потому что Елена Михайловна, заметив несколько любопытный взгляд мужа на пепельницу, язвительно улыбалась и предупреждала вопрос докладом:
— Приходил ко мне Николай Петрович. Он очень жалел, что не застал тебя дома...
Так вот, принимая все вышесказанное во внимание, как было не задуматься бедному Игнатию Ильичу в его настоящем положении.
Во-первых, ему следовало вернуться домой целыми тремя сутками позже; так было предположено и сообщено супруге при отъезде; счастливая случайность, правильнее, целый ряд удач сократил путешествие на три дня, дела все были улажены скорее, чем предполагалось, и Игнатий Ильич мог обрадовать свою дорогую, любящую супругу неожиданным приездом, но вот в этой-то неожиданности и таилась семейная беда, будущая семейная буря... Поезд опоздал... Приезд состоится глубокой ночью; как раз все складывалось именно так, как выгодно было бы ревнивым мужьям, но разве же это могло относиться к кроткому Игнатию Ильичу, могла ли быть применима такая неожиданная ночная ревизия к «супруге цезаря»? И как это он не догадался телеграфировать о приезде за сутки раньше, телеграфировать во время всего пути: вот, мол, еду, вот, мол, проехал благополучно станцию «Вылезайка», вот подъезжаем к станции «Выпивайка» и так далее... Жена была бы рада, с удовольствием бы следила за приближением мига трогательной встречи, и в ее головку с золотистыми завитками на лбу, в эту милую, дорогую головку не могла бы заскочить хоть искорка сомнения в нежелании ее мужа накрыть ее на месте преступления. Как было бы хорошо, если бы Игнатий Ильич догадался периодически телеграфировать, но теперь, когда догадался, было уже поздно, и злополучный поезд хоть и черепашьим ходом, однако, все подвигался и подвигался к конечной станции...
Разве поехать прямо в гостиницу, а домой уже когда минет ночь, при полном свете дня или, еще лучше, прожить инкогнито в гостинице до дня и часа законно предположенного прибытия, и тогда, с восторгом, пряничными стерлядками-гостинцами и с чемоданами вернуться домой, ровно в шесть часов вечера, прямо к домашнему супу с клецками, цыплятам под белым соусом и тетерьке с грибной подливкой, любимым блюдам хозяйки, а что ласковая, приветливая хозяйка непременно к жданному обеду велит приготовить эти любимые блюда, Игнатий Ильич, конечно, не сомневался.
Но едва только этот план начал созревать в голове нашего путешественника, как его кинуло сразу и в жар, и в холод... Боже мой! Что бы могло потом случиться... Ведь истина может открыться, Елена Михайловна могла узнать, что целых трое суток ее муж тайно проживал в одном с нею городе, с какой целью?.. Конечно, чтобы за ней следить, выследить, наконец, и поймать, и что весь этот низкий, коварный план, достойный какого-нибудь подлого сыщика и шпиона, не привел к искомому концу только потому, что чиста и непорочна божественная Елена Михайловна, и горе ее низкому ревнивому мужу, недостойному после такой гадости даже прикоснуться к подолу одежд «жены цезаря»...
А поезд все-таки подходит и подходит и, наконец, засвистал пронзительно и протяжно, потом гукнул отрывистым тяжелым дыханием, зашипел и стал, последовательно натыкаясь буферами друг на друга, по-вагонно. Это была последняя станция прибытия. Игнатий Ильич молча указал носильщикам свой багаж на сетках купе, застегнулся на все пуговицы, поднял меховой воротник и, покорный судьбе, вышел на платформу... Холодным воздухом пахнуло ему в лицо. Не торгуясь, уселся он на поданного извозчика и велел ехать... куда?.. Конечно, куда же, как не домой... Он хотел обдумать дорогой все мелочи предстоящей встречи, предвидеть наперед все подробности неожиданной ночной тревоги.
— Главное, — думал Игнатий Ильич, — это как и с чего начать... Начать этак весело, радостно и даже беззаботным тоном: «А вот и я! Ну, что — не ожидала?..» Или в этаком роде: «Представь, моя дорогая, целый ряд счастливых случайностей... это, вероятно, ты за меня молилась...» Нет, не так, совсем в другом роде: «Проклятый поезд запоздал, дорогой разные катастрофы...» Она сейчас тревожно: «Ах, боже мой! Что случилось?.. Ах, расскажи, не томи...» А Игнатий Ильич поцелует ее и успокоит, что это не с их поездом, что у них все благополучно, только это несносное запоздание... и сам вот всю ночь промучился в душном вагоне, и вот ее, дорогую, милую Леночку, потревожил... Ну, а там и пойдет, как по маслу: чаю с дороги, от которого, конечно, он откажется, чтоб не увеличивать беспокойства ночной тревоги, скорее в постель, а там уже все сгладится... подозрительность уляжется, время выиграно... А вдруг как она сразу...
«Это что такое? Что, с носом? Накрыли?.. Ах, вы, неисправимый Отелло-мерзавец!.. Да вы и все путешествие придумали с этою гнусною целью!..»
Ну, тогда беда! Суток на трое, а то и на всю неделю... Тогда вот клянись, уверяй, что все это простая случайность.. О, боже мой, пронеси и помилуй! Налево, к подъезду!..
Приехали.
Фонари уже тушат, дворник шаркает скребком по заледенелой панели, увидал «своего» жильца, шапку снял и неистово теребит ручку звонка в «парадной». Там огонь засветился, и в стеклах мелькает фигура швейцара с лампочкой в руках...
Стал Игнатий Ильич подниматься по лестнице, а сам нащупывает у себя на цепочке «свой» ключ от входной двери.
«Войду, — думает, — тихонько, чтобы никого не будить, не тревожить, пройду в кабинет и лягу на диване... Вот беда-то!»
«Свой» ключ дверь отворил, а трусиха Дуня — горничная цепь накинула, ключ-то свой бесполезен, все равно, звонить надо. Казалось, что чуть-чуть тронул Игнатий Ильич пуговку звонка, а ведь в ночной тишине все звуки усиливаются, зазвонило так, что по всей квартире раздалось... Ай-ай-ай... Тихо, однако, никто не проснулся. Нащупал приезжий спички в кармане шубы, чиркнул и просунул руку в щель приоткрытой двери... Вот видно кресло, на которое дамы садятся, когда им сапоги снимают, вот фаянсовый, на манер японского, цилиндр для зонтиков и палок, вот часть вешалки...
Спичка не догорев, выпала из рук Игнатия Ильича, холодный пот проступил на лбу, под ложечку подкатило, далее тошнить начало... Голова закружилась, и он чуть не лишился сознания. Он видел ясно, отчетливо, на этой вешалке военную шинель с золотыми пуговицами... Он стал отчаянно тыкать пальцем в кнопку, не попадая, куда следует... Послышались торопливые босые шаги.
— Господи, боже мой! Кто же это? Ах, это вы, барин! Да не тяните дверь, цепку снять нельзя! Да пустите!.. Вот, видите, лампу потушили... Барыня нездорова... сию минуту... вот сейчас... Да не тяните же дверь к себе, имейте терпение... ну, вот!
Дверь, наконец, отворилась, лампа вновь зажжена. Игнатий Ильич ворвался, как бомба, и прямо к вешалке.
— Это что?.. Это почему?..
Хорошенькая горничная Дуня, стыдливо пряча под платок свое декольте, придерживая рукой сваливающуюся юбку, смотрела на барина вытаращенными глазами, очевидно, не понимая, в чем дело. Никакой шинели на вешалке не было.
— Куда она делась?.. Чья это?.. Кто это здесь?..
— Да что вы, барин! Да Господь с вами! Что вам померещилось, право?
Игнатий Ильич оттолкнул с дороги Дуню и решительными шагами направился к спальне, а Дуня, наскоро, тревожно задыхаясь, докладывала ему на ходу:
— Ах, не ходите!.. Ах, да не беспокойте!.. Барыня очень больна, доктора даже звали. Мигрень страшенный! Опять нервы расходились. Лихорадило очень и все сердцебиение... Только с час как заснула... Доктор говорит, что в покое только и спасение... чтобы отнюдь не потревожили бы... Ради Бога, миленький барин... Да что, право, с вами?
— Чья шинель?— прохрипел Игнатий Ильич, уже дойдя до половины гостиной.
— Барин, да что же вы, в самом деле... Какая шинель? Да я вас не пущу... Да вы, барин, не того ли?..
Рассвирепевший Отелло уже был около двери роковой комнаты, распахнул двери и...
Маленький ночник горел розовым светом, озаряя всю уютную, комфортабельную спальню. Елена Михайловна лежала на кровати лицом к стене и спала, как спят самые невинные младенцы... Шум внезапного наезда ее, очевидно, не разбудил... Слава богу! Кроткая прелесть ее полуоголенных ручек, ее мягко округленных плеч, ее ровное дыхание, с легким прихрапыванием, все это успокоительно подействовало на нервы Игнатия Ильича. Момент порывистого пыла ревности стал утихать, а тут ласковый, вкрадчивый шепот Дуни над самым его ухом, и в этом шепоте можно разобрать:
— Барин, миленький барин... Какая это глупая шинель вам померещилась? Ведь вот, право, дьявольское наваждение!.. Не тревожьте барыню! Я вам в кабинете постелю, выспитесь покойно с дороги, чай, устали, бедненький, а там завтра барыня, даст бог, проснется здоровенькой — я им не скажу сначала, что вы приехамши, а там будет приятный сюрприз к утреннему кофею...
И не заметил укрощенный Игнатий Ильич, как это он очутился в кабинете, как его разоблачили, как его прикрыли по горло мягким пледом и пожелали покойной ночи... Он даже не заметил, как это он быстро, сразу заснул, и в голове его неясно мелькало: шинель, глупая шинель... чертовщина какая-то!.. И почему шинель? Пригрезится же подобная мерзость!.. О, Господи!..
Долго ли спал Игнатий Ильич, трудно определить, думаю, что не долго. Он проснулся внезапно от мучительного укола в сердце. Он вскочил, спустил на ковер ноги, откинулся к спинке коврового дивана и стал думать.
Большая ошибка! Ну, как можно в таких случаях давать волю пытливому раздумью!..
Эта проклятая шинель слишком реально представлялась его глазам. Вот даже пуговица одна почти оторвана, еле держится на одной нитке, сейчас потеряется... Спичка у него была восковая, горела ровно и ярко; она даже на полу горела, когда он ее уронил... Затем дверь захлопнули... У Дуни лампа потухла... Знаем мы, почему она так кстати потухла!.. Почему лукавая наперсница так долго возилась... Надо время выиграть, очевидно!.. Потом его впустили, шинели не было... Еще бы... она улетела вместе с тем, на чьи плечи она попала... Он даже припоминает теперь, что очень ясно слышал отдаленный стук черной лестницы, что далее сквознячком потянуло по длинному коридору, именно с этой черной лестницы, по коридорам ведь всегда тянет... Запах кухни тоже всегда по коридору... так... Потом, жена больна, она спит и ничего не слышит, а ведь он шумел... Гм!.. И как это странно спит его Елена Михайловна... Ведь он хорошо знает ее ночные привычки; во-первых, все волосы гладко зачесаны, забраны в чепец, и сзади завязан этот чепец тесемкой, на лбу четыре бумажных папильотки, кофта глухо закрытая, под душу — как называется, длинные рукава и никакого намека на декольте... А тут, на этот раз, как на картине, полное обнажение, и «золотые волны роскошных волос раскинулись змеями на белоснежном фоне батиста», Игнатий Ильич припомнил такое поэтическое описание в одной повести, прочитанной им между каких-то станций на пути... Подозрительно!..
Тоскливое сомнение с невыносимой болью сжало сердце бедного, не вовремя вернувшегося супруга... Он встал на ноги... Какая глупая мода нагораживать мебель посредине комнат... Чуть не свалил эту неуместную тумбу!.. Дверь спальни осталась не притворенной, и оттуда узкая полоса света тянулась по коврам, через обе комнаты... Жена его спит и уже теперь по законному, супружескому положению, даже папильотки на своем месте... Когда же это она успела перекостюмироваться? Что же, и это ему померещилось? О, Боже милосердый, дай ты мне познать истину!..
Босяком, Дуня не догадалась поставить ему туфли, в одной рубашке, он забыл накинуть на плечи хотя бы свой плед, Игнатий Ильич направился по коридору, выставив вперед руки, чтобы не наткнуться в потемках на шкафы и углы сундуков. Он двигался осторожно и нащупал, наконец, дверь Дуниной комнаты. Здесь не было розового фонаря, и девушка, испуганная неожиданным прикосновением чьих-то рук, вскочила и хотела было уже заорать караул, но вовремя узнала барский голос и вся сжалась под одеялом, вообразив себе, должно быть, что-нибудь недоброе...
— Дуня, милая, хорошая, добрая Дуня, — шептал ей на ухо Игнатий Ильич. — Не бойся... скажи мне всю правду... Я тебя озолочу, я подарю тебе десять рублей... ну, двадцать, ну, пятьдесят... Скажи мне, милая, признайся...
— Да что вы, да что, вы право... Уйдите же, ради бога!
— Скажи мне все... я...
— Вот кухарка проснется, услышит, что подумает. Да полноте, барин, голубчик Игнатий Ильич...
— Шинель, эта чертова шинель! Кто был, скажи мне, кто был у барыни? Скажи, не бойся!.. Скажи...
— Ах, какой вы, право... говорят вам, никого не было... На нашу барыню, да такую мораль! Это даже удивительно!
— Радужную не пожалею! — шептал Игнатий Ильич. — Признайся, ради Создателя!
— Уйдите!.. Барыня!..
Комната ярко осветилась, в дверях стояла Елена Михайловна, в белом пеньюаре, с лампой в руке, но эта лампа занимала только левую руку, правая была свободна, и бедный Игнатий Ильич почувствовал на своей щеке такую пощечину, что в глазах у него стало зелено, а в ушах пошли перезвоны, как в великий праздник на колокольне.
— Лена! — вскрикнул бедный супруг.
— Мерзавец! — холодно, сквозь зубы, произнесла Елена Михайловна и, подняв высоко освещающую путь лампу, гордой, полной величественной грации походкой, направилась обратно, в господские комнаты.
Игнатий Ильич, еще раз, уже во все горло, не боясь теперь никого будить и тревожить даже кухарку Анисью, закричал:
— Лена, выслушай!
Он рванулся за ней, но чья-то грубая рука коснулась плеча, и сиплый голос над самым его ухом произнес:
— Извольте выходить. Станция прибытия!
Перед самым носом Игнатия Ильича стоял кондуктор, а в вагоне, в облаках морозного пара, врывались суетливые люди в полушубках и холщовых фартуках, накидываясь с остервенением на багаж пассажиров.
Поезд прибыл только на рассвете.