Они собрались за свой обычный стол, в маленьком, но уютном ресторане «Карл и Фриц» давно уже, с часу дня, а теперь половина пятого... По случаю отвратительной настоящей петербургской погоды, их завтрак слишком уже затянулся... Да и куда же им пока деваться? Не идти же фланировать по Морской и Невскому, под этим непрестанным дождем, по такой скользкой и вонючей грязи? В такую погоду только нужда и служебные обязанности могут заставить бегать по лужам тротуаров, перепрыгивать через шаркающие метлы озлобленных дворников.
Все трое были безукоризненно порядочные люди, т.е. удовлетворяющие всем принятым условиям порядочности, по крайней мере внешней, в душу ведь не заглянешь, душа — потемки, и кроме того люди совершенно независимых взглядов, и этой независимостью они очень гордились. Все трое были связаны между собой узами теплой дружбы и состояли «на ты» и все были довольно известны в столице и даже вне пределов оной, на расстоянии по крайней мере, предельного района дачной жизни.
Позволю себе, впрочем, напомнить читателям их имена: Серж Костыльков, Жорж Мотыльков и барон Доппель-Плюнель. Ну, теперь, кажется, все ясно и не требует дальнейших пояснений.
Их видали и по одиночке, и всех группой, всегда и везде, где должны появляться порядочные молодые люди, в возрасте от тридцати до пятидесяти лет — и никто никогда не знал точно ни их настоящего положения, ни их средств к жизни... В театрах они появлялись только на первых и бенефисных представлениях и всегда в первых рядах, на всех больших балах также, в безукоризненных фраках и белоснежном белье. На улицах они грациозно раскланивались с пассажирами самых блестящих экипажей, особенно с пассажирками, и всегда при этом грациозно приподнятый цилиндр и дружески сияющая улыбка встречали соответственные движения и выражения... Знакомства их были необыкновенно обширны, чуть не весь город, и они везде успевали попадать — где нужно и когда нужно. Они были членами разнообразных клубов, начиная от клуба велосипедистов и кончая морским яхт-клубом, что на Морской, так, по крайней мере, они говорили, не заботясь, в силу независимости взглядов, о том, верят ли им, или не верят, но что уж вне всякого сомнения — они были почетными посетителями всех чисто воспитательных музыкально-вокальных заведений, куда почему-то вход кадетам и гимназистам строго воспрещается. Почет свой они могли доказать даже документально, ибо нужные для сего документы были всегда с ними и аккуратно возобновлялись при начале каждого сезона. Они даже были членами одного негласного клуба, существовавшего, впрочем, недолго — это клуб «des décaves», сборным центром которого был ресторан под фирмой «Карл и Фриц» и именно тот стол, за которым они в данную минуту торжественно заседали.
В силу той же порядочности они все трое обладали катарами желудка, а потому меню их завтрака было очень скромное: Серж Костыльков потребовал два яйца всмятку, Жорж Мотыльков — три таковых же, только барон Допель-Плюнель остался верен своему национальному вкусу и заказал свиную котлету с кислой капустой. Водку же они пили, хотя и маленькими рюмками, но с особенным ожесточением, учащая приемы и приговаривая перед глотком давно уже надоевшую прибаутку:
— И как это подлецы извозчики могут пить такую мерзость!
Сегодня наши собеседники были настроены мрачно, на их лицах выражалась нестерпимая скука; лицо же Жоржа Мотылькова, оплывшее со вчерашнего, особенно бурного дня и бессонной ночи, носило на себе даже печать легкого отчаяния. Его даже не занял новый анекдот, очень глупый, чисто немецкий, но все-таки новый, рассказанный бароном. Серж Костыльков успел уже написать восемь записок, тщательно, даже от друзей, прикрывая левой рукой конверт, в минуту надписывания адреса, и командировал посыльного, снабжая его обстоятельной инструкцией, но прошло уже почти три часа, а посыльный еще не возвращался, признак ничего отрадного не представляющий.
Раза четыре, по предложению барона, сыграли спичками на коньяк, кому платить за всех, но и это не помогало. Благодаря мерзкой погоде, посетителей ресторана было мало и то все больше такие, которых приближать к своему столу не следовало, между собой они уже, мимоходом, успели позондировать почву.
Жорж сказал Сержу, так скороговоркой и негромко, между шестой и седьмой рюмкой водки:
— Что, ты сегодня богат?
Серж на такой вопрос только свистнул и добавил:
— А я было на тебя рассчитывал... дня на три, не более!
А барон объявил, что он имеет в виду, и даже очень скоро, получить весьма солидную сумму, но добавил:
— Иметь в виду, господа, это еще не значить иметь в своем кармане. Сегодня каналья Цвибель должен был принести мне, пока, триста, но обещал ровно в два, а теперь половина пятого... свинья!
И на всех трех, именно на сегодняшний вечер, лежали тяжелые обязанности: Жоржу надо было побывать хоть на минуту в опере и зайти в ложу № 4 бельэтажа, а оттуда к парикмахеру Моле, где ему надо привести себя в порядок и повидаться с нужным лицом, оттуда в дворянский зал, на большой бал французской колонии, а оттуда... и т.д. Сержу — заехать в клуб «благородных», во-первых, уплатить вчерашний проигрыш, во-вторых, попытаться отыграться, а потом к Аделаиде Григорьевне, куда без обещанного браслета нельзя и носу показывать. Барон же уверял, что сегодня «имеет играть вист у испанского посланника, в партии с двумя высокими иностранными особами, путешествующими по России инкогнито».
— Сиречь, Мейерша приказала быть, под страхом жесточайшего возмездия и на будущее строгого обуздания! — проворчал Серж.
— Развяжись ты с нею. Ну, ее, к дьяволу! — проговорил Жорж.
— Это не так легко, как кажется! — пояснил барон, видимо, не обидевшись косвенно высказанным недоверием по поводу виста у испанского посланника.
— Мерзейшее положение! — сказал, помолчав с минуту, Костыльков.
— Нет, я не могу! Понимаешь ты, не могу!.. Я обязан, хоть черту душу заложить, но я обязан!.. От этого вечера многое зависит... Все!
Мотыльков вдохновился, вскочил и даже раза два прошелся по диагонали комнаты, задевая за столы и стулья.
— Но теперь, друг мой, — спокойно заметил барон, — черти умнее стали и такой дряни, как человеческие души, под залог не берут...
— Жаль, очень жаль!
— Да что же, каналья посыльный не приходит? Эй!
Разбитый дребезжащий звонок неприятно подействовал на расстроенные нервы. Подошел кельнер.
— Посыльный вернулся давно уже, — доложил он. — Кого дома не застал, кто сказали только: «Хорошо, ступай!..» Рубль восемь гривен получил от швейцара, за шесть концов. Говорил, что еще за прежнее за вами осталось!
— Финиш! — безнадежно опустил голову Серж Костыльков... вынул из кармана зеленый флакон и усиленно потянул носом.
Минуты на три воцарилось полное молчание.
Жорж стремительно приподнялся, уронил при этом свой стул и, шатаясь, пошел к буфету, где сидела миловидная дочь хозяйки ресторана и, конечно, дремала, делая вид, будто читает какую-то книжку; товарищи тупо посмотрели ему вслед.
А Жорж облокотился обеими руками о решетку буфета и что-то говорил девице. Та серьезно пожала плечами и покачала головой...
— И это вы?.. Вы, которую я люблю всем сердцем, которой я мечтаю посвятить всю свою жизнь... — донеслось с той стороны.
— Ну, врите больше!
— Честное слово... скажите только: «Да!» и я у ваших ног. А пока — ну, ей же богу только до завтра... и всего безделицу — рублей пятьдесят... завтра мы обедаем у вас, и я возвращу — с букетом и тремя фунтами конфет. Честное слово порядочного человека. Ну, хлопочите, мой ангел!
— Сказала нет, и к маменьке не пойду просить, и сама не могу!
— О, Маргарита! Что ты со мною делаешь!
— Пустите!.. Ну, право... чуть всю посуду не повалили! Экий вы!
— Ну, Бог с вами! На вашей душе будет моя смерть...
— Маргарита! Давайте ему, пожалуйста, одну порцию пистолета! — хрипло рассмеялся барон.
— Ну, так черт с вами!.. Потом будете раскаиваться, но поздно. Серж, поддержи своего друга, если сам не нуждаешься в поддержке...
— Не перейдете ли, господа, в боковой кабинет? — предложил старший кельнер. — Сейчас публика к обеду собираться станет — вам много удобнее будет!
— Идея! — поддержал предложение барон.
— Обедать?.. Как обедать?.. Господа, где мы сегодня обедаем? По программе...
— Однако, — заговорил Серж, — я все-таки не теряю надежды... Со мной бывало и даже очень часто... Полное отчаяние, полная безвыходность и вдруг... «Карл и Фриц», ведите меня в отдельный кабинет!
С трудом убрали приятелей из общей залы и водворили в не особенно уютной комнате, с круглым столом посредине и подозрительной мягкой мебелью по стенам. В «кабинете» было сыро, пахло кошками и еще чем-то неопределенным. Барон приказал затопить камин и подать сюда коньяк и кофе. А время все шло и шло.
— Однако, — говорил барон, спустя уже довольно времени молчаливого проглатывания крохотных рюмочек, — как жаль, что люди с верой в Бога утратили и способы продавания своей души черту. Очень жаль! Я бы, например, охотно вступил бы в такое соглашение с самим господином Вельзевулом.
— Говорят, надо надрезать легонько, ну, хотя палец, обмакнуть в кровь перо...
— Воронье! — добавил Серж.
— Разве так? Ну, все равно! И написать...
— Что написать?
— Как что? Конечно: от сего вышеписанного числа, сроком такого-то, повинен я уплатить сумму... Ну, там по уговору...
— Да не сумму, а душу! — поправил рассказчика барон.
— Д-а-а-а! Конечно, душу! Ну, да все равно... Да, хорошее было доброе, старое время...
— Да и черти тогда глупее были, — добавил барон Допель-Плюнель. — Можно было и их немножко надувать... Они были тогда очень наивны... Возьмем, например, господин Фауст, от господина Гете... Он умел и капитал приобрести, и невинность соблюсти... Молодец!..
— Сатана! Сам сатана! Приходи и получай! — завопил не своим голосом Жорж, слюняво рассмеялся и энергичным жестом опрокинул со стола бутылку.
— Человек, порцию дьявола! — подхватил Серж...
Дверь тихонько отворилась, и вошли оба кельнера, Карл и Фриц, по счастливой случайности совпавшие своими именами с фирмой ресторана.
Карл нес большую серебряную кастрюлю, спиртовую горелку, решетку и большую суповую ложку для размешивания.
Фриц принес корзину с бутылками, вазу с фруктами и головку сахара.
Кельнеры молча поставили все принесенное на боковой столик и, почтительно извинившись за причиненное беспокойство, исчезли за дверью. Через минуту они оба вернулись снова и принялись менять столовое белье, изрядно уже залитое нашими приятелями.
Те переглянулись в полном недоумении.
— Кто приказал? — приподняв брови, спросил барон.
— На две бутылки кирша, обязательно одну бутылку мараскина! — облизнулся Жорж, успев уж опытным оком оценить содержание корзинки.
— Ого! — проговорил Серж, усиленно протирая глаза.
— Тут господин один сейчас заезжали, спросили господина барона и кто с ними — я сказал, что, мол, в отдельном кабинете. Так они сказали — хорошо! Заказали жженку на четверых и за устрицами послать к Смурову — мы ведь не держим, а сами через полчаса заедут. Просили обождать. Потому не время им, приедут ровно в двенадцать, а теперь только полчаса двенадцатого... Очень просили обождать и кланяться барону!
— Ах! Да, да, да! — спохватился находчивый барон. — Я ведь ждал... Я ему сам назначил... да, да, да!.. Это я вам, господа, готовил маленький сюрприз!
Серж удивился, что так поздно, и попытался было проверить по своим часам, но вспомнил, что они «в починке». Жорж по той же причине поверил кельнеру на слово.
— Ну, теперь, пускай высокие особы играют вист без меня! — махнул рукой барон.
— Удивительно! — протянули дуэтом Серж и Жорж.
— Во всяком случае, так как времени немного осталось, мы будем приступать к грандиозному приготовлению, — говорил барон. — Я очень люблю это занятие и хорошо всегда, даже превосходно, поступаю... Когда я был еще буршем в Дорпате, я всегда... Фриц, ставьте вазу на стол и откупоривайте бутылки...
Установили все, как следует; возились долго, ибо и у барона, и у его приятелей руки дрожали, должно быть, от волнения, ноги тоже слушались плохо, а в глазах заходили радужные круги... Фриц и Карл предпочли лучше на время удалиться, барон слишком уже начал жестикулировать…
— Так он сказал, что будет ровно в двенадцать... Мы его будем встречать с помпой! — предложил, помолодевший душой, старый бурш из Дорпата...
Но «он» уже был между ними — и когда барон, махая платком и разнося вдребезги предохранительные стеклышки, погасил свечи, предоставив красному свету догорающего камина меланхолически бороться с голубоватым светом горящего кирша — все трое заметили ясно этого четвертого.
«Он» сидел в глубоком кресле, заложив нога на ногу, скрестив на груди тонкие руки, и смотрел на приятелей, хотя с несколько насмешливой, но чрезвычайно неприятной, болезненно искривленной улыбкой.
Заметили его присутствие как-то все разом и все разом притихли, сохранив свои позы, как кто был.
— Parbleu! — первым прервал молчание незнакомец.
Он поднялся с кресла и бесцеремонно сбросил с плеч черный сюртук безукоризненно модного покроя, пригласив остальных жестом последовать его примеру.
Серж так растерялся, что принялся снимать прежде панталоны, но его вовремя поправил Жорж.
«Он» подошел к столу, сделал какое-то кабалистическое движение над пылающей вазой, вроде того, как Фольдман делает свои пассы, и огонь вспыхнул значительно ярче. Теперь можно было рассмотреть таинственного гостя более внимательно.
Это был сильно худощавый брюнет, с заметной проседью, с резко очерченными бровями, с длинным, слегка горбатым носом и сухим, перекошенным разрезом рта. Усы и борода незнакомца были гладко обриты, что придавало ему вид актера-трагика; на его длинной, тонкой шее, с сильно выдающимся кадыком, несмотря на безукоризненность всего остального костюма, был небрежно повязан ярко-красный галстук.
— Милостивые государи! — начал он. — Будем без церемоний и дружески, братски сядем за братский котел... Я вас всех отлично знаю, вы меня, вероятно, тоже, хотя, я замечаю, в данную минуту не узнаете, но останемся и мило проведем эту ночь, без взаимных представлений, вроде как бы в маскараде. Я вас интригую, попробуйте сделать со мной тоже. Будем пить и говорить о разных делах, но предупреждаю, только о самых приятных... А что же устрицы?! Эй, кто там?.. Сережа, позвони-ка!.. Вон кнопка!..
Серж Костыльков был слегка озадачен этою фамильярностью с переходом на бесцеремонное «ты», но, все-таки, и несколько польщен...
Тут незнакомец далеко отшвырнул в угол свой сюртук, висевший на спинке стула, при этом движении из бокового кармана выпал тяжелый бумажник, раскрывшись налету, и шлепнулся у самого камина, на то место ковра, где было особенно светло... Все трое успели разглядеть, что бумажник плотно набит пачками радужных. На опытный взгляд барона, тут находилось целое состояние.
Жорж Мотыльков поспешил исправить неловкость нового гостя, но тот остановил его, произнеся:
— Ну, брось! Пустяки... Итак, мои друзья, сначала начнем с устриц, это все, что в силах перенести ваши, по правде сказать, никуда негодные желудки, запьем эти дары океана холодным шабли, а потом будем коротать длинную зимнюю ночь за чаркой пламенеющей влаги... Барон, ты будь хозяином. Да не стесняйся, я, право, тебя не узнаю!
— Я тоже не могу припоминать!.. — начал было барон.
— И не надо... Кстати, чтобы тебя порадовать приятной вестью, я сообщу тебе, что сегодня обедал с твоей мадам Мейер, она переспела, положим, но еще «ничего!» Я ее привел в такое состояние, что она вряд ли завтра рано очнется... Ты можешь ей сделать сцену, так как застанешь ее, что называется, «с поличным»!
Допель-Плюнель не сразу сообразил, как принять такое бесцеремонное извещение — за наглое оскорбление или за дружескую услугу...
— Ну, зачем такой разговор? — произнес он, брезгливо отмахнувшись рукой. — Какие такие шутки!..
— Ты, Сережа, — продолжал незнакомец, — тоже успокойся и насчет твоего проигрыша; он уже уплачен, и насчет браслета своей шельмы Адельки: ты ведь его попросту украл и заложил и теперь, конечно, волнуешься, ибо выкупить не можешь, а завтра может открыться... Она сегодня получила браслет гораздо более дорогой и письмо, написанное твоим почерком, где, запомни на всякий случай содержание, ты сообщаешь ей, что взял ее браслет, во-первых — на память, а во-вторых, чтобы заменить его другим, более достойным такой удивительно изящной ручки...
— Ты тоже, милый Жорж, не волнуйся, — продолжал всеведущий собеседник. — Подвинься поближе, я тебе кое-что скажу по секрету!
Он нагнулся к Мотылькову, обнял даже его за шею и начал говорить ему на ухо. Тот побледнел и чуть не свалился со стула.
— Видишь, друг мой, если я и такие мерзости успел поправить, так значит, чего-нибудь да стою! — произнес незнакомец вслух и расхохотался на всю комнату. — Вот, как я вас, друзья мои, хорошо знаю и вовсе не хочу остаться у вас в долгу... Я только вызываю на откровенность, на полную бесцеремонность отношений, так как мы свои люди, а все люди, как люди, не без греха. Я и о себе вам расскажу кое-что... презабавные вещи... а пока будем пить, только не петь, это глупая немецкая привычка... Да и вообще можно ведь очень весело проводить время без шума, не привлекая внимания посторонних, а потому и полиции... Поднимаю бокал за процветание вашего тайного клуба!..
Все чокнулись и выпили.
Все-таки разговор не клеился. Собеседники сидели с вытянутыми лицами, словно в лице своего амфитриона они видели, если не самого прокурора, то, по крайней мере, судебного следователя.
Да и как же иначе? Человек, очевидно, знает их, что называется, насквозь, знает все их сокровенные дела, а они про него — ничего... Они у него в руках... он относится к ним покровительственно дружески, как свой человек, а кто его знает?.. Пустишься в сокровенности, а он — все в протокол... Конечно, можно самые невинные проступки объяснить и так, и этак... Требование порядочности может легко поставить человека в необходимость совершить что-либо, не вполне оправдываемое законом, и если начать придираться, согласовать их дела с требованиями сухой морали, то можно безукоризненного джентльмена изобразить мерзавцем и негодяем... Все ведь так условно... За кого же он их считает!? За джентльменов или за мерзавцев? Пьет ли он с ними дружески, как равный с равными, или спаивает с какой-нибудь замаскированной целью?..
При этом все трое сошлись еще на одном томительном вопросе: вот он лежит, этот самый, небрежно вышвырнутый на пол бумажник. Так можно ли занять у него и когда именно, сейчас или после?
При этом все трое покосились друг на друга, ревниво следя: кто сей, кто отважится начать в этом направлении?
А незнакомец проник и в эти их, пока еще не обнаруженные, размышления. Он лукаво подмигнул им на этот соблазнительный предмет, как бы приглашая:
— Не стесняйтесь, ребята, там много! Бери, сколько кому нужно... не церемоньтесь!..
— Я должен на днях получить очень большую сумму... — начал барон.
Жорж и Серж встрепенулись.
— Ах, да, кстати, у меня к тебе, мой неведомый друг, маленькая просьба. Так, пустяки... Дай мне рублей пятьсот, мне надо сейчас послать в одно место, а домой ехать что-то не хочется! — пошел напрямик Мотыльков.
А Костыльков не вытерпел и пошел еще прямее. Он просто нагнулся к бумажнику и цепкими пальцами потянул оттуда несколько листов.
— До завтра, честное слово, до завтра. Мы, надеюсь, соберемся сюда завтра, как всегда, к половине первого?
Порядочность их и тут сказалась: все трое вынули свои визитные карточки и передали их великодушному незнакомцу.
Тот даже не взглянул.
— Видите ли, господа, со мной карточек нет. Имени у меня теперь тоже нет, — спокойно заговорил амфитрион. — Я вам просто расскажу кое-что про свою жизнь, и думаю, что это вас займет и несколько рассеет ваше, как я замечаю, тревожное состояние духа. Вы позволите?
— Просим! — проговорил барон.
— Итак — я начинаю! Значение жизни я понял довольно рано. Уже четырнадцати лет я постиг, что все науки, которыми нас пичкали в школе, во-первых, забываются сейчас же после экзамена, а во-вторых, составляют лишний балласт на жизненном пути. В эти же счастливые годы моего отрочества мадмуазель Клеманс, гувернантка моей сестры, была очень изумлена моими познаниями на ином, более приятном поле деятельности, и с удовольствием дополнила в этом отношении мое образование... Как вполне порядочный молодой человек, я, как мог, ценил ее заботы, даря ей разные мелочи, а так как эти пустяки надо было приобретать за деньги, то первый дебют мой в этом отношении чуть не скомпрометировал мое положение в семействе... Чуть-чуть — это еще ничего не значит... Это случилось, помнишь, Серж? Совсем как с тобой, когда ты стащил серьги у своей мамаши, за что с позором выгнали из дома прехорошенькую горничную Полю... Затем, спустя несколько времени, перед самым моим выпуском из училища на меня обратила внимание одна, довольно еще сохранившаяся особа, и я убедил ее, что молодому, приличному во всех отношениях человеку, у которого в голове целый завод разных блестящих планов и комбинаций, совсем некстати тянуть служебную лямку, а надо сохранить свою полную независимость и свободу. Она поняла, что для этого нужны деньги — и поняла прекрасно. Я стал одеваться у лучшего портного, посещать лучшие рестораны, приобрел себе блестящие знакомства, расширил, так сказать, круг своих операций, и если бы моя вдова не надоедала мне своей невыносимой ревностью, то я бы, конечно, ее не бросил, хотя у меня теперь было уже три вдовы, три дойные коровы, не подозревавшие вовсе своего соперничества... Еще недавно, господа, ведь вы все это проделывали, да и теперь не прочь — и вам, конечно, понятно, что в моем поведении не было ничего противного условиям полной порядочности. Клеманс, милая просветительница моя Клеманс — хохотала от души и даже одобряла, говоря: «Бебе, ты пойдешь далеко!» И я, действительно, пошел!
Когда кто умеет с толком и блеском тратить деньги, тот никогда не будет затрудняться в способах их добывания. Для вида я играл на бирже с переменным счастьем, и, в минуты благородной ссоры с моими покровительницами, как я их называл «дойными коровами», я легко находил кредит даже у известного Мишеля... у этого неблагодарного животного, поставившего меня раз в необходимость поставить фальшивую подпись на векселе. Помнишь, милый Жорж, как ты раз чуть не влопался? Потом это у меня вошло в привычку, выработался характер и сила воли, презрение к разным ненужным формальностям, прописным требованиям морали, и когда я был даже арестован и попал в сильное подозрение, то знание дел и жизненный опыт дали мне возможность выйти победоносно из беды, утопив двух моих товарищей, Коко Брике и Костю Гульфика... Ха, ха, ха! Не будь дураками! Так точно, как ты, барон, помнишь, с этой историей подложной духовной купца-раскольника? Было даже время, когда я чуть не наделал глупостей, это, когда я, как дурак, влюбился в кошку Гризи, наездницу в цирке, и попал под ее влияние... Я ее прекрасно обставил, завел ей лошадей и все прочее, но кончилось тем, что меня избили клоун и два акробата, избили жестоко, а та, подлая, при сем хохотала!
— Господа! Жорж, Серж! Что это вы сделали такие кислые гримасы? Ну, что за беда, что били?.. Вы еще счастливо отделались, ведь вас били татары у папа Бореля, а то били акробаты... что гораздо хуже... и вообще, я вам должен заметить, что быть битым негласно, так сказать неофициально, не беда. Умейте сохранить тайну, озаботьтесь, чтобы печальный инцидент не был разглашен, и гордо несите на плечах свою независимую благородную голову. Не правда ли, барон?
— Ну, я всегда приглашал к барьеру, конечно, если это были люди равные по происхождению!
— Я тоже, но всегда умел устроить так, что на месте поединка, одновременно с противником и его секундантами, появлялась полиция!
После неприятного столкновения с представителями цирка мне не повезло, и я должен был временно оставить даже столицу. К тому же одновременно поступило взыскание по двум моим векселям и совершенно для меня неожиданно. Один из высокопоставленных юнцов, жаждавших познаний тайников жизни, пользующийся для сей цели моим руководством, скомпрометировал мое имя самой дурацкой оплошностью и предал позорно своего наставника. Правду говорят, будто беды сваливаются всегда гуртом и редко приходят в одиночку. Так и на меня посыпались шишки, словно из мешка прорванного. В клубе меня попросили не бывать, моя, большей частью счастливая, игра, очевидно, возбуждала зависть и, наконец, я, всегда стоящий во главе, составляющий центр кружка блестящей молодежи, принужден был очутиться в числе потешной свиты миллионера Василиского, этого идиота, паралитика, да и то в силу покровительства, Нюши Ай-люли, из хора Мишки Соколова.
Я даже стал падать духом, и в тоне моего независимого голоса стали замечаться собачьи нотки, якобы просящие подачки. Мои друзья, те, которые мне были не раз многим обязаны, стали небрежно протягивать мне два пальца, а то и совсем делать вид, будто меня не замечают и... к довершению всего, за мной стали следить лакеи моего миллионера. Я день и ночь ломал голову, придумывая, как и чем выйти из этого невыносимого положения. Я тонул и хватался руками, за что ни попадя, и вдруг, совершенно неожиданно, моя счастливая звезда ярко загорелась над моей головой. Я был спасен! Мне сделали предложение обвенчаться с одной особой, конечно, женского пола, которой почему-то захотелось или просто нужно было прикрыться моим громким именем и титулом, и условия были подходящие: треть суммы немедленно, для приведения моих дел в порядок, треть в день венца и последнюю треть — в вагоне заграничного поезда, и именно в том вагоне, где я не мог встретиться со своей молодой супругой.
Снова настали золотые дни Аранжуэца. Я быстро восстановил свой престиж и заблистал снова... но ненадолго. Здоровье мое расстроилось, и воды Монако мне не помогли, а скорее повредили. После трехлетнего отсутствия моего из пределов дорогого отечества, я вернулся назад. Меня привезла с собой одна испанская жидовка, не первой молодости, но эффектная красавица-авантюристка, и привезла на свой счет, в качестве руководителя в стране варваров, на первых, по крайней мере, шагах ее деятельности в новой сфере. Конечно, мы условились, что это, будто, я сам вывез из-за границы такой перл — это должно было придать солидность положению новой звезды на нашем горизонте. Я устроил для нее прекрасный салон, рекламировал мою испанку превосходно, добыл ангажемент на двух летних сценах. Дела пошли превосходно! Но, увы! Опять-таки ненадолго! Хотя мы с Элеонорой ди-Торидо и приняли все меры осторожности, но жалоба обиженных фортуной достигла слуха тех слоев общественной администрации, с которыми мы тщательно избегали столкновений, и полный крах обрушился, как гром с небес, на наши головы. Рулетка в салоне испанки была накрыта и, конечно, сейчас же закрыта... кажется, вышло что-то в роде каламбура?.. Рейзу Кивеке, Донна ди-Торидо тоже, выпроводили вон из страны северных варваров, а меня за пределы столицы. И это еще слава богу!.. Мой друг, известный адвокат Хапензон, говорил мне:
— Ну, брат, счастливо же ты отделался!
Счастливо! Какая злая ирония! Но «годы шли, и дни текли»... Ну, что я мог сделать, что предпринять, лишенный даже права скромно и тихо жить в порядочном обществе, в столице, куда я попадал только украдкой, ночуя в номерах гостиниц, где документов с вечера не требовалось. Средства мои иссякли окончательно, здоровье подорвано, даже на простой физический труд, ну, хоть мостовую мостить — я был не способен, да кто и примет на такую работу титулованного джентльмена!..
Извините меня, мои друзья, я замечаю, что рассказ становится для вас не совсем приятен... Но вы поймите меня, войдите в мое положение, так как все это, или почти все, испытали сами. О, будь у меня снова деньги, большие деньги, свались они на меня хоть с высоты небес, хоть из подземелий самого ада, я бы воспрянул вновь, как Феникс из пепла, ибо деньги — эта такая сила, с которой борьба немыслима — деньги все!..
Вы, господа, недавно в этой комнате весьма сожалели, что нынче черти стали умнее и душ человеческих в залог не берут... Я тоже сожалел, ибо это был бы мой последний, так сказать, ресурс, но не отчаивался, и в одну из очень уж тяжелых минут, проводя, полуголодный, ночь в жалком номере гостиницы «Рига», написавши не восемь писем, как ты, милый Жорж, а сотни своим прежним друзьям, и не получив ниоткуда ни слова в ответ, ни сантима, я, в порыве злобы на человеческую несправедливость, призвал сатану, с сердечной готовностью уступить ему все права на свою душу... «Права, — как выражается адвокат Хапензон, — на владение фиктивным имуществом»... Я крикнул: «Явись сам сатана!» — и сатана предстал передо мной.
Дверь тихо отворилась, в комнату вошел сгорбленный, весь в черном, человечек. Не снимая с головы довольно поношенного цилиндра, он вытащил из бокового кармана драпового пальто грязный фуляровый платок и, высморкавшись, стал протирать свои запотевшие очки.
— Как вы думаете, кого я узнал, господа, в этом госте?
— Ну, конечно, черта! — воскликнул барон.
— Сыщика! — глубокомысленно решил Серж Костыльков.
— Я тоже думаю... — поддержал товарища Жорж Мотыльков.
— Ростовщика Мишеля! Этого старого мерзавца, жестокосердного негодяя, моего заклятого врага! Вот кто посетил меня в минуту несчастия и скорби!
Я был положительно ошеломлен такой неожиданностью, слова вопроса застыли на моем языке. Я ждал и чувствовал, как мучительный спазм начинает сжимать мое горло, холодный пот выступает на лбу, предчувствие чего-то очень скверного овладевает моей душой. Я смотрел на ночного гостя и ждал.
А тот покойно, не спеша, снял пальто и повесил его через спинку стула, поставил мокрый цилиндр на пол, еще раз высморкался и, осмотрев предварительно сиденье стула, осторожно присел на его кончик.
— Вы меня звали, господин ваше сиятельство, и я пришел! — проговорил он.
— Я вас не звал... Разве вы, господин Мишель, стали чертом?
— Это все равно... Вы меня звали, и я пришел... Вам очень нужны деньги? Очень? Ну, конечно, и вы их будете получать... И много получать... Сколько вам нужно? Да! Вы ведь сами не знаете, сколько именно... Только побольше... Вот вам это «много», получайте!
Мишель вытащил из-за пазухи толстый бумажник... вот этот самый... раскрыл его перед моими глазами, вот также, как он теперь валяется раскрытый, и осторожно положил его на стол!
— Вексельные бумаги с вами? — сдерживая охватившее меня понятное волнение, спросил я, стараясь придать моему растерянному лицу деловое серьезное выражение... И потом, — продолжал я, — я должен, господин Мишель, знать ваши предварительные условия...
Вся моя сырая, убогая комната наполнилась хриплым старческим хихиканьем, глаза у жида заискрились, плечи даже затряслись от смеха... Он хлопнул меня по колену своей костлявой рукой и проговорил:
— А вы все по-прежнему, такой же веселый шутник... Это я люблю.
— Однако!.. — настаивал я на своем вопросе.
— Никакого обеспечения, никакого векселя не надо... Вы мне только оказывайте маленькую услугу... и потом берите все, что тут есть... А тут много — очень много!.. Тут столько...
— Да я с удовольствием!.. В чем дело?
— А вот сейчас!
Мишель достал из кармана продолговатый футляр и просил меня, пока не открывая, подержать в руках. Затем он сорвал свой грязный, беспорядочно намотанный галстук, заворотил воротник рубахи и обнажил свою толстую вытянутую шею, отвратительную шею, в выпуклыми хрящевыми кольцами горла, точно у лежалого гусиного потроха...
— Теперь извольте открывать ящик. Ну!..
Я открыл и вздрогнул. В ящике лежала превосходно отточенная, блестящая английская бритва.
— Ну! — повторил старый ростовщик. — Я жду... что же это вы, господин ваше сиятельство?.. Разве здесь мало, и вы не согласны?.. Ну!..
Я потерял всякую способность не только владеть собой, но даже что-нибудь соображать, а этот страшный человек, дьявол, призрак... этот ненасытный вампир продолжал:
— У вас в руке очень хорошая штука, а вот очень поганое, больное совсем, все равно, скоро издыхающее горло. Ну... чик и готово!.. Разве это для вас трудно?.. Может, вы полиции боитесь?.. Никто не видал, как я сюда вошел... Ну, смелее, господин ваше сиятельство... и все это, все, что тут лежит, все ваше. Берите, запирайте свою комнату на ключ, ключ к себе в карман и утекайте... все спят, и никто вас не увидит... Ну!.. Я буду считать — раз, два, три!.. Когда мне придется сказать четыре, я возьму деньги в карман и уйду сам, а штуку вам оставлю, может быть, на ваше собственное горло рука ваша будет решительнее. Ну, и начинаю считать: раз, два...
Но «три» он уже не успел сосчитать. Что-то горячее, липкое обдало мои руки, на грудь полились красные потоки... Моя правая рука едва держала рукоятку бритвы, а левая, словно сама собой, не управляемая мной сознательно, тянулась за толстым бумажником... В глазах заходили зеленые круги, вся комната завертелась с бешеной быстротой, я потерял сознание.
— Какая неосторожность! — воскликнул барон. — Ай, ай!
— Нервы не выдержали... — иронически заметил Жорж.
— Ну, а когда вы очнулись?.. Не поздно было? — полюбопытствовал Серж Костыльков.
— Поздно! Когда, на другой день, вошли в мою комнату, то никакого зарезанного жида не нашли, а я сам, лично я, лежал на полу с перерезанным до самых позвонков горлом... Кровью был залит весь пол и, конечно, возвратить меня к жизни не было уже никакой возможности!..
— Очень жаль! — заметил барон.
— Какая досада! — сказали в один голос Жорж и Серж...
— Вы ведь помните,— говорил незнакомец, — года три тому назад было даже в хронике происшествий напечатано, что в гостинице «Рига» кончил самоубийством известный Икс и пр., и пр.
— Ну, да! Конечно, помню! — протянул барон. — То-то я смотрю, лицо ваше мне знакомо... Очень рад возобновить это приятное знакомство, очень приятно!..
Барон потянулся с рукой через стол, но потерял равновесие... Костыльков с Мотыльковым потянулись даже целоваться с рассказчиком, но ни жать руки, ни целовать было некого... Случилось нечто неожиданное.
Толстый бумажник, словно живая, жирная лягушка, зашевелился на ковре, прыгнул раз, повторил прыжок, глухо шлепая своим туго набитым пузом, и очутился прямо в широкой пасти пылающего камина. Там он зашипел, окутался паром и громко лопнул, обдав собеседников целым облаком горького дыма... А когда этот дым рассеялся, то картина представлялась следующая.
Барон лежал поперек стола и храпел с каким-то присвистыванием и рокотанием в горле, Жорж — под столом, стянув на себя залитую вином и какой-то мерзостью скатерть. Серж Костыльков добрался-таки до провалившегося дивана и, относительно комфортабельно, свернулся калачиком.
Когда Карл и Фриц явились утром в сие место дружеского уединения, они только покачали головами и презрительно сплюнули.
Долговая книга, находящаяся в ведении миловидной Маргариты, обогатилась новым документом, в котором значилось очень солидное количество водки, столько же коньяку рюмками и отдельно бутылка, взятая в кабинет, громадное, подавляющее количество шнитов, кофе, яйца, котлета свиная с кислой капустой, помечен был далее маринованный гриб «одна штука», но ни жженки, ни устриц, ни высокого шабли не оказалось вовсе, даже Карл с Фрицем не могли припомнить такого требования и лукаво подсмеивались.