Ля-Куртин зажил по-старому. Аккуратно в семь часов утра мы выстраивались около своих казарм и с песнями шли в поле на занятия.
Захваченные в засадах фельтенские пулеметчики остались у нас в лагере.
Через Краснова мы узнали, что за провал «объединения» полковник Котович поручил от генерала Занкевпча строгий выговор. Это привело полковника в бешенство. Он ежедневно совещался с высшими офицерами, предлагая то один, то другой план усмирения ля-куртинскпх «бунтовщиков». С младшими офицерами он при встрече не здоровался, считая их главными виновниками своего провала.
Генерал Занкевич, как видно, придавал огромное значение «объединительной» затее. Это был его последний козырь. Он имел в виду или уговорить ля-куртинцев добровольно перейти в Фельтен или, в случае неудачи, силой заставить безоружных солдат подчиниться своему начальству.
Грубый, недалекий Котович сорвал осуществление задуманного плана, и снова от Занкевича полетели телеграммы в Петроград на имя Керенского с запросом, что делать дальше, снова он обивал пороги французского военного министерства, добиваясь помощи в укрощении ля-куртинцев.
Ля-куртинский «скверный душок» продолжал жить и распространяться во французской действующей армии. Дело доходило до братания французов с немецкими солдатами.
Французские власти все настойчивее требовали от Керенского немедленно взять обратно в Россию «мятежные» части. Главковерх струсил и, вместо того чтобы приказать отправить нашу дивизию на родину, отдал такое распоряжение генералу Занкевичу: ля-куртинскнй мятеж ликвидировать во что бы то ни стало, не останавливаясь ни перед какими мерами, в помощь взять французскую артиллерию.
Так была решена судьба двенадцати тысяч отборных русских солдат, героев Бремона и Курси, которые добивались перед Временным правительством осуществления их законных прав.
* * *
Утром двадцать седьмого августа в бинокли с крыш казарм мы увидели на расположенных вокруг лагеря возвышенностях группы людей. Сначала они показались в одном месте, потом в другом, третьем. Видно было, что они целый день рыли землю.
Поздно вечером, когда было уже совсем темно, среди куртинцев нашлись особенно любопытные. Вооружившись револьверами и ручными гранатами, они вышли посмотреть, что за люди появились в горах и что они там делают.
Охотники вернулись в лагерь на рассвете. Они выяснили, что на возвышенностях находилось большое количество французских солдат, которые рыли окопы и устанавливали в них пулеметы.
Следующей ночью отрядный комитет выслал специальную разведку под руководством члена комитета. Разведчики принесли те же сведения и кроме того добавили, что они слышали в некоторых местах русскую речь.
На заре двадцать девятого августа часовые, охранявшие ля-Куртин, слышали в горах ржание лошадей, крики людей и грохот повозок. Утром часов в семь хорошо было видно, как французские войска спустились с гор и продолжали рыть окопы ближе к нашему лагерю.
Тридцатого августа разведчики привели в отрядный комитет захваченного ими фельтенца. Задержанный сообщил, что все фельтенские солдаты и офицеры находятся в горах, окружающих ля-Куртин. Ближние окопы заняли фельтенцы, за ними, выше, расположились французские части с пулеметами. За горами стоит французская легкая артиллерия. Фельтенцам отдан приказ сидеть в окопах, не обнаруживая своего местонахождения, стрельбы по ля-Куртину без приказания не открывать, но в случае появления «мятежников» около окопов принять бой.
В тот же день в ля-Куртин приехал самокатчик. Он привез приказ за подписью генерала Занкевпча. Всей дивизии предлагалось в течение двадцати четырех часов оставить оружие в казармах и выйти из лагеря по разным дорогам, численностью не более батальона по каждой. В случае неподчинения, говорилось в приказе, лагерь ля-Куртин будет подвергнут артиллерийскому обстрелу.
Этот приказ был оглашен на экстренном совещании председателей полковых и ротных комитетов. Кроме того он был обсужден на общем собрании дивизии.
Не оказалось ни одной роты, которая согласилась бы подчиниться приказу. Решение было одно: оружия не сдавать, из ля-Куртина не выходить. Ответ был передан самокатчику.
В пять часов вечера в лагерь явился новый гонец, верхом на лошади, и привез второй приказ генерала Занкевича. В нем предлагалось ровно через час начать выступление войск по указанному в первом приказе направлению, в противном случае артиллерия откроет огонь по лагерю.
У здания отрядного комитета в это время собралось около двух тысяч солдат. Глоба прочел собравшимся только что полученное приказание Занкевича. Выслушав его, толпа закричала:
– Не пойдем, не пойдем! Пусть стреляют! Всех не перебьют!
Наступило роковое время – шесть часов. Артиллерия молчала. Ля-куртинцы все подходили и подходили к зданию отрядного комитета.
Пробило семь часов. Комитет в полном составе, захватив с собой все дела из канцелярии, ради предосторожности перешел в казарму третьей роты второго особого полка, где и расположился в нижнем этаже.
Разбившись на группы, солдаты оживленно толковали о создавшемся положении.
– Вы думаете, Занкевич откроет огонь! Чорта едва! Французское правительство не разрешит громить дорого стоящие казармы, – говорил одиц солдат.
– Да и Керенский не разрешит расстреливать солдат. Это тебе не царское время, – сказал второй.
– Закройся ты со своим Керенским! – возразил третий.- Одинаковая сволочь – что царь, что Керенский. Нашел защитника !
– Вся надежда на Советы. Это – настоящая наша власть,- рассуждал кто-то. – Вот на днях сказывал один солдат про Ленина, – всю жизнь борется за народ. Царское правительство за это и гоняло его с каторги на каторгу…
– Я слыхал, у Ленина брата царь повесил…
– Значит, у них весь род такой – за народ…
– Одного брата повесили, на его место встал другой…
Время подходило к восьми часам. Лагерный театр был битком набит народом. Вместе с солдатами на скамьях сидели французские девушки и молодые парни из местечка ля-Куртин. На сцене выступали два комика, один из которых изображал генерала Занкевича. Публика задыхалась от смеха.
Недалеко от театра, на самой середине лагеря, стояли все четыре полковых оркестра. В восемь часов они должны были начать играть для солдат, как это делалось ежедневно. Окна казарм были открыты настежь, из них выглядывали сотни людей, приготовившись слушать музыку. По знаку капельмейстера трубачи заиграли марш. Он сменился пляской. Началось общее веселье. Сразу забыли о Занкевиче, о его приказах, о наведенных на ля-Куртин орудиях и пулеметах…
В самый разгар веселья в горах рявкнули пушки, а через секунду раздался зловещий свист летящих снарядов.
Первый снаряд разорвался около музыкантов, несколько человек было убито, многие ранены.
Окна казарм моментально опустели. Солдаты с верхних этажей бросились в нижние, захватывая на бегу винтовки и патроны.
Улицы лагеря опустели. Люди начали рыть окопы за казармами. Пулеметчики выкатывали пулеметы и устанавливали пх в укрытиях, в кустах, канавах и на чердаках.
Через несколько минут раздался второй залп, и снаряды кучно грохнули в здание, в котором до этого помещался отрядный комитет. Потом артиллерия била по казармам, разрушая их верхние этажи.
Вооружившись, мы расположились в приготовленных окопах, в скрытых местах или нижних этажах казарм, которым артиллерия вреда не приносила.
Вскоре стрельба прекратилась. В лагерь был прислан генералом Занкевпчем третий гонец с приказом. Занкевпч снова предлагал немедленно оставить лагерь и без оружия выйти по указанным дорогам.
Когда гонец передавал Глобе Приказ, солдаты сбежались со всех сторон к казарме третьей роты и кричали:
– Гони эту сволочь, пока его не избили! Скажи, холуй, Занкевичу, чтобы стрелял почаще, а то редко бьет.
Гонца вытолкали из отрядного комитета и предложили немедленно убраться из лагеря. Так и уехал он без ответа.
Прошло еще некоторое время, артиллерия снова начала бить по ля-Куртину. Выбросив снарядов триста п разбив несколько казарм, батареи замолчали.
С наступлением темноты с гор открыли сильный пулеметный огонь. Мы не спали всю ночь. Озлобленные, многие солдаты просили разрешения отрядного комитета выступить и перебить всех офицеров, засевших в горах.
Прожив в ля-Куртине продолжительное время, мы прекрасно знали его окрестности, знали каждую дорогу, каяедую тропинку, балку, гору или возвышенность. Нам не составляло никакой трудности тайно пробраться в тыл фельтенцам п захватить их, как мышей в ловушке. Тем более, мы знали, что фельтенские солдаты сидят в окопах только из страха перед начальством. Драться они с нами не хотели, да и не могли бы в силу того, что не были организованы, как мы.
Тысячи наших бойцов, не раз нюхавших порох, умевших хорошо ориентироваться в боевой обстановке, сильно озлобленных против своих врагов, представляли в этот момент грозную силу в сравнении с фельтенцами.
Кроме того на военных складах лагеря имелись тяжелые мины, с помощью которых мы были в состоянии уничтожить фельтенцев в короткий срок.
Но отрядный комитет не разрешил выступать, ибо это не было для нас выходом из положения: если бы мы разбили фельтенцев, то нас обезоружили бы другие.
Утром следующего дня артиллерия возобновила обстрел. Снаряды рвались главным образом около казарм пятого и шестого полков.
Было много убитых и раненых. Повсюду слышались стоны умирающих. Санитары (врачи ушли в Фельтен) работали день и ночь без отдыха, перевязочных средств и медикаментов было очень мало.
В этот день приезжал еще один гонец от Занкевича с предложением подчиниться и выйти из ля-Куртина. Глоба и члены отрядного комитета, не желая брать на себя ответственность за тяжелые последствия, обходили роты и команды, говоря, что комитет предоставляет право каждой роте действовать самостоятельно: кто хочет уходить к фельтенцам – пусть уходит.
В ротах и командах снова начались споры и разговоры. Некоторые настаивали на сдаче фельтенцам, но большинство и слушать об этом не хотело.
А положение осложнялось. С момента раскола дивизии прошло много времени. В наш лагерь продукты не подвозились, мы питались запасами, которые были завезены на склады раньше. К концу августа на складах ля-Куртина осталось незначительное количество муки, крупы и макаронных изделий. Мяса давно не было, его заменяли мясные консервы, но теперь и они кончились.
Весть о том, что лагерь остается без продуктов, угнетающе подействовала на солдат. Кое-кто стал открыто выражать недовольство, обвинять во всем отрядный комитет, но подавляющее большинство не обращало внимания на эти разговоры.
Совместная жизнь в продолжение года так крепко спаяла нас, что каждый считал преступлением оставить товарищей в ля-Куртине, а самому уйти к фельтенцам, чтобы спасти свою шкуру. Поэтому ни тридцатого, ни тридцать первого августа из нашего лагеря ни один солдат не ушел.
Ночью пулеметный огонь фельтенцев усилился. Из казарм нельзя было носа показать. И мы были удивлены, когда узнали, что в полночь группа смельчаков, вопреки запрещению отрядного комитета, ушла в горы на разведку и, захватив троих фельтенцев, быстро вернулась в лагерь.
Оказалось, что наши солдаты еще днем высмотрели в бинокли скрытый в горах пост фельтенцев и ночью сняли его без единого выстрела.
Вскоре после возвращения разведчиков в лагерь пришел Василий Краснов, тот, что был послан нами в свое время для тайной связи в Фельтен. Он пробирался в ля-Куртин густым лесом и все лпцо ободрал сучьями. Краснов передал отрядному комитету список ля-куртинцев, которые считались главными зачинщиками «мятежа». В списке были фамилии всех членов отрядного и полковых комитетов, а также фамилии председателей ротных комитетов. Это был список «первой категории». Кроме него имелся список «второй категории», гораздо больший, чем первый. В нем указывались фамилии членов ротных комитетов и солдат, которые часто выступали на общих собраниях с требованием отправки в Россию. Все остальные ля-куртинцы были отнесены «к третьей категории».
По предварительному решенню фельтенского начальства наказания для нас назначались: первой категории – военно- полевой суд, второй – ссылка в Африку и на дальние острова, третьей – принудительные работы внутри Франции.
От Краснова и трех захваченных фельтенцев мы узнали, почему Занкевич не открыл артиллерийского огня по ля-куртинцам в шесть часов вечера тридцатого августа, а начал обстрел на два часа позже.
Когда второй гонец привез ответ отрядного комитета, Занкевич ровно в шесть часов распорядился открыть огонь по лагерю. Приказание было передано французскому офицеру, командиру батареи. Получив распоряжение, командир батареи в свою очередь подал команду французским солдатам. Но артиллеристы не сдвинулись с места. Офицер повторил:
– По ля-Куртину огонь!
Картина та же. Тогда офицер спросил, почему солдаты не выполняют его приказания.
Артиллеристы ответили:
– Когда нас отправляли сюда, нам говорили, что по русским войскам стрелять не придется, а посылают затем, чтобы наведенными на лагерь пушками, не стреляя, заставить лякуртинцев сдаться. Оказывается, нас обманули… Русские солдаты дрались вместе с нами, защищая нашу родину, поэтому мы никогда не посмеем их расстреливать, не зная, какое преступление они совершили в нашей стране.
Выслушав солдат, командир батареи доложил обо всем генералу Занкевичу. Тот хотел сам заставить артиллеристов подчиниться приказанию, угрожая в противном случае пожаловаться военному министру. Но никакие уговоры и угрозы не подействовали. Артиллеристы к орудиям не подошли.
Потеряв на уговоры около двух часов и ничего не добившись, Занкевич приказал русским офицерам стать к орудиям. Они-то совместно с французскими офицерами и открыли стрельбу по ля-Куртину.
Первого сентября, когда пулеметная стрельба стихла, а артиллерийская еще не начиналась, мы получили известие, что фельтенцы закрыли водопровод, снабжающий ля-Куртин водой. Это окончательно подавило настроение осажденных солдат. Всем стало ясно, что Занкевич принимает крутые меры, не гнушаясь никакими средствами, лишь бы добиться нашей сдачи.
Весь день гремела канонада, и на этот раз артиллерия стреляла главным образом по казармам пятого п шестого полков. Пробравшийся вечером в лагерь Краснов объяснил, что таково было распоряжение Занкевича, который уверен, что эти полки менее стойки и скорее сдадутся, а пх примеру последуют остальные.
Продуктов не стало. Солдаты питались галетами и сахаром. Начали есть конину. Давало себя знать отсутствие воды. Людей мучила жажда, все стали нервны и злы.
А стрельба все усиливалась. От казарм пятого и шестого полков остались почти развалины. Пороховой дым окутал весь лагерь. Занкевич не ошибся в своих расчетах. Отсутствие воды и продуктов, вид разрушенных казарм, трупы лежащих на улицах и в казармах изуродованных солдат, стоны раненых и умирающих, изнуренный вид здоровых – все это сильно подействовало на пятый и шестой полки. Люди не выдержали дальнейшей осады и второго сентября, часов с четырех дня, эти полки стали выходить из лагеря.
Пока они выходили, стрельбы не было. Занкевич, видимо, ждал сдачи остальных. Но первый и второй полки решили держаться. Ночью солдаты рвались в бой, им очень хотелось встретиться лицом к лицу с офицерством. Председателям ротных комитетов с трудом удалось удержать людей от выступления.
В эту же ночь был произведен обыск в офицерском собрании, которое артиллерийскому обстрелу не подвергалось, хотя и стояло на видном месте, в центре лагеря. Здесь в кладовых были найдены продукты и вино.Эта находка подкрепила осажденных, солдаты хорошо поужинали и получили по кружке вина.
Третьего сентября с самого утра артиллерия направила огонь по казармам первого и второго полков. Мы перебрались на территорию, которую прежде занимала третья бригада, и укрылись здесь в разрушенных зданиях. Фельтенцы не поняли маневра и продолжали громить помещения первой бригады.
Вечером в офицерском собрании было проведено совещание отрядного комитета с представителями полковых и ротных комитетов. На этом собрании решался вопрос о дальнейших наших действиях.
Глоба первый выступил с речью. Он сказал, что дальше держаться бесполезно. Добившись сдачи третьей бригады, фельтенское начальство еще больше озвереет и уничтожит нас без всякой пощады. Это одно. Второе то, что мы не имеем ни воды, ни продуктов. Голод может заставить солдат или громить местечко ля-Куртин пли пойти в наступление на фельтенцев, что может привести к очень тяжелым последствиям.
– Поэтому, – говорил Глоба, – я полагаю, нам надо сдаться. Это у нас единственный выход из положения… Как передал нам Краснов, мы все намечены в первую категорию. Нас ожидает тяжелое наказание и преследования со стороны озверевшего начальства. Наша судьба наверное уже решена. Мы должны быть готовы стойко встретить новые испытания. Но надо быть благоразумными. Если наш маневр будет открыт, то под развалинами казарм третьей бригады погибнут тысячи . людей. Я уверен, что все мы учтем это и согласимся лучше пожертвовать собой, чем допустить бесцельное уничтожение товарищей. Возможно, что это совещание отрядного комитета с представителями полковых и ротных комитетов первой особой русской бригады будет последним. Поэтому предлагаю: первое – дать клятву друг другу ни в коем случае не брать в руки оружие на французской территории, какие бы меры к нам ни были приняты; второе – провести сегодня же в каждой роте и команде общие собрания солдат и вынести на этих собраниях решения об отказе итти на фронт.
С напряженным вниманием слушали мы речь Глобы, и с каждым словом все ниже опускались наши головы…
Желающих высказаться не нашлось, говорить было нечего. Предложение Глобы наскоро было проголосовано и принято единогласно.
Совещание закрылось, и мы стали расходиться. Лагерь в это время подвергался усиленному пулеметному обстрелу. Фельтенцы заметили свет от керосиновой лампы, горевшей в офицерском собрании, где было наше совещание. Они выпустили по окнам пулеметную ленту, разбили несколько стекол п легко ранили двух участников совещания.
Через час в каждой роте и команде происходили общие собрания, на которых обсуждалось решение отрядного комитета. Солдаты также прекрасно понимали, создавшуюся в ля- Куртине обстановку и беспрекословно согласились с вынесенным решением. Все роты единогласным голосованием подтвердили, что на фронт они ни под каким предлогом не пойдут.
Только пулеметные команды долго и упорно не соглашались сдаться фельтенцам, но в конце концов они также присоединились к решению большинства.
После полуночи мы зарывали трупы еще не похороненных товарищей. Затем спрятали в землю револьверы и ручные гранаты.
Утром четвертого сентября в ля-Куртин приехал гонец с предложением сдаться. Ему заявили, что полки сдаются, и приступили к сборам.
После этого стрельба по лагерю прекратилась.
Покидали ля-Куртин с тяжелым чувством. Целый час шел спор, какая рота должна итти впереди. Указывали на первую, но она отказалась.
– В бой пойдем впереди, -заявили солдаты первой роты,- но сдаваться пойдем последними.
Перед самым выходом, когда уже все роты были выстроены, получилась задержка. Пулеметчики снова уперлись и не хотели выходить. Глоба долго их уговаривал, п наконец они согласились.
* * *
Выбитые из лагеря, мы проходили по местечку ля-Куртин. Герои форта Бремон и деревни Курси, когда наступали на немецкие позиции, шли в бой не сгибаясь. Им не страшна была смерть, их ничто не пугало. Теперь же люди плелись с низко опущенными головами, с тяжелым чувством на душе. Каждый думал: неужели все кончено? Неужели опять начнутся издевательства офицеров? Из-под надвинутых на лоб стальных касок блестели злые воспаленные глаза.
Стоявшие на улицах местные жители с грустью провоя^али своих соседей, к которым они так привыкли. Зная, что последние дни мы страдали от жажды, французы выставили около домов ведра с холодной водой. Француженки выносили хлеб, сыр, фрукты, угощая голодных солдат.
На окраине нас встретили вооруженные фельтенцы, среди которых было много подпрапорщиков, фельдфебелей и младших офицеров. Они обыскивали ля-куртинцев, отбирая скрытое в карманах и ранцах оружие.
Капитан Савицкий ехал верхом впереди своей минометной команды. Когда он доехал до заградительного отряда фельтенцев, ему предложили сдать оружие. Не сказав ни слова, он сошел с лошади, вынул шашку из ножен и ударил ею о согнутое колено. Хрупкая тонкая сталь переломилась. Бросив в сторону обломки шашки, Савицкий сорвал с плеч капитанские погоны. Не обращая ни на кого внимания, он быстро пошел дальше. Офицеры не посмели обыскать его. Они молча смотрели вслед капитану. Позже нам стало известно, что Савицкого объявили психически больным.
С последней группой пулеметчиков вышел из лагеря Глоба. Когда он показался в местечке, офицеры набросились на него с обнаженными шашками. Находившиеся тут же французские солдаты отбили Глобу, вывели его под усиленным конвоем из местечка и передали французскому начальству. Глобу судил военно-полевой суд и приговорил к ссылке в Африку.
После обыска нас выгнали в поле. Целый день мы пробыли голодными, только вечером нам дали хлеба и рыбных консервов – граммов по сто. Не успели поесть, явился к нам человек в полковничьих погонах. Его сопровождала группа младших офицеров. Полковник начал выкликивать ля-куртинцев по фамилиям. Первыми вызвал членов отрядного и полковых комитетов я председателей ротных комитетов. Их отвели в сторону. Затем были вызваны члены ротных комитетов, унтер-офицеры и рядовые, которые часто выступали на общих собраниях против Временного правительства.
На следующий день, пятого сентября, солдаты «первой категории», в количестве семидесяти двух человек, были отведены под усиленным конвоем на станцию ля-Куртин. Нас увезли в город Бордо.