Тихо приотворилась дверь из крестовой палаты в опочивальню Софьи, в то время когда царевна, не сняв еще с себя своей денной одежды, задумчиво сидела на постели. При легком скрипе двери она слегка вздрогнула.
– Знать, Иван Михайлович или князь Иван Андреевич, – подшепнула стоявшая около нее Родилица и, подбежавши к двери, заглянула за нее. – Оба они и есть!
– Войди, Иван Михайлович, войди и ты, князь Иван Андреевич, – отозвалась Софья, не поднимаясь с постели. – Изморилась я сегодня!
– Попомнят-таки этот денек Нарышкины! – с выражением удовольствия сказал Милославский, входя в опочивальню. – И завтра опять то же будет.
– Стрельцы готовы стоять за царевича Ивана Алексеевича, и по чести сказать должно, что с истинною прямотою стоят за него: били только его лиходеев, да и у тех добра не тронули. Поджогов тоже нигде не произвели, да и кабаки целый день почитай что пустыми оставались. Стрелецкое смятение было совсем не то, что мятежи прежнего времени, когда черный народ только и думал о том, как бы награбить, перепиться да пустить «красного петуха» по всей Москве! – докладывал царевне Хованский.
– А что, князь Иван Андреевич, много на Москве добитых? – не без волнения спросила Софья.
– Кто их в точности теперь сочтет! Слышно, что из чиновных людей стрельцы за Кремлем убили князя Юрия Алексеевича Долгорукова да за Москворечьем, говорят, изрубили Ивана Фомича Нарышкина; а о здешних ты, я чаю, царевна, сама хорошо знаешь, – отвечал Хованский.
– Побили бы и больше, да многие успели ухорониться, – прибавил Милославский.
– Трусы бояре! – с презрением заметила Софья. – Все кинулись вразброд и себя-то отстаивать не посмели!
– Будешь тут трус, когда бьют беспощадно! Да и кто же не струсил? Вот хотя бы князь Василий Васильевич! Из книг много он о геройстве начитался, а как дело дошло до настоящей расправы, так и он Бог весть где ухоронился! – насмешливо сказал Милославский. – Пойди-ка отыщи его теперь.
– Князь Василий Васильевич мужественно действовал, – с заметным смущением проговорила Софья, – да и что он один мог поделать!
– Вот тем-то и все отговариваться станут! – перебил насмешливо Милославский.
– Ну, а назавтра как? Опять придут стрельцы ко дворцу, как прикажешь действовать? – спросил Хованский царевну.
Софья призадумалась; заметно было, что она боролась сама с собою.
– Смешное дело, князь Иван Андреевич, что ты вздумал спрашивать у ее пресветлости, как действовать! Известно, нужно извести всех Нарышкиных! – вмешался Милославский.
– Нет, Иван Михайлович, не так ты говоришь, – перебила царевна. – Если уже изводить кого-нибудь, так изведите разве только старшего брата царицы. Он прямой мой ненавистник.
– А с Кириллом Полуэктовичем что же поделаем? – спросил Хованский.
– Пускай стрельцы потребуют его пострижения, – отвечала царевна, под влиянием кротких внушений, сделанных ей заранее Голицыным.
– Быть по-твоему, благоверная царевна. Да скажу я тебе, что бы ни произошло завтра, ты не пугайся: ни тебя, ни царевича, ни сестер твоих, царевен, никто не изобидит! – с уверенностью сказал Хованский, уходя от Софьи.
Между тем в другой части Кремлевского дворца царица Наталья Кирилловна заливалась горькими слезами. Все ей чудилось, что стрельцы снова наступают на дворец, и страшно ей было за своих кровных. При начале возмущения отец царицы с некоторыми из своих родственников укрылся сперва в тереме царевны Натальи, а потом в деревянных хоромах царицы Марфы Матвеевны, примыкавших глухою стеною к патриаршему двору. Их провела туда царицына спальница Клушина, которая одна только и знала, где утаились Нарышкины.
– Узнают они вас по волосам, – сказал Иван Кириллыч прятавшимся вместе с ним стольникам Василью Федоровичу, Кондрату и Кириллу Алексеевичам Нарышкиным. – Больно длинны вы их носите, остричь нужно! – И он, схватив ножницы, живою рукою остриг своих сродственников.
Постельница провела их всех в темный чулан, заваленный перинами, и хотела затворить за ними дверь.
– Не запирай! – крикнул ей молодой Матвеев, сын боярина Артамона Сергеевича. – Хуже наведешь подозрение; скорее искать не станут, коли дверь отворена будет.
В сильном страхе жались там Нарышкины, когда до них стал долетать сперва гул набата, а потом и барабанный бой.
– Наступил наш смертный час! Пришел нам конец! – крестясь, говорили они.
Действительно, вооруженные стрельцы ввалились в Кремль и прямо подошли к Красному крыльцу, отделявшемуся от площади золотою решеткою.
– Подавайте нам Кирилла Полуэктовича, Ивана Нарышкина, думного дьяка Аверкия Кирилова да дохтуров Степана-жида и Яна! – кричали они.
Смело, в сопровождении Хованского и Голицына, вышла теперь Софья к волновавшимся стрельцам.
– Ни Кирилла Полуэктовича, ни Ивана Кирилловича, ни дохтура Степана у великого государя нет! – объявила она.
– Если их нет, – закричали стрельцы, – то мы придем за ними завтра, а теперь пусть государь укажет выдать нам Аверкия Кирилова да Яна.
Царевна поднялась наверх. Стрельцы продолжали кричать, требуя немедленной выдачи Кирилова и Яна, и спустя несколько времени оба они, беззащитные и трепещущие, появились на крыльце. Стрельцы встретили их с диким воем и не дали сойти с лестницы, как кинулись на них. Сперва подняли их на копья, потом сбросили вниз с лестницы и тут же, на месте, изрубили в куски бердышами.
– За Кириллом Полуэктовичем и Иваном Нарышкиным придем мы завтра, – угрожали они.
Между тем несколько ватаг, отделившихся от толпы, повторяли и сегодня в хоромах царицы, царя, царевича и царевен такой же тщательный обыск, какой производили они там накануне.
Обмерли и не смели дышать Нарышкины и Матвеев, когда стрельцы проходили мимо того чулана, где они спрятались.
– Коли дверь отворена, – кричали некоторые из них заглядывавшим в чулан товарищам, – знатно, что наши здесь были и изменников не нашли. Ступай дальше!
Не все, однако, стрельцы были так доверчивы; некоторые из них тыкали копьями в подушки и перины, не видя, однако, Нарышкиных и Матвеева, притаившихся в это время за приотворенною дверью.
– Нарышкиных нигде нет! – оповещали стрельцы своих товарищей.
– Если сегодня их здесь нет, так за Кирилою Полуэктовичем и Иваном Кирилловичем придем завтра! – кричали в толпе и, расставив по-вчерашнему кругом дворца и всего Кремля крепкие караулы, двинулись в Немецкую слободу отыскивать доктора Степана Гадена.
Сильно переполошились обитатели Немецкой слободы, мирные немчины. Немало жило их там в ту пору, и никто прежде не обижал и не затрагивал их. Занимались они в слободе более всего ремеслами. Жены и дочери их проводили время не по-московски, сидя взаперти, а ходили по гостям и веселились с мужчинами. У немцев бывали пирушки и танцы под веселые мотивы их родного вальса*. Разревелись теперь немки, завидев наступающую на слободу грозную стрелецкую силу. Страх их был, однако, напрасен. Стрельцы не тронули никого из немцев.
– Никак, братцы, жидовина-дохтур нам навстречу плетется! Харю-то его жидовскую я признаю издалека! – крикнул один стрелец, указывая рукою на нищего, спокойно шедшего сторонкою улицы около домов, с бьющим в глаза еврейским типом лица.
– Он, проклятый, и есть! – поддакнул другой стрелец, пристально вглядываясь в нищего. – Стой-ка, приятель, ведь ты Степан, или Данила, Иевлич! – заревел он, загораживая дорогу оторопевшему нищему. – Что-то больно скоро ты обнищал?
Нищий побледнел и затрясся всем телом.
– Забирай его! – крикнули стрельцы, окружив доктора Гадена, который, проведав еще накануне о возмущении стрельцов и о делаемых ему угрозах, переоделся нищим, запасся сумою и убежал в подгородный лес, а теперь, проголодавшись, пришел в Москву, чтобы запастись чем-нибудь съестным.
От ужаса у Гадена была лихорадка.
– Были мы у тебя в доме и нашли там сушеных змей. Зачем их, поганый жидовина, ты сушишь? На извод, видно, православных да на дьявольские чары? – говорили ему стрельцы.
Гаден невнятно бормотал: «Spiritus armorciae, conserva radicis et cichori», бессознательно твердя латинские названия самых употребительных в ту пору лекарственных снадобий, и растерянным взглядом, точно помешанный, обводил стрельцов, которые привели его в Кремль и сдали там под стражу своим товарищам, находившимся в карауле в царском дворце.
Несмотря на буйства стрельцов, день 16 мая миновал в Кремле гораздо благополучнее, но зато в стрелецких слободах производилась теперь страшная расправа.
– Любо ли? – кричали стрельцы, втаскивая на каланчи или высокие сторожевые башни и раскачивая там за руки и за ноги не любимых ими начальников.
– Любо! Любо! – вопили им в ответ снизу, и при этих криках летели стремглав с каланчей на копья стрельцов несчастные, обреченные на смерть, которых тут же рассекали на части бердышами.
Наступил третий день стрелецкого смятения, и опять рано поутру загудел 17 мая над Москвою набат, а на улицах раздался грохот барабанов. В одних рубахах и почти все без шапок, но с ружьями, копьями и бердышами, двинулись стрельцы из своих слобод к Кремлю проторенною ими в эти дни дорогою.
Расположились они опять перед Красным крыльцом и отправили вверх выборных бить челом великому государю, чтобы указал он выдать им Кирилла Полуэктовича Нарышкина, сына его Ивана и доктора Степана.
Долго медлили во дворце ответом. Наконец на Красном крыльце показалась царевна Софья, но уже не одна, а в сопровождении своих сестер, рожденных от царицы Марии Ильинишны.
Стрельцы встретили царевну сдержанным ропотом, который, впрочем, затих, когда она заговорила.
– Для нашего многолетнего государского здоровья простите Кирилу Полуэктовича, его сына Ивана и дохтура Степана, – сказала царевна, низко кланяясь стрельцам; вместе с нею поклонились им и ее сестры. – Пусть Кирила Полуэктович пострижется в монашеский чин, а на жизнь его не посягайте.
Стрельцы принялись толковать и спорить между собою, а царевны, стоя неподвижно на площадке Красного крыльца, ожидали их решения. Но вот шум затих, и перед толпою стрельцов выступил Чермный.
– Для тебя, благоверная государыня царевна Софья Алексеевна, – громко сказал он, снимая шапку и кланяясь царевне, – мы прощаем Кириллу Полуэктовича. Пусть идет в монастырь. Любо ли? – спросил он, обращаясь к стоявшей позади него толпе.
– Любо! Любо! – заголосили они.
– А Ивана Кириллыча простить мы не можем: зачем надевал он царскую шапку и садился на престол? Не можем мы простить и дохтура Степана: он извел отравою великого государя царя Федора Алексеевича. Пусть нам и того и другого выдадут мирным обычаем, не то возьмем их силою. Любо ли? – снова спросил Чермный стрельцов.
– Любо! Любо! – было ответом.
– Нам, благоверная царевна, – заговорил другой выборный, Петр Обросимов, – о выдаче дохтура и просить было бы не след. Он и без того наш, мы его сами изловили и сюда привели!
Крики усиливались все более и более, когда царевны ушли с Красного крыльца в хоромы.
Царица Наталья Кирилловна в это время сидела в своем покое в креслах. Закрыв ширинкою лицо, она громко рыдала. Безмолвно около нее стояли ее отец и старший брат, бледные, напуганные и не знавшие, что им делать; позади кресел находились духовник царицы и несколько бояр, захваченных во дворце первым стрелецким набегом и потом не успевших выбраться оттуда через сторожевую стрелецкую цепь.
– Отмолила я, матушка, у стрельцов твоего родителя! – сказала Софья, входя в царицыну палату; Наталья Кирилловна бросилась обнимать царевну, а потом кинулась на шею своему отцу. – Требуют только его пострижения.
Кирилла Полуэктович вздрогнул.
– А еще чего они требуют? – спросил он прерывающимся голосом.
– Требуют выдачи твоего сына Ивана, – произнесла царевна таким твердым голосом, в котором слышался окончательный и неизменный приговор.
С пронзительным криком обняла царица своего брата.
– Не выдам я Иванушку, не выдам! Пусть лучше убьют меня злодеи! – кричала она в исступлении.
– Не выдавай меня, сестрица! – молил Нарышкин, упав перед царицею на колени и охватывая ее ноги.
– Ты слышишь, матушка, как там кричат? – хладнокровно сказала царевна, обращая движением руки внимание мачехи на окно, из которого неслись озлобленные возгласы против Ивана Нарышкина. – Ничего, матушка, с ними не поделаешь!
Испуганно и дико обвела глазами царица всех окружавших ее; потупив глаза в землю, они молчали, никто не изъявлял желания отстаивать Ивана Нарышкина, и Наталья Кирилловна поняла, что жребий ее брата решен бесповоротно.
Медленными шагами пошла молча царица из своей палаты в церковь Нерукотворенного Спаса, ближайшую к Золотой решетке. Перед этою решеткою стрельцы волновались все сильнее и сильнее, настоятельно и с угрозами требуя немедленной выдачи Ивана Кирилловича. Следом за царицею пошли и все бывшие с нею в палате.
– Помолись, братец, всемилостивому Спасу, исповедайся и причастися Святых Тайн. Быть может, Господь Иисус Христос и Его Пречистая Матерь защитят тебя! – проговорила, заливаясь слезами, царица.
Молодой боярин положил среди церкви три земных поклона, после чего духовник царицы повел его в алтарь и там наскоро исповедал, причастил и помазал миром.
Когда он вышел из бокового притвора, царица с отчаянным воплем кинулась к нему навстречу, но он, протянув вперед руки, остановил ее перед собою:
– Аз на раны готов, и болезнь моя передо мною есть выну! – проговорил он спокойно. – Государыня царевна! – продолжал он, обращаясь к Софье. – Бесстрашно иду я на смерть и желаю только, чтоб моею невинною кровью прекратились все убийства.
Затем молодой боярин стал прощаться со всеми, бывшими в церкви. Крепко обнял он сестру-царицу и, рыдая, припал головою к ее трепетавшему плечу. В это время от неистовых криков стрельцов, казалось, дрогнули своды церкви.
– Подавайте нам Ивана Нарышкина, а не то мы сами придем за ним! – вопили они.
– Не медли, боярин! – сказал тихо Нарышкину князь Яков Никитич Одоевский, слегка отвлекая его от сестры.
Царица словно опомнилась от глубокого сна и, раскрыв большие черные глаза, с изумлением взглянула на Одоевского.
– Сколько тебе, государыня, не жалеть, – продолжал тот дрожащим голосом, – а отдавать его будет нужно. Да и тебе, Ивану, – проговорил Одоевский, обращаясь к Нарышкину, – отсюда поскорее идти надобно. Не всем же нам умирать из-за тебя одного…
– Вот ему великая заступница! – сказала царевна, перебивая Одоевского и подавая взятый ею с аналоя образ Божьей Матери. – Увидят стрельцы эту святую икону, устыдятся и отпустят его невредимым.
При этих словах Софьи надежда на спасение брата несколько оживила царицу. Она передала ему икону, которую он, поддерживая обеими руками, понес на груди. Нарышкин стал сходить с лестницы, по бокам его шли, рядом с ним, с одной стороны царица, а с другой – царевна. За ними спускались с лестницы немногие бояре, бывшие в этот день около царицы. За этою небольшою толпою, одетою в парчу и в шелк, медленно, на ослабевших от страха ногах, тоже спускался с лестницы нищий в лохмотьях, лаптях и с торбою, перекинутою через плечо. Он был окружен стрельцами, но никто не обращал теперь на него внимания, все смотрели только на юношу-боярина, на прекрасном лице которого выражение невольного ужаса смешивалось с выражением горделивой твердости.
Царица обманулась в своей последней надежде на спасение брата. Едва распахнулись двери Золотой решетки, как толпа стрельцов с яростью кинулась на Нарышкина. Царица рванулась вперед, желая кинуться на выручку брата, но голос ее замер, ноги подкосились, и она, обеспамятев, зашаталась. Царевна поддержала ее, а бояре, взяв ее, полумертвую, под руки, повели наверх.
– Неспроста нужна ему смерть! Тащи его в Константиновский застенок!.. Пытать его станем, зачем он на царство сесть домогался? – кричали стрельцы.
Следом за Нарышкиным, осыпаемым браною и ругательствами, поволокли и жидовину-доктора, над которым стрельцы издевались и потешались, заливаясь веселым, громким хохотом.
– Что, брат, жидовская харя, попался к нам! Вот сейчас узнаешь, как мы лихо лечить тебя станем. Что же не благодаришь нас за ласку? – трунили над несчастным.
Ошалелый Гаден принялся кланяться стрельцам на все стороны.
– Вишь ведь, он и вправду нас благодарит! – захохотали стрельцы. – Ну-ка, поблагодари еще!
Привели боярина и доктора к одной из кремлевских башен, в которой помещался Константиновский застенок. Здесь были готовы к услугам стрельцов и дыбы, и кнутья, и ремни, и цепи, и веревки, и клещи, и жаровня, и все это тотчас же пошло в дело.
Пытки кончились, и измученных страдальцев, еле живых, поволокли на Красную площадь.
– Ведут! Ведут! – раздалось на площади, когда из Спасских ворот показался отряд стрельцов, с криками и с барабанным боем направлявшийся к Лобному месту.
Там стрельцы остановились и обступили плотным кругом брошенного на землю Нарышкина, совершенно обнаженного, с истерзанною от ударов кнута спиною, с прожженными боками и с вывихнутыми руками и ногами.
– Любо! – дружно крикнули они, и среди этого зловещего крика страдалец высоко взлетел на копьях над головами своих мучителей, а оттуда тяжело рухнулся на землю. Засверкали и застучали над ним бердыши, отлетели разом голова, руки и ноги, началась ожесточенная рубка, и через несколько минут раздробленное туловище и отсеченные члены обратились в кровавое крошево человеческого мяса, которое смешалось с бывшею на площади грязью; голова же была воткнута на копья и высоко поднялась над толпою.
Такою же мученическою смертью погиб и не повинный ни в чем доктор, наклепавший, впрочем, сам на себя при невыносимых пытках невозможные даже преступления, совершенные будто бы им при содействии нечистой силы. Быть может, выставляя с нею свой тесный союз, он хотел только напугать стрельцов последствиями ее мщения, если они убьют его.
Удовлетворенные вполне выдачей Нарышкина, стрельцы, расправясь с ним, подступили снова к царским хоромам.
– Дай Бог здоровья и долголетия царю-государю! – кричали они. – Мы свое дело сделали, а теперь пусть он, великий государь, управится с остальными злодеями. Рады мы теперь умереть за великого государя, царевича и царевен.
Выражая в таких восклицаниях свое удовольствие, стрельцы сняли расставленные около дворца караулы и возвратились в свои слободы.
Перед закатом солнца послышался снова на улицах барабанный бой. Все вздрогнули в ожидании новых смятений и бед, но на этот раз все обошлось благополучно. Теперь грохот барабанов созывал москвичей на площади, торжища и перекрестки для выслушивания царского указа о том, что дозволяется хоронить убитых. Указ этот был издан по распоряжению царевны Софьи Алексеевны. Работы было немало, но трудно было признать родных и знакомых в обезображенных и рассеченных на куски трупах. Бояре со своими слугами и разного чина люди бродили теперь по Москве, стараясь по каким-нибудь приметам добраться до тех, кого они искали.
Но прежде чем появился этот указ, с особым усердием занимался таким печальным делом богомольный арап Иван. Он отыскал куски рассеченного трупа своего боярина, собрал их в простыню, принес в дом и, созвав ближайших родственников убитого, а также служителей Никольской церкви, что на Столбах, предал останки своего господина честному погребению. Хвалили даже и стрельцы такую бескорыстную и опасную преданность черного раба, которому они не препятствовали нисколько заботиться о похоронах их бывшего врага, боярина Артамона Сергеевича Матвеева.
Не забыли стрельцы отца царицы, и 19 мая явились снова перед дворцом; но на этот раз они были без оружия и мирно били челом великому государю о пострижении его деда, и великий государь повелел постричь Кирилла Полуэктовича Нарышкина, назначив быть при его пострижении боярину князю Семену Андреевичу Хованскому и окольничему Кириллу Осиповичу Хлопову. Нарышкина, окруженного стрелецкою стражею, повели в Чудов монастырь. Там его постригли под именем Киприана и на другой день отправили на Белоозеро в Кириллов монастырь.