Итак, обосновавшись с утра 27-го в Гатчине, мы, подсчитав все наши наличные силы и возможные подкрепления, решили на рассвете 28-го начать движение на Царское Село с расчётом захватить его к полудню этого же дня. Сам ген. Краснов был полон уверенности и бодрости, считал, что подкрепление ему понадобится главным образом лишь после овладения Царским для петербургской операции в тесном смысле этого слова. Настроение казаков в этот день 27-го было тоже вполне удовлетворительно. К рассвету 28-го казаки стали выступать из Гатчины и скоро их полки в полном порядке вытянулись вдоль царско-сельского шоссе. В это же утро пришло первое подкрепление; превосходно блиндированный поезд, обильно снабжённый пулемётами и скорострельными лёгкими пушками. Но уже в это утро нас стала сильно беспокоить и волновать та медлительность, с которой продвигались к нам с фронта эшелоны. Эта медлительность становилась прямо странной и загадочной. Позднее мы получили об'яснение этой загадочности: с одной стороны, нас «саботировали» некоторые штабы, например, тот же Черемисов; с другой – большевики, железнодорожники и телеграфисты применяли к воинским поездам, шедшим в направлении на Гатчину, итальянскую забастовку. Часа через три после выступления отряда я выехал к нему вдогонку. Я нашёл казаков совсем не там, где рассчитывал. К сожалению, отряд продвигался совсем не с той быстротой, с какой предполагалось, и скоро выяснилось окончательно, что казаки ни в каком случае к полудню в Царское Село не поспеют…
Следуя раз навсегда принятому правилу не вмешиваться в чисто военные операции, я остановился приблизительно на полдороге между Гатчиной и Царским Селом, у здания метеорологической обсерватории, с вышки которой в бинокль всё «поле военных действий» было как на ладони. Здесь, а может быть, несколько раньше в пути, я узнал, что большевики будто бы успели организовать под Царским Селом кое-какое сопротивление и что ген. Краснов только после некоторого артиллерийского обстрела атакует город.
Действительно, спустя некоторое время по приезде нашем на обсерваторию, мы услышали короткую канонаду. Затем всё стихло. Время шло. Тишина нигде не нарушалась. От ген. Краснова никаких известий не поступало. Наконец, мне надоело ждать и ничего не делать: я сам поехал к месту сосредоточения правительственных войск. Ген. Краснов доложил, что задержка об'ясняется лучшей, чем он думал, организацией обороны Царского Села, а также слишком ничтожной численностью нашего отряда. В продолжение этого разговора ген. Краснов как-то по новому держал себя со мной, и, между прочим, просил меня не оставаться на поле сражения, как-то не особенно раздельно об'ясняя мне, что моё присутствие не то мешает операциям, не то волнует офицеров, что-то в этом роде. Всё это мне казалось очень странным, не совсем понятным, пока… Пока я не заметил в его окружении несколько слишком хорошо известных мне фигур, из совета союза казачьих войск. Оказалось, что совет прислал ген. Краснову особую Делегацию. Тогда новый тон и новая манера генерала мне стали слишком понятны, ещё было в памяти поведение казачьих полков в Петрограде, в ночь на 26-е, их подозрительный нейтралист – результат агитации этого самого совета. Появление политиканов и интриганов из союза казачьих войск в моём отряде сразу почувствовалось и не предвещало ничего хорошего. Моё внимание ещё больше насторожилось, когда в обсерватории, куда я вернулся после беседы с ген. Красновым, меня нагнал Савинков.
Савинков – в моём отряде, как делегат совета союза казачьих войск? Это появление тогда, и потом долгое время спустя оставалось для меня совершенной загадкой? Какими путями и средствами Савинков – по его собственному домогательству назначенный мной начальником Петрограда против войск Корнилова, – Савинков, первый в своём воззвании назвавший восставшего генерала изменником, – каким образом он заручился доверием совета казачьих войск, – организации до конца преданной Корнилову. Ведь все эти Дутовы, Анисимовы и проч. казачьи политиканы были злейшими врагами Временного Правительства и, в особенности моими.
В ту минуту появление в моей маленькой комнатке обсерватории, где я сидел, этого своеобразного «казака» сразу, быстротой молнии осветило мне всё новое положение в отряде: я не столько понял, сколько почувствовал, что появление этой «делегации» не пройдёт даром для успеха всего предприятия. Я уже не помню всех деталей этого короткого свидания с Савинковым. Помню только, что этот «казак» старался говорить с особо загадочным и трагическим видом; что он особо предостерегающим тоном вопрошал меня, намерен ли я предоставить ему какое-либо официальное при себе положение. Я уклонился от всякого с ним по существу разговора. Мы расстались…
А время шло. Солнце уже склонилось к западу. Я успел ещё раз по разным срочным делам с'ездить в Гатчину, но о решительном «натиске» на Царское Село так и не было ничего слышно. Тогда я снова поехал в отряд, на этот раз с твёрдым решением вмешаться в самые военные действия. Я уже более не сомневался, что внезапный «паралич», охвативший все части 3-го конного корпуса, происхождения не военно-технического, а чисто политического. Я нашёл отряд Краснова уже в самом предместьи города, но не заметил ни малейшего намёка на военные действия. Напротив, между «осаждавшими» и «осаждёнными» шли какие-то безконечные переговоры о добровольном подчинении, о сдаче оружия и т. д. Выяснив на месте положение, я послал ген. Краснову одно или два (не помню) письменных требования, немедля начать военные действия против Царского Села, открыв артиллерийский огонь. Генерал отвечал, что недостаточное количество войск, а также колеблющееся и крайне возбуждённое настроение казаков, заставляют его избегать всяких решительных мер. Было очевидно, что Краснов не торопился. До сих пор я остаюсь в глубочайшем убеждении, что при доброй воле командования, присутствии интриг, мы заняли бы Царское Село ещё утром, на 12 часов раньше, чем это случилось. А это в свою очередь дало бы нам возможность начать следующую операцию на 24 часа раньше, т. е. до разгрома восстания юнкеров. Как будет видно дальше, это сознательное промедление под Царским Селом было последним роковым ударом для всего нашего похода.
Уже совсем вечером, ген. Краснов, так и не начиная бомбардировки, доложил мне, что намерен несколько оттянуть войска назад, отложить занятие Царского Села на завтра. Это было уже слишком. Я ни при каких условиях не мог дать на это своё согласие. Во первых, я не видел никаких препятствий к немедленному овладению Царским Селом; во вторых, я считал недопустимым, чем нибудь в наших действиях создать впечатление нашей слабости и неуверенности. Как раз в это время приехавший из СПб. комиссар Северного фронта Станкевич сильно помог мне в моём разногласии с ген. Красновым. Станкевич, сообщая о положении в столице и, в частности о состоянии там готовых нас поддержать боевых силах, всячески настаивал на ускорении нашего продвижения к Петербургу. В конце концов, было решено немедленно занять Царское Село. Около полуночи, как и следовало ожидать, без всяких затруднений, что называется – «без выстрела» наш отряд вступил в город. С таким же успехом это можно было ожидать ровно на 12 часов раньше.
Поехал я на ночёвку в Гатчину с самыми мрачными мыслями. Опыт этого дня не оставлял больше сомнений, что высшее командование отрядом уже во власти всяческих интриг, что мысль о благе Государства померкла в умах многих. Скорейшее окружение ядра казачьих войск армейской пехотой, артиллерией и проч. – вот, казалось мне, единственный выход из тупика. Я надеялся твёрдо в Гатчине найти свежие войска, которые я мог бы сейчас же направить в Царское. В Гатчине я нашёл только… телеграммы. Между тем за день нашего отсутствия настроение здесь в низах сильно ухудшилось; особенно под влиянием обнаружившегося на правом фланге (в направлении на Ораниенбаум и Красное Село) и развивавшегося движения большевистских сил; действовали здесь, главным образом, матросские отряды.
Неопределённость положения, отсутствие точных сведений, масса нелепых слухов создавали в городе, особенно к ночи, крайнюю нервозность, готовую в любую минуту превратиться в панику. Как раз в эту ночь на 29-е и в утро следующего дня в СПб. разыгралось трагическое кровавое недоразумение. В то время в СПб гарнизоне, как в полках, так и в специальных войсках, было ещё достаточно организованных анти-большевистских элементов, готовых при первом удобном случае с оружием в руках выступить против большевиков. Если к этому добавить военные училища, которые почти все тогда готовились к восстанию, да три казачьих полка, то в СПб. оказался бы весьма серьёзный анти-большевистский «кулак», который в нужное время мог бы нанести решительный удар в тыл большевистским войскам, занимавшим у Пулкова позиции фронтом к моему отряду. Сверх того, в это время все партийные боевые организации в особенности П. С. – Р., были тоже мобилизованы… Однако по случайным, ещё недостаточно выясненным обстоятельствам, а также по злой воле предателей, провокаторов, все готовые к бою анти-большевистские силы были пущены в действие раньше, чем мы могли их поддержать, или, по крайней мере, воспользоваться восстанием в СПб. для атаки на большевистские войска у Пулкова.
Конечно, если бы мы были во время осведомлены о событиях в столице, мы немедленно бросились бы на помощь, как бы в расплох не застало нас известие о восстании. Весь ужас положения заключался в том, что не только спровоцированное восстание вспыхнуло преждевременно, но о нём мы в Царском Селе весь день ничего не знали. Только около 4-х часов дня, когда все уже было кончено меня вызвали по телефону из Михайловского Замка и сообщили о разгроме и о том, что оставшиеся в живых повстанцы умоляют о помощи… Но что я мог теперь сделать? Как мог СПб. восставать без всякой связи с нами. Этот вопрос приводил меня в отчаяние.
Поздно вечером в Гатчину приехали из СПб. некоторые из моих политических друзей и привезли с собой страшный ответ на этот мучивший меня вопрос. Оказывается, по плану заговорщиков, восстание должно было вспыхнуть в нужный момент в полном соответствии с ходом военных действий нашего отряда. В заседании военного Совета, происходившем вечером 28-го октября; никакой резолюции о немедленном восстании принято не было. Это произошло позже, когда заседание кончилось и большая часть участников его разошлась. В этот момент в помещении заседания Совета явилось несколько военных с крайне тревожным, но едва ли верным известием. Большевики, узнав о готовящихся событиях, решили с утра 29-го приступить к разоружению всех военных училищ; больше поэтому медлить нельзя, завтра же нужно рисковать… И действительно, утром началась канонада, происхождение и смысл которой сначала оставались совершенно непонятными большинству гражданских и военных руководителей анти-большевистского движения в СПб. Провокация вполне достигла своей цели. Анти-большевистские боевые силы были во время и на голову разбиты в столице. Наш отряд не мог больше ни на что рассчитывать в СПб. Зато большевистские войска, стоявшие против нас, сильно ободрились.
Не могу не подчеркнуть поведение, во время этого несчастного восстания 29-го, тех казачьих полков, которые, дав лично мне торжественное обещание исполнить свой долг, так всю ночь на 26-е октября и «седлали своих коней». Эти полки остались верны себе. Несмотря на предварительные переговоры, несмотря на все ужасы, творившиеся на улицах СПб., когда юнкера и штатские расстреливались и топились сотнями, несмотря на всё это казаки остались «нейтральными». Старик Н. В. Чайковский вместе с Авксентьевым ездили в казармы умолять казаков о помощи. Всё было тщетно. По рассказам участников восстания полк. Полковников и ему подобные остались верны, своей тактике; руками большевиков разбить Вр. Правительство и ненавистную демократию, а затем создать сильную диктаторскую власть.
Но вернёмся к Царскому. Весь день 29-го прошёл здесь в подготовке к бою, который должен был начаться на рассвете 30-го в понедельник. Фронт большевиков проходил по высотам Пулкова. На правом фланге у них было Красное Село; оттуда они могли предпринять обходное движение на Гатчину. По донесениям разведчиков против нас было сосредоточено не менее 12-15 тысяч войск всякого рода оружия. Пулковские высоты были заняты кронштадтскими матросами, как оказалось, прекрасно вышколенными германскими инструкторами. Но мы располагали несколькими сотнями (600—700) казаков, превосходной, но малочисленной артиллерией, одним блиндированным поездом с полком пехоты, подоспевшим из Луги. Немного. Правда, мы имели ещё целые груды телеграмм, извещавшие нас о приближении эшелонов. Около 50 воинских поездов, преодолевая всякие препятствия, пробивались к Гатчине с разных фронтов. Но ждать и медлить было уже невозможно. Большевистское командование лихорадочно накапливало силы и вот-вот могло перейти в наступление… Ранним утром 30-го октября началось сражение под Пулковым. В общем, оно развивалось для нас благоприятно. Большая часть большевистских войск (СПб. гарнизона) бросали свои позиции, и как только начинался обстрел нашей артиллерии и при малейшем натиске казаков. Но правый фланг большевиков держался крепко. Здесь дрались кронштадтские матросы с германскими инструкторами. В рапорте, поданном мне вечером этого дня генералом Красновым, прямо говорилось, что матросы сражались по всем правилам немецкой тактики и что среди них взяты были в плен люди, не говорившие ни слова по русски или говорившие с немецким акцентом. Бой под Пулковым закончился к вечеру для нас успешно. Но этот успех нельзя было ни использовать (преследованием), ни закрепить благодаря ничтожности наших сил. Генерал Краснов «в полном порядке» отошёл к Гатчине; около 8-ми часов вечера Краснов со штабом и в сопровождении своих утомлённых и возбуждённых полков в'езжал в ворота Гатчинского Дворца.
Вероятно, с точки зрения военной, этот манёвр был вполне об'ясним и резонен. Но в напряжённой, колеблющейся политической обстановке того времени отход вызвал полное разложение в рядах правительственного отряда. Это было началом конца.
Прежде чем описывать эти последние 36 часов нашей агонии, вернусь к настроениям в отряде, пока он был в Царском Селе. Тогда понятнее будет психология последних гатчинских событий. К несчастью, все отрицательные стороны нашего гатчинского быта в Царском развернулись пышным цветом. С одной стороны горсть наших казаков прямо растаяла в местной гарнизонной массе. Никаких мер охраны, изоляции, хотя бы внешнего порядка – принято не было. Всюду – в аллеях парка, на улицах, у ворот казарм– шли митинги, собирались кучки, шныряли агитаторы «обрабатывавшие» наших «станичников». Как и раньше «гвоздём» пропаганды было сравнение моего похода с Корниловским. «Опять, товарищи, вас, как при царе и при Корнилове хотят заставить избивать крестьян и рабочих, чтобы вернуть всю власть помещикам, буржуям и генералам». Строевые казаки не оставались равнодушными к этой демагогии и смотрели в сторону своего начальства всё сумрачнее. А в это время само начальство – от самых верхов Штаба до последнего хорунжего, все почти без исключения – забыв о своих прямых обязанностях, всё определённее отдались политиканству. Приезжие и местные «непримиримые корниловцы» стали совсем открыто «работать» среди офицерства, сея смуту, разжигая ненависть к Вр. Правительству, требуя расправы со мной. Сам Краснов стал всё решительнее сбрасывать маску своей «лойяльности». Так, когда в ответ на протянутую (по моему обычаю здороваться со всеми одинаково) руку молоденький «ад'ютант», сопровождавший Савинкова, ответил мне, что не может здороваться с «предателем Корнилова», то ген. Краснов покрыл «геройский поступок» этого юнца, дав ему возможность немедленно скрыться из-под ареста. Одним словом, в атмосфере интриги ясно чувствовались признаки измены… Моё присутствие в отряде почиталось в Штабе вредным для «успеха боя» и т. д. Мешать успеху я отнюдь не желал; отказаться от борьбы с большевиками не мог, не имел права. Бездействовать в Гатчине тоже было не особенно привлекательно, а главное бесполезно. Так думал я, подводя итоги своего пребывания в Царском Селе в ночь на 30 октября, и решил: немедленно выехать навстречу приближавшимся эшелонам. Я надеялся личным присутствием также протолкнуть их к Царскому, как я протолкнул мимо Пскова казачий корпус, и доставить Краснову пехоту ещё не слишком поздно. Насколько помню, рано утром 30-го октября я послал записку о своём от'езде в Царское ген. Краснову. Велико было моё удивление, когда немного погодя ко мне явилась делегация Совета казачьих войск, в том числе и г. Савинков. Явившиеся заявили мне от имени всего отряда, что мой от'езд крайне нежелателен, что он может плохо отозваться на психологии линейных казаков и следовательно отразиться на исходе боя; что, наконец, казаки пришли сюда со мной и судьба наша теперь должна быть одинаковой. В ответ я об'яснил г г. делегатам цель моей поездки и особенно подчеркнул, что считал поездку возможной только потому, что вчерашнее поведение Краснова и его штаба создали во мне убеждение, что я здесь сейчас совершенно лишний. Если же это не так, заявил я, если мой от'езд может отозваться на успехе борьбы, то я, конечно, остаюсь, но зато надеюсь, что казаки со своей стороны до конца останутся вместе с Вр. Правительством. – Свидание кончилось. Я остался в Гатчине, а вечером, как я уже писал, вернулся сюда весь отряд.
В самой Гатчине, ещё задолго до появления казаков, сведения об «отступлении войск Керенского» распространились с быстротой молнии, вызвав панику у одних, удвоив энергию и дерзость у других. Вечером, перед возвращением Краснова, ко мне из СПб. явилась депутация от так наз. «Викжеля» (Всероссийский Исп. Комитет союза ж. – дор. служащих) с наглым ультиматумом: вступить с большевиками в мирные переговоры под угрозой ж. – дор. забастовки. Был поставлен срок для ответа в несколько часов, какой, точно не помню. Произошла бурная сцена. Особенно возмутительно было участие в этой компании умереннейшего и аккуратнейшего петербургского адвоката Виктора де-Плансона. Это предательство «Викжеля» делало наше положение прямо трагическим, ибо ж. – дор. забастовка, ничем не отражаясь на состоянии вооружённых сил большевиков (уже сосредоточившихся в СПб. с резервом на Балтику), отрезала бы нас от всех фронтов и от всех идущих подкреплений.
Как бы там не было, но времени больше терять было нельзя. Надо было спешно организовать охрану Гатчины на случай возможного теперь внезапного удара со стороны Красного Села и Ораниенбаума. Сделать это, однако, было почти невозможно, несмотря на сосредоточение в городе огромного количества офицеров: все они предпочитали проводить время во Дворце, в помещениях Штаба, обсуждая положение, споря, а главное, всё и всех критикуя. Местный комендант совсем растерялся и каждый кругом делал что и как хотел. Когда ген. Краснов пришёл ко мне, я в разговоре сообщил ему об ультиматуме «Викжеля»; предупредил, что эта история ещё будет иметь продолжение и спросил его мнение. По словам генерала выходило, что при настоящих условиях для выигрыша времени лучше, пожалуй, начать переговоры о перемирии; это несколько успокоит казаков, всё с большей насторожённостью посматривающих на своё начальство и даст возможность дождаться подкреплений.
Эти подкрепления, эта пехота сделались для казаков просто какой-то «притчей во языцех». Напрасно им показывали груды телеграмм о продвижении эшелонов, напрасно доказывали, что это продвижение действительно происходит и что ждать остаётся уже недолго. Напрасно. Казаки всё внимательнее прислушивались к речам агитаторов, всё меньше доверяли нашим словам и бумагам, всё более и более проявляли ожесточения и недоверия к офицерству.
В этот же вечер 30-го октября, воспользовавшись новым приездом ко мне моих друзей из СПб., я, на «всякий случай» передал им письмо на имя Авксентьева, которым я вручал Председателю Совета Республики права и обязанности Министра-Председателя и предлагал немедленно пополнить состав Вр. Правительства.
Я считал необходимым написать это письмо, чтобы сохранить формально бесспорной преемственность Верховной Власти, полученной Вр. Правительством из рук последнего законного представителя павшей династии. Не успел я покончить с этим делом, как пришли сообщить, что собрание офицеров, находящихся в Гатчине, желает настоятельно, чтобы бывший управляющий военным министерством Савинков был назначен начальником обороны города; что они ему доверяют и сейчас же приступят к организации защиты. Савинков был мной назначен, что вызвало, конечно, «взрыв негодования» против меня слева и было в эту же ночь использовано большевиками, как новое доказательство моей «контрреволюционности».
Только поздней ночью я, наконец, остался один в компании с моими двумя юными ад'ютантами, верными мне до конца. Теперь можно было подумать о своей собственной судьбе, которая не представлялась нам особенно загадочной. Один из моих ад'ютантов недавно стал отцом семейства. После больших трудов, мне удалось убедить его покинуть меня при первом удобном случае, который скоро и представился. Зато другой – девятнадцатилетний юнец, не расстававшийся со мной с первого дня Революции, не поддался никаким увещаниям; с ним мы заключили братский союз идти вместе навстречу всем случайностям. В это время мы уже чувствовали, что идём быстро к неизбежному…
Утром, 31-го октября я созвал военный совет. Присутствовали: ген. Краснов, его нач. Штаба полк. Попов, Помощник командующего войсками СПб. Воен. Округа кап. Кузьмин, Начальник обороны Гатчины Савинков, Комиссар Северного фронта Станкевич и кто-то ещё из Корпусного Штаба. Открыв заседание, я дал краткий политический обзор событий, насколько, конечно, они были мне известны; затем предложил Начальнику Штаба осветить военное положение и сообщить о передвижениях войск. После этого я поставил Совету вопрос, следует ли принять предложение о переговорах о перемирии или категорически отвергнуть и продолжать борьбу. Мнения были поданы по старшинству, начиная с младшего. Только два мнения – Савинкова и моё – были поданы за безусловный отказ от переговоров. Все военные без исключения были единодушны: для выигрыша времени нужно сейчас же начать переговоры; иначе нельзя ручаться за спокойствие казаков. Итак мнение большинства – ясно и очевидно. Как ни было мне это отвратительно и трудно – другого выхода не было – нужно было выиграть время переговорами.
Кроме того невозможно было допустить, чтобы Краснов и его Штаб могли сказать казакам: мы были за мир, но Керенский приказал драться. Я утвердил мнение большинства, и Военный Совет приступил к обсуждению самой техники переговоров. Было решено, что Станкевич об'ездом поедет в СПб., чтобы там передать «Комитету Спасения Родины и Революции» мои условия перемирия. К сожалению я не могу вспомнить текст этого документа, копии которого у меня не могло сохраниться; во всяком случае эти условия не были приемлемы для большевиков, которые после нашего отхода из Царского Села, вероятно, мало сомневались в своей победе… Два из моих условий я не забыл: во первых большевики должны были немедленно сложить оружие и подчиниться обновлённому Всенародному Вр. Правительству; во вторых состав и программа этого правительства должны были быть установлены по соглашению существующего Временного Правительства с представителями всех политических партий и «Комитетом Спасения Родины и Революции».
Около четырех часов дня комиссар Станкевич выехал в СПб, а ген. Краснов к этому же времени соорганизовал делегацию для командирования её в Красное Село с целью заключения немедленного перемирия на фронте впредь до выяснения результатов поручения Станкевича. Парламентёры уезжали в Штаб-квартиру большевистских войск лишь вечером; это были исключительно казаки, так как помощник командующего войсками СПб. военного округа кап. Кузьмин, несмотря на настояние ген. Краснова, категорически отказался войти в состав мирной делегации.
Ещё раньше, в середине дня, вскоре после окончания военного совета, ко мне явился Савинков с бумагой в руках. Я думал, его приход связан с каким нибудь срочным вопросом по обороне Гатчины. Я ошибся. В бумаге значилось, что пред'явитель сего Борис Савинков командируется Министром-Председателем и Верховным Главнокомандующим Керенским в его Ставку для ускорения высылки подкреплений к Гатчине.
– Подпишите эту бумагу, Александр Фёдорович, я хочу ехать.
– Хотите ехать? Поезжайте, – ответил я, отдавая подписанную мной бумагу, хотя поездка его в Ставку была совершенно бессмысленна, хотя здесь он бросал огромной ответственности поручение, которое только что принял и ничего ещё не сделал. Смысл его от'езда был ясен нам обоим и какие либо об'яснения по этому поводу излишни. Мудрая предусмотрительность Савинкова лишь подчёркивала атмосферу, которой я был окружён. Только чудо могло спасти положение. Но даже неминуемая грозная опасность не об'единяла, не возбуждала энергии и инициативы; напротив, она как-то окончательно разлагала, отравляла всё кругом. На первый план в сознании огромного большинства выступал вопрос о личном самосохранении. Казаки все с большим ожесточением посматривали на своих начальников, видя в них виновников своей гибели; офицеры, чувствуя себя всё более неудобно под враждебными взглядами большевистской солдатни и своих собственных станичников – офицеры всё чаше задумывались над вопросом, какой ценой, они, в случае падения Гатчины, могли бы купить у большевиков жизнь. Казаки, так и не видя обещанной пехоты с фронта, искренно считали себя обманутыми. Офицеры не считали более нужным скрывать свою ненависть ко мне, чувствуя, что я уже не смогу защитить их от ярости толпы.
Так началась ночь на первое ноября. Никаких сведений от парламентёров «с фронта». Никаких известий из СПб. В полутёмных и мрачных безконечных коридорах старого Павловского Дворца толпятся насторожённые, обозлённые люди. В отравленном страхом воздухе носятся самые невероятные чудовищные слухи. Начинается повсюду шопот: если казаки выдадут добровольно Керенского, они свободно вернутся к себе домой, на тихий Дон… Соблазн слишком велик. Мысль о предательстве овладевает умами и незаметно превращается в действительность. Долгая осенняя ночь никогда не кончится. Минуты кажутся часами. А крысы бегут с тонущего корабля. В моих комнатах, вчера ещё переполненных, ни души. Тишина и покой смерти царствует вокруг. Мы одни. Нас очень немного, неразлучных эти месяцы, связанных общим жребием. Ничто не мешает нам теперь в тишине и покое подумать о грядущем… Уже было светло, когда, уничтожив все бумаги и письма, которые нельзя было оставить в «чужих руках», я прилёг на постель и задремал с единственной мыслью – прийдут ли утром эшелоны?
Около 10-ти часов утра меня внезапно будят. Совершенно неожиданное известие: казаки-парламентёры вернулись с матросской делегацией во главе с Дыбенко. Основное условие матросов – безусловная выдача Керенского в распоряжение большевистских властей. – Казаки готовы принять это условие.
Сообщение было достаточно неожиданное. До последней минуты, несмотря на все подозрительные симптомы и мрачные предчувствия, мы не допускали такой низости. Но факт был на лицо.
Оставалось одно – вывести на свежую воду самого Краснова и его штаб. Оставалось выяснить: замешаны ли они сами в предательстве. Посылаю тотчас же за генералом. Приходит – корректный, слишком спокойный. Я спрашиваю – известно ли ему, что происходит сейчас внизу? Прошу об'яснить, как он мог допустить присутствие матросов в самом дворце? Как он мог даже не предупредить, не осведомить меня об этом? Краснов с чрезвычайной длительностью стал раз'яснять, что это совещание с матросами никакой особой важности не имеет; что он пристально следит через верных людей за всем там происходящим; что он считает даже эти переговоры событием чрезвычайно для нас благоприятным. – Пусть их там говорят, рассуждал он, день пройдёт в разговорах, спросах, а к вечеру положение раз'яснится; придёт пехота и мы переменим тон. А что касается моей выдачи, то ничего подобного он никогда не примет. Я могу быть совершенно спокойным. Но ему кажется, что может было бы полезно, если бы я сам лично, конечно, с хорошим экскортом – он его даст – поехал в Петроград непосредственно договориться с партиями и даже со Смольным. Да, это предприятие очень рискованное, но не следует ли на него решиться во имя спасения государства… Так рассуждал в моём присутствии ген. Краснов. Это было моё последнее свидание с генералом. Нервность, сменившая наружное спокойствие первых минут, бегающие глаза, странная улыбка – всё это не оставляло никаких сомнений. Торг о цене моей головы, происходящий внизу, не был вовсе так безобиден, как мне только что старались его изобразить.
Генерал ушёл. Я рассказал всю правду тем, кто ещё оставался со мной. Как быть? Все мои отношения с 3-м конным корпусом порваны самими казаками. Было бы просто безрассудным считать себя связанным с теми, кто уже изменил. Но выхода не было. Никаких мер личной охраны я не принимал. Никаких подготовительных действий на случай выезда из Гатчины не делал. Для вооружённой борьбы нас было слишком мало – меньше десятка. Уйти из дворца невозможно – построенное Павлом I в виде замкнутого прямоугольника, здание имело только один выход, уже занятый смешанным караулом из казаков и матросов. Пока мы рассуждали, как выйти из этого тупика, как выскочить из этой ловушки, явился один из высших служащих Дворца с предложением помощи. По своим служебным обязанностям он знает тайный никому неизвестный подземный ход, который выходит в парк за стенами этого Дворца-крепости, но чтобы пройти к этому тайнику нужно ждать сумерек. Что же? Если до того времени ничего не случится, мы уйдём из западни этим таинственным путём. Ну, а если… Я прошу моих спутников не терять времени и спасаться по одиночке сейчас же, кто как может.
Что же касается меня лично и моего юного ад'ютанта, который и в этот час решительно отказался покинуть меня, то свою судьбу мы разрешили очень просто. Мы остаёмся здесь в этих комнатах но живыми предателям не сдадимся.
Вот и всё. Пока ворвавшаяся банда матросов с казаками будет искать нас в первых комнатах, мы успеем покончить свои расчёты с жизнью, запершись в самой дальней. Тогда, утром 1-го ноября 1917 г. это решение казалось таким простым, логичным и неизбежным… Время шло. Мы ждали. Внизу торговались. Вдруг, в третьем часу дня, вбегает тот самый солдат, который утром принёс нам весть о Дыбенко. На нём лица не было. Торг состоялся, – об'явил он. Казаки купили свою свободу и право с оружием в руках вернуться домой всего только за одну человеческую голову. Для исполнения принятого решения, т. – е. для моего ареста и выдачи большевикам, вчерашние враги по дружески выбрали смешанную комиссию. Каждую минуту матросы и казаки могли ворваться….
Какова была роль в этом деле самого Краснова?
В архиве ставки верховного главнокомандующего должен храниться краткий и красноречивый ответ на этот вопрос. 1-го ноября ген. Духонин получил от Краснова телеграмму: «Приказал арестовать главковерха; он успел скрыться»[1]. Те, кто видели тогда ген. Духонина, рассказывают, – что он, получив эту телеграмму, был уверен в том, что приказ об аресте был вызван моим намерением сговориться с большевиками…
Соглашение казаков с матросами, казалось, решало вопрос окончательно и делало моё положение безвыходным. Но… случилось поистине чудо.
Я не считаю ещё себя вправе подробно рассказать мой уход из Гатчинского Дворца. Большевики ещё у власти – люди ещё живы…
Я ушёл из Дворца за 10 минут до того, как предатели ворвались в мои комнаты. Я ушёл, не зная ещё за минуту, что пойду. Пошёл нелепо переодетый под носом у врагов и предателей. Я ещё шёл по улицам Гатчины, когда началось преследование. Шёл вместе с теми, кто меня спас, но кого я никогда раньше не знал и видел в первый раз в жизни. В эти минуты они проявили выдержку, смелость и самоотвержение незабываемые.
Мои спутники, оставшиеся во Дворце, все спаслись. Одни просто в суматохе, другие вечером потайным ходом – все ушли благополучно из слишком гостеприимного дворца…
Когда на автомобиле я мчался по шоссе к Луге, оттуда к Гатчине подходили поезда с долгожданной нами пехотой… судьба умеет иногда хорошо шутить.
Так блестяще была выполнена первая часть хитро-задуманного стратегического плана «патриотической» реакции. Руками большевиков Временное Правительство свергнуто и ненавистный человек больше не у власти. Оставалось осуществить вторую, главную часть – в три недели справиться с большевиками и установить в России здоровую, национальную, а главное, сильную власть…
Эти три недели тянутся слишком долго.
А. Керенский.