И Ван Тигр подвел итоги, чтобы знать, чего он добился, и нашел, что в этом году его положение лучше, чем в прошлом. Да, теперь под его началом было двадцать тысяч солдат, расквартированных в городе и пригородах, а ружей у него было около двенадцати тысяч. А кроме того, имя его стало известно и стояло в списке военачальников, потому что слабый и неспособный правитель, оставшийся на своем месте и после войны, разослал благодарственный приказ всем тем военачальникам, которые поддержали его, когда генералы Юга хотели положить конец его правлению, и Ван Тигр был среди тех, кому правитель раздавал благодарности и титулы. Правда, титул, данный Вану Тигру, был не из важных и только звучал пышно и многословно, а проку в нем было немного, но все же это был титул, и Ван Тигр получил его, не участвуя в сражениях и не потерпев урона.
Оставалось еще одно большое затруднение: во время праздника, когда сводят счеты все, кто брал или давал в долг, Ван Купец прислал сказать, что ему пора получить деньги за оружие, потому что другие торопят его с уплатой. Ван Тигр рассердился и послал к брату человека сказать, что на этот раз он не станет платить за те ружья, которые пропали, и через посланного передал брату:
— Ты должен был предостеречь своих людей, чтобы они не отдавали оружия тому, кто пришел первым.
На это Ван Купец ответил не без основания:
— Почему же я мог знать, что те, кто принес в доказательство мое собственное письмо и назвал твое имя, — не твои люди?
Вану Тигру нечего было возразить на это, но за ним стояла сила его войска, и это было убедительнее всяких доводов и он ответил с великим гневом:
— Я заплачу за половину пропажи, а если ты на это не согласен, я совсем не стану платить, — теперь мне нет нужды делать то, чего я не желаю.
Тогда Ван Купец, будучи человеком благоразумным и философом, примирился с тем, чего нельзя изменить, и, не поморщившись, заплатил свою половину, потому что ему можно было повысить арендную плату и накинуть процент-другой там, где ему отказать не могли, — и убытка он не потерпел.
А Ван Тигр сначала не знал даже, откуда достать денег на уплату, — так много нужно было для его многочисленного войска. И хотя серебро ручьем текло в его руки каждый месяц и чуть ли не каждый день, — оно тут же вытекало обратно. Он позвал верных людей к себе в комнату и сказал им:
— Нельзя ли придумать какие-нибудь новые налоги?
И верные люди почесали в затылках, чтобы расшевелить мозги, поглядели сначала друг на друга, а потом по сторонам и все-таки ничего не могли придумать. А человек с заячьей губой сказал:
— Если мы слишком повысим налоги на съестное и на те товары, которые нужны людям каждый день, население восстанет против нас.
Ван Тигр знал, что это верно и что всегда бывает так, если простой народ угнетают сверх меры: ему остается либо восстать, либо умереть с голоду. И хотя Ван Тигр прочно укрепился в этой области, он все же был не настолько силен, чтобы совсем не считаться с народом. Нужно было придумать что-нибудь новое, и наконец он вспомнил о главном промысле, которым занимались жители города, — о том, что можно ввести налог в одну-две медных монеты на каждый кувшин для вина, который выделывали в этой области.
А здешние кувшины для вина славились повсюду; их делали из лучшей гончарной глины и покрывали синей глазурью и, наполнив вином, накладывали печать из той же глины на горлышко и ставили на ней знак; и всем было известно, что этот знак ставят на хорошем кувшине с хорошим вином. Вспомнив об этом, Ван Тигр хлопнул себя по бедру и воскликнул:
— Гончары богатеют с каждым годом, — почему бы и им тоже не платить налогов вместе с другими?
И верные люди согласились, что это хорошая мысль, а Ван Тигр в тот же день ввел новый налог. Известив об этом старшин гончарного цеха, он обратился к ним с вежливой речью и сказал им, что он охраняет поля, где растет гаолян, из которого гонят вино, а без его охраны не было бы и вина и нечего было бы наливать в кувшины, а на охрану полей ему нужны деньги, и солдат своих он должен кормить, вооружать и платить им жалованье. Но за всеми этими вежливыми словами сверкало оружие его тысячных войск, и хотя гончары после этого собрались тайком и с большим гневом говорили о сотне выходов, — и о бунте, и о многом другом, — они знали, что отказать невозможно, потому что Ван Тигр волен делать что хочет, а бывают военачальники и хуже Вана Тигра, и это тоже было им известно.
Они ответили согласием, так как нельзя было ответить иначе, и Ван Тигр послал своих верных людей сосчитать, сколько выделывают кувшинов; каждый месяц он стал получать хорошие деньги, и в три с чем-нибудь месяца расплатился с Ваном Купцом. Потом, так как гончары за это время привыкли к налогу, Ван Тигр попрежнему собирал его и не стал говорить, что в деньгах нет уже такой острой нужды, какая была прежде. И в самом деле, ему нужно было много денег, потому что ему предстоял еще долгий путь, прежде чем он достигнет своей цели; жажда славы не давала ему покоя, и он старался не сидеть без дела.
Потом, подумав, он понял, что с народа на его землях много не возьмешь, не вызвав недовольства, и он сказал себе, что ему негде развернуться и что на следующую весну он должен расширить свои владения далеко за пределы области, потому что она слишком мала, и если будет сильный голод, какой может наступить в каждом году, если разгневаются небеса, то он погибнет. До сих пор его хранил счастливый жребий, — сильного голода не было еще с тех пор, как он пришел сюда, а были только неурожаи то в одном, то в другом месте.
Приближалась зима, когда нельзя вести войну, и Ван Тигр возводил укрепления. Он следил за тем, чтобы люди его выходили на ученье каждый день, пока нет ни холодных дождей, ни ветров, ни слишком глубокого снега. Он обучал самых лучших и самых смышленых, а они, в свою очередь, обучали остальных. А больше всего он заботился о ружьях. Каждый месяц он приказывал их пересчитывать у себя на глазах и сверял со своими записями и число и род оружия и постоянно твердил своим людям, что если когда-нибудь недостанет на поверке хоть одного ружья, он убьет человека, а то и двух-трех, чтобы в его войске не было безоружных. Никто не смел его ослушаться. Его боялись еще больше, чем прежде, потому что теперь всем уже было известно, что он убил даже ту женщину, которую любил: вот до чего мог дойти его гнев, и они страшились его и вскакивали с места, как только он хмурил черные брови.
Потом с сурового севера пришла зима, а с нею вместе — темные дни, когда Вану Тигру нельзя было выходить и учить своих людей, и он очутился наконец лицом к лицу с тем, что ждало его и от чего он пытался уйти, отыскивая себе дело. Ему нечем было заняться, и он был одинок. Ему хотелось быть таким же, как другие, которые на его месте с радостью взялись бы за игру в кости, за вино, за пирушки или нашли бы себе какую-нибудь женщину, которая отвлекла бы их от забот. Но Ван Тигр был не таков. Он ел простую пищу, и она нравилась ему больше, чем яства на пирах, а мысль о какой бы то ни было женщине внушала ему отвращенье. Раза два он попробовал играть в кости, но игра пришлась ему не по душе. Он не умел быстро выбрасывать кости, не умел пользоваться случаем, а проигрывая, начинал сердиться, хватался за меч, и те, кто играл с ним, тревожились, видя, как сходятся его черные брови и складка у рта становится глубже, чем обычно; и видя, как большая рука его хватается за меч, они спешили уступить ему и давали выигрывать каждый раз. Но это рассердило Вана Тигра, и он однажды воскликнул:
— Глупая игра, я всегда это говорил! — И в бешенстве бросился вон, потому что игра нисколько его не развлекла и не успокоила.
Еще хуже дня была неизбежно наступавшая ночь, потому что он должен был спать один — и спал один. И это одиночество днем и ночью было тяжело Вану Тигру, потому что сердце у него было суровое и озлобленное, не знавшее веселья, какое знали даже те, кому жилось гораздо хуже, и спать в одиночестве было ему тяжело, потому что тело у него было здоровое и полное желаний. А кроме того, не было никого, кто мог бы стать его другом.
Правда, старый правитель жил еще на боковом дворе со своей старухой женой, которая умирала от чахотки, и он был по-своему не плохой человек и ученый. Но он не привык к таким людям, как Ван Тигр, и так боялся его, что когда Ван Тигр заговаривал с ним, он поспешно складывал руки лодочкой и отвечал:
— Да, почтенный господин, да, генерал!
Вану Тигру это скоро надоело, и он так грозно хмурился, глядя на старого ученого, что тот становился серым, как глина, и, собравшись с духом, торопился выскользнуть из комнаты, и выцветший его халат мешком висел на его худом, старом теле.
Однако Ван Тигр сдерживал свое раздражение, так как он был человек справедливый и знал, что старый правитель делает, что может, и нередко отсылал его, чувствуя, что раздражение накипает в нем, и он может, не сдержав гнева, ударить старика, сам того не желая.
Оставались еще его верные люди — трое добрых и преданных воинов. Ястреб был в самом деле хороший воин, стоивший тысячи простых солдат по своей смышлености. Но он был человек неученый и умел говорить только о том, как нужно держать оружие, какие есть способы драться на кулачках и как лягать правой и левой ногой во все стороны, прежде чем противник успеет опомниться, и о других способах нападать и сражаться, и повторял все это несколько раз, и, рассказав о том, как он вел себя в той или другой битве, он умолкал, так как не знал ничего больше, и Ван Тигр скучал с ним, хотя и ценил его.
Был еще — Мясник: он умел ловко расправляться своими большими, проворными кулаками и, навалившись крупным телом на ворота, ловко опрокидывал их, а все-таки в зимний вечер невесело было слушать его бормотанье.
И был еще человек с заячьей губой, самая преданная и верная душа, хоть и неважный воин, и лучше всего было посылать его с поручениями, а слушать, как он шипит и брызжет слюной в разговоре, было мало удовольствия. Ван Тигр не мог унизиться до разговора с племянником, который был поколением моложе него; не мог снизойти и до пирушек и попоек с солдатами, зная, что если вождь станет бражничать и веселиться со своими людьми и допустит, чтобы они видели его пьяным, то в день битвы они не будут уважать его и слушаться его приказаний. И Ван Тигр старался всегда показываться своим людям в полном военном снаряжении и с острым мечом, который он поднял на такое дело, что теперь и любил и ненавидел его. И все же лезвие было до того острое, что равного ему нельзя было найти во всем мире, и он часто, когда бывал один, вынимал его и разглядывал, думая, что таким мечом можно было бы разрубить даже и облако надвое. Ее шея была нежна, как облако, а меч рассек ее в тот вечер.
Но даже если бы Ван Тигр виделся с друзьями днем, то в конце каждого дня неизбежно наступала ночь, и он волей-неволей должен был остаться один и ложиться в постель в одиночестве, а ночи зимой бывают долгие и темные.
В такие долгие, темные ночи Ван Тигр ложился спать один и иногда зажигал восковую свечу и читал старые книги, которые любил в юности и которые заставили его думать о войнах, — рассказы о трех царствах и о разбойниках, живших на берегу большого озера, и много таких историй прочел он. Но он не мог читать все время. Свеча догорала до конца тростниковой светильни, ему становилось холодно, и наконец нужно было ложиться в постель одному, темной и холодной ночью.
И тогда, хотя каждую ночь Ван Тигр старался оттянуть этот час, он все же наступал, — час, когда он вспоминал женщину, которую любил, — и горевал о ней. Но как он ни горевал о ней, он все же не хотел видеть ее снова в живых; он знал и упорно повторял себе, что ей никогда нельзя было бы верить, а прелесть его любви была в том, что все сердце его открылось перед ней. Нет, мертвой он мог верить, но если б она осталась жива и он простил бы ее, он все же боялся бы ее постоянно. Этот страх расколол бы его сердце надвое, и ему принадлежала бы только одна половина, и он никогда не смог бы достичь славы. Так говорил он себе ночью. И все же он с тоской размышлял о том, что Леопард, будучи человеком невежественным, немногим лучше своей шайки, сумел так привязать к себе эту женщину, необыкновенную женщину, что и теперь, после его смерти, она все еще была ему верна, — наперекор новой любви она оставалась верна мертвому.
И все же Вану Титру не верилось, что его она совсем не любила. Нет, он с голодной тоской вспоминал снова и снова, какой искренней и страстной бывала она в той самой постели, где он теперь лежал. Ему не верилось, что такая страсть могла явиться там, где не было любви. И он чувствовал себя несчастным и слабым и думал, что, несмотря на всю свою гордость и высокое положение, как человек он мельче Леопарда, которого убил, потому что его живая власть над женщиной была слабее, чем память о мертвом. И он страдал.
И Ван Тигр чувствовал, что он не то, чем считал себя, и жизнь впереди представлялась ему долгой и бессмысленной, он сомневался, достигнет ли когда-нибудь величия, а если и достигнет, зачем оно, когда сына у него нет и не для кого добиваться величия, ведь оно умрет вместе с ним, и все, что у него есть, перейдет к другим людям. Он не настолько любил своих братьев и племянников, чтобы вести ради них войны и пускаться на хитрости. И он стонал про себя в тихой и темной комнате и, не удержавшись, застонал громко:
— Я убил не одну, а двоих, и тот, второй, был бы моим сыном!
И снова она вспомнилась ему. Теперь он всегда видел ее такой, какой она лежала мертвая, видел красивую, сильную шею, пронзенную мечом, и льющуюся потоком алую кровь. И она снова и снова появлялась перед его глазами. Он не в силах был этого вынести и не мог больше лежать на этой кровати, — нет, хотя кровать была вымыта и выкрашена заново, кровавые пятна исчезли, и подушка была новая, и никто ни словом не помянул о том, что случилось, и он не знал даже, куда унесли ее тело. Он встал с кровати и, завернувшись в одеяло, сидел на стуле, дрожащий и жалкий, пока рассвет не забрезжил холодно и тускло в решотках окон.
Все зимние ночи проходили одинаково, ночь за ночью, и наконец Ван Тигр сказал себе, что дальше так итти не может, потому что эти одинокие, угрюмые ночи отнимают у него мужество и ослабляют в нем честолюбие. Он стал бояться за себя, потому что ни в чем уже не видел хорошего и раздражался на всех, кто подходил к нему близко, а больше всего стал раздражаться на племянника и говорил с горечью:
— Это лучшее, что у меня есть, рябая, ухмыляющаяся обезьяна, сын торгаша, — ближе у меня никого нет, и он мне должен быть вместо сына!
Наконец, когда ему казалось уже, что он сходит с ума, наступил поворот, и как-то раз ночью ему пришло в голову, что эта женщина и мертвая погубит его так же верно, как если бы она осталась в живых и сделала бы то, что задумала. И он сразу укрепился духом и сказал про себя, словно говоря с ее призраком:
— Разве не всякая женщина может иметь сыновей, и разве я не хочу сына больше, чем какую бы то ни было женщину? У меня будет сын. Я возьму женщину, и двух, и трех, пока у меня не будет сына. Глупец я был, что так привязался к одной женщине, сначала к рабыне, которой даже не знал, обменявшись с ней несколькими отрывочными словами, какие может человек сказать рабыне в доме своего отца, — и из-за этой женщины я мучился чуть ли не десять лет, — а потом была та, которую мне пришлось убить. Неужели я никогда не отделаюсь и от этой и промучаюсь из-за нее еще десять лет, а тогда я буду слишком стар, чтобы родить сына! Нет, я стану таким же, как другие мужчины, сумею стать свободным, как другие, и буду брать женщин и бросать их, когда мне вздумается.
В тот же день он позвал к себе человека с заячьей губой, позвал его в свою комнату и сказал:
— Мне нужна женщина, все равно какая, только из порядочных; ступай к братьям и скажи им, что моя жена умерла и чтобы они нашли мне другую, потому что сам я занят подготовкой к войне, которая будет весной, и не желаю отвлекать свои мысли от войны.
Заячья Губа был очень рад такому поручению и пустился в дорогу, потому что он ревнивыми глазами следил за мучениями своего генерала и, догадываясь о причине, думал, что это будет хорошим лекарством.
Что же до Вана Тигра, то ему оставалось только ждать, что принесет ему время и что сделают для него братья, и в ожидании он заставлял себя готовиться к войне и думать о том, как он расширит свои владения. И он старался утомить себя, чтобы ему спалось ночью.