За время путешествия Ван Тигр не раз пожалел о том, что ему нельзя было оставить сына дома. Но он не отважился на это, боясь, что среди его солдат есть скрытое недовольство, после того, как он приказал убить тех шестерых. Однако брать его с собой к дядям во двор он опасался почти столько же, сколько оставлять его здесь под угрозой смерти. Он боялся распущенности племянников, боялся грубого корыстолюбия, свойственного торговцам. И потому он приказал воспитателю сына, который также ехал с ним, и человеку с заячьей губой ни на минуту не оставлять молодого господина одного, а кроме того выбрал десять старых самых испытанных солдат, чтобы они днем и ночью оставались при его сыне; сыну же сказал, что он и здесь должен также сидеть за книгами, как дома. Но он не отважился сказать ему: «Сын мой, ты не должен бывать там, где есть женщины», так как не знал, думает ли мальчик об этом. Все эти годы, что сын прожил вместе с Ваном Тигром на его дворах, там не бывали женщины — ни служанки, ни рабыни, ни распутницы, и мальчик не знал ни одной женщины, кроме матери и сестер, а за последние годы Вам Тигр не пускал его одного даже к матери, когда он изредка ходил навещать ее по долгу сына, и посылал телохранителя вместе с ним.
Так ревновал Ван Тигр своего сына, — ревновал его больше, чем другие мужчины ревнуют своих возлюбленных.
И все же, вопреки всем тайным страхам, это была сладкая минута для Вана Тигра, когда он въезжал в ворота братьев и сын ехал рядом с ним. Почему-то Вану Тигру захотелось, чтобы портные его и швецы сшили для сына точно такое же платье, как у него самого, и на мальчике была точно такая же куртка из заграничного сукна с такими же золочеными пуговицами и погонами на плечах и такая же фуражка со знаком на ней, как и у Вана Тигра. Ко дню рождения мальчика, когда ему исполнилось четырнадцать лет, Ван Тигр послал человека в Монголию, и тот отыскал двух совершенно одинаковых лошадей, — только одна из них была поменьше, а другая покрупней; обе крепкие и темно-рыжей масти, — теперь даже лошади у них были одинаковые. Для слуха Вана Тигра было самой сладкой музыкой, когда народ на улицах кричал, останавливаясь поглядеть на проезжавших солдат:
— Глядите, вот старый генерал, с маленькими генералом! Они похожи друг на друга, как два передних зуба во рту!
Так они подъехали к воротам Вана Помещика, и мальчик спрыгнул с лошади так же, как отец, и, положив руку на рукоять меча так же, как отец, степенно пошел рядом с ним, даже не сознавая, что он все делает так же, как отец. Братья с сыновьями один за другим вышли к нему навстречу, услышав, что он приехал, и Ван Титр оглядывал всех по очереди и упивался тем восхищением, с которым все смотрели на его сына, — он упивался им, как жаждущий упивается вином. И в те дни, что Ван Тигр пробыл в доме братьев, он жадно и неотступно следил за сыновьями братьев, едва сознавая, что делает, так как жаждал увериться, что его сын лучше их, жаждал увериться, что он не обманулся в своем единственном сыне.
И много видел Ван Тигр такого, что могло его утешить. Старший сын Вана Помещика был теперь давно женат, хотя детей у него еще не было, и жил с женой в том же доме, где и Ван Помещик со своей госпожой. Этот старший сын становился все больше и больше похожим на отца; живот у него начинал округляться, и красивое тело заплыло толстым слоем жира. Но взгляд у него был беспокойный, — и было отчего беспокоиться: жена его не могла ужиться с матерью, госпожой в доме, держала себя дерзко, считая себя новой женщиной и умнее всех других, и кричала на мужа, когда, оставаясь с нею наедине, он пытался ее образумить:
— Как? Неужели я должна быть служанкой у этой чванливой старухи? Разве она не знает, что в наше время молодые женщины свободны, и никто теперь не станет прислуживать свекрови!
К тому же молодая женщина ничуть не боялась госпожи, и если та, по-старому величественно, говорила: «Когда я была молода, я выполняла свой долг и прислуживала свекрови, подавая ей чай по утрам, и покорялась во всем, как меня учили делать, и это был мой долг», — то невестка, встряхнув короткими волосами и топнув хорошенькой незабинтованной ножкой, очень дерзко отвечала:
— А мы, современные женщины, никому не покоряемся!
И от таких раздоров молодой муж нередко чувствовал скуку, а развлечься, как он развлекался в прежнее время, было нельзя, потому что молодая жена следила за ним и разузнала бы, куда он ходит играть; к тому же она была так бойка, что не боялась выбегать за ним на улицу, и кричала, что она тоже пойдет с ним, что теперь женщин не держат взаперти и что мужчины и женщины равны; и слыша такие речи, прохожие на улицах оборачивались, и чтобы она его не осрамила, муж бросил свои старые развлечения, так как был уверен, что у нее хватит смелости пойти за ним куда угодно. Молодая жена была так ревнива, что отучила мужа от всех старых привычек и самых естественных желаний: он не смел даже взглянуть на хорошенькую рабыню, а к дому свиданий ему нельзя было даже подойти без того, чтобы при его возвращении она не подняла визга и плача на весь дом. Однажды приятель, которому он пожаловался, дал ему такой совет:
— Пригрози ей, что возьмешь наложницу, — от этого всякая женщина смирится.
Но когда молодой муж попробовал так сделать, жена его ничуть не смирилась и закричала на него, сверкая своими круглыми глазами:
— Теперь уже не то время, и ни одна женщина этого не потерпит!
И не успел он понять, в чем дело, как она уже бросилась к нему с протянутыми руками и расцарапала ему обе щеки, и на каждой щеке выступило по четыре глубоких ярко-красных царапины, так что каждому сразу было видно, откуда они взялись, и он целые пять дней не мог никуда показаться. Наказывать ее он тоже не смел, потому что брат ее был ему приятель, а отец — начальник полиции в городе и человек влиятельный.
Однако ночью он все еще любил ее, потому что она умела нежно к нему прижиматься, делать вид, что раскаивается, и ласкаться к нему, и тогда он чувствовал, что любит ее всем сердцем, и, смягчившись, слушал ее речи.
В такие часы все ее речи сводились к тому, чтобы он попросил у отца денег, и тогда они уедут из этого дома в какой-нибудь портовый город на побережье и там заживут иной жизнью, по-новому, среди таких же новых, как они сами, людей. И она бросалась к нему на шею, и обнимала его своими хорошенькими ручками, и ластилась к нему или начинала сердиться и плакать, ложилась в постель и отказывалась вставать и принимать пищу, пока он не даст этого обещания. И так на тысячу ладов она докучала мужу, пока он не дал ей слова пойти к отцу. Но когда, исполняя данное слово, он отправился к отцу, то Ван Помещик, выслушав его, взглянул на него своими старческими сонными глазами и сказал:
— Откуда же я возьму для тебя такие деньги? У меня их нет.
И он опять погрузился в ленивую дремоту, в какой проходила вся его жизнь. Но помолчав немного, он сказал:
— Человеку приходится мириться с женщинами, потому что самые лучшие из них сварливы и придирчивы. Все они таковы, и ученые и неученые, — только ученые хуже, потому что ничего не боятся. Я всегда говорил: пускай женщина хозяйничает в доме, а я поищу себе покоя в другом месте. И тебе следует делать то же.
Но от молодой жены не так легко было отделаться, и она снова и снова заставляла мужа ходить к отцу, и чтобы его оставили в покое, Ван Помещик уступил наконец и обещал что-нибудь придумать, хотя знал, что единственный способ — это продать большую часть той земли, которая у него еще оставалась. А молодая жена, получив такое обещание, начала болтать об отъезде, строила планы и только о том и говорила, сколько развлечений в приморском городе, как хорошо одеваются там женщины, и что ей нужно купить новое платье и меховой халат, и что у нее не платье, а какое-то тряпье, которое годится только в такой деревне, как эта, и всеми этими разговорами она расшевелила и мужа, так что и тому захотелось поехать и посмотреть на все чудеса, о которых она рассказывает.
Теперь младший сын Вана Помещика был уже взрослый и шел по стопам брата, и ревниво следил за тем, чтобы его в чем-нибудь не обидели по сравнению со старшим братом. Втайне он не на шутку восхищался хорошенькой невесткой и решил про себя, что когда старший брат уедет из дому, он поднимет целую бурю, лишь бы увидеть тот город, где много хорошеньких женщин такого же склада, как его невестка. Однако у него хватило ума не говорить ничего о своем плане до отъезда брата, а в ожидании он шатался праздно по дому и по городу и c презрением смотрел на все окружающее, так как знал теперь, какое чудесное место — приморский город, сколько в нем нового, сколько удивительных, новых людей, которые знают все о чужих странах. И даже на сына Вана Тигра он смотрел так, как будто бы считал его ничтожеством, и Ван Тигр, поймав этот взгляд, возненавидел молодого человека.
Но в доме Вана Купца молодые люди были с виду гораздо скромнее и, приходя вечером из лавки домой, садились боком на свои места и глядели на дядю и на двоюродного брата, и Вану Тигру доставляли тайное удовольствие те взгляды, которые эти молодые торгаши бросали на его сына; он подмечал, как они разглядывали мальчика и даже маленький золоченый меч, который он снимал иногда и клал на колени, чтобы младшие дети могли посмотреть на него и потрогать пальцами.
В такое время Ван Тигр от всей души радовался на сына и забывал о том, что мальчик был к нему холоден. Он радовался, глядя, как сын его быстро и ловко встает при входе отца или дяди и отдает честь, — так учил его воспитатель, а потом садится, вежливо подождав сначала, когда сядут старшие. И Ван Тигр поглаживал бороду, чувствуя необычайный прилив нежности к сыну, и становился весел, как никогда в жизни, насколько сын его высок для своих лет, — гораздо выше этих торгашей, которых вырастил его брат, насколько он крепче телом, насколько прямее и гибче по сравнению с бледными, изнеженными и пухлыми двоюродными братьями.
И все то время, что Ван Тигр пробыл в доме братьев, он следил за сыном, не спуская глаз. Когда сын сидел рядом с ним на пиру, Ван Тигр сам смотрел, сколько сын выпьет вина, и после того, как прислужники наливали ему третью чашку, он не позволял ему больше пить. А когда двоюродные братья звали его куда-нибудь играть с ними, Ван Тигр посылал с ним воспитателя, человека с заячьей губой и десятерых надежных солдат, куда бы он ни пошел. Каждую ночь Ван Тигр не мог успокоиться до тех пор, пока под каким-нибудь предлогом не сходит к сыну и не застанет мальчика в кровати и одного в комнате, если не считать телохранителя, который стоял на страже у дверей.
В этом доме его отца, где обоим братьям все еще жилось так хорошо и привольно, казалось, будто в стране нет голода, поля не залиты водою, и нигде нет умирающих с голода людей. Однако Ван Помещик хорошо знал, что происходит за стенами их мирного дома, и Ван Купец знал это не хуже, и когда Ван Тигр рассказывал им о своих бедствиях и о том, зачем он приехал, и закончил свою речь словами: «В ваших интересах выручить меня из беды, потому что моя власть охраняет и вас» — они поняли, что он говорит правду.
Потому что и за стенами этого города люди так же голодали, и многие из них жестоко ненавидели обоих братьев. Они ненавидели Вана Помещика за то, что он и до сих пор владел землей, и те, кто работал на ней, должны были делиться с ним, никогда не работавшим, теми горькими плодами земли, которые они добывали тяжким трудом. А когда они гнули спину над своими полями в холод и жару, в дождь и солнце, им казалось, что и земля и ее плоды принадлежат им. Обидно было, что в пору урожая им приходилось отдавать добрую половину человеку, который сидел в своем городском доме и дожидался, пока ему принесут его долю, и что в голодный год он тоже требовал свою часть.
Правда, в те годы, что Ван Старший был помещиком и понемногу продавал свою землю, он вовсе не был покладистым хозяином. Нет, для такого мягкого и безвольного человека он умел неплохо браниться и придираться, и ненависть его к земле обращалась против людей, которые обрабатывали ее, и он ненавидел их не только из-за земли, но и оттого, что ему часто дозарезу нужны были деньги для семьи и для себя самого, и он вдвойне злился, когда ему казалось, что арендаторы намеренно утаивают то, что ему полагается.
Дошло до того, что арендаторы, завидев Вана Помещика, взглядывали на него и бормотали:
— Должно быть, пойдет дождь, черти уже вылезли!
И нередко они говорили, упрекая его:
— Какой ты сын своему отцу: он был человек милосердный, — даже в старости, когда разбогател, он не забывал, что когда-то работал не меньше нашего, не торопил нас с арендной платой и не требовал зерна в голодные годы. А ты не видывал горя, и твое сердце не знает жалости!
Так велика была их ненависть, что в тот тяжелый год она прорвалась, и по ночам, когда большие ворота стояли на запоре, люди подходили к этим воротам и колотили в них, а потом ложились на ступени и стонали:
— Мы умираем с голода, а у них все еще есть рис для еды и рис для перегонки в вино!
А другие кричали, проходя мимо ворот по улице, кричали даже среди дня:
— Когда же мы перебьем богачей и возьмем себе то, что они награбили у нас!
Сначала братья не обращали на это внимания, но в конце концов наняли городских солдат сторожить ворота и отгонять всех, кто подходил к ним без дела. И правда, многих богачей в том городе и во всей округе грабили и обворовывали, потому что к концу года начали появляться во множестве бесстрашные и дерзкие бандиты, как всегда бывает в плохие времена.
Однако сыновьям Ван Луна пока еще ничто не грозило, потому что начальник полиции, стоявший во главе городских солдат, породнился с ними, отдав свою дочь к ним в дом, а кроме того, поблизости были Ван Тигр и военачальник области. И оттого, останавливаясь перед домом Ванов, люди только проклинали их со стоном и не отваживались ни на что большее.
Не стали они грабить и глинобитный дом, который принадлежал ненавистной для них семье. Он стоял высоко на холме, недоступный медленно спадавшим водам, и Цветок Груши прожила там спокойно всю эту тяжелую зиму со своими двумя питомцами. Так было потому, что все теперь хорошо знали жалостливость Цветка Груши, знали, что она выпрашивает для них припасы в доме Ванов, и многие подъезжали к ее дверям на лодках и челноках, и она кормила их. Как-то Ван Купец зашел к ней и сказал:
— В такие опасные времена ты должна переехать в город и жить в большом доме.
Но Цветок Груши ответила спокойно, как всегда:
— Нет, мне нельзя, и я не боюсь, а кроме того, есть люди, которым я нужна.
Но когда наступили зимние холода, ей по временам делалось страшно, потому что люди ожесточились от голода и резкого ветра на ледяной воде, где они до сих пор жили в лодках, привязав их к верхушкам деревьев, и были сердиты на Цветок Груши за то, что она все еще кормила дурочку и горбуна, и ворчали, принимая от нее съестное:
— Зачем кормить этих убогих, когда сильные, крепкие люди, у которых есть здоровые дети, должны умирать с голода?
И в самом деле, такой ропот раздавался все громче и чаще, и Цветок Груши уже начинала подумывать о том, не перевезти ли ей своих питомцев в город, боясь, как бы их не убили за то, что она их кормит, а она не в силах будет их защитить, когда бедная дурочка, дожившая до пятидесяти двух лет, но оставшаяся попрежнему ребенком, умерла неожиданно и быстро, как умирают все, подобные ей. Как-то раз она ела и по своей привычке играла, складывая лоскутки, а потом вышла за ворота и ступила прямо в воду, не понимая, что это вода, а не тот клочок сухой земли, где она всегда сиживала. Цветок Груши выбежала за ней, но дурочка уже намокла и дрожала от ледяной воды. От этого она простудилась и, несмотря на нежный и заботливый уход Цветка Груши, через несколько часов умерла, и умерла так же легко, как и жила.
Тогда Цветок Груши послала в город за гробом к Вану Помещику, и так как Ван Тигр тоже был там, все три брата приехали вместе, и Ван Тигр взял с собой своего сына. Они остались посмотреть, как дурочку положат в гроб, и впервые лицо ее казалось мудрым и строгим и приобрело достоинство, какое ей могла дать одна смерть. И Цветок Груши, искренно опечаленная, несколько утешилась, видя, как смерть преобразила ее дитя, и сказала, как всегда, едва слышно:
— Смерть исцелила ее и дала ей мудрость. Теперь она такая же, как все мы.
Но братья не стали устраивать для дурочки похороны, и Ван Тигр, оставив сына в старом доме, поехал на лодке вместе с братьями, Цветком Груши, женой старого арендатора и работниками к другому холму, где было семейное кладбище, выбрал место ниже других, но все же внутри ограды, и там они зарыли дурочку.
Когда все кончилось и они вернулись в глинобитный дом и собрались возвращаться в город, Ван Тигр, взглянув на Цветок Груши, в первый раз заговорил с ней и спросил своим обычным спокойным и холодным тоном:
— Что ты станешь делать теперь, госпожа?
И она подняла к нему свое лицо, — теперь уже без боязни, так как знала, что волосы ее седеют и лицо, утратив былую юность, покрылось морщинами, и ответила:
— Я давно говорила, что уйду в монастырь неподалеку отсюда, когда мое дитя умрет, и монахини согласны принять меня. Я прожила бок-о-бок с ними все эти годы и уже дала не один обет; монахини меня знают, и там я буду всего счастливей.
И обратившись к Вану Помещику, она прибавила:
— Вы с женой уже решили судьбу вашего сына, а храм, куда он поступит, совсем близко от моего, и я буду по-прежнему ходить за ним, так как теперь я достаточно стара, настолько стара, что могла бы быть его матерью, и если он заболеет, что с ним бывает нередко, мне можно будет пойти к нему. Священники и монахини молятся вместе утром и вечером, и я буду видеть его дважды в день, хотя нам нельзя будет говорить.
Тогда братья взглянули на горбуна, который ни на шаг не отходил от Цветка Груши, угнетенной смертью дурочки, о ком он нередко заботился вместе с Цветком Груши. Теперь это был взрослый человек, и взгляды братьев он встретил грустной улыбкой. Ван Тигр смягчился, видя, что сын его стоит такой высокий и крепкий и слушает их беседу с удивлением, так как ничего не знал об этом раньше, и, заметив улыбку на лице горбуна, Ван Тигр сказал очень ласково:
— Желаю тебе счастья, бедняга, и если бы ты был здоров, я взял бы тебя с собой, как взял твоего двоюродного брата, и сделал бы для тебя то же, что сделал для него. Но делать нечего, и я только прибавлю к твоему вкладу в храм и к твоему тоже, госпожа, потому что всякое место можно купить за деньги, и, думаю, в храмах это делается так же, как и везде.
Но Цветок Груши отвечала тихо и твердо:
— Для себя я ничего не возьму, да мне ничего и не нужно, — монахини знают меня, как и я их знаю, и все, что я имею, будет принадлежать им, когда я соединю с ними свою судьбу. А для мальчика я возьму что-нибудь, потому что это ему поможет.
Этим она кротко упрекнула Вана Помещика, так как денег, которые он дал, решив судьбу мальчика, было слишком мало. Но если он понял упрек, то ничем этого не обнаружил и сел, дожидаясь, пока братья кончат, так как был очень грузен и жаловался, что стоять ему тяжело. Но Ван Тигр все еще смотрел на горбуна и снова обратился к нему:
— И тебе в самом деле хочется поступить в храм и никуда больше?
Тогда юноша отвел глаза от рослого двоюродного брата, которого он разглядывал с жадностью, и, опустив голову, взглянул на свое искалеченное тело и медленно сказал:
— Да, ведь ты видишь, каков я. — И, помолчав, он прибавил горько: — Может быть одежда священника скроет мой горб.
И он снова перевел взгляд на двоюродного брата и вдруг, словно не в силах был дольше смотреть на него и даже на золоченый его меч, опустил глаза, повернулся и, прихрамывая, быстро вышел из комнаты.
В тот вечер, когда Ван Тигр, возвратившись в дом братьев, пошел взглянуть перед сном на сына, мальчик еще не спал и с любопытством спросил у отца:
— Отец, а тот дом тоже принадлежал дедушке?
И Ван Тигр ответил удивленно:
— Да, и я там жил мальчиком, пока он не купил этот дом и не перевел нас всех сюда.
Тогда мальчик выглянул из постели, положив голову на окрещенные руки, и, взглянув на отца загоревшимися глазами, сказал с жаром:
— Мне нравится этот дом. Я хотел бы жить в таком доме среди полей, где так тихо и деревья кругом и быки.
Но Ван Тигр ответил с досадой, непонятной ему самому, потому что мальчик в конце концов не сказал ничего дурного:
— Ты сам не понимаешь, что говоришь! Я знаю, — я жил там в детстве, — нет ничего ненавистнее и темнее этой жизни, и я каждый час стремился вырваться оттуда.
Но мальчик повторял с непонятным упорством:
— А мне понравилось бы, я знаю, что понравилось бы!
Эти слова сын его повторял с жаром, с таким жаром, что Ван Тигр начал на него сердиться, сам не зная за что, и, поднявшись с места, вышел вон. А сыну его снилось в ту ночь, что глинобитный дом стал его домом и что он живет в нем среди полей.
Цветок Груши ушла в монастырь, а сын Вана Помещика — в храм, и старый дом опустел, и уже не было в нем тех троих, которые прожили в нем столько лет. Из всей семьи Вана Луна никто уже не жил на его земле: оставались только старый арендатор с женой, и они жили там одни. Иногда старуха доставала завядший кочан капусты, зарытый ею в землю, или горсть муки, которую она сберегла, завязывала в платок и везла в монастырь Цветку Груши, так как за годы своей службы полюбила эту кроткую молчаливую женщину. Да, даже в эти трудные времена старуха доставала последнее, что у нее было, несла к воротам монастыря и становилась там, дожидаясь, пока выйдет Цветок Груши, одетая в серую одежду монахини, и шептала ей:
— Я принесла свежее яйцо от моей единственной курицы, — возьми его себе, вот оно!
И порывшись за пазухой, она доставала маленькое яйцо и, прикрыв рукой, совала его Цветку Груши и шопотом уговаривала ее:
— Съешь его, госпожа! Я готова поклясться, что многие монахини съели бы яйцо, несмотря на все свои обеты, да я сама видела священников, которые ели мясо и пили вино. Отойди в сторонку, чтоб никто не видел, и съешь его сырым — ты такая бледная!
Но Цветок Груши не соглашалась. Нет, она уже произнесла обет, и, быстро покачивая головой в сером капюшоне, она тихонько отводила руку старухи, говоря:
— Нет, ты сама должна его съесть, — тебе оно больше нужно, потому что я ем достаточно. А если бы и не ела, мне все равно нельзя, потому что я не могу нарушить обет!
Однако старуха на этом не успокоилась и сунула яйцо за пазуху Цветку Груши, там, где платье перекрещивалось у горла и поторопилась сесть в челнок и столкнуть его в воду, чтобы Цветок Груши не могла ее догнать, и отъехала довольная и улыбающаяся. А Цветок Груши через какие-нибудь полчаса отдавала яйцо умирающей с голода женщине, которая выбралась из воды и подошла к воротам храма. Это была мать, державшая своего заморыша у пустых сморщенных мешков кожи, которые были когда-то круглой и полной грудью, и, показывая на грудь, попросила милостыни у Цветка Груши, когда та подошла на ее едва слышный зов:
— Посмотри на мою грудь! Прежде она была круглая и полная, и этот ребенок был толст, как Будда.
И опустив глаза, она взглянула на умирающего ребенка, который все еще хватался губами за пустую грудь.
Тогда Цветок Груши достала из-за пазухи яйцо и отдала его женщине, радуясь, что может дать такую хорошую вещь.
И так Цветок Груши мирно прожила всю свою остальную жизнь, и Ван Тигр никогда больше ее не видел.
Правду сказать, Ван Купец очень мог бы помочь Вану Тигру в этот трудный для него год, потому что у него были большие запасы зерна, и если голод принес нищету другим, то Вану Купцу и другим, таким же, как он, этот голод принес еще большее богатство. Ибо, видя, какие приближаются времена, он начал запасать зерно в больших закромах, и хотя время от времени он продавал его богачам, которые могли платить высокие цены, назначенные им, однако не переставал закупать муку и рис в других областях и посылал за этими товарами своих управителей в соседние страны, и житницы его полны были зерном.
Теперь серебра у него было больше, чем когда бы то ни было, потому что, в то время как зерно его текло на рынки и в дома богачей, серебро притекало вместо него, и в этот год Ван Купец тяготился своим серебром и не знал, что ему с ним делать и где его хранить.
В земле он больше не нуждался, так как стал купцом, а другого залога, кроме затопленной земли, люди не могли предложить, занимая у него деньги. И потому он затеял рискованное дело и ссужал деньги под залог будущих урожаев. И проценты были так высоки, что, казалось, стоило земле просохнуть и дать новый урожай, чтобы весь этот урожай со всей области потек в житницы Вана Купца. Но никому не было известно, насколько он богат, потому что даже родным сыновьям он жалел серебра на расходы и плакался каждому сыну на бедность и держал их продавцами в своих лавках, так что не было среди них ни одного, кроме старшего сына, отданного Вану Тигру, который не ждал бы с нетерпением того дня, когда отец умрет, и ему можно будет бросить лавку и рынок и тратить деньги на игру и на хорошую одежду, какой Ван Купец не позволял им носить.
И не одни только его сыновья возненавидели свое рабство, — возненавидели его и крестьяне той округи. А один из них был тот большезубый крестьянин, который купил большой участок земли после смерти Вана Луна, и теперь, когда земля его была почти вся под водой, он бедствовал и голодал и скорее допустил бы своих детей умереть голодной смертью, чем попросил бы в долг у Вана Купца; и чтобы переждать, пока вода спадет с его земли, он взял всю свою семью и уехал в один из южных городов, предпочитая вести такую жизнь, чем дать Вану Купцу завладеть своей землей.
Ho в своих глазах Ван Купец оставался человеком справедливым и говорил сам себе и тем людям, которые приходили брать у него в долг, что нечего и ждать, чтобы в голодное время ссужали деньги под обычный процент и цены на хлеб не повышались, иначе — какая польза была бы от этого купцу? Он делал только то, что считал, по-своему, справедливым.
Однако он был достаточно умен и знал, что в такое время люди не думают о справедливости, знал так же, что его ненавидят от души, знал и то, что Ван Тигр ему полезен уже тем, что это военачальник. Он сделал над собой усилие и пообещал отдать Вану Тигру большие запасы зерна и ссудил ему большую сумму под невысокий процент, не выше, чем двадцать процентов с каждой серебряной монеты. Когда они в один из следующих дней скрепили эту сделку в чайном доме, Ван Помещик, сидевший тут же, сказал, тяжело вздохнув:
— Хотел бы я быть таким же богатым, как этот наш брат купец. Но сказать по правде, я с каждым годом становлюсь беднее. Его дело процветает, а у меня ничего нет, кроме клочка земли, который остался от всех владений отца, да ничтожной суммы денег, отданных взаймы. Хорошо нам, что среди нас есть такой богач!
Ван Купец не мог сдержать довольно кислой улыбки и сказал напрямик, так как не умел говорить красно и не славился ни учтивостью, ни находчивостью:
— Если у меня и наберется сколько-нибудь, так это потому, что я работаю сам, а сыновья мои сидят в лавке и не носят шелковых халатов, и жена у меня только одна.
Но Вану Помещику не по душе пришлась такая откровенность, хотя нрав его стал гораздо покладистее за последние годы; он понял, что брат упрекает его за то, что он продал почти всю оставшуюся у него землю, чтобы сыновья его могли, как им хотелось, уехать в приморский город, и он долго сидел с оскорбленным видом, а потом надумался и громко сказал:
— Что же, отец должен, я полагаю, кормить сыновей, и я слишком высоко ценю своих сыновей, чтобы держать их за прилавком в лучшие годы молодости. Я почитаю внуков моего отца, — так неужели мне морить их голодом? Я думаю, что должен кормить своих детей, но, может быть, я плохо понимаю свой долг, если содержу своих сыновей так, как должно содержать детей землевладельца?
Больше он не мог говорить, — его прервал хриплый затяжной кашель, мучивший его последние годы. Будучи не в состоянии промолвить ни слова, он сидел, надувшийся и сердитый, и кровь медленно приливала к его толстой шее. Но Ван Купец позволил себе слегка улыбнуться, и его морщинистые и втянутые щеки чуть дрогнули; он видел, что брат его понял упрек, и этого было довольно.
Когда договор был заключен, Ван Купец пожелал написать его на бумаге, и Ван Тигр не удержался от восклицания:
— Как, разве мы не братья?
И Ван Купец сказал, словно оправдываясь:
— Это для памяти, у меня теперь стала такая плохая память!
Однако он протянул кисточку Вану Тигру, и тому пришлось волей-неволей взять ее и подписать свое имя. Тогда Ван Купец спросил, не переставая улыбаться:
— А печать твоя при тебе?
И Вану Тигру пришлось достать из пояса свою печать с вырезанным на камне именем и приложить к бумаге, и только после этого Ван Купец взял ее и, аккуратно сложив, убрал в кошель, висевший у него на поясе. И наблюдая за ним, Ван Тигр рассердился, хотя и получил то, что ему было нужно, и, поклявшись себе самому во что бы то ни стало расширить свои владения, он пожалел, что упустил столько лет понапрасну, и теперь ему снова приходится зависеть от брата.
Но на этот раз люди Вана Тигра были спасены, и он приказал сыну и своим телохранителям собираться домой, и скоро они были готовы двинуться в путь. Дело было к весне, земля быстро просыхала, и повсюду люди нетерпеливо ждали, когда можно будет засеять землю новым зерном, и уже забывали о зиме и о своих умерших и глядели вперед с надеждой, дожидаясь весны.
И Ван Тигр тоже нетерпеливо ждал новых событий, прощаясь с братьями. Братья устроили для него прощальный пир, а когда этот пир кончился, Ван Тигр пошел туда, где стояли таблички его предков, и зажег перед ними курения. Сын его тоже присутствовал при этом, и когда густой и душистый дым поднялся клубами вверх, Ван Тигр простерся ниц перед своим отцом и перед предками своего отца, заставил сына поклониться им. И наблюдая, как делает поклоны его красавец-сын, Ван Тигр преисполнился гордости; ему казалось, что духи предков собрались здесь и смотрят, какой красавец произошел от них, и он чувствовал, что долг по отношению к его роду выполнен им.
Когда все было кончено и курения догорели в курильницах дотла, Ван Тигр сел на коня, а сын — на своего, и в сопровождении телохранителей они по сухой дороге возвратились в свою область.