От автора

Эта книга не могла быть написана без помощи поделившихся со мной воспоминаниями: И. А. Виньяра, Л. А. Волкова, С. В. Гиацинтовой, А. И. Горюнова, Л. И. Дейкун, Ю. А. Завадского, Б. Е. Захавы, Г. Б. Казарова, Ц. Л. Мансуровой, В. И. Немировича-Данченко, А. А. Орочко, Р. Н. Симонова, М. Д. Синельниковой, А. И. Чебана и Б. В. Щукина, а также В. Л. Зускина, который перевел для меня ряд глав вышедшей в Америке книги Бен-Ари о «Габиме».

Особенно признателен я за внимание Надежде Михайловне Вахтанговой.

Глава первая

Детство и юность

1

Саркис (Сергей) Абрамович Вахтангов, по профессии маляр-подрядчик, покинул родной Тифлис в 70-е годы XIX века.

Незадолго до этого у стареющего Саркиса умерла жена. Он запил, бросил собственный дом, работу, друзей и решил навсегда уехать из Грузии.

…По Военно-Грузинской дороге тащился фургон. Мрачный, молчаливый человек погонял лошадь. В фургоне, толкая друг друга на ухабах, сидели дети: старший Баграт, Калгаринэ и Домна.

Во Владикавказе началась жизнь скудная и неустроенная. По-мужски неумело заботился отец об осиротевших подростках.

Баграт поступил рассыльным к владельцу табачной фабрики и магазина, богатому купцу Василию Лебедеву. Смышленый, красивый юноша пришелся купцу по душе. Была у хозяйка единственная дочь Ольга. Незадолго до смерти, во время своей болезни, Лебедев сказал Баграту, что хочет видеть его зятем и наследником. Когда Лебедев умер, Баграт женился на Ольге Васильевне и стал хозяином всего дела.

Стыдясь своего прошлого, Баграт упорно выбивался «в люди». Не совсем обычное появление Вахтанговых среди владикавказских купцов тем более обязывало молодого самолюбивого фабриканта. Природный ум и организаторский свой талант Баграт целиком подчинил страсти приобретателя.

Баграт преуспевал в то время, когда вся Россия была охвачена быстрым развитием капитализма. Промышленный прогресс с каждым днем менял лицо страны.

В 1863 году Владикавказ, бывший осетинский аул, стал центром Терской области. А по переписи 1897 года во Владикавказе насчитывалось уже 43 843 жителя (русские, осетины, армяне, грузины и др.). Население Владикавказа прежде занималось сельским хозяйством, садоводством, пчеловодством, огородничеством, но в год переписи в городе шумят уже девяносто девять фабрик и заводов, бойко торгуют девятьсот тридцать шесть магазинов и лавок.

Вахтангов день ото дня увеличивал число рабочих на фабрике, поставил новое оборудование, заменил, где мог, мужской труд дешевым женским и, кажется, первый решил использовать труд слепых. Сидя у медленного конвейера, они схватывали одним ловким движением ровно двадцать пять папирос, — ни на одну больше, ни на одну меньше, — и опускали их в коробку. Фабричный труд в России оплачивался крайне низко, а рабочий день длился не менее двенадцати часов и доходил до четырнадцати-пятнадцати. Но столь же долгий рабочий день безропотных слепцов стоил Баграту еще дешевле.

«Баграт — большой человек, деловой человек», говорили про него не только родственники. Властного, деспотического фабриканта побаивались. Даже самые видные в городе денежные воротилы вынуждены были отдать должное Баграту. Но это очень мало льстило самолюбию его отца.

Одиночество, от которого бежал Саркис из Тифлиса, становилось все горше, настигало старика и здесь. Он враждебно отворачивался от дел Баграта, в доме которого жил. Гордого старика глубоко оскорбляла женитьба сына на русской. В перспективах, открывавшихся перед Багратом, Саркис Абрамович почти ничего не понял и не принял. Он жил прошлым. Ломка патриархальных обычаев, вызванная колонизацией окраин России, ростом фабрик и торговли, вторгалась в его неподвижный мир. Старик пытался сопротивляться. С сыном он был на ножах. Но вместе с тем чувствовал, что жизнь идет мимо него, что он дряхлеет и становится все менее нужен детям.

Саркис Абрамович держал сторону упорно хранивших свою самобытность армян, которые были особенно унижены и оскорблены. Русские чиновники и обыватели приучались видеть в подвластных России осетинах, грузинах, армянах презренных «инородцев», низшую расу. Империя душила всякое проявление их национальной культуры. Проводилось насильственное «обрусение».

Старик гордо смотрел на русских, не уступал им на улице дорогу, неизменно носил громадную баранью шапку и национальное «каба», нечто вроде кафтана. Но измена старине, обычаям, своему роду все больше проникала в его собственную семью.

Ольгу Васильевну винить в этом нельзя было. Она играла в доме очень малую роль. Целые дни хлопотала по хозяйству или проводила время на диване — курила, читала «Ниву». Ее тщеславие, — а оно было самым сильным ее чувством, — вполне удовлетворялось успехами мужа и тем, что один из сонных переулков в городе назывался «Лебедевским» — все дома в нем принадлежали ей и ее семье. Безличность Ольги Васильевны чувствовали все в доме. С нею просто не считались. Старик тоже смотрел на нее, как на пустое место.

Нет, не из любви к ней обрусел Баграт и воспитывал детей «в русском духе». Даже свое имя, слишком национальное и простое, он сменил на более отвечавшее его положению и веянию времени. Богратион Сергеевич Вахтангов — звучало внушительно. Обрусение не мешало Баграту быть ктитором (церковным старостой) местной армяно-грегорианской церкви и жертвовать на нее деньги. Он не был религиозен. Но церковная община была нужна ему. Она поддерживала авторитет и коммерческие связи.

Из четырех детей Богратиона Сергеевича и Ольги Васильевны мысли деда больше других занимал старший внук, Евгений, родившийся 1 февраля 1883 года.

Е. Б. Вахтангов в четырехлетнем возрасте с отцом, матерью и сестрой. 1887 г.

Женя с любопытством тянулся к суровому деду. В больших карманах у Саркиса Абрамовича всегда водились для внука сласти. Угрюмые глаза по-стариковски ласково присматривались к ребенку. Но растущая привязанность «папи»^[1] и мальчика друг к другу не успела развиться и окрепнуть.

Жизнь старика становилась все тяжелее. Богратион Сергеевич стал повторять родным и чужим, что его отец — неотесанный, выживший из ума «крро»^[2], что он позорит семью. Наконец, старика перестали пускать к общему столу и еду начали подавать ему отдельно. Это было последним ударом для гордости Саркиса Абрамовича. Он простился, ничего не объясняя, с давно уже вышедшими замуж дочерьми Катаринэ и Домной. Можно было подумать, что старик собирается в дальнюю дорогу. На другой день он заперся в своей комнате и больше оттуда не вышел. Он зарезался перочинным ножом. Рана была нанесена в живот ниже ребер, и смерть наступала медленно и мучительно.

Об этом в семье старались не вспоминать. Но домашним стало тяжелее прежнего.

Мальчика отослали в Тифлис к дальним бедным родственникам. По его годам уже пора было оставить занятия с домашней учительницей и садиться за школьную парту.

2

Два года провел Женя в Тифлисе. Он был принят в гимназию. Но жизнь в малокультурной семье была тосклива. Мальчика принуждали к грязной работе по дому. Женя чувствовал себя одиноко и просил вернуть его во Владикавказ.

Вот и снова родной дом.

Женя радостно целует мать брата и сестер. Вокруг близкие, милые лица. Но вскоре мальчику передается общая напряженность. Ждут к обеду отца… Можно привыкнуть к ежедневному страху, но страх не становится от этого меньше.

Уйти нельзя. Обед — это единственный час за весь день, когда семья встречается с отцом.

То и дело все поглядывают на циферблат. Проходит два томительных часа. Богратион Сергеевич задержался на фабрике…

Наконец, с улицы врывается на кухню фабричная девушка:

— Хозяин идет!

Кухарка, утомленная долгим ожиданием, раздраженно кричит горничной:

— Идет!

Горничная бежит к Ольге Васильевне:

— Барин идет!

Мать говорит негромко, как о привычном и неизбежном несчастье:

— Отец идет.

И машинально одергивает на дочери платьице, смотрится в зеркало, поправляет прическу.

Вся семья выходит в столовую навстречу хозяину.

Богратион Сергеевич никогда не изменяет своим обычаям. За обедом он молчит, и все молчат. Он не делает замечаний, не упрекает, но все чувствуют себя подавленно, как будто они в чем-то виноваты перед ним.

Через много лет Евгений Болратионович вспоминал, как был нерушим распорядок в семье, как даже вещи имели свое постоянное место, и если бы он хоть раз в детстве увидел, что за столом что-нибудь изменилось, хотя бы кувшин вдруг оказался не на том месте или хлеб был положен по-другому, — это значило бы, что в доме случилось что-то невероятное, может быть ужасное! Но ничто не менялось в этом доме. Ничто из заведенного раз навсегда отцом.

Дом Вахтанговых во Владикавказе (ныне г. Орджоникидзе).

3

Женя начал ходить во Владикавказскую гимназию.

Школьная жизнь и привлекала и тяготила его.

Е. Б. Вахтангов. 1891 г.

Образцом для гимназических преподавателей был директор Иван Ильич Виноградов, по прозвищу «барин». Позже, перед окончанием гимназии, Женя в своих записных тетрадях так зарисовал портрет Виноградова:

Прошло десять минут после звонки. Ментора нет. Проходит еще минут пять, и «барин». появляется в дверях. «Движением руки он милостиво разрешает ученикам сесть…

— Вот, господа, я старик, мне слишком шестьдесят лет, а я, как видите, бодр я здоров. Вы думаете, у меня мало дела? А доклады, а бумаги, а распоряжения — кто это делает?! Вы думаете, я покончил со своим образованием?.. Нет, я и теперь учусь. Вот попадается мне название какого-нибудь города — я сейчас к карте. А по математике, физике… Я, правда, теорию забыл, но что касается текущих вопросов, то я всегда иду наравне с прогрессом…

Потом он приступает к уроку. Подходит к карте. Напяливает пенсне и, смотря поверх стекол, поднимает руку. Глаза его бегают. «Он ищет место, которое сейчас нужно указать ученикам.

— Греция, господа, разделяется так…

Указательный палец «барина» обводит контур Италии…

— Фессалия… — палец обводит южную часть Апеннинского полуострова, затем поднимается выше, а «барин» невозмутимо продолжает: — Вот здесь Эпир».

Уроков по истории ученики не готовили. Сам Иван Ильич никогда у них не спрашивал пройденного. Когда наступал конец четверти, «барин» задавал письменную работу, и гимназисты дословно списывали ее из учебника. К концу последней четверти Виноградов объявлял, что именно будет спрашивать на экзамене.

Вопросы эти были крайне несложны. К тому же Иван Ильич не успевал вызвать всех учеников. С неспрошенных бралось честное слово, что они будут заниматься. Им ставилась тройка.

Наблюдательный Женя думает, что «барин», «оставшись один в кабинете, любуется своей наружностью, приглаживает каждый волос, принимает различные позы и заучивает их, чтобы порисоваться потом перед учениками».

И когда он кричит на ученика, обещая сослать его в Сибирь на двадцать четыре часа, таращит глаза, щелкает зубами, то Женя всегда видит, что это все напускное, все выучено у зеркала.

Ненависть и презрение гимназистов ко всей казенной муштре и к наставникам порой стихийно выливались в «тихое», но жестокое ответное издевательство. В тех же домашних тетрадях гимназиста Е. Вахтангова (1901–1902 гг.) зарисована такая картинка гимназической повседневной жизни:

«— Перестанти, господа, перестанти, не нада баловать… брости. Успеити языки почесать… успеите… А теперь делом… делом заняца нада», говаривал Александр Иванович Дементьев, учитель греческого языка, раскрывая книгу и садясь на парту возле одного из учеников. Но ученики «как будто не замечают присутствия учителя. Кулаки и шиши так и мелькают. Шум и гам невообразимый… Александр Иванович, хиленький, маленький человечек, презрительно оглядывает учеников и, ни слова не говоря, снова берется за книгу…

— Ну начнемте. Читайте… — говорит Александр Иванович и поднимает руку, отбивая такт…

— Тондапо мейбоме нос прозефе полюметис Одюссевс… — отчеканивает класс. — Алкинойекрейон пантон аридейкете лаон.

На последних партах вместо «лаон» читают «конко».

— Не балуйте… Ремезов, я вас сичас запишу… Ну.

Рука поднимается и снова отбивает такт…

Стих опять кончают «конко», но теперь его выкрикивает целый класс».

Тщетно пытается изобразить гнев на своем лице Александр Иванович. «Нервно теребит он цепочку часов и смотрит куда-то в пространство.

«Ну и народец, — думает он про себя, — что мне с ними делать?..»

— Что ж, не хотите… не нада… не нада… заниматься. Будим сидеть… Что ж… — говорит Александр Иванович и, закрыв книгу, идет к столику, на котором покоится журнал».

Сделав запись, Дементьев «закрывает журнал и, подперев свою маленькую голову худой рукой, смотрит опять так же задумчиво и неопределенно.

Что у него теперь на душе? Что переживает этот человечек? О чем он думает, нервно теребя цепочку?..

Как мало уважают в нем его человеческое достоинство… за то, что он так нетребователен, так снисходителен!..»

Особым прилежанием к школьным наукам Женя Вахтангов не отличался. Его пытливый и впечатлительный ум рано был направлен на другое. Отец же, хотя и требовал, чтобы Женя учился с усердием, не слишком вмешивался в занятия сына, считая, что это дело тех, кому платят деньги.

Но много ли могли дать юноше преподаватели старорежимной гимназии?

Нет, не они побеждали его юношескую лень, не они направляли пробуждавшуюся мысль.

Вместе со многими одноклассниками Женя рано научился относиться к своим казенным наставникам, как к неизбежному бедствию.

4

Зарисовка характеров, приведенная выше, была сделана восемнадцати- или девятнадцатилетним внимательным наблюдателем. К тому времени у юноши Вахтангова складывался самостоятельный взгляд на вещи.

Но еще мальчиком Женя замечал, что взрослые ведут себя непонятно. Все они чего-нибудь добиваются, горячатся, спорят, но каждый живет невесело, тяготясь своей озабоченностью и раздражая других.

Женя еще не может этого серьезно осмыслить причины поведения взрослых лежат вне его опыта. Но он уже чувствует неблагополучие окружающей жизни.

Взрослые часто недооценивают, как глубока и остра может быть боль, нанесенная детскому сознанию. Такую боль приносит постоянное ощущение несчастья в отцовском доме, — несчастья и своего и своих близких.

Изредка мальчик бывал в семьях теток. Катаринэ вышла замуж за служащего винно-питейного заведения Авакова, который после женитьбы завел на скопленные деньги собственную лавочку. Екатерина Сергеевна любила петь, хорошо плясала, была постоянной участницей веселых пикников — прогулок за город. Церкви она всегда предпочитала театр. С годами она стала матерью шестнадцати человек детей. Ее жизнь внешне не походила на жизнь брата, Богратиона Сергеевича, но та же резкость, деспотичность в ее характере отталкивали от нее Женю.

Исключение — тетка Домна Сергеевна, по мужу Калатозова. Она мало говорит и не ожесточается. Богратион Сергеевич насмешливо относится к ее беззлобной покорности и бедности. Домна Сергеевна никуда не торопится. Возле нее мальчику как-то особенно тепло. На душе делается покойнее, и все мысли о людях и о себе самом проясняются. Появляется легкость и уверенность.

Д. С. Калатозова, тетка Е. Б. Вахтангова.

Женя чувствует, что добрая сестра отца хоть и не любит споров, но ко всему подходит по-своему. Она чутко, с любовью, взвешивает поступки и слова людей. Сперва он тянется к ней и платит ей детской нежностью безотчетно. Потом: он начинает признавать, что в отношении тети Домны к людям больше внутреннего достоинства, независимости и, пожалуй, ума. В чем-то она всегда более права, чем отец.

Отец получает все, чего добивается. И старается внушить Жене гордость от сознания, что он сын фабриканта, уважаемого человека, которого многие слушаются и все бояться. Но разве сам отец свободен и счастлив? Почему он такой черствый, деспотический, недобрый, всегда невеселый? Почему несчастливы все вокруг него? Женя вспоминает дедушку Саркиса, жалеет мать. Подрастая, начинает присматриваться к рабочим: фабрика — рядом с домом.

Разлады в отцовском доме и порождаемая ими отчужденность Жени от отца лишь значительно поздней осознаются вахтанговым, как проявление в буржуазной семье борьбы поколений, борьбы нового и старого прав человеческой личности и сил, уродующих ее. Пока же чувства Жени еще очень смутны. Но они уже играют большую роль в формировании юношеского характера, а в их позднейшем развитии им было суждено оказать большое влияние на его мировоззрение, на его творчество.

Обстановка в отцовском доме тяготит Женю. Иногда им овладевает апатия. Он часами валяется на кровати. Он ищет покоя. Становится резок. Его порывы нередко напоминают вспыльчивость отца. Тягучая монотонность жизни в доме Богратиона Сергеевича иссушает мозг и сердце Евгения.

В своей тетради он так описывает один из дней в отцовском доме (повествование ведется в третьем лице).

Воскресенье. 12 часов. В стеклянном коридоре накрыт уже стол для обычного кофе.

Через окно своей комнаты Женя видит мать. Ее «толстая маленькая фигура склонилась над приложением к «Ниве». Перед Ольгой Васильевной «чашка кофе без молока, рядом на скамеечке большая картонная коробка для окурков, обрезков, бумажек». Эта коробка всюду сопровождает Ольгу Васильевну, «когда она освобождается от дела и может или почитать или раскладывать пасьянсы…»

Смотрит Женя через окно на свою мать, «и тяжело ему делается, и жалко эту маленькую кругленькую женщину. Всю жизнь свою провела она так, что вчерашний день ничем не отличался от сегодняшнего».

Семья лениво, равнодушно сходится к столу. Не обращая внимания друг на друга, с книгами в руках, Ольга Васильевна и сестры Соня и Нина садятся на свои места. «Точно в кофейне какой…» раздраженно думает Женя.

Он не выдерживает. Ссорится с Соней. Из-за пустяка летят взаимные оскорбления…

«Да ведь это чорт знает на что похоже. Ведь так нельзя жить. Где же семья? Где очаг и прочие прелести?»

Идет в комнату и, «закурив папиросу, кидается на кровать…

Он слышит в коридоре знакомый звон убираемой посуды…» Тоска.

Некоторую перемену внесло появление в доме сына Домны Сергеевны, Ивана Гавриловича Калатозова. Лишившись отца, он должен был заботиться о многочисленной семье, бросил реальное училище и поступил на службу к дяде. Богратион Сергеевич извлек из этого прямую пользу. Бедный родственник, в полной от него зависимости, — самый надежный «свой глаз» на фабрике.

Поселившись с Женей в одной комнате, И. Калатозов становится свидетелем его настроений и союзником в его серьезных и шутливых гимназических предприятиях, устраивавшихся часто без ведома отца.

5

Гимназия для Жени стала прежде всего местом, где собирается шумный молодой народ. Тут бурлит жизнь куда интересней, чем предполагают наставники.

Здание гимназии во Владикавказе, где учился Е. Б. Вахтангов.

По воскресеньям гимназисты посещают утренние спектакли в городском театре. Становясь старше, слушают концерты заезжих гастролеров, местных любителей и начинают с увлечением пробовать собственные силы, объединяясь в драматические и музыкальные кружки. Женя принимает во всем живейшее участие, проявляет инициативу и изобретательность. Он выполняет обязанность гримера, организатора, певца в хоре, музыканта в оркестре, берет на себя сольную декламацию, исполнение мужских и женских ролей^[3] и хлопоты по распространению билетов. У него очень хороший музыкальный слух и отличное чувство ритма. Он играет на рояле, а также на мандолине и балалайке.

Сохранилась программа концерта с пометками Е. Б. Вахтангова. Женя появляется перед публикой в разных ролях восемь раз. Для начала, в первом номере, он нещадно «пилит вторую скрипку» в оркестре (марш Мейербера). Сейчас же затем патетически читает стихотворение «Гладиатор» Чюминой. При словах «да будет проклят!» торжественно воздевает руку. Счастливый, взволнованный аплодисментами, выходит сейчас же в хоре. Поют «Гулялы» Меньковского. В хоре не хватает басов. Они звучат жидковато. И Женя помогает им, силясь пониже осадить ломающийся голос. Через минуту уже играет в квартете мандолин и гитар. Это еще хоть сколько-нибудь напоминает музыку. После антракта играет уже на балалайке и снова берется за скрипку (марш из «Кармен»). Водит смычком «как попало, даже не слушает того, что, собственно, он играет». В другой раз поет в хоре уже тенором и, как прежде, «нахальничает со смычком».

Нужды нет, что все это по-мальчишески озорно, часто смешно… Это доставляет удовольствие. И зрители — свой народ — не осуждают.

Настоящим праздником, серьезным, оставлявшим глубокий след, было для юного Жени посещение драматического театра. Владикавказ часто навещали артисты-гастролеры, кочевавшие по России — «из Вологды в Керчь» и обратно… Среди них особенно популярными среди гимназистов были частые во Владикавказе гости, братья Роберт и Рафаил Адельгейм. По воскресеньям они ставили утренники для учащейся молодежи. Шли «Разбойники» Шиллера, «Гамлет» Шекспира, «Уриэль Акоста» Гуцкова, «Кин, или гений и беспутство» А. Дюма-отца, «Трильби» Ге и другие пьесы, в которых актеры-скитальцы волновали сердца зрителей романтической приподнятостью чувств, всегда немного торжественным и патетическим стилем.

Глядя на вольнолюбивого Карла и коварного Франца, на пламенного Акосту, задумчивого Гамлета, на гениального актера Кина, Женя переносился в иной мир. Этот мир захватывал и обжигал огнем героических переживаний, бурных страстей, смелых мыслей, — он пленял борьбой и неповторимым в обыденной жизни чувством свободы, красоты и благородства. Братья Адельгейм мало заботились об ансамбле: их обычно сопровождали очень слабые актеры; о внешнем оформлении спектаклей также думали мало. Картинный Карл Моор, полный какого-то особого, праздничного самочувствия, расхаживал, не смущаясь, среди убого намалеванных, раскачивающихся от его шагов стен замка или дубов. То же повторялось в точности и с Гамлетом. Но лишь только Гзмлет или Карл начинали говорить, все остальное исчезало. Горячая, наполненная чувством и мыслью речь, темпераментная и отточенная, сверкающая патетическими и задушевными интонациями, в которой тесно словам и просторно мыслям, приковывала к себе все внимание.

Искусство братьев Адельгейм питала их неиссякавшая влюбленность в трагические образы и страстная преданность театру.

Эти актеры-романтики не искали и не могли найти себе постоянного пристанища. Беспокойный дух, ищущий все новых и новых горячих встреч с зрителем, — при очень ограниченном гастрольном репертуаре — гнал их по долгому и тяжелому пути из города в город, из края в край. И было в этих странствиях, как и в трагических образах их героев, нечто, роднившее их с другими актерами-скитальцами — Ивановым-Козельским, Андреевым-Бурлаком, В. Ф. Комиссаржевской, Орленевым. Это было стихийное свободолюбие и героический порыв, искавший выхода в искусстве, в живом общении с народной массой.

Чувства, которыми жили герои в исполнении Рафаила и Роберта Адельгейм, не были так утонченно современными, как у В. Ф. Комиссаржевской, и не поднимались до героического пафоса правдивейшей на сцене, гениальной Ермоловой, но тоже отвечали настроениям эпохи. В русском обществе вместе с подъемом новых волн освободительного движения росло сознание драматизма жестокой действительности, и крупнейшие артисты недаром подходили к каждой роли не иначе, как к части «всемирной человеческой трагедии». Одни актеры при этом облюбовали тему душевной тоски и страданий, другие — тему бунтарства и борьбы. Братья Адельгейм избрали романтический пафос чувств, облагораживающих человека и хотя бы иллюзорно освобождающих его от повседневности и рутины.

Женя Вахтангов впитывал эту романтику вместе с поразившими его воображение образами классических пьес Шиллера и Шекспира.

Проблемы, волновавшие русскую интеллигенцию, не миновали и провинциального Владикавказа. Брожение доходило и до гимназистов через литературу, через театр и кружки самообразования, где велись страстные споры о смысле жизни. В этих спорах иногда принимали участие и взрослые — местные врачи, адвокаты, инженеры. Тут можно было встретить и приезжавших на каникулы домой студентов. Шли дебаты о служении народу, о Льве Толстом, о борьбе марксистов с народниками… В этих горячих и путаных спорах было много наивного и незрелого, много юношеского, мнимо значительного. Но все же эти споры вводили молодого Вахтангова в круг умственных интересов передовой интеллигенции.

В последних классах гимназии Женя много читает, посещает кружки, пишет стихи, рассказы, очерки и помещает часть написанного им в печатавшихся на машинке гимназических журналах. Он пишет поэму «Ирод», (хотя стихи ему удавались менее всего) для выходившего в женской гимназии журнальчика «Светлячок».

У себя же в классе Женя и публицист, и прозаик, и поэт, и организатор журнала, носящего древнегреческое имя «Эос» («Утренняя заря»).

Первый номер «Эоса» открывался передовой Е. Вахтангова. Автор призывает «взяться за дело посерьезнее, смотреть на него с более разумной точки зрения и не считать за забаву от безделья».

Это были годы общественного подъема и кануна революции. Волны революционного движения докатились и до Владикавказа. Бесправное положение рабочих и горцев-крестьян на Тереке, так же как по всему Кавказу, приводило к экономическим и политическим столкновениям рабочего класса и горской бедноты с царизмом. Движение увлекло и широкие слои молодежи.

Юный Вахтангов также оказался захваченным веяниями общественного обновления. Но идеи его смутны и далеки от революционного марксизма. Он с одинаковым увлечением читает и Шопенгауэра, и Ницше, и Ренана, и Горького, и Смайльса, и талмуд. Организует сам маленький конспиративный кружок «свободомыслящих». После чтения на собраниях гимназисты часто спорят о боге. Властителем их дум становится Лев Толстой. На Женю он имеет особенное влияние.

В 1902 году Вахтангов пишет чрезвычайно характерный для него в то время рассказ «Человек».

Прозябал на свете самый обыкновенный человек. Ничего не видел он светлого, хорошего в жизни. И невзлюбил жизнь. Проклял ее, возненавидел беспомощность людей и ушел в мир мечты. Его новая, изолированная «жизнь была живая, веселая, мощная, бодрая, полная любви, полная правды». И душа его «очистилась, очистился и ум, мысли стали здоровыми», быстрыми, свежими». Он снова вернулся к людям, но, «слепой, он не замечал ни грязи, ни пошлости». «Он был счастлив, он любил жизнь, забыв весь ужас ее». Такова завязка рассказа «Человек». Чем же кончается иллюзорное счастье героя?

Приходит однажды к этому человеку другой и говорит: «Нужно смотреть на жизнь не глазами слепца, не нужно видеть светлое там, где все пошло, не нужно обманывать себя. Надо видеть жизнь такою, какова есть она». «Вот злоба, вот ложь, вот насилие, рабство, цепи, голод, грязь, вот притеснение, вот неуважение человека к человеку. Вот свобода в оковах, братство в кабаке и равенство в могиле».

И… «снова увидел человек то, что видел раньше, снова открылись глаза его, и горько, горько стало ему. Грустно, молча смотрел он на все, что увидел, и горячая слеза скатилась на больную, уставшую грудь. Тяжело стало ему, и, зарыдав, спросил он провожатого:

— Ну как же тогда жить? Для чего жить тогда?

Провожатого уже не было».

Евгению ясно: «нас возвышающий обман» не может быть реальным средством против уродств окружающей жизни. «Но как же тогда жить? Для чего жить тогда?» Пытаясь найти опору для выхода из мучающих его противоречий, Евгений сформулировал свои очень неопределенные, целиком идеалистические идеи в наивной «философской» сказке «Идеал и предвидение». Как видно из этой сказки, он, в конце концов, возлагает свои надежды единственно на «цивилизацию», которая, по его мнению, одна является средством развития общества. Герой этой сказки дожидается, когда «ум его обогатится совершеннейшим из орудий — знанием», и тогда он в один чудесный момент «насадит равенство и свободу»…

Вместе с этим стремлением к знанию (за пределами казенной гимназической муштры) у молодого Вахтангова, говоря его собственными словами из той же сказки, крепнет «горячая вера в мощь и силу человеческой мысли. Человек вставал перед ним грозным титаном, повелителем, творцом всего, чего хотел… — Он сам строит свое будущее благоденствие».

Вера в силы человека укрепляет мысль Вахтангова. Как бы ни была она вначале наивна, в дальнейшем эта вера питает все его творчество.

Е. Б. Вахтангов в 1902 г.

6

Наступает 1901/02 учебный год — седьмой и предпоследний в гимназии.

Над городом пронеслись холодные грозы поздней осени. В одно из воскресений в октябре месяце Женя спешил в гимназию на собрание драматического кружка.

В классе уже собрались товарищи, оживленные, празднично подтянутые. Ждут драматическую артистку Д. М. Ремезову. Она согласилась режиссировать спектакль. Наконец, когда все в сборе, классный наставник вводит улыбающуюся женщину и представляет ей вставших гимназистов. Ремезова, с книжкой в руках, начинает первую беседу о пьесе «Пробел в жизни» Печорина-Цандера. Объяснения артистки не сложны: они касаются главным образом внешне-характерных черт действующих лиц. Гимназисты слушают не очень внимательно, с любопытством поглядывая на трех девушек, которых Ремезом привела с собой для исполнения женских ролей. Женя сидит на парте в стороне. Его внимание привлекает Надя Байцурова. Он видит ее впервые, но настроен скептически. Должно быть, «кисейная барышня».

После беседы гимназисты провожают гостей по домам. Женя шагает рядом с Надей. Он узнает, что она только что кончила тифлисский институт и собирается в Москву на Высшие женские курсы, что она готовится к самостоятельной жизни, зарабатывая уроками, переводами с иностранных языков для газеты «Терек» и службой в качестве машинистки в нотариальной конторе.

Женя сознается, что ошибся. Кисейного в этом мало.

Спектакль «Пробел в жизни» состоялся в январе 1902 года.

Между Евгением Вахтанговым и Надей Байцуровой завязалась дружба.

Зародившаяся, как и все глубокие личные отношения в жизни Вахтангова, на почве общего влечении к театру эта дружба захватила и другие интересы молодых людей. Евгений ввел Надежду в кружок самообразования. Он назывался в честь славного пушкинского кружка «Арзамас». Его членами были гимназисты и гимназистки старших классов. Участники «Арзамаса» много времени уделяли литературе и театру. Кружок был «конспиративным». При взрослых молодежь читала стихи и играла в фанты. Оставаясь наедине, обменивались мыслями о тайком прочитанных подпольных брошюрах, о «Буревестнике» Горького. Тут знакомились понемногу и с политической экономией и даже с изложением теорий Маркса.

Вскоре, по поручению кружка, Надя начала вести бесплатно занятия в воскресной школе для рабочих.

Прошло лето. А в августе 1902 года Евгений Вахтангов поставил уже сам с теми же участниками чеховские водевили. Роль вдовушки в «Медведе» и Нади в «Предложении», по назначению режиссера, исполняла Надежда Байцурова.

В том же учебном году, все тем же составом молодых любителей был сыгран в гимназии благотворительный спектакль «На хлебах из милости» (комедия В. Крылова).

Богратион Сергеевич не в состоянии бороться с театральными увлечениями сына. Теперь Женя решительно во всем противопоставляет свою волю отцовской. Чем нетерпимее и резче становится отец, тем быстрее растет и крепнет характер сына, тем шире раздвигается пропасть между ними.

В 1902 году Евгений заносит в свой дневник красноречивую запись:

«— Так далее продолжаться не может. Твое полное невнимание к моему делу повлечет за собой такие крупные неприятности, которых ты и не ожидаешь. Одумайся, обсуди, взвесь все…», говорит Богратион Сергеевич сыну.

«Правая рука его все время скользит по счетам, — он как бы суммирует все проступки сына и хочет дать всей его жизни цифровое выражение.

— Ты вечно манкируешь делом. Представь, что будет с твоей матерью и сестрами после моей смерти. Ты один у меня, и ты не хочешь помочь мне. Ты даже для рабочих ничего не хочешь сделать. А кричишь: «Восьмичасовой труд! Больницы, школы!» Знаем мы ваши словечки, знаем, что за спиной папаши умеете вы кричать… Эксплуатация! Помилуйте!.. Да ты, ты на что живешь на какие деньги?.. А?.. Чьим трудом? Что же ты не бросишь все?.. А?.. В гимназии учишься, деньги платишь, на отцовской шее сидишь… Ведь рабочий труд проживаешь, ведь сам у того же рабочего все берешь… Нет, батенька, меня красными словечками не проведешь. Нельзя же так, господа, помилуйте! Молокососы, не знаете жизни, ничего не делали, не работали, и, изволите ли видеть, эксплуатация…»

Сын стоит молча, теребит пальцами пуговицы своей тужурки и задумчиво смотрит а окно.

За окном фабричный двор. Девушки подошли к столбу водопровода и долго полощутся у крана. Одна из них брызжет на подруг. Богратион Сергеевич тоже смотрит в окно.

«_Эт-то еще что такое?! Что за игрушки!.. Марш сейчас на фабрику! Эй ты, Анисимова, что, ли! Ступай к управляющему и скажи, чтоб всем вам был записан прогул, — раздается повелительный голос хозяина».

Женя видит, как, «наклонив голову, торопливо идут девушки, мелкими шажками к дверям фабрики и быстро исчезают за ними.

— Прохвосты, бездельники…» ворчит отец.

«И так хочется уйти отсюда, так хочется оставить все, оставить эту ненавистную фабрику. Уйти куда-нибудь, убежать… только бы не видеть постоянно перед собой эту резкую противоположность положения отца и подвластных ему рабочих».

Женя уныло смотрит на отца.

«Тот спокойно закуривает папиросу и собирается продолжать свою отповедь.

— Папа, мы не сойдемся. Не будем говорить: это расстраивает и вас и меня. Против убеждений я не пойду, и ваши доказательства не сломят меня. Вы стоите на своей точке зрения, я понимаю ее, но не могу стать рядом с вами…» говорит сын.

«— Как вам будет угодно, милостивый государь, можете идти, — слышит он обычную фразу отца и выходит из кабинета» на улицу. У ворот фабрики он сталкивается с мороженщиком и двумя мальчиками-подростками. Увидев Женю, они виновато смотрят, мнутся, проскальзывают в ворота.

«Удирают от взоров хозяйского сына… Сын капиталиста… Да, пожалуй, они правы», думает юноша «и идет бесцельно бродить по аллеям городского сада».

…Отец хотел видеть в своем наследнике если не будущего промышленника и коммерсанта, то хотя бы адвоката или инженера, умеющего извлекать доходы из фабрики. А сын упрямо преподносил отцу сюрпризы. По инициативе Жени для рабочих фабрики был устроен спектакль. Сам он был не только режиссером, но и гримером и костюмером. Помогали ему товарищи по гимназии. Спектакль был дан без разрешения гимназического начальства. Женю привлекли к ответственности. Загорелся сыр-бор. Вызвали отца в гимназию. Дело как-то замяли. Женя был наказан шестичасовым сиденьем в карцере.

И. Г. Калатозов вспоминает, как на его увещевания Женя отвечал, что он хотел бы фабрику перестроить в театр.

В другой раз Женя попросил у отца денег и, не получив их, достал взаймы двадцать пять рублей у Калатозова. Оказалось, что деньги были нужны для устройства спектакля «Дети Ванюшина» Найденова. Спектакль состоялся в цирке напротив фабрики. Сто двадцать билетов были розданы бесплатно по цехам. Рабочие смотрели драму о расколе в купеческой семье между отцом и его детьми, молодыми интеллигентами.

На другой день двадцать пять рублей были аккуратно возвращены.

К казенному обучению Женя относился как к обязанности, скучной и тягостной. Лениво, кое-как дотащилась педагогическая похоронная процессия с Иваном Ильичом Виноградовым на козлах до необходимой цели — диплома.

Е. Б. Вахтангов в выпускном классе Владикавказской гимназии. 1903 г.

Женя кончает гимназию двадцатилетним юношей, в 1903 году.

В новую полосу жизни Вахтангов вступает, увлекаясь все сильнее Львом Толстым. Толстой захватил Женю своей наболевшей ненавистью, стремлением к лучшему, желанием избавиться от прошлого. Но Толстой не мог привить уменья бороться.

В гимназических кружках читали и ранние романтические рассказы Максима Горького. От Горького веяло крепким, свежим дыханием, манила у него какая-то ясность и широта жизни, привлекала здоровая душевная сила простых, откровенных людей. Но все это было так далеко от застойного полуинтеллигентного, полукупеческого быта, в котором томился Женя! В Горьком он воспринимал больше «литературу», романтику чувств, чем правду жизни.

Евгений Вахтангов остро чувствовал жестокость и несправедливость жизни. Но ничего не мог бы сказать о том, как же их искоренить в открытом последовательном бою. Разве что в иллюзорном мире на сцене?

С таким багажом и с отцовскими наставлениями о прилежном учении Евгений покидает в 1903 году родной город.

Глава вторая

Университет или театр?

1

Отпускать Женю в Москву Богратион Сергеевич не хотел. Там — студенческие сходки, прокламации, речи, социал-демократы, курсистки, потворствующие господа либералы…

Нет, лучше полупровинциальная, полуевропейская Рига, город коммерсантов, аккуратный и чинный, город с немецкой деловой размеренностью жизни. В Риге живет племянник Богратиона Сергеевича. Он учится в политехникуме и пишет домой вполне благонамеренные письма. На первых порах племянник присмотрит за Женей, введет его в новую для юноши жизнь — будет у Богратиона Сергеевича и на чужбине «свой глаз» над сыном. И потом политехникум — это все-таки не университет; точные, практические дисциплины, а в будущем работа инженера — это как раз то, что Богратион Сергеевич считает нужным для сына, чтобы воспитать его характер и обеспечить ему прочную карьеру. Летом Евгения Вахтангова, с уложенными, среди прочего, в новенький чемодан заранее сшитым студенческим костюмом и бритвой, этими несомненными признаками мужской самостоятельности, отправляют из Владикавказа в Ригу.

Однако в Риге Евгений Богратионович отдает гораздо больше времени драматическому кружку, в который он вступил сейчас же до приезде, чем подготовке к конкурсным экзаменам. Смуглый кавказец появляется на любительской сцене в двух спектаклях подряд: 27 июля в роли мирового судьи в пьесе Гнедича «На хуторе», а 31 июля — в роли сельского учителя, любовника в «Тяжкой доле» Е. Карпова. Впоследствии Е. Б. Вахтангов пишет на программе этого спектакля:; «Советую вам, дорогой Евгений Богратионович, ролей любовников никогда не играть».

Экзамена в политехникум Вахтангов не выдержал. Он едет в Москву. Итак, все-таки Москва! Он поступает на естественный факультет университета, но в ту же зиму переходит на юридический. И снова больше, чем наукам, отдается своим театральным интересам.

Соседями Вахтангова по квартире были студенты-вязьмичи. Евгений дружит с ними, а на масляной неделе гостит у них в Вязьме. Вместе устраивают вечер в традиционный студенческий «татьянин день», вместе с ними Вахтангов проводит ночи в спорах о самодержавии, о революции, о народничестве, о рабочем движении, об Александре Блоке, о человечестве, о «Чайке» Чехова и о поднимающемся голосе молодого буревестника — Горького.

Вахтангов становится активным членом смоленско-вяземского землячества московских студентов.

Самые глубокие переживания этой зимы — впечатления от спектаклей Московского Художественного театра. Перед ними сразу поблекло все, что Евгений видел и испытал сам на сцене раньше. Ходульная патетика речи, наигранные чувства и жесты, наивное самолюбование на сцене оказались отталкивающими и пустыми. Вахтангов вошел в зал театра К. С. Станиславского и В. И. Немировича-Данченко почтительно, с жадным интересом — и вышел потрясенный. Он мог назвать этот театр только храмом, здесь ему, неискушенному паломнику, открылись таинства настоящего искусства, его жизненная правда.

Для многих людей по всей огромной России МХТ был священным местом. В далекой провинции сельские учителя и врачи, целый год отказывая себе во всем, копили деньги на поездку, чтобы посмотреть в Москве «Чайку», «Дядю Ваню», «Три сестры».

Разные зрители по-разному любили МХТ.

Одни, вздыхая и проливая слезы вместе с тремя сестрами, довольствовались ощущением неопределенной тоски, которая не поднимается до сознательного возмущения против отупляющего влияния обывательской среды.

Другие видели силу и красоту этого театра в его художественном подвижничестве, в колоссальном эстетическом труде, вложенном в его спектакли.

Передовая интеллигенция видела в этом эстетическом и этическом подвижничестве преддверие к подлинному идейному пробуждению, пролог к новым общественным веянием, к героике.

Зимний сезон 1903/04 года, когда Евгений Вахтангов увидал спектакли Московского Художественного театра, — пора расцвета в этом театре драматургии обоих его великих писателей — А. Чехова и М. Горького. Театр завоевал совершенно исключительный, грандиозный успех спектаклями «На дне» и «Вишневый сад». В эти же годы были поставлены «Мещане» Горького, «Власть тьмы» Толстого, «Столпы общества» Ибсена, «Юлий Цезарь» Шекспира. На сцене театра постоянно шли ранее поставленные пьесы, отражающие современную жизнь европейского общества («Доктор Штокман», «Когда мы, мертвые, пробуждаемся», «Дикая утка», «Микаэль Крамер» Ибсена, «Одинокие» и «Возчик Геншель» Гауптмана), и предреволюционные российские будни — «Дядя Ваня» и «Три сестры» А. Чехова. Вахтангов услышал со сцены ответы на многие волнующие его вопросы.

Для молодого Вахтангова МХТ становится настоящим университетом!. Юридический факультет мало интересует Евгения Богратионовича, ему больше по душе морально-художественный творческий «факультет»… и не в стенах аудитории, и не в камере суда или приемной адвоката, а на подмостках сцены, в ярко освещенном мире, где соединяются жизнь и фантазия и где артист сливается в творческом порыве с целым коллективом на сцене и со зрителями в зале.

2

Но проходит еще шесть лет, прежде чем Е. Б. Вахтангов делает окончательный выбор профессии.

За эти годы юный артист-любитель приобретает непосредственный общественный опыт; за эти годы происходит многое, что должно было у Евгения Вахтангова непременно предшествовать театру, — иначе он не принес бы в театр такой развитой наблюдательности и исключительного знания психологии; за эти годы развивается и крепнет сознание художника, поставившего перед собой вопрос: для чего существует театр, для чего вообще существует искусство?

Обаяние свободолюбивой студенческой жизни, наполненной горячими общественными переживаниями, захватило Евгения Вахтангова. Он не был заядлым «вечным студентом», но в университете его живо интересовала главным образом студенческая среда, а не учеба. Эта среда питала и его страстную любовь к театру. Студенты не только были самой постоянной и самой восторженной публикой в верхних ярусах МХТ, но и очень часто устраивали любительские спектакли.

Увлечение студентов драматическими кружками было не случайным явлением. Театральное любительство в России тех лет было чрезвычайно распространено во всех слоях интеллигенции. Оно было одной из форм ее общественной жизни, одним из средств проявления критического отношения к существующему строю, трибуной общественно-прогрессивной мысли, ареной политической фронды, формой хождения в народ, а в иных случаях… и формой ухода от политики, от злобы дня в свои отвлеченные, как казалось, общечеловеческие, а на самом деле гораздо чаще индивидуалистические, переживания.

Политические взгляды Вахтангова в это время не отличались особой определенностью, глубиной и зрелостью. Его симпатии к той или иной партии (чаще всего к эсерам) были поверхностны и мало устойчивы. Будучи в общем дилетантом в политике, не интересуясь вопросами программы и тактики, Вахтангов разделял общие, оппозиционные по отношению к существовавшему строю настроения передовых слоев интеллигенции, живо сочувствовал революционному движению.

В самом начале 1904 года Евгений Богратионович гостит во время рождественских каникул дома. Бывшие участники гимназического драматического кружка встречаются снова и ставят, сообща с местными любителями, две комедии. В спектаклях, помимо Вахтангова, играет и Надежда Михайловна Байцурова, как и в очень многих других любительских спектаклях Евгения Богратионовича до его поступления на профессиональную сцену.

В этом году университет закрылся ранней весной. Революционные настроения студентов принимали все более открытый характер. Освободительное движение росло и ширилось. Это сильно беспокоило начальство. Одной из мер «пресечения» явилось лишение студентов возможности ежедневно собираться всей массой вместе. Посыпались репрессии и против кружков и против организаторов выступлений. Многих, наиболее рьяных вожаков посадили в тюрьмы и сослали в Сибирь.

В апреле 1904 года, после закрытия университета, Евгений снова уезжает во Владикавказ, где живет у отца и ничего не делает. У юноши очень тяжелое душевное состояние. Он не видит, за какую работу мог бы взяться, чтобы самостоятельно встать на ноги. Но надеется, что в городе соберутся студенты и он организует с ними театральный кружок. В этот приезд Евгений Богратионович ближе, знакомится с рабочими на фабрике отца, часто беседует с ними и собирает сведения об их экономическом положении.

15 августа 1904 года состоялось в постановке Вахтангова представление драмы Гауптмана «Праздник мира». Этот спектакль был организован студенческим землячеством в городе Грозном, куда, по приглашению, выехал все тот же владикавказский студенческий кружок. Пьеса шла под названием «Больные люди».

На программе была напечатана взятая для эпиграфа самим Гауптманом цитата из Лессинга: «Во всякой трагедии они находят действие лишь там, где любовник падает к ногам, они не хотят признавать того, что всякая внутренняя борьба страстей, всякая смена мыслей, уничтожающих одна другую, есть тоже действие. Может быть, это происходит оттого, что они мыслят и чувствуют слишком автоматически, не отдавая себе отчета в своей духовной деятельности. Серьезно возражать таким людям — труд бесполезный».

В том, что Евгений Вахтангов выбрал пьесу глубокого внутреннего драматизма и тонкого психологического рисунка, всю построенную на противоречивых переживаниях, сказалось и его личное душевное состояние и влияние Московского Художественного театра. Юношу Вахтангова волновала тема пьесы — безысходная борьба с роковой наследственностью в распадающейся буржуазной семье. Театральные же впечатления, вынесенные Евгением Богратионовичем из Москвы, особенно решительно проявились в стремлении добиться у всего актерского ансамбля глубокой психологической правды и тщательной художественной отделки.

Зимой 1904/05 года Евгений Вахтангов вновь живет в Москве среди тех же вязьмичей, с которыми он встретился в первый год студенческой жизни. В 1904 году приезжает в Москву и Надежда Михайловна Байцурова. Она поступает на Высшие женские курсы, начинает с естественного факультета и, под влиянием Евгения Богратионовича, вскоре переходит на историко-филологический.

12 января 1905 года на рождественских каникулах Евгений Вахтангов ставит в пользу нуждающихся студентов-вязьмичей спектакль^[4], организованный смоленско-вяземским землячеством московских студентов, и сам играет роль Юргена-Генриха Флаксмана, учителя народной школы. Евгений Богратионович к тому времени принимает самое деятельное участие во всей работе этого землячества.

После январских событий 1905 года революционное движение в стране еще больше разрастается. В конце января закрыты все высшие учебные заведения в Петербурге, а также Киевский, Варшавский, Харьковский и Казанский университеты. Черносотенцы избивают учащихся и студентов в Казани, Курске и других городах. Поднимается волна забастовок и демонстраций учащихся средних школ. Евгению Вахтангову не до учебы.

Лето 1905 года Евгений Богратионович, все еще студент-первокурсник, проводит во Владикавказе. Первомайская демонстрация в этом году была во Владикавказе одной из самых организованных и внушительных в России. В городе и в крае поднимается буря стачек, забастовок, манифестаций.

Этим же летом департамент полиции в секретном циркуляре предписывает местным властям, чтобы они «с возможной осторожностью давали разрешения на устройство вечеров, концертов и т. п.», так как «за последнее время особенно часто повторяются случаи устройства противоправительственных демонстраций и манифестаций, причем представители Неблагонадежных элементов общества для этих целей пользуются разрешаемыми в обычном порядке спектаклями, музыкальными и литературными вечерами и т. п. собраниями…»

Во Владикавказе с особой энергией действует изданное еще в 1888 году распоряжение по области об установлении особого наблюдения за «молодыми людьми» — студентами, прибывающими на летние каникулы.

Обстановка в городе и дома все более обостряет противоречия между отцом и сыном.

Евгений Богратионович возвращается в Москву и распространяет на фабриках и заводах революционную литературу.

В эту же осень происходит решительный перелом в личной жизни Евгения Вахтангова. Он приехал в столицу не один, а уже с Надеждой Михайловной. Они поселились вместе и в октябре повенчались.

Н. М. Вахтангова. 1905.

Надежда Михайловна рассказывает:

«Для того чтобы повенчаться, нам нужно было еще выполнить предварительные обрядности. Так как мы с Евгением Богратионовичем уже давно отстали от церкви, то этот день оказался очень хлопотливым. До 10 утра мы должны были исповедаться и причаститься. После этого, чтобы отметить этот день приятным для нас, мы пошли на дневной спектакль Художественного театра. Шла «Чайка». Потом, в 6 часов, мы венчались в церкви. На мою патриархальную семью, когда она узнала обо всем из моих писем, произвело потрясающее впечатление, что я венчалась в простом английском костюме и все было очень скромно, как обычно у студентов и курсисток. Евгений Богратионович в 1905 году все еще был на первом курсе университета, а студентам первого курса не разрешалось жениться. Поэтому Евгений Богратионович воспользовался тем, что университет был закрыт, взял свои бумаги, как будто он выбыл из университета, а потом, когда в документах отметили, что он обвенчан, вернул бумаги…

Евгений Богратионович не сразу известил отца о нашем браке. В следующем своем деловом письме к отцу он только между прочим написал о том, что женился, но сообщает об этом, как о своем личном деле, которое не имеет отношения к отцу. Из письма моей матери мы узнали, что Богратион Сергеевич был возмущен. Мать мне писала, что отец нас проклял, так как готовил сыну богатую невесту, чтобы увеличить свой капитал. Я в этом смысле была неподходящей парой Евгению Богратионовичу. С сентября по март Евгений Богратионович от отца не получал денег на свою жизнь. Только в марте 1906 года мы получили от отца телеграмму: «Прощаю, благословляю и жду вашего приезда домой»^[5].

3

Подавление декабрьского вооруженного восстания, трагедию Красной Пресни, наступление полицейской реакции Евгений Вахтангов воспринял с глубокой горечью и растерянностью. И, вместе с очень многими интеллигентами из буржуазной среды, он стал все меньше интересоваться общественно-политическими, событиями, замыкаясь в круг индивидуалистических переживаний, вопросов морали и искусства, отдавая дань надвигавшейся полосе русского декаданса.

Молодожены, получив телеграмму отца, поехали в марте 1906 года во Владикавказ и остановились в семье Вахтанговых. Их там приняли очень сдержанно. Отвели отдельную комнату, но самую плохую, какая только была в особняке. Надежда Михайловна и Евгений Богратионович чувствовали себя стесненно.

Богратион Сергеевич предложил невестке работать на фабрике, печатать на машинке, и положил жалованья десять рублей в месяц. Он считал: достаточно, что Надежду Михайловну кормят и содержат, жалованье пойдет «на булавки». Сына он тоже просил заняться фабрикой работать в канцелярии. Революция разгромлена, все эти сумасшедшие мальчишеские бредни студентов кончились, а теперь пора уже, пора заняться делом… Но Евгений Богратионович от предложения отказался и, не говоря ни слова отцу и семье, стал опять собирать свои драматический кружок^[6].

Напротив цирка, в котором шли спектакли любителей, была фабрика Богратиона Сергеевича. Сын ее хозяина постоянно посылает бесплатные билеты «своим» рабочим, но его сочувствие к ним не выливается ни в какие иные формы. Евгению Богратионовичу приходится смириться перед реакцией. Огромный, только что начавший открываться Е. Вахтангову мир — чудесный единый мир больших человеческих идей разбит социальной катастрофой на множество маленьких личных мирков. Изучением этих осколков грезившегося ему мира и отражением их на сцене молодой режиссер-любитель начинает заниматься со все большей настойчивостью.

На каждой программе наверху крупным шрифтом напечатано: «С дозволения начальства». Эти спектакли-концерты пользуются в городе успехом. Но Богратион Сергеевич на них не бывает. Евгений и Надежда Михайловна, возвращаясь домой, чувствуют себя как будто виновными. С отцом встречаются только за обедом. Обеды проходят в полном молчании. Отношения в доме все более обостряются.

В августе молодым студентам надо уезжать в Москву. Евгений говорит отцу, что едет и Надежда Михайловна. Отец очень удивлен и предлагает ей остаться во Владикавказе, работать у него. Учиться ей больше не нужно. Богратион Сергеевич ждет внука. Происходит бурное объяснение. Отец отказывает невестке в деньгах на дорогу и на учение. Молодым приходится занять эти деньги у друзей. Надежда Михайловна уезжает из этой семьи уже навсегда. С тех пор она больше в семье Вахтанговых не жила.

В Москве снова университет и Высшие женские курсы. Неустроенный студенческий быт. На сей раз молодыми людьми делаются попытки серьезно продолжить образование. Вместе с тем продолжается и увлечение театральным любительством^[7].

В декабре 1906 года Вахтанговы снова уезжают на рождественские каникулы во Владикавказ. Но с вокзала едут прямо в дом матери Надежды Михайловны, где 1 января 1907 года у них родился сын Сергей.

Старик Вахтангов очень оскорблен тем, что они остановились не у него, но желание видеть внука пересилило обиду. Тут впервые Богратион Сергеевич посетил дом матери своей невестки. Он приехал, на крестины.

Надежда Михайловна вспоминает:

«Крестины были обставлены торжественно, старик был очень взволнован, и расстались мы как бы в хороших отношениях, но в дом к нему не переехали. И наше материальное положение продолжало оставаться таким же. Мы были предоставлены самим себе. Отец давал сыну деньги только на его жизнь в Москве для учения. По окончании рождественских каникул Евгений Богратионович уехал в Москву, а я осталась жить во Владикавказе в доме матери. Встретились мы с Евгением Богратионовичем только в мае, когда он приехал на летние каникулы. Я снова стала работать на пишущей машинке в нотариальной конторе, давала частные уроки и работала переводчицей с французского в местной газете. Таким образом, я жила совершенно самостоятельно. Когда Евгений Богратионович летом приезжал на каникулы, он не получал никакой помощи от отца и жил в доме моей матери. Иногда у Евгения Богратионовича появлялись надежды получить какой-то заработок от поставленных им спектаклей, но большинство из них не только не приносило никаких доходов, но оканчивалось убыточно».

4

Е. Вахтангов только наездами видит жену и сына. В остальное время — горестные письма, тот же студенческий круг знакомых и друзей — веселая и грустная богема. Не только отсутствие материальной помощи из родного дома сегодня, но и неизбежная потеря довольно солидного наследства впереди… «В перспективе поиски сдельного труда, ибо, к сожалению, не хватает времени на университет…» Е. Вахтангов становится любителем-полупрофеосионалом. Он ставит десятки самых разнообразных спектаклей, играет множество ролей.

Каковы теперь настроения. Евгения Богратионовича?

В 1907 году во владикавказской газете «Терек» был Напечатан этюд Вахтангова — образное выражение отчаяния, охватившего его душу в эпоху черной реакции, когда тысячи революционеров были замучены в царских застенках, расстреляны карательными экспедициями и повешены.

Евгений Вахтангов писал:

«Разогнулась спина… Взор блещет надеждой и посылает кому-то улыбку борца-победителя. Над морем голов красное знамя^[8], и из груди толпы льется мощная песнь свободы. Вот пронесся звонкий клик о праве в борьбе. Вот вдохновенное слово проповедника, гордая бессмертная музыка призыва, гармония мысли, души, речи. Вперед, на яркий огонек во тьме исканий! Вперед, за право обиженных, за право сна, труда и отдыха!..»

Путь к гармонии «мысли, души, речи», то есть путь к уничтожению в сознании Вахтангова противоречий между его идеалами и общественной действительностью, он хотел бы видеть в служении народу, в слиянии с народом, поднявшимся на борьбу. Но пришла общественная реакция, волны революции отступили. И над российской действительностью, а вместе с ней и над внутренним миром Вахтангова застыл в его представлении страшный образ умерщвления всего живого, человеческого:

«С сухим шелестом обвило кольцо бечевы верхнюю часть белого савана. Тьму прорезал дикий крик нечеловеческих мук, — крик, в котором переплелись и жажда жизни, и проклятие богам, и ярость бессилия, и надежда, и тупая безнадежность, и безумный страх небытия. Прорезал тьму, ударился о холодный, равнодушный камень стен двора и оборвался… Страшный хрип. По белому мешку скользнули судороги. Быстрые цепкие движения смерти. Все тише, тише. Ночь приняла последний слабый звук сдавленного горла. Жизнь погрузилась в глубины безвозвратного».

Гражданская лирика оканчивается ужасом гибели, опустошенностью, беспросветными сумерками.

Любимое искусство, огни рампы, иллюзорный мир на сцене не приносят бродячему артисту-любителю ни прочной радости, ни утешения. В той же газете «Терек» Вахтангов описывает гастроли драматической труппы любителей в городе Вязьме. Рассказ автобиографичен. Кружок молодежи приехал показать провинциальным обывателям какую-то «Вечную любовь» Фабера. Спектакль должен быть дан в трактире.

«В дни спектаклей и балов сей кабачок принимает более приличный вид. Из общего зала выносятся столики, ставятся двенадцать рядов стульев, к потолку привешивается керосино-калильный фонарь, и комната проветривается… Глазам зрителей представлялась жалкая обстановка бедного музыканта. Направо три стула, на одном из которых лежит скрипка в футляре, без струн, грубый солдатский пюпитр, позади импровизированный «письменный стол», покрытый ковровой скатертью. Слева неизмеримой величины потертый диван. В углу неуклюжие зеленые ширмы, за которыми предполагается кровать музыканта…»

Исполнители не знают текста и совершенно равнодушно, лениво и устало мелют на сцене чепуху. Еле-еле дотягивают пьесу до конца. Часть труппы той же ночью уезжает обратно в Москву, трое задерживаются. «В номере душно, грязно, на вещах копоть. Все разбросано. Тусклая лампа печально освещает этот кавардак. На грязном столе, среди карандашей, грима, баночек, тряпок, воротничков, стоят недопитые бутылки пива. Один из гастролеров подводит баланс поездки. С каждой цифрой лицо его вытягивается. Он окончательно убеждается в наличности дефицита, покачивает головой и задумывается. Много грустных дум, много горьких дум».

В годы реакции пышным чертополохом разрослось декадентское искусство. Наступила резкая поляризация идей и стилей: писатели-реалисты, группировавшиеся вокруг Максима Горького и альманахов «Знание», повели упорную борьбу с обильно расплодившимися декадентами, со всяческими модными поветриями, с мистикой, циничной мизантропией и порнографией.

По всему своему художническому складу, по своей (часто интуитивной) склонности к социальному наполнению сценического образа, по предметности своего мышления по своему горячему интересу к людям Вахтангов был чужд лунатическим снам декадентского искусства, претенциозной крикливости всяческих «измов». Правда, он отдавал подчас дань ложно понятой «литературной современности» и сам создавал иногда опусы в стиле «moderne», но эти увлечения носили поверхностный, временный характер. Ко всяческим же пошлым и уродливым проявлениям идейного и морального упадка эпохи реакции он относился с подлинной непримиримостью.

В газете «Терек» напечатан фельетон Е. Вахтангова «Феномены» — об аттракционах некоего трансформатора Уччелини и его детей.

«С видом заправской кокотки десятилетняя девочка «делает глазки» в публику, высоко поднимает ножку и вертит юбочкой по всем правилам шантанного искусства. Прикладывает ручку к углу рта и игриво-куплетным говорком сообщает публике скабрезные места шансонеток.

И не верится, что всем этим премудростям обучала ее мать… Не верится, что под руководством отца отделывается каждый жест…»

В другой раз он так же яростно набрасывается в газетной рецензии на участников спектакля какого-то «Артистического кружка»: «Прежде всего мы искали хоть намека на отпечаток того, что называется любовью к делу. И ни в чем не нашли… Глумление над автором оперетки, глумление над публикой, глумление над тем, что стоит на вашем знамени: «Любовь к искусству». Надо работать, надо думать над каждой мелочью, над каждым шагом, над каждым жестом».

В этом требовании «любви к делу», так же как и в защите детей от пошлости, звучит голос не сноба, не эстета, охраняющего «чистое» и «прекрасное» искусство от вторжения грубой жизни, — нет, звучит голос художника, охраняющего прекрасную жизнь, реальную, а не иллюзорную жизнь, от обезображивания ее грубым и пошлым «искусством».

И уже тогда Евгений Вахтангов становится не только постановщиком любительских спектаклей, но и воспитателем товарищеских художественных коллективов.

Он требует от них такой любви к искусству, какая незнакома «любителям». У него растет стремление создать в своей группе артистов — «свободных художников» — такие отношения, которые отгораживали бы их от обывательской пошлости. Он вводит на репетициях и спектаклях небывалую дисциплину. Он вырабатывает и записывает ряд правил, касающихся всего, вплоть до курения на сцене и обращения с декорациями, не говоря уже — о порядке работы над пьесой. Это целый регламент жизни кружка. И там же, в записных тетрадях, он закрепляет планы монтировок и режиссерские замечания к пьесам «Зиночка» (из студенческой жизни) Недолина, «Забава» Швитцера, «Грех» Д. Пшибышевской, «Около жизни», «Всех скорбящих» Гейерманса, «Сильные и слабые» Тимковского, «Праздник мира» Гауптмана, «У врат царства» Гамсуна, «Дядя Ваня» Чехова, «Благодетели человечества» Филиппи и др.^[9]

Вахтангов в это время целиком под обаянием Художественного театра. Все декорации, мизансцены, характеристика героев, манера разучивания ролей на репетициях, звуковые эффекты, технические детали, — все у него «по Художественному театру».

В «Дяде Ване» в первом акте устраивают на сцене настоящий цветник, дорожки посыпают настоящим песком. Все участники спектакля энергично хлопают себя по лбу, по щекам, по рукам, «убивая» комаров.

Астрова Евгений Богратионович исполняет «под Станиславского» (вплоть до малейших жестов и интонаций), Ивара Карено — «под Качалова».

На одном студенческом вечере Вахтангов выступает с монологом Анатэмы из одноименной пьесы Л. Андреева. Евгений Богратионович исполняет монолог целиком «под Качалова», но настолько искренне, без штампа, художественно, что присутствующие взволнованы.

На репетициях он без конца повторяет какую-нибудь одну реплику на разные лады, придавая голосу самые разнообразные интонации. Потом он объясняет кружковцам, что так вот Л. Леонидов подбирает оттенки выражения.

Порой молодой режиссер прибегает и к совсем «домашним» средствам, чтобы вызвать у актеров нужное «настроение», тон и ритм.

Был такой случай. Подходит к концу последний акт «У врат царства». Студент К., игравший Бондезена, собирается уйти со сцены за извозчиком, чтобы увезти фру Карено. Евгений Богратионович, игравший Ивара Карено, злится, глядя из-за кулис на вялую игру К. Но вот К. выходит за кулисы. И пока фру Карено на сцене трогательно, в последний раз, пришивает пуговицу к жилетке оставляемого мужа, за кулисами Карено набрасывается на Бондезена и, взяв его за плечи, встряхивает несколько раз, стукая его при этом спиной о кирпичную стену и приговаривая:

— Настраивайся! Настраивайся!..

И, запыхавшегося, слепка растерянного, выталкивает злополучного «любовника» на сцену. Конец сцены у К. проходит с заметным подъемом.

Есть в спектаклях и сверчок запечный, есть и лай собак за сценой, бубенцы за кулисами «у крыльца», когда уезжает Астров. Даже на афишах не обычное — «Начало в 8½ часов», а «Занавес будет поднят в 8½ часов».

Режиссерские заметки к постановке «Зиночки» (ее Евгений Богратионович режиссирует много раз с разными исполнителями) занимают в записных тетрадях сорок две страницы: тут и общий план постановки, и тщательное перечисление всех предметов, находящихся на сцене, и костюмы, и гримы, и походка, и привычки действующих лиц, и свет, и голоса за кулисами, и рассчитанный темп хода занавеса.

Для любительских спектаклей такая тщательность в разработке всех деталей совершенно не обычна. И это уже не дилетантизм, а упорное, рассчитанное овладение мастерством. Режиссерские комментарии, кроме того, обнаруживают у их автора самостоятельность художника — он отнюдь не повторяет театральные штампы и условности, а для каждого действующего лица ищет характерные психологические, жизненные черты. Он не подражает приемам К. С. Станиславского, а самостоятельно учится у него отражать на сцене действительность.

Он пишет:

«Зиночка — голосок слабенький, наивненький. Движения легкие. Часто в речи слышны слезы. Иногда кокетлива. (Не надо водевильного кокетства.)»

«Березовский — курит (папиросы свертывает сам). Часто держит руки в кармане. Стоит, расставив ноги. Говорит с шутливым пафосом. Часто резонирует».

«Варакин — носит очки. Если смотрит на кого-нибудь долго, то глядит поверх очков. Если стоит, задумавшись, — руки держит позади, рот открыт, корпус наклонен вперед. Заикается, болтает руками. Очень искренен и добр».

Подробно описаны и вычерчены мизансцены. Тут же найденные режиссером реалистические детали, — они помогают актеру выразить нужное состояние.

Страстная любовь к театру решительно приводит, наконец, любителя-полупрофессионала к сознанию необходимости пройти специальную школу. И в августе 1909 года^[10] Евгений Богратионович поступает учеником на драматические курсы актера МХТ А. И. Адашева в Москве. На курсах преподают почти исключительно актеры Художественного театра — А. И. Адашев, Н. Г. Александров, В. И. Качалов, В. В. Лужский, Л. М. Леонидов. Цель курсов — подготовка молодых актеров на основе принципов Художественного театра.

Профессия окончательно выбрана. Это равносильно полному разрыву с отцом. Богратион Сергеевич заявляет:

— У меня нет больше сына.

Евгений Богратионович очень тяготится раздельной жизнью с женой и маленьким Сережей. Помня свое суровое, почти лишенное радостей детство, Евгений Богратионович хочет, чтобы его сын получил от жизни все самое лучшее, но это не всегда удается. Условия жизни самого Евгения Богратионовича в Москве оставляют желать много лучшего.

Но он с пробужденной энергией принимается не только за занятия у Адашева, но и еще за десятки дел. В ту осень он пишет товарищу по владикавказскому кружку, Г. Б. Казарову:

«Занятый так, как я не был занят всю свою жизнь, я не мог уделить и тех коротких минут, которых требуют письма к друзьям. Вы простите.

Ваше милое письмо пришло как раз в те дни, когда я особенно был завален разнообразной и громадной работой.

Большая часть часов идет на школу. Потом репетиции, репетиции без конца.

5 отрывков. Спектакли для поездок. Репертуар на лето. (Об этом как-нибудь потом.) Спектакли случайные. Кабаре. Организуемый кружком молодых сил «Интимный театр». Спектакли на рождество. Экзамены в школе. Экзамены в университете. Отчеты земляческие. Выборы. Работа на земляческих собраниях 2 раза в неделю…»

В 1909 году Евгений Богратионович еще сдавал экзамены в университете, но вскоре совсем перестал в нем появляться.

Глава третья

Рубикон перейден

1

— Ну, Рубикон я перешел^[11], — говорил Евгений Богратионович приятелям-студентам осенью 1909 года.

На уроках в адашевской школе стал аккуратно появляться смуглый молодой армянин с вьющимися негустыми каштановыми волосами и выразительными внимательными глазами. Эти глаза придавали его красивому лицу запоминающееся своеобразие. Юноша застенчив, молчалив, скромен, но в минуты частого увлечения он, видимо, не знает стесняющего обычно молодых актеров разлада движений и чувств. Движется удивительно легко и пластично, у него абсолютный музыкальный слух и врожденное чувство ритма.

Кроме занятий на первом курсе с Адашевым и Массалитиновым, он старается посещать уроки Лужского на втором курсе и никогда не пропускает занятий Сулержицкого со старшими учениками — С. Г. Бирман, Л. И. Дейкун, Н. В. Петровым и другими. Вскоре все привыкают к его присутствию, к его постоянному желанию помочь не только себе, но и другим, к его пытливости, серьезности и ценят его художественный вкус. Даже Леопольд Антонович Сулержицкий, хотя на его уроки Вахтангов пробрался незаконно, перед занятиями обычно спрашивает: «А где же Вахтангов?»

Двадцатипятилетний Вахтангов остановил свой выбор на театре, перешел Рубикон, потому что театр дал выход страсти Вахтангова воспитывать и организовывать людей, а переделывая их, переделывать и самого себя. Театр вобрал весь общественный темперамент Вахтангова и все его индивидуальные дарования. Театр становится его жизнью.

В сущности говоря, все увлечения молодого Вахтангова общественно-политическими, а порой и философскими вопросами, его взволнованное, но неустойчивое и наивное отношение к революционному движению, все питалось одним: страстной и очень непосредственной любовью к жизни. Он хотел бы любыми способами сделать жизнь более счастливой, одухотворенной, красивой. По своим индивидуальным данным он совсем не был философом (как неудачно пытаются изобразить его некоторые ученики), ему несвойственно было научное и политическое мышление. Самой сильной стороной его богато одаренной натуры была неистощимая творческая фантазия и уменье глубоко проникнуть в психологию людей. В театре он нашел, наконец, свое настоящее место. Искусство воспроизводить на сцене духовную жизнь и характеры людей стало для него искусством романтического преображения жизни, которого он искал прежде и в политике, и в философии. В театре он целиком отдался этому своему стремлению, исходя неизменно от принципов искания предельной психологической правды. И только лишь в Московском Художественном театре, у его лучших представителей, взявших на себя воспитание молодых актеров, Вахтангов нашел незаменимую школу, направившую все его творческое развитие. Искусство воспроизводить психологическую правду раскрывалось ему теперь как мастерство, как высокий и сложный труд. Он начал учиться впервые с самых азов.

Многосторонние способности Вахтангова обнаруживались подчас далеко не по академическим поводам.

Группа старших учеников школы устраивает в октябре веселое кабаре с пригласительными платными билетами. Сбор идет на оплату учения. Вахтангов, вспомнив гимназические годы и студенческие веселые ночи, выступает в ряде шутливых номеров.

Идет сценка: экзамен в драматическую школу. На подмостки без приглашения выбегает молодой кавказец, читает с бурным темпераментом «По горам, среди ущелий темных…» и так же внезапно исчезает, как появился… Выходят две девушки-провинциалки. Они приехали из Шуи. Одна из них Лидия Ивановна Дейкун. Они, шепелявя и картавя, читают что-то сентиментальное. Невидимый экзаменатор спрашивает: «С кем вы занимались дикцией?» Дейкун отвечает: «С Качаловым». Василий Иванович сидит тут же, в первом ряду, среди публики. Но из-за сцены раздается невозмутимый качаловский голос: «Ничего подобного, я ее никогда в жизни не видел». Голос невероятно похож. Пораженный В. И. Качалов поднялся и шагнул на сцену — «покажите мне его!». Вышел Вахтангов…

Был в Москве знаменитый своей рассеянностью профессор, который вечно путал слова и говорил «домер нома», «бухарева сашня», «знако лицомое, а где помнил не вижу». Евгений Богратионович встречал этого профессора в жизни. Под общий хохот Вахтангов изображает комичный разговор профессора по телефону.

Второй спектакль-кабаре уже подготовляет Вахтангов. Он пишет сценарий обозрения. Сам читает монолог Анатэмы Л. Андреева «под Качалова». И снова В. И. Качалов и публика в восторге. Есть в вахтанговской имитации нечто неожиданное и весьма привлекательное. Перед зрителями совсем не карикатура, а живой человек.

Юмор, способность к веселой импровизации, к легкой и острой шутке, изобретательность, отзывчивость, заразительная жизнерадостность Вахтангова быстро сближают его с другими учениками. «Старички» школы — Л. Дейкун, С. Бирман, Н. Петров — привлекают его к своей поездке на рождество в Шую. В Шуе заведует детским приютом мать одной из учениц, и туда уже проложена дорога для собственной «антрепризы». В Шуе сыграли водевили «Спичка между двух огней» и «Горящие письма». В концертном отделении Вахтангов под аккомпанемент рояля играет на мандолине. Он с нею не расстается.

Вылазки учеников-адашевцев, вызванные необходимостью поддержать свое существование, происходят довольно часто — то в клубы Москвы, то в другие города. Вахтангов, неизменный участник — актер, организатор и режиссер, быстро забирает инициативу и общее руководство труппой в свои руки. У него уже большой опыт в таких делах и неистощимая энергия.

У молодых актеров — теплые, товарищеские отношения. В поездках — общий быт. В Москве они тоже почти не расстаются, вводя легкую, чуть-чуть приподнятую интонацию артистизма, импровизации, дружбы и любви в обращении друг с другом. Эпиграммы, шутки, пародии, мнимая и настоящая ревность, ирония и наивность, игра в «отцовские» и «братские» отношения — все это не сверкало бы такой жизнерадостностью, если бы участники незаметно сложившегося кружка не были серьезно и глубоко захвачены и объединены одним делом, одной страстью — театром.

В этом кружке в ходу альбомы, — они каждый день пополняются экспромтами, рисунками, стихами собственного сочинения, остротами, карикатурами. Часто между авторами возникает на страницах альбома остроумный диалог или один продолжает тему, подброшенную другим. Но живее всего соревнование в остроумии и выдумках проходило во время репетиций и на занятиях. Это было испытанием на себе всевозможных актерских состояний. За кажущейся легкостью и непритязательностью этих опытов скрывались подчас взыскательное воспитание характера и выработка актерского мастерства.

Иногда, отталкиваясь от узко понятого мещанства, артисты впадают в модное тогда декадентство. Оно привлекает внешней формальной новизной и кажущейся значительностью, которая якобы скрывается за таинственным смыслом символов, иносказаний, неотчетливых настроений.

Это направление в искусстве, родившееся от растерянности и страха перед действительностью, охвативших в годы жестокой общественной реакции буржуазную интеллигенцию, вызывает у Вахтангова противоречивое отношение. Иногда он сам пишет стихи и прозу в стиле декадентов. Так, например, его нигде до сих пор не опубликованная поэма о Иолле и Эдде, посвященная близкому другу этих лет — Лидии Ивановне Дейкун, полна отзвуков литературного модернизма. Кусок этой поэмы — «обращение к морю» — Лидия Ивановна не раз читала на концертах под аккомпанемент самого автора на рояле. Но иногда Вахтангов с отвращением отворачивается от декадентства, чувствуя, что за его кокетливой и претенциозной формой кроется духовная опустошенность и отталкивающее любование собственным страданием и неопределенностью мыслей.

Борьба была очень сложной. Вахтангов всю свою жизнь силился разорвать цепи ограниченного и упадочного буржуазного модернизма, но они продолжали его удерживать до последней мечты, мучившей его уже на смертном одре, — мечты сыграть главную роль мастера Пьера в декадентской пьесе «Архангел Михаил» Бромлей.

Московский Художественный театр, его школа и в особенности Л. А. Сулержицкий были союзниками реалистического сознания в этой внутренней борьбе. Они сыграли в жизни Вахтангова в данном отношении глубоко воспитательную роль. Когда подчас Вахтангов решал поразить своего учителя Леопольда Антоновича Сулержицкого этюдами-импровизациями в выспреннем декадентском стиле, — получался полный конфуз. После одного из таких опытов Вахтангов, чувствуя на себе строгий и иронический взгляд Сулержицкого, пришел в ужас и чуть не убежал из комнаты. Леопольд Антонович его не отпустил, заставил еще раз повторить этюд перед всеми и сказал:

— Это вышло плохо потому, что вы хотели меня потрясти. Идите обратно, и, пока вы не сделаете хорошо, я вас не выпущу со сцены.

Вахтангов быстро приготовился и показал замечательный этюд. По традиции, актеры обязательно брали «трагические» моменты: смерть ребенка, развод с мужем, человек сходит с ума и т. д. То, что показал Вахтангов, было полной противоположностью. Неожиданно Вахтангов естественно и просто показал тончайшие переживания человека, тоскующего без всякой видимой причины. Бывает такая тоска, беспредметная, безысходная, неопределенная. Ученикам это казалось недоступным для сцены. Это какая-то новая грань, новая ступень актерской работы.

Еще зимой 1909/10 года Вахтангова переводят на второй курс, а весной он уже переходит на третий.

Летом 1910 года Евгений Богратионович снова во Владикавказе — у жены и маленького сына. Обычных спектаклей организовать не удалось. Так и не осуществилась постановка силами владикавказского студенческого кружка «Юлия Цезаря», о которой мечтал Вахтангов.

Но традиционный студенческий вечер прошел под режиссерством Вахтангова необычно. Это было кабаре — «вечер, чтобы смеяться».

Афиша концерта, поставленного Е. Б. Вахтанговым в 1910 г.

Программу открыл Евгений Богратионович номером «Тоска о сверхчеловеке» — музыкальной пьесой на органионе (он сыграл на обыкновенной шарманке марш «Тоска по родине»). Затем шли стихи Саши Черного, юмористическая «трагедия в 6 актах (каждый «акт» состоял из двух-трех слов) «Росмунда» в сопровождении оркестра» (рояль, две скрипки, барабан, дудочка, свистулька, кукушка). Затем ряд номеров, в том числе имитация (Вахтангов имитирует Качалова и Сару Бернар), комическая опера в 1 действии «Сказка о золотом яичке» (дирижер Вахтангов) и пр. В числе номеров были «парад-алле борцов», «позы грации» с призом за телосложение — выступить должны были трое почтенных врачей города весьма солидной комплекции и один студент-медик, столь же внушительного вида. Но затем последнее выступление как-то само собой «отменилось»: это было «слишком» для тамошнего общества.

Вахтангов показал на этом вечере еще имитацию Тито Руфо (спел «басом» известное прутковское «Однажды попадье заполз червяк за шею…») и исполнил «шансонетку для детей, юношей и старцев» (спел песенку «Коля и Оля бегали в поле»). Программа получилась «грандиозная»…

Этим же летом Евгений Богратионович ставит с любителями оперетту своего земляка М. Попова «Оказия, в доме господина Великомысла приключившаяся».

Из Владикавказа Вахтангов вызван телеграммой Л. И. Дейкун. Она готовится к экзамену в Художественный театр. Ее партнер заболел, необходимо его срочно заменить. Вахтангов тотчас уезжает в Москву, готовит под руководством Сулержицкого роль (Селестена Дюкло в «Гавани» Мопассана) и показывается на экзамене вместе с Дейкун так хорошо, что В. И. Немирович-Данченко тут же предлагает ему вступить в труппу театра.

Вахтангов отказывается. Он хочет кончить сначала школу. В этом решении его поддерживает и Л. А. Сулержицкий.

2

Леопольд Антонович Сулержицкий не был ни актером, ни профессиональным режиссером, но принес в театр свой более редкий и часто недостававший артистам талант. Этот «мудрый ребенок», по определению Льва Толстого, этот «революционер, толстовец, духобор; Сулер — беллетрист, певец, художник; Сулер — капитан, рыбак, бродяга, американец», как говорит о нем в своих «Воспоминаниях о друге» Станиславский, имел необыкновенный, неиссякаемый вкус к жизни.

Станиславский пишет о нем: «Сулер принес с собой в театр огромный багаж свежего, живого, духовного материала прямо от земли. Он собирал его по всей России, которую он исходил вдоль и поперек, с котомкой за плечами. Он принес на сцену настоящую поэзию прерий, деревни, лесов и природы. Он принес девственно-чистые отношения к искусству, при полном неведении его старых, изношенных и захватанных актерских приемов, ремесла, с их штампами и трафаретами, с их красивостью вместо красоты, с их напряжением вместо темперамента, сентиментальностью вместо лиризма, с вычурной читкой вместо настоящего пафоса, возвышенного чувства».

Л. А. Сулержицкий. 1911 г.

Жизненный опыт Сулержицкого толкнул его к искусству, которое, как говорит К. С. Станиславский, «было нужно ему постольку, поскольку оно позволяло ему выявлять сущность его любящей, нежной и поэтической души».

Любовь Сулержицкого к народу и его требования свободы и нравственной правды ставили его неизбежно в оппозицию к царизму и церкви. Он распространял противоправительственную и антипоповскую нелегальную литературу, его преследовала, ловила полиция, он скрывался и прятался для того, чтобы где-нибудь снова вынырнуть и неустанно протестовать против строя, официальная мораль которого основана на социальной несправедливости, лжи и насилии.

Это был наивный гуманист в самом чистом, самом непосредственном значении этого слова. И что бы он ни делал, он невольно действовал на людей своим отношением к жизни. Моральные побуждения были в нем так сильны, что он покорялся им, не считаясь с внешними препятствиями, не считаясь со «здравым смыслом». И в то же время по своей натуре это был природный артист.

Все он делал легко, радостно, празднично. Он не походил на толстовцев. Не было в нем ни капли постничества, скуки и резонерства. К Толстому его привлекала критика лицемерного общества. И без всякой позы без подчеркнутого «подвижничества» и самолюбования. Сулержицкий не только пропагандировал идеи Толстого, но и сам косил, пилил, строгал, пахал, беседовал с крестьянскими детьми, бродяжничал. Мария Львовна Толстая пишет в одном письме (1894 г.): «Пришел Сулер, голодный, возбужденный, восторженный. Рассказывал о том, как он провел лето. Он живет на берегу Днепра у мужика. За полдня его работы хозяева его кормят, утром он пишет картины, днем работает, вечером собираются мужики и бабы, и он им читает вслух книжки «Посредника», по праздникам учит ребят. Все это он рассказывал с таким увлечением, с такой любовью к своей жизни тамошней, что нам было очень приятно с ним. Он много расспрашивал, возмущался на попов, властей и т. п.».

С такой же непосредственностью Сулержицкий увлекался образным художественным отображением наблюденного. Его «экспромты, рассказы, пародии, типы, — говорит К. С. Станиславский, — были настоящими художественными созданиями»: «праздничный день в американской семье, с душеспасительной беседой и едва заметным флиртом», «американский театр и балаган, знаменитый хор из «Демона» — «за оружие поскорее», который он пел один за всех, его танцы, очень высоко оцененные самой Дункан, «английский полковник», которым заряжали пушку и затем стреляли в верхний ярус театра на капустнике^[12].

Сулержицкого многое влекло к театру. Но главное, чему Леопольд Антонович посвятил всю свою работу в театре, было стремление использовать искусство как действенное средство морально-этического и вместе с тем эстетического воздействия на зрителя. Театр для Сулержицкого был прежде всего массовой трибуной воспитания, общественного воспитания — могучим орудием духовной культуры.

Естественно, что для выполнения такой роли нужно было прежде всего подготовить коллектив артистов, воспитать самого актера.

С этого Сулержицкий и хотел начать. Но к этому же, с другой стороны, исходя из художественного опыта самого театра, пришел и гениальный художник К. С. Станиславский. Эти два человека стали близкими друзьями и сотрудниками. В то время, когда Вахтангов поступил в школу Адашева, то есть поставил себя в скромное положение ученика, К. С. Станиславский, опираясь на огромный и взыскательный труд на сцене, начал теоретически подытоживать свои наблюдения и выводы. Пошли разговоры о стройной «системе» К. С. Станиславского в воспитании актера. Сулержицкий помогал великому мастеру осознавать и последовательно излагать найденные элементы «системы». Для этого К. С. Станиславский нуждался также в лабораторном, экспериментальном подтверждении выдвигаемых им положений. И здесь также Сулержицкий был очень полезен, используя свои занятия с учениками в школе Адашева.

Евгений Вахтангов пришел вовремя в эту школу. Он оказался у истоков складывавшегося учения. Став любимым учеником Сулержицкого, он непроизвольно сделался доверенным участником его творческой работы. А через Леопольда Антоновича он приблизился вплотную и к лаборатории мысли Станиславского.

Вахтангов начал с азов, он заново проверял каждую выношенную театральную мысль. Проверял приемы актерского искусства на себе самом и на своих товарищах. Пройденный им ранее путь актера и режиссера гарантировал его теперь от дилетантских увлечений, от успокоения на малом. Теперь он мог бы помириться только на овладении точным и изощренным мастерством. И всю свою неудовлетворенную жажду знаний, всю наблюдательность, интуицию, вкус, энергию он сосредоточил на этом.

Вот почему он не торопится вступить в труппу. Его сейчас больше всего интересует изучение психологии и философии игры актера.

Выпуск учеников драматической школы А. И. Адашева

Стоят слева направо преподаватели: С. С. Глаголь, Л. А. Сулержицкий, А. И. Адашев, Л. М. Леонидов, Н. О. Массалитинов, В. И. Качалов, В. В. Лужский. Сидят ученики: второй справа — Е. Б. Вахтангов, третья слева — С. Г. Бирман. 1911 г.

В день десятилетия МХТ К. С. Станиславский заявил, что Художественный театр, «выйдя из принципа реализма, совершил полный круг и теперь возвращается к реализму». Если эту правильную мысль расшифровать с помощью других высказываний К. С. Станиславского, то получится сложная картина внутреннего развития МХТ, в которой предстояло разобраться Е. Б. Вахтангову.

Реализм первых постановок Художественного театра был вызван протестом против штампованных актерских и режиссерских приемов, в которых не было подлинной правды переживания, — ее заменяла наигранная псевдоромантическая условность, обратившаяся в худший вид ремесла. Но реализм МХТ на этом этапе был по сути дела внешним и сбивался на натурализм. И перед МХТ встала проблема углубления метода. Реализм, как оказалось, может быть разным.

На пути к такому реализму, который полнее и глубже отражает действительность и прежде всего внутреннюю жизнь людей, и рос МХТ, опираясь на драматургию Чехова, Ибсена, Гамсуна. Тем не менее театр прошел некоторый этап увлечения театральной условностью. Попытки передать духовное содержание путем условным наиболее ярко выразились в спектакле «Анатэма» Л. Андреева.

Этот извилистый, сложный путь театр прошел в поисках одного — правды жизни и правды актерских переживаний. На шестнадцатилетии МХТ К. С. Станиславский, повторяя мысль о пройденном «круге», говорил: «Мы искали с самого первого дня жизни нашего театра. Искали правду, правду подлинных переживаний, мы думали найти ее в театре реальном, в театре философском и в театре условном. От того внешнего реализма, которым отмечен первый наш период, мы подошли теперь (1913 г.) к реализму духовному».

«Духовный реализм», или, точнее говоря, реализм в изображении духовной жизни человека, его психологии, — вот чего, по существу, добивался К. С. Станиславский и тогда, когда он в 1909–1911 годах формулировал основы своей «системы» воспитания актера. «Система», по словам самого К. С. Станиславского, явилась результатом всей его жизни.

Основную идею «системы» можно выразить кратко так: актер должен не представлять переживания, а подлинно переживать на сцене; не представлять действия, а подлинно действовать.

К. С. Станиславский говорит: «Система распадается на две главные части: 1) внутренняя и внешняя работа артиста над собой; 2) внутренняя и внешняя работа над ролью. Внутренняя работа над собой заключается в выработке духовной техники, позволяющей артисту вызвать в себе то творческое самочувствие, при котором на него всего легче сходит вдохновение. Внешняя работа над собой заключается в приготовлении телесного аппарата к воплощению роли и точной передаче ее внутренней жизни. Работа над ролью заключается в изучении духовной сущности драматического произведения, того зерна, из которого оно создалось и которое определяет его смысл, как и смысл каждой из составляющих его ролей».

«Система» К. С. Станиславского ищет сознательных путей к вдохновению, к такому «бессознательному» творчеству, когда на сцене легко, свободно действует, творит все существо человека-актера.

К. С. Станиславский нашел целую систему приемов, чтобы актер насколько возможно приблизился к такому состоянию, как если бы он был не актером, а самим действующим лицом в пьесе.

Приемы эти на первый взгляд очень просты (потому их легко вульгаризировать), но чем больше их изучаешь на практике, тем дело оказывается сложнее. Л. А. Сулержицкий, от которого Е. Б. Вахтангов непосредственно, шаг за шагом, узнавал о «системе», менее всего мог быть вульгаризатором. Напротив, сама «система» его интересовала лишь как одно из проявлений и средств высокой духовной культуры, и он относился к приемам Станиславского, как к сложнейшему механизму.

Сулержицкий начинает работу с учениками с разгрома актерского наигрыша, игры «нутром», ремесленных штампов, не выражающих в действительности поведения человека. Леопольд Антонович прививает ученикам отвращение ко всему, что на сцене безжизненно и механистично. По существу, с этого начинается воспитание художественного вкуса.

В чем же создатель «театра переживаний» К. С. Станиславский и вместе с ним Л. А. Сулержицкий видят цель и средство настоящего искусства? Может быть, в созерцательном переживании?

На этом предположении основана легенда о пассивных переживаниях, как основе учения К. С. Станиславского. Но Сулержицкий начинает изложение «системы» с утверждения, что «на сцене нужно действовать. Действие, активность — вот на чем зиждется драматическое искусство, искусство актера». И уточняет: «На сцене нужно действовать — внутренне и внешне. Этим выполняется одна из главных основ искусства театра».

Но как действовать? Что значит «внутренне» и «внешне»? Какое место, наконец, занимают в действии «переживания»? На это Станиславский впоследствии ответил в своей книге так:

«Бессмысленная беготня не нужна на сцене. Там нельзя ни бегать ради бегания, ни страдать ради страдания. На подмостках не надо действовать «вообще», ради самого действия, а надо действовать обоснованно, целесообразно и продуктивно…» «Как, по-вашему, можно сесть на стул и захотеть ни с того, ни с сего ревновать, волноваться или грустить? Можно ли заказывать себе такое «творческое действие»? Сейчас вы попробовали это сделать, но у вас ничего не вышло, чувство не ожило, и потому пришлось его наигрывать, показывать на своем лице несуществующее переживание. Нельзя выжимать из себя чувства, нельзя ревновать, любить, страдать ради самой ревности, любви, страдания. Нельзя насиловать чувства, так как это кончается самым отвратительным актерским наигрыванием. Поэтому при выборе действия оставьте чувство в покое. Оно явится само собой, от чего-то предыдущего, что вызвало ревность, любовь, страдание. Вот об этом предыдущем думайте усердно и создавайте его вокруг себя…» «Подлинный артист должен не передразнивать внешние проявления страсти, не копировать внешне образы, не наигрывать механически, согласно актерскому ритуалу, а подлинно по-человечески действовать. Нельзя играть страсти и образы, а надо действовать под влиянием страстей и в образе».

Что для актера значит — «подлинно по-человечески действовать»?

Этот вопрос сложнее всех остальных вопросов. Тут скрещиваются неразрешенные, запутанные проблемы. Может ли актер полностью «перевоплотиться» в образ того, кого он играет?

Сулержицкий, ссылаясь на Станиславского и на опыт МХТ, последовательно с разных сторон освещает эти вопросы и приходит к новой формуле: «я есмь». Эта формула означает такое сценическое самочувствие актера, такое его состояние на сцене, когда в актере, или, верхнее, в его творческом акте, выражаются и житейский характер героя и характер самого артиста, но как найти это состояние?

Великое просто. Для начала К. С. Станиславский предлагает ученику повторять себе «вещее слово» — «если бы».

«Я не царь Федор. Но если бы я им был…» «Если бы действие происходило в такую-то эпоху, в таком-то государстве, в таком-то месте или в доме; если бы там жили такие-то люди, с таким-то складом души, с такими-то мыслями и чувствами; если бы они сталкивались между собой при таких-то обстоятельствах» и т. д. Сулержицкий на многочисленных опытах показывает ученикам, как это магическое «если бы», заключающее в себе какое-то особенное свойство и силу, «производит внутри вас мгновенную перестановку — сдвиг».

Станиславский позже записал для своей книги: «Если бы» — замечательно тем, что оно начинает всякое творчество. Через «если бы» нормально, естественно, органически, само собой создаются внутренние и внешние действия. «Если бы» является для артистов рычагом, переводящим нас из действительности в мир, в котором Только и может совершаться творчество».

«Секрет силы воздействия «если бы» еще и в том, что оно не говорит о реальном факте, о том, что есть, а только о том, что могло бы быть… «если бы»… Это слово ничего не утверждает. Оно лишь предполагает, оно ставит вопрос на разрешение. На него актер и старается ответить. Поэтому-то сдвиг и решение достигаются без насилия и без обмана».

Не надо галлюцинировать. Ученикам не навязываются ничьи чувства и предоставляется полная свобода переживать то, что, возможно, каждым из учеников естественно, само собой «переживалось» бы. И в учениках тотчас же зарождается активность. Вместо простого ответа на заданный вопрос у учеников, по свойству актерской природы, появляется стремление к действию.

От себя Сулержицкий особенно подчеркивает, что театр должен облагораживать, духовно воспитывать зрителя, укреплять его моральные силы.

Вахтангов убеждается в правоте учителей с благодарным чувством человека, у которого накопившийся огромный запас личного опыта, мыслей и ощущений начинает приобретать теперь стройную последовательность. Его особенно увлекает то, что Сулержицкий говорит об огромном значении для актеров фантазии и интуиции. Обладая сам необычайно развитой интуицией, Вахтангов не хочет сейчас отдавать себе отчет, какими огромными накоплениями сознательных наблюдений и конкретно-чувственных близких соприкосновений с жизнью, какой работой ума создана эта интуиция… Важно, что в результате она быстрее и вернее приводит к правильному решению, чем голый рассудок. И еще важно, что она гораздо богаче сухой логики и сохраняет актеру самое драгоценное — непосредственность, легкость, живость и жизненность чувств и поведения на сцене.

Идя за Сулержицким, Вахтангов каждую мысль учителя упорно и долго проверяет на себе не только логически, не только умом, но всем существом. Часто во время работы приходят собственные определения и приемы. «Система» еще в зачаточном состоянии, и сам Станиславский и Сулержицкий ищут, проверяют не только нужные для нее слова, но и самую сущность явлений.

В эту пору Вахтангов еще не ставит перед собой вопроса: правильно ли делают Станиславский и Сулержицкий, что изощренно развитую ими технику артиста, весь созданный ими арсенал приемов игры обращают на разрешение, может быть, неразрешимой и даже не совсем правильно поставленной задачи? Можно ли вообще преодолеть «неестественное» состояние, которое непременно испытывает артист, когда выступает на сцене, ярко освещенный огнями рампы, перед публикой?

3

В конце 1910 года Л. А. Сулержицкий получает приглашение поставить «Синюю птицу» М. Метерлинка в Париже в театре Режан и предлагает Вахтангову сопровождать его в роли помощника. Евгений Богратионович с радостью соглашается.

Путешествие щедро пополняет его запас впечатлений.

В записной книжке появляются лаконичные, по два-три слова, записи о подслушанных в поезде разговорах, о польских евреях, об идеальной чистоте вагонов в Германии, о «городовых» (шуцманах) в Берлине, о немецких музеях и памятниках, о берлинской Аллее победителей, о фабричных трубах Бельгии, о снеге и солнце, о характерных чертах «фламандской» и «валлонской» культур — все это Вахтангов запоминает жадно, готовый каждую минуту дополнить виденное воображением.

Эти записи — телеграфный код художника. Вахтангов исключительно наблюдателен и восприимчив. Он был способен по двум-трем страницам какой-нибудь книжки представить себе живых людей с мельчайшими особенностями их характеров, внешности, привычек. А тут откладываются в памяти зорко выхваченные из самой жизни характерные черты, и по ним, подобно ученому, который по одной косточке неизвестного животного восстанавливает весь его облик, Евгений Богратионович рисует в своем воображении широкие картины быта Западной Европы, мысленно возвращается к ее истории. Другого способа для знакомства с Западом у него нет. Дни и часы сосчитаны. Всего пять недель.

В Париже он лишь один день проводит дома, за текстами «Синей птицы», в комнате, снятой в Латинском квартале. В остальное свободное от работы время вместе с Сулержицким или один бегает по бульварам, дворцам, паркам, музеям, заходит посмотреть гробницы в Пантеон, видит Стену коммунаров, слушает доклады русских политических эмигрантов, посещает Институт Пастера с его кроликами и обезьянами, заглядывает в цирк и в кабаки, в казино и театры, обедает в ресторанах, ходит по магазинам, осматривает старинные катакомбы под землей, бродит по убогим грязным еврейским кварталам, видит нищету, видит красоту и роскошь улиц богачей и — начинает тосковать.

Хотел пойти на лекцию Ленина о Льве Толстом, но лекция в этот раз не состоялась и была отложена. В другой вечер идет с Сулержицким на студенческий митинг памяти революционера Сазонова.

Вахтангов признается в записной книжке:

«Домой хочется сильно».

Парижские театральные впечатления не отгоняют, а усиливают его тоску. Он смотрит спектакль труппы бельгийцев и отмечает у них превосходное владение диалогом. Но и только. В остальном всюду господствует дурной вкус. Как невысок уровень оперы, явствует из того, что Мефистофель в «Фаусте» выведен шутом.

Вахтангов хочет видеть всю пеструю, шумную жизнь Парижа вечером. Идет в «Мулен-Руж» и записывает с отвращением:

«Гадко здесь безгранично».

А репетиции «Синей птицы»? Под внешним лоском у актеров — глубокая и безнадежная ограниченность. То, что делается на сцене, плохо: «репетируют по-провинциальному». Актерам показали мизансцены и они довольны — «думают, что у них готов акт. Ох, как мало им нужно». Сулержицкий хвалит актрису, играющую Ночь. Вахтангов находит только «отвратительную и грубую декламацию»… «Поучительно одно: так играть, как играют французы, нельзя. Техника. И плохая».

Вахтангов пишет: «Окончательно утверждаюсь в мысли, что «система» Станиславского — великая вещь». Таков его вывод из всех парижских театральных наблюдений.

В Париже его мучает отчаянное безденежье. 25 января — «день малость нелепый. Нигде не был. Не обедал. С утра до 12 час. ночи выпил только 4 стакана чаю и ел хлеб». Обратный путь в Москву выбран через Швейцарию, Германию, Австрию. Лозанна, Женева, Альпы, снега, озера, Цюрих, Мюнхен, Вена промелькнули в несколько дней. 9 февраля 1911 года — Москва.

А 10-го стремительный, с восточным орлиным профилем и огромными голубыми глазами молодой человек входит легким пружинным шагом в комнату школы Адашева и уже принимает участие в репетиции.

И 4 марта Вахтангов скромно стоит перед В. И. Немировичем-Данченко в его кабинете в Московском Художественном театре.

— Садитесь, пожалуйста. Ну-с, что же вы хотите получить у нас и дать нам?

— Получить все, что смогу. Дать — об этом никогда не думал.

— Чего же вам, собственно, хочется?

— Научиться работе режиссера.

— Значит только по режиссерской части?

— Нет, я буду делать все, что дадите.

— Давно ли интересуетесь театром?

— Всегда. Сознательно стал работать восемь лет тому назад.

— Восемь лет? Что же вы делали?

— У меня есть маленький опыт: я играл, режиссировал в кружках, оканчиваю школу, преподаю в одной школе, занимался много с Л. А. Сулержицким, был с ним в Париже.

— В самом деле? Что же вы там делали?

— Немножко помогал Леопольду Антоновичу.

— Все это хорошо, только дорого вы просите?

— ?!

— У меня Болеславский получает пятьдесят рублей. Я могу предложить вам сорок рублей.

— Сорок рублей меня удовлетворят вполне.

11 марта Сулержицкий подводит оробевшего Вахтангова к высокому, ласково улыбающемуся человеку. Все его лицо, фигура дышат необыкновенной одухотворенностью и благородством. Из-под густых, нависших бровей внимательно глядят добрые глаза. Он держится открыто, прямо и просто, этот «красавец-человек, великий артист и могучий работник, воспитатель артистов», как позже сказал о нем М. Горький. Константин Сергеевич Станиславский смотрит сверху в открытые восторженные глаза сухопарого нервного ученика.

— Как фамилия?

— Вахтангов.

— Очень рад познакомиться. Я много про вас слышал.

12 марта Вахтангов кончает школу. Через три дня он зачислен в МХТ и в тот же день слушает одну из первых лекций-бесед Станиславского для молодежи МХТ. Заглянув в тетрадь Вахтангова, Константин Сергеевич удивляется:

— Вот молодец. Как же это вы успели? Вы стенограф?

4

Е. Б. Вахтангов записывал лекции К. С. Станиславского так подробно, что сейчас, читая эти записи, начинаешь почти физически слышать речь Константина Сергеевича с его характерными интонациями. Перед глазами встает его обаятельный облик.

«Сядемте, господа, потеснее. Так, по-моему, будет удобнее разговаривать. Всем меня слышно? Постарайтесь, господа, понять все, что я скажу. Не только умом… Постарайтесь почувствовать. Понять — значит-почувствовать».

Так начал беседу Константин Сергеевич.

«У меня многое не готово — не написано… Я прочту все, что у меня есть, а что не написано — расскажу. Проще было бы, конечно, отпечатать вот эту книжечку и раздать вам… Но на войну нельзя посылать сначала один полк, потом другой, потом третий. Надо двинуть сразу все полки. А у меня, как я сказал, готовы не все отделы. Там меня так разделают!.. Да и, кроме того, все, что составляет для меня дорогое, можно так легко высмеять. Все наши термины… круг… и т. д. легко обаналить. Я же этого не хочу».

«Как дойти до громадной сосредоточенности, чтобы владеть вниманием зрителя?» И Станиславский горячо обрушивается на актерские штампы, уродующие жизнь и искусство. Константин Сергеевич язвительно, с гневом приводит десятки ярких, разящих примеров… Кажется, этим примерам не будет конца. Станиславский напоминает слова Сальвини: «Талант, только талант умеет чувствовать». Но талантов мало, а ремесленников много. Люди привыкли к воздействию готовых и знакомых форм. Настоящий артист должен ежедневно работать, ежедневно искать и никогда до смерти не оставлять своих поисков. Пусть актер задаст себе вопрос: чему он служит? Какова его общественная роль? Надо развивать привычку бороться со штампами. Фантазия — вторая жизнь. Фантазия — самое главное у артиста, — фантазия, которую питает только изучение жизни! Храните гениальный завет Щепкина: берите образцы из жизни!

Станиславский страстно призывает учиться у жизни. Основу творчества актера он видит в искренности, откровенности, подлинном волнении и таком глубоком раскрытии духовной жизни, на которое актер только способен. Станиславский требует от артистов осознания их культурно-общественной роли.

Таков был призыв Константина Сергеевича, обращенный к молодым актерам. Но тут же необходимо заметить, что творческая практика МХТ подчас расходилась с программными положениями Станиславского.

В ближайшем будущем аполитичность МХТ найдет свое крайнее выражение в постановке спектакля «Бесы» (1913 г.) по роману Достоевского. В связи с этим спектаклем произойдет знаменательное в истории русского театра выступление М. Горького. Появление «Бесов» вызвало у Алексея Максимовича резкий протест. Обратившись к театру с открытым письмом, Горький рассматривал постановку «Бесов», как реакционный акт. В ответном открытом письме театр, оправдывая себя, опирался на «высшие запросы духа». Это было неубедительно, и Горький вновь отвечал, что русскому обществу «необходима проповедь бодрости, необходимо душевное здоровье, деяние, а не созерцание, необходим возврат к источнику энергии — к демократии, к народу, к общественности, к науке».

Но более или менее явно выраженную дань упадочным и реакционным общественным настроениям Московский Художественный театр, находившийся в то время в плену у идеалистической философии (под знаменем «высших запросов духа»), начал платить много раньше.

Когда Е. Б. Вахтангов вошел в труппу МХТ, там в это время заканчивалась работа над «Гамлетом» в постановке Гордона Крэга, Станиславского и Сулержицкого. Эта постановка — театральное выражение крайнего субъективизма. Лица трагедии, действующие вокруг Гамлета, мыслятся не как реально существующие лица, а как функции трагического сознания Гамлета, не более… Речь идет не о реальных отношениях Гамлета с окружающей его человеческой средой, а о замкнутой в себе «монодраме» Гамлета, — остальные актеры должны воплощать только его, Гамлета, представления о мире, о людях и их отношениях^[13].

Такой философский субъективизм, естественно, сопровождается приоритетом интуитивного, подсознательного во всякой художественной деятельности. Разум, как познавательно-творческая сила, объявляется несовершенным, слабым, ограниченным, даже неверным орудием сравнительно с интуицией.

И Вахтангов, со свойственной ему последовательностью и страстью, развивает мысли и увлечения своих учителей дальше. Стремясь, раскрыть на сцене психологическую «сущность», не зависимую якобы от объективной действительности, и желая растворить сознание зрителя в этой «утонченнейшей» психической атмосфере, он записывает в дневнике 12 апреля 1912 года:

«Я хочу, чтобы в театре не было имен. Хочу, чтобы зритель в театре не мог разобраться в своих ощущениях, принес бы их домой и жил бы ими долго. Так можно сделать только тогда, когда исполнители (не актеры) раскроют друг перед другом в пьесе свои души без лжи (каждый раз новые приспособления). Изгнать из театра театр. Из пьесы актера. Изгнать грим, костюм».

Но это цель, для достижения которой надо много учиться и создать особенный, избранный и замкнутый коллектив артистов. Так рождается первая мысль о студии. 15 апреля Евгений Богратионович пишет в дневнике:

«Хочу образовать студию, где бы мы учились. Принцип — всего добиваться самим. Руководитель — все. Проверить систему К. С. на самих себе. Принять или отвергнуть ее. Исправить, дополнить или убрать ложь. Все, пришедшие в студию, должны любить искусство вообще и сценическое в частности. Радость искать в творчестве. Забыть публику. Творить для себя. Наслаждаться для себя. Сами себе судьи».

Но за этими крайне субъективными целями нельзя забывать и другого. В Художественном театре, кроме столь отвлеченных спектаклей, как «Гамлет», ставятся по-прежнему пьесы Чехова. Вслед за «Гамлетом» готовится «Живой труп» Л. Толстого. При всех общественных условиях, при всех колебаниях и противоречиях Художественный театр постоянно возвращается к своей основе — вполне земному психологическому реализму. Величайшее мастерство этого театра — в тонком внутреннем рисунке при раскрытии психологии хорошо ему знакомых людей. Войницкие и Прохоровы в «Дяде Ване» и «Трех сестрах», Протасов в «Живом трупе» все же существуют в жизни и не перестают живо интересовать артистов.

Из сочетаний этих противоречивых, но одинаково характерных для интеллигенции того периода настроений и целей рождается новый любительский опыт: репертуар летней поездки группы артистов в Новгород-Северск.

В Новгород-Северске живет любитель-организатор спектаклей, влюбленный в Художественный театр, А. А. Асинг. Еще зимой он пригласил к себе молодых «художественников». Заранее выбраны пьесы. Второстепенные роли распределены между местными любителями. Обдумано все — какой нужен оркестр, где достать пианино. Шьются костюмы, заказаны парики. Наконец, 18 мая «труппа» в составе Л. И. Дейкун, В. И. Глеб-Кошанской, В. Д. Королева и руководителя-режиссера Е. Б. Вахтангова собирается у памятника Пушкина и отправляется на поезд. Вдогонку за ними едет член «труппы» С. Г. Бирман.

До города добираются на телегах. Снимают комнаты с фруктовым садом и тотчас же приступают к работе. Репетируют с утра до обеда и после перерыва до глубокой ночи всю неделю, а в воскресенье дают спектакль. Вахтангов вводит жесточайшую дисциплину. Пусть все делается наспех, пусть это молодо, часто неумело и наивно, пусть это полно сейчас идейных и психологических противоречий, — это настоящая творческая работа, настоящие художественные искания. Тут впервые, ощупью проверяется в сложных ролях и «система» К. С. Станиславского^[14].

5

Осенью, после поездки в Новгород-Северск, у Евгения Богратионовича появляется возможность кое-как наладить совместную жизнь с женой и сыном. Надежда Михайловна с четырехлетним Сережей перебирается из Владикавказа в Москву. Живут в одной комнате, тесно и малоустроенно, зато отец может теперь изо дня в день следить за ростом Сережи. Мальчик рано обнаруживает способности к живописи. Между ними сразу устанавливаются как бы равные товарищеские отношения. Сын зовет отца «Женя». Евгений Богратионович окружает его игрушками, картинками, журналами. Отказывая во многом себе, добивается, чтобы малыш имел в детстве все самое лучшее… Печальное детство — самого Евгения Богратионовича не должно ни в чем повториться!

На другой день после возвращения Вахтангова из летней поездки К. С. Станиславский просит записывать за ним замечания на репетициях «Гамлета», расспрашивает о летних работах, а еще через день просит составить группу из молодых артистов для занятий по его «системе». Настойчивый, вечно юный «старик» не оставляет ученика в покое. На третий день он поручает ему составление задач для упражнений. Еще через день обещает дать помещение для занятий и необходимые средства. Поручает поставить несколько миниатюр и показать ему. Просмотрев отрывок из «Огней Ивановой ночи», утверждается в своем мнении. Перед ним, несомненно, незаурядный молодой артист, талантливый и упорный продолжатель его дела. Между К. С. Станиславским и Е. Б. Вахтанговым возникает «тайный заговор».

Большинство уже сложившихся артистов труппы Художественного театра оказалось не очень восприимчиво к требованиям «системы» К. С Станиславского. Одни попросту не желают переучиваться и снова садиться на «школьную скамью»; другие искренно не верят, что из этого может выйти что-нибудь серьезное. Они любят Константина Сергеевича, но считают его «чудаковатым» и «трудным» с его вечными исканиями и опытами. А многие в труппе встречают «систему» с милыми улыбками, за которыми скрывается враждебность или равнодушие. Станиславский вдруг замечает, что к нему относятся иронически.

Он предупреждает Вахтангова перед занятиями с группой актерской молодежи:

— Боюсь, и у вас пойдет резня. Будьте осторожны.

— У меня свой метод преподавания.

— Хотите, я приду на первый урок?

— Нет, это меня сконфузит.

Константин Сергеевич старается поддержать у ученика дух настойчивости.

— Работайте. Если вами будут недовольны, я скажу им: прощайте. Мне нужно, чтобы был образован новый театр. Давайте действовать потихоньку. Не произносите моего имени.

Подумав, добавляет:

— Во всяком театре есть интриги. Вы не должны их бояться. Наоборот — это будет вам школой. Работайте. Возьмите тех, кто верит вам. Если администрация театра будет спрашивать, что это значит, — отвечайте: не знаю, так приказал Константин Сергеевич. Деньги, нужные вам, будут. Как и что — это все равно.

Занятия начинаются в квартире актера Б. М. Афонина. Играющие в массовых сценах в театре, выбранные Вахтанговым молодые актеры обычно незаметно сговариваются на спектакле друг с другом и затем ночью отправляются учиться «входить в круг», «сосредоточиваться», «быть наивными», «освобождать мышцы» и т. д. Здесь Л. И. Дейкун, С. Г. Бирман, С. В. Гиацинтова, Б. М. Афонин и др. Несколько позже в группу входит А. И. Чебан.

Молодые актеры сплачиваются вокруг Е. Б. Вахтангова. Незримо для группы ему помогает Л. А. Сулержицкий, действующий, в свою очередь, в согласии с К. С. Станиславским.

Вахтангов идет не столько теоретическим путем к практике, сколько от практики к проверке и утверждению теории. И он неистощим в изобретении упражнений, задач, эпизодов — веселых и драматических, то острых, то лирических, то безмолвных и медленных, то полных экспрессии и движения.

В это же время Евгений Богратионович играет на сцене Художественного театра. Это — маленькая роль цыгана в «Живом трупе».

«Их было трое, так называемых заправил у цыган: Курдюмов был по части верности вступлений, Ефремов — специалист по гитарам, а Вахтангов по характерности «выходки»: жестов, поклонов, манеры держаться с солисткой, есть ее глазами и ими же показать замирание хору или, наоборот, поощрить ее этим же глазом, расшевелить ее, развить силу и скорость до пределов возможного. А житейские мелочи и обходительность хора! Это тоже на его обязанности: подмигнуть или подтолкнуть какую-нибудь Пашу или Шуру быть повадливее с приезжим «Торарем» или же кивнуть «басам»: идти «получить» и воспользоваться моментом сходить курнуть»^[15].

Вскоре после этого Е. Б. Вахтангов играет роль франта в сцене суда в «Братьях Карамазовых».

В сентябре Балиев приглашает его поставить в театре «Летучая мышь» сказку «Оловянные солдатики». Пресса отмечает большое изящество и вкус в постановке Вахтангова.

Молва о молодом режиссере, педагоге и актере проникает в широкие театральные круги. Евгений Богратионович преподает в школах, дает частные уроки, и, наконец, «тайное» становится явным и в стенах самого Художественного театра. Занятия Вахтангова с группой актеров узаконены. К инициативной группе присоединены все желающие молодые сотрудники из труппы МХТ — этот состав занимающихся «системой» назван студией.

Во главе студии становится Л. А. Сулержицкий при непосредственном участии и руководстве К. С. Станиславского.

Весной студия показывает результаты своих работ — упражнения и целые этюды — всей труппе МХТ. Впечатление заставляет задуматься многих «стариков», а главное — ясно: начато интересное дело, его нужно продолжать и поддержать. К. С. Станиславский торжествует победу. Дальнейшие планы откладываются до новой осени.

МХТ выезжает на летние гастроли в Киев.

6

После гастролей артисты Художественного театра разъезжаются на отдых. Вахтангов выбирает север и хочет побыть один. Он едет в Швецию.

12 июня 1912 года получен заграничный паспорт. Утром на другой день Вахтангов в Киеве садится в поезд на Петербург. А ночью с 15-го на 16-е путешественника уже треплет качка на пароходе по пути в Стокгольм.

В кармане всего семнадцать рублей. Накануне в северной столице в ресторане «Аквариум» почти столько же оставлено за ужин и вино. Мимолетную встречу со школьным товарищем Борисом Ремезовым захотелось отпраздновать веселыми воспоминаниями о Владикавказе с тостами за искусство и за будущее!

Короткая стоянка в Гельсингфорсе. Прогулка по чистеньким улицам у Западной пристани. Незнакомая речь с певучими окончаниями. — Но как далеко этим аккуратненьким и угрюмым буржуа-финнам до легендарных героев их древности — Вейнемейнена, Ильмаринена, Леминкайнена, песнопевцев, шутников, охотников, богатырей! Борьба с природой за сокровище «сампо», дарующее счастье и довольство, закончилась идеалом сытости и бестревожного существования. Героическая поэзия рун Калевалы превратилась в самодовольное мурлыканье за подсчитыванием бухгалтерских балансов. Вахтангов с любопытством всматривается в лица финнов, любуется городом и без сожаления спешит на пароход.

После Гельсингфорса начались шхеры. Жемчужная гладь северного моря. Прозрачный воздух. Мягкое солнце. Скалистые острова, покрытые купами елей и сосен. В густой хвое сверкают стволы берез. Острова и скалы свободно разбросаны в море рукой взволнованного художника-великана.

Пароход режет воду… Евгений Богратионович старается отвязаться от назойливого попутчика-комиссионера.

В Стокгольме Вахтангов шесть часов бродит по улицам. Ищет комнату. По случаю олимпийских игр в городе комнаты дорога. Наконец, русскому гостю сдают комнату за две кроны в день.

18 июня остается 14 крон 55 эре. Дальше в записной книжечке лаконичные строки:

«20 июня 1912 года. Перевода нет. Страшно. Что-то будет. Нигде не был. Только купался. Ибо всюду нужны деньги. К вечеру 4 кроны 20!

21-го. Дал домой телеграмму. К вечеру 1 кр. 35! Больше одного дня просуществовать трудно».

25-го послано письмо Надежде Михайловне:

«Объявилась масса приятелей-шведов. Теперь через них устраиваюсь на пансион к одному инженеру, который живет в своей вилле часах в 10 от Стокгольма. Это на юге Швеции. Я забыл название городка. У них своя яхточка. Ежедневно будем выезжать в море, купаться и лежать на солнце. Обстановка жизни и стол — простые, почти деревенские. Режим шведский — все в определенный час. Народ они здоровый — геркулесы. Отчего же мне не пожить в семье, вскормившей геркулесов? И если мне будет недорого, я поеду, ибо санатория не дождешься. Дерут здесь ужасно. На пансион гораздо дешевле. Ну видишь, как все благополучно сложилось».

Забывчивый приятель, обещавший из Петербурга перевести деньги, подвел.

29 июня в записной книжке: «А денег все нет».

Приходится занимать на завтрак, на билет, чтобы посмотреть олимпийские игры, а обедать у случайных знакомых. Очень немногие из шведов понимают немецкий язык. Вахтангов объясняется по словарику. Чтобы заняться чем-нибудь, покупает «Коновалова» Горького на шведском языке и начинает переводить на русский.

Наконец, приходят из дома деньги, полученные авансом в МХТ. Вахтангов расплачивается с долгами и заранее подсчитывает скромные ресурсы на обратное путешествие. Богратион Сергеевич не собирался помогать отступнику-сыну. 10 июля Евгений Богратионович пишет по этому поводу жене:

«Что касается меня, то я на все махнул рукой. В тех условиях и средствах, в которых я нахожусь, я стараюсь жить продуктивно для здоровья. Пусть на душе отца будет грех. А впрочем, я его даже не хочу винить: с его точки зрения я сумасброд, нахал, безжалостный и бессердечный человек. Такому он не хочет помочь».

На отдыхе здоровье крепнет. Этому не мешает отсутствие лишнего гроша в кармане. Но скоро начинает одолевать скука. Размеренный и аккуратный образ жизни шведов убийственно однообразен.

17 июля в длинном послании, написанном непритязательными виршами, Евгений Богратионович жалуется Сулержицкому:

Мораль на каждом перекрестке…

Спортивных обществ без конца,

А мысль уложится в наперстке…

Не видно умного лица.

Здесь все упитано и сыто,

И для волнений нет причин…

Мещанским счастьем все покрыто…

Спокойно тянут здесь свой «джин»,

Который пуншем называют.

Читать не любят. Мирно спят.

Частенько «Fest'ы» посещают,

Плодят здоровеньких ребят.

В театрах чистенько, наивно,

Ходули, пафос, мышцы, штамп…

………………

А в опере все тот же жест,

И хора подъятые руки,

И такт отсчитывающий перст,

И мизансцены из «Вампуки» ^[16].

Давали как-то здесь «Кармен»

(Ну разве можно не идти!).

Все то же здесь, без перемен,

Все те же старые пути…

И через несколько дней Вахтангов шлет во владикавказскую газету «Терек» очерк о Стокгольме, в котором пишет:

«Куда ни взглянешь — красоты без конца. Каналы, скалы, замки, оригинальная архитектура строений, шлюзы, скверы с неизменными памятниками и фонтанами. Но всегда, в любой час дня все это выглядит одинаково. Настроение никогда не меняется, и поэтому скоро все переходит в разряд обычного, в разряд будней. У красот Стокгольма какое-то каменное лицо. Вечно неподвижное, вечно сохраняющее свою маску чистоты и вылизанности».

Вахтангов тоскует «по родным запущенным садам». Вспоминает «лесок без этих желтеньких дорожек, газончиков, столбиков с надписями и телефонных будочек».

Он отдает дань уважения благоустройству Швеции. Телефоны здесь повсюду. Можно говорить с любым городом и местечком страны. Быстрые автомобили заменяют российских извозчиков. Но его удивляет и шокирует слишком широкое применение женского труда во всем, что касается сервиса горожанина. Так, он отказывается понимать шведов, которые «только посмеиваются, глядя на смущенного иностранца, которому банщица предлагает услуги, а сами не чувствуют и тени неловкости».

Вахтангов восхищается тем, что в Швеции обязательное начальное образование, народные школы, много различных обществ и корпораций, солдаты проходят только шестимесячную военную службу, не видно нищих, никогда ничего не пропадает, а если вы сами потеряете что-нибудь, так вас найдут и принесут потерянное… Всюду чистота и порядок… «Но понаблюдайте с месяц, поживите здесь, поговорите с людьми, которые живут здесь давно, последите за шведом в массе во все часы его дня, и вам, русскому, не захочется здесь остаться. В этой прославившейся своей культурой стране вы не чувствуете пульса, не чувствуете волнений, не видите оживления, не встретите блестящих глаз и жаркой речи».

Он спрашивает себя: почему? Может быть, потому, что все упитано и сыто и нет причин для волнений?

«Какая колоссальная разница с Парижем! Там жизнь летит, жалко каждого ушедшего дня, и так трудно расстаться с бурлящим потоком парижской жизни… Здесь же любят солнце за то, что можно принять солнечную ванну, море — за целебную соль, лесок — за тень. Никаких восторгов, никакой поэзии».

Темпераментного шведа Вахтангов видел только на олимпийских играх.

В конце июля полили дожди. Нельзя выйти из дому. Вахтангов тоскливо сидит в маленькой комнате. Все русские книги прочитаны. Снова берется он за перевод горьковского «Коновалова». Часами, сидит со словарем, разыскивая каждое слово, стараясь восстановить первоначальную, не искаженную переводом горьковскую фразу и мысль.

Старается не думать о театре.

За день до отъезда все же идет посмотреть не пьесу и не постановку, а публику балконов. И пишет домой о новом впечатлении. Зрители не проронят ни слова, не шелохнутся, не кашлянут. Захваченный общим настроением, Вахтангов в сам начинает видеть, что актеры очень естественно играют и держатся на сцене. Хорошо выходят на вызовы. «Летят на сцену гвоздики и розы с белыми билетиками. Как мальчик, радуется им актер, весело ловит и без позы, искренне, с хорошим лицом, кланяется дружно аплодирующей аудитории».

Все это не так уже плохо, хотя и наивно… И то, что вначале показалось ходульным пафосом, «мышцами», штампом, он, пожив месяц в стране, понял теперь как естественное проявление характера шведов…

Но он мечтает объехать весь свет. Побывать в Лондоне, Нью-Йорке, Чикаго. Пишет жене: «На следующее лето надо готовить деньгу. Умру, а поедем. Разве можно проживать на земле и ничего из этой земли не увидеть? И если б я сидел под крылышком папаши — ничего бы я не знал и не видел. Все я как-то краду».

В Москве надо быть 10 августа. Остается полмесяца. Подсчитав деньги, Вахтангов берет дешевый круговой билет Стокгольм — Христиания — Копенгаген — Мальме — Стокгольм — Петербург. Пароход трижды пересекает Балтийское море. Берега, пристани, курорты, острова… Близится Петербург…

Глава четвертая

Сверстники и молодежь

1

В 1912 году в России стала подниматься новая волна массового революционного движения. В ответ на расстрел нескольких сот рабочих на Лене по стране пронеслись ураганом политические стачки рабочих, уличные демонстрации, митинги. Жадно читались революционные прокламации. Торжество реакции оказалось недолговечным.

Общественный подъем обострил идейные разногласия во всех слоях русской интеллигенции. Сознание, что необходимо пересмотреть свои политические симпатии и связи, или, напротив, желание покрепче привязать свою ладью к обветшалым буржуазным причалам сопровождались у всей интеллигенции острой потребностью точнее оформить и дифференцировать не только свою философию, но и все мироощущение, весь эмоциональный, этический и эстетический строй духовной жизни.

С этим стремлением столкнулся и театр. Стали появляться новые театральные «течения», теории, стали возникать студии. Эти студии служили лабораториями для новых идейно-эстетических исканий или для углубления и развития уже имеющихся принципов, достаточно засоренных на большой сцене, в слишком инертных, консервативных предприятиях.

Пересмотр идейно-эстетических позиций интеллигенции зашел в театре так далеко, что понадобилось оправдание даже для самого существования театра. Так, разгорелся со всей видимостью учености спор вокруг очень несерьезного доклада Ю. Айхенвальда, отрицавшего театр. Людям, отгородившимся от народа, бегущим от всего массового в кельи субъективизма, казалось вообще ненужным существование театра, который «грубо» передает то, что вызывает более интимное переживание в индивидуальном чтении.

Крикливые формалистские искания эстетов (Мейерхольд, Евреинов и др.) в ту пору в своем крайнем выражении исходили из стремления создать нечто изощреннейшее, понятное только немногим «посвященным», живущим не в широкой социальной действительности, а в замкнутом, искусственном, воображаемом, «своем» кругу — мирке иллюзий.

Общедоступный же театр, широко распространенный по всей России, театр, созданный, главным образом, той же интеллигенцией «для народа», служил в то время, по общему признанию, прежде всего «духовному мещанству» и не был ни подлинно народным, ни театром интеллигенции.

В этих условиях возникла потребность в студии и у гениального театрального мастера К. С. Станиславского. Занятия «системой» с молодежью, как и сама «система», были только средством для обновления театра.

Среди разбушевавшейся действительности, в буднях и потрясениях многострадальной России Станиславский высшую ценность видит в развитии человеческого духа. Духовная жизнь человека, непрестанно ищущего, — вот что, по К. С. Станиславскому, должно составлять содержание театра — одновременно и средства его и цель. «Система» же всем своим существом должна помочь актеру в создании такого искусства. «Старики» — основная труппа МХТ — инертно относятся к «системе», так пусть за это возьмется горячая и увлеченная «системой» группа молодежи!

Цель студии определяет до конца Л. А. Сулержицкий. О нем К. С. Станиславский говорил: «Почему Сулержицкий так полюбил студию? Потому, что она осуществляла одну из его главных жизненных целей: сближать людей между собой, создавать общее дело, общие цели, общий труд и радость, бороться с пошлостью, насилием и несправедливостью, служить любви и природе, красоте и богу…»

Маленькая группа артистов, начав с психологических опытов по «системе» Константина Сергеевича, добиваясь «сосредоточения», «вхождения в круг», «наивности и веры», должна была затем положить начало коллективу, основанному не только на общности психологической театральной школы, но и на общности моральной и, более того, на взаимной любви и на нравственном совершенствовании. Театр, как собрание верующих в глубокие природные этические начала человеческой души, театр-храм, театр — нравственный учитель жизни, театр доброй воли, доброго сердца — вот к чему звал Л. А. Сулержицкий.

Неписаный, но основной для Л. А. Сулержицкого закон студии выглядел примерно так: играть на сцене — это значит нести людям моральную проповедь в духе учения Льва Толстого. А для этого надо: соблюсти евангельскую заповедь — быть чистыми в сердце, «как дети»; быть, как дети, наивными в вопросах политики; как дети, созерцательными по отношению к общественной жизни, к революциям и войнам; как дети, беспечными перед лицом трагически развивающейся истории человечества.

Е. Б. Вахтангов был первым, кто внес в жизнь студии, в ее мед и елей резкую ноту прогрессивного протеста, более критическое, более прозорливое отношение к действительности. Он помог раскрыться противоречиям школы Л. А. Сулержицкого и толкнул студию к новым смелым поискам в искусстве.

2

После учебных занятий в студии и затем инсценировок рассказов А. Чехова первый открытый спектакль возник почти случайно. Пьесу Гейерманса «Гибель «Надежды» принес один из студийцев, Р. В. Болеславский. Когда спектакль, поставленный тем же Болеславским, был готов и его одобрил К. С. Станиславский, решили показать «Гибель «Надежды» публике.

Премьера состоялась 15 января 1913 года^[17]. Молодой театр сразу завоевал симпатии москвичей, блеснув свежестью и яркостью исполнения и необыкновенной даже для Художественного театра слаженностью ансамбля. Но спектакль этот, хотя и «потрясал сердца» многих зрителей, не был глубоким по мысли.

Р. Болеславский тяготел к сильным чувствам, к широким мазкам. Видимо, его волновали где-то в перспективе героика и возможность монументальных, театральных форм, но «Гибель» оказалась самой примитивной по стилю постановкой студии. Спектакль был принят зрителями, как возрождение в обновленной и «интимной» форме прежней натуралистической линии МХТ.

Пьеса рассказывает о жизни голландских моряков-рыболовов. Это довольно традиционная мелодрама. Л. А. Сулержицкий видел в ней свежесть чувств и красок, яркое солнце, сиявшее за окнами, прямоту и цельность в раскрытии простых характеров, сочувствие к труженикам-рыбакам и негодование по отношению к черствым хозяевам, для которых деньги дороже всего, дороже жизни работающих на них людей. Но главное он видел не в социальных отношениях и даже не в драме рыбаков, а в пробуждении у людей чувства солидарности. Он говорил о теме спектакля:

— Стихийные бедствия объединили людей. Вот они собрались в кучу… Собрались не для того, чтобы рассказывать страшное, не это надо играть. Собрались, чтобы быть ближе, искать друг у друга поддержки и сочувствия. Жмитесь друг к другу добрее, открывайте наболевшее сердце.

Неизбежным «стихийным бедствиям» в жизни должно противостоять стихийно пробуждающееся единение людей, их чувство братства, — такова идея спектакля.

Студия показала крупным планом ощущения и чувства героев и слитность этих чувств с природой и трудом, с морем, с властью моря и обаянием моря. Тут были поэтизация физического груда, глубокое дыхание, постоянное напряжение и опасность. Это относительное полнокровие героев и привлекло к спектаклю в то время особые симпатии. Студия, при всей примитивности пьесы, хотела решительно противопоставить здорового человека, борьбу за цельные и непосредственные чувства и характеры бледным, зыбким теням и эстетским изыскам упадочного искусства. Сильное, терпкое ощущение физиологической жизни человека — таков был первый шаг.

Устройство крохотной залы и сцены, декорации, приемы лепки образов, характеров — все отвечало задачам тесного общения со зрителями. Не было ни помоста, ни рампы. Прямо на полу, за занавесом, проходила условная граница сцены. Эта интимная условность помогала забывать об условности зрелища. Маленький зал давал возможность актерам не возвышать голоса и не огрублять интонации, не давать подчеркнутого жеста, грима. Зрители как бы вводились внутрь самой комнаты, где происходило действие, в круг героев, живущих на сцене, «как в жизни». В то же время декорации не были обременены натуралистическими деталями. Предметы, которые по ходу действия не надо было актерам брать в руки, рисовались на стене, и от зрителя не скрывалось, что это холст. Так подчеркивалась художественная, образная природа жизни на сцене. Это должно было, по мысли устроителей театра, уже означать шаг от натурализма к художественному реализму.

Вскоре приступил к своей первой постановке в студии и Е. Б. Вахтангов. Это был «Праздник мира» Гауптмана — пьеса, уже однажды поставленная Евгением Богратионовичем на любительской сцене. С тех пор прошло немного лет, но режиссер подходил теперь к спектаклю, вооруженный новыми знаниями. А талантливые актеры и возможность длительной упорной работы — все создавало теперь условия для раскрытия идеи пьесы, как ее понимал Вахтангов.

Пьеса Гауптмана — прежде всего трагедия болезненной наследственности. Как и «Привидения» Ибсена, она была написана в период, когда проблемы наследственности были очень модны в буржуазном европейском обществе и занимали равно и ученых, и докторов, и писателей. Но идейно-моральная программа студии Художественного театра, как всегда, требовала показать победу «заложенного в людях добра». Драматическая коллизия пьесы нужна была студии лишь как предлог для того, чтобы острее, конкретнее показать высокие качества человеческой души, вне времени, независимо от среды, которая побеждает якобы всегда и везде.

Л. А. Сулержицкий говорил о теме «Праздника»:

— Не потому они ссорятся, что они дурные люди, а потому мирятся, что они хорошие по существу. Это главное. Давайте всю теплоту, какая есть в вашем сердце, ищите в глазах друг друга поддержки, ласково ободряйте друг друга открывать души… Не нужно истерик, гоните их вон, не увлекайтесь эффектом на нервы. Идите к сердцу.

Это означало бы насильственное преодоление всего, что заложено в пьесе. Вахтангов идет по иному пути. При этом он, как всегда, избегает приспособления всех образов и характеров к одной предвзятой идее; его интересует не «общее место», а неповторимое, свойственное только данному произведению раскрытие каких-то сторон человеческой жизни. Что же раскрывает «Праздник мира»?

Съезжаются вместе члены одной семьи. Вся обстановка (свидание после долгой разлуки, рождественский сочельник, елка, женитьба двух молодых людей, ожидание близкой смерти отца) заставляет людей примириться друг с другом хотя бы на время. Но озлобленные, эгоистичные, истеричные люди не в силах жить общей жизнью. Спокойствия в этом доме не может быть. Неизбежна вражда. И неизбежна гибель этой семьи. Почему? В силу патологической наследственности, как отвечает Гауптман? Нет. Вахтангов освещает действительность глубже и шире. И материал пьесы объективно дает к этому достаточные основания. Семья эта распадается и гибнем потому, что в ней, как в капле воды, отражается распад моральных устоев буржуазной семьи вообще, лицемерие, ложь и распад буржуазного общества в целом.

Вахтангов не «задавал» себе этой мысли заранее. Он начал работать над раскрытием характеров и отношений людей в пьесе так, как подсказывало ему верное ощущение действительности, как учила его жизнь. Это был суровый реализм… Обобщение выросло по необходимости само собой и потому не стало трафаретным, общим местом.

Критика, говоря о спектакле, писала об остроте психологического эксперимента, о том, что «обостренность чувствований» и раскрытие болезненной душевной жизни доведены до предела, до надрыва. Но этого-то и требовала пьеса Гауптмана! Иначе за нее не стоило и браться.

Перед зрителями было раскрыто Вахтанговым «гнездо людей с исковерканной жизнью, с издерганными, больными нервами, людей, у которых все человеческое, нежное, сердечное глубоко спряталось куда-то, а на поверхности души — только боль, раздражительность и нервическая злоба, готовая ежеминутно прорваться в самых страшных, уродливых формах». Вахтангов смело бросает буржуазному обществу обвинение, показывает ему в зеркале его лицо.

И зрителям «хочется кричать, стонать», и в то же время многие сознают, что иногда необходимо раскрыть им их болезни, повести зрителей «по закоулкам их окровавленных и гноящихся душ», как писал рецензент. Так Вахтангов повел зрителя в трагическое путешествие, подобное сжиганиям Данте в аду. Для самого Евгения Богратионовича, как художника, это мучительное путешествие, полное скорби, обличения, протеста и гнева, затянулось до последних дней его рано оборвавшейся жизни.

Но была ли вахтанговская постановка «Праздника» отрицанием человека, отрицанием основной программной линии, взятой студией? Нисколько. Напротив, Вахтангов отнесся к проблеме человеческого достоинства со страстью, не знакомой ни Л. А. Сулержицкому, ни Р. Болеславскому, ни, пожалуй, всему Художественному театру во главе с К. С. Станиславским.

Евгений Богратионович пошел в своем творчестве не путем «доброго учителя», а путем «безжалостного» исследователя. Он не поливал свои образы елеем благодати, он действовал скальпелем и прорвался в глубь человеческого сознания и поведения, в тайники мысли и психики, к самым корням чувств и страстей. Он был прозорливее своих учителей как психолог, интуитивно прозорливее их как гражданин.

Социально-критическую направленность постановки Е. Вахтангова отметил и великий пролетарский писатель Максим Горький. Посетив «Праздник мира», он «нашел в ярко выявленных типах и «обнаженных ранах» семьи Шольтца настоящее искусство, искусство протеста».

По репортерскому отчету газеты «Раннее утро» от 15 февраля 1914 года, «поразила Горького также и аудитория студии. По словам писателя, вообще редко приходится наблюдать такое общение между сценой и аудиторией. Студии Горький предсказывает громадное будущее. Его мечтой, была бы постановка студийцами пьес для широких общественных кругов и рабочих».

А. М. Горький среди актеров 1-й студии МХТ.

Сидят слева направо: М. Ф. Андреева, В. В. Соловьева, С. В. Гиацинтова, В. Л. Мчеделов, А. М. Горький, Е. Б. Вахтангов, Ф. В. Шевченко. Стоят слева направо: М. А. Чехов, А. И. Попова, С. Г. Бирман, Р. В. Болеславский, Л. А. Сулержицкий, И. Ф. Колин, Б. М. Сушкевич. 1914 г.

Изощренное искусство интимно-психологического театра Вахтангов обратил против буржуазного и мещанского «уюта». Гуманизм свой — более страстный и действенный, чем гуманизм Станиславского и Сулержицкого, — он обратил против пассивного, рабского «утешения».

И тем сильнее прозвучала в его «Празднике» мысль о возможном где-то «примирении», о добрых человеческих отношениях, об отцовской и братской ласке, о дружбе и любви. В этом доме мир невозможен, но человечество не может жить без любви!.. У людей в пьесе Гауптмана нет никакого исхода — только смерть. Но зрители, идя за Вахтанговым, а не за Сулержицким, тем сильнее пережили то, что хотел и не мог найти Сулержицкий: уверенное чувство, что необходимы чистые, здоровые и любовные отношения между людьми. А вместе с тем возникало острое желание строить свою жизнь иначе, чем жила мучительно распадающаяся буржуазная семья.

Но Вахтангов, дойдя, по обыкновению, до последней грани, начал понимать, что допустил одну ошибку.

Часть прессы писала о «простоте тона» в «Празднике мира», о такой простоте, «которая не достигалась и в Художественном театре», «которая страшна и гораздо труднее какой угодно приподнятости». Но это было не совсем верно.

Нервы в зрительном зале были напряжены до пределов, И; публика действительно стонала и плакала. К. С. Станиславский, посмотрев спектакль на генеральной репетиции, не одобрил его за неврастеничность и не захотел выпускать на публику. Сулержицкий насилу добился разрешения показать «Праздник» артистам труппы МХТ. Те приняли спектакль противоречиво. Многие восторженно. Особенно горячо выступил на защиту Вахтангова В. И. Качалов. Сопротивление Станиславского было сломлено.

Но Вахтангов уже сам увидел, что прав был Л. А. Сулержицкий, когда он, возмущенный, сказал после одной истерики в зрительном зале:

— Как сама истерия не есть результат глубоких переживаний, а только показывает на болезненную раздражительность нервов, органов чувств, так и причины, вызывающие истерики, тоже относятся не к духовному или душевному миру, а к области внешних раздражителей нервов… И это не область искусства!

Сулержицкий резко выступил против истерии, к которой легко увлекала актера система «театра переживаний». Леопольд Антонович писал: «Передавать на сцене истерические образы, издерганные души тем, что актер издергает себе нервы и на этой общей издерганности, на общем тоне издерганности играет весь вечер, заражая публику своими расстроенными нервами, — прием совершенно неверный, безвкусный, антихудожественный, не дающий радости творчества ни актеру, ни зрителям. Хотя прием этот и сильно действует, но тут действуют больные нервы актера, а не художественное воспроизведение образа, — это у актера испорченные нервы, а не у его героя. Образ издерганного, истерического человека художественно достигается, как и всякий образ, не общим тоном, а правильным подбором задач, их расположением, правильным рисунком роли и искренним, насколько можно от себя, выполнением в этом рисунке каждой отдельной задачи, лежащей в основе каждого отдельного куска, объединенных сквозным действием. Тогда это искусство, которое, какие бы ужасные образы ни воплощало, всегда радует и дивит, в противном же случае это сдирание своей кожи для воздействия».

Работая с актерами над ролями пьесы Гауптмана, Евгений Богратионович не всех сумел на этот раз удержать от «игры на нервах». В дальнейшем это у него никогда больше не повторится.

3

Летом 1913 года Л. А. Сулержицкий увез Вахтангова к себе на дачу в Канев.

Здесь над светлыми просторами Днепра, на Чернечьей горе, похоронен Т. Г. Шевченко. Эти места под теплыми ветрами родной Украины поэт облюбовал при жизни.

Привольная, щедрая природа навевала на Вахтангова мечтательную задумчивость. Он предавался полному отдыху, подолгу лежал молча, глядя в небо, наслаждаясь ленивым течением мыслей и тишиной. Но Леопольд Антонович Сулержицкий не давал своим гостям покоя. Отдыхавшее в его доме общество друзей, артистов, их семьи и дети вечно были заняты множеством дел и игр, которые Сулержицкий без конца придумывал для всех. Взрослые должны были колоть и пилить дрова, копать землю, возить в бочке воду и вместе с детьми играть в матросов на Днепре.

Вахтангов жарился на солнце, но Сулержицкий постоянно поднимал его на ноги.

— Ну, «сонный грузин»… Опять лежишь «под чинарой» и мечтаешь? Нет, я должен сделать из него человека!

И ласковыми пинками отправлял «на работу».

Евгений Богратионович вспоминает^[18]:

«Если бы уметь рассказывать, если бы уметь в маленькой повести день за днем передать лето Леопольда Антоновича.

А оно стоит этого, и именно день за днем, ибо Леопольд Антонович не пропускал ни одного дня так, чтобы не выделить его хоть чем-нибудь достойным воспоминания.

…Я попробую рассказать только один день такого лета, — лета, в которое он особенно использовал силу своего таланта объединять, увлекать и заражать.

Только один день. Это было в то лето, когда Иван Михайлович^[19] был адмиралом, сам он капитаном, Николай Григорьевич^[20] помощником капитана, а Пров Михайлович Садовский министром иностранных дел и начальником «моторно-стопной» команды. Это было в то лето, когда Николай Осипович^[21], Игорь, я, Володя и Федя Москвины. Маруся Александрова, Володя и Коля Беляшевские, Митя Сулержицкий были матросами и вели каторжную жизнь подневольных, с утра до сна занятых морским учением на трех лодках, рубкой и пилкой дров, раскопками, косьбой, жатвой, поездками на бочке за водой.

Это было в то лето, когда Николай Осипович назывался матрос Булка, Игорь — мичман Шест, я — матрос Арап, Федя — матрос Дырка, когда все, и большие и малые, сплошь все лето были обращены в детей этой изумительной способностью Леопольда Антоновича объединять, заражать, увлекать…

День именин адмирала Ивана Михайловича, 24 июня.

Еще за неделю волнуются все матросы. Усидчиво и настойчиво ведет капитан занятия на Днепре. Приводятся лодки в исправность, увеличивается парус огромной, пятисаженной, в три пары весел, лодки «Дуба», приобретаются два кливера, подновляются и освежаются все сто флагов и особенно один, белый с тремя кружочками — эмблемами единения трех семей: Сулержицких, Москвиных и Александровых, укрепляются снасти, реи, мачты, винты и ежедневно происходят примерные плавания и упражнения по подъему и уборке парусов. В Севастополе куплены морские фуражки, у каждого матроса есть по нескольку пар полной формы. Под большим секретом, из г. Канева, за пять верст от нашей дачи, нанят оркестр из четырех евреев — скрипка, труба, кларнет и барабан. Написаны слова, капитаном сочинена и разучена с детьми музыка — приветственный марш. Им же выработан и под его диктовку записан план церемониала чествования.

9 часов утра. Моросит дождь. Все мы оделись в парадную форму и собрались в маленькой комнате нижней дачи в овраге. Оркестр уже приехал. Леопольд Антонович разучивает с голоса простой, детский мотив марша и убеждает музыкантов переодеться в матросское платье.

— Мы хотим доставить удовольствие нашему товарищу — актеру. Он раньше был адмиралом, и ему приятно будет вспомнить, — убеждал он.

И убедил.

Они переоделись.

Тихонько, чтобы раньше времени не обнаружить себя, вся команда в шестнадцать человек подошла на цыпочках и выстроилась у крыльца дачи Ивана Михайловича, под самым окном его спальни. Леопольд Антонович — в капитанской фуражке, с двумя нашивками на матроске, Николай Григорьевич тоже в морской фуражке, с биноклем через плечо. Деловито и строго посматривает на команду начальство.

Мы все молчим, полные сосредоточенного и затаенного сознания важности момента.

Капитан дает знак музыкантам. Рывком, фортиссимо, бесстыдно фальшиво тарахтит туш и обрывается.

Мы в полном молчании ждем эффекта этого никак не мыслимого адмиралом сюрприза. Ждем долго и терпеливо. (И. М. Москвин проснулся от шума, в щелочку из-за занавески рассмотрел, в чем дело, и мгновенно принял игру. — X. X.)

Наконец, дверь на террасу медленно открывается и спокойными, ровными, неторопливыми шагами идет к лестнице адмирал.

Пестрый восточный халат, на голове чалма, в которую вставлено круглое ручное зеркало, пенсне.

У края лестницы адмирал остановился. Спокойно и серьезно обводит глазами стоящую внизу команду.

Напряженная пауза.

Капитан читает церемониал, им составленный…»

Все строго официально… Бранд-вахта у адмиральской террасы на шканцах. Морской парад. Вельбот-двойка с бронепалубной канонерки 1-го ранга двойного расширения «Дуб-Ослябя» под собственным г-на адмирала бред-вымпелом принимает г-на адмирала на борт. Морские парусно-такелажно-рангоутные маневры команды «Дуб-Ослябя» в колдобине Бесплодие. Поздравления от флотского экипажа и местного высшего и низшего общества.

«…Оркестр бешено, победно и нагло рванул марш, хор матросов с энтузиазмом поет приветствие:

Марш Княжей горы в честь адмирала Москвина

Сегодня для парада

Надета винцерада,

И нужно, чтоб орала

Во славу адмирала

Вся Княжая гора:

Ура!

Ура! Ура!

Сегодня, в день Ивана,

Нет «поздно» и нет «рано»,

И нужно, чтоб орала

Во славу адмирала

Вся Княжая гора:

Ура!

Ура! Ура!

Сегодня все мы дети.

Надев матроски эти,

Хотим, чтоб орала

Во славу адмирала

Вся Княжая гора:

Ура!

Ура! Ура!

Адмирал не шелохнулся. Опять напряженная пауза.

Глаза матросов, капитана и его помощников начинают слезиться от потуг сдержать смех.

Спокойным голосом, без повышения, серьезно, без искорки шутки, нисколько не зараженный взрывами пробивающегося смеха команды, по-москвински — адмирал произносит:

— Спасибо, братцы!

Медленно поворачивается, идет к двери, снова возвращается, выдерживает паузу:

— Еще раз спасибо.

И величаво-спокойно уходит…

Я не умею рассказать, что было с командой…»

День именин «адмирала» удался на славу. За обедом сын И. М. Москвина, Владимир, прочел написанный Е. Вахтанговым тост:

Славься, добрый адмирал!

Чин ты свой не замарал

На пути тернистом, торном.

Славен будь на море Черном!

Ты могуч, твой страшен взор,

Ты краса сих Княжих гор.

Не садись в мотор с Садовским…

Адмиральствуй над Азовским!

Краше роз и олеандров,

Ловок ты, как Александров.

Адмиральствуй между делом!

Славен будь на море Белом! и т. д.

……………

Славен будь над Скагерраком!

……………

Славен будь в Па-де-Кале!

О, прославься до Ламанша…

……………

Славься ты до Чатырдага!

Ждем поднятия мы флага.

С громом пушек, ружей, мин, —

Адмирал Иван Москвин.

Три лета подряд прожил Евгений Богратионович в Каневе у Сулержицкого.

Где бы эти два человека друг с другом ни встречались — в деревне, на улице города, в комнате среди знакомых, — они вносили в общество веселую артистическую игру. Это было соревнование в импровизации. Они всюду запоминали множество характерных черточек, слов, жестов, интонаций и изображали поведение самых различных людей — спорщиков, пьяных, уличных певцов и торговцев, детей, стариков, женщин. Обычно начинал Сулержицкий, Вахтангов подхватывал, и экспромтом разыгрывались неповторимые «дуэты», диалоги, маленькие рассказы о людях.

У Сулержицкого была неутомимая жажда к непосредственному знакомству с жизнью, ненасытный, жадный интерес ко всему, что он видел, и редкий в те годы талант — жить всегда увлеченно, весело, деятельно и заражать этим легко других. Никто другой в жизни Евгения Богратионовича не отрывал его так решительно от «созерцательного», инертного состояния и от «литературного» восприятия действительности. Сулержицкий постоянно толкал ученика к увлеченному «деланию» жизни во всех ее проявлениях и жестоко вытравлял в Вахтангове временами посещавшую его меланхолию.

От своих «командиров» в Каневе Вахтангов получил в 1913 году художественно исполненный диплом:

«Дана сия аттестация матросу Е. Б. Вахтангову в том, что он заслужил звание гребца 1-го ранга, а также может на фока-шкоте. Сей матрос усерден и храбер есть, но зело сон любит во вред начальству.

Капитан Л. Сулержицкий.

Помощник кап. Н. Александров.

Адмирал И. Москвин».

Наверху в спасательном кругу нарисован спящий загорелый Вахтангов, его будит пинком увесистый капитанский сапог. По кругу надпись: «Дуб-Ослябя» — «А ну, подскочи!»

Шуточный аттестат, выданный Е. Б. Вахтангову. Рисунок Л. А. Сулержицкого.

4

15 ноября 1913 года состоялся первый спектакль «Праздника мира». Успехи молодой Студии МХТ вызвали множество подражаний у совсем зеленой в театральном отношении молодежи. Так и в Московском коммерческом институте появилось в ноябре объявление: студенты и курсистки приглашались записываться в свою студенческую драматическую студию, которой еще только предстояло родиться.

Студия по своему составу ничем не отличалась от любого студенческого кружка, но инициаторы — пять студентов — требовали от вступающих необычно серьезного отношения к делу и полного подчинения дисциплине. Студийцы, в противоположность многим любителям, не должны были гнаться за постановкой скороспелых спектаклей. Не заманчивая возможность «поиграть на сцене» была целью организаторов студии, а, пока что, только знакомство с культурными основами театрального искусства. Это было прежде всего актом самообразования в дополнение к казенной программе института.

Идеалом инициаторов студии, их «учителем жизни» был Московский Художественный театр. Они далеко не были революционерами ни в жизни, ни в искусстве, эти восемнадцатилетние молодые люди. Но некоторым из них казалось, что приобщение к искусству Художественного театра, может быть, лучше всего воспитает их не только для модного тогда «нахождения себя», то есть выработки начатков миросозерцания, но для прогрессивной роли в общественной жизни, для лучшего служения народу и вообще для ответа на все вопросы, стоящие перед интеллигенцией. Моральное самовоспитание, товарищеское единение, отказ от легкомысленной любительщины и от актерского профессионализма, самоотверженное служение искусству и бескорыстное изучение его — вот основа, на которой быстро сложилось начальное ядро, этой организации.

В руководители был приглашен Е. Б. Вахтангов.

Придя к студентам, Евгений Богратионович начал с заявления, что где бы он ни оказался, с кем бы ни работал, он ставит себе одну задачу: пропаганду «системы» К. С. Станиславского.

— Это моя миссия, задача моей жизни.

Студенты были в восторге и от слов учителя, и от его обаятельного внешнего облика, и от сразу же поразившей их необыкновенной его способности проникать в их чувства и мысли и говорить с юношами и девушками на абсолютно для них понятном, всегда интимном волнующем языке.

Для того чтобы создать финансовую базу студии, решили все-таки поставить спектакль. Евгений Богратионович не возражает: воспитательную работу и объяснение «системы» ему легче всего вести в практической работе над пьесой. Студенты предлагают понравившуюся им «Усадьбу Ланиных» Б. Зайцева, только что напечатанную в одном из «толстых» журналов. Пьесу читают вслух, и Вахтангов, к удивлению всего маленького собрания, беспощадно ее разносит. Пьеса бездейственна, одни разговоры, никакой динамики. Но студенты обрушиваются на Евгения Богратионовича шумной лавиной протестов…

Чем же им нравится «Усадьба»? «Эта пьеса, — как писал потом один из рецензентов, — вся напоенная душистым ароматом любви и густыми благовониями деревенского приволья, как будто родилась из чеховской «Чайки». Когда вы смотрите «Усадьбу Ланиных» на сцене, вам кажется, что это одна из шести усадеб, расположенных на берегу Колдовского озера в имении Сорина. И здесь, как говорит одно из действующих лиц пьесы, все охвачены силой любовного тока, который кружит их, сплетает, расплетает и одним дает счастье, а другим — горе. Здесь у пруда стоит статуя богини любви Венеры, «устроительницы величайших кавардаков», скульптура XVIII века, вывезенная из Франции еще дедом помещика. Это место для объяснений в любви. Тут стоят скамейки, и со старинных времен на дубах и березах вырезаны пронзенные сердца. Здесь любят так же нежно и трагично, как любили в «Чайке», и во всей пьесе Зайцева разлита та же нежная лирика свежего весеннего чувства, какой была напитана драма Чехова. И кажется, как будто на смену отлюбившим и отстрадавшим персонажам усадьбы Сориных, через 20–25 лет, пришли новые люди, обитатели усадьбы Ланиных — племя младое, незнакомое, — готовые покорно и беззаветно повторить от века начертанный круг переживаний — любовь и печаль, восторги и муку обид. Как будто вместе с испарениями старого пруда, клубящегося по вечерам туманами, в этой усадьбе любви и печали, у подножия статуи Венеры, рождаются атомы взаимного притяжения, нежности и сердечной тоски, и все кружится в каком то вихре сладостного восторга и упоения любви».

Куда уж больше?..

Итак, это — не просто усадьба, а наследница «Чайки», любимицы Художественного театра. Усадьба, где много сирени, весна, молодость, а главное — всеобщая влюбленность, которая сплетает всех в тесный круг! Нужды нет, что серьезную идею в пьесе Б. Зайцева найти невозможно.

Вахтангов с чуть уловимой иронией в засветившихся внимательных глазах слушает горячую защиту пьесы и… объявляет, что сдается. Ему нравится такое единодушное увлечение, — может быть, оно восполнит недостатки пьесы.

И начинается подготовка к репетициям, распределение ролей, обсуждение образов, первое знакомство с «системой» на подготовительных этюдах.

Студия не имеет помещения. Занятия происходят в студенческих комнатах. Жесткие кровати, столик, книги, два-три непрочных стула — и соседи, которые стучат в тонкие стенки, когда студенты не дают заснуть. Днем студийцы продолжают ходить на лекции, многие, кроме того, служат. Собираться для занятий искусством они могут только по вечерам или ночью. Времени у Вахтангова мало. Днем он в Студии МХТ, потом у Евгения Богратионовича уроки в школе Халютиной, позже спектакль или урок у студентов. И часто, придя вечером, Вахтангов не расстается с энтузиастами «Усадьбы» всю ночь. Квартирная хозяйка после такой ночи, разумеется, просит их больше не появляться. Следующий раз сбор назначается у другого студента или курсистки. Когда таким образом исхожена вдоль и поперек вся Москва и все возможности домашнего «уюта» исчерпаны, стали ходить по ресторанам. Заказывают минимальные порции сосисок, несколько стаканов кофе и сидят в отдельном кабинете до закрытия ресторана. Потом «студию» перестали пускать и сюда. Тогда студийцы выпрашивают на ночь фойе в кино после сеансов.

Знакомясь с природой игры актера, студенты, по существу, знакомятся с психологией всякого творчества и с человеческой психологией вообще. Основы поведения актера, гениально раскрытые Станиславским, оказываются прежде всего основой всякого человеческого поведения. А способы, которыми Вахтангов по «системе» Станиславского учит каждого пробуждать в себе естественное творческое состояние и направлять его на разрешение театральных задач, оказываются исходными и для воспитания характера.

Вспоминая об этих днях, один из студийцев, Б. В. Захава, говорит: «Тот, кто прошел эту школу Вахтангова и актером не сделался, не станет все же сожалеть об истраченном времени, как потерянном бесплодно: он навсегда сохранит воспоминание о часах, проведенных на уроках Вахтангова, как о таких, которые воспитали его для жизни, углубили его понимание человеческого сердца, научили его счастливому и деликатному прикосновению к человеческой душе, раскрыли перед ним тончайшие рычаги человеческих поступков… Сколько их во всех концах нашей страны — инженеров, учителей, юристов, врачей, ученых, экономистов и проч., — прошедших через руки Вахтангова!.. Пребывание в Вахтанговской школе оставило неизгладимый след на человеческой личности каждого из них и предопределило многое на их жизненном пути. Вахтангов это знал и потому не смущался тем, что многим из его молодых учеников заведомо не суждено остаться в театре: он был доволен тем, что имеет завидную возможность сделать радостными и счастливыми весенние годы пришедших к нему молодых людей…»

Под утро, кончив занятия, студийцы идут гурьбой провожать друг друга по домам. Вахтангов с ними. Продолжаются бесконечные волнующие разговоры. Иногда мыслей и чувств так много, что ученики и учитель умолкают. В тишине изредка обмениваются односложными репликами. Проводят до дверей одного, идут по пустым улицам через пол-Москвы провожать другого. Наступает рассвет. Вахтангов живет на Тверской, в меблированных комнатах. Наискосок через улицу — место службы студийца Л. А. Зимнюкова (Волкова). Тому уже поздно идти домой. Вахтангов усаживается с учеником где-нибудь на ступеньках подъезда и в ожидании, когда откроются двери учреждения, продолжает беседу.

Утренний отдых у Евгения Богратионовича короток. Днем Вахтангов уже в Студии МХТ.

Работая над «Усадьбой», воспитатель еще не раз спорит с учениками. Теперь их поддерживает автор пьесы, — он часто бывает на репетициях. Евгений Богратионович отказывается видеть в жизни зайцевской усадьбы только счастливую идиллию. Он не согласен с Б. Зайцевым, когда тот говорит: «Жизнь — это ткань, в отдельных точках которой происходят какие-то события, которые нарастают, громоздятся, рушатся и опять поднимаются, — и так бесконечно. Одна из таких точек — «Усадьба». В ней жизнь тоже совершает свои круговые циклы, так же веками повторяется в ней опьяняющая весна, так же люди кружатся в вихре любви, смеха и плача, наслаждаясь и страдая. Затем на смену страстям наступает покой и умиротворение. Люди отдыхают от пережитого, а новые поколения снова начинают тот же путь, который прошли их отцы и деды».

Б. Зайцев не хочет видеть в жизни человечества никакого движения. И все, что он видит, его умиляет… Но Вахтангов смотрит на жизнь «Усадьбы», напротив, как на «ненормальное, временное, от чего хочется уйти в иную, здоровую жизнь». В радуге, которая появляется в конце пьесы, он хочет увидеть «бездушное величие природы… Нечто космическое, что бесстрастно и холодно стоит над страданиями людей, над язвами и гнойниками человеческой жизни в усадьбе».

Вахтангов не хочет, не может умиляться по поводу сентиментального и бессмысленного бездействия людей. Ему чуждо примирение с такой жизнью. Но студийцы и автор убедительно доказывают ему, что в пьесе нет того, чего он хочет; никакие страдания и язвы не раскрыты, а есть только влюбленность и умиротворение.

Вахтангов убеждается, что, к сожалению, они правы. Для того чтобы выразить его отношение к «Усадьбе», нужно было бы написать другую пьесу. Что же делать? Хуже всего, что ученики на этот раз не понимают пошлости того, что они защищают, — пошлости елейно-сентиментального «всепрощения»… Он чувствует, что сейчас не сумеет их переубедить. Но не отказываться же теперь от пьесы, в которую вкладывается студентами столько переживаний, надежд?.. После колебаний Евгений Богратионович решает следовать до конца принципам театра переживаний. Раз переживания молодых актеров искренни, хороши, увлекательны, может быть, эта свежесть и непосредственность чувств передастся зрителю, как основа, как содержание спектакля.

Торопливо проходят последние репетиции. Художник Либаков помогает оформить спектакль. Чтобы все внешнее было не только как можно проще, но и дешевле (денег у студии нет), решили поставить спектакль «в сукнах», а роль сукна возложили на серо-зеленоватую плохонькую дерюжку. Поставили статую Венеры из папье-маше; балюстрада должна была изображать террасу, а несколько ящиков с искусственной сиренью — роскошный парк. Обрызгали сцену одеколоном «Сирень», и занавес поднялся…

Премьера прошла 26 марта 1914 хода. Это был полный провал. Неопытные актеры играли с восторгом, их умиляли собственные переживания. У них были и «наивность», и «вера», и «вхождение в круг». Как в счастливом чаду, в самогипнозе, провели они все четыре акта. Но до зрителя ничего не дошло, кроме полной беспомощности исполнителей. Актеры любили, ревновали, радовались и страдали, плакали настоящими слезами и смеялись. Где театр, где жизнь? Границу проверти было трудно. Но зрители ничему не поверили, ни во что не влюбились. Холодом равнодушия и насмешки веяло из зала.

— Ну вот мы и провалились! — весело сказал Евгений Богратионович, когда исполнители, снимая грим, собрались в актерской уборной. — Теперь можно и нужно начинать серьезно учиться.

Актеры в розовом чаду — до них совершенно не дошел провал. И Вахтангов с сияющими глазами веселится за торжественным ужином и до утра бродит со счастливыми студийцами по весенним улицам Москвы. Актеры счастливы пережитым. Он радуется их радости и своим новым мыслям.

Утром набрасываются на газетчика и под взрывы веселого хохота читают язвительные рецензии. О своем детском неумении, технической беспомощности, о том, что «режиссер г. Вахтангов проделал дыру в одной из грязных тряпок и заставил исполнителей, смотря в эту дыру, восхищаться роскошью природы. Эта же дыра служила входом и выходом для действующих лиц. Додумался г. режиссер…»

Забрали студийцы свою Венеру и дерюжку и твердо решили с ними не расставаться. А сирень стала навсегда для каждого из них волнующей эмблемой его молодости, символом их восхищения друг перед другом, любви и дружбы — напоминанием о восторгах дружного первого театрального плавания.

Дирекция Художественного театра запретила после этого Вахтангову какую бы то ни было работу вне стен театра и его студии. Евгений Богратионович сделал вид, что покорился. Все члены Студенческой студии подписали торжественное обещание. Каждый давал «честное слово» не говорить впредь о том, что будет делаться в студий, ни знакомым, ни друзьям, ни даже самым близким людям. В самой строжайшей тайне хранилось отныне имя любимого руководителя.

5

Началась империалистическая война.

Студия Художественного театра, где протекала основная творческая деятельность Е. Б. Вахтангова, откликается на войну спектаклем «Сверчок на печи»^[22]. Инициатором, автором инсценировки «рождественского» рассказа Диккенса и режиссером был Б. М. Сушкевич, но душой спектакля — Л. А. Сулержицкий.

— Людям трудно живется… Надо принести им чистую радость, — говорит Л. А. Сулержицкий исполнителям «Сверчка». — Я не знаю, может быть, к «Сверчку» нужен особый подход, может быть, нужно начать репетиции не так, как всегда делали, может быть, лучше сейчас пойти в Страстной монастырь, постоять там молча, прийти сюда, затопить камин, сесть вокруг него всем вместе и при свече читать евангелие.

Откуда это христианское настроение, о чем «молитвы»?

Артисты студии во главе с Л. А. Сулержицким не заражены шовинизмом и не хотят поддерживать империалистическую войну, они готовы даже бороться против нее, но как, чем? Может быть, тем, что станут пробуждать в людях такие чувства и мысли, «которые когда-нибудь восторжествуют в людях и сделают войну невозможной»?

«…И если борьба с войной непосильна, и пути для нее им, в сущности говоря, неизвестны, то те же мысли и чувства принесут людям, в годину народного страдания, отдых, утешение, пробудят любовь, укрепят сознание, что страдающие не одиноки, и это даст облегчение».

Автоэпиграмма E. Б. Вахтангова. 1914 г.

Вахтангов не спорит в студии, он как будто принимает сентиментальную настроенность, объединившую исполнителей «Сверчка», но неожиданно в исполнение роли игрушечного фабриканта Текльтона он вносит свою, иную, индивидуальную оценку происходящего.

Для Евгения Богратионовича это исполнение приобретает особенное значение. Вахтангов не только числится в труппе Художественного театра, но и часто бывает занят в спектаклях. Однако поручаемые ему роли настолько малы и несамостоятельны по трактовке, что у его товарищей, как он чувствует, возникает молчаливый вопрос: да полно, есть ли у него большой актерский талант? Но и независимо от этого Вахтангов страстно хочет играть. Он любит играть, ему необходимо не только воспитывать артистов и помогать им создавать образы, идущие от их индивидуальности, но и самому, на личном опыте и примере, проверять и утверждать свои актерские задачи.

Е. Б. Вахтангов в роли Текльтона. «Сверчок на печи» Ч. Диккенса. 1-я студия МХТ. 1914 г.

Текльтон врезается в память зрителей. Пока это только резкий штрих. Но кто умеет угадывать и предвидеть, тот не проходит мимо созданного Вахтанговым образа, не задумавшись о чем-то новом, еще невиданном в МХТ и в его студии, — новом и настолько серьезном, что из этого может вырасти совершенно иное направление театра.

Если остальные артисты в спектакле стремятся «по человечеству» оправдать своих героев, то Вахтангов прежде всего обвиняет. Все актеры ищут мягкие общечеловеческие краски и как бы извиняются за своих героев, когда те делают «ошибки», проявляют «грубость» или «непонимание происходящего». Получается беззубый, жалостливый спектакль. Вахтангов же рисует своего фабриканта резкими, холодными линиями, не извиняется за него и не прощает. Артисты распинаются в «человечности» своих героев, но стремятся раскрыть характеры через простейшие ощущения и наивные мотивы поступков. Вахтанговский же Текльтон как будто бесчеловечен. Он страшен. Один Вахтангов не боится создавать сложный и трудный для поверхностного понимания человеческий образ, и он, единственный в спектакле, подлинно трагичен.

Спектакль «Сверчок на печи» сладок до приторности^[23]. Вахтангов же создает образ строгий, чистый и глубокий.

Образ Текльтона навеян у Вахтангова мыслями о его собственном отце. Обнаженная автоматичность, жестокость, подавление всего живого и непосредственного вокруг доведены в образе до острого гротеска. А признание в своем одиночестве, со стоном вырвавшееся в конце концов у Текльтона, — это то, чего так долго ждал и не мог дождаться сын от замкнутого Богратиона Сергеевича. Не потому ли это признание прозвучало на сцене с такой болью? Но причины, вызвавшие в исполнении Вахтангова трагические черты образа Текльтона, лежат еще глубже. Вахтангов все больше начинает осознавать, что за стенами студий происходит трагедия, и это вызывает у него интуитивный протест художника против келейной успокоенности, против толстовских настроений всепрощения и незлобивости. Евгений Богратионович своим молодым ученикам в Студенческой студии с негодованием сказал: «Нужно понять, что всякая деятельность, направленная к смягчению ужасов войны, поддерживает и затягивает войну. Мы, сами того не замечая, затягиваем то преступление, которое именуется войной».

6

Глубоко принципиальный, но почти безмолвный, скрытый внутри сложных их отношений спор Е. Б. Вахтангова с Л. А. Сулержицким продолжается в работе над постановкой пьесы Бергера «Потоп».

Ливень в американском городе загоняет в бар случайных посетителей. Это дельцы или люди, выбитые из колеи в бездушном эгоистическом обществе: биржевой игрок Бир и разорившийся на сомнительного рода махинациях маклер Фрезер, адвокат О'Нейль, проститутка, маньяк-изобретатель и другие.

О'Нейль, местный чудак, мудрец и скептик, от нечего делать убеждает всех, что ливень сейчас прорвет на реке плотину и застигнутые в баре неминуемо погибнут от потопа. Минуты, оставшиеся перед смертью, надо провести так, как будто ничто уже не мешает быть искренними и раскрыть все лучшее, что у каждого есть на душе. И люди преображаются. Погоня за деньгами, конкуренция, социальные преграды, личная неприязнь становятся бессмысленными. В человеке раскрывается глубокое, человеческое. Оказывается, все эти люди способны и на любовь и на настоящее благородство. Перед лицом смерти потребность в единении, взаимной поддержке, в нежности сближает собравшихся. Но… проходит ночь, становится ясным, что никакого потопа нет. Жизнь продолжается обычным чередом. Благородный порыв сходит на нет. Снова все — волки друг другу, черствые, эгоистичные, тупые, лживые, потонувшие в «делах», в подлости, в мелочных страстях.

Л. Сулержицкий видит только один смысл, одну цель в постановке «Потопа»:

— Все милые и сердечные, у всех есть прекрасные возможности быть добрыми, а заели их улица, доллары и биржа. Откройте это доброе сердце их, пусть они дойдут до экстатичности в своем упоении от новых открывшихся им чувств, и вы увидите, как откроется сердце зрителя. А зрителю это нужно, потому что и у него есть улица, золото, биржа… Только ради этого стоит ставить «Потоп».

Для Сулержицкого основное в спектакле — тема христианского очищения и примирения людей на основе отрешения от «улицы» и от «долларов». Но не того хочет Вахтангов. Для него основная тема — разоблачение порочности буржуазного общества. Сцена вспыхнувшей «любви и единения всех» во втором акте для Евгения Богратионовича только способ острее, глубже, резче — по контрасту — показать ложь и все отвратительное лицо этого общества, с его черствостью и эгоизмом стяжательства.

Основное содержание спектакля Вахтангов видит в первом и третьем актах, где:

— Все — друг другу волки. Ни капли сострадания. Ни капли внимания. У всех свои гешефты. Рвут друг у друга. Разрознены. Потонули в делах… Ничего человеческого не осталось. И так не только сегодня, но всегда, всю жизнь.

Сулержицкий стремится к идиллии. Вахтангов же чувствует, что здесь нужна сатира. Он не верит в идиллию. Он разделяет мысль автора: только в фантастических условиях, в панике, под гипнозом страха эти люди отрешатся на время от самих себя и не окажутся, а лишь покажутся на время прекрасными.

Правота Вахтангова подтверждается тем, что, чем глубже, чем реалистичнее подводит Вахтангов актеров на репетициях к сцене «покаяния и очищения через любовь к человеку» во втором акте, тем труднее актерам найти естественное последовательное оправдание такому состоянию и тем недоступнее реалистическое выражение этого состояния. Когда репетиции доходят до этой сцены, начинаются мучения, потуги, фальшь, и Вахтангов прекращает работу. Начинает сначала, с разбега, но снова на том же месте повторяется то же самое. Актеры утомлены и раздражены. Они уже почти ненавидят друг друга, вместо того чтобы умиляться и в восторге соединиться в круг.

Вот кто-то отвернулся к окну, чтобы не видеть остальных. Один, за ним другой поплелись из комнаты. Другие сидят, опустив руки: им нечего делать, не о чем говорить. Вахтангов подошел к пианино. Машинально он начинает наигрывать одним пальцем мелодию, выражающую его состояние… Мелодия повторяется. Вахтангов прислушивается. Играет увереннее. Напевает про себя:

— Та-ра-о-ра-ра-рам… И зовет:

— Пошли!.. Начали!..

М. Чехов — Фрезер — соединяет действующих в круг. Они покачиваются и поют, вернее, мычат без слов:

— А-ра-ра-ра-а-рам…

Так родилась знаменитая песенка в «Потопе» и найден был, наконец, ключ к сцене единения. Не через мысли о любви и добре, не через слова о покаянии и примирении, а через подсознательное, полуживотное, получеловеческое мычание людей, сбившихся в кучу от ужаса смерти. Быстрее, громче!.. Теперь уже радостнее. Почувствовав себя вместе, они уже не так испуганы. Им передается тепло и ритм друг друга, захватывает физиологическое ощущение жизни и взаимной поддержки.

Сцена стала правдивой. Так, идя исключительно путем жизненной и художественной правды, Вахтангов, зачастую не замечая этого, переходил все больше и больше к отрицанию толстовства.

Но вся атмосфера в студии и руководство Сулержицкого не дают Вахтангову донести растущий у него в работе замысел «Потопа» до целостного завершения. Большой сатирической заостренности у спектакля не получилось. Студия остановилась на полпути между сатирой и рождественским рассказом.

К. С. Станиславский после репетиции «Потопа», желая поддержать молодого ученика, подарил ему портрет с надписью: «Дорогому и сердечно любимому Евгению Богратионовичу Вахтангову… Вы первый плод нашего обновленного искусства. Я люблю Вас за таланты преподавателя, режиссера и артиста; за стремление к настоящему в искусстве; за уменье дисциплинировать себя и других, бороться и побеждать недостатки. Я благодарен Вам за большой и терпеливый труд, за убежденность, скромность, настойчивость и чистоту в проведении наших общих принципов в искусстве. Верю и знаю, что избранный Вами путь приведет Вас к большой и заслуженной победе. Любящий и благодарный К. Станиславский».

Но с печалью писал Евгений Богратионович о вмешательстве Сулержицкого и Станиславского в постановку «Потопа»: «Пришли, грубо влезли в пьесу, нечутко затоптали мое, хозяйничали, не справляясь у меня, кроили и рубили топором. И равнодушен я к «Потопу».

Но, хотя спектакль внутренне противоречив, он выгодно отличается тем, что толкает зрителя на размышления об окружающей его жизни. Вахтангов добился удивительной четкости у всех артистов. И Вахтангов, вопреки своему утверждению, любит «Потоп», особенно же любит играть в нем роль еврея-маклера Фрезера^[24].

Другой исполнитель этой роли, М. Чехов, часто сбивается на фарс, что с горечью замечает Вахтангов. Сам же Евгений Богратионович, играя Фрезера, раскрывает в этом пошляке, низко опустившемся человеке, богатую человеческую гамму чувств. Он играет его целомудренно и строго — как сложную личность, как трагикомический образ.

Вахтангов не оставляет мысли о другой редакции постановки «Потопа», мечтает показать Америку, сняв с нее еще смелее покров внешнего благополучия, обнажить ее духовную опустошенность.

7

В 1915 году Е. Б. Вахтангов получил возможность провести первую половину лета с Надеждой Михайловной и сыном в Евпатории.

Туда же на лето приехал Л. А. Сулержицкий. Он увлек К. С. Станиславского идеей организации на природе, в «первобытных» условиях, своеобразной «трудовой коммуны» артистов.

— Артисты должны не только пропагандировать со сцены нравственные начала толстовского учения, обращения к «добру» и «душевной простоте», но и сами, в личных отношениях в быту, проводить эти принципы в жизнь, образуя коллектив людей, связанных друг с другом этическим самовоспитанием, — говорил Л. А. Сулержицкий. Трудно даже определить, что его больше увлекало — работа над выявлением этического содержания искусства или создание такого коллектива артистов, который стал бы ячейкой нового общества, каким представлял его себе Леопольд Антонович в идеале. Вся жизнь руководимой им Студии Художественного театра была построена на требовании искренности, прямоты, высокой честности и любовного внимания друг к другу. Леопольд Антонович был признанным неофициальным старостой трудовой общины артистов. Естественно, что он хотел сохранить эту общину и на время летнего отдыха и привить ей свою любовь к труду на природе.

К. С. Станиславский добыл денег и купил участок земли. Артисты во главе с Сулержицким принялись копать и строить. Сложили из камней жилища и целые дни проводили почти нагишом на солнце у моря^[25].

К. С. Станиславский. 1915 г.

Вахтангов и Сулержицкий обучили восьмилетнего Сережу плавать способом, который вызывал ужас у Надежды Михайловны. Затащив увидевшего в первый раз море мальчика на глубокое место, они предоставили ему барахтаться самому. Потом посадили его одного в лодку и сказали, чтобы он греб. Через несколько дней он уже отлично плавал, сдружился с местными гребцами-лодочниками и самостоятельно перевозил в лодке пассажиров.

Евгений Богратионович воспитывал в Сереже самостоятельность и хотел, чтобы никто не относился к его сыну, как к наследнику богатого владикавказского фабриканта. Из-за этого между Е. Б. Вахтанговым и Богратионом Сергеевичем издавна шла молчаливая война.

Когда Евгений Богратионович вел еще скитальческую жизнь студента и любителя-актера, а Надежда Михайловна с маленьким сыном была вынуждена жить во Владикавказе у своей матери, Богратион Сергеевич через голову сына делал попытку «усыновить» своего внука.

Надежда Михайловна не могла отказать старику-деду, когда он, откровенно выражая привязанность к внуку, хотел видеть Сережу. И маленький Вахтангов приглашался вместе с матерью в дом Баграта на обязательные обеды, которые фабрикант давал купцам, приезжавшим к нему для заключения сделок из Тифлиса и из Екатеринодара (где у Б. С. Вахтангова были табачные плантации). Торжественно представляя Сережу купцам, дед говорил, что сына у него нет, а есть только этот маленький внук. Называл его Саркисом и по отчеству Богратионовичем.

Иногда брал мальчика на руки и носил его по цехам фабрики, говоря рабочим:

— Вот это мой наследник. Ваш будущий хозяин.

Нередко Богратион Сергеевич, хмурясь, спрашивал:

— Почему Сережа причесан не так, как я хочу?

Деду приносили гребенку, и он сам причесывал мальчика так, как в детстве причесывался Евгений. Кто знает, сколько в этих движениях старческой упрямой руки было тайной любви и к тому, о ком в доме запрещено было говорить?

С сыном старик Вахтангов за много лет встретился всего один раз. Как-то, проезжая по делам в 1913 году через Севастополь, Баграт вошел в вагон трамвая, опустился на скамью и, подняв голову, встретился глазами с сидящим перед ним Евгением Богратионовичем. Поздоровались. И каждый сошел на своей остановке.

Чем дальше в прошлое уходили молодость и негостеприимный дом около фабрики, тем все более необходимыми и близкими становились режиссеру его ученики, сплотившиеся в «тайной» Студенческой студии. Душевная жизнь каждого из них, сколько бы их ни было, всегда у него на виду. Когда он уезжает из Москвы, то ведет с ними обширную переписку. Он участвует во всех их переживаниях, мыслях, волнениях, даже самых интимных. Пусть их юность не будет похожа на его собственную, пусть всегда знают, к кому обратиться, как к воспитателю, старшему другу, задушевному, чуткому и веселому товарищу.

8

В зиму 1914/15 года Студенческая студия много работала над этюдами по «системе» К. С. Станиславского и над одноактными пьесами.

Сняли небольшую квартиру в двухэтажном доме в Мансуровском переулке. В одной половине устроили общежитие, в другой оборудовали крохотную сцену, со зрительным залом на тридцать четыре человека. Сами пропилили стену и подвесили занавес из все той же дерюжки «Усадьбы Ланиных». Тут же, в углу, в кустах запыленной искусственной сирени, долго стояла Венера из папье-маше. Воспоминания об «Усадьбе» не оставляли студийцев. Она стала мерилом всего, что делалось, — от нее отталкивались, а порой к ней мысленно возвращались с новыми силами.

Дом № 3 в Мансуровском переулке, где помещалась Студия Е. Б. Вахтангова в 1914–1920 гг.

«Честное слово» не выдавать Вахтангова повесили на стене, чтобы всегда помнить о нем. Но к концу зимы «слово» было нарушено.

Весной избранным гостям показали «исполнительный вечер», составленный из пяти одноактных вещей: инсценированный рассказ А. Чехова «Егерь» и четыре водевиля: «Спичка между двух огней», «Соль супружества», «Женская чепуха» и «Страничка романа».

Выбирая водевили, Е. Б. Вахтангов говорил, что актер должен воспитываться на водевиле и на трагедии потому, что эти полярные в драматическом искусстве формы одинаково требуют от актера большой чистоты, искренности, большого темперамента, большого чувства, то есть всего того, что составляет основное богатство актера.

Но воспитывалось уже не только чувство, не только переживание… Студентами было осознано, что, если актер психологического театра будет нести ответственность только за правду переживаний и останется равнодушен к форме, он не донесет переживаний до зрителя. Расплывчатость формы, перегруженность игры ничего не выражающими, случайными и лишними деталями, «бытовым мусором», безответственность в своем внешнем поведении на сцене, отсутствие точного, ясно вычерченного рисунка — все эти отрицательные свойства аморфного «театра переживаний» были объявлены вне закона. Это была вторая ступень. Начиналось «кое-что» от искусства.

Поиски новых форм делались ощупью, интуитивно. Основным принципом студии оставалось убеждение, что творчество всегда «бессознательно!». Когда хотели сказать что-нибудь важное, по-прежнему спрашивали друг друга: «Чувствуете?»

Вахтангова увлекали в этой работе педагогические задачи. «В театральных школах бог знает что дается, — пишет Е. Б. впоследствии в дневнике, — главная ошибка школ та, что они берутся обучать, между тем, как надо воспитывать». «Система» К. С. Станиславского как раз и имеет своей целью воспитание. Она воспитывает в учениках способности и свойства, которые дадут возможность освободить и вырастить творческую индивидуальность. «Система» очищает дорогу творчеству, помогает актеру войти в «творческое состояние», в условиях которого только и возможно, по мнению К. С. Станиславского, подлинное творчество на сцене. Из этого «творческого состояния» непроизвольно, бессознательно рождается искусство… К этому и ведет, или, вернее, думает, что ведет, Е. Б. Вахтангов.

Е. Б. Вахтангов. Бюст работы И. А. Менделевича. 1915 г.

Верный ученик К. С. Станиславского, он строит свои занятия, исходя из такой мысли:

«Воспитание актера должно состоять в том, чтобы обогащать его бессознание многообразными способностями: способностью быть свободным, быть сосредоточенным, быть серьезным, быть сценичным, артистичным, действенным, выразительным, наблюдательным, быстрым на приспособления и т. д. Нет конца числу этих способностей.

Бессознание, вооруженное таким запасом средств, выкует из материала, посланного ему, почти совершенное произведение.

В сущности, актер должен был бы только разобрать и усвоить текст вместе с партнерами и идти на сцену творить образ.

Это в идеале. Когда у актера будут воспитаны все нужные средства — способности. Актер непременно должен быть импровизатором. Это и есть талант».

Вахтангов записывает эту мысль, как отправную для всей системы преподавания. Борясь с собственными сомнениями, он, как всегда, доходит до крайности, до предела. Записывает мысли, одна настойчивее другой:

«Сознание никогда ничего не творит. Творит бессознание… В промежутках между репетициями происходит в бессознании творческая работа перерабатывания полученного материала… Вдохновение — это момент, когда бессознание скомбинировало материал предшествовавших работ и без участия сознания — только по зову его — дает всему одну форму… Огонь, сопровождающий этот момент, — состояние естественное… Все, что выдумано сознательно, не носит признаков огня. Все, что сотворено в бессознании и формируется бессознательно, сопровождается выделением этой энергии, которая, главным образом, и заражает. Заразительность, то есть бессознательное увлечение бессознания воспринимающего, и есть признак таланта. Кто сознательно дает пищу бессознанию и бессознательно выявляет результат работы бессознания, — тот талант. Кто бессознательно воспринимает пищу бессознанию и бессознательно выявляет, — тот гений… Лишенный же способности сознательно или бессознательно воспринимать и все-таки дерзающий выявлять — бездарность. Ибо нет у него лица своего. Ибо он, опустив в бессознание — область творчества — нуль, нуль и выявляет».

Но Вахтангов великолепно видит, что у молодых актеров получается что-нибудь только тогда, когда либо он, как воспитатель и режиссер, либо они сами сознательно приносят что-то с собой со стороны к теме пьесы, к ее сюжету, образам, задачам, тексту, ритму и т. д. Какое же место, по его мнению, должно занимать это участие сознания? — Следуя опять-таки за К. С. Станиславским, Вахтангов отводит сознанию только роль силы, «посылающей материал» бессознанию.

Но ведь можно и сознательно выявлять содержание роли и сознательно оформлять ее? Разумеется, Вахтангов это знает. Как часто и на его репетициях происходит именно так! Но он не высоко ставит такое творчество. Он называет его скептически «мастерством». «Выявляющий сознательно — мастер». Это — область не Моцарта, а Сальери… Мастеру Вахтангов противопоставляет «талант» и «гений», от которых он не требует большого «мастерства», ибо они «бессознательно создадут все гораздо лучше, чем сумеет «мастер»…

Он знает у себя часы светлого моцартовского творчества и хочет вызвать хотя бы минуты его непроизвольного, ничем не затененного горения у своих учеников. В этом и заключается поставленная Вахтанговым перед собой главная задача воспитания «мансуровцев». Поэтому он и бьется с ними над простейшими этюдами и очень осторожно, редко, даже робко, чтобы не насиловать индивидуальности учеников, рассказывает им о формах, приемах, методах, которыми превосходно владеет сам, работая в Студии МХТ.

Вахтангов в роли гостя у Лауры. «Каменный гость» А. С. Пушкина. МХТ. 1915 г.

Как на деле рождалось искусство в Студенческой «мансуровской» студии?

Вахтангов терпеливо учит тому, как должен актер, приходя на сцену с жизненным самочувствием, преодолевать его и создавать самочувствие творческое. Учит сосредоточивать внимание («входить в круг»), учит развивать способность души повторять переживания, полученные в жизни, учит развивать фантазию. Он учит, что творчество — это есть выполнение ряда задач, а образ явится результатом их выполнения. Повторяет, что чувств играть нельзя, а нужно целесообразно действовать, в результате чего появятся чувства. Каждая задача состоит из действия («что я должен делать»), хотения («для чего») и приспособления («как»). Все это надо осознать и организовать в предварительной работе и на репетициях, а затем действовать на сцене непроизвольно, стихийно, доверяясь своей природе.

Чтобы творчество молодых актеров было естественно и давалось легко, Вахтангов поручает им играть водевили (их надо «играть с чистым сердцем») и роли в чеховских рассказах. Исполнение строится на простых, несложных чувствах. Характеры героев либо давно знакомые из жизни и по литературе, либо, как в водевилях, несколько условные, упрощенные. Но эта простота не вполне удовлетворяет студийную молодежь. Появляются попытки собственного творчества, вначале в форме импровизаций, а затем и в виде написанных своим драматургом (П. Антокольским) пьес. Это студийное творчество тяготеет к романтизму и пытается, главным образом, ответить на более всего волнующий студийцев вопрос о взаимоотношении жизни и искусства. Где кончается жизнь и начинается искусство? И где искусство снова переходит в жизнь?..^[26]

В сценариях и пьесах студийцев эта тема приобретает откровенно идеалистическую окраску. Искусство — это сон, думают студийцы. Сон превращается в реальность, реальность — в сон. Границы стираются. Вымыслы и сны становятся жизнью, жизнь — вымыслом и сном. «Одно отождествляется с другим, — пишет один из «мансуровцев», Б. Е. Захава, об этом периоде жизни студии. — Еще немного, и можно будет, подобно Оскару Уайльду провозгласить вымысел истиной, реальностью, а действительную жизнь объявить иллюзией. Искусство существует не для того, чтобы через сознание людей активно вмешиваться в их жизнь, переделывать, перестраивать ее, — нет, его задача заключается только в том, чтобы «нести людям радость», то есть убаюкивать людей, создавать иллюзии, создавать сны, которые возникали бы как некая новая «высшая» реальность, — так, чтобы в конце концов никто не мог понять, где сон и где явь, где правда и где ложь, где вымысел, искусство и где действительная жизнь».

Но Вахтангов не теряет до такой степени ощущения действительности. Он ищет для студии пьесу, которая как-то перекликалась бы в его представлении с реальной жизнью. Сначала он останавливается на сказке Л. Толстого «Об Иване-дураке и его двух братьях — Семене-воине и Тарасе-брюхане, и немой сестре Маланье, и о старом дьяволе и трех чертенятах», потом отказывается от нее и выбирает «Чудо св. Антония» М. Метерлинка. В первой пьесе он искал отклика на свое отношение к непрекращающейся варварской войне, во второй пьесе находит материал для своей любимой темы — сопоставления фальши и лицемерия буржуазного общества с идеей высшего «добра», которое заложено и должно быть раскрыто и воспитано в людях.

9

«Мансуровская» студия постоянно пополняется новыми учениками. Теперь при приеме не только беседуют с ними об отношении к искусству, но и заставляют читать стихи и исполнять этюды-импровизации. Далеко не все желающие попасть на воспитание к Вахтангову в его ревниво охраняемую учредителями, уже профессионально-театральную студию выдерживают этот экзамен. Допускаются только наиболее способные.

Но все же в студии немного таких, как вдумчивая, спокойная К. И. Котлубай, понимающая Вахтангова с полуслова, — первая, кому он доверил преподавание «системы»; как сразу проявивший самостоятельность и художественный вкус Ю. А. Завадский, пришедший сюда в роли художника и скоро ставший режиссером и актером; как Б. Е. Захава, упорный и честнейший ученик и хранитель студийных идей и «законов»; как одаренный своеобразным лирическим талантом актер Л. А. Волков (Зимнюков) — замечательный исполнитель «Злоумышленника», впервые в истории русского театра трактовавший, по идее Вахтангова, этот чеховский рассказ не как легковесный анекдот, а как маленькую трагедию.

Можно назвать и других талантливых студийцев. Но редко тогда приходили в студию молодые люди с широким жизненным кругозором, с активными общественными стремлениями.

Однажды среди группы экзаменующихся привлекла внимание резким отличием от окружающих молодая курсистка. Она собиралась ехать в деревню, стать агрономом. Но считала, что надо от Москвы взять все, что можно. Откровенно заявила, что актрисой быть не собирается, но что не прочь поучиться и театральному искусству. На вопрос Вахтангова, кто хочет читать первый, смело ответила:

— Я.

И, выйдя размашистым мужским шагом на сцену, неловко держа руки с оттопыренными пальцами, прочла «Нимфы» Тургенева и «Мать», сентиментально-драматическое стихотворение Надсона. Низкий «неотесанный» голос. Внешняя невозмутимость. Мужские гетры (занятые у подруги), чтобы прикрыть дырявые башмаки… Студийцы были всем этим шокированы. Смеялись. Засмеялся и Вахтангов, глядя на нее веселыми прозорливыми глазами, и без колебаний принял. Это была будущая трагическая актриса его театра А. А. Орочко.

Как воспитывал своих учеников Евгений Богратионович?

Прежде всего он воспитывал индивидуальные характеры. С учениками он мысленно переживал вторую молодость — в исправленном, счастливом, заново срежиссированном варианте — и прививал каждому студенту ощущение счастья, которое давалось в ту пору немногим. Это счастье жить, счастье в любимой работе, счастье иметь студию, круг друзей, бодрость, надежды на будущее.

— Если б вы знали, как вы богаты. Если б вы знали, каким счастьем в жизни вы обладаете. И если б знали, как вы расточительны. Всегда ценишь тогда, когда потеряешь… То, чего люди добиваются годами, то, на что тратятся жизни, есть у вас: у вас есть ваш угол, — говорил им Евгений Богратионович.

— Подумайте, чем наполняете вы тот час, в который вы бываете вместе, хотя и условились именно в этот час сходиться для радостей, сходиться для того, чтобы почувствовать себя объединенными в одном общем для всех стремлении… Много ли таких богатых и счастливых? Богатых тем, что объединились одним желанием. Счастливых тем, что стремление объединиться для одной, общей для всех цели осуществилось…

Оглядываешься, и становится страшно: что же делал все эти дни моей жизни? Что вышло главным? Чему я отдал лучшие часы дней моих? Ведь я не то делал, не того хотел… Ах, если бы можно было вернуть! Как бы я прожил, как бы хорошо использовал часы земного существования. У вас есть возможность не сказать этих слов. Поздних и горьких.

Вахтангов как бы читает в мыслях и чувствах. В любую минуту он улавливает ход переживаний учеников. О каждом он может рассказать с поразительными подробностями, что тот делал и говорил в его отсутствие, что думал и чувствовал скрытно от окружающих. Упражняясь в том же, ученики, напрягая внимание, почти достигают такого же уменья по отношению к кому-нибудь одному, кого они выбирают на это время для наблюдения. А Вахтангов постоянно и как будто непроизвольно, без заметных усилий, видит, как под микроскопом, «молекулярную» индивидуальную жизнь всех своих учеников, даже если сам занят в это время репетицией или разговором. Вахтангов обладает редчайшей наблюдательностью и доведенным до артистической изощренности талантом аналитика-психолога. Рассказывая сейчас об этом, все его ученики и товарищи в один голос говорят, что никогда больше в жизни они не встречали людей, одаренных такой прозорливостью и интуицией.

Самого же Вахтангова это изучение характеров и душевных движений увлекает потому, что он хочет направлять их к высокой пели. И цель эта — создание произведений искусства, Но Вахтангову органически чужды идеи «искусства ради искусства». Б. Е. Захава свидетельствует, что «всею своей деятельностью и каждым своим словом Вахтангов убеждал своих учеников в том, что истинное искусство всегда служит целям, лежащим вне сферы самого искусства». Цель Вахтангова — через искусство воспитывать характеры, воздействовать на жизнь.

Принимаясь за ту или иную пьесу, Вахтангов всегда спрашивает: «ради чего» мы ее будем ставить? И далее:

— Ради чего я играю в пьесе свою роль?

— Ради чего существует студия?

— Ради чего существует театр?

— Ради чего существует искусство? и т. д.

Поставить эти вопросы Вахтангову помогла школа Л. А. Сулержицкого. И у него же Евгений Богратионович в эти годы заимствует ответ:

— Театр существует ради праздника добрых чувств, возбуждаемых со сцены у зрителя. Цель искусства — заставить людей быть внимательными друг к другу, смягчать сердца, облагораживать нравы.

…И только?

Идейно Вахтангов, в конечном счете, все еще в плену у толстовства, у Сулержицкого.

Власть этого учения под влиянием Сулержицкого и среды, сложившейся в Студии МХТ, настолько сильна, что Вахтангов не может еще до конца отдать себе отчет в том объективном значении, какое имеет его личное творчество в той же студии — творчество социально-критическое, идущее вразрез с духом толстовства.

Иных людей, вне студии и МХТ, Евгений Богратионович не знает, с иной жизнью не соприкасается.

Бывшие «мансуровцы» обычно вспоминают о громадном влиянии Вахтангова на каждого из них. Но очень велико было и коллективное влияние их на Вахтангова. Они питали в нем стремление «завести сверчка» изолированно от общественной действительности — «не только на сцене, а в реальной жизни, в живом быту своего коллектива. Нет дурных, порочных и злых, верили они, есть только несчастные. Чтобы человек был хорошим, нужна ласка, нежность друг к другу, прощение и забвение обид, — так нашептывал им студийный «сверчок». И они претворяли эту мудрость в жизнь, они пытались создать в студии тот уют, ту теплоту добрых товарищеских отношений, в атмосфере которых хорошо живется «сверчку», а еще лучше тем, кто слушает его простую и веселую песенку… И хорошо жилось в студии ее обитателям, которые, по секрету от всего мира («честное слово»), приходили сюда отдохнуть от жизни, погреться у очага искусства и послушать «сверчка», нашедшего приют у этого очага»^[27].

Студийцы столько внимания отдают моральному кодексу студии, что он начинает становиться для них самоцелью. Студия превыше всего, она важнее всей остальной жизни, утверждают они. К ним присоединяется и Вахтангов, мечтающий обрести в студии (подобно Сулержицкому) ячейку идеального человеческого общества — островок среди холодного мира. И со всей своей страстностью отдается Евгений Богратионович этическому воспитанию учеников. «Злых» обращает в «добрых», легкомысленных — в преданных моральной идее студии и служению искусству. Он умеет быть требовательным и подчас грозным, но всегда добивается мира. В часы студийных вечеринок он неистощим в остроумии и веселых выдумках. Импровизирует смешные («кабариные») номера, сочиняет куплеты на студийную злобу дня, неподражаемо пародирует шансонетки и восточные песенки. Он считает юмор «лучшим лекарством от всякого дурного чувства по отношению к ближнему» и, как никто, умеет вносить веселье в жизнь и в работу. Когда среди студийцев возникают разлад, ссоры, разногласия, он старательно мирит их и любит устраивать в студии маленькие «праздники мира». Иное дело — в «Празднике мира» Гауптмана, на сцене, где различие и расхождение людей непоправимо. Здесь же, в студии, все проще и поправимее и может послужить только общему счастью и добру, думает он.

«Все люди — братья!»

Эту идею он вкладывает и в постановку пьес, над которыми начинает работу. Сказка Л. Толстого об Иване-дураке и его братьях (постановка которой так и не была доведена до конца) проповедует пассивное сопротивление войне путем непротивления злу. «Добро пожаловать!» говорит Иван-дурак врагам, отчего враги пускаются в бегство… Вахтангов с увлечением берется за сказку, но задумывается… В нем уже бродят иные мысли. Непротивление — так непротивление до конца: не стоит вообще сопротивляться войне, хотя бы даже и постановкой непротивленческой пьесы. В письме из Евпатории он писал своей ученице:! «О войне больше не думаю — то есть не думаю, боясь ее. Все равно она была неминуемой, она значит нужна, она приведет человечество к хорошему: она приведет к тому, что войн после нее будет мало — 2–3. И станет мир на земле. А то люди стали дурными, эгоистичными и нерадостными. Если историческому ходу вещей нужно, чтобы нас убили люди, — пусть так будет. Раньше боялся — теперь успокоился. Этому способствовало то, что я внимательно прочел «Войну и мир» и теперь только хорошо понял эту замечательную книгу»…

Так толстовская проповедь привела к фаталистической покорности.

10

В начале сезона 1916/17 года Вахтангов берется за постановку «Чуда св. Антония» М. Метерлинка.

На похороны богатой тетушки собрались многочисленные родственники-буржуа. Каждый только о том и думает, чтобы урвать наибольшую долю наследства. Но, разумеется, они «скорбят», жалеют покойницу, молятся о ее душе и говорят всякие красивые слова. Приходит св. Антоний и воскрешает тетушку. Родственники зовут полицию. К св. Антонию относятся, как к уголовному преступнику. Его уводят в тюрьму. Таков сюжет пьесы. Только один человек с чистым сердцем встретил святого и принял чудо, как должное, — это служанка Виржини.

Вахтангов, ставя эту пьесу (первый режиссерский вариант), хочет сказать то же самое. «Все люди — братья»… Посмотрите, какие они глупые и смешные, эти буржуа, что не понимают этого! Как заскорузли их чувства! Как недоступны им душевные человеческие движения! «Можно сыграть эту пьесу, как сатиру на человеческие отношения, — говорил он тогда, — но это было бы ужасно». Он хочет только добиться улыбки зрителя. Пусть зритель грустно улыбнется и призадумается над самим собой. «Мы немножко над собой смеемся, когда смеемся над ними, — говорит Вахтангов о героях «Чуда». — После этого спектакля должно быть трогательно и стыдно, должны быть какие-то маленькие словечки: дд-а-а-а! — по своему адресу».

Если весь мир заключен в стенах студии, и цель студии — моральное самовоспитание, и «адресат» спектакля — только сами исполнители и их близкие, то поставить эту пьесу только «с улыбкой» было, очевидно, вполне естественно… Для приятного самоочищения — не больше.

Сталкиваясь лицом к лицу с идеями и практикой Л. А. Сулержицкого в 1-й студии МХТ, Вахтангов интуитивно противопоставляет им в «Празднике мира», в «Сверчке», в «Потопе», хотя бы исподволь, хотя бы повинуясь чувству соревнования, свое критическое мироощущение. Там он выступает как более взрослый художник. А в «мансуровской» студии берет верх другая сторона его противоречий. Здесь, окруженный зеленой молодежью, он, избегая резкой ломки их взглядов и стараясь действовать постепенно, остается под влиянием тех же самых идей, которые проводил Сулержицкий.

Пьесу Метерлинка, мистика и символиста, можно пытаться прочесть и как иронический анекдот, почти как памфлет, и как религиозно-мистическое произведение. Но ни к тому, ни к другому толкованию сам автор не присоединяется до конца. Он предпочитает неопределенную «таинственную» и двусмысленную недосказанность… Мир полон тайн, как бы говорит Метерлинк, и человеческая душа в силах только прикасаться к этим тайнам, раствориться в них, «подняться» навстречу законам мира, почувствовать в них правду, но ни познать эти тайны, ни бороться с ними не может. Смысл человеческого существования, по Метерлинку, — в развитии в себе такой «внутренней жизни», когда все обычное, реальное становится несущественным, а душа живет в постоянном состоянии мистерии, в слиянии с сверхъестественным и сверхчувственным… Рациональная действительность трагична, — Метерлинк призывает преодолеть эту трагичность через «внутреннее созерцание», через иррациональное «воспитание души». И это воспитание, в сущности, и является единственной последовательной идеей пьесы «Чудо св. Антония». Центральные персонажи пьесы — это св. Антоний, несущий в себе мудрость духовной жизни, и простая сердцем служанка Виржини, с ее наивной верой, не ощущающая никакой трагичности жизни. Остальные демонстрируют человеческую ограниченность. Это люди, еще не «поднявшиеся» до постижения иррационального. А фантастическое приключение с чудом — условный предлог. Может ли случиться так в жизни или не может, — думайте, как вам угодно, это не меняет для автора сути дела. Вахтангов, инстинктивно сопротивляясь всему туманному, не имеющему реалистической, ясной основы, ищет самых простых решений. Он хочет привить студийцам самое непосредственное жизненное отношение к пьесе и к ее героям. И он ведет эту свою линию даже вопреки пьесе и вопреки настроениям студийцев, весьма сочувствующих Метерлинку. Постепенно он вступает и с ними и с автором в борьбу.

Он говорит:

— Эта пьеса — улыбка Метерлинка, когда он немного отстранился от «Аглавены и Селизетты», от «Слепых», от «Непрошенной»^[28] — словом, от всего того, где выявляется крик его души, отвлекся от всего этого, закурил сигару, закусил куропаткой и почувствовал самого себя. Может быть, у него сидели в это время доктор, священник. Он и спросил их:

«А что, если бы явился на землю святой?..»

«Ну, не может этого быть, — сказал доктор. — Я в это не верю».

«Ох, мы так грешны, — ответил священник, — господь не удостоит нас своей милости».

Словом, никто не допустит возможности такого факта. Так, под разными, предлогами, вероятно, каждый отрицал возможность «чуда». Так могла у Метерлинка родиться тема этой пьесы… А ну-ка, воскресим им богатую тетушку!

Откуда идет улыбка Метерлинка? Эта улыбка подобна улыбке Гулливера, которую вызывают у него лилипуты. В самом деле, представим себе маленького человека, который может утонуть в этой пепельнице. Сказать: «давайте спасать тонущего человека» — не смешно, но сказать это относительно лилипута, тонущего в пепельнице, — смешно.

Борясь с чересчур серьезным отношением к мистической философии пьесы, Е. Б. Вахтангов вначале борется и вообще с серьезным отношением к ее героям.

— Метерлинк написал комедию, а в комедии всегда что-то высмеивается. Но высмеивает здесь Метерлинк не так, как другие. Это не бичующий смех Щедрина, не слезы Гоголя и т. п.… Метерлинк улыбнулся по адресу людей.

Так рождаются под руками Вахтангова вполне безобидные образы первого режиссерского варианта «Чуда».

— Каждый из вас должен найти юмористическую улыбку к тому, кого вы будете играть, полюбить его. Нужно полюбить образ. Даже если я играю злодея, даже если я играю трагическую роль Гамлета. Нужно быть выше того, кого я играю. Все это относится к радости творчества, все это создает праздник.

За что можно полюбить Ашилля^[29]? За то, что он так озабочен куропаткой, за то, что он так искренно хочет подарить что-нибудь Антонию. Мы его в это время понимаем, сочувствуем ему. В самом деле: ну что можно подарить святому? Булавку для галстука — смешно, портсигар — смешно, угостить его вином — тоже смешно. Ашилль находится в большом затруднении, и мы его очень хорошо понимаем.

У Гюстава^[30] самое смешное в том, что он все очень горячо принимает к сердцу, очень быстро возбуждается. По темпераменту — полная противоположность Ашиллю.

У священника самое смешное — елейность. Его профессия заключается в том, чтобы разговаривать с богом: это создало известные профессиональные приемы. Он не вполне убежден, что перед ним не святой. Поэтому он, на всякий случай, говорит с ним, как со святым.

Смешное доктора — в его профессиональной самоуверенности, несмотря на то, что он ничего не понимает.

Чем нас умиляет Антоний? Чем вызывает улыбку? Умиляет его покорность, какое-то большое внимание. Он очень внимательно слушает.

Итак, каждый из исполнителей должен найти в том, что он играет, какую-то основную черту, которая умиляет, вызывает улыбку. Нужно посмотреть издали, оком отвлеченного от жизни человека. В человеке есть страшные противоречия между тем, что он думает, делает и желает. Люди хотят чуда: ну-ка, пошлем им святого. Они наследники: а ну-ка, воскресим их богатую тетушку и т. д. Нужно найти во всех этих людях забавное.

Если я стану несколько выше, отвлекусь, я не смогу смотреть на человека так, как смотрел Щедрин. Мы видим, как все человеческое вызывает улыбку, становится маленьким, когда оно делается рядом с большим.

Что же «большое» видит Вахтангов в этой пьесе? Ответ Вахтангову подсказывает Метерлинк. «Большое» в пьесе — это наивная вера Виржини.

Но Евгений Богратионович снова пытается опуститься на землю., — прижать к ней и героев и исполнителей, чтобы и не думали о чем-то нереальном, таинственном…

— Антоний — самый обыкновенный человек. Это скромный, тихий, безобидный старичок. Чем живет Антоний? Он живет тем, чтобы Виржини не растревожилась, не испугалась. Относится к людям с добродушной иронией. Не должно быть театральной позы. Ну, приходит Антоний, и все. Приходит простой человек, грязный, с соломой в волосах, у него грязные ноги. И Виржини принимает святого не как заоблачного, а как нормального человека. Разговаривает с ним, как с большим другом. Для нее «Падуанский» — это очень реально, она знает его, он живет где-то тут, недалеко, в церкви.

Вахтангов, по сути дела, ставит безоблачную комедию и стремится очень реально, очень просто и убедительно психологически оправдать в пьесе каждый момент, каждую деталь. Чем же кончается это единоборство режиссера с печальным символистом и мистиком Метерлинком? Докапываясь постепенно до «зерна» каждого образа, Вахтангов все больше начинает интересоваться страстью, с какой его «безоблачные» герои стремятся к наследству. Центр спектакля перемещается. Гости — то, что было раньше «фоном» для Антония и Виржини, — начинают приобретать все более самостоятельное значение. В безоблачном небе появляются первые признаки грозы.

«Чудо св. Антония» М. Метерлинка. Первый вариант. Студия Е. Б. Вахтангова. 1918 г.

Но свою работу в направлении сатирической трактовки пьесы Вахтангов еще не доводит до конца. Образы приобретают черты гротеска. И появляется в этих людях что-то кукольное, что-то подчеркнутое, механическое, напоминающее вахтанговского Текльтона. Но у них нет ни его глубины, ни сложности, а у режиссера пока не хватает решительности… Гром разразится много позже…

Пока же — это внутренне противоречивый спектакль, и он оставляет смутное впечатление неясностью своей цели и смешением стилей и форм. Как будто здесь продолжена линия развития углубленного психологизма… Но нет, здесь есть и прием намеренного упрощения образов. Спектакль на глазах сбрасывает кожу, как личинка, готовая превратиться в новое существо. В таком виде он и предстает перед публикой в 1918 году.

В восемнадцатом?.. После Октябрьской революции? Да, уже после нее. Этот спектакль еще не откликается на великие события революции, но отражает противоречивое творческое состояние самого Вахтангова и его коллектива. Режиссер переживал внутренний конфликт, из которого должен быть найден выход. Евгений Богратионович чувствует, что делает не лучшее в искусстве. А компромиссы противны мысли Вахтангова… Лучшее, серьезное, без компромиссов, он парадоксально пытается найти в постановке «Росмерсхольма» — пьесы Ибсена — в Студии МХТ. Над ней он работает одновременно с репетициями «Чуда».

Глава пятая

Октябрь

1

В 1917 году новые и сложные пути общественного развития, историческое значение Февральской, а затем Октябрьской социалистической революции еще не были в полной мере осознаны в узких кругах художественной интеллигенции, к которой принадлежал Вахтангов. Студии были слишком оторваны от политической жизни.

Как никто другой из режиссеров, Вахтангов необычайно полно, страстно, влюбленно сливал свою жизнь с жизнью артистов, с жизнью художественных коллективов. Казалось, в этом была особенная сила мастера Вахтангова. Но в этом же была в те годы и его глубокая ограниченность, делавшая его слабым и нерешительным в вопросах не только политических, но и художественных. Про него в то время вполне можно было сказать, что он ограничил свою жизнь театральными впечатлениями, переживаниями, замыслами.

В канун 1917 года Евгений Богратионович воспринимает всю действительность не иначе, как только через жизнь его студий. И только проникая в жизнь искусства до дна, до основания, до обнаружения мельчайших корней, он порой интуитивно прозревает и скрытую сейчас от его взора жизнь общества. Так душный духовный мир замкнутых студийных келий всецело определяет на время восприятие Вахтанговым хода исторических событий. Кто из дорогих ему тогда людей мог служить для него, хотя бы относительно, «проводником» в социальной действительности? Толстой? Сулержицкий?

Когда Л. Толстой перед смертью бежал из дому от лжи, от лицемерия собственного противоречивого существования в Ясной Поляне, то Л. Сулержицкий с торжеством воскликнул:

— Наконец-то!

Но полное отчаяния бегство Л. Толстого было лишь бегством от самого себя и по сути дела — «в никуда»… А сам Л. Сулержицкий не замечал того, что инстинктивно чувствовал Вахтангов, не замечал, что идеи, руководившие его работой в Студии МХТ, ограничены, обречены на бесплодие и росту студии больше способствовать не могут.

Продолжающаяся империалистическая война вместе с отрезвлением принесла неотвязное напоминание, что чудовищна не только эта война с ее ужасами и народными страданиями, что чудовищна и вся жизнь царской России, что царизм ведет к потере всяких культурных принципов, к варварству. Не только среди зрителей, но и среди артистов, учеников и товарищей Вахтангова, идея искусства, призванного только «пробуждать добрые чувства», идея этического театра начинает терять кредит…

Однако художественная интеллигенция не находит радикального выхода. Московский Художественный театр переживает временный упадок. Всегда исключительно требовательный и разборчивый в выборе своего репертуара, он опускается до «Будет радость» Мережковского и «Осенних скрипок» Сургучева. Ставит, желая откликнуться на современность, «Пир во время чумы» — и проваливается… Не трогают зрителей и «Каменный гость» и «Моцарт и Сальери», поставленные в один вечер с «Пиром».

В 1916 году умер Л. А. Сулержицкий. Студия МХТ лишилась единственного человека, который объединял этот богатый талантами, но внутренне противоречивый коллектив. Студийцы пытаются заменить Сулержицкого коллегиальным руководством, но в их среде борются разные и подчас непримиримые течения, определяемые вкусами, взглядами и личными интересами. Общее у них — это только неудовлетворенность традицией «Сверчка», традицией спектаклей, которые должны примирять с кошмарной действительностью. Может быть, студийцы осознают необходимость активной борьбы с ней? Нет. Они хотят не революции, напротив, они хотят «немного подняться над землей», оторваться от нее в область какой либо новой, более действительной на время иллюзии. Эта позиция шатка и неопределенна. Она не выражает никакой политической программы. Колеблется и Вахтангов.

В апреле 1916 года он писал в дневнике: «У нас в театре, в студии и среди моих учеников чувствуется потребность в возвышенном, чувствуется неудовлетворение «бытовым» спектаклем, хотя бы и направленным к добру. Быть может, это первый шаг к «романтизму», к повороту. И мне также что-то чудится. Какой то праздник чувств, отраженных на душевной области возвышенного (какого?), а не на добрых, так сказать, христианских чувствах. Надо подняться над землею хоть на пол-аршина. Пока».

Вахтангов ради оптимистического утверждения жизни хочет вступить на путь романтизма, поднимающего над обыденностью, повседневностью. Но вся сложившаяся вокруг Евгения Богратионовича в предреволюционные годы обстановка толкала его не на путь революционной романтики, а к романтике упадочной, то есть к романтизации распада и умирания. Поэтизация панического отступления, поэтизация агонии и бессилия — вот что окружало в эти годы Вахтангова.

Февральская революция не внесла в творческие взгляды и настроения Вахтангова ничего существенно нового. Освобождение от ненавистного, но уже давно «умершего», с его точки зрения, и вычеркнутого из его духовной жизни полицейского царского строя и провозглашение народом лозунгов «Долой войну!», «Хлеба и мира!» пробудили у Евгения Богратионовича единственное желание — «работать возможно лучше и возможно больше», так как «теперь возникнет большая потребность в театрах». Он чувствует, что ответственность людей искусства возрастает, хочет не «упустить момента», но не идет дальше прежней мысли, что надо куда-то «подняться над землей».

Весна 1917 года не пробудила у Вахтангова ни новых ярких театральных замыслов, ни особого душевного подъема. Он часто со скукой отмечает неизменность окружающего течения жизни и собственных настроений.

2

Но студийную молодежь революция всколыхнула. Среди членов «мансуровской» студии были юноши и девушки, связанные с трудовой революционной интеллигенцией. Они не могли молчать. В монастырской жизни студии обнаружился глубокий раскол. Тогда как один требовал войны с немцами «до победного конца» и держался мнения, что большевики — «германские агенты», другой восторженно, хотя и наивно, цитировал Ленина и шагал вместе с толпой рабочих по мостовой в уличных демонстрациях под лозунгом «Вся власть. Советам»… Одни были перепуганы и жались по обывательским, углам, другие настойчиво спрашивали Евгения Богратионовича:

— Что делать? Как спасти то дорогое, любимое в студии, что привыкли ценить и беречь?

Лучшие зажигались новым огнем, волновавшим их больше студийного «сверчка»… Нашлись на этот раз ученики, которые опередили своего учителя. Жизнь, даже в лице самых близких ему людей, опередила его.

Студенческая студия продолжает репетиции «Чуда св. Антония» и, ища ответа на свои романтические настроения, принимается за постановку «Незнакомки» А. Блока и пьесы своего актера, поэта П. Антокольского — «Кукла Инфанты».

Для режиссерской работы по «Незнакомке» Евгений Богратионович привлекает артиста Студии МХТ А. Д. Попова и сам почти не вмешивается в работу. Он не очень ясно себе представляет, как нужно ставить пьесу А. Блока.

Лишь одно Вахтангов знает твердо: надо подняться хотя бы на пол-аршина над землей…

«Нужно приходить на репетиции «Незнакомки» наполненными, с горящими глазами. Нужно перед репетицией спросить у каждого: «У вас есть?» Если у кого-нибудь есть этот внутренний огонь, эти серебряные колокольчики в душе, то можно работать, — они заразят других. Если их ни у кого нет, — бросайте, занимайтесь чем-нибудь другим. Если вы будете будничными и начнете репетировать эту пьесу, будет ужасно».

Так говорит Евгений Богратионович ученикам.

Но «Незнакомка» слишком отвлеченная, прозрачная и вместе с тем неопределенная вещь, чтобы всегда появлялся этот романтический огонек и эти колокольчики звенели уверенно. Не потому ли сам Вахтангов отстранился от ее постановки?

А. Д. Попов уехал из Москвы, и работа над «Незнакомкой» прекратилась.

Режиссерская работа над «Куклой Инфанты» поручена Ю. А. Завадскому. Это подчеркнуто романтическая сказка с волшебником-мавром, таинственными заклинаниями, испортившейся и починенной куклой, неизбежными придворными, шутом, королевой и пр.

Вахтангов находит остроумное разрешение для стилистических особенностей произведения П. Антокольского. Всем актерам Евгений Богратионович предлагает идти от воображаемой «психологии» кукол. У актеров должна быть «кукольная душа», чтоб сыграть эту пьесу. Это будет реалистический, но не для людей, а для актеров-кукол спектакль.

Таким образом, «система» К. С. Станиславского получает парадоксальное применение, найденное, впрочем, раньше К. С. Станиславским и Л. А. Сулержицким в «Синей птице» для таких ролей, как Сахар (роль Сахара, между прочим, неоднократно исполнял Вахтангов), Молоко, Хлеб и др. Реальность всякой сказки не в ее сюжете, а в реалистическом внутреннем оправдании условности ее персонажей.

Опыты с «кукольными» образами очень сильно занимают самого Вахтангова, но в ином плане, чем это было в МХТ. Вахтангова интересует близкое сходство кукольных «характеров» и кукольных образов с образами и характерами неполноценных, механических и внутренне несвободных людей, таких, как, например, Текльтон в «Сверчке». И именно потому, что он видит душевную неполноценность, схематизм, условность людей у П. Антокольского, Евгений Богратионович предлагает для них «кукольное» решение.

Но за что бы он ни брался, Вахтангов бежит от голой внешней театральности, от нарядного, декоративного, пышного зрелища, в глубине которого теряется или — еще хуже — искажается психологическая правда.

Испытывая потребность в новом, романтическом искусстве, возвышенном и праздничном, он хочет прийти к нему только через «праздник» самых реальных человеческих чувств… Все, что не идет из глубины человека, от самых истоков его сознания, Вахтангов решительно отбрасывает. Его даже пугает кажущееся «отступничество» К. С. Станиславского, который, ставя сейчас в Студии МХТ «Двенадцатую ночь», придает ей изощренно нарядную театральную пышность.

3 августа 1917 года Евгений Богратионович пишет своему вдумчивому другу, всегда требовательному к себе и другим, Александру Ивановичу Чебану, который должен его понять:

«В студии гонят декорации «12-й ночи». К. С. накрутил такого, что страшно. Будет красиво и импозантно, но никчемно и дорого. Уже обошлось 6 тысяч. Это с принципами простоты! «Ничего лишнего, чтобы публика никогда не требовала у Вас постановок дорогих и эффектных…» Странный человек К. С. Кому нужна эта внешность — я никак понять не могу. Играть в этой обстановке будет трудно. Я верю, что спектакль будет внешне очень интересный, успех будет, но шага во внутреннем смысле эта постановка не сделает. И система не выиграет. И лицо студии затемнится. Не изменится, а затемнится. Вся надежда моя на вас, братцы росмерсхольмы!^[31] Чистой, неподкрашенной, истинной душой и истинным вниманием друг к другу, в полной неприкосновенности сохраняемой индивидуальностью, с волнением, почти духовным, а не обычно сценическим, с тончайшим искусством тончайших изгибов души человеческой, с полным слиянием трепета автора должны вы все объединиться в этой пьесе атмосферой «белых коней»^[32] и убедить других, что это хотя и трудное искусство, но самое ценное, волнительное и первосортное. Это шаг к мистериям. Внешняя характерность — забавное искусство, но к мистерии надо перешагнуть через труп этой привлекательности».

Зимой 1916/17 года Студенческая «мансуровская» студия приготовила еще ученический спектакль из инсценировок рассказа Мопассана «Гавань» и рассказов А. П. Чехова «Егерь», «Рассказ г-жи NN», «Враги», «Иван Матвеевич», «Длинный язык», «Верочка» и «Злоумышленник».

Студенты давно уже перестали быть любителями-студентами, и потому студия стала теперь называться «Московская драматическая студия Е. Б. Вахтангова». Это еще больше обязывает Евгения Богратионовича. Бывшие студенты, ныне молодые артисты, тепло приняты труппой МХТ. Годы «конспирации» для них кончились.

3

Пришел героический Октябрь.

В дневнике Вахтангова записи:

«В ночь с пятницы 27 окт. 1917 года по Москве началась стрельба. Сегодня 29-е. У нас на Остоженке у Мансуровского переулка пальба идет весь день, почти непрерывно. Выстрелы ружейные, револьверные и пушечные. Два дня уже не выходим на улицу. Хлеба сегодня не доставили, кормимся тем, что есть, на ночь забиваем окна, чтобы не проникал свет. Газеты не выходят. В чем дело и кто в кого стреляет, не знаем. Телефон от нас не действует. Кто звонит к нам, тоже ничего не знает. Кто побеждает — «большевики» или правит. войска — второй день неизвестно. Трамваи остановлены. Вода и свет есть. Когда это кончится?»

«30-го. Сегодня в 10½ час. ночи погасло электричество. В 3 ч. ночи свет опять был дан».

«31-е. Весь день не работает телефон. Мы отрезаны совершенно и ничего не знаем. Стрельба идет беспрерывно. Судя по группам, которые мелькают в переулке у кв. Брусилова, — в нашей стороне это состояние поддерживают «большевики». Так сидим до 1 ноября — 6 дней».

В дневнике Евгений Богратионович ничем не выражает, как он относится к происходящему. Видимо, у него еще не созрело достаточно определенное отношение к совершающимся историческим событиям.

«Какое-то равнодушие, — может быть, только с некоторой примесью досады, — звучит в этих протокольных записях», пишет его ученик Б. Е. Захава и спрашивает:

«Где же теперь тот Вахтангов, который некогда пламенел гражданскими чувствами! Неужели от них не осталось теперь и следа?.. Нет, они не исчезли в нем. Они продолжали жить, но только очень глубоко, подсознательно, — слишком долго и упорно твердили Вахтангову: «не важно то, что свершается в мире, важно то, что происходит в душе», слишком долго и упорно прививали ему любовь к «чистому искусству», слишком долго воспитывали в нем аполитичность и равнодушие к интересам подлинной жизни, — поэтому неудивительно, что его былые общественные увлечения оказались теперь забытыми, оттесненными на задний план. Но они не угасли совсем. Нужен был только толчок, нужна была искра, чтобы они вспыхнули снова и запылали бы ярким пламенем в его сердце.

Как только замолчали ружья, пушки и пулеметы и расклеенные по улицам приказы оповестили население Москвы об одержанной пролетариатом победе, Вахтангов вышел на улицу. Он смотрел на окопы среди развороченной мостовой, на пулемет, на победно развевавшееся красное знамя… Вдруг его внимание привлек рабочий, сидевший высоко над его головой, на верхушке трамвайного столба. Рабочий чинил провода. Вахтангов долго смотрел на него. Смотрел, как рабочий по-деловому спокойно работает. И понял сущность того, что произошло.

Особенно поразили Вахтангова руки рабочего. По тому, как работали эти руки, как они брали и клали инструмент, как покойно, уверенно и серьезно они двигались, Вахтангов понял, что рабочий чинит свои провода, что он чинит для себя.

Вахтангов понял, что так могут работать только хозяйские руки, он понял, что рабочий, которому теперь принадлежит государство, который является хозяином в нем, сумеет не только починить все, что разрушено, но будет также и строить, будет творить, созидать, и что нет предела его творческим возможностям».

Разобраться во всем сразу так определенно, как думает Захава, Вахтангов, может быть, еще не мог. Это было скорее чувством, интуитивным угадыванием. Но это было и последней каплей для ощущений и мыслей, бродивших и созревавших у Вахтангова в эти годы. Этот эпизод вызвал у художника Вахтангова, у наблюдательнейшего психолога Вахтангова бурю мыслей и чувств. Уверенный и спокойный рабочий был слишком не похож на людей, которые шли против большевиков или отсиживались взаперти, выжидая и сложа руки.

Вахтангов в тог же вечер рассказывает своим ученикам о «перевороте», который в нем произошел. Большинство учеников-«мансуровцев» недоверчиво и холодно слушает его взволнованные речи. Немногие из них радуются тому, что, наконец, их воспитатель «прозрел» и теперь они могут идти с ним рука об руку. «Разрушив перегородку, отделявшую его от меньшинства учеников, Вахтангов воздвиг ее между собой и большинством коллектива». Правда, некоторые еще надеются, что это внезапное «увлечение большевизмом» пройдет у Вахтангова так же скоро, как возникло. Но «увлечение» это не только не проходит, но, напротив, крепнет с каждым днем.

— Нельзя больше работать так, как мы работали до сих пор, — говорит Евгений Богратионович студийцам. — Нельзя продолжать заниматься искусством для собственного удовольствия. У нас слишком душно. Выставьте окна: пусть войдет сюда свежий воздух. Пусть войдет сюда жизнь!

Но как нужно теперь работать, что нужно делать? Это Вахтангову еще не ясно.

4

В апреле 1918 года Е. Б. Вахтангов выпускает в 1-й студии МХТ свою постановку «Росмерсхольм». Евгений Богратионович возлагает на эту работу, длившуюся почти два года, большие надежды. Он хотел довести в ней до самого чистого выражения принципы учения К. С. Станиславского, как он их понимал в то время. «Росмерсхольм» был для него знаменем в стремлении подняться над обыденностью, знаменем и в борьбе с вырождением психологического театра, — знаменем, которое должна была высоко поднять студия в момент, когда сам Константин Сергеевич в «Двенадцатой ночи» пошел на «вероломное отступничество».

Но о чем говорил спектакль? В чем содержание пьесы Генриха Ибсена?

В древнем замке Росмерсхольм живет Иоганнес Росмер, последний потомок угасающего рода суровых воителей и христолюбивых пасторов, из поколения в поколение сохранявших и передававших традиции консерватизма и благочестия. Росмер несчастлив в личной жизни, несчастлив в браке с истеричной, болезненно страстной и бездетной Беатой.

В стенах Росмерсхольма появляется Ребекка Вест, властная и волевая женщина ницшеанского склада мыслей, способная на любые средства для достижения намеченной цели. Прошлое ее темно, она скрывает тайну своего незаконного рождения. Ребекка страстно влюбляется в Росмера и решает устранить Беату, которая стоит преградой на пути к ее счастью и которая, кроме того, в тягость самому Росмеру. Беата погибает жертвой злобных происков Ребекки.

После смерти Беаты в душе Росмера постепенно воцаряется мир и гармония. Ребекка становится хозяйкой в Росмерсхольме, приобретает неограниченное влияние на мягкого и бесхарактерного Росмера и употребляет это влияние на то, чтобы поколебать в нем, бывшем пасторе, веру его отцов и обратить его на путь политического радикализма и религиозного свободомыслия. Отныне Росмер освобождается из-под деспотического гнета консервативных традиций Роемерсхольма, порывает в лице ректора Кролля с реакционерами и клерикалами и задается наивной, но возвышенной целью облагородить умы людей в духе прогрессивных понятий современности.

Товарищи Кролля по партии начинают травить Росмера за отступничество; в действие приводятся испытанные средства клеветы, угроз, шантажа. Используя ригоризм и умственную узость местного общества, враги Росмера обрушивают на него ханжеские упреки в безнравственности и разложении семейных устоев. Эти нападки вносят в душу Росмера смятение и тревогу! Он начинает чувствовать себя виновником загадочной смерти Беаты. Признание Ребекки в ее страшном преступлении производит переворот в сознании Росмера: новые идеалы скомпрометированы в его глазах аморализмом их носителей. Он примиряется с Кроллем и отказывается от своих прогрессивных замыслов.

Но и вернуться к старым верованиям Иоганнес уже не может. Что ему остается? Пустота, смерть.

В эту роковую ночь перед Ребеккой возникает мистическое видение белых коней, призрачное появление которых издавна означало в Росмерсхольме близкую смерть кого-нибудь из его обитателей. Идея искупления греха овладевает Иоганнесом и морально просветленной Ребеккой: они добровольно следуют за Беатой и навсегда исчезают в волнах потока.

Ибсен, рисуя социальное столкновение патриархальных моральных устоев и религиозного авторитета с прогрессивными веяниями, не дает победы ни той, ни другой стороне. Конфликт безвыходен, и это определяет до конца судьбу героев, приводя их к гибели. Ее эти люди не могут избежать. Но Вахтангов закрывает на это глаза и старается везде, где можно, подчеркнуть в пьесе утверждение силы, человеческой воли, силы «свободного» и мужественного человеческого духа. При этом Вахтангов добивается, как он думает, реальнейшего психологического, житейского обоснования всего происходящего с людьми.

Не находя в пьесе реальной победы прогрессивных стремлений людей, Вахтангов хочет видеть победу хотя бы уже в одних этих пробужденных стремлениях. Раскрывая свою трактовку пьесы, он так пишет о самоубийстве Иоганнеса и Ребекки:

«— Я любила тебя, Росмер.

— Я не верю тебе.

— Ты облагородил меня.

— Это неправда.

— Докажи.

— Чем хочешь?

— Последуй за Беатой.

— Радостно.

— Тогда умрем вместе. Ты со своим прошлым и я со своим — мы не сможем жить. Если бы мы остались жить, мы были бы побеждены. Мы остались бы жить, осужденные на это и живыми и мертвыми. Но у меня новое мировоззрение: мы сами судьи над собой, и я не дам торжествовать над собой ни живым, ни мертвым… Умрем радостно. У тебя есть сейчас радость? Есть и у меня. Чтобы она сохранилась — надо умереть…

…Росмеру надо хотеть новой жизни (знать старую), Ребекке тоже. Без этого желания нельзя определить сквозного действия их ролей. Сквозное действие Росмера — прислушиваться к своей совести и держать ее в чистоте. Сквозное действие Ребекки — поддерживать в Росмере веру в чистоту его совести, — вплоть до самопожертвования… Ребекка обладает революционным духом, который зажигает и Росмера».

Вахтангов не хочет делать никаких пессимистических выводов из того, что духовная сила Росмера и Ребекки приводит их только к тому, чтобы «свободно умереть». Вахтангов гонит все, что ему чуждо. Вопреки настроению пьесы, он хочет сделать главной и побеждающей темой стремление к новой жизни. Больше того — не только стремление, а некоторое, хотя бы очень относительное, осуществление этого стремления в виде активности, готовности к борьбе, утверждения силы людей.

И в самом стиле постановки Евгений Богратионович борется с символикой Ибсена, борется за поэтическое, образное воплощение психологического мира пьесы, добиваясь этого не путем символов, аллегорий и мистических видений, а путем реалистического оправдания всех условностей.

Декорации замка? Нет, пусть будут сукна. Но это «не условные сукна, — пишет он. — Это не «принцип постановки». Это — факт. Это есть на самом деле. Это сукна Росмерсхольма. Сукна, пропитанные веками, сукна, имевшие свою жизнь и историю… Их касалась беспомощная и нежная рука Беаты… И эти тяжелые диваны, столы, кресла — массивные, наследственные, хранящие молчание, — они только потому так неподвижны и только потому не умирают от стыда за единственного выродка в роде Росмера, что тело их деревянное и они не могут двинуться».

По мысли Вахтангова, в спектакле должно прозвучать утверждение, что не люди гибнут в консервативном замке Росмерсхольм, а гибнет сам Росмерсхольм, «не переживший дерзостного полета» людей…

По режиссерскому плану никаких надуманных символов, ничего схематичного не должно быть в исполнении актеров. Наоборот, Вахтангов стремится достичь именно в этом спорном спектакле наивысшей реалистичности переживаний, наибольшей естественности жизни на сцене — насколько это вообще мыслимо на театре. На содержащуюся в самой пьесе опасность некоторой бесплотности и отвлеченности режиссер не может ответить в спектакле примитивными изобразительными средствами, — это только опошлило бы спектакль. И Вахтангов бросает актеров в бой с Ибсеном, вооружая их самым острым оружием, подготовленным «системой» К. С. Станиславского и всей практикой последних лет. Режиссер добивается небывалого слияния актера с образом:

«Мне, естественно, хотелось бы достигнуть того, что, по-моему, является идеалом для актера… Чтоб он был совершенно убежден и покоен, чтоб он до конца, до мысли и крови оставался самим собой и даже лицо свое, по возможности, оставил бы без грима… Исполнитель должен быть преображен через внутреннее побуждение…

…Основным условием будет вера, что он, актер, поставлен в условия и отношения, указанные автором; что ему нужно, то, что нужно персонажам пьесы… Я хочу, чтобы естественно, сами собой, сегодня возникали у актера чувства… Мне хотелось бы, чтобы актеры импровизировали весь спектакль…

…Ведь они знают — кто они, какие у них отношения к другим действующим лицам; у них есть те же мысли и стремления, они хотят того же, так почему же они не могут жить, то есть действовать?

…Все репетиции должны быть употреблены актерами на… органическое выращивание лично у себя на время репетиции такого мироощущения и миропонимания, какими живет данный образ».

В спектакле заняты крупнейшие актеры-мастера — О. Л. Книппер-Чехова (Ребекка), Л. М. Леонидов (Брендель), Г. М. Хмара (Росмер), и режиссер надеется с их помощью получить самое чистое и яркое выражение своего замысла.

Чем завершилось единоборство Евгения Богратионовича с пьесой Ибсена?

Перед зрителями действительно раскрывалась трагедия мысли Росмера, Ребекки, Бренделя… И впервые в истории Художественного театра Вахтангов заставил актеров так насыщенно, так напряженно мыслить. Мысль сливается с чувством, образуя единство. Мысль подчиняет чувство, но не сковывает его. В мощный подтекст чувств и мыслей вливается и стихия подсознательных ощущений-полуобразов, получувств-полумыслей. И в то же время это строгая и законченная цельность и простота. Реальность духовной жизни — предельна, и предельно ясна, естественна четкость формы.

Зрители чувствуют, что перед ними не только жизненный, но и особый сценический мир. Или, быть может, только сценический? Режиссер то погружает сцену во мрак, то ослепляет светом, то бросает концентрированные лучи на лица, глаза, руки. Свет участвует в психологической партитуре. Еще немного, и спектакль начнет звучать, как симфония мысли, переживаний и предельно психологизированных зрительных образов в некоей нематериальной среде, независимо от пространства, от места, от времени… Жизнь человеческого духа со своей трагедией становится как бы отвлечением, абстракцией.

Это уже, разумеется, далеко от реализма. Это одно из основных качеств возникающего в послевоенной Европе, особенно в Германии, стиля, который станет известен под названием экспрессионизма.

Каков внутренний смысл этого стиля, к которому вплотную подошел Вахтангов в спектакле «Росмерсхольм»?

В экспрессионизме нашла выражение глубокая неудовлетворенность радикальной мелкобуржуазной интеллигенции капиталистической действительностью и непонимание ею путей к реальному освобождению. Эти противоречия экспрессионизма заключены и в «Росмерсхольме».

В. И. Немирович-Данченко признает, что Вахтангов добился того, чего не удалось добиться ему самому в его постановке «Росмерсхольма» на сцене Художественного театра десять лет тому назад.

У Вахтангова — большой успех. Вот как В. И. Немирович-Данченко, на вопрос автора этой книги, рассказывает о своем творческом сближении в эти дни с молодым артистом и режиссером:

«Наиболее глубокие беседы о наших работах были у меня с Вахтанговым во время постановки в студии «Росмерсхольма». …беседа шла через день-два после моего просмотра генеральной репетиции, не в помещении студии (на Советской площади), а в театре. Один на один. Помнится, я старался вовлечь молодого режиссера в самую глубь моих режиссерских приемов и психологических исканий. Но я рад отметить здесь не то, что я дал Вахтангову, а, наоборот, то, что я получил от него при этой постановке. Это я хорошо помню.

Ведь «Росмерсхольм» перед этим ставился в метрополии Художественного театра. И это была неудача, — столько же актеров, сколько и моя. Особенно не задалась роль Бренделя. Ни сам исполнитель, ни я для него не смогли найти необходимого синтеза драматического с сатирическим, как следовало бы ощутить этого либерала, обанкротившегося, прежде чем сделать что-нибудь. А у Вахтангова роль пошла как-то легко, ясно, без малейшего нажима и очень убедительно^[33]. По крайней мере на маленькой сцене студии слушалось с большим интересом и удовлетворением.

Вглядевшись пристально, как Вахтангов дошел до этого, я сделал вывод, вошедший в багаж моих сценических приемов…»

Вахтангов в роли Бренделя. «Росмерсхольм» Г. Ибсена. 1-я студия МХТ. 1918 г.

Автор этой книги спросил Владимира Ивановича, не может ли он вспомнить что-нибудь о ролях, исполненных ранее Вахтанговым на сцене метрополии МХТ (цыган в «Живом трупе», Сахар в «Синей птице», гость в «Каменном госте», Крафт в «Мысли» и др.). Руководитель Художественного театра ответил:

«Решительно ничего не могу припомнить. А сочинять воспоминания не люблю. Помню ясно только, что от репетиций «Мысли» у меня осталось впечатление очень острой вдумчивости и, как бы сказать, — творческого внимания в искании образа. Впечатление внимательности, вдумчивости и мягкости. Эта какая-то мягкость, деликатность или общая «воспитанность» была для внешних наблюдателей особенной чертой Вахтангова, и она как будто перешла в весь коллектив 3-й студии (театра его имени)».

Вахтангов после «Праздника», Текльтона, «Потопа», «Чуда» неудержимо рос и рос, как артист и режиссер. Он как никто владел острым и вдумчивым синтезом ощущения драматического с отношением сатирическим. Вахтангов чутко, внимательно, страстно наблюдал за людьми, за жизнью, он сострадал и бесконечно нежно и горячо любил их — отсюда его мудрая мягкость. Она согревала все, к чему он прикасался на сцене.

На «Росмерсхольм» Вахтангов не пожалел ни сил, ни дум, ни сердца.

Но вот приходят через несколько дней в широко открытые двери новые зрители и недоумевают… Зачем столько мучений, к чему такая трагедия? Чтобы в конце концов добиться единственной радости — покончить с собой, когда так хочется жить! Что же касается очень многих обитателей замков, то они сейчас вовсе не склонны кончать самоубийством. Они не сдаются. Они отчаянно защищаются и ожесточенно нападают. Убивают других, всех и вся, лишь бы только не умирать самим.

Гражданская война в стране разгорается. Она трудна, жестока и недвусмысленна. О ком же и о чем этот спектакль? На это в 1918 году не может уже ясно ответить ни Вахтангов, ни весь коллектив студии. Между ними и новой жизнью еще не рухнула стена.

Вахтангов пишет в дневнике:

«Кончилась моя двухлетняя работа.

Сколько прожито… Дальше, дальше!»

Глава шестая

С художника спросится

1

1918 год. Страшный и героический год в жизни Советской России. Год голода, холода и труднейших боев. И вместе с тем — год невиданного и радостного подъема творческих сил освобождающегося народа. Появилась огромная тяга к знанию и к искусству, охватив миллионы людей и на фронте, и в тылу, и особенно молодежь. И никогда еще не были так полны театры. Никогда еще в Москве не было такого множества учеников всевозможных театральных и других художественных школ и студий.

В стенах театральных студий, с которыми связан Вахтангов, естественно, отразилась резкая ломка, происходившая в быту и в сознании всей интеллигенции. И к Евгению Богратионовичу, в ожидании решительных действий, обращаются за поддержкой. Революция не ждет: она торопит, требует, берет Вахтангова — художника, воспитателя и организатора — и ставит перед ним совершенно новые задачи и нерешенные вопросы.

Внутренняя жизнь театров захвачена хозяйственным кризисом, катастрофически падает дисциплина, идущие спектакли расшатываются, новых пьес почти не ставится, в актерской массе царит растерянность. Но, как пишет в феврале 1918 года в «Вестнике театра» нарком просвещения А. В. Луначарский: «Все эти стороны кризиса являются все-таки внешними, — глубочайшим же остается именно вопрос о том, как, не разрушая ничего ценного и не производя ломки, перевести, тем не менее, театр с прежних рельсов на новые, превратить его из театра буржуазного, мещанского и, в самом лучшем случае, интеллигентского — в театр народный».

Вахтангов чувствует, что студии — его детища — будут иметь у советской власти поддержку, и — один из первых среди режиссеров Москвы — делает реальные шаги для создания советского социалистического театра.

Летом 1918 года, в то время, когда Вахтангов лечится в Щелковском санатории, правление его студии заключает соглашение с театрально-музыкальной секцией Московского совета. Студия обязывается играть в одном из театров, принадлежащих секции. Выбирают театральное помещение у Большого Каменного моста. Студия Вахтангова еще бедна репертуаром и не решается взять на себя обслуживание театра целиком. Предполагается, что в этом театре, кроме нее, будут, чередуясь, играть 1-я и 2-я студии Художественного театра. Всю же административно-хозяйственную сторону Студия Вахтангова берет на себя. По предложению Вахтангова, этот театр решено назвать «Народным Художественным театром», но в связи с протестом дирекции МХТ, слово «художественный» позже из названия исключается.

Открытие Народного театра должно было состояться в дни празднования первой годовщины Октябрьской революции^[34]. К открытию Вахтангов хочет поставить две одноактные пьесы — «Вор» О. Мирбо и «Когда взойдет месяц» Грегори. Но резкое ухудшение здоровья вынуждает Евгения Богратионовича отказаться от этой работы и передать ее режиссерам 1-й студии МХТ — В. М. Сушкевичу и Р. В. Болеславскому.

После июньского отдыха в санатории Вахтангов вначале работал только в «Габиме»^[35] и студии Гунста, Но к осени у Евгения Богратионовича уже нет ни минуты свободного времени.

23 октября он пишет другу, соседу по дому, О. Леонидову (Шиманскому):

«…не могу, не могу выбрать секундочки, чтобы забежать к вам, посмотреть на вас, узнать, как и чем живете вы. Если ты посмотришь на карточку, как распределен мой день, и посмотришь внимательно — сердцем прочтешь ее, — только тогда ты поверишь и увидишь, как я не по-человечески занят.

Вот, например, вчерашний день (а все дни один в один):

От 12–3 — Габима.

3–5½ — урок.

6–10 — Праздник мира.

10½—1 ч. ночи — репетиция спектакля празднеств^[36].

Взгляни когда-нибудь, когда забежишь к Надежде Михайловне, на мой календарь, и ты увидишь это проклятое расписание вперед дней на 10–12. Мне некогда поесть, даже за те 15 минут, которые идут на обед, я умудряюсь делать прием.

Е. Б. Вахтангов в 1918 г.

Когда я иду на работу или возвращаюсь — меня почти всегда провожают те, с которыми надо говорить о деле.

1- я студия

2- я студия

Моя студия,

Габима

Студия Гунста

Народный театр

Пролеткульт

Художественный театр

Урок

Спектакль ноябрьских торжеств

Вот 10, так сказать, учреждений, где меня рвут на части.

Скажи, где та минута, которую я могу отдать себе?

Вот уже месяц, как я не могу осуществить желание поиграть на мандолине.

И всю эту колоссальную ношу тащу, скрючившись, пополам сложенный своей болезнью… И не могу, не имею права хоть одно из дел оставить: надо нести то, что я знаю; надо успеть отдать то, что есть у меня (если оно есть).

А со всеми я так морально связан, что оставлять кого-нибудь — преступление. А меня зовут и зовут в новые и новые дела, которые я же должен создавать…»

При всей занятости Евгения Богратионовича никто никогда не видит его невнимательным или небрежным. Каждое дело, за которое он берется, он делает до конца своим, кровным и отдает ему все, что имеет.

Перенесение спектаклей, созданных в интимной камерной обстановке Мансуровского переулка, на сравнительно большую сцену Народного театра ставит молодых актеров перед новыми техническими задачами. Прелесть интимных настроений, пауз, недомолвок, тихая комнатная речь — вся эта душевная растворенность в тесном общении со зрителем, который благоговейно сидел совсем рядом, не отделенный даже рампой, не годятся для Народного театра.

Предчувствуя, что его неопытные ученики на большой сцене, перед новым зрительным залом, где в задних рядах их будет просто не слышно и где станет невидимой мелкая комнатная мимика, неизбежно растеряются и, как обычно в таких случаях, будут невольно цепляться, как за якорь спасения, за театральные штампы и «наигрыш», Вахтангов требует при всех условиях сохранить основное — искренность:

— Роль готова только тогда, когда актер сделал слова роли своими словами. Надо добиться, чтобы темперамент актера пробуждался без всяких внешних побуждений к волнению. Для этого актеру на репетициях нужно, главным образом, работать над тем, чтобы все, что его окружает по пьесе, стало его атмосферой, чтобы задачи роли стали его задачами. Тогда темперамент заговорит «от сущности». Этот темперамент — самый ценный, потому что он единственно убедительный и безобманный.

Новые условия на сцене Народного театра потребовали нового, выразительного, пластического жеста. Жест должен стать крупным, подчеркнутым, театральным, но он должен быть и естественным, искренним. Вахтангов настойчиво говорит:

— Пластикой актер должен заниматься не для того, чтобы уметь танцевать, чтобы иметь красивый жест или красивый постав корпуса, а для того, чтобы сообщить (воспитать в себе) своему телу чувство пластичности. А ведь пластичность не только в движении, она есть и в куске материи, небрежно брошенной, и в поверхности застывшего озера, и в уютно спящей кошке, и в развешанных гирляндах, и в неподвижной статуе из мрамора.

Природа не знает непластичности. Прибой волн, качание ветки, бег лошади (даже клячи), смена дня на вечер, — внезапный вихрь, полет птиц, покой горных пространств, бешеный прыжок водопада, тяжелый шаг слона, уродство форм бегемота — все это пластично: здесь нет конфуза, смущения, неловкой напряженности, выучки, сухости. В сладко дремлющем коте нет неподвижности и мертвости, и сколько, боже мой, сколько этой неподвижности в старательном юноше, стремглав бросившемся достать стакан воды для своей возлюбленной…

Актеру нужно долго и прилежно прививать себе сознательно привычку быть пластичным, чтобы потом бессознательно выявлять себя пластично и в умении носить костюм, и в силе звука, и в способности физического преображения в форму изображаемого лица, и в способности распределять целесообразно энергию по мышцам, в способности лепить из себя что угодно, в жесте, голосе, музыке речи и логике чувств.

Но практика Студии Вахтангова, разумеется, не разрешает огромного количества вопросов, вставших перед режиссером и артистами народного революционного театра.

Противоречия, растерянность, неудовлетворенность в среде коллективов «мансуровской» студии и 1-й студии МХТ готовы выплеснуться наружу. Отмирание старого стиля и репертуара, вопросы студийной этики и дисциплины приобретают особенную остроту вследствие расхождения политических взглядов или вовсе неоформившегося у многих актеров отношения к советской действительности. Интеллигентский художественный монастырь, естественно, не может сразу преобразиться, не пройдя через внутренний кризис, борьбу, ломку и размежевание.

Вахтангов все больше чувствует необходимость найти новые руководящие принципы, новый смысл театра. Он жадно прислушивается к происходящим в жизни процессам, впитывает голоса, идеи, чувства революции. В нем накапливаются новые ощущения, мысли и желания. Зреет глубоко новое отношение и к жизни и к театру.

И он не только тщательно репетирует заново для Народного театра старые постановки, не только добивается «крупной», четкой игры, но задумывается и над созданием новых пьес; в его фантазии рисуются и новые сценические приемы.

В октябре он записывает в дневнике: «Хорошо было бы заказать такую пьесу:

1. Моисей (косноязычен). Жена. Аарон. Может, видел, как египтянин бил еврея. Убил его. Сегодня ночью, в своей палатке, возбужденный рассказывает об этом… Ночью с ним говорит бог. Бог велит идти к фараону и дает ему для знамений способность творить чудеса (жезл). Моисей, страдающий за свой народ, зажженный мыслью освободить народ, готовится к утру идти к фараону.

2. Моисей перед народом. Речь.

3. У фараона.

4. В пустыне.

5. Моисей перед народом со скрижалями.

6. Идут века.

7. Ночь. Далеко за пределами осязаний пространства огонь. В ночи слышна песнь надежды, тысячи приближающихся грудей. Идет, идет народ строить свою свободу. Занавес».

Эта запись навеяна библейскими образами, вызванными работой Евгения Богратионовича в еврейской студии «Габима». О ней мы расскажем дальше. Но не библия, а современность интересует Вахтангова. Легендарное шествие народа, руководимого Моисеем, — это для Вахтангова только исходный, изначальный образ, который помогает перебросить мост через века, через тысячелетия к народу, чью «песнь надежды» слышит сегодня художник. Его волнуют мысли, героические усилия, труд людей, которые идут «строить свою свободу». Этим новым, борющимся людям, и только им, Вахтангов дает волнующее и притягивающее его имя — «народ» и все больше прислушивается к голосу этого народа.

Но болезнь отрывает Евгения Богратионовича от непосредственной работы в студиях. По решению врачей, его помещают 27 октября 1918 года в лечебницу Игнатьевой.

2

В лечебнице Вахтангов не порывает связи с учениками. За полмесяца у него перебывало, по подсчету возмущенных врачей, сто тридцать четыре человека. Каждый рассказывает о студийных делах, репетициях, спорах, спектаклях. Приносят цветы, дневники занятий.

В «мансуровской» студии много нового. Перед тем как лечь на больничную койку, Вахтангов роздал старшим ученикам новые задания. Организованы режиссерский и преподавательский классы. В режиссерский класс вошли К. И. Котлубай, Ю. А. Завадский и Б. Е. Захава. Ученики преподавательского класса под руководством Вахтангова повели занятия с младшим курсом школы. Ученики режиссерского класса под наблюдением Вахтангова стали осуществлять небольшие самостоятельные режиссерские работы. Платные спектакли студии становились все более обычным делом, и студия перестраивается в профессиональный театр.

Вахтангов был убежден, что «всякий истинный театр может сложиться только через студию. Студия — это единственный путь для создания настоящего театра. Но что такое студия? Студия, — говорил Вахтангов, — это идейно сплоченный коллектив. Только при наличии такого коллектива можно приниматься за создание театра. Только при наличии такого коллектива может сложиться настоящая школа. Студия же — сама по себе — не школа и не театр. Студия есть то, из чего рождаются и школа и театр. Рождение театра ни в коем случае не предполагает упразднения студии. Напротив, существование и развитие театра обусловлено наличием одновременно существующей студии (то есть идейно сплоченного коллектива). Таким образом, возникает как бы некоторое триединство: школа — студия — театр. Студия находится в центре этого триединства. Она осуществляет и школу и театр. Она руководит и тем и другим»^[37].

Кроме того, Вахтангов считал, что задача театральной школы заключается в том, чтобы выпускать не одиночек-актеров, а подготовленные коллективы актеров, с тем чтобы каждый такой коллектив мог образовать труппу и обслуживать любой театр. Революция вкладывает в понятие коллектива, коллективного труда, коллективной борьбы новый смысл. Однако Вахтангов еще не всегда прямо и резко ставит перед своими товарищами и учениками общественные, политические вопросы. Он еще сам точно не знает, как на эти вопросы ответить, и, кроме того, считает необходимым говорить со студийцами только на их языке^[38].

Но Вахтангов стремится сделать студию не только идейно и морально сплоченным товарищеским отрядом художников, а лабораторией новых художественных замыслов, исканий, опытов — для постоянного движения и «театра» и «школы» в искусстве все вперед и вперед, «дальше! дальше!», как он любил повторять.

Из больницы Евгений Богратионович пишет множество записок и писем. Просит, чтобы его посвящали в работу Пролетарской студии, которая театрально-музыкальной секцией Моссовета была организована при Народном театре для рабочих Замоскворецкого района. Накануне празднования первой годовщины Октябрьской революции советует ученикам ближе наблюдать эти торжества — «каждый, кто художник, почерпнет в эти дни много». Кроме бесед, распоряжений, советов, разных записей, ведет личную переписку с учениками. Помогает Ю. Завадскому в его первой самостоятельной режиссерской работе в студии над пьесами поэта П. Антокольского «Обручение во сне» и «Кукла Инфанты». Следит за постановкой в студии для Народного театра пьесы «Потоп» Бергера, которую осуществляют по его плану. Кроме того, в студии начинается работа над «Свадьбой» А. П. Чехова^[39].

«Потоп» Бергера. Постановка Е. Б. Вахтангова в народном театре с учениками его студии. 1918 г.

Но все усилия Вахтангова не могут устранить кризис, который глубоко назрел в среде студийцев, тем более, что ученики чувствуют противоречия и во взглядах самого учителя.

Революция заново пробудила у Вахтангова высокое чувство своего общественного назначения. Он искренно, горячо сочувствует пафосу создания новой жизни. Однако на пути к принятию революционной действительности лежит еще несброшенный груз идей «наджизненного» искусства, поисков отвлеченного «добра», морального сектантства.

Вахтангов приветствует крушение старого мира, но ему кажется, что революция иногда жестоко и несправедливо сметает и многое человеческое, гуманное, культурное, что должно быть сохранено для новой жизни.

Как и многие интеллигенты, Евгений Богратионович, подобно Александру Блоку, революцию воспринял образно и интуитивно. Он ощутил ее как некое стихийное начало, освобождающее первоосновы бытия, требующее искупительных трагических жертв, катастроф и очищения. Смысл революции он видел не только в целях, поставленных людьми: он видел ее всюду. Она была для него явлением как бы космического порядка. И в самых обыденных в то время вещах, как разбитое пулей окно или какой-нибудь случайный ночной разговор на улице, он готов был видеть прежде всего отражение и знаки огромных событий.

Порой Евгений Богратионович переходит от одной крайности к другой, старается примирить непримиримое. Понимает, что в быту вокруг него многое объясняется тем, что «когда лес рубят — щепки летят», но с особенной любовью подбирает эти щепки и старается вернуть их на место. Именно так он порой поступает в личных отношениях с учениками.

Как он относится к большевикам? В том круге людей, где вращается Вахтангов, в этих делах разбираются плохо. Художественная интеллигенция в массе оказывается не подготовленной к серьезной оценке политических событий и особенно к верной оценке тактики большевиков. Вместе со своей средой Вахтангов считает большевиков людьми «одинокими», потому что они резко повернули историю против течения, нарушили инерцию жизни, — инерцию, которая сложилась и в быту и в сознании близких Вахтангову кругов русского общества. Но в то же время Вахтангов вовсе не сочувствует этой инерции и в кажущемся ему «одиночестве» большевиков он видит их достоинство. Евгения Богратионовича привлекает их прямота, решительность, последовательность — то, чего не хватало по отношению к общественным вопросам ему самому. Эти личные противоречия для Вахтангова тем труднее, что сложным проблемам, возникающим в его сознании, он ищет решения не логическим путем, а путем в значительной мере интуитивного, эмоционального, «морального» и образного познания действительности.

А между тем обстановка в его «мансуровской» студии требует решительных действий, твердого руководства. Те же настроения в более примитивной форме не чужды и студийной молодежи. А кроме того, как мы уже говорили, здесь завуалированно сталкиваются и очень разные политические симпатии. Наряду с людьми, искренно и честно принявшими революцию, есть не только колеблющиеся и растерявшиеся, но и чуждые рабочему классу и большевикам. Болезни роста студии, лишенной к тому же постоянного присутствия своего руководителя; недостаток авторитета у одних членов студийного совета, желание других проявить свою самостоятельность; неподготовленность тех и других к решению серьезных вопросов и, главное, сложность новых условий — все это приводит к падению дисциплины, к раздорам и, наконец, к расколу.

Но Евгений Богратионович все еще пытается лечить студию прежними, чисто моральными способами. Он и здесь хочет обуздать разбушевавшиеся стихии обращением к индивидуальным качествам людей, к их преданности идеалу замкнутой «студийности», где сектантская посвященность искусству все еще есть главный, если не единственный, критерий в оценке поведения.

Коллектив «мансуровской» студии в это время состоит из четырех групп: совет студии (13 человек), остальные «члены студии», затем сотрудники и воспитанники. Евгений Богратионович обращается с письмами порознь к каждой группе. Пишет горячо и длинно, смятенно и мучительно, не до конца ясно, но всегда с той страстью, которая никого не оставляет равнодушным. Отнимите у этих писем их страстность, и многое в них покажется позой. Но человек, одержимый мучающими его противоречивыми идеями, в эти минуты не позирует, и ему можно простить некоторую велеречивость.

Совету студии Евгений Богратионович пишет, что ему никогда еще не было так страшно за студию, ибо то, в чем он видел оправдание своей работы, готово рухнуть. «Вы были спаяны, — пишет Вахтангов. — Руки Ваши крепко держали цепь. И Вам было чем обороняться от всего, что могло коснуться Вас грубым прикосновением… Куда девалось наше прекрасное?.. Обяжитесь друг перед другом крепким и строгим словом. Сразу, резко дайте почувствовать, что есть в Студии Совет, у которого есть свои требования… Иначе, ради бога, скажите мне, как же мне работать у Вас, ради чего? Как я могу мечтать о новых путях для Вас, как я могу жить на земле и знать, что погибает то единственное, где я мог быть самим собой… Ну, бог с ними, со старыми грехами. Давайте созидать новый путь, давайте собирать то, что расплескалось… Вы только тогда сила, когда Вы вместе ».

Какой новый путь надо избрать, об этом Евгений Богратионович еще не может сказать. Но он надеется найти его общими усилиями.

Членам студии и сотрудникам Вахтангов пишет: «Много у — нас перебывало народу, много имен было в наших списках, а осталось, как Вы видите, мало… Нужно прежде всего пожить жизнью студии; во-вторых — дать ей свое, чтобы она стала дорогой; в-третьих, ощущая ее уже, как свое, дорогое, защищать ее от всех опасностей. Для всего этого нужно время и дело». В письме говорится, что «сущность» студийности должна проявиться и «в художественной, и в этической, и в моральной, и в духовной, и в товарищеской, и в общественной жизни каждого студийца. Она есть прежде всего дисциплина. Дисциплина во всем. В каждом шаге… Все говорило мне, куда я ни смотрел, что я ни слышал, о том, что дисциплина Студии падает. Дисциплина есть удовлетворение внутренней потребности, вызываемой сущностью. Если нет этой потребности — живого свидетеля о живой сущности, значит умирает сущность…»

Письмо это, длинное и взволнованное письмо человека, который становится многоречив потому, что сам теряет веру в то, о чем он пишет, заканчивается страстным призывом: «Если Студия нужна Вам — сделайте ее прекрасной… Перестраивайте Студию, войдя в Совет, но не коверкайте ее, пробыв в ней так мало».

Но что значит сделать студию прекрасной? Старые мерки уже негодны. А новые никому в студии неизвестны. Их не нашел еще и сам руководитель.

И оказывается, что избранный Евгением Богратионовичем способ лечения студийцев, несмотря на его исключительный авторитет, недействителен. Все более ясным становится, что любви к искусству, любви к студии и самодисциплины мало, чтобы найти новые пути. Положение сложнее, чем Вахтангов хотел бы думать. Это совсем не то падение чувства ответственности, которое можно было бы восстановить моральным внушением и организационными мерами в прежнем монастырском духе. Дело в том, что старое понятие «студийности» должно быть целиком переосмыслено. Молодежь из него выросла. И выросла благодаря революции. Но люди во времена резких социальных сдвигов растут по-разному. У каждого с небывалой настойчивостью проявляются вдруг не только личные качества характера, но и неожиданные симпатии. У одних растет притяжение к воспитавшей их среде, у других, наоборот, решительное отталкивание от нее, появляются новые цели или, по крайней мере, стремление наметить их…

Основное ядро этих людей может объединить теперь только ясно выраженное идейное стремление, которое подчинит себе все остальное. А раскол при этом может быть совершенно необходимым и благотворным.

Четкая диференциация в коллективе студии позволила бы ей найти новое содержание, новый смысл своего существования. Раскол помог бы выявить и отбросить тех, кто игнорирует все новое, что принесла революция, или прямо враждебен этому новому. Раскол помог бы сохранить и объединить тех, кто идет в ногу с революцией, кто пригоден для образования ядра нового коллектива обновленной студии.

3

В дневнике выстраиваются быстрые строки: «…Пора бы мне думать о том, чтоб осмелеть и дерзнуть.

Большевики тем и прекрасны, что они одиноки, что их не понимают (Вахтангов имеет в виду растерявшуюся интеллигенцию, — X. X.).

У меня нет ничего для дерзания и нет ничего, чтобы быть одиноким и непонятым, но я, например, хорошо понимаю, что студия наша идет вниз и что нет у нее духовного роста.

Надо взметнуть, а нечем. Надо ставить «Каина»^[40] — у меня есть смелый план, пусть он нелепый. Надо ставить «Зори»^[41]. Надо инсценировать библию. Надо сыграть мятежный дух народа.

Сейчас мелькнула мысль: хорошо, если б кто-нибудь написал пьесу, где нет ни одной отдельной роли. Во всех актах играет только толпа. Мятеж. Идут на преграду. Овладевают. Ликуют. Хоронят павших. Поют мировую песнь свободы^[42].

Какое проклятье, что сам ничего не можешь. И заказать некому: что талантливо — то мелко, что охотно возьмем — то бездарно».

И когда больше всего хочется работать, Вахтангов прикован болезнью к койке. Больничная унылая серость… Куда девать свою тоску?.. Он пишет:

Людям пора на архивные полки,

Людям пора в замурованный склеп, —

Им же в лопатки вонзают иголки…

Вахтангов тяжело переносит студийный кризис. Он чувствует, что не может обходиться без молодых, жадных, доверчивых, влюбленных в искусство и в жизнь людей. Его тянет к ним. Только при них, только с ними живет он полной, искренней жизнью, и не остается тогда следа от его апатии и от грызущей неудовлетворенности самим собой.

Ну что ж? Если не ладится с одной молодежной студией, не окажется ли более жизненной другая?

По приглашению А. О. Гунста Вахтангов берет на себя обязательство организовать в течение двух лет студию, «путь которой после этого времени определится самой жизнью». Образование студии должно пойти по определенному плану, который будет осуществляться неизменно, как хочет Вахтангов, — без всяких уступок чему бы то ни было.

«План этот — единственно возможный, подсказанный мне и опытом и искренним желанием создать новую группу ищущих настоящего в искусстве, объединенных одним стремлением и подчиненных одной дисциплине, основание которой — уважение друг в друге художника».

Цель Евгения Богратионовича — воспитать заново коллектив студийцев с преподавательским и режиссерским классами для подготовки совершенно новых актеров.

Вещи, в конце концов, надо брать такими, какие они есть. Евгений Богратионович еще продолжает бороться за жизнь своей «мансуровской» студии, но иногда уже теряет прежнюю веру в нее. Это инерция любви. Он снова говорит, что «любит студию, как женщину», но за что любит — не знает и не хочет объяснить. Он очень дорожит старыми привязанностями и старается не обрывать их, но больше всего он любит открывать и воспитывать все новых и новых людей.

10 декабря Студия Е. Б. Вахтангова празднует свое пятилетие. Ради этого Евгений Богратионович выходит на день из лечебницы. На вечеринке он, аккомпанируя себе на рояле, поет сочиненные им веселые куплеты на студийную злобу дня. Он оживлен, шумен и старается веселить других. Но тонкий вахтанговский юмор, как всегда, таит в себе и острую, совсем не безобидную иронию. Его куплеты — это меткие характеристики, шутливые мгновенные портреты, и присутствующие здесь же живые оригиналы этих портретов могли бы почувствовать, что Вахтангов вовсе не так уж любит все, включая даже их недостатки, как им, по молодости, это кажется.

В этот вечер много вспоминается о днях «Усадьбы Ланиных». Все снова друзья. Но, может быть, именно поэтому на другой день становится еще яснее каждому, как далеко вперед шагнуло время и насколько все стали старше. Распадаются связи. Их нельзя восстановить.

Распадаются и отношения, которые с таким трудом создал Вахтангов, с другими товарищами. 1-я студия МХТ и К. С. Станиславский отрицательно относятся к работе Евгения Богратионовича «на стороне» и все чаще упрекают его в «отходе».

24 декабря Вахтангов начинает писать большое письмо 1-й студии. Он готовится к постановке байроновского «Каина» и хочет быть спокойным, хочет, чтобы его поняли. Он пишет:

«Самое большое обвинение для каждого из нас — это обвинение в нестудийности… Годы я терпел и от Вас, и от Леопольда Антоновича, и от К. С. такое обвинение. Годы я должен был упорно молчать и скромно делать дело, которое я считал и считаю своим призванием, своим долгом перед Студией… Мне казалось так: вот я, когда все немножко созреет (я говорю о группах своих учеников), покажу им свою работу, которая велась подпольно столько лет, ради которой я так много вынес, — я покажу им, и они поймут, в чем состоит назначение каждого члена Студии, то естъ такого учреждения, которое далеко не должно быть театром, — Студии, которая вылилась из идей К. С., Студии, которая призвана осуществлять его планы, нести его учение. Я думал: на моем маленьком и скромном примере будет доказана и возможность, и необходимость созидания все новых и новых ценностей, не путем бесконечного набора людей в нашу Центральную студию, — набора, который, в конце концов, должен обессилить ее во всех отношениях, — а путем создания подобного нам молодого коллектива рядом с Центральной студией. Я думал, что само собой станет понятным, что созидание таких коллективов и есть главная, основная миссия Студии…»

С язвительной иронией Вахтангов пишет дальше: «… если наше назначение только художественно питаться и, следовательно, художественно расти, чтобы художественно состариться, художественно умереть и художественно быть похороненным почитателями всего художественного, — то тогда мы на правильном пути: через несколько лет (дай бог тогда уж побольше) изящный венок лилий украсит нашу могилу. Может быть, потом в вашей квартире устроятся такие же любители пожить радостями искусства, но мы о них ничего не узнаем и сейчас не угадаем, ибо и они случайные квартиранты…

…Я думал тогда, что Студия на маленьком примере поймет, что у нее должна быть еще какая-то миссия, кроме миссии блестяще прожить свою собственную жизнь… Миссия каждого из нас, — совершенствуясь и поучаясь от К. С., быть в коллективе, создавать новое и нести туда чистоту и правду того учения, которое мы исповедуем…»

Вахтангов не договаривает. В таких письмах умалчивается о том, что одинаково известно обеим сторонам и одинаково больно осознавать, а еще труднее выразить точными словами. Ни студийная молодежь, ни сравнительно взрослые, сложившиеся люди в 1-й студии не могут оставаться изолированными от событий громадной важности, от кипучей народной жизни, которая бушует за стенами.

По началу артисты думают, что их единственная задача — продолжать играть, оставляя все «внешнее» вместе с калошами при входе в театр. Но новое постепенно входит в сознание, совершая в нем глубокий, хотя еще и не совсем осознанный, переворот. Первое состояние, отражающее сложную борьбу, — это смятение. Смятение оттого, что ниспровергнуты обычаи, нравы, понятия целых столетий. Смятение перед тем, что, очевидно, нужно создать новые обычаи, нравы и понятия. Но какие?.. Очевидно, актерам нужно играть что-то новое и нужно старое играть по-новому. Что и как — студийцам не ясно.

Но напрасно многие видят свою единственную цель в «художественности», — надо, дескать, не отступать от нее — и только! Вахтангов не боится оказать, что в новых условиях эта «художественность», ставшая самоцелью, и отсутствие идейного движения вперед означают очень ограниченное, мещанское самолюбование, означают не творческое, а глубоко обывательское отношение к искусству, отношение не передовых художников, а случайных и самодовольных «квартирантов». Это — смерть. Новые пути Вахтангов хочет найти, положив в основу те же принципы Станиславского, в которых всегда видел не только средство для создания искусства психологической правды, но и более широкую и неумирающую основу для воспитания людей. Воспитывать людей, постоянно воспитывать новых людей! — вот к чему призывает Вахтангов своих товарищей. Он хочет сказать, что воспитанные в этих принципах коллективы художников и явятся культурной основой нового общества. Он ссылается на пример своей «мансуровской» молодой студии. Хочет говорить о будущем, хочет предвидеть. Но письмо обрывается. Предвидение не оправдалось.

Письмо 1-й студии, МХТ остается недописанным, потому что в тот самый день, 24 декабря 1918 года, когда Евгений Богратионович, находясь в лечебнице Игнатьевой, набрасывает в записной тетради этот черновик, в «мансуровской» студии на доске появляется такое объявление:

«Мы, члены Совета (следуют пять фамилии) объявляем, что с сегодняшнего дня мы ушли из Совета Студии и образовали Новый Совет. Новый Совет заявляет, что Студия принадлежит ему и никто не вправе его упразднить. Новый Совет не признает решений Старого и считается только с постановлениями, вынесенными им. Новому Совету принадлежат диктаторские полномочия и все, кто заявит сейчас, что они признают его, подчиняются решениям Нового Совета беспрекословно. Все постановления Нового Совета представляются Евгению Богратионовичу на окончательную санкцию без чего они недействительны. В случае, если Евгением Богратионовичем Новый Совет не будет признан, члены его беспрекословно подчиняются этому решению и немедленно уходят из Студии. Все решения Старого Совета подвергаются обсуждению на Новом и тогда представляются снова на санкцию Евгения Богратионовича. Новый Совет вырабатывает новую конституцию Студии. Новый Совет верит, что ему удастся убрать все дурное, что есть или может быть в Студии».

Студия взорвана изнутри. Это обезоруживает Вахтангова. Он до последней минуты не думал, что раскол среди его учеников неизбежен. Он гнал мысли об этом, потому что боялся остаться один, без армии. Он не хотел понять, что раскол в данном случае необходим и плодотворен.

Не следует, однако, думать, что новый совет представляет единое целое в своих художественно-идейных (тем более идейно-политических) устремлениях. В нем объединились совершенно разные люди: общим у них может быть только недовольство консерватизмом (с их точки зрения) остальной части старого совета, недовольство своим неопределенным положением в студии и компромиссной тактикой Евгения Богратионовича и, наконец, желание взять на себя полную инициативу для создания из студии зрелого профессионального театра.

Оставшаяся пятерка прежнего совета не уступает. Вахтангов должен принять какое-то твердое решение, но… сочувствует, хоть и по-разному, тем и другим и, как всегда, хочет их примирить и любит: одних (новый совет) — как смелую инициативную группу, других (старый совет) — как «моральное начало» в студии. Примирение не удается. Тогда катастрофическое положение в студии вынуждает Евгения Богратионовича выйти из лечебницы.

Ночь. Обе враждующие группы сидят на ковре в кабинете Евгения Богратионовича, в его новой квартире. Квартира получена, как и многое другое, необходимое для студии, благодаря стараниям одного из «старой» пятерки, против которого особенно восстают «бунтовщики». А что представляют собою остальные члены этой «старой» пятерки?.. Многие вложили в студию свою душу, были и остаются верными ее сотрудниками — актеры, педагоги, подрастающие режиссеры, хорошие товарищи, прилежные ученики, принципиальные, последовательные люди. На стороне же «бунтовщиков» много таких, кого Евгений Богратионович любит за яркую и интересную талантливость, с кем у него связаны большие надежды, — от них тоже нельзя отказаться! Вахтангов, лежа на диване, ведет совместное заседание и начинает говорить первый. Он старается сохранить спокойствие.

— Хорошо может управлять студией только тот орган который являет собою органическое единство. Что может дать совет, составленный путем выборов механически из лиц, глядящих в разные стороны, вроде бывшей Государственной думы или Учредительного собрания?.. Такой орган внутренне противоречив и бессилен. Это прекрасно, если поднимается группа и говорит: «Доверьте нам, мы объединены друг с другом, у нас каждый отвечает за всех и все за каждого, мы связаны круговою порукой, круговою любовью нашей, мы сумеем сделать каждого из нас этически безупречным, — у нас есть общие всем нам цели и задачи, у нас есть единое лицо». Новый совет — такая группа.

Но пятерка, представляющая старый совет упорствует:

Своею «бомбой» — попыткой захватить диктатуру в студии — так называемый «новый совет» совершил в высшей мере бестактный и нестудийный поступок. Как можно после этого доверить этим людям студию? Вахтангов призывает:

— Простить новому совету нетактичную форму его выступления. Поверить в добрые и, по существу, студийные намерения этой группы. Ей можно поручить руководство работой под контролем большого совета — всех тринадцати основных создателей студии. Эти люди, ее полные хозяева, будут ведать этическими вопросами, им принадлежит по-прежнему исключительное право приема в студию, они могут всегда сказать новому совету: «Довольно!», и он должен подчиниться.

Но и на это не соглашается пятерка старого совета.

Чем же убедить, чем покорить вновь своих учеников? Как добиться сохранения этого молодого коллектива, столь необходимого Евгению Богратионовичу? Какой новой правдой? Какой идеей?.. Вахтангов невольно переходит к художественным образам. В лечебнице он много думал над байроновским «Каином», готовясь его ставить в 1-й студии. И вот он пользуется образами бога и Люцифера, идеями отвлеченного добра и зла, образами Авеля и Каина, чтобы примирить спорящих. Вахтангов не сомневается, что в основе всякого раскола, борьбы, спора лежат моральные проблемы. Если они будут решены единодушно, то остальное — в дружной работе — придет само собой. Вахтангов начинает рассказывать…

Никто не заметил, никто его не удержал, когда он вскочил на стул, возвысил голос, забыл о своей болезни… Он раскрывает смысл поэтических образов Байрона. Он говорит о том, что человек — это постоянная арена борьбы Добра и Зла, но в конечном счете всей жизнью должен управлять высший разум, и нужно прислушаться к его голосу.

Глаза Евгения Богратионовича горят, по его лицу, по истомленным болезнью щекам текут слезы, обильные слезы. Он не вытирает этих слез, он говорит! Таким в эту минуту Вахтангов на всю жизнь запоминается тем, кто слушает и не отрывает от него глаз, сидя у его ног^[43].

Но все напрасно. Вахтангов на этот раз недостаточно конкретен, не совсем реален; его речи не действуют, и упрямая пятерка старого совета повторяет — «нет».

Ученики расходятся под утро, не придя ни к чему.

На другой день Вахтангов созывает общее собрание всех работников студии. Обе враждующие группы случайно разделились: одни заняли места справа, другие — слева. Он оказался в середине, между теми и другими.

— Это не случайно, — говорит он и кладет руки на плечи ближайших соседей с обеих сторон. — Только так может существовать студия, — и обнимает представителей обеих сторон. — Обе группы — это половинки моего сердца, я растворил себя в вас, и то, что живет во мне, обнаружилось теперь в студии. Борьба, которая возникла в студии, есть отражение борьбы, которая постоянно живет в моем сердце. Разрежьте пополам мое сердце — и я перестану существовать. Лишите студию одной из этих групп — и не будет студии.

Одна группа — это бесцельный художественный порыв, это неопределенный взлет творческой фантазии, другая — это этика, это то, что дает смысл художественным порывам, это ответ на постоянное «ради чего». Оставьте в студии первую группу, будет банальный и пошлый театр, оставьте другую — будет только молитва и не будет театра. Чтобы продолжала существовать студия, чтобы создался подлинный театр, — нужны обе группы, обе половинки моего сердца.

Вчера Вахтангову чуть-чуть изменил его поразительный талант чувствовать неповторимую особенность каждого психологического мгновения, изменило умение подхватывать настроение своих слушателей и вести их, куда он хочет. Вчера он, впервые после двух месяцев своего отсутствия, увидел вместе своих учеников — пусть это было для него репетицией. Сегодня он поставил спорящих перед лицом «всего народа» студии. А сам понял, что для его учеников ни бог, ни Люцифер, ни стремление к добру, ни печальная необходимость бороться со злом не идут ни в какое сравнение с ним самим, с живым Вахтанговым, с любовью учеников к нему. Ничто их в студии так не интересует, как он — артист, художник, режиссер. И необходим он один. И вот он напоминает тем, кому он отдал всего себя, о своей болезни и предстоящей скоро операции. Может быть, часы его жизни сочтены и их осталось немного перед тем как умереть, он хочет увидеть дружное единство своих любимых учеников — в своей студии.

Можно ли устоять? Никакое упорство, никакая деловая логика не могут спорить с чувствами, которые охватили собравшихся. Споры тут стали бы просто кощунством. Новый совет признан. Жизнь покажет, к чему это приведет.

Сегодня Вахтангов сделал все, что мог, что он, по его мнению, должен был сделать. Он испытывает огромную радость и старается подавить в себе тревожное чувство: прочно ли созданное им здание, которое покоится только на любви к нему, доведенной почти до состояния экстаза?

4

Уладив на время распри в своей студии, Евгений Богратионович 2 января 1919 года уезжает в санаторий «Захарьино» (Химки). Врачи находят у него сужение выходного отверстия желудка и говорят, что рано или поздно придется оперировать. Вахтангов хочет делать операцию немедленно. Чтобы не тревожить жену и сына, он их ни о чем не предупреждает. В дневнике он записывает:

«Здоровым мне хочется быть: надо много работать и дни свои на земле кончить хорошо, а если можно, то и талантливо».

На второй день после операции — 7 января — студия получает письмо:

«Дорогие и любимые!

Кланяюсь Вам. Думаю о Вас радостно. Скоро вернусь.

На душе тишина и полная вера в Вас. Мы еще поработаем, чорт побери! — Растите, да так, чтобы за Вами не угнаться.

Ваш Е. Вахтангов.

Поправляюсь».

Во время операции врачи обнаружили, что у Евгения Богратионовича была большая застарелая язва. После операции он почувствовал себя спасенным, помолодевшим и, лежа в больнице, много пережил и передумал.

Оглядываясь критически назад, увидел, «как много делал такого, чего не надо было делать». Яснее стало и все то, что на пройденном пути было самым ценным и важным. Повинуясь чувству глубокой благодарности, он пишет В. И. Немировичу-Данченко о том, что жизнь его на земле была бы пустой, если б он не попал в Художественный театр. «Здесь я научился всему, что знаю, здесь я постепенно очищаюсь, здесь я получаю смысл своих дней. Вы приняли меня в театр, Владимир Иванович. Вам первому обязан тем, что имею, и не могу, не могу не сказать Вам, какую тайную и большую благодарность чувствую к Вам. Я никогда не говорил Вам о том, как жадно я поглощаю каждое Ваше слово, об искусстве актера в частности, Вы и не знаете, как пытливо я ищу у Вас ответа на многие вопросы театра и всегда нахожу.

Первая беседа о «Росмерсхольме» зарядила меня на все время работы, а когда Вы принимали работу, мне открылось многое. Душа и дух, нерв и мысль, качество темперамента, «секунды, ради которых все остальное», четкость кусков, подтекст, темперамент и психология автора, отыскивание mise-en-scene, режиссерское построение кусков различной насыщенности и многое еще, значительное и прекрасное, изумительное по простоте и ясности, стало таким знакомым и наполнило меня радостной убедительностью. У меня не будет другого случая сказать Вам все слова благодарности, какие есть у меня, и, может быть, пройдет много лет в тихой и скромной работе, никому не заметной, прежде чем жизнь пошлет мне случай реального общения с Вами. Поэтому я и тороплюсь хоть как-нибудь высказаться, хоть маленькими словами сказать Вам о своей восторженности, вере, благодарности и любви, настоящей человеческой любви».

И снова Евгения Богратионовича окружает множество дел, забот, писем, волнений, связанных с судьбой учеников и обеих студий. Но он остро почувствовал и узость их интересов. Как бы ни был близок и дорог этот круг людей, Вахтангова тянет к новым людям, к новым задачам. Прежний кругозор стал ему тесен.

31 января 1919 года Евгений Богратионович возвращается из санатория в Москву.

Вскоре В. И. Немирович-Данченко приглашает его к себе, знакомит с Невяровской и Щавинским и предлагает организовать опереточную студию.

Константин Сергеевич приглашает в Большой театр и предлагает организовать там занятия с артистами.

Евгений Богратионович начинает преподавать в студии кооператоров.

Его приглашают заведовать режиссерской секцией Театрального отдела Наркомпроса. Посоветовавшись с К. С. Станиславским, Вахтангов соглашается.

О. В. Гзовская — артистка МХТ — организует к весне на юге труппу для образования нового театра и предлагает быть у нее режиссером.

С. Хачатуров — помощник режиссера 1-й студии МХТ — предлагает с лета начать занятия в Армянской студии.

Другой помощник режиссера студии — С. Баракчеев — руководит студией железнодорожников и зовет к себе.

Оперная группа, работающая в 1-й студии^[44] над «Евгением Онегиным», приглашает заниматься с нею.

Евгений Богратионович записывает в дневнике: «О, господи, за что мне все сие!» Но никто не слышит от него решительного отказа. И вновь у него нет ни минуты свободной.

Здоровье его снова хуже. Врачи определили, что операция не дала положительных результатов, и назначают новую. Опять на операционный стол.

В дневнике: «24 марта 1919 года. Операция прошла. Видел вырезанную часть желудка. Дня четыре промучился. Потом пошло «обычно». Ну-с, посмотрим, что дальше».

Евгений Богратионович уже со злобой относится к своей болезни. Начинает понимать, что она неизлечима, хотя и ни с кем не говорит об этом. Тем дороже каждый день, каждый час… «Надо много работать и дни свои на земле кончить хорошо, а если можно, то и талантливо».

И как обычно, когда у него с утра и до утра нет репетиций, уроков, спектаклей, опять репетиций, Евгений Богратионович берется за перо. Поверяет свои мысли дневнику, рассказывает о них в письмах, составляет планы, поддерживает, ободряет, вдохновляет друзей и учеников.

В эти дни Вахтангов начинает впервые четко формулировать то новое, что созревало упорно в его сознании за последние годы. Он начинает яснее видеть, в чем заключается глубокое существо колебаний, сомнений и борьбы среди художественной интеллигенции, какие вопросы стоят перед ней прежде всего. И последовательно, смело отвечает на эти вопросы. Отвечает по-новому, рассказывает о самом сокровенном и важном, что неудержимо, властно завладевало им в последние годы. Он отвечает здесь на все, что стояло таким нерешенным, случайным, противоречивым перед его товарищами в 1-й студии и перед его молодыми учениками в «мансуровской» студии, связывало им руки и мешало работать.

Он пишет в своих тетрадях:

«Искусство не должно быть оторвано от народа. Или с народом, или против народа, но не вне его».

«Художник должен прозреть в народе, а не учить его. Художник должен вознестись до народа, поняв высоту его, а не поднимать его по своему смешному самомнению «до себя».

«Народ переживает действительность, преломляет ценности этой действительности в своей душе и выявляет эти ценности, действительно пережитые, в образах, хранимых памятью народной — народным искусством. Народ хранит в образах символических».

«Художник — кристаллизатор и завершитель символов, до него хранившихся в искусстве народном. Театр никогда не должен быть театром попечительства о народной трезвости, но театр нельзя обращать и в курильню опиума. В народе есть чаяние и тоска по искусству. Художник, подслушай их».

«Надо верить в народ. Надо, чтоб сердце наполнялось радостью при мысли о победном пути народа. Надо, чтоб сердце сжималось от боли за тех, кто грубо и неталантливо, слишком поверхностно и эгоистично, недальновидно и малодушно отворачивается, бежит, прячется, уходит от народа, от тех, кто строит жизнь, от тех, чьи руки создают ценности и выращивают хлеб насущный».

И Вахтангов решительно призывает порвать с традицией замкнутых комнатных театриков:

«Постановки народного театра должны быть непременно грандиозны — с массовыми сценами героического репертуара. Здание народного театра должно быть построено вновь, или под него должен быть приспособлен Большой театр».

Евгений Богратионович видит в органах советской власти важнейшее орудие нового общественного воспитания старых художников и выращивания новых, появления которых он ждет всем своим сердцем.

Он пишет:

«Ради чего хотелось бы работать в ТЕО^[45]? ТЕО должно чутко и деликатно дать понять всем типам (в художественном смысле) театров, что их дальнейшая жизнь по пути, ими намеченному, — в лучшем случае лучшая новая страница их старой жизни. И что, если они не хотят стать «старым театром», театром-музеем, им надо резко изменить что-то в своей жизни. Театры, которые ко дню революции успели завершиться, — те будут в музее на почетных местах и в энциклопедии русского искусства займут по тóму (Малый и Художественный театры). Те, кто не успел сложиться, — умрут».

«Новое — это новые условия жизни. Надо же понять, наконец, что все старое кончилось. Навсегда. Умирают цари. Не вернутся помещики. Не вернутся капиталы. Не будет фабрикантов. Надо же понять, что со всем этим покончено. И новому народу… надо показать то хорошее, что было, и хранить это хорошее только для этого народа. А в новых условиях жизни, где главное — новый народ, надо так же талантливо слушать, как в старой жизни, чтобы сотворить новое, ценное, большое. То, что не подслушано в душе народной, то, что не угадано в сердце народа, никогда не может быть долгоценным. Надо ходить и «слушать» народ. Надо набираться творческих сил у народа. Надо созерцать народ всем творческим существом».

«Чтобы появились люди из самой среды народа, нужно время. Может быть, очень много времени. Для этого надо терпеливо создавать очаги, откуда они могут появиться. Для того чтобы творцами нового быта были те, которые попали ко дню революции в старое искусство, надо, чтобы они поняли, как дурно люди жили до сих пор; как прекрасно то, что сейчас совершается у человечества, что всему старому — конец. Им надо полюбить новый народ».

И, наконец, Е. Б. Вахтангов пишет незабываемую страстную программную статью. Он не знает, как и где он ее опубликует. Он сейчас не думает об этом, но она отвечает его глубочайшей потребности высказаться. Самим заголовком статьи Евгений Богратионович обращается ко всем своим друзьям и товарищам по сцене:

«С ХУДОЖНИКА СПРОСИТСЯ!.. «С художника спросится, когда придет гость, отчего он не наполнил светильники свои елеем». В. Иванов, По звездам. Революция красной линией разделила мир на «старое» и «новое». Нет такого уголка жизни человеческой, где не прошла бы эта линия, и нет такого человека который так или иначе не почувствовал бы ее. Люди желающие остаться в старом и защищающие это старое (вплоть до оружия); люди, приемлющие новое и также защищающие это новое (вплоть до оружия); выжидающие результаты борьбы этих двух, так сказать «пассивно приспособляющиеся», — вот три категории (людей) резко оформленные резкой линией революции. Материальная, духовная, душевная, интеллектуальная же стороны жизни человеческой взбудоражены ураганом, подобного которому нет в истории Земли. Вихрь его все дальше и дальше, все шире и шире раскидывает истребительный огонь. Ветхие постройки человечества сжигаются. Растет круг, охваченный пожаром обновления. А все еще есть наивные люди, чающие прибытия пожарной команды способной погасить огонь, веками таившийся в недрах народных. Все еще мерещатся им поджигатели, и все еще ждут они, когда же переловят этих бунтарей (поджигателей) и снова вернется былое благополучие (с белой французской булочкой). Хотя бы взяли на себя труд взглянуть на страницы книг, рассказывающих не историю царя, а жизнь многоликого существа, имя которого Народ. Это он своими руками возносит личность на вершины жизни, и это он несет гибель оторвавшимся от него. Это он вскрывает кратер своей необъятной души и выбрасывает лаву, веками копившуюся в грозном молчаний. Вы принимали это молчание за недомыслие. Вам казалось в порядке вещей ваше крикливое благополучие рядом с его молчаливой нищетой. А вот он крикнул. Вот он прорезал толщу молчания. Крикнул в мир. И крик его — лава, крик его — огонь. Это его крик — Революция. А когда идет она, выжигающая красными следами своих ураганных шагов линию, делящую мир на «до» и «после», как может она не коснуться сердца художника? Как может ухо художника, услышав крик в мир, не понять, чей это крик? Как может душа художника не почувствовать, что «новое», только что им созданное, но созданное «до» Нее, уже стало «старым» сейчас же после первого шага Ее? Если то, что создано в старом, — прекрасно, то надо нести его в народ, ибо потому и перестал молчать народ, что это прекрасное всегда от него скрывалось, ибо сейчас он требует вернуть взятое у него же. У человечества нет ни одного истинно великого произведения искусства, которое не было бы олицетворенным завершением творческих сил самого народа, ибо истинно великое всегда подслушано художником в душе народной. Когда приходит Революция — а она приходит тогда, когда истинно прекрасное во всех областях жизни становится достоянием немногих, — это значит: народ требует вернуть ему его же. Художнику не надо бояться за свое творение: если оно истинно прекрасное, народ сам сохранит его и сбережет. Есть в народе эта необычайная чуткость. Долг художника сделать это. Но это не все. Если художник хочет творить «новое», творить после того, как пришла она, Революция, то он должен творить «вместе» с народом. Не для него, не ради него, не вне его, а вместе с ним. Чтобы создать новое и одержать победу, художнику нужна Антеева Земля. Народ — вот эта земля. Только народ творит, только он носит и творческую силу и зерно будущего творенья. Грех перед своей жизнью совершает художник, не черпающий этой силы и не ищущий этого зерна. Душа художника должна идти навстречу народной душе, и если художник прозреет в народе слово его души, то встреча даст истинно народное создание, то есть истинно прекрасное. В голосе народном, где слышен вековой осадок кристаллов души народной, в этом драгоценном звучании веками отлагавшихся богатств человеческих чувств, действенно пережитых народом, в этом насыщенном вековой мудростью океане, где каждый видевший солнце оставил бессмертную часть себя, ту часть, которую он носил в себе и ради несения которой рожден был видеть солнце, здесь, в голосе народном, должен был учуять художник живой огонь своих устремлений к небу. Если художник избран нести искру Бессмертия, то пусть он устремит глаза своей души в народ, ибо то, что сложилось в народе, — бессмертно. А Народ творит сейчас новые формы жизни. Творит через Революцию, ибо не было у него и нет других средств кричать миру о Несправедливости. «Только на плечах великого социального движения истинное искусство может подняться из своего состояния цивилизованного варварства на достойную его высоту». «Только Революция может из своей глубины вызвать к жизни снова, но более прекрасным, благородным и всеобъемлющим то, что она вырвала у консервативного духа предшествовавшего культурного периода и что она поглотила». «Только Революция, а не Реставрация может дать нам вновь величайшее произведение искусства». Так говорит Рихард Вагнер ^[46]. Только Революция… О каком же «народе» идет речь? Ведь мы все — народ. О народе, творящем Революцию».

Это пишется в годы, когда над молодым советским искусством тяготело тяжкое наследие футуристических, конструктивистских и прочих декадентских теорий.

Это пишется в годы, когда очень широкие слои русской художественной интеллигенции еще выжидательно относились к большевизму и старались сохранить свою внутреннюю обособленность, по крайней мере в вопросах художественной культуры.

Мысли Вахтангова были, для его среды настолько прогрессивны, реально-революционны, что когда эту свою запись «С художника спросится!..» он показал некоторым ученикам, то среди них нашлись «друзья», которые отговорили его широко опубликовывать это из боязни, «как бы кто не подумал, что он подлаживается к большевикам»…^[47]

Эти зрелые мысли об исторической ответственности художника принадлежали человеку, прошедшему до конца весь путь интимно-психологического театра переживаний. Казалось бы, Вахтангов органически сросся с этим театром и с кругом его идей, его мироощущением и ограниченными общественными интересами. Но нет, он взял из этого искусства только его лучшее — стремление к психологической правде, человечность, реализм, этические запросы — и смело пошел дальше, навстречу революции, навстречу народу. Шагнул с удесятеренными силами, раскрытыми и воодушевленными в художнике социалистической революцией. Отсюда и начинается формирование самостоятельных взглядов Вахтангова на театр, взглядов, в которых он, опережая современников, критически пересмотрел и преодолел многие влияния крупнейших по тому времени художественных направлений.

Осознав истоки новой правды искусства, новой правды театра, Вахтангов не торопится, как многие другие, выступать с многообещающими декларациями, и ему даже приходится выслушивать упреки в медлительности и в кажущейся неопределенности поведения руководимой им режиссерской секции ТЕО. Но осмотрителен и нетороплив он потому, что не хочет быть поверхностным, не хочет ошибок в деле, которое ему становится всего дороже. И перед собой и перед ближайшими помощниками по секции — И. Толчиновым, Б. Захавой, Н. Тураевым — он ставит прежде всего задачу глубоко осмыслить все условия (политические, общественные, организационные) работы в ТЕО. Он отказывается от государственного жалованья, пока оно не будет заслужено делом, и твердо заявляет:

«То, что мы так осторожны вначале и медлительны, вдесятерне окупится активностью в будущем… Нам ничего не стоит уподобиться любому формальному учреждению и завести у себя канцелярию. Но мы не хотим служить, мы хотим отдать то, что у нас есть, и то, что мы любим».

У Вахтангова есть, конечно, и некоторая робость перед новыми условиями, — но робость взыскательного к себе художника и гражданина, осторожность человека, который, служа революционному народу хочет быть до конца честным и правым и не уподобляться тем, у кого видимости «работы» больше, чем творчества.

А поверхностная торопливость так называемых «советских работников» и некоторых художников вызывает у него не только брезгливость, но и твердый отпор.

Он обрушивается со статьей на тех, кто, выходя навстречу огромной проявившейся в народе потребности в театральной культуре, в серьезных театральных знаниях, легкомысленно публикует свои неглубокие и неверные представления о «системе» К. С. Станиславского. И в то же время в записной тетради он набрасывает свой строгий, последовательный план изложения «системы» Константина Сергеевича^[48].

Собственно говоря, только сейчас Вахтангов начинает сознательно, продуманно относиться к Октябрьской революции. Через полтора года. Что ж!.. Многие интеллигенты его круга опоздали еще на десяток лет, а были и такие что, ничего не поняв и не найдя в себе сил жить одной жизнью с героическим народом, «творящим Революцию», выбросились за борт истории своей родины.

Вахтангов же всем сердцем прислушивается к обновлению жизни, к ее мощным голосам, пробужденным в душе народа революцией на его родине. Он становится активным деятелем передовой советской интеллигенции.

Глава седьмая

Между двух миров

1

Революция разделила мир на «старое» и «новое». На «до» и «после». Как же быть художнику, который целиком, всеми вершинами своего творчества и всеми его корнями, был в старом, но уже искренно и страстно стремится к новому?

Как быть Вахтангову, когда он почувствовал, что «новое», только что им созданное — «Чудо св. Антония», «Росмерсхольм», — но созданное до революции, уже стало «старым» тотчас после своего рождения?

В 1918 и 1919 годах Вахтангов, жадно «слушая революцию», глубоко переосмысливает все итоги своего театрального опыта. То, что интуитивно и сознательно вызревает в нем, ему трудно было выразить в нескольких словах. Это целая творческая программа, тем более бурно развивающаяся, чем быстрее Вахтангов начинает приступать к ее осуществлению.

Революция требует прежде всего определенного отношения людей к действительности. Достаточно ли определенно, сознательно, последовательно театры, режиссеры, актеры выражали свое отношение к тому, что показывали на сцене? И, показывая что бы то ни было, достаточно ли определенно они выражали этим свое отношение к окружающей общественной действительности… Нет, тысячу раз нет!.. Актеры, главным образом, пассивно переживали то, что было заложено в роли, в пьесе. Можно ли: таким способом выразить с достаточной полнотой и четкостью свое отношение к жизни? Никогда.

Крайним воплощением такого пассивного направления в искусстве был натурализм, серые однообразные «бытовые спектакли». Натурализм препятствует активно, действенно выразить свое отношение к жизни. Стало быть, революция и натурализм в искусстве несовместимы! Натурализм — первый и очень распространенный тормоз на пути развития нового искусства, которое должно быть рождено революцией.

Это первый вывод Вахтангова.

К моменту возникновения Московского Художественного театра в прежних театрах господствовали рутина, штамп, уродливая, внешняя театральность, нестерпимая фальшь и пошлость. Художественный театр начал с борьбы за очищение театра. Он боролся за правду и чистоту человеческих переживаний, за правду в изображении жизни, за приближение искусства к истокам психологии вообще и к очищенной от штампа психологии творчества в частности.

Но, очищая театр от театрального штампа и фальши, К. С. Станиславский и В. И. Немирович-Данченко не были свободны от натурализма. Это выражалось в стремлении сделать актера нейтральным и как бы объективным фотографом человеческих типов, характеров, переживаний, а каждую работу театра уподобить научно-экспериментальному слепку с жизни, какою она представляется нашему непосредственному чувственному опыту, без глубокого анализа общественных явлений, без последовательной защиты художественными средствами каких-либо философских и политических идей. Актеры Художественного театра, в своей массе, приучались играть психологически точно, но мелко: изображать, главным образом, течение частностей жизни, не стремясь к созданию крупных и ярких, обобщенных художественных образов.

Но дело не только в раскрытии индивидуальных черт, но и в их общественной природе, в реальных общественных связях. Это уже начинал было делать Художественный театр, но делал очень робко и со старых, то есть буржуазно-интеллигентских, позиций. Надо быть решительнее, надо быть определеннее и выразить все свои ощущения, все мысли, всю критику старого мира с новых (это главное!) позиций, которые даны революцией, на которых стоит народ-победитель, народ, творящий революцию.

Это второй, еще более важный вывод.

Можно ли добиться такой определенности, если форма спектакля, форма созданного актером образа будет расплывчата, субъективна, случайна или стихийна? Конечно, нет. Необходимо создавать в каждом спектакле форму четкую, ясно и резко выраженную, подчиненную единой цели спектакля, единой мысли, его направляющей. Режиссер и актеры имеют в самом театре неисчерпаемые, никем еще до конца не использованные средства, чтобы создавать такую форму… Чтобы театр стал действенным, активным, чтобы он применил все средства для воздействия на сознание зрителя (а этого требует революция), надо вернуть театру театральность, надо использовать весь арсенал его оружия, — не только переживание, мысль, слово, но и движение, краски, ритм, выразительность жеста, интонаций, изобразительную силу декораций, света, музыки, — все бесконечное разнообразие театральной техники, которым Вахтангов уже владеет, а еще больше то, которым, он знает, можно овладеть — находя, открывая, изобретая все новое и новое во время работы.

Это третий вывод.

Требование театральности? Стало быть, предстоит то же, чем занимается условный, формалистический «левый» театр? Таиров? Или Мейерхольд?.. Нет, Таиров не знает, совершенно не чувствует внутренней жизни актера. Таиров потонул в декадентстве, в стилизаторстве, в кривлянии. У него, ко всему, еще плохой вкус. «Камерный театр когда-нибудь станет противной и выряженной, подмалеванной и разодетой по последней моде старой кокеткой…» Так, может быть, Мейерхольд? Его формальное изобретательство слишком часто обращается в эстетские формалистические выверты. Мейерхольд не терпит в театре реализма, правды переживаний, высокомерно объявляя все это «мещанством». Мейерхольд видит самодовлеющий смысл в «театральности» и изгоняет из театра правду жизни, правду чувств, — изгоняет человека. Вахтангов знает, что «интуитивно» он лучше Мейерхольда понимает театр. И Евгений Богратионович не может отказаться и никогда не откажется от раскрытия в театре прежде всего человеческой психологии, так же как не откажется от глубокой и правдивой жизни актера на сцене. Он не изменит основам «системы» К. С. Станиславского… Как же примирить «систему» с новыми задачами?

Вахтангов делает к «системе» одну поправку. Все усилия воспитания по «системе» ставили раньше целью преодоление «неестественного» самочувствия, актера на сцене, — они были направлены к достижению того, что, в сущности, никогда не достижимо: к полному слиянию личности актера с личностью изображаемого героя. Сам Вахтангов добивался этого слияния — до предела! — в «Росмерсхольме». Но понял, что актер все-таки всегда остается актером, что он должен не повторять действительность, а образно отражать ее; жить в образе героя, а не быть им.

Поправка Вахтангова состоит в том, что обычное «ненормальное» состояние актера на сцене вовсе не ненормально, а для театра естественно, и, больше того, оно-то и является единственным и необходимым источником творчества, источником искусства. Без этого противоречивого состояния не было бы и искусства. В этом противоречии — неизбежная и плодотворная особенность театра, движущая его развитие. Нет, не слияние, не отождествление актера с героем, а своеобразное противоречивое единство актера и образа героя.

Это самый важный четвертый вывод.

Так Вахтангов, пристально наблюдая и анализируя жизнь актеров и проверив на практике все творческие пути, средства и «приспособления» театра, пришел силой своего таланта к правильному пониманию того противоречия в актерском искусстве, которое многие артисты часто тщетно пытались обойти, вместо того чтобы смело сделать его подлинно плодотворным принципом художественных достижений актерского творчества.

Теперь уже культ личных переживаний будет служить воспитанию актера только до известного предела, после которого начинаются не столько вопросы «жизни» актера на сцене, сколько вопросы «жизни образа», создания образа, оправдания образа. Вахтангов возвращает театр к основе всякого искусства — к образу, к образному мышлению художника (драматурга, режиссера, актера).

К этому Вахтангова привел необычайно интенсивно пройденный путь взыскательно, страстно ищущего художника, настойчивое изучение и критическая проверка «системы» Станиславского, виртуозное владение этой «системой», собственные, всегда самостоятельные опыты, в которых Вахтангов учился доводить каждую театральную мысль до самого высокого и полного ее звучания. Толчком для того, чтобы мысли Вахтангова достигли такой глубины и устремились в новые области искусства и жизни, была революция. В сущности, окончательное оформление этих взглядов, которыми проникнуты все постановки Вахтангова с 1918 года, произошло в результате того, что у него возникло, как он сам говорил, стремление не только «показать» на сцене жизнь, но и выразить в художественных образах свое новое к ней отношение. Искания Вахтангова приобрели ясную цель я вместе с ней цельность. Ему стало ясно, как будет рождаться новое искусство.

Идя навстречу требованиям революции — работать как можно больше и как можно лучше, он, после временного бездействия, ринулся теперь в работу с удесятеренной жадностью и страстью, с огромной настойчивостью, с нечеловеческой энергией. Его подхлестывает мысль, что он может не успеть, не закончить, умереть… Он сгорает на работе, его мучает разрушающая организм болезнь, но он не сдается, дни и ночи учит, репетирует, ставит одновременно и в бывшей «мансуровской» студии, и в студии «Габима», и в Студии МХТ свои лучшие спектакли, принесшие ему мировую славу.

Почти в одно время, в течение двух лет, он создает постановки «Свадьба», «Чудо св. Антония» (второй вариант), «Эрик XIV», «Гадибук» и «Принцесса Турандот». Попутно работает еще над рядом менее крупных вещей. Невозможно в спокойном последовательном повествовании передать всю напряженность, богатство творческой жизни Вахтангова в эти годы. Это буквально неистовое извержение творческих сил.

Только не сдаваться! Успеть! Ответить на запросы революции (как велика ответственность перед ней, перед народом!). Высоко поднять знамя любимого искусства, отстоять честь русского, теперь советского театра. Не отдыхать и не успокаиваться. Быть сразу во всем и везде, одновременно осуществлять целый ряд замыслов, начинать, завершать и снова начинать множество дел, пока есть хоть капля сил, пока не гаснет в сознании последняя мысль…

2

Новый совет в студии Евгения Богратионовича просуществовал недолго. Своим творческим знаменем он выбрал новую пьесу П. Антокольского «Кот в сапогах» (или «Обручение во сне»). Это была символическая сказка, в ней действовали Пьеро, его приятель Кот в сапогах, цирковая танцовщица Эстрелла и даже сама Судьба — в лице доктора Брама. Тут причудливо сплетались загадочная фантастика в духе Э.-Т.-А. Гофмана и отзвуки поэзии А. Блока. Расплести же манящую некоторых студийцев таинственность сказки, чтобы добраться до ее смысла, вряд ли мог бы и сам автор… Режиссировал Ю. А. Завадский. Постановка была осуществлена, но только усилила внутреннюю борьбу в студии. Борьба закончилась уходом главарей нового совета с группой актеров, — многих уже навсегда. Ушли двенадцать человек. Как много было потрачено Евгением Богратионовичем сил на то, чтобы их вырастить и удержать! Студия освободилась вместе с тем и от нескольких людей, тянувших ее на реакционные общественные и художественные позиции, но вышла из борьбы обессиленная. Осталось пять студийных «стариков» с малоподготовленной молодежью.

Для возрождения студии оставшемуся маленькому коллективу нужна была новая творческая программа, новые принципы объединения и даже новая этика. Освободившиеся от междоусобной борьбы, студийцы были полны энергии, у них созревали смелые замыслы, вроде постановки «Фуэнте Овехуна» («Овечий источник»), народной революционной драмы Лопе де Вега. Но для любого серьезного начинания нужно было собрать новую армию — достаточно сильную труппу. Теперь речь может идти только о созданий театра, а не замкнутой школы, — студийцы уже сознают, что настоящее искусство театра рождается только при активной встрече с массовым зрителем.

Революция перевернула и укрепила, их мироощущение. Кончился детский, «мансуровский» период студии. Их тянет действовать, а не играть в эстетические игрушки, тянет выйти со своим искусством поскорее к народу, на площадь, «на улицу».

Евгений Богратионович с интересом наблюдает, как его ученики становятся на ноги, и предоставляет им действовать самостоятельно.

— Победите меня еще немного, — говорит он, когда они горячо обещают ему организовать театр.

Летом 1919 года, по просьбе К. С. Станиславского, Евгений Богратионович занимается с возникшей 2-й студией МХТ, где ставит толстовскую «Сказку об Иване-дураке». Коллектив 2-й студии поселился на лето в деревне Шишкеево Пензенской губернии. Репетируют на лоне природы, среди зелени, деревьев. Здесь пахнет мятой, тополями и медовым цветом лип. Давно уже Евгения Богратионовича не видели таким жизнерадостным, бодрым, готовым каждую минуту шутить и веселиться. Словно он стряхнул с себя какую-то тяжесть, поздоровел, помолодел, празднует свое освобождение и наступившие дни новой жизни. 2-я студия задумала поставить также «Снегурочку» А. Н. Островского. Вахтангов помогает А. А. Орочко найти образ Весны. Он сажает ее на одной стороне деревенского базара, артиста, исполняющего Мороза, — на другой стороне и заставляет их перекликаться.

— Чтобы голос был открытый, свободный! Чтобы была ширь!..

Он высмеивает прежние комнатные и натуралистические увлечения:

— А как она — Весна — завтракает, как она кушает, этого я не знаю, это мне неизвестно.

В Шишкееве Евгений Богратионович живет с семьей. По воскресеньям Надежда Михайловна приглашает артистов на чашку чая. Это торжественные «файф о'клок». Всю неделю артисты ходят босые, в сарафанах и майках. А на седьмой день недели — так было заведено — должны являться в лучших туалетах, в кружевах и «смокингах», со своими чашками. Вечером на площади Евгений Богратионович устраивает «бега» с тотализатором. Бегают взапуски; Баталов, Станицын, Вербицкий, Калужский, Гузеев, Толчанов и деревенские мальчишки. Когда темнеет и появляются первые звезды, актеры запевают песни и играют с девушками и парнями Шишкеева в горелки.

«Сказку об Иване-дураке» Вахтангов не довел до конца. Он чувствует, что в разгар гражданской войны толстовское непротивление совсем не отвечает требованиям жизни. Поэтому «Сказка» перестает интересовать его.

Тем временем усилия оставшихся «мансуровцев» привели к созданию нового коллектива. В него влились наиболее талантливые и упорные молодые актеры из других распавшихся студий (Мамоновская студия, студия Гунста, прекратившая свое существование со смертью руководителя). Это уже убежденные вахтанговцы (сам Евгений Богратионович со своими учениками преподавал раньше в этих студиях), их сближают общие театральные взгляды и желание не порывать связи со своим учителем. Среди них О. Ф. Глазунов, И. С. Толчанов и другие.

У Евгения Богратионовича еще слишком сильно разочарование, оставшееся после распада его студии. Некоторое время он осторожно присматривается к самостоятельной жизни нового коллектива, делает вид, что здесь он не руководитель, а только преподаватель, но мало-помалу все с большим увлечением втягивается в работу. Зимой 1919/20 года Вахтангов ставит отрывки из «Электры» Софокла, готовит «Пир во время чумы», ставит отрывок из «Мертвых душ», одноактную комедию Шницлера «Литература», водевили «Покинутая» и «Спичка между двух огней», возобновляет «Чудо св. Антония». В 1920 году ставит «Свадьбу» Чехова, выпускает новый, измененный вариант «Чуда» и работает в Студии МХТ над постановкой «Эрика XIV». В это же время преподает в ряде других студий. Вскоре начинает работу и в «Габиме» над постановкой легенды «Гадибук».

Появляется мысль о «Принцессе Турандот».

3

1-я студия МХТ также пересматривает содержание и методы своей работы. Все артисты с каждым днем глубже и острее чувствуют, что революция призывает их к активному участию в жизни страны. Монастырское равнодушие и обособленность студийцев, отвлеченность их идей терпят крах под напором самой действительности. Она вторгается властно, иногда грубо за холщовые стены, где все еще тянет свою незатейливую песенку сентиментальный мещанский сверчок… Поет, впрочем, никого уже не потрясая. Но его песенка все еще дорога сердцу студийцев, как память…

В доме, когда-то тесно объединявшем людей вокруг этой примиряющей песенки, наконец, широко распахнулись двери… За ними лежат разные дороги.

Петроградские осенние гастроли студии в 1919 году заканчиваются под гул канонады. Улицы северной столицы, колыбели революции, пустеют. Обыватели прячутся в щели и гадают, что пошлет им судьба, — быть или не быть советской власти. На город наступает Юденич. За его спиной — правительства Франции и Англии. А здесь — голодная, холодная необъятная страна, которая живет только волей к победе, к жизни, дерзкой волей к будущему… Гул сражения у самых стен Петрограда отзывается противоречивым эхом в душе многих студийцев…

О политике студийцы предпочитают прямо не говорить. Говорят почти только об искусстве, о будущей судьбе студии. Появляются разные проекты. Часть хочет остаться в Петрограде, организовать театр, не зависимый от МХТ, а там видно будет… От группы артистов студии, находящихся в Москве, спешно едет в Петроград А. И. Чебан и после горячих споров, почти из-под пуль Юденича, вывозит студийцев в Москву.

Споры продолжаются и в Москве. Они грозят расколоть студию.

Была одна ночь, когда Е. Б. Вахтангов говорил до утра, убеждая, отвечая каждому на его сомнения, вспоминая весь пройденный 1-й студией МХТ путь, рисуя широкое творческое будущее, открытое перед артистами в стане революции, в великой Советской стране, в Москве, рядом с «матерью» — Художественным театром. Надо же понять, наконец, что все старое кончилось! Умирают цари. Не вернутся помещики и капиталисты. Надо понять, что со всем этим покончено! Надо вместе с новым народом сотворить новое, ценное, большое. Надо набираться творческих сил у народа. Надо созерцать народ всем творческим существом и быть вместе с ним! Полюбить новый народ и подслушать великое в душе народной.

Вахтангов говорил, как художник и гражданин.

Он хочет спасти коллектив, в котором происходил, его творческий рост, сохранить тех, кто ему необходим для будущего. Творческая жизнь актера, а тем более режиссера, находится в глубочайшей зависимости от товарищей. Что мог бы он без них? Здесь неустойчивый человек, но исключительно одаренный актер М. Чехов. Здесь умная и резкая С. Бирман, актриса еще не определившихся, каких-то острых, может быть трагедийных, возможностей. Здесь звонкий, как натянутая струна, лирический талант молодой С. Гиацинтовой. Здесь М. Дурасова, чье чистое и трогательное обаяние согревало «Сверчка на печи». Здесь добрый и строгий друг А. И. Чебан, сумевший даже в потешный и наивно-примитивный характер Пса в «Синей птице» вложить так много благородства, преданности, прямодушия и мужества. Здесь Г. Хмара, с которым Вахтангов добивался раскрытия на сцене мысли сначала в роли О'Нейля («Потоп»), а позже в «Росмерсхольме». Здесь сложные характеры талантливых Н. Бромлей и Б. Сушкевича. Здесь друг первых лет жизни Евгения Богратионовича в школе Адашева и в студии, сердечная, жизнерадостная Л. Дейкун. Здесь актер исключительной ясности и здоровья — В. Готовцев, мечтательный и ищущий В. Смышляев, преданные студии М. Цибульский, А. Гейрот, О. И. Пыжова, Е. Измайлова, композитор студии Н. Рахманов, Р. Болеславский, Г. Серов, Е. Сухачева и другие. С каждым из них связывает что-нибудь творческое и человеческое, иногда противоречивое, но от этого, может быть, не менее необходимое для творчества и роста самого Евгения Богратионовича.

Сейчас гражданское самосознание Вахтангова принесло его к новым берегам, и он хочет вступить на эту новую землю вместе с актерами, с которыми работал рука об руку в прошлом.

4

Как бы ни мечтали студийцы обновленной, бывшей «мансуровской» студии о театре, Вахтангов упорно ставит перед ними новые и новые воспитательные задачи. Как-то, посмотрев работу А. А. Орочко в отрывках, он сказал:

— Луна и нежность не для вас. Попробуйте Электру. Но возьмите не Гофмансталя, а Софокла.

После первых же опытов Евгений Богратионович увидел, что героика удается Орочко больше всего другого, и, находя какое-то созвучие между героикой греческой трагедии и современностью, увлекается мыслью поставить всю «Электру».

Еще в то время, когда Вахтангов только окончил школу Адашева, Л. А. Сулержицкий полушутя предсказал ему, что он когда-нибудь будет работать в Малом театре… Сулержицкий угадывал в своем ученике будущего новатора, которому тесно станет в рамках комнатного психологического театра. Малый театр издавна тяготел к романтическим пьесам, к величавым, возвышенным образам, к полету чувств и мыслей классической трагедии. Но искусство внутренне оправдывать возвышенные роли слишком часто вырождалось в этом театре, после гениальной М. Н. Ермоловой, в фальшивый наигрыш и позу. М. Н. Ермолова до революции была последней и крупнейшей представительницей героической школы, — последней в плеяде изумительных актеров, среди которых сверкали когда-то П. Мочалов, позже А. Ленский, Ф. Горев, Г. Федотова и другие. После 1917 года героика в театре могла бы воскреснуть с новой силой. Для этого нужно было сильное по-ермоловски, но новое чувство правды, огонь, естественность, простота. Актеры же Малого театра перестали понимать, что, чем выше чувство, тем более нужны естественность и искреннее жизненное побуждение, тем менее терпимы ложный декламационный пафос и «трагические» завывания.

Отталкиваясь от ложноклассических штампов, Вахтангов подчас в работе с актером впадает даже в некоторые полемические преувеличения, пренебрегая тем элементом героической идеализации, который сообщал такое обаяние греческому искусству.

Работая с А. Орочко над Электрой, Евгений Богратионович говорил:

— Вы не думайте, что греки — это те белые мраморные статуи, что мы видим в музее. У греков тоже на носу прыщи были. И чувствовали они нормально, по-человечески. У Электры есть убеждение, что если она за отца не отомстит, то это будет позор, это дело чести. Она верит, что отец ее живет в могилке, именно живет. И она зовет Эриний, как если бы она звала кошку, потому что Электра верит, что Эринии существуют. Если бы она не верила, она не могла бы их позвать. И она говорит об отце, как о живом человеке, — что ему нужно помочь, ему в могилке трудно.

Для Электры сделали серые хитоны из коленкора. Соорудили, на сцене две колонны, как будто портик уходит вдаль. Между этими колоннами поставили Электру, — жесты актрисы должны быть лишены навязчивой «пафосности», они должны быть строги и значительны. Но нужно добиться трагедийного внутреннего состояния.

Как читать стихи трагедии? Вахтангов обращает внимание учеников, что мы и в жизни, в минуту сильного подъема, говорим напевно. Человек, горящий жаждой мести, может иногда выразить свое состояние в угрожающей фразе: «Я е-му по-к-к-а-а-жу-у». Человек, у которого нежность плавится в огне чувств, может сказать музыкально: «М-и-и и-л-л-ый ты м-о-ой».

— Попробуйте тот или иной кусок своей роли (скажем, монолог) выразить в одной фразе (например: «я тебе покажу»), найдите затем внутреннее основание для того, чтобы произвести эту фразу с подъемом и напевностью, как она произносится в жизни при сильном волнении, — разумеется, при наличии внутреннего основания. Подложите эту фразу в качестве внутренней «мысли» или «подтекста» под каждую фразу своего монолога. Тогда весь монолог зазвучит напевно, и напевность эта не будет фальшивой.

Так Вахтангов пытается возвращать языку артистов выразительность, «пение» и музыкальность, чарующие нас эмоциональной простотой и цельностью в языках древнегреческом, древнееврейском, древнеперсидском и утерянные в сутолоке и торопливости буржуазного быта.

Отрывки из «Электры» вошли в новые «исполнительные вечера» студии. Целиком поставить трагедию Е. Б. Вахтангов не решился. Он сознавался:

— Если бы я понял, как разрешить хор, я бы поставил греческую трагедию. Но что такое хор — я не понимаю. Поставить актеров в тогах, чтобы они ходили и что-то хором говорили, — это глупо. А делать из них живых людей нельзя.

Не довел до конца Вахтангов и своего замысла постановки «Пира во время чумы». Но и в этом замысле Евгений Богратионович пытается ответить на новые вопросы, возникшие тогда не у него одного. К. С. Станиславский после пушкинского спектакля в МХТ говорил: «Вот когда я до конца понял, что мы не только на сцене, но и в жизни говорим пошло и безграмотно, что наша житейская тривиальная простота речи недопустима на сцене, что уметь просто и красиво говорить — целая наука, у которой должны быть свои законы».

Как сочетать в одно гармоническое целое пушкинские кованые стихи с движениями актеров?

Е. Б. Вахтангов пришел к принципу театральной «скульптурности».

Возникает план, в котором вопросы формы и стиля решаются по-новому, очень смело и остро.

«На сцене стол и уличный фонарь, — рассказывает об этом плане Б. Е. Захава. — Сзади огни города и силуэты домов на фоне черного бархата. За столом группа людей, вылепленная по принципу скульптурности следующим способом: в громадном сером полотнище прорезаны отверстия для кистей рук и голов; это полотнище покрывает одновременно стол и всех актеров; актеры в сделанные отверстия просовывают кисти рук и головы. Получается, таким образом, одна сплошная серая масса, где все связаны друг с другом: на фоне лежащего складками и все собою покрывающего серого холста играют только головы и кисти рук. На столе стоят факелы. Скрытые в столе дополнительные источники света ярко освещают лица. Чрезвычайная экономия движений. Каждый поворот головы — перемена мизансцены. Рука тянется за кубком, рука закрывает лицо, рука обнимает, рука отталкивает, — все здесь становится необычайно значительным: отсутствие тела у актеров придает исключительную выразительность малейшему движению рук и голов.

Так, простыми средствами Вахтангов достигал поразительных эффектов: еще на сцене не было произнесено ни одного слова, и уже смотрящим становилось страшно, — на всей сцене лежал трагический отпечаток; в медленных движениях рук и голов чувствовалось дыхание «чумы». Воспаленные глаза. Раскрытые рты. И руки, руки, руки… Судорожно вцепившиеся в волосы, в кубки… Подозрительные взгляды друг на друга: каждый несет в себе заразу, каждый ежеминутно может упасть мертвым… Голоса звучат хрипло, преувеличенно весело и поэтому — жутко…»

Летом 1920 года, когда 1-я студия после гастрольной поездки едет отдыхать в Кисловодск, Е. Б. Вахтангов возвращается в Москву. В своей молодежной студии он ставит «Свадьбу» Чехова.

Состав студии непрерывно пополняется. На одном из вступительных экзаменов Б. Е. Захава, просмотрев список, вызвал:

— Гражданка… гражданка… Итак… гражданка Щукина. Прошу на сцену.

— Гражданин Щукин? — раздался из угла (рассказывает Л. Русланов) вежливый голос с вопросительно-разъясняющей интонацией.

— Разве? А здесь написано Щукина. Очевидно, ошибка?

— По-видимому, да, — вежливо согласился тот же голос из угла.

Зал дружно расхохотался.

На маленькую сцену вышел большеголовый, крутолобый человек, одетый в красноармейскую форму, с обмотками на ногах. Он щурился от яркого света, скрывая свое смущение. От его широкоплечей фигуры веяло силой и здоровьем. Казалось, что, несмотря на экзамен и естественное волнение, связанное с ним, этому человеку в общем не плохо на сцене, даже как будто уютно, поэтому он и улыбается широкой белозубой улыбкой.

Он прочитал юмористический рассказ «Экзамен по географии» с мягким юмором и искренностью, которые сразу завладели присутствующими и вызвали веселый смех. Затем неожиданно сентиментально прочитал «Как хороши, как свежи были розы». А в зале смех переходил в дружный хохот — неудержимый и добродушный. Но красноармеец не огорчился. Казалось, он и сам был готов расхохотаться вместе со всеми.

Так переступил порог студии будущий лучший артист театра имени Е. Б. Вахтангова, любимец народа и подлинно народный артист СССР.

Вскоре в студию вступил Р. Н. Симонов, перешедший из «Шаляпинской студии», где Е. Б. Вахтангов, увидя его в отчаянно мелодраматической роли в спектакле «Революционная свадьба», в самый патетический момент, когда публика плакала, сказал своим соседкам, удивленным ученицам:

— Он будет замечательным комедийным актером.

Вступили Ц. Л. Мансурова, М. Н. Синельникова. Молодежь шла к Вахтангову целыми группами, влюбленная в его Текльтона и Фрезера, в его «Потоп» и «Росмерсхольм», увлеченная широко распространившейся славой о талантливейшем молодом воспитателе и режиссере.

Б. В. Щукин и Р. Н. Симонов были заняты в «Свадьбе».

Евгений Богратионович много говорит ученикам о Чехове. Говорит, что у Чехова главное не лирика и не комическое, а трагизм. Если русская интеллигенция безвременья искала у Чехова незлобивости, примиренности, то это может служить характеристикой лишь этой интеллигенции (да и то не всей), а не Чехова. После же Октябрьской революции художник не имеет права на такое разрешение чеховских пьес. Чехов болел за рурскую культуру и прозревал будущее. Он понимал, что окружавшее его общество, эти нравы, этот быт, безыдейность, мертвечина, люди в футляре, страна в футляре — должны быть взорваны. И каждая вещь у Чехова наполнена громадной взрывчатой силой.

Вахтангов первый в русском театре прочитывает А. Чехова так, что чеховские образы начинают перекликаться с лучшими образцами критического реализма в русской литературе, созданными Гоголем, Салтыковым-Щедриным. В характерах Ятей, Апломбовых, Змеюкиных, Дымб он раскрывает ту же жуткую механичность, связанность, опустошенность, ту же трагическую «кукольность», какую он искал в Текльтоне, какую он вообще видел в старом мире, отсеченном революцией.

Сегодня жизнь — вчера же это был механический завод на пружинке. Здесь сегодня чувства, страсти, творчество, свобода — там бездушие, одурь, пустыня, тюрьма.

И, как вопль в страшной пустыне, раздается в вахтанговской постановке заключительный возглас свадебного генерала:

«Челове-е-ек!»

Пусть генерал зовет только лакея. Но ведь только лакея и называли в том мире в лицо «человеком»… Безнадежный и тоскливый вопль генерала (артиста Н. О. Басова) приобретает трагический обобщающий смысл… Опускается занавес, и оказывается, что на лицах зрителей давно уже стерты улыбки незлобивого смеха, пробужденного вначале.

Это не модная «перелицовка» классика на «революционный лад». Театр должен служить современности — учит Вахтангов. «Но сможет найти современность только тот театральный художник, который стремится к созданию вечного. Для создания вечного мало чувствовать только сегодняшний день: нужно чувствовать грядущее «завтра». Но тот, кто ищет только завтрашний день и не ощущает того, что являет собою «сегодня», — тот бессилен в создании «вечного». Для создания «вечного» нужно чувствовать сегодняшний день в наступающем «завтра», а это «завтра» ощущать в сегодняшнем дне. Никогда не создает «вечного» тот художник, который подчиняет свое творчество требованиям моды, — говорит Вахтангов, — ибо всякая мода — пошлость, пока она не прошла. Театр, ежегодно меняющий моду, естественно, остается пошлостью».

Тупой, косный, реакционный мир российского буржуазного прошлого вызывает теперь у Вахтангова не сострадание, а враждебное, беспощадно-критическое отношение. Только теперь, в свете революции и нарождения новой, социалистической жизни, Вахтангов увидел отношения людей глубоко, в их исторической перспективе. И прежде всего увидел в сегодняшнем смертельную борьбу двух миров — старого и нового, — борьбу, ведущую человечество к счастливому «завтра».

В сентябре 1920 года Студия Вахтангова была принята в семью Московского Художественного Академического театра под именем его 3-й студии. Осенью же студия перебралась из Мансуровского переулка в полуразрушенный пожаром, пустовавший особняк на Арбате.

5

Вслед за постановкой «Свадьбы» Чехова Е. Б. Вахтангов возобновляет в своей студии «Чудо св. Антония» М. Метерлинка в новой режиссерской редакции. Она разительно отличается от прежней, сделанной им до Октябрьской революции.

В героях пьесы Метерлинка Вахтангов видит теперь мир мертвых… В самом деле, разве герои «Чуда св. Антония», недовольные воскрешением из мертвых своей тетушки, сами не мертвы? Они целиком в прошлом — в мире алчности и наживы, тупости и лицемерия, мелких страстишек, уродливых чувств. Они испугались возвращения тетушки к жизни потому, что этим отодвигается момент, когда они поделят между собой наследство, растащут по своим норам ее деньги, мебель, платья, кольца, серьги… Вот почему они возмущены бестактным поступком св. Антония! Вот почему они обращаются за помощью в полицию.

Афиша концерта и первого спектакля 3-й студии МХАТ.

Не против них ли, не против ли этого отвратительного, душного мира собственников и стяжателей направлен «истребительный огонь революции»?

И Вахтангов, тот Вахтангов, который раньше глядел на этих алчных и тупых буржуа с мягкой улыбкой и требовал от актеров только «умиления» по поводу смешных недостатков Ашиллей и Гюставов, теперь обрушивается на героев пьесы с сарказмом, гневом, разящей насмешкой.

Вахтангов хочет смотреть на мир глазами своего зрителя — революционного народа. И он дает волю своей искренней ненависти и отвращению к лицемерной и бездушной буржуазии. Бытовая психологическая комедия начинает звучать у него, как трагический фарс. Актерам надо не только психологически правдиво показать этих Ашиллей и Гюставов: надо и ясно определить их общие основные классовые черты. Надо выявить свое отношение к ним.

Вахтангов добивается во втором варианте «Чуда» изумительной ритмичности и пластичности актерского исполнения. Уже нельзя выявлять содержание внутренней жизни так, как оно выявляется само, бессознательно и стихийно. Теперь всем руководит сознание, во всем требуется мастерство, точность, чеканная форма. Только когда все уже сделано, актер может импровизировать (движения, жесты, интонации) в точном соответствии с найденной формой данного спектакля, не иначе.

Этому уменью актера развивать в себе импровизационное самочувствие (в уже сделанной роли) должно предшествовать чувство «сценизма», то есть способность чувствовать себя свободно и естественно на сцене в особой художественной атмосфере данного спектакля, в его форме, его стиле, его ритме и, одновременно, способность остро ощущать то, что чувствует и переживает зритель.

Вахтангов учит, что всякая идея требует своей формы выявления. Идея и форма каждой театральной постановки неповторима, так как она рождается из взаимодействия трех факторов: пьесы, современности и данного художественного коллектива. Измените хотя бы один из этих факторов, и потребуется новое решение. Каждая пьеса требует своего, индивидуального решения. Мало того: решение будет другим в каждом ином художественном коллективе и при каждом новом изменении в жизни общества, в мироощущении зрителя.

Какую же форму он находит для новой сценической редакции «Чуда св. Антония»? В каком направлении он использовал и отточил здесь все пластические и ритмические средства выражения, внешнюю характерность фигур, движения, жесты, гримы, мизансцены, интонации речи?' В чем особенность нового «сценизма», новой природы художественных образов этого спектакля? Эта форма органически рождается из отношения режиссера К той среде, в которой развертывается действие. Если прежняя ласковая улыбка обернулась сарказмом, мягкая ирония — бичующим злым смехом, бытовой лукавый анекдот стал средством для злой общественной сатиры, то, конечно, уже неуместны прежние приглушенные, все смягчающие тона. Новую форму Вахтангов определяет, как гротеск. Вахтанговское тонкое понимание гротеска перекликается, как это уже намечалось в «Свадьбе» Чехова, с литературной манерой Гоголя и Салтыкова-Щедрина Но потребность в гротеске появилась у Вахтангова прежде всего от самого непосредственного ощущения современной действительности. Вахтангов мог постоянно видеть разнообразные приемы гротеска, широко распространенные у нас в то время в революционной сатире — в литературе, газетных и журнальных рисунках, на сцене самодеятельных театров, в революционном фольклоре. Вахтангов никому не подражал, но шел в этом случае от тех же народных, стихийно проявлявшихся источников как черпал из них, например, и Владимир Маяковский, прибегая к гротеску в своих пьесах, политических стихотворениях и незабываемых боевых «Окнах Роста».

«Чудо св. Антония» М. Метерлинка. Второй вариант. 3-я студия МХАТ. 1921 г.

Уже сделав второй вариант «Чуда», Вахтангов задумывается над третьим, так как чувствует, что волнующая его самого тема противопоставления человечности мертвому, механическому и сатирически осмеянному миру буржуа разрешена еще схематично и не окончательно избавлена от налета метафизичности и мистицизма, идущих от автора. Живым, наиболее реальным человеком оказался по существу, самый, нереальный — святой Антоний совершающий чудеса всерьез… (Его превосходно, с большим благородством рисунка и внутренней силой играет Ю. А. Завадский.) Образа Антония еще не коснулся атеистический, истребительный огонь революции. Но если окончательно уничтожить замысел мистика и символиста Метерлинка, то что останется от пьесы и какой смысл ее вообще ставить? Так снова и снова режиссер возвращается к мыслям об иных пьесах и об ином, новом их разрешении — ближе к современности, к мировоззрению нового, массового зрителя.

6

В 1-й студии МХАТ Вахтангов ставит «Эрика XIV» Стриндберга.

Королевская власть рано или поздно гибнет в силу своих внутренних противоречий — такова, по Вахтангову, тема этой пьесы. Эрик интересует Вахтангова не как исторический король Швеции, а как обобщенный образ правителя-монарха, достоинства которого лишь делают его судьбу трагичней, а гибель ужасней.

В образе Эрика Стриндберг рисует тягостную судьбу короля и человека, раздираемого конфликтами и противоречиями. Но фигура Эрика внутренне трагедийна у драматурга не столько в силу социальных причин, сколько потому, что Эрик больной, полусумасшедший человек. Тут сказалось обычное для упадочного декадентского искусства сведение всех больших драматических проблем, в конце концов, к патологии героя. Вахтангов же хочет видеть причину мучительных страданий Эрика целиком в противоречиях самой королевской власти. Человеческие качества Эрика, по мнению Вахтангова, только обостряют его положение, его трагедию, его гибель. Он уничтожает самого себя тем быстрее, чем острее чувствует, чем меньше умеет бороться, чем слабее он как человек.

«Эрик… — пишет Е. Вахтангов. — Бедный Эрик. Он пылкий поэт, острый математик, чуткий художник, необузданный фантазер — обречен быть королем!. Честолюбие короля зовет его протянуть руку через море к Елизавете английской, сердце которой «занято графом Лейстером». И рядом ищущая выхода, мятежная душа художника приводит его в таверну «Сизого голубя», где он встречает дочь простого солдата, сердце которой занято «прапорщиком Монсом». Ему нужен друг, он ищет его среди знати и приближает к себе аристократа Юлленшерна, ибо это «человек прежде всего». И рядом, в той же таверне «Сизый голубь», обретает Персона — гуляку и «негодяя», который кончит на виселице, и делает своим советником, ибо «он друг, он брат, он хороший человек». Разослав приглашения всей придворной знати на свадебную церемонию, он лично приглашает и прапорщика Монса с его бедными родственниками. Знать отказывается, и тогда он велит созвать нищих и уличных развратниц.

Совсем как евангельский царь».

«…Надо поступить не в ущерб закону и праву»; «я не хочу убивать с тех пор, как со мной мои дети» (то есть народ); «война всегда бесчеловечна»… — вот его слова на каждом шагу его странной жизни. И сейчас же, без колебаний, он подкупает, предлагает убийство, зовет палача и даже, отстранив его, сам берет меч, идет убивать и убивает…»

«Эрик — человек, родившийся для несчастья.

Эрик создает, чтобы разрушить.

Между омертвевшим миром бледнолицых и бескровных придворных и миром живых и простых людей мечется он, страстно жаждущий покоя, и нет ему, обреченному, места…»

«…Господин и раб — он, сотканный из контрастов, стиснутый контрастами жизни и смерти, неотвратимо должен сам уничтожить себя. И он погибает.

Простой народ вспоминает притчу о евангельском царе, придворные трубы играют траурный марш, церемониймейстер относит оставленные Эриком регалии — корону, мантию, державу и скипетр — Следующему, и этот Следующий в ритм похоронной музыки идет на трон.

Но за троном стоит уже красный палач. Королевская власть, в существе своем несущая противоречие себе, рано или поздно погибнет. Обречена и она».

И тема пьесы и манера игры — все должно быть продиктовано чувством современности. Вместе с тем Вахтангов объявляет:

«Это опыт студии в поисках сценических театральных форм для сценического содержания (искусства переживания). До сих пор студия, верная учению Станиславского, упорно добивалась мастерства переживания. Теперь, верная учению К. С. Станиславского, ищущему выразительных форм и указавшему средства (дыхание, звук, слово, фраза, мысль, жест, тело, пластичность, ритм — вое в особом театральном смысле, имеющем внутреннее, от природы идущее обоснование), — теперь студия вступает в период искания театральных форм. Это первый опыт. Опыт, к которому направили наши, дни — дни Революции…»

Вокруг начатой Вахтанговым работы над «Эриком» мнения в самой студии разделяются, так необычны и резки внешние и внутренние линии, краски, движения, которыми режиссер начинает рисовать мертвый мир придворных и образ мечущегося короля…

Вахтангов лепит каждый жест, каждую мизансцену, как ваятель. Твердым и острым резцом властно, решительно и нервно высекает скульптурные фигуры.

Премьера «Эрика XIV» состоялась в марте 1921 года.

Спектакль был настолько неожиданен и смел, форма его настолько отличалась от всего, что было сделано до сих пор, что это было равносильно попытке полного переворота в практике МХАТ и его студии. Когда студия накануне премьеры показывала «Эрика» К. С. Станиславскому, артисты ждали грозы. Вахтангов так волновался, что не пришел, сказавшись больным. После заключительного акта актеры попрятались от Константина Сергеевича в своих уборных и не смели выйти. Но Станиславскому спектакль понравился. Воспитатель Художественного театра принял эту форму, потому что нашел ее оправданной и наполненной яркими правдивыми чувствами талантливо игравших артистов. Евгений Богратионович ждал приговора у телефона…

Е. Б. Вахтангов и К. С. Станиславский. 1921 г.

М. Чехов изумительно тонко передал психическую неуравновешенность и внутреннюю полифоничность Эрика: внезапные искренние переходы и вспышки то гнева, то нежности; то высокомерия, то простоты; то покорности и веры в бога и в сатану, то отрицания всего; то ума и решительности, то беспомощности; то мягкого, детского чистосердечия и добродушия, то злобы, жестокости: и лукавства; смеха и готового разразиться рыдания… Дальше за этим, за какой-то близкой гранью могло начинаться только сумасшествие. Сознание измученного короля, раздираемое противоречиями личных чувств и противоречиями королевской власти, уничтожало само себя.

Король Эрик в пьесе неизбежно мог быть только раздавлен теми конфликтами, которые определили его личную судьбу: конфликтом между желанием стать демократическим добрым «отцом народа» и необходимостью опираться на феодальную знать и подчинять свои действия ее интересам; конфликтом между верой в отвлеченное Добро (непременно с большой буквы) и необходимостью делать зло, казнить и убивать; конфликтом между стремлением к свободному проявлению личных душевных движений (главным образом потребности в дружбе и любви) и необходимостью подчинять каждое свое движение обязанности быть одиноким и жестоким правителем. Эрик не может до конца разрешить своих конфликтов ни со знатью, ни с народом (крестьянами), ни с близкими людьми. Гибель такого Эрика-человека на троне была неизбежной. Трон стал для Эрика эшафотом. Гибель такого короля, дерзнувшего быть человеком, была показана не в реальных, убедительных конкретно-исторических условиях, а в отвлеченной, экспрессионистской трактовке.

К этой отвлеченности, которая, так же как и патологичность Эрика, немало отталкивала новых зрителей, вела и пьеса Стриндберга, вел и замысел Вахтангова.

Не проходила, а скользила по дворцу холодная королева-мать. С глубоко затаенными мыслями, властная и внешне бесстрастная, она тщетно охраняла незыблемость феодальных законов, подавляя в себе живые страсти и нежность к сыну. Подтекст скупой речи С. Бирман был так глубок и выразителен, что и сейчас, через девятнадцать лет, помнится возглас, вырывающийся из искривленных губ:

— Э-э-эрик!

Это мир умирающих и мертвых, это царство смерти.

С. Г. Бирман в роли королевы. «Эрик XIV» А. Стриндберга. 1-я студия МХТ. 1921 г.

Статуарны бледные, как привидения, жители дворца, феодалы, придворные. Им решительно противопоставлены живые люди, простые и простосердечные представители народа, темпераментные, задушевные, сердечные Карин (Л. И. Дейкун) и солдат Монс (А. И. Чебан). Они были обрисованы реалистически. Но для народа Вахтангов не нашел и не искал жизненности и разнообразия. Этого не было и в пьесе Стриндберга. Эти неуклюже вытесанные люди в грубых тяжелых одеждах, люди — простые в душевных движениях, как дети, но с суровыми и грубыми лицами, глядящие исподлобья, мрачно, жестко и недоверчиво, выражают только одно — гнет королевской власти, гнет дворца и резкую ненависть народа к дворцу.

Но как бы скупо ни был обрисован народ, это его присутствие рождает во дворце тревогу, жажду самосохранения и, одновременно, ощущение неотвратимой гибели.

Тревога растет. Почва у придворных уходит из-под ног.

«Перед отравлением Эрика его безумие спадает. Эрик переходит в созерцание, — пишет критик. — Он неподвижно застывает у трона, в то время как вокруг него нарастает движение — придворные сходятся, встречаются, расходятся, все стремительнее чертят нервный узор тревоги, то прямой, то изогнутый под разными углами…»

Издали нарастает гул. Во дворце зловещая тишина. В центре сцены сходятся Эрик и прокуратор. «И вот неслышно показывается, — пишет другой рецензент, — крадущийся, словно катящийся придворный. Он не останавливается на окрик короля. Это небывало, это неслыханно. И в этом одном уже бунт. Идет второй встревоженный придворный из противоположной кулисы. Благодаря системе площадок — небольших ступеней, подобно папертям на сцене, — создается впечатление текучих передвижений, подъемов, уходов, поворотов. Только тремя придворными, шушукающимися на центральной площадке, — в то время как четвертый проходит через всю сцену, словно на что-то решившись, словно куда-то спеша, — создается впечатление тревоги. Через секунду они расходятся по диагоналям в четыре разные кулисы. Дворец сразу пустеет. Четырьмя кулисами, четырьмя придворными, системой вкрадчивых, несуетливых движений Вахтангов населял дворец тревогой, пересекал его скрещенными линиями снующих людей. Группируя их кучками (шушукаются), проведя одного придворного мимо такой кучки (каждый за себя, спасайся, кто может) и разведя их всех по диагонали в разные углы (крысы разбежались), он за полминуты добился впечатления опустевшего дворца».

Вахтангов добивается в спектакле чеканной формы. Через самую форму, через каждую деталь, жест, позу, мизансцену он хочет донести до зрителя свою идею. И дает Эрику и придворным резкие экспрессионистические гримы (маски страдания) и стилизованнее костюмы. Стрелы на короне, стрелы на мече, стрелы на одеждах, на лицах, на стенах — это знаки одновременно и разящего оружия, которым удерживается королевская власть, и тех молний, что разрушат дворец… (поднявший меч от меча и погибнет).

Этот замысел, потребовавший для своей реализации образных обобщений, символов, был, повторяем, отвлечен от конкретной действительности, «метафизичен». И, как во всякой метафизике, в нем слишком большое место занимала схема. А в рамках этой схемы неизбежно должны были сталкиваться противоречия и в содержании и в форме. Чем последовательнее Вахтангов подчиняет все схематическому разделению действующих лиц на «мир мертвых» и «мир живых», чем резче он подчеркивает условную театральную форму для мира «мертвых», чем истеричнее, наконец, игра М. Чехова — Эрика, тем в итоге противоречивее спектакль и по своему стилю… В самом себе, в своей форме он отражал борьбу между взволнованным эстетическим, но еще абстрактным восприятием революции и традициями «Сверчка», традициями бытового психологизма (Карин — Л. И. Дейкун). Спектакль проводил грань между двумя мирами — «старым» и «новым», но ни для того, ни для другого Вахтангов еще не находил реалистического конкретного выражения.

Л. И. Дейкун в роли Карин. «Эрик XIV» А. Стриндберга. 1-я студия МХТ. 1921 г.

В этом спектакле было больше ощущения стихии революции как стихии разрушающей, а не созидающей; было больше понимания идеи революции как идеи, главным образом, критической по отношению к прошлому, но не идеи борьбы за будущее, за новое освобожденное общество. А для большего не было оснований и в самой трагедии Стриндберга.

7

Самым ярким из всех спектаклей, в которых Вахтангов выразил свое критическое отношение к миру, где человек угнетает человека, а лучшие движения ума и сердца уродуются и приносят гибель тем, кто их проявляет, явился «Гадибук» в еврейской студии «Габима». Трагическое ощущение ушедшей в прошлое жизни и гневное разоблачение классового общества выражены были в этом спектакле с огромной силой вдохновенного таланта и изумительного театрального мастерства.

В жизнь Вахтангова студия «Габима» вошла еще в 1918 году, когда, по дружескому поручению К. С. Станиславского, он взялся ею руководить.

За несколько лет до этого «Габима» возникла в Польше как небольшой театр, организованный Цемахом из актеров-профессионалов и молодых любителей. Габима — по-древнееврейски значит «сцена», подмостки. Спектакли «Габимы» ставились на том же древнем языке, который у евреев, рассеянных по всем странам Европы, сохранился только как священная реликвия прошлого, как язык каббалы, талмуда и библии.

«Габима» — отдавали себе в этом отчет все члены ее труппы или нет — была орудием сионизма, средством буржуазно-националистической пропаганды. И в самой природе этого театра неизбежно должно было лежать глубокое противоречие не только политического, но и непосредственно творческого характера. Дело было не только в том, что в царской России развитию еврейского театра чинились всяческие препятствия. Артисты «Габимы» знали, что евреи в массе не понимали языка этого экзотического театра. Убогий репертуар и трафаретная полуремесленная, полулюбительская техника артистов тоже не способствовали успеху «Габимы».

После Февральской революции, окрыленная перспективами, открывшимися для буржуазного национализма всех мастей, «Габима» перебирается из Белостока в Москву. Цемах, в согласии с Гнесиным и актрисой Ровиной (основными организаторами «Габимы»), обращается к К. С. Станиславскому, чтобы великий мастер помог им понять секрет успеха Художественного театра. Константин Сергеевич несколько раз беседует с Цемахом, разъясняя принципы театра переживаний. В результате руководители «Габимы» объявляют свой театр закрытым и труппу распущенной. Желающим предложено на студийных началах приступить к учебе, забыв на неопределенное время о зрителе. Часть уходит. Остается несколько человек.

От имени энтузиастов Цемах снова ищет помощи у Станиславского. Константин Сергеевич горячо рекомендует габимовцам в воспитатели лучшего из своих учеников, Евгения Вахтангова.

Вахтангов принял приглашение.

Летом 1918 года, после отдыха в Щелковском санатории, Евгений Богратионович много времени отдает «Габиме».

После знакомства отдельно с каждым учеником и первых этюдов по «системе» Вахтангов неожиданно посадил всех за стол.

— Читайте.

Были распределены четыре одноактные пьесы: «Старшая сестра» Шолом Аша, «Пожар» Переца, «Солнце» Кацнельсона и «Напасть», инсценировка рассказа Берковича.

— Не тонируйте.

— Как?

— Совсем никак. Читайте ровно. Спокойно. Как можно более просто.

— Спокойно?

— Да.

— А как Же переживания.

Вахтангов улыбается.

— С переживаний нельзя начинать. Переживания нельзя играть. Они придут потом сами.

Чтение продолжается. Каждый ждет с любопытством и нетерпением, когда же к нему придет настоящее чувство… И кажется совершенно немыслимым не помочь ему: поднять бровь, сложить губы в гримасу, сделать характерный жест. Но режиссер останавливает:

— Зачем нужны эти штуки?

Чтецы долго не могут с собой справиться. Чтение за столом повторяется много раз. Эти страстные лирики, комики и трагики от природы не умеют сдерживать темперамент. Но Вахтангов требует сначала чтения без всяких интонаций. Потом с негромкими естественными интонациями, но без жестов.

Каждая роль читается десятки раз. Шаг за шагом актеры начинают ощущать, как постепенно проявляются «сами собой» человеческие движения и естественная мимика. «Система» Константина Сергеевича раскрывается без лекций, на десятках и сотнях конкретных, всем понятных примеров.

Вахтангов хочет добиться реализма. Актеры часто не могут избавиться от натуралистических штампов, но учитель настойчив. И вдруг, когда от него ждут одинаковых на все случаи рецептов, он неожиданно делает резкое различие между пьесами.

«Старшая сестра» — обычная бытовая драма. Вахтангов последовательно добивается, чтобы ученики поняли сквозное действие, отдельные «куски» — главные и второстепенные, детально определили задачу каждой фразы, каждого слова в связи с состоянием героев и их взаимоотношениями с другими действующими лицами.

«Пожар» — трагическое произведение. Вахтангов обращает почти целиком все внимание на сквозное действие пьесы и каждого героя.

«Солнце» — лирическая вещь. На первый план выдвигается настроение героев. Ищется душевное состояние актеров, общее с «душевным состоянием пьесы».

«Напасть» — комический случай. Учитель больше всего обращает внимание на характер взаимоотношений героев, требует темпа и некоторого сатирического отношения к образам.

К концу постановки всего «вечера студийных работ», месяцев через десять, актеры почувствовали себя режиссерами. Учитель казался колдуном, — так легко он анатомировал и делал ясными и разрешимыми самые, казалось бы, сложные театральные проблемы.

Но неожиданно грянул гром. На стене в студии вывешено письмо Вахтангова:

«Я все чаще и чаще замечаю, что стремления большей части труппы эгоистичны и не имеют ничего общего с искусством. У меня начинает возникать нехорошее подозрение и растет вопрос: ради чего я так работаю и ради чего я должен сносить личные для меня оскорбления…»

Евгений Богратионович приучает всех учеников к мысли, что сцена — «священное место», где тщеславие и эгоизм не могут быть терпимы. Его личное отношение к театру не может не вызывать уважения даже у инакомыслящих. Наконец, все габимовцы чувствуют, что этот мастер и чудесный учитель бескорыстно помогает им создавать настоящее искусство.

Но среди двенадцати габимовцев большинство было более или менее тесно связано с буржуазией. Некоторые сами имели на стороне денежные дела и не хотели терять время на бесконечное и бесцельное, на их взгляд, вынашивание какого-то будущего театра. Они старались в одно и то же время служить искусству и маммоне. Другие выражали недовольство, что репертуар «вечера студийных работ», над которым: работает Вахтангов, не отвечает сионистским чаяниям…

С большим трудом Вахтангов доводит до конца работу над «вечером студийных работ» в «Габиме». К мукам моральным присоединяются муки физические: снова обостряется подтачивающая его болезнь.

В октябре Евгений Богратионович, прикованный к постели, записывает: «30-го сентября 1918 года Константин Сергеевич смотрел репетицию в «Габиме», а 8-го октября было открытие. Я болен. Не присутствовал. Торжество было большое. Критика для «Габимы» — отличная. Константин Сергеевич доволен.

Вот уже сдал «миру» 2-ю студию.

Дальше».

Накануне генеральной репетиции каждый актер «Габимы» получил от Вахтангова открытку с сердечной надписью. Габимовцы приняли это, как благословение на выступление. Играли с большим подъемом, растроганные вниманием Станиславского, первыми афишами, билетами, публикой — всем, что для них означало день рождения серьезного театра.

Дальше судьба «Габимы» сложилась на время без Вахтангова. Другой ученик Художественного театра, Мчеделов, поставил у габимовцев трагедию Пинского «Вечный жид». Но Евгений Богратионович, как всегда, не хотел порывать сразу своих отношений с учениками. Способнейшая из учениц, колебавшаяся в выборе между сценой и семьей, получила от него письмо. В нем Вахтангов писал:

«Подумайте хорошо над вопросом: любите ли Вы сцену настолько, чтоб служить ей, чтоб сделать это служение главным, самым важным в жизни своей, той земной жизни, которая дается только один раз? Или у Вас есть что-либо другое, ради чего Вы находите нужным жить, ради чего стоит жить… перед чем сцена (в форме осуществления идей «Габимы» хотя бы) отходит на второй план…

…Если на первый вопрос Вы ответите утвердительно, если искусство сцены для Вас главное, то продумайте: отдаете ли Вы этому главному столько, сколько нужно для того, чтобы оно оправдало свое место в Вашей жизни? Главное всегда требует многого. Главное всегда требует жертв. Ради главного — все остальное. Отнимите главное, и все, что дополняло его — удобства жизни, любовь, книги, друзья, мир весь, — становится ненужным, и человек чувствует себя лишним.

…Нельзя останавливаться, нельзя пропускать ни одного дня. Если я что-нибудь знаю, если у меня есть, что дать другим, так этим я обязан громадной работе — ежечасной, — она у Вас на виду…

…все можно вернуть, если упустите, но нельзя вернуть молодости, а молодость не надо тратить на преходящее…»

8

Через полтора года Евгения Богратионовича снова пригласили в «Габиму». Ему предложили поставить пьесу такого содержания:

Молодой ешиботник Ханан, увидев красавицу Лею, дочь богатого купца Сендера, страстно полюбил ее. Но, как водится, отец выбирает для Леи богатого жениха и отказывает Ханану. Юноша ищет помощи в мистической каббале. Если не бог, то пусть сатана — как ни страшна Ханану эта мысль — помешает планам Сендера и поможет соединиться влюбленным. Ханан говорит товарищу:

— Талмуд холоден и сух, он приковывает к земле. А каббала ведет в верхние чертоги высочайших тайн, она поднимает завесу.

— Но путь опасен. Ведь он легко приводит к греху!

— А разве грех не создан богом? Какой грех самый страшный из всех и труднее всего побеждаем? Страсть к женщине. Но если этот грех очищать в огне до тех пор, пока в нем останется только искра чистоты, тогда он превращается в святая святых, в «Песнь песней».

Из уст Ханана льются ликующие звуки этой песни. Лея заходит в старую синагогу, где поет Ханан.

— Здравствуй, Ханан, ты снова здесь?

— Да.

И это все. Лея с няней и подругой уходят. Но юноша восклицает:

— Я победил!

Но тут же внезапное известие о помолвке Леи с другим лишает Ханана сил. Он ищет ответа и спасения в запрещенной книге ангела Разиеля и, сраженный, умирает. Прохожий закрывает его тело черным покрывалом.

Свадьба. Во дворе Сендера, по обычаю, приготовлен обед для нищих.

Пение и пляски в честь Сендера. Лея танцует с нищими; после всех невесту хватает и пляшет с ней полусумасшедшая старая Дрейзл. Уже сорок лет, как она не танцевала. Лея движется обессиленная. Все захвачены, все скованы друг с другом страшной пляской.

Лея падает в обморок. Нищие разбегаются. Девушка медленно приходит в себя.

— Как будто бы какая-то неземная сила меня подхватила и унесла далеко, далеко. Бабушка, няня, правда ли, что души тех, кто умерли молодыми, живут среди нас и окружают нас?

Вместо няни перед ней оказывается прохожий.

— Иногда бывает, что странствующая душа входит в тело живого человека, сливается с его душой и только в этом находит свое утешение. Это дибук.

Лея идет на кладбище пригласить на свадьбу свою покойную мать и Ханана.

Двор снова заполняют нищие. Их пир окончен. Они издеваются над скупостью Сендера. Раздается музыка венчания. Торжественно вводят невесту и жениха. Но, когда жених Менаше хочет прикрыть лицо Леи, она отталкивает его.

— Не ты мой жених.

И из ее сердца несется голосом Ханана ликующая «Песнь песней», — в нее вселился дибук.

Сендер привозит Лею к цадику Азриелю в Мирополе. Просит изгнать дибука.

Когда Лея на вопросы цадика отвечает от себя, она слаба и беспомощна. Но когда она начинает говорить речью скрытого в ней Ханана, все ее слова звучат с необыкновенным упорством и силой.

— Я не выйду. Во всем мире для моей души нет более желанного дома.

Суд. Неожиданным истцом оказывается давно умерший отец Ханана. В молодости он и Сендер были друзьями и заранее обручили своих детей, если это будут мальчик и девочка. Суд приговаривает Сендера молиться за души Ханана и его отца и отдать половину имущества беднякам.

Но мертвый не должен быть среди живых. Лея должна выйти замуж за живого. От дибука требуют, чтобы он оставил Лею. Дибук не уходит добровольно. Тогда цадик предает его херему (анафеме).

Душа Ханана оставляет измученную Лею.

Рядом с собой, за пределами начертанного цадиком круга, девушка слышит стоны.

— Кто тут?

В ответ несется «Песнь песней». Силой любви Лея разрывает круг. «Песнь песней» звучит из двух существ. Лея падает мертвая.

«Почему, почему душа сошла с высот в низины?» с тоскующей песней, начинавшей пьесу, закрывается занавес.

Это мистико-символическое соединение древних легенд, поэтических сказаний, религиозных верований и обычаев еврейского прошлого… Пьеса называлась «Гадибук», или «Между двух миров». Ее написал Ан-ский (Раппопорт) на русском языке и отдал Художественному театру.

Пьесу хорошо принял К. С Станиславский. Но потом она была им передана «Габиме». Еврейский перевод и значительную переработку пьесы сделал для «Габимы» поэт Бялик.

Пьеса увлекла Вахтангова. Он захотел поставить в ней памятник уходящим формам еврейского быта и порожденным этим бытом верованиям и легендам, — всему тому, говорил он ученикам, что «в нашей новой жизни уже не имеет под собой никакого основания».

«Почему, почему душа сошла с высот в низины?» тоскуя, спрашивает Ан-ский… Автор скорбит по поводу социального неравенства. Его тема — душевная трагедия обездоленных. Ханан падает жертвой этого неравенства и религиозного мракобесия. Лея не в силах переступить черту, проведенную этим же неравенством. Но все же где-то в загробной жизни, как думают верующие, или в духовной абстракции, в мире высших идей справедливости, как может думать неверующий, души любящих, если их страстно влечет друг к другу, сольются, образуют единое целое.

Мистическая, идеалистическая мысль составляет самое существо этой пьесы.

Она перегружена этнографическими, жанровыми сценами, и, в сущности говоря, это не драма в обычном смысле, а громоздкий и малодейственный клубок легенд, обычаев и сентиментально-народнических сентенций.

Автор, обвиняя архаический быт в косности, сам влюблен в этот быт и любуется им. У Вахтангова нет этой любви.

Он шаг за шагом очищает основную драматическую тему от лишних этнографических сцен, выбирает в пьесе только то, что лаконично и ярко рисует духовный мир действующих лиц, сжимает четыре акта в три и рассекает внутреннюю жизнь пьесы по новому надрезу. Линия надреза идет между двух миров — не между небом (мистическими представлениями или пусть хотя бы поэтической абстракцией) и землей и не просто между миром бедняков и богачей, но между живыми, реальными человеческими чувствами и судьбами, с одной стороны, и проклятым миром прошлого с его бытом, религией, законами — с другой. Человек не может жить, не может сохранить свою прекрасную живую душу в мире угнетения, уродства и страха — вот что хочет сказать Вахтангов.

И он начинает всему в пьесе искать жизненных объяснений. Находит бытовое происхождение характеров, анатомирует поведение. Образы легенды он опускает на землю.

Ханан — это человек, требующий свободы для живых человеческих чувств. Любовью к Лее все его чувства подняты до высшей степени воодушевления и чистоты. Ханан протестует против бытовых и религиозных оков. И юноша гибнет, как обездоленный местечковый Ромео, — так морально сгорают и многие другие любящие, столкнувшиеся с бездушными законами отцов.

Ханан — человек сильной воли и мысли, хоть он и окажется бессильным в борьбе за свое право на жизнь. Обессилен он религией. Лея же слаба. Только любовь к Ханану делает Лею мужественной, но тем скорее и быстрее для нее развязка — смерть. Лея — это обреченная женственность, выросшая в теплице.

Няня Леи — материнство. В этой старушке-служанке больше теплоты и глубокого понимания Леи, чем во всех родственниках девушки, вместе взятых.

Степенный, самодовольный Сендер не потому подчинил себя всецело одному делу — накоплению золота и упрочению своего положения, что он от природы туп. Нет, он не был глупым, но стал тупым, бездушным, душевно неподвижным потому, что сделал себя рабом денежного мешка. Страсть собственника раздавила в нем все непосредственное, человеческое. Золото опустошило и ожесточило его душу.

Золото — роковая, губительная сила. Куда бы оно ни врывалось, оно несет за собой ужас и опустошение беднякам, моральное растление собственникам. И Ханан и Сендер — его жертвы. Это оно сделало таким бездушным и неподвижным, таким косным и надменным местечковое мещанство, торжественно присутствующее на свадьбе.

О чем говорят движения хасидов и нищих? Это уродливые, судорожные движения людей, раздавленных, сплющенных сапогом Сендера и привитой им идеей рока, верой в мстительного Иегову. Движения этих людей конвульсивны потому, что люди эти несчастны и запуганы. Вахтангов угадывает природу местечкового еврейского жеста. Это — физическое выражение страха и страдания.

В работе над «Гадибуком» воскресают старые споры Вахтангова с габимовцами.

Кто такой цадик Азриель? Святой? Нет, это обыкновенный человек. Он только спокойнее других и глубже их понимает некоторые вещи. И он очень хорошо знает свою слабость. Ему даже жалко себя. Но он считает, что не имеет права разрушать веру в свою святость, иначе распадется окружающая его человеческая масса — хасиды. Этой верой он должен поддержать в других слабые человеческие силы. Артист Варди очень хорошо принимает замысел Вахтангова, и в его исполнении Азриель оживает, как простой и жалкий в своей беспомощности человек.

Но другой исполнитель роли Азриеля, Цемах, хочет всерьез изображать святого, цадика, творящего чудеса. На репетициях противоречия углубляются. Габимовцы, близкие к сионизму, наконец-то получили свою библейскую пьесу, неужели им теперь отступить?

Но что же делать Вахтангову? Отказываться от пьесы? Нет, работа начата и будет закончена.

Уже найден индивидуальный ритм каждого действующего лица. И постепенно этот ритм становится все более театральным, подчеркнутым. Он ложится в основу поэтической и музыкальной формы спектакля.

Новые находки родились из преодоления непонятности языка.

Евгений Богратионович как-то бросает актерам:

— Ну зачем вам этот древний язык, когда его не понимают зрители?

Но улыбается и добавляет:

— А впрочем, мы сделаем язык нашего спектакля понятным для всех!

Вахтангов добивается такой интонационной и ритмической выразительности, чтобы смысл каждой фразы не вызывал сомнений даже без слов и даже вопреки им.

Для тренировки он заставляет повторять какую-нибудь простую фразу, например:

— Будьте добры, налейте мне чаю…

А мысленно в это время сказать и так, чтобы собеседник это отлично понял:

«Я вас нежно люблю, и вы это чувствуете».

Или:

«Вы мне противны, убирайтесь прочь».

«О, как мне больно!»

«И вам не стыдно?»

И так без конца идет импровизация… Студия начинает походить на веселый сумасшедший дом. Темпераментные, возбужденные актеры мысленно спорят, объясняются в любви, делятся важными, волнующими мыслями, а вслух произносят при этом только самые случайные слова, не имеющие ничего общего с мыслью и чувством. Евгений Богратионович беседует тем же способом, смеется, поправляет, объясняет, требует, чтобы речь была мелодичной и сама мелодия выражала бы смысл, — даже одна чистая музыкальная мелодия без слов! Зато потом, как наполнено звучат реплики пьесы, каким свежим и весомым оказывается каждое слово, выражающее мысль и чувство…

Вахтангов организует, направляет течение действия ритмом, почти математически рассчитанным рисунком движений, четкостью речи, наконец, музыкой.

Вокруг рояля собирается вся «Габима». Композитор Энгель играет. Вахтангов начинает петь, актеры подхватывают хором. Проносятся вереницей музыкальные образы синагоги, нищих, свадьбы, Сендера и ликующих Ханана и Леи. Пение увлекает. Образы песен становятся ощутимыми, как зримые видения.

Мелодия любимой армянской песенки Е. Б. Вахтангова.

Вахтангов приходит на репетиции собранный, напряженный, но иногда находит себя и других не готовыми. Тогда он просит рассказывать ему еврейские легенды. Садится за стол и слушает, окруженный актерами. Кто-нибудь начинает рассказывать. Другие продолжают. Про ходит час, три, четыре часа. Света не зажигают. Одна легенда рождает другую. Вокруг стола создается ощутимая атмосфера легенды… Наконец, Евгений Богратионович шепотом просит начать репетицию.

Обычно репетиция происходит вечером. Евгений Богратионович приходит больной и усталый после другой работы. Иногда его подолгу ждут. Но бывает, что первый вошедший в студию еще днем ученик слышит в комнатах тихую музыку — звуки любимой армянской песни Евгения Богратионовича. За роялем согнулась худощавая фигура учителя. Приходят второй, третий ученики, собирается вся труппа. Вахтангов все сидит и импровизирует. Актеры рассаживаются по уголкам, на окна, на скамейки и на полу около рояля. Сгущаются сумерки. За окнами темно и брезжут огни. В комнате полумрак. Кто-нибудь, чаще всего актриса Элиас, запевает песню. И забывают о времени. Несколько часов длится песня. Затем кто-нибудь что-то расскажет. Так проходит весь вечер, пока не пора расходиться.

Репетиции «Гадибука» подходят к концу. Традиционная «мхатовская» реалистическая форма спектакля внешне остается все еще прежней, хотя в жизни каждого образа пьесы уже произошли какие-то изменения, о значении которых актеры, а иногда и сам режиссер, не вполне догадываются.

Наступил день, когда художник Натан Альтман принес эскизы декораций и костюмов. Вахтангов их не принял — это экспрессионизм, декадентство, нарочитая условность. Альтман приносит новые. Евгений Богратионович опять отвергает: это то же самое.

Репетиции прекращаются. Режиссер и художник не хотят видеть друг друга. Наконец, они встречаются вдвоем. Несколько дней спорят. Альтман делится с Евгением Богратионовичем своим критическим отношением к теме и образам пьесы, вновь и вновь говорит о трагической истории еврейского народа, о религии страдания, о жестоком и страстном еврейском искусстве, об искалеченных, несчастных человеческих лицах, которые смотрят на нас сквозь поэтические образы легенд. Вахтангов все больше понимает то, к чему он сам интуитивно шел, и начинает решительно пересматривать многое заново. Его уже совсем не удовлетворяет прежняя форма спектакля.

Н. Альтман. Эскиз костюма нищего в «Гадибуке». Студия «Габима». 1921 г.

Он назначает репетицию. Приходит с Альтманом и молча смотрит на сцену. Актеры настороженно ведут первый акт. Все больше робеют и, наконец, вовсе останавливаются: не было ни одного замечания, ни одного возгласа режиссера.

— Евгений Богратионович, почему вы молчите?

— А что вы делали?

— То, что вы нам показывали…

— Это не я, а какая-то бездарность вас учила… Смотрите — вот как надо делать.

Евгений Богратионович ринулся на сцену, и вдруг, в его показе, те же движения и слова приобретают невиданную остроту, резкую экспрессию, необычайную подчеркнутую выразительность.

— Мало играть образ, надо играть еще отношение к нему! И — долой поверхностное подражание жизни. Театр имеет свой собственный реализм, свою собственную театральную правду. Театральная правда — в правде чувств, которые на сцене передаются с помощью фантазии и театральных средств. Все должно быть донесено до зрителя исключительно образными театральными приемами.

Движения доводятся до гротеска. Все хасиды выражают одну общую тему. Но один держит руки согнутыми в локте, с открытыми ладонями, с согнутым вправо корпусом, с головой, наклоненной и прижатой к правому приподнятому плечу. Другой напряженно выпрямлен, голова откинута назад, руки придавлены к груди, ладони повернуты. Третий вытягивает руки вперед, как бы ощупывает воздух. Жесты резки, ритм конвульсивен… Это и есть искалеченные люди, которых, как художник, искал Вахтангов. Создается пластический памятник страшному прошлому еврейского народа. Таким, только таким, думает Вахтангов, может увидеть это прошлое современный освобожденный человек.

Это — энергичный обличительный рисунок. Это — раскрытие существа и формы проклятого мира Иеговы, мира страдания, мира золотого мешка и нищеты, изуверства, каббалы и бездушия — мрачного мира, в котором мечутся трагически обреченные Лея и Ханан. Это — рисунок второй режиссерской редакции «Чуда св. Антония» и, отчасти, «Эрика XIV», усложненный спецификой еврейской экспрессии и национального жеста. Символы и аллегории пьесы становятся понятными и оправданными. На сцене экстаз, а не натуралистическая обыденность переживаний. Этому будут соответствовать и изломанные косые линии декораций — то же выражение смятенности, страдания и непрочности ушедшего мира:.

Как резкий контраст этому миру прозвучит страстная лирическая «Песнь песней» — песнь о любви и о порыве к счастью — прозвучит теперь по резкому контрасту, как гимн красоте неумирающего человеческого духа, как его высокое поэтическое произведение, когда он на мгновение вырывается на свободу.

Давно назревавшие у Вахтангова мысли нашли в этом спектакле яркое подтверждение. И пусть даже сам Константин Сергеевич смотрел на всю систему воспитания актера главным образом как на средства преодолеть противоречие между условностью сцены (игра перед публикой) и естественным самочувствием актера, пусть Станиславский для этой цели изобретал сотни поразительных приемов, чтобы создать на сцене для актера и зрителя иллюзию реальной жизни… Разве не лучшим применением всего мастерства Станиславского будет жизнь актера в образе, созданном не фотографическим отражением повседневной жизни, но ее сложным художественным отражением с помощью фантазии?

Пусть актеры, играющие Лею, Ханана, хасидов, Сендера, почувствуют себя так, как «если бы» они были не только Леей, Хананом, хасидами, Сендером в реальной действительности, в каком-то местечке, но и так, как если бы они были этими героями не в жизни, а в легенде, не в местечке, а в художественном мире обобщения. Теперь, когда актерами пройден весь путь реального житейского оправдания образов, можно не бояться надуманной абстракции и пустоты. Можно рискнуть жить на сцене образами легенды. И тут придут на помощь музыка, ритм, еврейские мелодии, старые народные легенды, поэзия мифа, иносказание, символ.

Театру будет возвращен театр, в котором противоречие между условностью рампы и естественным самоощущением актера нужно не изгонять и не игнорировать, а сделать источником, из которого только и рождается настоящее искусство. Вахтангов гениально угадывает диалектическую творческую природу этого противоречия, которое он до сих пор пытался всеми способами стереть и устранить.

Рождается театр огромного творческого взлета мысли и чувств, могучей фантазии и бесконечного разнообразия художественных форм.

Вахтангов хочет танец нищих во втором акте довести до оргии, до трагикомического хоровода… Это трагедия и в то же время сатира. В каждом из нищих будут собраны все нищие, все несчастье, вся нищета, весь ужас нищенства. Горбатые, кривые, слепые, безносые, дуры, полусумасшедшие нищие — жертвы разрушительных сил социального неравенства и угнетения.

«Гадибук» С. Ан-ского. Сцена с нищими. Студия «Габима». 1921 г.

Одна из многих ночей. В три часа утра прерывается репетиция. Вахтангов может, наконец, ненадолго прилечь. Болезнь постоянно возвращается к нему и расшатывает нервы. Единственное лекарство, которым он облегчает страдания, — сода. Но не легко было в те времена достать соду в Москве!

Актеры кончают поздний ужин. Он состоит из супа, в котором плавают отдельные зерна пшена. Раздается звонок — и в четыре часа утра продолжается репетиция, до тех пор, пока Вахтангов не устанет. Он устает очень редко. Когда он увлекается работой, он настолько ею захвачен, что не чувствует, как протекает время.

Евгений Богратионович сидит, понурившись, в пальто, с бутылкой горячей воды, прижатой к боку. Его глаза обращены на сцену. Он строит, разрушает и снова создает. Свет все больше и больше проникает через закрытые ставни. Кто-то открывает их, и утреннее солнце врывается в помещение.

Но актеры не идут домой. Они собираются вокруг режиссера, веселятся, копируют друг друга. Он сердечно смеется, глядя на них, неожиданно подходит к пианино и начинает играть армянскую песню. Все поют вместе с ним. Мотив печален. Но Вахтангов поет с воодушевлением, пение разносится по всему театру. Круг становится все теснее и теснее, актеры берут Евгения Богратионовича на руки и несут его по залам, по комнатам, по лестнице, по фойе, пока он не вырывается. Его провожают домой.

Первый акт уже готов, второй заканчивается, но денег на окончание декораций, костюмов и макетов нет. Что делать? Организуется вечер, на который приглашаются покровители студии «Габима» и несколько человек из художественно-артистического мира.

Гостям показывают отрывки первого акта. Читают стихи. Приглашенные выпили чай и съели все лепешки, которые были для них приготовлены, — пора приступить к делу. Гости не проявляют особой инициативы, и в зале воцаряется нудная тоска. Видимо, вечер не достиг своей цели. Напрасно актеры надеялись и старались, напрасно раздували самовар и угощали чаем, сахаром. Тогда Вахтангов куда-то выходит и неожиданно возвращается в переднике, с белым платком через руку «а ля гарсон». Каждому он подносит чай. За Вахтанговым то же делает и М. Чехов. Перед каждым гостем они снимают шапки и просят бросить «на чай». Настроение в зале меняется, один именитый гость хочет перещеголять другого, сыплются бумажки.

Но Вахтангов, собрав две шапки денег, этим не ограничивается. Он вскакивает на скамейку и объявляет американский аукцион. Продается в рабство М. Чехов, который с жалобным видом стоит рядом… Начинаются торги.

«Габима» на другой день покупает нужные материалы, и весть о «Гадибуке» разносится по Москве.

Когда готов второй акт, его также показывают, как самостоятельную вещь. Проверка на зрителе помогает и режиссеру, и актерам отделывать спектакль. Многие уже найденные мизансцены уничтожаются, и тут же на месте создаются новые.

В массовых сценах Вахтангов добивается законченного единства жестов, ритма, движения. Почесаться, что было бы вполне «естественно» для нищих, кашлянуть и, жестикулируя, потоптаться на одном месте — все это, говорит Вахтангов, может быть натурально в естественной жизни. И все это может быть хорошо для спектакля, построенного на натуралистическом принципе, но не для спектакля, который сделан по принципу театральному. Все это мусор, который только мешает игре актеров и отвлекает внимание зрителя.

Если на сцене кто-нибудь начинает говорить, все остальные актеры должны застыть, чтобы даже случайным поворотом головы не привлечь к себе внимания зрителя. Такое застывание никогда не покажется зрителю нарочитым, если актер найдет причину, которая органически необходима для его неподвижности.

— Не думайте, — говорит Вахтангов, — что этот театральный принцип я сам выдумал. Это не каприз и даже не открытие. Вы можете наблюдать это ежедневно в жизни. Присмотритесь к человеку, который подносит ко рту ложку с супом. Вдруг он прерывает свое движение, прислушивается к тому, что сосед ему рассказывает. Он страшно заинтересован, и все время он держит ложку на полпути и не проливает в это время ни одной капли. Бывают моменты, когда целые группы людей застывают, слушая и наблюдая то, что происходит рядом.

Ю. Завадский делает для «Гадибука» гримы и объясняет актерам:

— Если вами найдено острое выражение лица и если нищий не обычный попрошайка, которого мы встречаем на улице, но символическая фигура, которая представляет собой тысячи нищих, оборванных, покрытых коростой, то грим должен помочь вашему лицу тоже стать символическим, гротесковым. Эти люди, собственно говоря, — маски.

Вахтангов необыкновенно выразительно показывает, как ходят люди, проводящие всю жизнь в синагоге, как они спят, едят, как читают псалмы, разговаривают между собой, смотрят друг на друга; — и актеры видят перед собой настоящего ешиботника. Откуда Вахтангов знает это? Это интуиция художника. Он показывает местечкового богача Сендера так, как будто вырос с ним. Иногда Евгений Богратионович шутя рассказывает, что габимовцы его настолько «задибуковали», что, когда он приходит от них к себе в студию, он начинает петь псалмы, или «Песнь песней», или вдруг запевает свадебную еврейскую веселую мелодию.

Работа над третьим актом идет медленно. Вот еще одна ночь. Актеры снова и снова начинают репетицию с песни хасидов. Усталость берет свое, актерам не поется. Вдруг раздается грозный окрик из ложи:

— Остановить репетицию, остановить!

Вахтангов выходит на сцену бледный.

— Очевидно, вам это не нужно? Для кого я это делаю? Тот, кто устал, сию же минуту оставить сцену и никогда на нее не возвращаться. Разве так поют хасиды, когда встречают раввина?! Вы хотите мне сказать, что в такой песне они выражают свою веру?! Вот я вам сейчас покажу, как хасиды поют. Выстраивайтесь, и пусть войдет раввин.

Показывается раввин. Вахтангов стоит на лестнице, протягивает руки к раввину и поет. Его глаза полны экстаза, его голос патетичен, руки актеров сами тянутся за ним. Хор подхватывает. Голоса становятся одухотвореннее.

— Вот так, други, поют хасиды.

Актеры стоят растерянные и пристыженные. Вахтангов устал, его ведут к ложе, и он ничего не говорит. Он просит, чтобы несколько минут помолчали и опять взялись за работу.

9

Наконец, 31 января 1922 года в «Габиме» большой праздник. В первый раз будет показан целиком весь «Гадибук».

Вахтангов, превозмогая боль, с похудевшим лицом, на котором выступают скулы и огромные, как будто еще более увеличившиеся, светящиеся глаза, с трудом скрывает слабость и дрожь от болезни и напряжения. Но, чувствуя, как нервничают исполнители, он смеется и острит. Актеры стоя выслушивают последние замечания Вахтангова. Он говорит тихо, короткими фразами:

— Дети, запомните… Перед выходом не забудьте взять с собой свечу, а вы не стучите палкой… Я вам делаю последние замечания. Завтра меня уже с вами не будет. Я вас прошу, не забывайте, что сегодня большой день и для вас и для меня.

Он делает знак, чтобы те, кто не занят в начале акта, удалились со сцены, крепко пожимает актерам руки, желает им успеха.

Режиссер выходит за занавес и вкратце передает публике содержание пьесы. Несколькими штрихами он обрисовывает форму, в которой выполнен спектакль. В зале перед ним его товарищи, ученики, учителя. Многие знают о его страшной болезни и чувствуют, что, может быть, видят своего любимца в последний раз.

Свет погашен. В середине темного зала у столика сидит Вахтангов. Перед ним карандаш и белый лист бумаги. Становится тихо. Из зала доносится голос:

— Начинать.

Вступает музыка; она тянется как будто издалека. Но вот к ней присоединяются голоса ешиботников. Они поют вначале без слов, тихо, тихо, вместе со скрипками. И не знаешь, где человеческий голос и когда поют струны. Медленно раздвигается занавес.

После первого акта Вахтангов приходит за кулисы, — он смеется над тем, что вначале все настолько испугались, что стали даже заиками.

— Ну, мы немного их согрели к концу акта. Теперь, дорогие мои, нужно их зажечь так, чтобы оторвать от мест.

Когда после окончания пьесы падает занавес и дается свет, в зрительном зале ощущение такое, как будто разбудили людей от видений.

Актеры танцуют ликуя. Гости делятся с ними своими впечатлениями, но большинство еще захвачено и подавлено пережитым и виденным. Еще звучат в ушах мелодии, еще теснятся образы спектакля и не улеглись огромные пласты чувств и мыслей, непосредственно им вызванных…

Когда гости расходятся, актеры, еще в гриме и костюмах, входят в зал, и тут только начинается студийный праздник. Артисты не знают, как выразить режиссеру свою благодарность. Вахтангов отвечает на приветствия:

— Это еще ничего, это только проба, мы еще покажем, на что мы, актеры, способны.

Он оставляет свой портрет с подписью и вписывает в книгу «Габимы»: «Дорогие мои, где вы сейчас, не забывайте меня».

Кладет перо, хочет что-то сказать — и не может. Смертельная боль пронизывает его, и темная волна заливает лицо. Он отворачивается, чтобы актеры не видели его глаз. Все стараются скрыть слезы. Так стоят, — как им кажется, — несколько минут и чувствуют, что если настроение не изменится, то сейчас разразится общий плач. Вахтангов поворачивается, начинает смеяться и вышучивает каждого из актеров. Начинает острить и поругивать их за грустное настроение.

— Давайте лучше посмотрим, не забыли ли вы мою песню?

Садится к роялю, затягивает свою армянскую песенку. Актеры подхватывают. Звуки песни разносятся по театру, по всему спящему Нижнекисловскому переулку. Вахтангов не болен! Назло своей болезни, протестуя против неминуемой катастрофы, он поет все громче и танцует. Актеры за ним. При свете дня, освеженные и разгоряченные, согретые радостью, которой Вахтангов окрылил их, актеры несут его на улицу. Там он вырывается, целуется с каждым и уходит.

Критики писали о «Гадибуке»:

«Законнейшее чувство восхищения перед цельностью, завершенностью, законченностью замысла этого спектакля так велико, что не хочется спрашивать себя, очень ли своевременна и современна эта националистическая и мистическая пьеса. Спектакль в его целом прекрасен, нужен и современен. Религиозные песни, пляски нищих, жуткое веселье родственников и горе невесты — все это оказалось прекрасным поводом для постановки, которым гениально воспользовался режиссер… Изощренное зрение, создающее превосходную четкость движений… поразительное богатство речевых интонаций, совершенно по-новому организованных музыкальнейшим вахтанговским слухом, который умеет в продолжение громадного спектакля создавать все новые тончайшие звучания. Вахтангов эмоционально заражается сюжетом своей работы и умеет нас заразить этим. Совершенно особая, взволнованная фразировка пения дает нам основание думать, что Вахтангов мог бы проложить новые пути в исполнении оперы. С другой стороны, танец нищих поставлен с таким полным фантазии мастерством, что оно заставляет видеть в Вахтангове своеобразного балетмейстера».

«Каждый жест, каждая интонация, каждое движение, каждый шаг, поза, группировка масс, каждая сценически-актерская деталь в своем изумительном мастерстве доведены до такого технического совершенства — предела, что с трудом представляешь себе что-нибудь превосходящее. Это мастерство искусства. Каждый сценический, актерский момент может быть зафиксирован, как застывшее скульптурное изображение. Пластическая сторона актерского действия представляется каким-то синтезом, где найдено, в каждом отдельном случае иначе, из тысячи пластически-актерских решений одно-единственное — самое верное, самое точное, самое абсолютное».

«Нищие, слепцы и уроды, со скрюченными руками и искалеченными фигурами, чахоточные и полоумные горбуны, точно соскочившие с офортов и шпалер Гойя, какие-то жутко-серые комки скорченных тел, копошащаяся масса полузверей, похожих на бредовые, кошмарные видения. Вахтангов двигает их и группирует в бесконечном разнообразии, придавая их ужимкам чудовищную, зловещую жуткость… Эта жуть особенно остро чувствовалась во время пения и плясок с дребезжащими, диссонирующими вскриками и подвываниями».

А. М. Прудкин в роли Прохожего. «Гадибук» в студии «Габима».

«Перед нами театр в точном, чистом и освобожденном значении этого слова. Как и в античном театре, все три сценических искусства слились здесь между собой в один синтез: сладостно-поэтическое слово, как говорил Аристотель, пение и танец. При всей бытовой правде почти нет — ничего прозаичного».

«Гадибук», — это уже не спектакль, это сам театр, сама эпоха… Что же «Габима»? Театр революции? Нет. Но он вполне созвучен и соритмичен нашей современности. Этот театр слишком остро ощущает противоречие старого и нового…»

Вахтангов создавал еврейский спектакль, еврейский театр, и поэтому в «Гадибуке» театральные приемы и театральная форма неотделимы от национальных особенных черт, даже в малом, — скажем, когда в моменты высшего эмоционального напряжения речь переходит в экстатическую напевность, а изобразительные жесты быстрых рук создают «целую симфонию пластических знаков, приходящих на помощь аргументам и оборотам мысли».

Но главное, что принесло «Гадибуку» мировую славу, — это могучее художественное выражение трагического существа прошлой жизни вообще, и особенно еврейского народа, — прошлой у нас, но еще живой за рубежом, где она держит в мучительном плену миллионы евреев. И в трагическом содержании спектакля Вахтангов раскрыл глубочайшую лирику и острую боль человеческого страдания.

Один из критиков справедливо писал:

«Что же конкретно совершили Ханан и Лея? Они полюбили друг друга и, побеждая в любви, опрокинули наземь всю тысячелетнюю библию, талмуд, всяческие законы, проклятия общины и самого страшного бога. Нужно знать еврейскую среду, среди которой разворачивается действие этой легенды, с ее религиозным фанатизмом, косностью и напряженнейшей мистической одержимостью, этих «хасидов», неистовствующих в религиозных плясках и песнопениях, чтобы понять до конца разрушительность и революционность лирической стихии «Гадибука», в токе человеческом и душевном растворяющей власть тысячелетий, власть живущих среди нас мертвецов».

Е. Б. Вахтангов. Эскиз маслом М. Коровина. 1922 г.

Глава восьмая

«Принцесса Турандот»

1

Никогда не притуплялась острота, с какой Вахтангов чувствовал трагизм жизни. Но как ни мучила и ни подавляла художника трагическая тема, общая для всех его созданий от «Праздника мира» до «Гадибука», — он бесконечно любил жизнь и радовался ей. Неизлечимая болезнь и угроза близкого конца сделали это чувство особенно жадным.

Он пронес эту любовь к жизни через все личные связи с людьми, к которым был близок как художник. И нередко это делало отношения с ним трудными, полными явной или скрытой борьбы. Вахтангов много требовал от себя и так же много требовал от других людей, особенно от людей одаренных, талантливых. Одним из таких людей был артист 1-й студии МХАТ М. Чехов. Морально неустойчивый, неврастеник и пессимист, мистик и «профессиональный страдалец», Чехов привлекал Евгения Богратионовича своим талантом актера, но между ними постоянно шла война, то принимавшая вид шутливой безобидной пикировки, то приводившая к глубоким расхождениям.

Вахтангов никогда не переступал грани, которая отделяла его от Чехова и делала искренние, дружеские отношения между ними невозможными. Евгений Богратионович говорил:

— Миша, ты лужа, в которую улыбнулся бог.

«Улыбкой бога» Вахтангов называл артистическую одаренность Чехова.

Когда М. Чехов вскоре после «Эрика XIV» сыграл в Художественном театре свою лучшую роль — Хлестакова, Евгений Богратионович говорил об этом, как об огромном событии. В том, что Чехов и Готовцев (почтмейстер), представители нового поколения артистов МХАТ, играют «крупно», обобщенно, идя от глубокой идеи образа, он видел результат своего влияния, и это дало ему глубокое, радостное удовлетворение.

Страстно любя талантливое творчество актеров как проявление у них высокого человеческого достоинства и деятельной воли к жизни, Вахтангов до самых последних дней, даже перегруженный невероятной по трудности работой одновременно над постановкой нескольких пьес (в 1-й студии, в своей студии и в «Габиме») и согнутый пополам болезнью, не хочет и сам отказаться от выступлений на сцене.

Он играет Фрезера в «Потопе» в 1-й студии. Иногда ему становится очень плохо. Уже хорошо знакомая ему темная волна, вызываемая приступами боли, заливает его лицо. Но он всегда легко, приподнято входит на сцену.

Бывают спектакли, когда, играя экспансивного подвижного Фрезера, он, сломленный болью, вдруг ложится на стулья, но публика не замечает его страданий. На одном из спектаклей Вахтангов потерял сознание. В другой раз в середине спектакля его сменил М. Чехов.

Однажды, провожая Евгения Богратионовича домой после неоконченной репетиции, Чехов с удивлением слышит, как этот согнувшийся от боли, медленно и неуверенно шагающий человек думает и говорит об одном:

— Мишечка, как мне хочется жить! Посмотри, вот камни, растения, я чувствую их по-новому, по-особенному, я хочу их видеть, чувствовать, хочу жить среди них!

Вахтангов всеми силами своей души хочет жить, — это значит для него играть на сцене, режиссировать, воспитывать актеров. С каждым днем он меняется все больше и больше. Лицо желтеет. Характерная худоба проступает на шее и заостряет плечи. Он подходит к зеркалу.

— Смотри, — говорит он, — видишь, каким сильным выгляжу я? Руки! Мускулы! А ноги какие сильные! Видишь?.. Дай мне руку, — он берет руку Чехова и заставляет прощупывать большую раковую опухоль в области желудка, — чувствуешь возвышение? Это шрам, оставшийся от операции. Так бывает. Ведь бывает? Правда?

Игра Вахтангова в роли Фрезера изумляет и потрясает. Фрезер тоже хочет жить. Потом Фрезер почти примиряется с близкой смертью, но хочет последние часы и минуты прожить достойно, по-человечески. Он дает волю только самым лучшим своим чувствам и мыслям, он откровенен и смел в них до конца.

В любви Вахтангова к искусству, к актерам, к жизни все сильнее звучит радостный и могучий мотив любви к народу, желания слиться с ним, творить вместе с ним.

Вахтангов любит в актерах таланты и умеет их не только воспитывать, но и возвышать в общем мнении. Но нет большего врага актерского себялюбия и кастовости. Он давно уже говорит, что в театре нет второстепенных или неважных людей, каких-то «обслуживающих». От актера до рабочего сцены, до гардеробщика — все должны нести ответственность за театр. И у каждого, даже самого «незаметного», человека Евгений Богратионович умеет вызвать и поощрить инициативу, полезную для коллектива, для создания спектакля, для создания театра. Люди вокруг Вахтангова постоянно замечают, что он ждет от них чего-то интересного, важного, самостоятельного. И, почувствовав благодаря Вахтангову свою ценность в коллективе, они отдают себя этому коллективу целиком, становятся уже не «служащими», а энтузиастами, готовыми всю свою жизнь посвятить театру.

Летом 1921 года студийцы, участники «Свадьбы», вернулись из своей первой гастрольной поездки по Волге и Каме. Многие молодые актеры, впервые сыграв большие роли, почувствовали себя зрелыми артистами и повели себя самоуверенно, с некоторой небрежностью. Евгений Богратионович устроил общую репетицию — «прогон», чтобы посмотреть, в каком состоянии находится спектакль «Свадьба». Актеры с апломбом сыграли пьесу. Неожиданно для них Евгений Богратионович пришел в ярость. Он гневно обрушился на учеников, говорил, что чванство ведет к гибели. Он говорил, указывая в окна на Арбат, что сейчас поднялись толщи народа, что «улица» стучится в двери театра. Новые силы идут в искусство. «Улица», то есть народ, сметет без следа таких вот зазнавшихся актеров.

Он говорил о театре больших страстей, больших чувств, об Искусстве с большой буквы. И в то же время говорил, что такое Искусство, такой Театр когда-нибудь станут обыденным явлением нашей общественной жизни. Играть будут все, кто чувствует себя способным. Платы в театре не будет ни за вход, ни за исполнение. Это будет свободное искусство для свободного народа. Его носители будут владеть великолепным мастерством. Узкий профессионализм исчезнет, все по природе талантливые для сцены граждане будут играть, и каждый актер будет прежде всего гражданином.

Вахтангов работал одновременно во многих студиях, и не только ради служения искусству, — это была жажда общения с человеком и познания его, жажда художника, который и сам растет вместе со своими учениками. Актеры его ревновали. Каждой студии казалось, что он должен принадлежать только ей одной и больше никому. 3-я студия ревновала его к «Габиме». «Габима» ревновала ко всему на свете, 1-я студия ревновала к зеленой молодежи. Отпала студия О. Гунста — появилась «Шаляпинская». Появилась «Культур-лига», курсы, кружки, студии рабочей молодежи. Они возникали стихийно, и все звали к себе Вахтангова.

Однажды студийцы, бывшие «мансуровцы», сговорившись между собою, устроили Вахтангову «страшный скандал» по поводу его согласия начать работу в еврейской «Культур-лиге». Они поставили ему ультиматум. Когда все ораторы кончили говорить, Евгений Богратионович ударил кулаком по столу и резко сказал:

— А все-таки я с ними заниматься буду!

И, не говоря больше ни слова, ушел разгневанный. Он не приходил к ним несколько дней. Одумавшись, пристыженные, они умоляли его простить и вернуться. Когда он спустя некоторое время успокоился, они услышали от него:

— Неужели вы не понимаете, что не только я им нужен, но и они мне нужны? Я должен знать, что это за люди, — ведь это новые люди. Это дает мне новые силы. Я буду с ними заниматься, и не о чем говорить.

Эта любовь к людям и к жизни, стремление художника откликнуться на то, чем живет народ, толкают его от одного режиссерского замысла к другому и тут же заставляют отказываться от них — либо потому, что они недостаточно отвечают революционному подъему духовной жизни в стране, либо потому, что Вахтангов не находит для них достаточно сильных исполнителей.

Евгений Богратионович делает запись в дневнике:

«О, как можно ставить Островского, Гоголя, Чехова!

У меня сейчас порыв встать и бежать сказать о том, что у меня зародилось.

Я хочу поставить «Чайку».

Театрально. Так, как у Чехова… У Чехова не лирика, а трагизм. Когда человек стреляется — это не лирика. Это или Пошлость или Подвиг. Ни Пошлость, ни Подвиг никогда не были лирикой. И у Пошлости, и у Подвига свои трагические маски. А вот лирика бывала Пошлостью».

Евгений Богратионович задумывает постановку «Неба и земли» Байрона. Готовит «Гамлета».

Разрабатывает оригинальный план постановки «Плодов просвещения» без грима и в обычных будничных костюмах, как бы в одной из комнат дома в Ясной Поляне.

Намечает постановку «Фауста» Гёте, «Отелло» Шекспира, комедий Аристофана, подготовляет «Смерть Тарелкина» Сухово-Кобылина, «Поклонение кресту» Кальдерона, «Маскарад» Лермонтова, «Правда хорошо, а счастье лучше» Островского, «Кот в сапогах» Тика, интермедии Сервантеса, хочет инсценировать Диккенса и Уэллса.

В жадных поисках новых современных пьес он набрасывается на «Лестницу на небо» В. Каменского и «Мыльные пузыри» Шкляра, но скоро охладевает… Слишком это слабо!

И вместе с тем он, не останавливаясь, ищет все новых форм. Его фантазия неисчерпаема. Про него стали говорить, что из стула он может сделать актера и из спичечной коробки — спектакль.

Еще весной 1920 года одна из учениц его студии работала над отрывком из «Принцессы Турандот» Шиллера. Евгений Богратионович заинтересовался пьесой. Осенью он включил ее в репертуарный план, рассказал ученикам свой замысел и поручил подготовительную работу с исполнителями Ю. А. Завадскому.

Ю. А. Завадский в роли Калафа. «Принцесса Турандот» К. Гоцци. 3-я студия МХАТ. 1922 г.

Надежды окрылили молодежь. Ученики читают стихи Шиллера, вживаются в образы героев (масок еще нет).

Завадский делает эскизы для будущего пышного спектакля. Обдумываются костюмы. План такой:

Еще поднимаясь по лестнице театра, зритель уже попадает в атмосферу сказочного представления: вестибюль, фойе и зрительный зал убраны в китайском стиле. Представление идет не только на сцене: оно возникает неожиданно в разных местах зрительного зала — то здесь, то там, и зритель окружен фантастическим Китаем и развертывающейся в нем трагической сказкой.

В начале 1921 года Завадский показывает подготовительную работу актеров Вахтангову.

Евгений Богратионович слушает шиллеровские стихи, молчит… и отказывается ставить эту пьесу.

— Ну кому сейчас какое дело до того, что одна дура не хочет выходить замуж?..

Он понимает, что всерьез играть сейчас эту трагедию нельзя.

Студийцы удручены. На «Принцессу» возлагалось столько надежд! Как быть?

Вахтангов неумолим: эта пьеса не имеет никакого отношения к революционной современности.

2

Но мысль о «Принцессе Турандот» не оставляла молодых артистов 3-й студии МХАТ.

Поддаваясь единодушному наступлению на него студийцев, Евгений Богратионович начинает фантазировать:

— Ну хорошо… Что, если сделать так… (Я еще ничего не знаю. Может быть, скажу чепуху…)

Возникает новый увлекательный план.

Для Шиллера смысл пьесы был в том, что Турандот добивается права выйти замуж, когда и за кого захочет… Но как эта тема устарела! И уж если что-нибудь заставит тут современного зрителя не заскучать, так только хорошая театральная шутка и эстетическое удовольствие от веселого и виртуозного искусства актеров.

Будем улыбаться и откровенно шутливо изображать переживания героев, как и подобает в фантастической пьесе. Обнажим искусство театра так, чтобы не сама пьеса, а ее представление стало смыслом нашего спектакля! Чеканная дикция. Огонь и кровь в жесте, в интонациях, в словах, в импровизационной легкости передачи. Никакой истеричности и неврастении. Смысл не в бытовых «оправданиях» психологического театра, — все оправдано жизнью образа. Зритель аплодирует театру, аплодирует актерам за их жизнерадостную игру, за их удивительное уменье.

Ведь не что иное, как наслаждение от самой театральной игры, от замечательного человеческого искусства лежит в основе как раз самых демократических, исконно народных, площадных видов театра! Балаган, цирк — очевидные тому доказательства. А разве старинная итальянская народная комедия масок не вызывала восторга зрителей именно тем, что актеры обнажали пред ними свое мастерство, свой труд?

Вахтангов понимал демократизм принципа, положенного им в основу постановки «Турандот». Он угадывал, что его новое стремление к «радости театра», к радости мастерства, к радости и утверждению искусного труда актера перекликается с настроениями нового зрителя после Октябрьской революции, — зрителя страны трудящихся.

Насколько Евгений Богратионович шел в «Турандот» не от буржуазного рафинированного «эстетства», а от чувства современности, видно хотя бы из того, что вначале он предложил актерам выйти на «парад» (во «вступлении» к спектаклю) в кожаных куртках — рабочей прозодежде тех лет. И если вместо курток появились потом на сцене фраки и белые платья у актрис, то совсем не как принадлежность буржуазного салона, а только потому, что Вахтангов не нашел в быту других подчеркнуто праздничных, торжественных костюмов (на фраках Евгений Богратионович остановился временно и скрепя сердце).

Замысел спектакля «Принцесса Турандот» был Вахтанговым полемически направлен против, сентиментального страдальчества и нытья на сцене, против господствовавшего ранее мещанского натурализма, против сложившихся буржуазных традиций психологического театра.

Если в итоге в спектакле все же осталось кое-что от «припудренности» и от «салонного» стилизаторства и манерности, то это было в значительной мере привнесено и художником И. Нивинским, и музыкой Н. Сизова и А. Козловского, и коллективом исполнителей, и другими привходящими влияниями из окружавшей режиссера среды, — влияниями, идущими от многочисленных, глубоко укоренившихся театральных традиций.

По мысли Вахтангова, сцена должна была представлять зал в полуразрушенном революцией особняке, с большим окном на заднем плане. За окном зима, снег, Арбат… Зрители не должны забывать, что спектакль окружен современностью, что это современные молодые актеры шутя, озорно разыгрывают представление «Турандот», в то время как жизнь идет своим чередом и ждет к себе актеров и зрителей сейчас же после того, как задвинется занавес и отзвучат последние аккорды.

Актеры играют не трагедию, а фантастическую сказку.

Вахтангов отказывается от текста Шиллера и возвращается к варианту сюжета, разработанному Карло Гоцци. А во всю подготовительную работу и в стиль будущего спектакля вносит, как основной прием, импровизацию.

Актеры шутят, — так пусть они не задумываются над историческими костюмами, а из того, что попадается под руку, мастерят себе маскарадные. Пусть так же будет составлен и оркестр. Пусть участвующие в пьесе маски Труффальдино, Бригелла, Панталоне, Тарталья, как им полагается по традиции итальянского народного театра, импровизируют текст и находят для каждого спектакля новые остроты.

Покажем зрителю нашу изобретательность, увлечем его своим остроумием, музыкальностью, ритмом. Пусть наше жизнерадостное искусство захватит его, и он вместе с нами переживает праздничный вечер. Пусть в театр ворвется непринужденное веселье, молодость, шутка, смех, импровизация, мгновенная близость к открытым человеческим чувствам и тут же — ирония, юмористическое к ним отношение. Пусть это будет праздником нашей фантазии, нашей радости жить и творить.

3

Увлеченные импровизацией исполнители «Принцессы Турандот», соревнуясь друг с другом в остроумии, фантазии, находчивости, придумывают массу свойственных веселому театру шуток.

Хан Тимур — Захава привязывает вместо бороды кашне. Головной убор у хана Альтоума — Басова сделан из абажура, скипетром хану служит теннисная ракетка, футбольный мяч заменяет державу. Головные уборы мудрецов сделаны из корзинок для хлеба, суповых ложек, фотографических ванночек, салфеток. Скирина — Ляуданская приходит ночью к Калафу с пишущей машинкой вместо пера и чернильницы. Удирать из Пекина Калаф — Завадский собирается со множеством чемоданов.

Но это не любительский суматошный карнавал.

В спектакле должно быть показано высокое профессиональнее мастерство. И, в конце концов, это не стихийная импровизация, а умная, рассчитанная игра в импровизацию! Из десятков разных предложений для каждой сцены, для каждой детали выбирается одно, самое лучшее, и закрепляется надолго. Действие развертывается в стремительном темпе и четком ритме. Каждый жест, каждое слово, каждый шаг, поворот, интонация оттачиваются, шлифуются, пока актеры не начинают делать все легко и непринужденно с блеском и уверенностью, как бы импровизируя.

За этой легкостью не чувствуется актерского «пота». Но прежде чем научиться просто ходить по наклонной площадке, установленной для «Турандот», Б. В. Щукин — Тарталья провел на ней много бессонных ночей. Принцесса — Мансурова тысячи раз повторила одно и то же движение, пока не научилась уверенно и непринужденно вскакивать на эту сцену, косую, как палуба поднятого волной корабля.

Ц. Л. Мансурова в роли Турандот. «Принцесса Турандот» К. Гоцци. 3-я студия МХАТ. 1922 г.

Вахтангов без конца заставлял актеров подхватывать с полу кусок материи, переставлять стул и т. д. На сцене во время представления «Турандот» не должно быть мертвых вещей! Все должно оживать и непременно под музыку, в определенном ритме… «Совершенно исключительным мастером в этой области был сам Евгений Богтатионович, — рассказывает Б. Е. Захава. — Чувство необычайного восторга и удивления охватывало того, кто видел, как мертвый кусок цветной материи становился живым в ловких и подвижных руках Вахтангова. Подброшенный им кверху, он летел в воздухе, описывая самые неожиданные фигуры, — летел именно таким образом, что сразу обнаруживалось все заключенное в данном куске материи богатство материала, красок и движений; пойманная им на лету материя начинала извиваться в его руках, точно живое существо, как будто не руки и не пальцы двигали ею, я сама она стремилась вырваться из плена захвативших ее рук».

И. Никитский. Эскиз декорации к «Принцессе Турандот» (неосуществленный вариант).

Вахтангов требовал, чтобы каждый актер учился так же искусно подчинять своей творческой воле, оживлять могуществом своего мастерства свое тело, звук голоса, жест, каждое слово текста, любое заданное изображение человеческого характера и переживания.

Он предлагает А. А. Орочко играть не Адельму, а итальянскую актрису, играющую Адельму. Будто бы она жена директора странствующей труппы и любовница премьера. У нее грязные туфли, подвязанные веревкой, они ей велики и при ходьбе отстают от пяток и шлепают по полу. Всю жизнь она стремится играть только трагические роли. Ходит огромными шагами и любит навязывать на свой кинжал и на платье банты. Говорит низким голосом.

Евгений Богратионович ведет актрису к этому образу не сразу и не от внешности.

У Адельмы есть монолог, обращенный к богине любви. Адельма умоляет даровать ей Калафа. Вначале Евгений Богратионович требует, чтобы А. Орочко говорила этот монолог, идя как бы от собственных переживаний, и искренно представляла себе какую-то богиню любви. Затем, когда это было актерски найдено, Евгений Богратионович на репетиции вдруг скомандовал:

— А теперь — богиня любви в зрительном зале.

Орочко начала говорить в зал монолог. Вахтангов зажег свет. Актриса остановилась. Трудно. Ей все видно в зале. Вахтангов требует:

— Вот я и есть богиня любви, мне и молитесь. От меня и зависит, будет у вас Калаф или нет… Расскажите зрителю…

А потом, когда и это было актрисой найдено, Вахтангов сказал:

— Ну, а теперь скажите этот монолог, как если бы вы были той вашей трагической актрисой, смешной комедийной женщиной.

Так рождается новое мастерство. Так, сохраняя правду актерских чувств, правду первоначальных переживаний, Евгений Богратионович ведет актеров от искусства переживания к искусству «представления». От чувства — к образу. Вместе с тем рождался и стиль этого спектакля — иронический по отношению к психологическому натурализму.

А. А. Орочко в роли Адельмы. «Принцесса Турандот» К. Гоцци. 3-я студия МХАТ. 1922 г.

В роли Турандот Вахтангов добивается раскрытия сложного психологического подтекста. Евгений Богратионович хочет, чтобы Ц. Л. Мансурова даже во фразах, которые как будто ничего не содержат, передала и удовольствие, и гнев, и озадаченность, и смех, и, главное, смущение от того, что она влюблена в Калафа. В глубине души у этой «бездушной» и мстительно-своенравной принцессы, которую легче всего было бы трактовать как холодную «куклу», раскрывается живой и гордый человек, готовый так же страстно, нежно и жадно любить, как страстно она ненавидит, — образ, полный энергии, живости и обаяния.

Труднее всего актерам, играющим роли масок старинного итальянского театра: Б. В. Щукину — Тарталье, И. Кудрявцеву — Панталоне, Р. Н. Симонову — Труффальдино, О. Ф. Глазунову — Бригелле. Им нужно не только играть в импровизацию, но и на самом деле импровизировать во время спектакля, — импровизировать трюки и даже текст…

Б. В. Щукин в роли Тартальи. «Принцесса Турандот» К. Гоцци. 3-я студия МХАТ. 1922 г.

Евгений Богратионович воспитывал у исполнителей масок особое импровизационное самочувствие. Он учил, что оно происходит из чувства «сценизма», о котором мы уже говорили, но требует очень большой смелости. Нужна постоянная готовность рисковать. Надо «не бояться идти на неудачу, на провал десяти острот, чтобы одиннадцатой покорить зрителя». Уметь мужественно перенести неудачу — залог удачи импровизатора.

Репетиции Евгения Богратионовича начинаются обычно между десятью и двенадцатью часами вечера и длятся нередко до самого утра. Вахтангов делит свои ночи между «Гадибуком» и «Принцессой Турандот», так как обе пьесы ставятся одновременно. Дни же его заняты в 1-й студии.

Больной, пересиливая боль, скрючившись, в дохе, он ведет репетицию. Он требует от участников «Принцессы Турандот» фантазии, радости и заразительного веселья, — такого, чтобы горячей волной переплеснулось через рампу и захватило зрителей. И не только требует — он сам создает это веселье, это искрящееся вино жизни на сцене. А старшие ученики уже знают страшный приговор консилиума врачей, — приговор, который скрывают и от остальной труппы, и от самого Евгения Богратионовича: дни его сочтены, он уже больше не успеет поставить ни одного спектакля, не сыграет ни одной роли.

Вот он хватается рукой за бок. Боль искажает его лицо.

Но он не хочет, не хочет, чтобы кому-нибудь было неприятно на него смотреть. Он делает вид, что ему не плохо, что он только играет в болезнь. Он играет так же весело и театрально, как все, что делается сегодня на репетиции его остроумной, солнечной «Турандот». Прижимает к боку бутылку с горячей водой, пьет соду. Он делает над собой усилие, сбрасывает доху и выходит на подмостки показать актерам мизансцену, движения, танец. Он движется так легко, словно у него никаких болей нет.

И, поняв волю своего учителя, его старшие ученики делают все, чтобы не создавать вокруг него паники и уныния. Они смотрят ему прямо в глаза и стараются быть непринужденными и веселыми, шутить и улыбаться, наполнять театр музыкой, песенками, танцем, незатихающим ни на минуту движением.

У Евгения Богратионовича началось воспаление легких.

С 23 на 24 февраля, с головой, замотанной в мокрое полотенце, с температурой 39°, он ведет репетицию — общую и световую. Работа со светом затягивается далеко за полночь. От беспрерывного мигания болят глаза. Но Евгений Богратионович во что бы то ни стало хочет сегодня закончить: он должен собрать спектакль в одно целое. В четвертом часу, когда актеры были уже совершенно измучены, раздалась его команда:

— Ну, а теперь вся пьеса — от начала до конца.

Поднялись протесты. Евгений Богратионович улыбнулся:

— Ничего, ничего, соберитесь.

Начали. Это был единственный раз, когда он видел свою «Турандот» всю подряд, в гриме и в костюмах. Провожая студийцев домой, он шутит:

— Наши зрители, те, кто далеко живет, уже собираются на спектакль, а мы еще только снимаем гримы.

У него нет сил двинуться. Он звонит домой, чтобы его не ждали до утра, ложится в кабинете на диван.

Вахтангов, больной, одинокий, переживает страшные минуты. Он знает, что в театре он один. Никто его не услышит… Сцена с декорациями «Турандот» погружена в темноту. Горят только дежурные лампочки. Снова приступ боли. Евгений Богратионович начинает кричать. Его голос, его стоны разносятся по пустому театру.

С зимним рассветом Надежда Михайловна вышла навстречу по арбатским переулкам. Увидела извозчика. В санях лежал Вахтангов. Подъехали к подъезду. Евгений Богратионович оперся на руку жены, поднялся и, еле передвигая ноги, двинулся к дверям.

Извозчик иронически протянул вслед:

— Э-э-х, барин… Плохи твои дела.

А режиссер, уже не вставая дома с постели, сочинял на другой день текст веселых острот для исполнителей масок — заикающегося Тартальи, говорящего на «рязанском арго» Панталоне, иронического скептика Труффальдино, мрачноватого в своих шутках Бригеллы. Остроты были безоблачны и искрились юмором.

4

27 февраля 1922 года на торжественную генеральную репетицию «Принцессы Турандот» приглашен весь состав МХАТ, двух его студий и студии «Габима». В зале и на сцене — почти все, с кем Е. Б. Вахтангов делил победы и поражения последних лет. Здесь его учителя, товарищи и ученики. Для одних после «Свадьбы» и «Чуда св. Антония», после «Эрика XIV» и «Гадибука» он стал признанным выразителем их давних затаенных замыслов; для других — вождем, который впервые открыл им широкие дороги, ведущие и в искусство и в жизнь.

Исполнители охвачены тяжелым чувством. Сегодня уже все знают, что Вахтангов больше не встанет с постели, что на днях он провел свою последнюю в жизни репетицию, последний раз поднимался на подмостки. Все мысли обращены к нему. Он не может прийти, чтобы ободрить, как всегда делал, актеров перед выступлением. И нет ли величайшего оскорбительного цинизма в том, что они должны сегодня смеяться, острить, веселиться и веселить, когда он даже не может увидеть свое последнее произведение и в одиночестве умирает?

Но время начать спектакль. На просцениум при закрытом занавесе выходят четыре маски народной итальянской комедии. Они одеты в традиционные костюмы. Играет веселая музыка. Маски раскланиваются перед публикой. Надевают свои театральные головные уборы и объявляют хором, что «представление сказки Карло Гоцци «Принцесса Турандот» начинается»…

С первых же движений и слов масок зрителям становится ясно, что это игра в театр, что Б. Щукин, Р. Симонов, О. Глазунов и И. Кудрявцев не играют непосредственно роли «масок», а шутливо изображают итальянских комедиантов, играющих эти роли.

О. Ф. Глазунов в роли Бригеллы. «Принцесса Турандот» К. Гоцци. 3-я студия МХАТ. 1922 г.

Начинается парад всех исполнителей. Может быть, зрители не видят, что многие актеры плачут, но волнение со сцены передается всему залу, и в зале слышны рыдания. Ю. Завадский читает обращение к собравшимся на генеральную репетицию, написанное Евгением Богратионовичем:

«Учителя наши, старшие и младшие товарищи! Вы должны поверить нам, что форма сегодняшнего спектакля — единственно возможная… Мы еще только начинаем. Мы не имеем права предлагать вниманию зрителей спектакля в исполнении великолепных актеров, ибо еще не сложились такие актеры…»

Завадский, читая дальше, представляет публике основных исполнителей. Следуют фамилии художника, композиторов… «Оркестр образован из студийных сил… Здесь всякие инструменты, вплоть до гребешков… За правильность оркестровки ручаемся. И больше ни за что».

Мало-помалу темп спектакля, музыка, смешные остроты, чеканные мизансцены завладевают исполнителями. Их объединяет ритм представления и растущее чувство ответственности. Они не сознают, играют ли они хорошо или плохо, но знают, что так бывает только раз в жизни, такой вечер никогда не повторится. И мысль о Евгении Богратионовиче, которая горем сковывала их, придает им теперь все больше и больше силы, легкости, уверенности. На сцене — подъем, солнечная, певучая, жизнерадостная игра в театр. Она захватывает и зрителей. Актеры в зале и актеры на сцене живут общими чувствами.

«Принцесса Турандот» К. Гоцци. 1-е действие. Сцена загадок. 3-я студия МХАТ. 1922 г.

Уже после первого акта успех спектакля не оставляет сомнений. К. С. Станиславский позвонил на квартиру к Евгению Богратионовичу, чтобы успокоить его, но не сумел рассказать по телефону всех своих впечатлений и поехал к Вахтангову на дом. Собравшиеся ждали Константина Сергеевича. Зрители смешались с исполнителями, заполнили кулисы театра, обнимали веселых «итальянцев», трогали костюмы, брали в руки предметы бутафории и реквизита «Принцессы Турандот», забрались в оркестр, пробовали играть на гребенках. Многие исполнители центральных ролей сказки, впервые выступавшие в этот вечер на сцене, были, как в радужном чаду. Искусство Вахтангова, его юмор, его Могучая жизнерадостность одержали победу.

Р. Н. Симонов в роли Труффальдино. «Принцесса Турандот» К. Гоцци. 3-я студия МХАТ. 1922 г.

Когда К. С. Станиславский вернулся, спектакль продолжался с возрастающим подъемом и успехом. По окончании провозглашенное в зале «браво Вахтангову» вызвало бурю оваций. Тут же была составлена телефонограмма Евгению Богратионовичу от имени всех собравшихся. К. С. Станиславский захотел посмотреть оркестр. Музыканты вышли на сцену и сыграли перед публикой несколько музыкальных отрывков из «Турандот».

Константин Сергеевич обратился к студии с речью:

— За двадцать три года существования Художественного театра таких побед было немного. Вы нашли то, чего так долго, но тщетно искали многие театры!

И он еще долго беседовал со студийцами, предостерегая от чрезмерного увлечения успехом, советовал не зазнаваться, не останавливаться, продолжать упорно работать, совершенствоваться и двигаться вперед.

Ночью участники «Турандот» пошли с цветами к Вахтангову. Он знал уже обо всем от Надежды Михайловны. По его настоянию она в этот вечер была в театре. Когда она вернулась, Евгений Богратионович жаловался на сердце. Вызвали врача. Уходя, врач сказал:

— Кризис воспаления легких миновал. Как жаль, что Евгений Богратионович не умер сегодня. Начинается его ужасное мучение…

Утром было получено письмо от наркома просвещения А. В. Луначарского. Выражая мысли всех, кто уже знал в Москве о состоянии Вахтангова, Луначарский писал:

«Дорогой, дорогой Евгений Богратионович! Странно я сейчас себя чувствую. В душе разбужен Вами такой безоблачный, легкокрылый, певучий праздник… и рядом с этим я узнал, что Вы больны. Выздоравливайте, милый, талантливый, богатый… Ваше дарование так разнообразно, так поэтично, глубоко, что нельзя не любить Вас, не гордиться Вами. Все Ваши спектакли, которые я видел, многообещающие и волнующие… Выздоравливайте! Крепко жму руку. Поздравляю с успехом. Жду от Вас большого, исключительного».

5

Евгений Богратионович требует, чтобы режим в доме не менялся: «Сережа не должен чувствовать, что отец лежит больной».

За два месяца, тянувшиеся до конца, которого ждали со дня на день, в квартире Вахтанговых не было дня, когда бы товарищи и ученики оставляли Евгения Богратионовича одного. Вахтангов, боясь, что видеть его состояние тяжело, не зовет к себе людей, но радуется каждому пришедшему, расспрашивает, делится своими мыслями, подолгу не отпускает. Если случалось ему ночью проснуться, то часто, как бы случайно, оказывалось, что К. И. Котлубай и Б. Е. Захава задержались, остались ночевать и теперь не спят. И вот снова зажигают свет, кипятят чай, затягивают беседу.

Евгений Богратионович попросил перенести его в комнату с окном в переулок. Здесь больше солнца и слышен шум шагов. На улице уже тает снег. Начинается весна. Дребезжат колеса. Голоса прохожих звонче. Гомонят воробьи. Вахтангов вбирает в себя по-прежнему все, что видит, слышит, наблюдает, узнает от людей. И он требует, чтобы его лечили.

К нему ходит более десятка врачей и профессоров. Чтобы успокоить его, они обещают, как только он немного поправится и будет не так слаб, сделать ему операцию. Всем другим докторам Вахтангов предпочитает профессора В. Н. Виноградова. Он не ходит на цыпочках, не говорит шепотом, а ступает твердо, свободно, говорит просто, весело, и от него веет уверенностью.

Жизнь!.. Е. Б. Вахтангов хочет провести свои последние дни так же празднично и достойно артиста и человека, как он жил в лучшие свои часы. Он лежит, покрытый подаренным ему студийцами шелковым золотистым пледом, который ему очень нравится. Все домашние, по его желанию, надевают свои лучшие платья. В комнатах стоят цветы. Люди стараются вести себя непринужденно. У Евгения Богратионовича уже около года живут мать и сестра, приехавшие из Владикавказа. Отец умер в 1921 году; в последнее время, после революции, он служил во Владикавказе в банке, переписывался с сыном, гордился его успехами.

Вахтангов острит, шутит, смеется, требует, чтобы после каждого спектакля «Гадибука» и «Принцессы Турандот» артисты сейчас же ночью рассказывали ему, как они играли, как проходил каждый акт.

Когда А. И. Чебан рассказывает о растущем успехе «Турандот» у зрителей, Евгений Богратионович сознается:

— Знаешь, Саша, я этого не ожидал. Я думал — это только шутка.

Он спрашивает А. Орочко, Ю. Завадского, Ц. Мансурову и всех, участвующих в спектакле:

— Ну как, не надоело еще так играть «Турандот»? Не приелась ли форма? Вот я встану, нужно будет переделать.

Его беспокоит, что форма «Турандот» закоснеет, утратит свежесть, потеряет дух легкой импровизационности и постоянного обновления, к которому он стремился, и станет «академической». Вахтангов прекрасно понимает, что этот спектакль может быть хорош только до тех пор, пока он без особенно серьезных претензий перекликается своей жизнерадостностью с нашими днями, Режиссер с некоторым даже недоверием выслушивает рассказы о том, что этот его последний спектакль оказался современным и необходимым больше, чем он сам предполагал. Евгении Богратионович задумчиво слушает, как его товарищи говорят, что они видят в «Турандот» начало выхода молодого советского театра из состояния мучительных противоречивых поисков.

— Этот спектакль стоит между нами и будущим; это будущее — золотой век искусства, преодолевшего старую субъективно-психологическую трагедию, отраженною например, в «Росмерсхольме».

Многие артисты МХАТ видят в «Турандот» не только очарование и радость самого непосредственного и счастливого актерского творчества, но и «маленькое пророчество у великого порога», за которым кончается трагедия одиночества и слепоты художественной интеллигенции.

А массы зрителей судят проще. Они благодарны автору спектакля за то, что в год голода и разрухи они впервые отдыхают в театре, как будто в театр (так вовремя!) ворвались весна, молодость, веселье, чувство освобождения и утверждения жизни — то, чем живет и вся страна.

«Легкое веселящее вино «Турандот» — так пишут о ней критики.

«Какой здесь отзвук или отражение той громадной кузницы, в которой театральная идеология, и практика и техника куют новое искусство?» спрашивает в письме к Вахтангову В. И. Немирович-Данченко и отвечает «Да, создатель этого спектакля знает, что в старом надо смести, а что незыблемо. И знает, как! Да тут благодарная и смелая рука действует по воле интуиции, великолепно нащупывающей пути завтрашнего театра. В чем-то этот мастер еще откажется от призрачной новизны, а в чем-то еще больно хватит нас стариков, по голове, но и сейчас нам «и больно, и сладко», и радостно, и жутко. И моя душа полна благодарности и к самому мастеру и к его сотрудникам».

Успех «Гадибука» и «Принцессы Турандот» наполняет квартиру Е. Б. Вахтангова и всех приходящих сюда радостью, которая сильнее зрелища мучительной агонии, сильнее чувства человеческого бессилия перед надвигающейся неотвратимой утратой, сильнее боли за умирающего, тем более что сам он полон жизни и, как всегда мужественно борется с малейшим проявлением уныния в себе и других.

Он занят мыслями о будущем. Он хочет предвидеть, каким должен стать, как будет развиваться дальше советский театр. В последних беседах с учениками Е. Б. Вахтангов называет искусство, к которому он стремится «фантастическим реализмом», подчеркивая, что актер, воплощая на сцене правду жизненных чувств, должен воплощать ее образно, через преломление жизни в фантазии художника.

6

29 мая Надежда Михайловна позвонила в вахтанговскую 3-ю студию МХАТ:

— Приходите… скорей!

Евгений Богратионович умирал, окруженный своими учениками.

«Глаза у всех прикованы к одному и тому же лицу. На исхудавшем лице — огромные, как факелы, глаза. В глазах трепещет мысль. Евгений Богратионович просит пить. Но нет, он не хочет, чтобы его поили. Он протягивает руку. Преодолевая смертельную слабость безмерным усилием он сам берет стакан. Вот он крепко обхватил его пальцами. Кто из учеников Вахтангова не помнит эту сухую, эластичную смуглую руку с сильными подвижными пальцами? Минутку он держит стакан неподвижно, проверяя силу мышц, и потом быстрым, точным, четким и пластичным движением, как если бы он показывал на репетиции, как нужно на сцене обращаться с вещами, подносит стакан ко рту. Легкой тенью скользит по его лицу улыбка удовлетворения: он выполнил поставленную задачу.

Но вот он хочет что-то сказать. Язык плохо ему повинуется, его челюсти немеют, но он хочет говорить, и он скажет. Он привык бороться, ибо всякое творчество — борьба. Он привык преодолевать, ибо он художник. Снова нечеловеческое усилие — и наступающая немота побеждена. Медленно, слог за слогом, звук за звуком, старательно, как на уроке дикции, артикулируя губами, не продвигаясь дальше, прежде чем не одержана окончательная победа над очередной согласной, Евгений Богратионович произносит несколько слов…

Такова была сила той могучей страсти к преодолению, которая жила в Вахтангове. Она не покинула его и в последний его час. Ученики Вахтангова были свидетелями его борьбы со смертью. Но эта борьба не была борьбой человека, одержимого страхом смерти и судорожно цепляющегося за жизнь. Вахтангов и здесь остался верен самому себе как художнику. Он боролся, как борется мастер со своим материалом, обретая огромную радость в каждом маленьком преодолении. В этот предсмертный свой час Евгений Богратионович как бы давал последний урок своим ученикам. Он учил их тому, как нужно умирать. И этот последний его урок был так же прекрасен, как и все те бесконечные часы его бесед и репетиций, когда он учил своих учеников искусству жить.

Да, именно так. Он учил искусству жить»^[49].

Вахтангов мучительно боролся со смертью, контролировал ясность своего сознания. Он прислушивался к шуму на улице…

— Проехала телега… Ага, понимаю.

Внимательно смотрел на учеников, узнавал их. По временам терял сознание. В бреду ждал прихода Л. Толстого. Еще накануне Евгений Богратионович воображал себя государственным деятелем, раздавал ученикам поручения, спрашивал, что сделано по борьбе с пожарами в Петрограде. Потом снова говорил об искусстве.

Перед самой смертью сознание снова вернулось к Евгению Богратионовичу. Он сел, окинул всех долгим взглядом, очень спокойно сказал:

— Прощайте…

И лег.

Это было вечером, в десять часов. В московских театрах шли спектакли. Весть о смерти Вахтангова быстро облетела город. В Художественном театре и ряде других о кончине Евгения Богратионовича сообщили со сцены, и публика поднялась в молчании.

В Большом театре шел концерт в пользу голодающих Поволжья. Артисты разных театров в роли ресторанной прислуги обслуживали публику и собирали деньги. Весть сюда принес Б. Сушкевич… На него и других артистов 1-й студии МХАТ становится страшно смотреть, но все эти импровизированные «горничные» и «официанты», в слезах, продолжают свое дело.

Ночью ученики одевают покойного. Утром принесли первые цветы — сирень от каких-то неизвестных людей, от зрителей. Днем гроб выносят из дома.

Весна. Талый снег. Ветер. Впереди быстро шагает К. С. Станиславский с развевающимися седыми волосами. Он не замечает, что несущим гроб приходится почти бежать, чтобы не отставать от него.

На столе в кабинете Вахтангова остался портрет Константина Сергеевича. На полях фотографии надпись:

«Дорогому, любимому Е. Б. Вахтангову от благодарного К. Станиславского…

…Милому, дорогому другу, любимому ученику, талантливому сотруднику, единственному преемнику; первому откликнувшемуся на зов, поверившему новым путям в искусстве, много поработавшему над проведением в жизнь наших принципов; мудрому педагогу, создавшему школы и воспитавшему много учеников; вдохновителю многих коллективов, талантливому режиссеру и артисту, создателю новых принципов революционного искусства, надежде русского искусства, будущему руководителю русского театра».

Гроб колышется на руках молодых актеров — исполнителей ролей принцев, мудрецов, масок, принцесс, служанок, рабынь, Ятей, Жигаловых, Змеюкиных, Гюставов, Ашиллей…

Тело Вахтангова перенесли в студию. На другой день похоронили на кладбище Новодевичьего монастыря при огромном стечении артистов Москвы.

К. С. Станиславский после похорон просил оставить его одного на кладбище и сидел у могилы, пока не смерклось.

Глава девятая

Наследие Вахтангова

В чем тайна могучей жизненности творчества и театральных принципов Вахтангова? Почему они сыграли исключительно плодотворную роль в развитии русского театрального искусства на пороге его революционного преобразования, в первые годы после Октября 1917 года, и почему имя и заветы Вахтангова остаются для нас такими живыми и сейчас, словно речь идет о нашем современнике, который вместе с лучшими художниками наших дней участвует в создании искусства социалистического реализма? Чем творчество этого вдохновителя ряда театральных коллективов, талантливейшего режиссера, педагога и артиста продолжает учить, возвышать, питать, не умирая?

Первое, что отличает Вахтангова от многих режиссеров и актеров его времени, — это его отношение к драматическому искусству, как к глубокому отражению жизни.

Вахтангову не привелось поставить ни одной героической трагедии, и он не сыграл ни одной героической роли, но каждый человеческий драматический образ в его руках, особенно в последние годы, нес в своем глубоко характерном, неповторимо индивидуальном выражении яркую частицу общечеловеческого, и это общее было почти всегда трагическим. Вахтангову было в высшей степени свойственно интуитивное понимание трагизма жизни и особенно трагического конфликта лучших творческих — сил человека с миром, основанным на насилии, эксплуатации, рабстве. Это был режиссер, для которого герои драматических произведений были тем, чем они в большей или меньшей степени и являются на самом деле в настоящей жизни: героями одной общей истории — отражениями героической истории человечества, которое, борясь, падая и вновь поднимаясь, неуклонно и безостановочно идет по пути от царства необходимости к царству свободы.

У Вахтангова было несравненное, острое зрение художника и психолога во всем, что касалось проявления, развития и расцвета творческой личности. И он, страстный гуманист, последовательно освобождался от иллюзий буржуазного гуманизма и буржуазного же демократизма, чтобы, разоблачая до конца человеконенавистническую, уродливую сущность умирающего мира собственников и мещан, воспитывать к нему отвращение и ненависть, воспитывать высокое, революционное чувство человеческого достоинства — основу всякого творчества и борьбы за счастье.

В творчестве Вахтангова было очень сильно романтическое начало, слитное с жизнью, все бравшее от жизни и все возвращавшее ей же. Его источником было не удаление от жизни в область иллюзии, но страстная вера в человека, в возможность и реальную достижимость человеческого счастья на земле.

Через драматическое искусство Вахтангову глубоко раскрылся мир, и в том же драматическом искусстве Вахтангов находил средоточие своей любви к людям, своей борьбы за людей, за их душевную чистоту, за возвышенность их чувств. В каждой пьесе он видел, в конце концов, только орудие для воспитания тех, кто ее играет и для кого она ставится. Театр никогда не был для него самоцелью. Таким образом, второй особенностью этого режиссера, отличавшей его от многих других, была необыкновенная страсть к воспитанию и возвышению людей. Он имел чудодейственный, артистический к этому талант.

Актеров Вахтангов любил жадно, требовательно и нежно. Никто так не отдавал им всего себя до конца, весь огонь своего сердца и мысли, все силы, до последнего дыхания. И эта любовь была плодотворной не только благодаря тому, что Вахтангов до конца изучил каждое отдельное движение в психологии и в технике актерской работы, но еще и потому, что он умел воспитывать в актерах чувство высокого достоинства их труда. Труда, как радостного, общественно-необходимого творчества. И творчества, как упорного, сознательного, героического труда. Евгений Богратионович сам показал незабываемый пример такого отношения к искусству, следуя лучшим традициям великих рурских артистов — Щепкина, Ермоловой, Станиславского и других.

Требуя многого от себя и других, Вахтангов в то же время был внимателен и чуток к индивидуальности каждого актера, никогда не подавлял человеческую природу. От актеров он добивался всего, чего хотел, умел необычайно тщательно и энергично выращивать лучшее, талантливое, умное, что есть в человеке, но порой спрятано очень глубоко и годами остается в бездействии. Актеры в мягких и сильных руках Вахтангова буквально заново рождались не только для искусства, но и вообще для жизни, как артисты и как люди. Он пересоздавал людей, всегда исходя при этом из их лучших возможностей и личных особенностей и делая театр орудием творческого объединения и воспитания людей в сплоченном коллективе. Е. Б. Вахтангов на сцене и в театральной педагогике был учеником К. С. Станиславского. Но, не остановившись на повторении опыта своего учителя, он пошел дальше и не только обогатил интереснейшими яркими спектаклями театральную жизнь первых лет после Великой Октябрьской социалистической революции, но обогатил и науку о театральном искусстве.

Одно из замечательных свойств таланта Вахтангова — это уменье находить для каждой пьесы и для каждого героя свою, неповторимую, оригинальную форму сценического воплощения. Вахтангов никогда не повторялся. И все новое, что выходило из его рук, отнюдь не было результатом погони за формальной оригинальностью. Это новое, оригинальное было каждый раз художественным открытием и рождалось у Вахтангова как-то само собою, совершенно органически, как необходимость, как единственная в этом случае закономерная форма. И только в эту единственную форму могло войти содержание спектакля, слагавшееся у Вахтангова из взаимодействия автора (то есть пьесы), театра (то есть данного индивидуального театрального коллектива) и, как он говорил, «современности» (то есть ощущения художником сегодняшних интересов и требований народа в лице массового зрителя).

Вахтангов необыкновенно остро чувствовал неповторимое содержание каждого дня жизни, каждого ее мгновения, ее беспрерывное движение и изменение, и это придавало какую-то особую, интимную, лирическую жизненность его творчеству. Он обладал удивительно острым «чувством сегодня», «чувством момента». Но то, что он делал, не имело ничего общего с поверхностной модой. Он жестоко и справедливо клеймил театральных модников. Его же чувство неповторимого «сегодня» было лишь наиболее точным выражением того, что он каждое явление видел всегда в свете общего развития духовной жизни общества. В «сегодняшнем» он непременно видел нарождающееся «завтра». Его искусство потому и было таким жизненным, что он глубоко ощущал биение пульса жизни и чувствовал беспрерывное рождение нового, того, что растет и побеждает в обществе и в искусстве. Он шел вместе с жизнью, торопя и организуя окружающую среду, борясь, преодолевая косность, сопротивление, инерцию.

Самый главный принцип Вахтангова в театре — это принцип образной природы театрального искусства. По отношению, скажем, к поэзии или к музыке этот вопрос был давным-давно решен. Что иное, если не художественный образ, образное отражение действительности, является основой этих искусств? Но другое дело в практике театра, где «материалом» искусства является не слово и не звук сами по себе, а живой конкретный человек — актер, который только через свою совсем, не условную, а весьма реальную, существующую, независимо от воли драматурга и режиссера, физическую природу может воплотить их замысел. Тут художественное воплощение далеко от какой бы то ни было отвлеченности, тем более, если речь идет о «психологическом театре».

К. С. Станиславский утверждал, что зритель во время спектакля должен «забыть», что он находится в театре. Е. Б. Вахтангов решительно утверждает, что этого забыть нельзя и забывать вовсе не следует. Полемически заостряя свою мысль, Евгений Богратионович настаивает даже на том, что зритель должен ежесекундно чувствовать мастерство актера. В таком полемическом духе, обнажая приемы, обнажая «игру», Вахтангов поставил «Принцессу Турандот». Но и в том же самом спектакле «Турандот» и во всех других своих постановках он добивался такой интенсивной жизни образов на сцене, что зритель как бы «забывал» обо всем, сочувствовал героям пьесы, плакал, смеялся. Зритель помнил, что это театр, а не сама жизнь, но именно в художественном преображении жизни, в театральном выражении жизни видел раскрытой ее сущность гораздо полнее, ярче, глубже, чем в обыденной повседневности. Между «помнить» и «забывать» в театре нет никакого антагонизма, если театр не натуралистичен и если нас захватывает жизненная правда и художественная сила его образов.

Так же разрешал Е. Б. Вахтангов и связанный с этим вопрос о том, что должен испытывать актер на сцене. К. С. Станиславский добивался, чтобы актер, играя роль, чувствовал себя совсем так же естественно, как в жизни, и забывал о театре. Но и этого добиться нельзя и добиваться не нужно, утверждает Е. Б. Вахтангов. Мысль Станиславского верна как общее утверждение реализма в искусстве. Но если актер правдиво живет жизнью художественного образа, он в одно и то же время и живет в образе и помнит, что он актер и что он находится на сцене.

Вахтангов был интуитивно близок к пониманию диалектического единства противоречий в театральном искусстве, единства, которое и является, собственно, источником настоящего искусства.

Нельзя оторвать от этих принципов Вахтангова и его программное утверждение, что реализм в театре должен быть «фантастическим», то есть реальное отражение жизни должно быть дано в театре в образах, обогащенных художественной фантазией.

В праве художника на свою «фантазию», на свое образное толкование пьесы Вахтангов отнюдь не находит повода для искажения действительности и для устранения со сцены всякой объективной жизненной правды. Но из этого права рождается обязанность художника выразить в реалистических образах свое личное (в театре — коллективное) мировоззрение, свое ощущение современности и содержания пьесы. Выразить крупно, обобщенно, преодолевая натуралистический, безыдейный «объективизм» старого театра.

В ряде спектаклей, поставленных Е. Б. Вахтанговым, содержались черты, родственные тому стилю, который под названием экспрессионизма развился в послевоенные годы в Европе, особенно в Германии. Общее у Вахтангова с немецкими экспрессионистами — это резко отрицательное отношение к капиталистической действительности и требование активного отношения художника к изображаемой им жизни. Но в то время, как экспрессионисты достигали убедительности только в области критики и отрицания существующего положения вещей, Вахтангов был несравненно ближе к жизни, к народу, и его творчество, проходя через ряд влияний и противоречий, последовательно, развивалось в направлении радостного, реалистического утверждения жизни во всей полноте бытия.

Е. Б. Вахтангов знал, что он не поставил ни одного спектакля, целиком отвечающего духу нового времени, отвечающего тому, чего ждет и требует от художника революционный народ, и на всю свою работу последних лет смотрел, как на подготовку к выполнению этой неотступной заветной своей задачи. А в каком направлении он хотел дальше работать, как радостно и с какой верой в будущее воспринимал Октябрьскую революцию — об этом говорит рожденная им в годы голода и холода, в годы разгрома помещичье-белогвардейской контрреволюции и империалистической интервенции весенняя, полная любви, солнца и веселья «Принцесса Турандот».

Плоть от плоти передовой русской интеллигенции и один из ее ярких представителей, Е. Б. Вахтангов прошел сложный путь, никогда не останавливаясь и не успокаиваясь на достигнутом. Весь — искание, весь — творчество, весь — движение, неутомимый и смелый, он поднялся на вершины искусства благодаря огромному напряженному самовоспитанию и труду. В этом человеке всегда шла страстная борьба и бурная работа по пересозданию самого себя. Силы для этого он черпал в горячей деятельной любви к жизни, к народу, к человечеству.

Лучшие и последние силы своего изумительного таланта Вахтангов отдал социалистической революции.

Приложения

Приложения составлены Н. М. Вахтанговой и Л. Д. Вендровской

I

Даты жизни и творчества Е. Б. Вахтангова

1883. 1 февраля. Родился во Владикавказе (ныне гор. Орджоникидзе).

1893. Поступил в приготовительный класс 1-й Тифлисской гимназии.

1894. Поступил в 1-й класс Владикавказской гимназии.

1900. 22 января. Первое выступление в домашнем спектакле «Бедность не порок» в роли Пелагеи Егоровны.

1902. 3 января. Первое публичное выступление в гимназии в комедии Печорина-Цандера «Пробел в жизни» в роли аптекаря Тейха.

1903. Май. Окончил курс Владикавказской гимназии.

1903. Сентябрь. Поступил на естественный факультет Московского университета.

1904. Сентябрь. Перешел на юридический факультет Московского университета.

1905. Женился на Надежде Михайловне Байцуровой.

1906. Лето. Организация студенческих спектаклей (и участие в них) во Владикавказе, Кизляре, Моздоке, Грозном.

1906–1907. Москва. Участие в спектаклях студенческого драматического кружка при университете в доме Романова («Романовка» на Бронной).

1907. 1 января. Родился сын Сергей.

1908–1910. Москва. Председатель смоленско-вяземского землячества при Московском университете. Организация студенческих спектаклей (и участие в них) в Смоленске, Вязьме, Сычевке, Гжатске и др.

1909. Август. Москва. Поступил в школу драмы А. И. Адашева. Преподаватели Л. А. Сулержицкий, В. В. Лужский, Л. М. Леонидов, В. И. Качалов, С. С. Глаголь и др.

1910–1911. Декабрь — январь. Совместная работа с Л. А. Сулержицким над постановкой «Синей птицы» в театре Режан в Париже.

1911. 12 марта. Окончил школу А. И. Адашева.

1911. 15 марта. Зачислен сотрудником Московского Художественного театра.

1911. 3 сентября. Начал преподавать в Школе драмы С. В. Халютиной.

1911. 6 сентября. Принял предложение поставить «Оловянных солдатиков» в «Летучей мыши» Н. Ф. Балиева.

1911. Сентябрь. Первая роль в МХТ — цыган в «Живом трупе» Л. Н. Толстого.

1911–1912. Занятия с группой молодежи МХТ по «системе» К. С. Станиславского.

1912. Май — июль. Новгород-Северск. Режиссер и актер в труппе молодых актеров, окончивших школу А. И. Адашева, — С. Г. Бирман, Л. И. Дейкун, В. И. Глеб-Кошанская и др.

1912. Июнь — июль. Поездка в Скандинавию.

1912. Сентябрь. Роль Сахара в «Синей птице» М. Метерлинка в МХТ.

1913. 15 сентября. Первая постановка Е. Б. Вахтангова в 1-й студии МХТ — «Праздник мира» Гауптмана.

1914. 26 марта. Первое представление постановки Е. Б. Вахтангова «Усадьба Ланиных» Б. Зайцева в Студенческой драматической студии (в помещении Охотничьего клуба).

1914. Март. Роль Крафта в «Мысли» Л. Н. Андреева в МХТ.

1914. 24 ноября. Премьера «Сверчка на печи» Диккенса в 1-й студии МХТ. Роль Текльтона.

1915. Первый исполнительный вечер в Студенческой драматической студии. «Женская чепуха» И. Л. Щеглова, водевиль «Спичка между двух огней», «Страничка романа» Прево, водевиль «Соль супружества» и «Егерь» А. П. Чехова.

1915. 14 декабря. Премьера постановки Б. Вахтангова «Потоп» Г. Бергера в 1-й студии МХТ. В последующих спектаклях играл роль Фрезера.

1916. 25 января. Роль Дантье в «Гибели Надежды» Г. Гейерманса в 1-й студии МХТ.

1916. Второй исполнительный вечер в Студенческой драматической студии. Миниатюры Сутро, Прево и «Егерь» Чехова.

1917. Переименование Студенческой драматической студии в Драматическую студию под руководством актера МХТ Е. Б. Вахтангова.

1917. Третий исполнительный вечер в Студии Е. Б. Вахтангова. «Враги», «Иван Матвеевич», «Егерь», «Рассказ г-жи NN» А. П. Чехова, «Гавань» Мопассана.

1918. 23 апреля. Премьера постановки Е. Б. Вахтангова «Росмерсхольм» Ибсена в 1-й студии МХТ. В последующих спектаклях играл роль Бренделя.

1918. 15 сентября. Первое представление постановки «Чудо св. Антония» М. Метерлинка в Студии Е. Б. Вахтангова.

1918. Режиссерская работа Е. Б. Вахтангова в еврейской студии «Габима». «Вечер студийных работ».

1918. Организация Народного театра у Каменного моста по поручению Театральной секции Отдела просвещения Моссовета.

1918–1919. Руководство Мамоновской студией.

1918–1919. Руководство Студией А. О. Гунста.

1919. Постановка «Потопа» Бергера в Студии Е. Б. Вахтангова.

1919. Работа в совете 2-й студии МХТ.

1919. Роль шута в «Двенадцатой ночи» Шекспира в 1-й студии МХТ.

1919. Преподаватель Армянской драматической студии.

1919. Июнь — июль. Рузаевка — Шишкеево. Репетиции «Сказки об Иване-дураке» Л. Н. Толстого с актерами 2-й студии МХТ.

1920. Сентябрь. «Свадьба» А. П. Чехова в Студии Е. Б. Вахтангова.

1920. Переход Драматической студии под руководством Е. Б. Вахтангова в Московский Художественный Академический театр с переименованием в 3-ю студию МХАТ.

1921. 29 января. Премьера второго варианта «Чуда св. Антония» в 3-й студии МХАТ.

1921. 29 марта. Премьера постановки Е. Б. Вахтангова «Эрик XIV» Стриндберга в 1-й студии МХАТ.

1921. 7 апреля. Празднование десятилетнего юбилея работы Е. Б. Вахтангова в МХАТ и в 1 й студии.

1921. 13 ноября. Открытие театра 3-й студии МХАТ (Арбат, 26). Спектакль «Чудо св. Антония».

1922. 31 января. Первое представление постановки Е. Б. Вахтангова «Гадибук» С. Ан-ского в театре «Габима».

1922. 27 февраля. Показ Московскому Художественному театру постановки Е. Б. Вахтангова «Принцесса Турандот» К. Гоцци в 3-й студии МХАТ.

1922. 28 февраля. Премьера «Принцессы Турандот».

1922. 29 мая в 9 часов 55 минут вечера Е. Б. Вахтангов умер.

1922. 31 мая. Похороны на кладбище, б. Новодевичьего монастыря.

II

Основная библиография о Е. Б. Вахтангове

1. Статьи, письма и записи Е. Б. Вахтангова

Е. Вахтангов. Рецензии и статьи в газете «Терек» (Владикавказ): Осип Дымов — «Слушай, Израиль», № 158, 15/VII 1907 г.; «Без заглавия», № 161, 19/VII 1907 г.; «Гастроль», № 176, 5/VIII 1907 г.; «Бутафор», № 179, 10/VIII 1907 г.

Е. Вахтангов. Пишущим о «системе» Станиславского. «Вестник театра» № 14. 1919 г. Москва.

Е. Вахтангов. «Эрик XIV». «Культура театра» № 4. 1921 г. Москва.

Е. Вахтангов. С художника спросится!.. «Известия ВЦИК» № 121. 29/V 1924 г.

Е. Б. Вахтангов. Из дневников и заметок. «Красная новь» № 10. 1933 г. Москва.

Е. Vakhtangov. From the Notebooks. «Theatre Arts Monthly», September. 1936. New-York.

E. Вахтангов. Записки — письма — статьи. Сост. и коммент. Н. М. Вахтангова, Л. Д. Вендровская, засл. деятель искусств Б. Е. Захава. Изд-во «Искусство». 1939 г. Москва — Ленинград^[50].

2. Литература о Е. Б. Вахтангове

1) Книги, сборники и брошюры

Н. Волков. Вахтангов. Изд. «Корабль». 1922 г. Москва.

«Принцесса Турандот» в постановке Третьей студии МХАТ. Статьи Н. Бромлей, П. Маркова, Ф. Степуна, Мих. Осоргина и др. Госиздат. 1923 г. Москва.

А. В. Луначарский. Театр и революция, стр. 110–111. Госиздат. 1924 г. Москва.

Н. Эфрос. Московский Художественный театр (1898–1923 гг.), стр. 305, 351, 402–408, 415, 416, 417. Госиздат. 1924 г. Москва.

«Московский Художественный театр 2-й», стр. 67–176 (статья П. Маркова, «Сулержицкий, Вахтангов, Чехов»). Изд. МХТ 2-го. 1923 г. Москва. Имеются 2-е и 3-е издания в 1928 и 1931 гг.

К. С. Станиславский. Моя жизнь в искусстве, стр. 429, 460, 474. ГАХН. 1926 г. Москва.

Юр. Соболев. Актеры, стр. 1–19. Изд. «Огонек». 1926 г. Москва.

Б. Захава. Вахтангов и его студия. Изд. «Академия». 1926 г. Москва — Ленинград. 2-е издание в «Теа-кинопечати». 1930 г.

М. А. Чехов. Путь актера, стр. 62–66, 82–92, 127–130,135–139. Изд. «Академия». 1928 г. Москва.

«Актеры и режиссеры». Статьи Н. Бромлей, С. Бирман, Б. Сушкевича, А. Чебана, О. Пыжовой, А. Орочко, О. Басова. Изд. «Современные проблемы». 1928 г.

П. Марков. Вахтангов. Большая советская энциклопедия. Книга 9-я, стр. 93–95. 1928 г. Москва.

А. Блок. Дневники 1911–1913 гг., стр. 200–201. Изд. писателей в Ленинграде. 1929 г. Ленинград.

Huntley Carter. The New Spirit in the Soviet Theatre. 1928. London.

Théâtre Académique de l'Etat Eug. Vakhtangov. Moscou. 1928.

А. Кугель. Профили театра, стр. 190–197. Изд. «Теа-кинопечать». 1929 г. Москва.

Сергей Радлов. 10 лет в театре, стр. 157–159, 168–173. Изд. «Прибой». 1929 г. Ленинград.

Б. М. Сушкевич. Семь моментов работы над ролью, стр. 10–18. Изд. Гос. акад. театра драмы. 1933 г. Ленинград.

П. Новицкий. Современные театральные системы, стр. 109–206 и 220–223. ГИХЛ. 1933 г. Москва.

Б. Захава. Взаимодействие между актером и режиссером, стр. 12–13, 21, 29, 34, 36. Изд. Упр. театрами НКП, 1935 г.

Н. Львов и И. Максимов. Мастерство актера. Хрестоматия Статьи: Б. Алперс «Мастерство актера», стр. 19, 24, 25; Е. Б. Вахтангов, стр. 329–335; Б. Е. Захава, стр. 342; Ю. А. Завадский, стр. 350, 351; А. Д. Попов, стр. 358, 362, 364; Р. Н. Симонов, стр. 366, 367; С. Г. Бирман, стр. 373; Б. В. Щукин, стр. 380. ГИХЛ. 1935 г. Москва.

С. Балухатый. Чехов-драматург, стр. 304–312. ГИХЛ. 1936 г. Ленинград.

Norris Houghton. Moscow Rehearsals, pp. 126–135, 203, 204, 208, 211, 215, 216, 251. New-York. 1936.

Ben-Ari. Habima. New-York. 1937. (На еврейском языке.)

H. Зограф. Вахтангов. Изд. «Искусство» 1939 г. Москва.

П. Марков. Театральные портреты. Изд. «Искусство». 1939 г. Москва.

Л. Д. Вендровская. «Принцесса Турандот». Издание музея театра имени Евг. Вахтангова. 1940 г. Москва.

Хр. Херсонский. Беседы о Вахтангове. Изд. ВТО. 1940 г. Москва — Ленинград.

2) Периодическая пресса

а) Некрологи и статьи к годовщинам смерти

Хр. Херсонский. Е. Б. Вахтангов. «Известия ВЦИК» № 120. 1922 г. Москва.

Э. Лойтер. Вахтангов. Газета «Дер Эмес». 31/V 1922 г. Москва. (На еврейском языке.)

Юр. Соболев. Путь Вахтангова. «Театральная Москва» № 93. 5/VI 1922 г. Москва.

Олег Леонидов. Переписка из двух этажей. «Театральная Москва» № 44. 1922 г. Москва.

Н. Бромлей. Предсмертные дни Вахтангова. «Эрмитаж» № 5. 1922 г. Москва.

П. Антокольский. Памяти учителя. «Театр и студия» № 1–2. 1922 г. Москва.

Памяти Вахтангова. «Эхо театра». Номер, специально посвященный спектаклям 3-й студии МХАТ. Июнь 1922 г. Киев.

Олег Леонидов. Памяти Вахтангова. «Сегодня» № 6. 24–29/Х 1922 г. Москва.

Самуил Марголин. Фантазия о неповторимом спектакле. «Театр и музыка» № 10. 1922 г. Москва.

Юр. Соболев. День Вахтангова. Там же.

Эм. Бескин. На перепутьи. «Зрелища» № 38. Май 1923 г.

Хр. Херсонский. Голос Е. Б. Вахтангова. «Известия ВЦИК» № 121. 29/V 1924 г. Москва.

Самуил Марголин. Вахтангов и Чехов. «Жизнь искусства» № 26. 8/VI 1925 г. Ленинград.

Юр. Соболев Путь Вахтангова «Известия ВЦИК» № 131 (2464). 12/VI 1926 г. Москва.

Е. Viniar. Dem Lehrer. «Die Studie». 29/V 1926. Wien. (На еврейском языке.)

П. Марков. Вахтангов. «Правда» № 121 (3653). 3/VI 1926 г.

И. Крути. Памяти Е. Б. Вахтангова «Вечерние известия». 29/V 1927 г. Одесса.

A. Орочко. Из воспоминаний о Вахтангове. Там же.

П. Антокольский. Вахтангов. «Литературная газета» № 24 (193). 29/V 1932 г. Москва.

Б. Захава. Е. Б. Вахтангов. Десять лет со дня смерти «Советский театр» № 6. Июнь 1932 г. Москва.

B. И. Качалов. Молодой Вахтангов. Там же.

A. Луначарский. Речь на гражданской панихиде в Третьей студии МХАТ, 29 ноября 1922 г. Газ. «Вахтанговец» № 6. 29/V 1936 г.

Л. Русланов. Памяти учителя. Там же.

П. Антокольский. Е. Б. Вахтангов. Там же.

Ю. Завадский Мастер советского театра. «Молот». 29/V 1937 г. Ростов на Дону.

Б. Захава. Евгений Вахтангов. «Правда». 29/V 1937 г. Москва.

Б. Захава. Евгений Богратионович Вахтангов. «За коммунистическое просвещение». 30/V 1937 г. Москва.

B. Яхонтов. Памяти Вахтангова. «Советское искусство» 30/V 1938 г. Москва.

б) Пресса по спектаклям

«Праздник мира»

Сергей Глаголь. Студия Художественного театра («Праздник мира»). «Столичная молва» № 338. 1913 г. Москва.

И. Джонсон. Спектакль Студии Художественного театра. «Маски» № 2. 1913/14 г. Москва.

Н. Шебуев. «Праздник мира» в Студии. «Обозрение театров» № 3409. 17/IV 1914 г. Петербург.

«Горький в Студии Художественного театра». «Раннее утро». 15/II 1914 г. Москва.

«Сверчок на печи»

Н. Эфрос. Московские письма («Сверчок»). «Театр и искусство» № 50. 14/XII 1914 г. Петроград.

Юрий Соболев. Студия Московского Художественного театра. «Рампа и жизнь» № 48. 1914 г. Москва.

Александр Бенуа. «Сверчок» на сцене Студии. «Речь» № 53. 24/II 1915 г. Петроград.

Любовь Гуревич «Сверчок на печи» «Речь» № 123. 5/V 1915 г. Петроград.

М. Кузмин. Студия. О чем пел чайник. «Жизнь искусства» № 129. 6/V 1919 г. Петроград.

Н. Эфрос. «Чайка» и «Сверчок». «Театр и музыка». 30/I 1923 г. Москва.

«Усадьба Ланиных»

И. Джонсон. «Усадьба Ланиных». «Утро России» № 71. 27/III 1914 г. Москва.

В. Волин. «Усадьба Ланиных» (Охотничий клуб). «Театральная газета» № 19. 30/III 1914 г. Москва.

«Потоп»

Юр. Соболев. «Потоп». «Театр» № 1785. 14/XII 1915 г. Москва.

Эм. Бескин. «Потоп». Студия Художественного театра. «Раннее утро» № 288. 15/XII 1915 г. Москва.

Сергей Яблоновский. Студия Художественного театра. «Потоп» Г. Бергера. «Русское слово» № 287. 15/XII 1915 г. Москва.

И. Джонсон. Московские письма. «Потоп». «Театр и искусство» № 52. 27/XII 1915 г. Петроград.

Н. Эфрос. Студия и ее «Потоп». «Киевская мысль» № 39. 8/II 1916 г. Киев.

«Росмерсхольм»

Ю. Соболев. Ибсен в Художественном театре. «Театр» № 2099. 13–15/IV 1918 г. Москва.

В. Ашмарин. «Росмерсхольм». «Известия ВЦИК» № 260 (524), 28/XI 1918 г. Москва.

«Чудо св. Антония»

Хрис. В. (X. Херсонский.) «Чудо св. Антония». «Известия ВЦИК» № 10 (502). 16/1 1919 г. Москва.

Юрий Соболев. «Чудо св. Антония». «Вестник театра» № 1. 1–2/II 1919 г. Москва.

Любовь Гуревич. «Чудо св. Антония». «Театральное обозрение» № 3. 1921 г. Москва.

Я. Тугендхольд. Возрождение Метерлинка. «Экран» № 9. Ноябрь 1921 г. Москва.

М. Загорский. «Чудо св. Антония». «Театральная Москва» № 13–14. Ноябрь 1921 г. Москва.

Г. Крыжицкий. «Чудо св. Антония». «Музыка и театр» № 17. 1/V 1923 г. Петроград.

«Эрик XIV»

Юр. Соболев. 1-я студия МХТ. «Эрик XIV». «Вестник театра» № 87–88. 1921 г. Москва.

Юрий Анненков. Статьи в «Жизни искусства» № 752–754, № 758–760, № 767–769, № 770–772. 1921 г. Петроград.

М. Кузмин. Созвездия и звезды. «Король Эрик XIV» в Студии МХТ. «Жизнь искусства» № 755–757. 18–20/VI 1921 г. Петроград.

Xр. Херсонский. Сто спектаклей «Эрика XIV». «Известия ВЦИК» № 241 (1978). 21/Х 1923 г.

П. Антокольский. После сотого спектакля «Эрика XIV». «Театр и музыка». Октябрь 1923 г. Москва.

«Гадибук»

С. Марголин. В раскрывающихся скитах. «Экран» № 10 25/Х1 1921 г. Москва.

М. Загорский. «Гадибук» (Студия «Габима»). «Театральная Москва» № 25. 31/1 1922 г. Москва.

С. Марголин. Студия «Габима». «Вестник театра» № 93–94. 1922 г. Москва.

Б. Рут. «Гадибук» в «Габиме». «Правда» № 40. 19/II 1922 г. Москва.

М. Загорский. О наших разногласиях. «Театральная Москва» № 28. 20/II 1922 г. Москва.

М. Гнесин. «Габима». «Театр» № 3. 17/Х 1922 г. Москва.

М. Горький. Вахтангов в театре «Габима». «Театр и музыка» № 1–7. 14/XI 1922 г. Берлин.

А. Кугель. Случайные заметки. «Театр и музыка» № 25. 5/V 1923 г. Москва.

А. Кугель. Спектакли «Габима». «Жизнь искусства» № 24. 19/VI 1923 г. Петроград.

Сергей Радлов. Письма о театре. «Гадибук». «Красная газета», вечерний выпуск, № 136 (217). 15/VI 1923 г. Петроград.

А. Канкарович. Театр «Габима». «Петроградская правда» № 134. 19/VI 1923 г. Петроград.

Д. Тальников. Песнь торжествующей любви. «Театр и музыка» № 29. 10/VII 1923 г. Москва.

А. Волынский. Еврейский театр. «Жизнь искусства» № 27. 10/VII 1923 г. Петроград.

Н. Л. Цемах. 300-й спектакль «Гадибук». «Жизнь искусства». 9/II 1926 г. Ленинград.

M. Olgin. Der «Dybuk» in Theater «Habima» «Freiheif». 15/XII 1936. New-York.

«Принцесса Турандот»

Вас. Каменский. «Турандот». «Наш журнал» № 1. Март 1922 г. Садко. «Принцесса Турандот» в 3-й студии МХАТ. «Известия ВЦИК», № 54. 5/III 1922 г. Москва.

Эм. Бескин. «Турандот» на Арбате. «Театральная Москва» № 30. 1922 г. Москва.

М. Загорский. «Турандот». Там же.

И. Волков. О «Турандот». «Театральное обозрение» № 5. 28/III 1922 г. Москва.

Александр Дейч. Карло Гоцци и его «Турандот». «Эхо театра». Номер, посвященный спектаклям 3-й студии МХАТ. Июнь 1922 г. Киев.

Самуил Марголин. Игра страстями. Там же.

Юр. Соболев. Игра в театр. «Театр и музыка» № 8. 21 /XI 1922 г. Москва.

С. Радлов. Письма о театре. «Турандот». «Красная газета», вечерний выпуск, № 95(176). 28/IV 1923 г. Петроград.

М. Блейман. «Принцесса Турандот». (Гастроли Студии им. Вахтангова.) «Красная газета» № 130. 7/VI 1926 г. Ленинград.

С. Мокульский. «Турандот». «Жизнь искусства» № 24. 15/VI 1926 г. Ленинград.

Конст. Тверской. «Турандот». «Рабочий театр» № 24. 1926 г. Ленинград.

Крути. «Принцесса Турандот». «Известия» № 2288. 19/V 1927 г. Одесса.

Parijanine. La Princesse. «L'Humanhé». 14/VI 1928. Paris.

André Mauprey. Théâtre Artistique Vakhtangov â Paris. Paris-Soir». 15/VI 1928. Paris.

Maurice Rostand La Princesse Turandot. «Le Soir». 15/VI 1928. Paris.

Antоine. Représentations Russes â l'Odeon. «Information». 18/VI 1928. Paris.

Pierre Brisson. Spectacles russes «Temps». 18/VI 1928. Paris.

H. Волков. 600-е представление «Турандот». Театр им. Вахтангова. «Известия ЦИК СССР и ВЦИК». 17/II 1929 г. Москва.

И. Нозаки. Две «Турандот». Журнал «Тохо». Июнь 1934 г. Токио. (На японском языке.)

К. Сонойке. «Турандот», которую я видел в Москве. Там же.

А. Горюнов. Вахтанговские традиции. «Советское искусство» № 21 (307). 5/V 1936 г.

Л. Вендровская. История «Турандот». «Советское искусство» № 25 (311). 29/V 1936 г. Москва.

Письмо А. В. Луначарского Е. Б. Вахтангову. Газ. «Вахтанговец» № 4 (20). 20/II 1937 г.

Записка К. И. Котлубай после спектакля «Турандот». Там же.

О «Турандот». Отзывы В. И. Качалова, А. Моисси, А. Мопре. Там же.

С. Мстиславский. Старое и новое. Там же.

Олег Леонидов. Через пятнадцать лет. Там же.

Н. М. Вахтангова. Пятнадцать лет тому назад. Там же.

Б. Захава. «Принцесса Турандот». Там же.

А. Луначарский. Великолепная шутка. Там же.

П. Антокольский. К истории текста «Принцессы Турандот». Там же.

в) Разные статьи

А. «Дядя Ваня». «Терек» № 3466. 1 /VIII 1909 г. Владикавказ.

Казаров. «У царских врат» Кнута Гамсуна. «Терек» № 3488. 23/VIII 1909 г. Владикавказ.

Як. Львов. «Летучая мышь». «Вечерняя газета». 3/Х 1911 г. Москва.

Олег Леонидов. На пути к романтизму. «Театральный курьер» № 14. 3/Х 1918 г. Москва.

Олег Леонидов. В Мансуровском. 3-я студия Художественного театра. «Театральный курьер» № 20. 10/Х 1918 г. Москва.

Хрис. В. (X. Херсонский.) Чеховский вечер. «Известия ВЦИК» № 281 (545). 22/XII 1918 г. Москва.

Т. Игумнова. История одной мечты. «Творчество» №№ 1 и 2. 1919 г. Харьков.

Н. Волков. Три студии. «Театральное обозрение». 11/XII 1921 г. Москва.

Юр. Соболев. Трагедия одиночества. «Театральная Москва» № 50. 1922 г. Москва.

Е. Калужский. «Сказка об Иване-дураке». Программы московских госактеатров. Июль 1922 г. Москва.

П. Марков. Вахтангов. «Жизнь» № 3. 1922 г. Москва.

С. Марголин. Балаганное представление. «Театр и музыка» № 11–12. 1922 г. Москва.

Н. Бромлей. Е. Вахтангов. Программы московских госактеатров. 21–31/XII 1922 г. Москва.

Хр. Херсонский. Л. Сулержицкий. Е. Вахтангов. М. Чехов. «Известия ВЦИК». 28/1 1923 г. Москва.

К. С. Станиславский. Телеграмма из Нью-Йорка. Программы московских госактеатров. 5-й выпуск. 1–15/II 1923 г. Москва.

Речь Вл. И. Немировича-Данченко. Там же.

Речь А. А. Яблочкиной. Там же.

Речь Б. М. Сушкевича. Там же.

Ю. Слезкин. Вещие старухи. «Театр и музыка» № 4. 17–30/I 1923 г. Москва.

Ю. В. Соболев. Моисеи и Вахтангов. «Красная нива» № 15. 1924 г. Москва.

Н. Волков. Традиции красной комнаты. «Новый зритель» № 12. 1924 г. Москва.

М. Загорский. Хорошая сенсация. «Жизнь искусства» № 24. 1924 г. Ленинград.

О. Леонидов. Вахтангов. «Зрелища» № 80. Апрель 1924 г. Москва.

А. Гвоздев. Актер-режиссер-драматург. «Жизнь искусства» № 26. 29/VI 1926 г. Ленинград.

С. Марголин. Неизданные материалы о Евг. Вахтангове. «Жизнь искусства» № 28, 13/VII 1926 г.; № 32, 10/VIII 1926 г.; № 36, 31/VIII 1926 г. Ленинград.

П. Марков. Студия им. Вахтангова. «Правда» № 275(3504) 27/XI 1926 г.

Н. Волков. Театр Вахтангова. «Известия ЦИК СССР и ВЦИК» № 278(2907). 28/XI 1926 г. Москва.

П. Марков. Вахтанговская студия. «Красная нива» № 50. 12/XII 1926 г. Москва.

Юр. Соболев. Путь Вахтангова и его студии. «Театр — музыка — кино» № 4.1926 г. Киев.

С. Мокульский. Вахтангов и его студия. «Жизнь искусства» № 3. 18/I 1927 г. Ленинград.

Эм. Бескин. Два Вахтангова. «Жизнь искусства» № 7. 15/II 1927 г. Ленинград.

Эм. Бескин. Вахтангов и вахтанговцы. «Вечерняя Москва». 11/XI 1931 г.

Б. Розенцвейг. От «Турандот» к «Темпу». «Комсомольская правда» № 309 (2042). 12/XI 1931 г. Москва.

Ю. Юзовский. Десять лет театра им. Вахтангова. «Литературная газета» № 62(161) 17/XI 1931 г. Москва.

Л. Д. Вендровская. Выставка «Творческий путь Вахтангова». «Советский музей» № 1. 1933 г. Москва.

Эм. Бескин. Сын МХАТ'а. «Вечерняя Москва». 13/I 1934 г. Москва.

П. Новицкий. Мастер революционного театра. «Советское искусство» № 6 (172). 5/II 1934 г. Москва.

Эм. Бескин. Вахтангов и Художественный театр. «Советское искусство». 11/III 1934 г. Москва.

Д. Тальников. Перевернутая страница. «Литературный критик», кн. 10. Октябрь 1934 г. Москва.

Б. Е. Захава. Вахтангов и Чехов. «Советское искусство» № 5 (231). 29/I 1935 г. Москва.

П. Антокольский. Е. Б. Вахтангов работает над Чеховым. «Театр и драматургия» № 2. 1935 г. Москва.

Гордон Крэг. Театральная Москва. Сорок два дня в СССР. «Советское искусство» № 52 (278). 11/XI 1935 г. Москва.

Б. В. Щукин. Мой путь. «Советское искусство» № 42 (328). 11/IX 1936 г. Москва.

Д. Тальников. Театр перед революцией. «Театр» № 7. 1937 г. Москва.

Н. Зограф. Два этапа в творчестве Вахтангова. Там же.

X. Херсонский. Вахтангов. «Новый мир» № 5. Май 1939 г.

А. Мацкин. Речь о режиссуре. «Театр» № 6. 1939 г. Москва.

Ю. Калашников, Факты и концепции. «Театр», № 7. 1939 г. Москва.

Н. Охлопков. Режиссер-постановщик. Там же.

К. Авштолис. Вахтангов и его комментаторы. «Театр» № 3. 1940 г. Москва.

А. Роскин. Две книги о Вахтангове. «Литературное обозрение» № 6. 1940 г. Москва.