Детство и юность
1
Саркис (Сергей) Абрамович Вахтангов, по профессии маляр-подрядчик, покинул родной Тифлис в 70-е годы XIX века.
Незадолго до этого у стареющего Саркиса умерла жена. Он запил, бросил собственный дом, работу, друзей и решил навсегда уехать из Грузии.
…По Военно-Грузинской дороге тащился фургон. Мрачный, молчаливый человек погонял лошадь. В фургоне, толкая друг друга на ухабах, сидели дети: старший Баграт, Калгаринэ и Домна.
Во Владикавказе началась жизнь скудная и неустроенная. По-мужски неумело заботился отец об осиротевших подростках.
Баграт поступил рассыльным к владельцу табачной фабрики и магазина, богатому купцу Василию Лебедеву. Смышленый, красивый юноша пришелся купцу по душе. Была у хозяйка единственная дочь Ольга. Незадолго до смерти, во время своей болезни, Лебедев сказал Баграту, что хочет видеть его зятем и наследником. Когда Лебедев умер, Баграт женился на Ольге Васильевне и стал хозяином всего дела.
Стыдясь своего прошлого, Баграт упорно выбивался «в люди». Не совсем обычное появление Вахтанговых среди владикавказских купцов тем более обязывало молодого самолюбивого фабриканта. Природный ум и организаторский свой талант Баграт целиком подчинил страсти приобретателя.
Баграт преуспевал в то время, когда вся Россия была охвачена быстрым развитием капитализма. Промышленный прогресс с каждым днем менял лицо страны.
В 1863 году Владикавказ, бывший осетинский аул, стал центром Терской области. А по переписи 1897 года во Владикавказе насчитывалось уже 43 843 жителя (русские, осетины, армяне, грузины и др.). Население Владикавказа прежде занималось сельским хозяйством, садоводством, пчеловодством, огородничеством, но в год переписи в городе шумят уже девяносто девять фабрик и заводов, бойко торгуют девятьсот тридцать шесть магазинов и лавок.
Вахтангов день ото дня увеличивал число рабочих на фабрике, поставил новое оборудование, заменил, где мог, мужской труд дешевым женским и, кажется, первый решил использовать труд слепых. Сидя у медленного конвейера, они схватывали одним ловким движением ровно двадцать пять папирос, — ни на одну больше, ни на одну меньше, — и опускали их в коробку. Фабричный труд в России оплачивался крайне низко, а рабочий день длился не менее двенадцати часов и доходил до четырнадцати-пятнадцати. Но столь же долгий рабочий день безропотных слепцов стоил Баграту еще дешевле.
«Баграт — большой человек, деловой человек», говорили про него не только родственники. Властного, деспотического фабриканта побаивались. Даже самые видные в городе денежные воротилы вынуждены были отдать должное Баграту. Но это очень мало льстило самолюбию его отца.
Одиночество, от которого бежал Саркис из Тифлиса, становилось все горше, настигало старика и здесь. Он враждебно отворачивался от дел Баграта, в доме которого жил. Гордого старика глубоко оскорбляла женитьба сына на русской. В перспективах, открывавшихся перед Багратом, Саркис Абрамович почти ничего не понял и не принял. Он жил прошлым. Ломка патриархальных обычаев, вызванная колонизацией окраин России, ростом фабрик и торговли, вторгалась в его неподвижный мир. Старик пытался сопротивляться. С сыном он был на ножах. Но вместе с тем чувствовал, что жизнь идет мимо него, что он дряхлеет и становится все менее нужен детям.
Саркис Абрамович держал сторону упорно хранивших свою самобытность армян, которые были особенно унижены и оскорблены. Русские чиновники и обыватели приучались видеть в подвластных России осетинах, грузинах, армянах презренных «инородцев», низшую расу. Империя душила всякое проявление их национальной культуры. Проводилось насильственное «обрусение».
Старик гордо смотрел на русских, не уступал им на улице дорогу, неизменно носил громадную баранью шапку и национальное «каба», нечто вроде кафтана. Но измена старине, обычаям, своему роду все больше проникала в его собственную семью.
Ольгу Васильевну винить в этом нельзя было. Она играла в доме очень малую роль. Целые дни хлопотала по хозяйству или проводила время на диване — курила, читала «Ниву». Ее тщеславие, — а оно было самым сильным ее чувством, — вполне удовлетворялось успехами мужа и тем, что один из сонных переулков в городе назывался «Лебедевским» — все дома в нем принадлежали ей и ее семье. Безличность Ольги Васильевны чувствовали все в доме. С нею просто не считались. Старик тоже смотрел на нее, как на пустое место.
Нет, не из любви к ней обрусел Баграт и воспитывал детей «в русском духе». Даже свое имя, слишком национальное и простое, он сменил на более отвечавшее его положению и веянию времени. Богратион Сергеевич Вахтангов — звучало внушительно. Обрусение не мешало Баграту быть ктитором (церковным старостой) местной армяно-грегорианской церкви и жертвовать на нее деньги. Он не был религиозен. Но церковная община была нужна ему. Она поддерживала авторитет и коммерческие связи.
Из четырех детей Богратиона Сергеевича и Ольги Васильевны мысли деда больше других занимал старший внук, Евгений, родившийся 1 февраля 1883 года.
Е. Б. Вахтангов в четырехлетнем возрасте с отцом, матерью и сестрой. 1887 г.
Женя с любопытством тянулся к суровому деду. В больших карманах у Саркиса Абрамовича всегда водились для внука сласти. Угрюмые глаза по-стариковски ласково присматривались к ребенку. Но растущая привязанность «папи»[1] и мальчика друг к другу не успела развиться и окрепнуть.
Жизнь старика становилась все тяжелее. Богратион Сергеевич стал повторять родным и чужим, что его отец — неотесанный, выживший из ума «крро»[2], что он позорит семью. Наконец, старика перестали пускать к общему столу и еду начали подавать ему отдельно. Это было последним ударом для гордости Саркиса Абрамовича. Он простился, ничего не объясняя, с давно уже вышедшими замуж дочерьми Катаринэ и Домной. Можно было подумать, что старик собирается в дальнюю дорогу. На другой день он заперся в своей комнате и больше оттуда не вышел. Он зарезался перочинным ножом. Рана была нанесена в живот ниже ребер, и смерть наступала медленно и мучительно.
Об этом в семье старались не вспоминать. Но домашним стало тяжелее прежнего.
Мальчика отослали в Тифлис к дальним бедным родственникам. По его годам уже пора было оставить занятия с домашней учительницей и садиться за школьную парту.
2
Два года провел Женя в Тифлисе. Он был принят в гимназию. Но жизнь в малокультурной семье была тосклива. Мальчика принуждали к грязной работе по дому. Женя чувствовал себя одиноко и просил вернуть его во Владикавказ.
Вот и снова родной дом.
Женя радостно целует мать брата и сестер. Вокруг близкие, милые лица. Но вскоре мальчику передается общая напряженность. Ждут к обеду отца… Можно привыкнуть к ежедневному страху, но страх не становится от этого меньше.
Уйти нельзя. Обед — это единственный час за весь день, когда семья встречается с отцом.
То и дело все поглядывают на циферблат. Проходит два томительных часа. Богратион Сергеевич задержался на фабрике…
Наконец, с улицы врывается на кухню фабричная девушка:
— Хозяин идет!
Кухарка, утомленная долгим ожиданием, раздраженно кричит горничной:
— Идет!
Горничная бежит к Ольге Васильевне:
— Барин идет!
Мать говорит негромко, как о привычном и неизбежном несчастье:
— Отец идет.
И машинально одергивает на дочери платьице, смотрится в зеркало, поправляет прическу.
Вся семья выходит в столовую навстречу хозяину.
Богратион Сергеевич никогда не изменяет своим обычаям. За обедом он молчит, и все молчат. Он не делает замечаний, не упрекает, но все чувствуют себя подавленно, как будто они в чем-то виноваты перед ним.
Через много лет Евгений Болратионович вспоминал, как был нерушим распорядок в семье, как даже вещи имели свое постоянное место, и если бы он хоть раз в детстве увидел, что за столом что-нибудь изменилось, хотя бы кувшин вдруг оказался не на том месте или хлеб был положен по-другому, — это значило бы, что в доме случилось что-то невероятное, может быть ужасное! Но ничто не менялось в этом доме. Ничто из заведенного раз навсегда отцом.
Дом Вахтанговых во Владикавказе (ныне г. Орджоникидзе).
3
Женя начал ходить во Владикавказскую гимназию.
Школьная жизнь и привлекала и тяготила его.
Е. Б. Вахтангов. 1891 г.
Образцом для гимназических преподавателей был директор Иван Ильич Виноградов, по прозвищу «барин». Позже, перед окончанием гимназии, Женя в своих записных тетрадях так зарисовал портрет Виноградова:
Прошло десять минут после звонки. Ментора нет. Проходит еще минут пять, и «барин». появляется в дверях. «Движением руки он милостиво разрешает ученикам сесть…
— Вот, господа, я старик, мне слишком шестьдесят лет, а я, как видите, бодр я здоров. Вы думаете, у меня мало дела? А доклады, а бумаги, а распоряжения — кто это делает?! Вы думаете, я покончил со своим образованием?.. Нет, я и теперь учусь. Вот попадается мне название какого-нибудь города — я сейчас к карте. А по математике, физике… Я, правда, теорию забыл, но что касается текущих вопросов, то я всегда иду наравне с прогрессом…
Потом он приступает к уроку. Подходит к карте. Напяливает пенсне и, смотря поверх стекол, поднимает руку. Глаза его бегают. «Он ищет место, которое сейчас нужно указать ученикам.
— Греция, господа, разделяется так…
Указательный палец «барина» обводит контур Италии…
— Фессалия… — палец обводит южную часть Апеннинского полуострова, затем поднимается выше, а «барин» невозмутимо продолжает: — Вот здесь Эпир».
Уроков по истории ученики не готовили. Сам Иван Ильич никогда у них не спрашивал пройденного. Когда наступал конец четверти, «барин» задавал письменную работу, и гимназисты дословно списывали ее из учебника. К концу последней четверти Виноградов объявлял, что именно будет спрашивать на экзамене.
Вопросы эти были крайне несложны. К тому же Иван Ильич не успевал вызвать всех учеников. С неспрошенных бралось честное слово, что они будут заниматься. Им ставилась тройка.
Наблюдательный Женя думает, что «барин», «оставшись один в кабинете, любуется своей наружностью, приглаживает каждый волос, принимает различные позы и заучивает их, чтобы порисоваться потом перед учениками».
И когда он кричит на ученика, обещая сослать его в Сибирь на двадцать четыре часа, таращит глаза, щелкает зубами, то Женя всегда видит, что это все напускное, все выучено у зеркала.
Ненависть и презрение гимназистов ко всей казенной муштре и к наставникам порой стихийно выливались в «тихое», но жестокое ответное издевательство. В тех же домашних тетрадях гимназиста Е. Вахтангова (1901–1902 гг.) зарисована такая картинка гимназической повседневной жизни:
«— Перестанти, господа, перестанти, не нада баловать… брости. Успеити языки почесать… успеите… А теперь делом… делом заняца нада», говаривал Александр Иванович Дементьев, учитель греческого языка, раскрывая книгу и садясь на парту возле одного из учеников. Но ученики «как будто не замечают присутствия учителя. Кулаки и шиши так и мелькают. Шум и гам невообразимый… Александр Иванович, хиленький, маленький человечек, презрительно оглядывает учеников и, ни слова не говоря, снова берется за книгу…
— Ну начнемте. Читайте… — говорит Александр Иванович и поднимает руку, отбивая такт…
— Тондапо мейбоме нос прозефе полюметис Одюссевс… — отчеканивает класс. — Алкинойекрейон пантон аридейкете лаон.
На последних партах вместо «лаон» читают «конко».
— Не балуйте… Ремезов, я вас сичас запишу… Ну.
Рука поднимается и снова отбивает такт…
Стих опять кончают «конко», но теперь его выкрикивает целый класс».
Тщетно пытается изобразить гнев на своем лице Александр Иванович. «Нервно теребит он цепочку часов и смотрит куда-то в пространство.
«Ну и народец, — думает он про себя, — что мне с ними делать?..»
— Что ж, не хотите… не нада… не нада… заниматься. Будим сидеть… Что ж… — говорит Александр Иванович и, закрыв книгу, идет к столику, на котором покоится журнал».
Сделав запись, Дементьев «закрывает журнал и, подперев свою маленькую голову худой рукой, смотрит опять так же задумчиво и неопределенно.
Что у него теперь на душе? Что переживает этот человечек? О чем он думает, нервно теребя цепочку?..
Как мало уважают в нем его человеческое достоинство… за то, что он так нетребователен, так снисходителен!..»
Особым прилежанием к школьным наукам Женя Вахтангов не отличался. Его пытливый и впечатлительный ум рано был направлен на другое. Отец же, хотя и требовал, чтобы Женя учился с усердием, не слишком вмешивался в занятия сына, считая, что это дело тех, кому платят деньги.
Но много ли могли дать юноше преподаватели старорежимной гимназии?
Нет, не они побеждали его юношескую лень, не они направляли пробуждавшуюся мысль.
Вместе со многими одноклассниками Женя рано научился относиться к своим казенным наставникам, как к неизбежному бедствию.
4
Зарисовка характеров, приведенная выше, была сделана восемнадцати- или девятнадцатилетним внимательным наблюдателем. К тому времени у юноши Вахтангова складывался самостоятельный взгляд на вещи.
Но еще мальчиком Женя замечал, что взрослые ведут себя непонятно. Все они чего-нибудь добиваются, горячатся, спорят, но каждый живет невесело, тяготясь своей озабоченностью и раздражая других.
Женя еще не может этого серьезно осмыслить причины поведения взрослых лежат вне его опыта. Но он уже чувствует неблагополучие окружающей жизни.
Взрослые часто недооценивают, как глубока и остра может быть боль, нанесенная детскому сознанию. Такую боль приносит постоянное ощущение несчастья в отцовском доме, — несчастья и своего и своих близких.
Изредка мальчик бывал в семьях теток. Катаринэ вышла замуж за служащего винно-питейного заведения Авакова, который после женитьбы завел на скопленные деньги собственную лавочку. Екатерина Сергеевна любила петь, хорошо плясала, была постоянной участницей веселых пикников — прогулок за город. Церкви она всегда предпочитала театр. С годами она стала матерью шестнадцати человек детей. Ее жизнь внешне не походила на жизнь брата, Богратиона Сергеевича, но та же резкость, деспотичность в ее характере отталкивали от нее Женю.
Исключение — тетка Домна Сергеевна, по мужу Калатозова. Она мало говорит и не ожесточается. Богратион Сергеевич насмешливо относится к ее беззлобной покорности и бедности. Домна Сергеевна никуда не торопится. Возле нее мальчику как-то особенно тепло. На душе делается покойнее, и все мысли о людях и о себе самом проясняются. Появляется легкость и уверенность.
Д. С. Калатозова, тетка Е. Б. Вахтангова.
Женя чувствует, что добрая сестра отца хоть и не любит споров, но ко всему подходит по-своему. Она чутко, с любовью, взвешивает поступки и слова людей. Сперва он тянется к ней и платит ей детской нежностью безотчетно. Потом: он начинает признавать, что в отношении тети Домны к людям больше внутреннего достоинства, независимости и, пожалуй, ума. В чем-то она всегда более права, чем отец.
Отец получает все, чего добивается. И старается внушить Жене гордость от сознания, что он сын фабриканта, уважаемого человека, которого многие слушаются и все бояться. Но разве сам отец свободен и счастлив? Почему он такой черствый, деспотический, недобрый, всегда невеселый? Почему несчастливы все вокруг него? Женя вспоминает дедушку Саркиса, жалеет мать. Подрастая, начинает присматриваться к рабочим: фабрика — рядом с домом.
Разлады в отцовском доме и порождаемая ими отчужденность Жени от отца лишь значительно поздней осознаются вахтанговым, как проявление в буржуазной семье борьбы поколений, борьбы нового и старого прав человеческой личности и сил, уродующих ее. Пока же чувства Жени еще очень смутны. Но они уже играют большую роль в формировании юношеского характера, а в их позднейшем развитии им было суждено оказать большое влияние на его мировоззрение, на его творчество.
Обстановка в отцовском доме тяготит Женю. Иногда им овладевает апатия. Он часами валяется на кровати. Он ищет покоя. Становится резок. Его порывы нередко напоминают вспыльчивость отца. Тягучая монотонность жизни в доме Богратиона Сергеевича иссушает мозг и сердце Евгения.
В своей тетради он так описывает один из дней в отцовском доме (повествование ведется в третьем лице).
Воскресенье. 12 часов. В стеклянном коридоре накрыт уже стол для обычного кофе.
Через окно своей комнаты Женя видит мать. Ее «толстая маленькая фигура склонилась над приложением к «Ниве». Перед Ольгой Васильевной «чашка кофе без молока, рядом на скамеечке большая картонная коробка для окурков, обрезков, бумажек». Эта коробка всюду сопровождает Ольгу Васильевну, «когда она освобождается от дела и может или почитать или раскладывать пасьянсы…»
Смотрит Женя через окно на свою мать, «и тяжело ему делается, и жалко эту маленькую кругленькую женщину. Всю жизнь свою провела она так, что вчерашний день ничем не отличался от сегодняшнего».
Семья лениво, равнодушно сходится к столу. Не обращая внимания друг на друга, с книгами в руках, Ольга Васильевна и сестры Соня и Нина садятся на свои места. «Точно в кофейне какой…» раздраженно думает Женя.
Он не выдерживает. Ссорится с Соней. Из-за пустяка летят взаимные оскорбления…
«Да ведь это чорт знает на что похоже. Ведь так нельзя жить. Где же семья? Где очаг и прочие прелести?»
Идет в комнату и, «закурив папиросу, кидается на кровать…
Он слышит в коридоре знакомый звон убираемой посуды…» Тоска.
Некоторую перемену внесло появление в доме сына Домны Сергеевны, Ивана Гавриловича Калатозова. Лишившись отца, он должен был заботиться о многочисленной семье, бросил реальное училище и поступил на службу к дяде. Богратион Сергеевич извлек из этого прямую пользу. Бедный родственник, в полной от него зависимости, — самый надежный «свой глаз» на фабрике.
Поселившись с Женей в одной комнате, И. Калатозов становится свидетелем его настроений и союзником в его серьезных и шутливых гимназических предприятиях, устраивавшихся часто без ведома отца.
5
Гимназия для Жени стала прежде всего местом, где собирается шумный молодой народ. Тут бурлит жизнь куда интересней, чем предполагают наставники.
Здание гимназии во Владикавказе, где учился Е. Б. Вахтангов.
По воскресеньям гимназисты посещают утренние спектакли в городском театре. Становясь старше, слушают концерты заезжих гастролеров, местных любителей и начинают с увлечением пробовать собственные силы, объединяясь в драматические и музыкальные кружки. Женя принимает во всем живейшее участие, проявляет инициативу и изобретательность. Он выполняет обязанность гримера, организатора, певца в хоре, музыканта в оркестре, берет на себя сольную декламацию, исполнение мужских и женских ролей[3] и хлопоты по распространению билетов. У него очень хороший музыкальный слух и отличное чувство ритма. Он играет на рояле, а также на мандолине и балалайке.
Сохранилась программа концерта с пометками Е. Б. Вахтангова. Женя появляется перед публикой в разных ролях восемь раз. Для начала, в первом номере, он нещадно «пилит вторую скрипку» в оркестре (марш Мейербера). Сейчас же затем патетически читает стихотворение «Гладиатор» Чюминой. При словах «да будет проклят!» торжественно воздевает руку. Счастливый, взволнованный аплодисментами, выходит сейчас же в хоре. Поют «Гулялы» Меньковского. В хоре не хватает басов. Они звучат жидковато. И Женя помогает им, силясь пониже осадить ломающийся голос. Через минуту уже играет в квартете мандолин и гитар. Это еще хоть сколько-нибудь напоминает музыку. После антракта играет уже на балалайке и снова берется за скрипку (марш из «Кармен»). Водит смычком «как попало, даже не слушает того, что, собственно, он играет». В другой раз поет в хоре уже тенором и, как прежде, «нахальничает со смычком».
Нужды нет, что все это по-мальчишески озорно, часто смешно… Это доставляет удовольствие. И зрители — свой народ — не осуждают.
Настоящим праздником, серьезным, оставлявшим глубокий след, было для юного Жени посещение драматического театра. Владикавказ часто навещали артисты-гастролеры, кочевавшие по России — «из Вологды в Керчь» и обратно… Среди них особенно популярными среди гимназистов были частые во Владикавказе гости, братья Роберт и Рафаил Адельгейм. По воскресеньям они ставили утренники для учащейся молодежи. Шли «Разбойники» Шиллера, «Гамлет» Шекспира, «Уриэль Акоста» Гуцкова, «Кин, или гений и беспутство» А. Дюма-отца, «Трильби» Ге и другие пьесы, в которых актеры-скитальцы волновали сердца зрителей романтической приподнятостью чувств, всегда немного торжественным и патетическим стилем.
Глядя на вольнолюбивого Карла и коварного Франца, на пламенного Акосту, задумчивого Гамлета, на гениального актера Кина, Женя переносился в иной мир. Этот мир захватывал и обжигал огнем героических переживаний, бурных страстей, смелых мыслей, — он пленял борьбой и неповторимым в обыденной жизни чувством свободы, красоты и благородства. Братья Адельгейм мало заботились об ансамбле: их обычно сопровождали очень слабые актеры; о внешнем оформлении спектаклей также думали мало. Картинный Карл Моор, полный какого-то особого, праздничного самочувствия, расхаживал, не смущаясь, среди убого намалеванных, раскачивающихся от его шагов стен замка или дубов. То же повторялось в точности и с Гамлетом. Но лишь только Гзмлет или Карл начинали говорить, все остальное исчезало. Горячая, наполненная чувством и мыслью речь, темпераментная и отточенная, сверкающая патетическими и задушевными интонациями, в которой тесно словам и просторно мыслям, приковывала к себе все внимание.
Искусство братьев Адельгейм питала их неиссякавшая влюбленность в трагические образы и страстная преданность театру.
Эти актеры-романтики не искали и не могли найти себе постоянного пристанища. Беспокойный дух, ищущий все новых и новых горячих встреч с зрителем, — при очень ограниченном гастрольном репертуаре — гнал их по долгому и тяжелому пути из города в город, из края в край. И было в этих странствиях, как и в трагических образах их героев, нечто, роднившее их с другими актерами-скитальцами — Ивановым-Козельским, Андреевым-Бурлаком, В. Ф. Комиссаржевской, Орленевым. Это было стихийное свободолюбие и героический порыв, искавший выхода в искусстве, в живом общении с народной массой.
Чувства, которыми жили герои в исполнении Рафаила и Роберта Адельгейм, не были так утонченно современными, как у В. Ф. Комиссаржевской, и не поднимались до героического пафоса правдивейшей на сцене, гениальной Ермоловой, но тоже отвечали настроениям эпохи. В русском обществе вместе с подъемом новых волн освободительного движения росло сознание драматизма жестокой действительности, и крупнейшие артисты недаром подходили к каждой роли не иначе, как к части «всемирной человеческой трагедии». Одни актеры при этом облюбовали тему душевной тоски и страданий, другие — тему бунтарства и борьбы. Братья Адельгейм избрали романтический пафос чувств, облагораживающих человека и хотя бы иллюзорно освобождающих его от повседневности и рутины.
Женя Вахтангов впитывал эту романтику вместе с поразившими его воображение образами классических пьес Шиллера и Шекспира.
Проблемы, волновавшие русскую интеллигенцию, не миновали и провинциального Владикавказа. Брожение доходило и до гимназистов через литературу, через театр и кружки самообразования, где велись страстные споры о смысле жизни. В этих спорах иногда принимали участие и взрослые — местные врачи, адвокаты, инженеры. Тут можно было встретить и приезжавших на каникулы домой студентов. Шли дебаты о служении народу, о Льве Толстом, о борьбе марксистов с народниками… В этих горячих и путаных спорах было много наивного и незрелого, много юношеского, мнимо значительного. Но все же эти споры вводили молодого Вахтангова в круг умственных интересов передовой интеллигенции.
В последних классах гимназии Женя много читает, посещает кружки, пишет стихи, рассказы, очерки и помещает часть написанного им в печатавшихся на машинке гимназических журналах. Он пишет поэму «Ирод», (хотя стихи ему удавались менее всего) для выходившего в женской гимназии журнальчика «Светлячок».
У себя же в классе Женя и публицист, и прозаик, и поэт, и организатор журнала, носящего древнегреческое имя «Эос» («Утренняя заря»).
Первый номер «Эоса» открывался передовой Е. Вахтангова. Автор призывает «взяться за дело посерьезнее, смотреть на него с более разумной точки зрения и не считать за забаву от безделья».
Это были годы общественного подъема и кануна революции. Волны революционного движения докатились и до Владикавказа. Бесправное положение рабочих и горцев-крестьян на Тереке, так же как по всему Кавказу, приводило к экономическим и политическим столкновениям рабочего класса и горской бедноты с царизмом. Движение увлекло и широкие слои молодежи.
Юный Вахтангов также оказался захваченным веяниями общественного обновления. Но идеи его смутны и далеки от революционного марксизма. Он с одинаковым увлечением читает и Шопенгауэра, и Ницше, и Ренана, и Горького, и Смайльса, и талмуд. Организует сам маленький конспиративный кружок «свободомыслящих». После чтения на собраниях гимназисты часто спорят о боге. Властителем их дум становится Лев Толстой. На Женю он имеет особенное влияние.
В 1902 году Вахтангов пишет чрезвычайно характерный для него в то время рассказ «Человек».
Прозябал на свете самый обыкновенный человек. Ничего не видел он светлого, хорошего в жизни. И невзлюбил жизнь. Проклял ее, возненавидел беспомощность людей и ушел в мир мечты. Его новая, изолированная «жизнь была живая, веселая, мощная, бодрая, полная любви, полная правды». И душа его «очистилась, очистился и ум, мысли стали здоровыми», быстрыми, свежими». Он снова вернулся к людям, но, «слепой, он не замечал ни грязи, ни пошлости». «Он был счастлив, он любил жизнь, забыв весь ужас ее». Такова завязка рассказа «Человек». Чем же кончается иллюзорное счастье героя?
Приходит однажды к этому человеку другой и говорит: «Нужно смотреть на жизнь не глазами слепца, не нужно видеть светлое там, где все пошло, не нужно обманывать себя. Надо видеть жизнь такою, какова есть она». «Вот злоба, вот ложь, вот насилие, рабство, цепи, голод, грязь, вот притеснение, вот неуважение человека к человеку. Вот свобода в оковах, братство в кабаке и равенство в могиле».
И… «снова увидел человек то, что видел раньше, снова открылись глаза его, и горько, горько стало ему. Грустно, молча смотрел он на все, что увидел, и горячая слеза скатилась на больную, уставшую грудь. Тяжело стало ему, и, зарыдав, спросил он провожатого:
— Ну как же тогда жить? Для чего жить тогда?
Провожатого уже не было».
Евгению ясно: «нас возвышающий обман» не может быть реальным средством против уродств окружающей жизни. «Но как же тогда жить? Для чего жить тогда?» Пытаясь найти опору для выхода из мучающих его противоречий, Евгений сформулировал свои очень неопределенные, целиком идеалистические идеи в наивной «философской» сказке «Идеал и предвидение». Как видно из этой сказки, он, в конце концов, возлагает свои надежды единственно на «цивилизацию», которая, по его мнению, одна является средством развития общества. Герой этой сказки дожидается, когда «ум его обогатится совершеннейшим из орудий — знанием», и тогда он в один чудесный момент «насадит равенство и свободу»…
Вместе с этим стремлением к знанию (за пределами казенной гимназической муштры) у молодого Вахтангова, говоря его собственными словами из той же сказки, крепнет «горячая вера в мощь и силу человеческой мысли. Человек вставал перед ним грозным титаном, повелителем, творцом всего, чего хотел… — Он сам строит свое будущее благоденствие».
Вера в силы человека укрепляет мысль Вахтангова. Как бы ни была она вначале наивна, в дальнейшем эта вера питает все его творчество.
Е. Б. Вахтангов в 1902 г.
6
Наступает 1901/02 учебный год — седьмой и предпоследний в гимназии.
Над городом пронеслись холодные грозы поздней осени. В одно из воскресений в октябре месяце Женя спешил в гимназию на собрание драматического кружка.
В классе уже собрались товарищи, оживленные, празднично подтянутые. Ждут драматическую артистку Д. М. Ремезову. Она согласилась режиссировать спектакль. Наконец, когда все в сборе, классный наставник вводит улыбающуюся женщину и представляет ей вставших гимназистов. Ремезова, с книжкой в руках, начинает первую беседу о пьесе «Пробел в жизни» Печорина-Цандера. Объяснения артистки не сложны: они касаются главным образом внешне-характерных черт действующих лиц. Гимназисты слушают не очень внимательно, с любопытством поглядывая на трех девушек, которых Ремезом привела с собой для исполнения женских ролей. Женя сидит на парте в стороне. Его внимание привлекает Надя Байцурова. Он видит ее впервые, но настроен скептически. Должно быть, «кисейная барышня».
После беседы гимназисты провожают гостей по домам. Женя шагает рядом с Надей. Он узнает, что она только что кончила тифлисский институт и собирается в Москву на Высшие женские курсы, что она готовится к самостоятельной жизни, зарабатывая уроками, переводами с иностранных языков для газеты «Терек» и службой в качестве машинистки в нотариальной конторе.
Женя сознается, что ошибся. Кисейного в этом мало.
Спектакль «Пробел в жизни» состоялся в январе 1902 года.
Между Евгением Вахтанговым и Надей Байцуровой завязалась дружба.
Зародившаяся, как и все глубокие личные отношения в жизни Вахтангова, на почве общего влечении к театру эта дружба захватила и другие интересы молодых людей. Евгений ввел Надежду в кружок самообразования. Он назывался в честь славного пушкинского кружка «Арзамас». Его членами были гимназисты и гимназистки старших классов. Участники «Арзамаса» много времени уделяли литературе и театру. Кружок был «конспиративным». При взрослых молодежь читала стихи и играла в фанты. Оставаясь наедине, обменивались мыслями о тайком прочитанных подпольных брошюрах, о «Буревестнике» Горького. Тут знакомились понемногу и с политической экономией и даже с изложением теорий Маркса.
Вскоре, по поручению кружка, Надя начала вести бесплатно занятия в воскресной школе для рабочих.
Прошло лето. А в августе 1902 года Евгений Вахтангов поставил уже сам с теми же участниками чеховские водевили. Роль вдовушки в «Медведе» и Нади в «Предложении», по назначению режиссера, исполняла Надежда Байцурова.
В том же учебном году, все тем же составом молодых любителей был сыгран в гимназии благотворительный спектакль «На хлебах из милости» (комедия В. Крылова).
Богратион Сергеевич не в состоянии бороться с театральными увлечениями сына. Теперь Женя решительно во всем противопоставляет свою волю отцовской. Чем нетерпимее и резче становится отец, тем быстрее растет и крепнет характер сына, тем шире раздвигается пропасть между ними.
В 1902 году Евгений заносит в свой дневник красноречивую запись:
«— Так далее продолжаться не может. Твое полное невнимание к моему делу повлечет за собой такие крупные неприятности, которых ты и не ожидаешь. Одумайся, обсуди, взвесь все…», говорит Богратион Сергеевич сыну.
«Правая рука его все время скользит по счетам, — он как бы суммирует все проступки сына и хочет дать всей его жизни цифровое выражение.
— Ты вечно манкируешь делом. Представь, что будет с твоей матерью и сестрами после моей смерти. Ты один у меня, и ты не хочешь помочь мне. Ты даже для рабочих ничего не хочешь сделать. А кричишь: «Восьмичасовой труд! Больницы, школы!» Знаем мы ваши словечки, знаем, что за спиной папаши умеете вы кричать… Эксплуатация! Помилуйте!.. Да ты, ты на что живешь на какие деньги?.. А?.. Чьим трудом? Что же ты не бросишь все?.. А?.. В гимназии учишься, деньги платишь, на отцовской шее сидишь… Ведь рабочий труд проживаешь, ведь сам у того же рабочего все берешь… Нет, батенька, меня красными словечками не проведешь. Нельзя же так, господа, помилуйте! Молокососы, не знаете жизни, ничего не делали, не работали, и, изволите ли видеть, эксплуатация…»
Сын стоит молча, теребит пальцами пуговицы своей тужурки и задумчиво смотрит а окно.
За окном фабричный двор. Девушки подошли к столбу водопровода и долго полощутся у крана. Одна из них брызжет на подруг. Богратион Сергеевич тоже смотрит в окно.
«_Эт-то еще что такое?! Что за игрушки!.. Марш сейчас на фабрику! Эй ты, Анисимова, что, ли! Ступай к управляющему и скажи, чтоб всем вам был записан прогул, — раздается повелительный голос хозяина».
Женя видит, как, «наклонив голову, торопливо идут девушки, мелкими шажками к дверям фабрики и быстро исчезают за ними.
— Прохвосты, бездельники…» ворчит отец.
«И так хочется уйти отсюда, так хочется оставить все, оставить эту ненавистную фабрику. Уйти куда-нибудь, убежать… только бы не видеть постоянно перед собой эту резкую противоположность положения отца и подвластных ему рабочих».
Женя уныло смотрит на отца.
«Тот спокойно закуривает папиросу и собирается продолжать свою отповедь.
— Папа, мы не сойдемся. Не будем говорить: это расстраивает и вас и меня. Против убеждений я не пойду, и ваши доказательства не сломят меня. Вы стоите на своей точке зрения, я понимаю ее, но не могу стать рядом с вами…» говорит сын.
«— Как вам будет угодно, милостивый государь, можете идти, — слышит он обычную фразу отца и выходит из кабинета» на улицу. У ворот фабрики он сталкивается с мороженщиком и двумя мальчиками-подростками. Увидев Женю, они виновато смотрят, мнутся, проскальзывают в ворота.
«Удирают от взоров хозяйского сына… Сын капиталиста… Да, пожалуй, они правы», думает юноша «и идет бесцельно бродить по аллеям городского сада».
…Отец хотел видеть в своем наследнике если не будущего промышленника и коммерсанта, то хотя бы адвоката или инженера, умеющего извлекать доходы из фабрики. А сын упрямо преподносил отцу сюрпризы. По инициативе Жени для рабочих фабрики был устроен спектакль. Сам он был не только режиссером, но и гримером и костюмером. Помогали ему товарищи по гимназии. Спектакль был дан без разрешения гимназического начальства. Женю привлекли к ответственности. Загорелся сыр-бор. Вызвали отца в гимназию. Дело как-то замяли. Женя был наказан шестичасовым сиденьем в карцере.
И. Г. Калатозов вспоминает, как на его увещевания Женя отвечал, что он хотел бы фабрику перестроить в театр.
В другой раз Женя попросил у отца денег и, не получив их, достал взаймы двадцать пять рублей у Калатозова. Оказалось, что деньги были нужны для устройства спектакля «Дети Ванюшина» Найденова. Спектакль состоялся в цирке напротив фабрики. Сто двадцать билетов были розданы бесплатно по цехам. Рабочие смотрели драму о расколе в купеческой семье между отцом и его детьми, молодыми интеллигентами.
На другой день двадцать пять рублей были аккуратно возвращены.
К казенному обучению Женя относился как к обязанности, скучной и тягостной. Лениво, кое-как дотащилась педагогическая похоронная процессия с Иваном Ильичом Виноградовым на козлах до необходимой цели — диплома.
Е. Б. Вахтангов в выпускном классе Владикавказской гимназии. 1903 г.
Женя кончает гимназию двадцатилетним юношей, в 1903 году.
В новую полосу жизни Вахтангов вступает, увлекаясь все сильнее Львом Толстым. Толстой захватил Женю своей наболевшей ненавистью, стремлением к лучшему, желанием избавиться от прошлого. Но Толстой не мог привить уменья бороться.
В гимназических кружках читали и ранние романтические рассказы Максима Горького. От Горького веяло крепким, свежим дыханием, манила у него какая-то ясность и широта жизни, привлекала здоровая душевная сила простых, откровенных людей. Но все это было так далеко от застойного полуинтеллигентного, полукупеческого быта, в котором томился Женя! В Горьком он воспринимал больше «литературу», романтику чувств, чем правду жизни.
Евгений Вахтангов остро чувствовал жестокость и несправедливость жизни. Но ничего не мог бы сказать о том, как же их искоренить в открытом последовательном бою. Разве что в иллюзорном мире на сцене?
С таким багажом и с отцовскими наставлениями о прилежном учении Евгений покидает в 1903 году родной город.