(Пер. со шведского О. Боченковой)
Над узким заливом, черной лентой петляющим между островами, высилась скала, издавна служившая ориентиром мореходам и рыбакам. На самой ее вершине был насыпан высокий холм, под которым некогда похоронили деву–воительницу, — сидящей на белом каменном троне, в полном вооружении и с прислоненным к плечу копьем.
Много могильных камней, покрытых рунами, обветренных и поросших мхом, виднелось еще между соснами, и не было вблизи старого кладбища ни дорог, ни торжищ, ни крестьянских дворов. Зимой здесь гулял лишь ветер. О том, что эта местность не забыта человеком, свидетельствовало разве несколько кораблей, выволоченных на берег и заботливо укутанных ельником и берестой.
В месяце Йойе, в самом начале весны, на побережье появлялись викинги. Они приезжали на санях с топорами, пилами и тесом. И тогда торговцы расставляли вокруг могилы девы свои палатки. Несколько недель здесь царило оживление, как на тинге, стучали топоры, а в котлах кипела смола. Наконец викинги спускали корабли на воду и выходили в море, после чего этот край снова становился безлюдным.
Однажды вечером, в самом конце осени, с моря подул сильный ветер. Отброшенные им чайки, словно вороны, прыгали по земле. Небо даже в час заката оставалось серым. И когда в расщелине среди туч показались первые созвездья, на насыпанный над девой холм вышел карлик, с ног до головы одетый в лисий мех. Это был финн Йургримме. За спиной у него висел шаманский бубен, а на серебряной цепи, служившей поясом, болтались привязанные каменные топорики и ножи. Он встал спиной к морю, словно вслушиваясь в доносившиеся из глубины берега голоса, а потом наклонился вперед, подняв руки с выставленными большими пальцами, и во весь голос прокричал в землю:
— Слышишь ли? Слышишь? Ныне заплачут женщины в Фёресвалле! Далеко до Фёресвалля, семь дней пути. Но никогда не слышал я такого громкого плача!
Порывшись в мерзлой траве, карлик сорвал несколько сухих веточек, после чего снова выпрямился и прислушался.
— Ударь же в свой щит, дева холма! Пробуди сородичей от смертного сна! Ныне трясутся половицы под жертвенным камнем в главном святилище свеев. Это Ас — Тор гневается на нас. Смилуйся, смилуйся над нами, живущими!
Тем временем на море все отчетливее проступали силуэты кораблей. Сейчас уже ясно был виден их ровный ряд, наклоненные вперед мачты и раздутые паруса. Вот заревел рог, перекрывая шторм, и три корабля устремились по направлению к берегу. Остальные, окутанные облаками снежной пыли, продолжали путь на восток, намереваясь обойти мыс. Это были крупные военные суда, числом двадцать два, и теперь они всей силой начертанных на парусах смертоносных рун, раскрашенных деревянных драконов с зияющими пастями, ощетинившихся вепрей и взбешенных быков боролись с морской стихией. Им нужно было добраться до бухты Сигтуны до ледостава, а некоторым и дальше, к поросшим тростником илистым берегам Ароса. Там встретят их сытно дымящиеся жертвенники, и жрицы спустятся к самой воде с ветками священного уппсальского дерева, чтобы окропить их дракары кровью. Ничего сейчас не хотели викинги, как этого. И не существовало подводного рифа, способного воспрепятствовать их стремлению. Они дали себе клятву ни при каких обстоятельствах не отклоняться от намеченного курса.
На носу среднего из трех отделившихся кораблей красовалась голова Фрейи. Обросшая сосульками самых невероятных размеров и форм, она больше походила на тысячерукое морское чудовище, потому кормчий, перерубив топором обледенелые канаты, забросил ее под лавку, чтобы не пугать владыку прибрежных вод. Корабль носил имя Менглёд, другой испостаси юной богини, о чем возвещали и руны на его парусе. Вдоль его бортов уже были выставлены щиты — счастливый знак скорого возвращения. Однако несмотря на это, настроение у команды, состоявшей, ко всему прочему, из золотоволосых жителей южных лесов, славящихся своим жизнелюбием, было отнюдь не радужное. Команда роптала, и кормчий, тыча пальцем в направлении залива, то и дело подбадривал людей крепким словцом. Даже рулевой, не сводивший глаз с окутанной снежным туманом скалы, огрызался все громче и развязней.
Таков был обычай гётов с побережья. В открытом море они слепо повиновались своему хёвдингу, но стоило завидеть вдали очертания родного берега, как спешили излить на него все накопившееся за время пути недовольство. Они сочиняли песни, на манер героических, но с самыми оскорбительными сравнениями, какие только приходили им на ум. Кричали, что никогда еще пара дубовых досок не осквернялась ношением такой жирной туши, что ни один дракар на свете не украшала еще голова столь тупого борова. Он единственный молчал, стиснув зубы. Недавний повелитель, ставший посмешищем, хёвдинг и морской король, Фольке Фильбютер.
Он присел на перевернутую бочку в дальнем углу кормы. Только в таком положении его фигура не превышала средний человеческий рост, хотя едва доставала до плеча великану–рулевому. Украшающее шлем крыло морского орла еще больше вытягивало ее. Тем не менее хёвдинг выглядел недостойным своего почетного места, потому что в изрядно потрепанном орлином крыле сильно недоставало перьев, из дыр на кожаной куртке пробивался мех, а косые и крупные стежки, которыми были приторочены многочисленные заплаты, свидетельствовали о том, что одежду он чинит себе сам. Его плечи были широки, но покаты. Вся сила казалась сосредоточенной в жилистых руках, почти целиком голых. В сумерках русые волосы выглядели почти белыми и закрывали подбородок и щеки, придавая его облику нечто женственное. Однако стоило ему повернуться — и за отливающими серебром прядями обнаруживалось обветренное и угрюмое, испещренное морщинами лицо.
Сейчас глаза хёвдинга блуждали поверх шхер, где неугомонные морские души спорили за лучшее место под негреющим стальным солнцем, или вглядывались вдаль в поисках подходящей льдины, чтобы отплыть на ней на зимовье в море. Иногда до него доносились их проклятья и стоны, и тогда он смешно вздрагивал и ёжился.
Кормчий, дикого вида берсеркер, почти плашмя улегся на штевень, высматривая мели в успокоившейся воде. Не ослабляя внимания, он завел руку за спину и провел ладонью по темени сморщенного седовласого старичка, сидевшего на корме со скрещенными вокруг мачты ногами.
— Скажи ты, раб, — проговорил он, не оборачиваясь. — Это ты готовил нам еду и следил за запасом воды. Ты хорошо делал свое дело и от силы раза три получил взбучку. Но мы ни разу не слышали, что ты думаешь о хёвдинге. Ныне пришло твое время. Моего красноречия хватает разве на то, чтобы назвать его свиньей. Найди более изысканное сравнение — и я признаю твою победу.
Раб послушно скорчил подходящую к случаю гримасу и постучал по мачте пальцами, словно трогал струны арфы. Красиво изогнутый мясистый нос с красными прожилками выдавал в ней жизнелюбивого уроженца юга. Смешно скривив губы, как деревенская девушка, попробовавшая клюквы, он издал носовой звук, прочищая горло, повернулся к команде и запел:
— Хороша была наша Фрея в светлых волнах Ниёрвы. Видели мы и горы Голубой земли, и играющих в воде чернокожих женщин. Но ничего не замечал наш хёвдинг, и даже самый искусный воин не мог соблазнить его поединком. И когда мы плевали в рот матери Христа, он отталкивал нас в сторону, чтобы снять с ее пальцев перстни. Ничто не заботило его, кроме золота и серебра. Он явился к нам издалека и думал только о возвращении. Не смог он забыть, что и отец, и дед его пахали землю. Хорошее наследство получили бы его дети, если бы мог он их иметь.
— Мы и не знали, какой скальд среди нас! — восхищенно развел руками кормчий.
Ободренный раб возвысил голос:
— Принес нас ветер к поганому берегу Юрсалаланда, и тут–то наш хёвдинг округлил глаза. Он увидел мельницы, что приводятся в движение ветром. Столько муки — успевай мешки подставлять. Никогда не слышал он о таком чуде. Говорил о нем всю дорогу, не давая нам спать. Слышишь ли, хёвдинг? Теперь ты дома. Давай же, мучной король, принимайся за дело!
— Примусь, не бойся! — отозвался Фольке, поднимаясь с бочки. Сейчас он уже имел право ответить. — Не вы ли жители южных лесов, чьи дома обсыпаны мучной пылью? Жаль, что сейчас не лето, иначе я бы отсюда слышал, как шумят колосьями нивы в Эстергюллене. И правда, кормчий, этот старик больший выдумщик, чем ты.
Веселье на борту стихло, сменившись приглушенным бормотанием. Двое мужчин переглянулись и первыми сошли в воду, чтобы, согласно обычаю викингов, на плечах отнести Фольке Фильбютера на берег. Там он поднялся на холм, широко шагая и не обращая внимания на все еще возившегося возле могилы карлика. Достав из кармана горсть земли, Фольке бросил ее в сухую траву. А потом стал на колени и заговорил, обращаясь к той, что восседала там, внизу, на белом каменном троне:
— Отправляясь в плаванье, я взял на счастье частичку твоего праха, и ты немало помогла мне. Нищим ушел я из отчего дома, где слишком много таких теснилось по лавкам. Бесприютен скитался я, словно гагара в осеннем небе. Ни разу не осушил я рога под закопченным кровом и не спал на мягких подушках. Но семь городов сжег я в королевстве франков. И теперь я богат и могу купить себе землю. Я устал, и мне наскучило море, которое с такой неохотой оставляют мои люди. Они — рабы его, и у них своенравный хозяин. Рабы — те, кто жаждет только славы или женской ласки. Я — единственный свободный человек на этом корабле, потому что не люблю ни женщины, ни моря, и ничего под этим солнцем. Скажи, о дева холма, когда ты в последний раз видела такого свободного человека? Когда стоял на твоей могиле такой счастливец? Вот шлем и меч — последние знаки моего рабства, и я жертвую их тебе. Чтобы идти туда, куда я хочу. Чтобы в покое считать свои годы. Чтобы каждое утро выходить к своей волчьей яме и забирать добычу. Чтобы день–деньской щуриться на солнце на торфяной скамье и слушать, как растет хлеб.
Фольке воткнул меч в землю и повесил на его рукоятку шлем, оставшись с непокрытой головой.
— А я говорю, лучше тебе вернуться на свой корабль, — возвысил визгливый голос карлик. — Я говорю тебе, хёвдинг, если ты землепашец и ищешь мира, беги. Ныне сойдут на землю боги, чтобы отобрать достойное семя. Ни красота, ни благородство не прельстят их, но полюбится им то, что даст самые крепкие ростки. Из него поднимется дерево, в чьей кроне будут играть бури и прятаться звезды. Широко раскинется оно и покроет собой все живущее. Не только людей, но и боевых коней в стойлах, и быков с их плугами, и диких зверей в лесах. Все узнают вкус росы с его листьев и запах капающей с них крови. Так говорили мне нынче ночью высокородные асы.
Оглянулся Фольке Фильбютер и, сомкнув руки в замок, положил их на голову карлика.
— Не оплакивай живых, колдун, занимайся–ка лучше мертвецами. Не богам я верю, а только силе своих рук. Долог путь до Фёресвалля, но мне не нужна их земля. А теперь, люди, несите мешки, кости и весы. Поделим добычу, пока не стемнело.
Последние лучи заходящего солнца извивались на глади моря светящимися червячками. Люди снова вошли по колено в воду. Ветер гудел на холме, закладывая уши, поэтому они почти не слышали приказов своего хёвдинга, скорее обо всем догадывались по его жестам. Обычно по возвращении их корабль был до отказа набит тюками с оружием, пряностями, украшениями и тканями. На этот раз на борту находился всего один мешок, зато очень большой и доверху полный монет, драгоценностей, золотых и серебряных слитков. Его поднимали на берег почти всей командой.
Фольке Фильбютер сорвал печать и погрузил ладони в содержимое мешка. Некоторое время он медлил, просеивая монеты между пальцами, точно крестьянин зерно. Потом взял весы и принялся отмерять полагавшуюся каждому долю. Часть людей осталась внизу заниматься кораблем. Каждый, кто выбрасывал не менее пяти очков, получал столько золота, сколько мог зачерпнуть зараз обеими руками. Последним получил свою долю кормчий. После того как были заполнены все баулы и пазухи, Фольке Фильбютер сгреб оставшееся и с большим трудом взвалил мешок на спину.
— Доброму хёвдингу полагается хорошее вознаграждение, — заметил он.
И побрел между могилами, словно бродяга с котомкой за плечами. Ноша оказалась настолько тяжелой, что время от времени он отдыхал, опершись на испещренные рунами камни.
— Слушай же, хёвдинг! — снова закричал ему вслед визгливый карлик. — Я вижу, как братья отпирают ворота в храме в Уппсале и как люди с факелами выбегают во двор. Я вижу старика с мертвыми глазами в хижине на соломе. Ныне умер последний король из рода Ивара Видфамне.
Вот уже две ночи блуждал Фольке Фильбютер по лесам, где на тропинках уже лежал снег тонким слоем. В светлое время суток викинг прятался в зарослях, опасаясь разбойников, и спал, крепко обнимая свой мешок. На исходе третьего дня он расположился на пригорке, так густо поросшем березовым молодняком, что земля под ним оставалась черной. Фольке лег под ветками, свернувшись калачиком, и, подперев щеку рукой, смотрел на белый солнечный диск, который то куда–то плыл, оставаясь на месте, то вдруг неожиданно менял цвет и дрожал, словно отражался в воде. У Фольке с утра не было во рту маковой росинки. Он взял на язык немного снега, но тот лишь ожег ему гортань и раздразнил жажду. В конце концов рука Фольке затекла, и он опустил голову, прижав ухо к земле. Веки его отяжелели, но слух — единственное, что продолжало в нем бодрствовать, — обострился до предела. Сквозь сон ему почудился странный гул, доносившийся будто из–под земли. Викинг поднял голову, но продолжал его слышать. Потом он различил мягкий, ритмичный топот и странный звук, будто снежная крупа стучала по натянутой шкуре. Наконец в нос ударил едкий кисловатый дымок. Фольке снова закрыл глаза, так и не успев как следует проснуться, и подумал о том, что ему снится кузница и мирное человеческое жилье. Но потом мысль о сокровищах пронзила мозг, как слепящий солнечный луч. Он снова схватился за мешок и встряхнулся.
Решив выяснить происхождение странных звуков, Фольке осторожно пополз по пригорку. В одном месте он заметил, что дым стал гуще и что именно он заставлял солнце дрожать и менять цвет. Ладонь Фольке легла на что–то мягкое, в то время как вокруг вся почва была усеяна хвоей и колкими веточками. Мех! Откинув его в сторону, викинг обнаружил узкий лаз, ведущий в освещенную землянку. Там было полно дыма, из–за которого он не мог различить ничего, кроме тлеющих под котлом поленьев да прыгающих по земляному полу мохнатых ног. В конце концов в дальнем углу, за кучами охотничьих принадлежностей и обглоданных костей, он разглядел пару рук на фоне желтеющего барабана. Время от времени в такт этим осторожным, одними ногтями, ударам, танцующие повторяли какие–то слова. И тогда по землянке пробегал похожий на порыв ветра свистящий шепот.
Фольке снова задернул полог и решил убраться подобру–поздорову и не испытывать судьбу. Но не успел он снова закинуть мешок на свою ноющую спину, как одна из женщин, не выбиваясь из ритма, заговорила на понятном ему языке:
— Отец, отец, я слышу, как воет Лунный Пес. Лунный Гарм хочет поглотить бледное зимнее солнце. Наполни мой рог, отец, я изнемогаю.
Сдвинулась тяжелая глиняная крышка, и послышался плеск воды. Не в силах больше сдерживать жажду, Фольке рывком откинул полог. В лицо ему ударил едкий дым, сквозь который он разглядел двух молодых женщин, которые смотрели в его сторону, взявшись за руки и не переставая ритмично раскачиваться. Заметив незваного гостя, девушки разом отпрянули и прижались к стене с выпученными от ужаса и налитыми кровью глазами и скрещенными на груди тоненькими желтоватыми ручонками. Обе были совершенно голые и обуты в меховые унты. На крохотных запястьях сверкали браслеты из прозрачного белого камня. Потом с кучи обглоданных костей в углу пещеры поднялся мужчина, судя по всему, в возрасте, хотя заплетенные в косички волосы оставались черными как смоль. Он отложил барабан в сторону и заговорил, прищелкивая языком на манер финнов–карликов:
— Зачем ты пришел к нам, странник из народа асов? Это большое зло.
Сверкнули его глаза, наполненные слезами. У Фольке запершило в горле, но карлик не дал ему ответить.
— Это место не для таких, как ты. Разве ты не знаешь, чужак, что наш танец длится до полного изнеможения, пока мы не упадем и не заглянем за край земли? Тогда мы видим Одноглазого, Бога источника, который рассказывает нам о том, что происходит, и открывает будущее. И сегодня ему было бы о чем нам поведать. Так что тебе нужно, оружие или украшения?
— Для меня это не более чем пригорок с каменистой землей, — отвечал Фольке как мог громко. — А если это священное место, оно не может быть осквернено добрым делом. Я голоден и умираю от жажды. Все что мне надо — глоток воды из вашего рога. Выйди сюда, старик, и сам посмотри, может ли безоружный человек с мешком за плечами причинить вам зло.
— И на каменистых пригорках каждое лето зеленеет новая трава, — сказал карлик. — Какая прорастет в этом году — о том мы хотели спросить Одноглазого. Не разузнать ли нам заодно у него, милые дочери, что носит этот чужеземец в своем мешке?
Фольке вздрогнул и отодвинулся в сторону.
— В мешке у меня тряпки да старые сапоги, — пробурчал он, — а безоружный человек для бродяг — верная пожива. Далеко ли до ближайшей деревни, старик?
— Странные у тебя тряпки, если так гремят, — спокойно заметил карлик со слезящимися глазами. — Капли чужого пота у тебя в мешке, викинг. Тяжкий груз — награбленное, а до ближайшей деревни тебе еще идти и идти. Но карлику не место среди землепашцев. Он не помнит ни отца, ни матери и просто живет в лесу со своими дочерями. Зловещие созвездья стояли на небе всю нынешнюю осень, и это пугает его. Добрый, добрый король правил нами. И крепкого был он здоровья, когда отправлялся на тинг, увенчанный серебряным венцом благословенной старости. В самых глухих лесных уголках слышали мы, как гремят щиты, воздавая ему славу. Никому не делал зла Эмунд, потомок богов. Спокойно курились хижины карликов, и те, кто жертвовали Тору и Фрейе, находили у него защиту. За это христиане прозвали его поганым, а мы, остальные, мудрым. Ныне умер добрый Эмунд, и вот что я скажу тебе, чужак: он не оставил сына.
— Все–то вы, карлики, знаете, — отвечал ему Фольке Фильбютер. — А с тобой мы уже встречались, это ты стоял на холме девы. Показал бы ты мне тогда кратчайшую дорогу, не скитался бы я голодный трое суток. Какое мне дело до того, кто правит в Уппсале? Король — гость, что приглашает к столу хозяина и пирует за его счет. И отец, и дед, и братья мои были храбрыми мужами, но ни один не продал себя на королевскую службу. А теперь подай мне рог, карлик.
— Или ты никогда не слышал о сокровище, что хранится в пещере старого Йургримме? — продолжал карлик, не слушая его. — Знаешь ли ты о Гарме, волке–псе, что хочет поглотить луну? Когда–то древний мастер взял бычий рог и пропел над ним заклинание. Потом натер его соком болиголова, от которого теряют разум, одел в драгоценную оправу и назвал в честь Лунного Пса. С тех пор рог передает свою силу тому, кто пьет из него. И человек, подобно Лунному Псу, хочет поглотить луну и звезды. Мастер так испугался своей работы, что спрятал Пса в дупле старого дерева. Там пчелы облепили его воском и наполнили медом. Но старый Йургримме нашел Лунного Пса по велению своих богов. Это из него хочешь ты утолить свою жажду.
— Твои боги заботят меня так же мало, как и лунные псы.
Йургримме приблизился к нему. Рог оказался тупой и короткий, с металлическим кольцом вокруг основания и деревянным наконечником на противоположном конце. К нему были приделаны неуклюжие железные лапы, похожие на собачьи.
— Никогда не оскорбляй богов, странник, — сказал старик, протягивая Фольке Лунного Пса. — Мы, карлики, знаем об этом больше, чем ты. Чем дальше мы бежим от людей в леса, тем чаще видим богов и разговариваем с ними. Они живут в каждом источнике, каждом дубе и каждом венке омелы на нем. Есть они и в медовой браге, и в петухе, что приветствует солнце каждое утро, и в рыбе, что стоит в реке пониже порогов. Пастухи могут рассказать тебе о добродушном Торе, скрывающемся в расщелинах скал со своими козами. Завидев нас, он в гневе бьет молотом по камню, так что с наших поясов сыплются каменные топорики. Но мы подбираем и храним его обереги. Тому, кто захочет угождать всем богам, ни на что больше не останется времени. Поэтому мы, карлики, выбрали камень. Из него рождается то, что мы любим больше всего на свете: золото и серебро. И я спрашиваю тебя, чужак, разве не прекрасно ступать по земле, кишащей божествами? Что скажешь, чужак? Или тебе смешна мудрость старого Йургримме?
— Мне смешна мудрость старого Йургримме. — ответил Фольке. — И я могу достойно заплатить за твой живительный напиток. Что ты за него хочешь, карлик?
— Мы, карлики, ничего не хотим, — отвечал Йургримме, — потому что нам надо слишком много. Но мы знаем, что в этом мире принадлежит нам, и своего не упустим. Еще там, на скале, я привязал тебя к себе, начертав на земле тайные знаки. Вот поэтому ты в конце концов и пришел в моей пещере. Бери же и пей! От тебя не приходится ждать большой опасности, потому что ты не христианин. Но помни, если поклоняющийся Христу утолит жажду из этого рога, то возжелает не только луну со звездами, но и все невидимое глазу, что связано с этими светилами. Бойся такого человека!
Фольке взял рог и с удовольствием выпил кисловатый напиток. Тем временем карлик отвязал от пояса каменный нож и незаметно сделал надрез в углу его мешка.
— Мне понравилось твое можжевеловое варево, — сказал викинг, возвращая рог. — Если тебе ничего от меня не надо, благодарю и желаю здравствовать.
С этими словами он снова взвалил мешок на спину и продолжил путь.
Вскоре за деревьями заблестело озеро с поросшими тростником берегами. За ним пошли одиночные крестьянские дворы, обрабатываемые поля и луга. Фольке заметил, что его мешок стал легче.
На пологом склоне с редкими голыми дубами викинг обнаружил заброшенный хлев без дверей и присел отдохнуть на высокий, как скамейка, порог. Здесь он снял с плеч свою ношу и обмер, заметив, что угол мешка сморщился, как высохшее яблоко.
Нащупав пальцем небольшую дырку, Фольке понял, что часть драгоценного содержимого осталась на дороге. Тогда он перевязал место пореза веревкой, снова взвалил мешок на плечо и поспешил к пещере карлика.
Однако на этот раз в ней никого не оказалось. Лишь кучка золы осталась на месте костра. Усталый и злой пустился Фольке в обратный путь. По дороге ему удалось подобрать лишь несколько монет, большая часть пропажи сгинула, спрятанная под снегом до следующей оттепели.
Лишь к вечеру успел он снова добраться до заброшенного хлева. Гнев и обида быстро отступили перед свойственной ему крестьянской расчетливостью, и Фольке успокоился.
— Почему должен викинг, словно бездомный бродяга, скитаться в поисках пристанища? — спросил он громко, будто обращаясь к кустарникам и деревьям на пригорке. — Места здесь много и земля хорошая. Я построю здесь хутор и назову его Фолькетюна, и вы, карлики, станете моими рабами.
Пятеро признанных знатоков закона указали Фольке землю в лесу, и он так обрадовался ей, что не отверг даже бесполезного болотца с краю. В присутствии свидетелей уплатил викинг причитающееся бывшему владельцу, Ульву Ульвссону, а тот немедля переплавил полученное в маленькие серебряные столбики, которые закопал в тайном месте. Вот что сделал Фольке, прежде чем взять во дворах огонь и начать выжигать и выкорчевывать под пашню лес.
В те времена не было в стране свеев и гётов ни бродяг, ни нищих. Те, кто ничего не имел, жили при богатых дворах и оставались довольны. А на севере были еще охотничьи племена, что поклонялись воинственному богу Ти и блюли старый закон. Он позволял оставлять при себе отнятое силой и половину украденного, а вот попрошаек велел убивать на месте. Оседлые крестьяне давно уже смотрели на него как на дикость, однако горячих голов хватало везде. Им–то и не давала покоя слава о богатствах Фольке Фильбютера.
Поэтому к его двору стекался народ. Многие нанимались работниками, но большинство добровольно отдавалось в холопство. Вскоре Фольке обзавелся внушительным отрядом охраны, который ночами грелся у костров на огнище. А у подножья холма выросла просторная изба, сложенная из крепких дубовых бревен и утепленная еще зеленым мхом. Летом подсыхающие стены трещали, словно в них гнездилось множество сверчков с крепкими, как древесина, челюстями. В избе Фольке не было ни хозяйского кресла со столбами, ни кровати, устланной шкурами. Хозяину оказалось довольно длинной скамьи у очага да охапки сена на утоптанном земляном полу. Он мог бы купить и ковры, и резные чаши, однако для начала приобрел двенадцать белых кур да красного петуха. Вскоре появились козы и овцы. Для всей этой блеющей, мычащей и кудахтающей братии Фольке соорудил загон в одном из углов своей просторной избы. Дверь в сени он всегда оставлял приоткрытой для безопасности. Притолока ее располагалась так низко, что входящему даже при среднем росте приходилось сильно нагибаться. И если им оказывался враг, у хозяина оставалось время встретить его ударом сучковатой дубинки, которая на этот случай всегда лежала на скамье.
Постепенно Фольке обзавелся амбарами и прочими хозяйственными постройками. Потом на конюшне появились низенькие мохнатые лошаденки, а в хлеву замычали пегие коровы. Щеки Фольке округлились и раскраснелись, как у жены, что имеет привычку дольше положенного задерживаться возле своих молочных крынок. Голос приобрел особую зычность и глубину, а в руках по–прежнему чувствовалась сила, способная своротить шею медведю. Каждое утро, лишь только в домашнем загоне голосил петух, выспавшийся хозяин Фолькетюны поднимался со своей соломы. Он начинал день с осмотра волчьей ямы, а потом — поскольку та каждый раз оказывалась пустой — отправлялся к работникам на поля. Ни разу еще рука раба не коснулась большого плуга, в такой чести держал его Фольке. Он сам доил своих коров и ухаживал за лошадьми и быками и пах, как пастух.
С рабами он обращался мягко, потому что они были как волосы на его темени и кожа на его запястьях. Напротив, Фольке считал делом своей хозяйской чести хорошо одевать и сытно кормить их. Вероятно, они простили бы ему и побои, и голод, потому что по–своему любили хозяина. Они хотели видеть в нем человека значительного, а никак не ровню себе и только больше гордились бы им, если бы он справил своему коню роскошную сбрую с колокольчиками, обил бы стены дома дорогими тканями и застелил кружевной скатертью стол, за который им не суждено было сесть. Презрительные усмешки на лицах гостей раздражали дворню, вызывая недовольство и едва ли не ропот. Однако Фольке твердо стоял на своем и ничего не желал менять.
Иногда через лес проезжали купцы с халландской солью, которая сильно дорожала неспокойные времена. А случалось им иметь при себе большие сокровища, Фольке мог послать своих людей на грабеж. Так прирастало его богатство. Убитых сбрасывали в болотце, мимо которого и сам он проезжал не иначе, как в сопровождении верных людей и средь бела дня.
Тора, Фрею, Одина и Христа викинг хулил одинаково и ни во что не верил. Однако найденный в лесу каменный топорик бога молнии, из тех, что носят на поясах карлики, подобрал и повесил на дверь, дабы тот хранил его от пожара. И еще, тайком, чтоб не видели рабы, нанял одного христианина почитать заклинания над большим плугом. Фольке полагал, что в таком серьезном деле, как бережение дома, хозяин должен испробовать все возможные средства. Ни дождь, ни снег не могли помешать его кровавым жертвоприношениям в день Тора. Фольке даже построил себе некое подобие маленького храма. Его святилище стояло в дубовой рощице и хорошо просматривалось с дороги: совершенно круглое, из вбитых в землю столбов, крытое провалившейся берестой и с замшелыми идолами внутри. Стоило Фольке разглядеть недобрые предзнаменования во внутренностях жертвенных животных, как его тут же охватывал суеверный страх. И тогда его охрана всю ночь жгла факелы и не смыкала глаз. Но лишь только в отверстии дымохода мелькали первые лучи солнца, Фольке снова обретал уверенность в себе на следующие семь дней.
И рабы видели все это. Они старались повиноваться своему хозяину со всем смирением, на какое только были способны, однако ни трепета, ни почтения к нему не испытывали.
В то утро, направляясь по своему обыкновению к волчьей яме, Фольке Фильбютер перекинул через плечо лопату и сказал рабам, косившим неподалеку траву:
— Велика моя Фолькетюна, много в ней плодородной земли и все устроено разумно. Одна только яма зря занимает место и ни разу не приносила мне добычи. Не засыпать ли нам ее, дети?
— Я думаю, — отвечал староста, который считался главным среди рабов, — это было бы не слишком умно. И на пустом берегу можно однажды найти красивую раковину.
А старая скотница, которая командовала женщинами и держала ключи от кладовых, тоже хотела что–то сказать, но не решалась, и заговорила, лишь встретив вопросительный взгляд хозяина:
— Уже отсюда ты можешь видеть, что хворост, которым присыпана яма, разбросан. Сегодня у тебя есть добыча. Но я хочу предупредить: если эта раковина и покажется тебе красивой, берегись, как бы не порезать об нее пальцы.
Фольке удивился и, вскинув лопату, как топор, готовый обрушиться на голову неизвестного врага, крадучись приблизился к яме. Но когда разбросал ветки и заглянул в нее, настороженность на лице сменилась беззаботной веселостью, так что Фольке даже покраснел, как будто его прошиб хмель.
— Кривоногий Ас — Тор! — вскричал он, опуская лопату. — Вот так улов!
Некоторое время он молчал, словно погруженный в раздумья. Никогда еще рабы не видели его таким. Лето стояло в самом разгаре. В воздухе висли тяжелые шмели, двор пестрел цветами, а поле уже волновалось золотыми колосьями пшеницы. Где–то там, у озера, стоял одинокий рыбак с гибкой удочкой из обугленного на костре дубового прута.
Люди осторожно окружили яму. Только старая скотница все еще держалась в стороне и смотрела на них из–за ели. Там, на дне, сидела финская дева, маленькая и хрупкая, и испуганно тянула вверх тощие ручонки. Фольке узнал ее сразу, хотя лицо ее и было наполовину прикрыто мехом. Это была одна из дочерей карлика, что танцевала тогда в пещере в одних только унтах, звеня браслетами. Теперь бусы из такого же прозрачного камня, несколько раз обернутые ее вокруг ее шеи, сверкали в ее лисьей шубке, как дождевые капли на солнце. В карих глазах, тогда безумных и наполненных кровью, теперь стоял спокойный блеск, как на поверхности лесного озера. Однажды Фольке видел ее во сне: она разламывала в руках эти прозрачные бусины, словно щелкала орехи, и из каждой выползала маленькая черная гусеница с рогом на лбу.
— Если мне не изменяет зрение, — сказал Фольке, — ты украсила свой пояс монетами, которые я некогда обронил в снег. Как видишь, я не скор на расправу, в чем в чем, а в этом вы, карлики, обвинить меня не можете. Как же ты попала туда?
— Я заблудилась ночью в лесу, — заскулила она, прищелкивая языком и жестикулируя пальцами на манер финнов. — Никто не слышит плача лесной дочери, никто не поможет ей, если она упадет в яму, а сама она слишком мала, чтобы выбраться наверх.
И тут к толпе рабов приблизилась скотница.
— Она такая ласковая, малышка, и ладно сложена, — заметила старуха, глядя на пленницу, — но ты не должен слушать ее, хозяин. Карлики никогда не говорят правду. Когда кто–нибудь из них видит рыжую лису, то обязательно назовет ее белой. Что–нибудь здесь да не так, будь уверен. Я достаточно наслышана и о Йургримме, и о его пещере. Если бы он хотел честно продать тебе одну из своих дочерей, то явился бы с ними к тебе на двор. Коли возьмешь ее в дом, попомнишь еще мои слова. Много зла принесет тебе дочь Йургримме.
Фольке продолжал думать, опершись на лопату.
— Или я, по–вашему, до конца дней своих обречен торчать здесь один да любоваться вашими закопченными рожами? — спросил он наконец.
— Что касается нас, дворовых, — возразила ему скотница, — я знавала господ познатней тебя, что не гнушались взять к себе в постель рабыню. В иных поместьях не встретишь девки, у которой за спиной не орал бы младенец в корзине. Так уж повелось здесь, в лесу.
— У меня рабыни довольствуются пучком соломы в углу, — отвечал ей Фольке.
— Оставь ее, пусть сидит в яме, — продолжала старуха. — Она знает руны, которые лучше всякой лестницы помогут ей выбраться наверх, если она того захочет. Мы, рабы, тоже думаем о чести двора. Пусть ты не молод, зато богат, и любой из соседей с радостью отдаст за тебя дочь.
Фольке повернулся и пошел прочь. Видя это, остальные тоже начали расходиться, чтобы снова приступить каждый к своей работе.
— А я слышал о гордых крестьянских дочерях, что ложатся на скамейку вместе со своими братьями, а от мужа только и требуют, что ключей от кладовых, — бормотал он, шагая по лугу.
Ближе к обеду Фольке вернулся в избу. Все это время он не переставал думать о дочери карлика и вспоминал то свой сон, то ее танец в пещере. Но была еще одна мысль, которая волновала его едва ли не больше: дворовые впервые воспротивились ему и вздумали давать советы. Такова была их благодарность за доброе отношение и новую одежду, что выдавал он им каждую осень. Быть может, именно этим и объяснялось его упрямство. Тут Фольке заметил, что люди снова оставили свои обычные занятия и собрались возле ямы с лопатами, и кликнул старосту.
— Мы решили, что будет лучше зарыть яму вместе с ней, — сказал ему тот и запнулся. — А то золото и серебро, что висит у нее на поясе, мы откопаем следующим летом.
Фольке Фильбютер уселся за стол, где уже дымилась миска с кашей. Он набрал полную ложку и подул на нее, краем глаза наблюдая за толпой. Рабы ждали старосту и, когда тот, не торопясь, приблизился, стали совещаться. При этом они ходили по краю ямы, время от времени заглядывая в нее. Староста же указывал в сторону дома. По–видимому, он уговаривал их подождать и дать хозяину закончить с едой, но люди были чем–то взволнованы и проявляли нетерпение.
— Что сделала я вам плохого? — причитала из ямы девушка. — Найдите в лесу моего отца, он дорого за меня заплатит. Каменный глаз, каменный лоб, бог у порогов! Умасумбла, помоги мне!
— Теперь тебе не помогут твои каменные боги, — ласково улыбнулся ей староста. — Лучше закрой глаза и пригнись, так оно для тебя пройдет быстрее.
Рабы раскидали сучья. Их спины, и без того вечно скрюченные, согнулись еще больше. Кожаные передники затрещали. И вскоре ничего не стало слышно, кроме тихого плача из ямы, стука лопат да шороха смешанной с песком земли, которой дворовые засыпали могилу несчастной лесной девы.
Вдоволь насытившись, Фольке Фильбютер отодвинул миску и вышел во двор.
— Мы решили зарыть ее, хозяин, — сказал староста, поправляя висевший на поясе кнут. — И ты сам будешь нам за это благодарен.
Не удостаивая его ответом, Фольке заглянул в яму. Теперь из земли торчала лишь голова девушки да рука, которую она вытянула вверх, словно ища помощи. Фольке схватил ее ладонь, горячую и потную, и выдернул пленницу на свет божий, а потом, не разжимая пальцев, как куклу, понес ее в избу и посадил на солому в углу.
После этого Фольке направился к своему сундуку. Кроме множества висячих замков и запоров он имел окантовку из тяжелого серого камня, так что сдвинуть его с места было под силу лишь нескольким крепким мужчинам. На некоторое время Фольке задумался, перебирая украшения и драгоценные слитки. Потом выбрал золотую цепь и перебросил ее через потолочную балку возле очага. Цепь состояла из множества изящно переплетенных звеньев и была украшена жемчужинами разной величины, а ее застежка светилась в полумраке горницы голубым, как вечерняя звезда.
— Как тебя зовут? — спросил Фольке.
— Меня зовут Дочь Йургримме, — отвечала пленница.
Он ласково потрепал ее по голове.
— Не печалься, маленькая лесная дева. Отныне ты останешься со мной, в Фолькетюне, и тебе больше не придется скоблить лисью шкуру себе на платье. Пусть эта цепь висит перед твоими карими глазами. Она — последнее, что ты будешь видеть, засыпая на соломе каждую ночь, и первое — просыпаясь. А если покажешь себя умницей, сможешь когда–нибудь снять ее с балки и считать своей.
И тогда дочь карлика вытерла слезы и стала приживаться в Фолькетюне. Вскоре ее больше не тянуло в лес. Лишь изредка, ясными звездными ночами, убегала она к сестре, ворожить и плясать. И каждый раз приносила с собой несколько монет, из тех, что Фольке когда–то обронил в снег, а потом подобрали карлики. Деньги она ссыпала в хозяйский сундук, и дворовые постепенно начали привыкать к ней, потому что она несла в дом богатство и никогда не бывала грустна.
Наконец возле частокола, которым был отгорожен участок с избой и сараем, все чаще стали замечать старого Йургримме. Иногда он появлялся здесь с другой своей дочерью, и оба стояли у самых ворот, надвинув на глаза меховые шапки, чтобы одолжить в хозяйском доме котел или обменять штуку домотканого полотна на битую лесную птицу. И тогда жена Фольке бросала требуемое в траву, а сама тут же убегала в избу вместе с другими рабами и запирала дверь. Карлики же, совершив обмен, тут же исчезали в лесу. Иногда Фольке наблюдал за ними через дымовое отверстие в крыше и, будучи в настроении, мог пустить им вслед пару стрел.
На следующее лето она родила ему сына. И тогда Фольке взял ее на руки и поднял к потолочной балке, чтобы она сама смогла снять себе золотую цепь. В тот день дочь Йургримме лежала на соломе и играла с младенцем и подарком мужа, а уже на следующее утро хлопотала возле очага и чистила котлы. Ее место по–прежнему было среди рабов, и она не имела ни связки ключей, ни плаща, полагавшегося свободной жене.
Мальчика назвали Ингемунд. Мать никогда не давала ему грудь и кормила выбитой из вареных костей сердцевиной.
Потом у нее родился Халльстен, а на третье лето — Ингевальд.
Дочь Йургримме часто брала детей в лес. Сначала она носила их в корзине за спиной, а потом поставила на лыжи. И вскоре сыновья Фольке шныряли в окрестных чащах наперегонки с волками.
Достигнув отроческого возраста, все трое явились к отцу, который принял их, сидя на скамье в горнице. Фольке спросил, не желают ли они бросить жребий, кому владеть Фолькетюной, или предпочтут наняться к кому–нибудь на службу, по примеру других юношей из богатых крестьянских дворов. Он захотел испытать их, и Ингемунд с Халльстеном тут же показали отцу свое искусство. Оба принесли ему по три дюжины собственноручно изготовленных стрел, а потом по разу метнули сучковатую дубину Фольке, да так, что та, перелетев через всю горницу, приземлилась во дворе в траву. Только младший, Ингевальд, оказался неуклюж и обнаружил ловкость лишь при разгадывании загадок да в умении ответить на любой отцовский вопрос.
— Хорошо же, дети, — рассудил хозяин. — Ты, Ингевальд, как самый молодой и слабый, останешься со мной и будешь кормиться за моим столом, покуда я не умру, а потом унаследуешь Фолькетюну. А вы, двое, откройте сундук и возьмите оттуда, сколько нужно каждому, чтобы набрать команду в полсотни человек да справить оружие и кольчугу. Там, в заливе, возле Холма девы, стоят три моих корабля, и среди них один, посвященный Менглёд. Все они сделаны из крепкого дуба и хорошо проконопачены, вам остается лишь подновить их. Как человек темный, я не буду давать вам никаких советов. Не стану и препоручать вас каким–либо богам, поскольку вы увидите многих и ни один из них не поможет, когда вам изменит собственная рука. Ступайте же и остерегайтесь приближаться ко мне, если вернетесь ни с чем, пусть даже и застанете меня на смертном одре.
И вот Ингемунд с Халльстеном отправились к восточному заливу, а Ингевальд остался дома. Мать баловала его и наряжала в разноцветные тряпки, по обычаю карликов, но он обтачивал колья и плел корзины из ивовых прутьев вместе с дворовыми, а вечерами сидел с ними у очага и чесал шерсть да слушал их неспешные разговоры. Он жил в их мире, перенял их задумчивую угрюмость и оставался рабом до мозга костей.
Любимым развлечением Фольке были холопские свадьбы. Он устраивал их сам от нечего делать и выбирал пары посмешнее. Вот и на этот раз Фольке решил выдать замуж старуху Туву Соломенная подстилка, что, по своей дряхлости, целыми днями стонала за перегородкой в овчарне, а в женихи ей назначил молодого парня по имени Кальв.
Староста согнал дворовых и выстроил их для свадебного танца друг напротив друга с пучками травы в руках. Он редко бил их, когда они работали, потому что, подражая хозяину, хотел быть милостив с ними. Но во время игр и праздников их нельзя было расшевелить иначе, кроме как щелкая кнутом по жилистым икрам и плоским ступням.
— Тува! Тува! — кричал Фольке, смеясь затуманившимися от слез глазами. — Уж не думала ли ты отлежаться в овчарне, когда твое брачное ложе устлано соломой? Иди же, повеселись с нами! Или нет, подожди, Тува. Скажи–ка нам для начала, правда ли, что когда–то тебя, молодую и глупую, викинги похищали друг у друга с корабля на корабль ради твоих белых рук?
Старуха стояла посреди круга и задумчиво чесала лоб скрюченными пальцами.
— Ты стесняешься говорить об этом, Тува? — продолжал, раззадорившись, Фольке. — Или, может, боишься своего жениха, такого молодого и горячего? Если так, скажи нам, по крайней мере, правда ли, что ты дочь могущественного фризского конунга?
— Его я не помню, — помедлив, отвечала старуха. — Зато я помню молодую женщину, мою мать, и узкое окно в каменной стене, через которое она рвала для меня вишни.
— А я думаю, что это правда! — веселился Фольке. — Твоя невеста знатного рода, Кальв. Кроме того, она ласковая и скромная. Ну–ка, шевелите ногами! Подбодри–ка их! — кричал он старосте. — Пригладь жениху пятки! Ну–ка, ну–ка!
Ингевальд вжался в стену, где стояли самые робкие, которых даже плетка не могла выгнать на середину горницы. Некоторые с непривычки маялись без работы и от нечего делать то обметали с полок пыль, то перевешивали котлы с крючка на крючок. Перепуганные куры с кудахтаньем метались из угла в угол, так что в воздухе кружились перья, опилки и солома.
Внезапно солнечный луч, пробившись сквозь плотную завесу пыли и мусора, пал на грубые, сморщенные лица, и так же быстро исчез. Старая скотница уже подала миску с медовой кашей и вытирала рог, собираясь в кладовую за сладостями, когда староста вдруг устремился к Фольке, расталкивая гостей локтями.
— На лугу чужой вол, хозяин, — сообщил он. — Потому что все наши заперты в хлеву.
— Твоя правда, — кивнул Фольке, показывая на приоткрытую дверь, за которой уже виднелась выкрашенная в голубой цвет повозка.
Запряженный в нее вол лоснился от чистоты и сытости и приятно пах. На вожжах болтались кисти, а хомут был украшен разноцветной резьбой, изображающей цветы и листья, и множеством маленьких позвякивающих колокольчиков. Бросив вожжи, из повозки выпрыгнул мужчина, чьи ноги были до колен крест–накрест перемотаны белыми лентами, с окладистой седой бородой во всю грудь и умными, ясными глазами. Именно их и увидел Фольке в первую очередь, когда, согнувшись в три погибели, мужчина прошел в низкую дверь и с удивлением оглядел горницу. Куры, на которых он наткнулся с порога, испуганно разбежались вдоль стен, а дворовые так и застыли с пучками травы в руках, не соображая дать дорогу незваному гостю.
Ему тоже потребовалось время, чтобы разглядеть в полумраке и пыли Фольке Фильбютера, все еще сидевшего на скамье с дымящейся миской на коленях.
— Ульв Ульвссон приветствует тебя, сосед, — обратился к Фольке пришелец. Он нахмурил брови, вместо того чтобы усмехнуться, как обычно делали чужаки при виде жилища Фольке, и остановился поодаль, неприветливо глядя хозяину в глаза. — Если помнишь, это у меня ты купил большую часть своей обширной земли. С тех пор мы не виделись. И вот я решил навестить тебя, Фольке Фильбютер, и хочу загадать тебе одну загадку. Скажи–ка мне, что за муж, над которым все насмехаются, вместо того чтобы бояться, как бешеного медведя, и почитать, как ярла?
Фольке воткнул ложку в горку крупы.
— Ингевальд, Ингевальд, сын мой, подойди–ка сюда, — позвал он. — Яви нам быстрый ум, покажи, что ты сын своей матери. Твой отец не мастер разгадывать загадки. Только не мямли, как когда говоришь с рабами. Не робей, Ингевальд. Назови–ка нам человека, над которым все насмехаются, вместо того чтобы бояться, как медведя, и почитать, как ярла.
Ингевальд прижался к подпирающему потолок столбу, однако вскоре стряхнул смущение и вышел вперед. От матери он унаследовал живые карие глаза и желтоватый цвет лица. В его ушах покачивались серебряные серьги, а к рубахе было пришито множество ярких лоскутов. Юноша стыдливо опустил голову, однако глаза выдавали, как нравилось ему быть в центре всеобщего внимания. Не без кокетства выступил он к очагу и дерзко ответил:
— Это Ульв Ульвссон, что незван вломился на свадьбу, да еще поспел к самому угощению.
Сосед прикусил губу.
— Хорошая загадка имеет несколько ответов, — сказал он. — Меня оскорбили в твоем доме, но я стерплю и это, Фольке Фильбютер. Я и сам явился сюда не для того, чтобы воздавать тебе честь. По правде сказать, не похоже, чтобы здесь праздновали свадьбу. Я не вижу ни венков в углах, ни цветов на полу. Зато постоянно натыкаюсь на кучи мусора, а у двери чудом не вывихнул ногу. Потолочные балки снаружи черны от копоти, зато изнутри хорошо выбелены куриным пометом. Еще я слышал, на свадьбах принято обивать стены цветным полотном, между тем развешенные на них телячьи шкуры издают такой запах, что с порога отбивают и жажду, и вкус к угощениям. И ты сидишь здесь и мучаешь своих рабов, в то время как при твоем богатстве мог бы стать первым человеком в округе. Вот что имел я в виду в своей загадке, если это еще надо объяснять. Нет ни одного торговца, который за глаза не смеялся бы над тем, как ты пыхтишь над своей кашей.
Фольке слушал и чувствовал, как слова соседа заполняют его голову и уши, но они не доходили его сознания. Где–то в глубине души он понимал, что Ульв Ульвссон пришел дать ему добрый совет, однако жизнь научила его не принимать подарков, которые самому ему казались подозрительными. Они лишь вызывали у него стыдливое смущение. До сих пор он считал себя первым хозяином в округе, и ему было неприятно столкнуться с человеком, чье превосходство над собой он не признать не мог.
Ульв Ульвссон все еще стоял у дверей, ни на шаг не приблизившись к Фольке.
— Почему я никогда не видел тебя на тинге, как других богатых хозяев? — продолжал он. — Нам нужны люди. Или ты не знаешь, что творит ярл Стенкиль после смерти Эмунда? Вместо того чтобы пить во славу старых богов на винтреблоде в Уппсале, он, потупив глаза, бормотал христианские заклинания.
— Ярл Стенкиль не подкует мне лошадь и не будет стричь моих овец, — отвечал на это Фольке. — И здесь, в Фолькетюне, правлю я, а не какой–то там худородный ярл. Ты все сказал, Ульв Ульвссон?
— Нет, не все.
— Ну так говори быстрей, потому что до меня плохо доходят местные новости.
— Хорошо же, слушай следующую новость, — вздохнул Ульв Ульвссон. — Вчера у нас в округе появился первый нищий.
— Я не понимаю тебя, сосед.
— Вчера здесь появился человек, который ходит по дворам и просит еды.
Фольке Фильбютер вскочил, красный от негодования.
— Позор слышать такое! Приведите же мне этого бродягу, и я научу его ходить за плугом. Или его хозяин так скуп, что не кормит и не одевает его?
— Об этом ты сможешь спросить его сам, если только пожелаешь разговаривать с попрошайкой, — ответил Ульв Ульвссон. — Только помни, какой штраф полагается за убийство чужого жреца. Это единственное, что заставляет нас щадить христиан. Сейчас он на пути в Фолькетюну, и я торопился как мог, чтобы опередить его. Не думай, что стараюсь ради тебя. Полагаю, ты и без меня знаешь, сколько положить в его суму. Но скажу тебе прямо: времена настали плохие, и таким, как мы, лучше держаться вместе… А вот, вижу, и он бредет через лужайку, легок на помине.
В этот момент все дружно повернулись к двери. На пороге в лучах солнечного света возник старик с сучковатым посохом в одной руке и небольшой котомкой в другой. Его рубаха была подпоясана грубой бечевкой, и он так решительно шлепал по земле босыми ногами, словно боялся куда–то опоздать и потому избегал ненужных задержек в пути.
Старик вышел на середину горницы и начал просто и без лишних предисловий:
— Подайте милостыню ради Иисуса Христа Сына Божиего. Меня зовут Якоб. Или вы до сих пор ничего не слышали о старом Якобе? Я прошу у вас не ради себя, но ради моего Господа. Я буду доволен и куском хлеба, но если ты богат, хозяин, отдай десятую часть того, что имеешь, а если праведен, отдай все.
— Ингевальд, сын мой, — позвал Фольке срывающимся от гнева голосом. — Или это не моя земля? А если моя, то когда здесь такое было, чтобы кому–нибудь что–нибудь давали, ничего не беря взамен? Возьми же у старика котомку и дай ему два удара палкой: один за него самого, а другой за его господина, который так плохо кормит и одевает его, что вынуждает попрошайничать.
Ингевальд выступил вперед и выхватил у нищего котомку. В ней лежало несколько монет и перстней и кусок сухого хлеба. Протянув хлеб Якобу, Ингевальд привязал котомку с оставшимся содержимым к своему поясу, после чего размахнулся и стукнул старика по спине палкой. Юноша вложил в первый удар столько силы, что его не хватило на второй, который получился вялым. Ингевальд смутился, однако в следующий момент он был ошарашен по–настоящему, потому что старик ухватил его за шею и звонко поцеловал в обе щеки.
— Благодарю тебя, сын мой, за то, что дал мне возможность пострадать за моего Господа. Благословляю вас всех, братья мои, и люблю. Я с радостью остался бы здесь, чтобы рассказать вам о своем Господе, но я вижу, сейчас не лучшее время для проповеди.
С этими словами Якоб покинул дом так же решительно, как и вошел в него, чтобы продолжить свое странствие. От боли на его глазах выступили слезы, но лицо сияло, словно он только что испытал самую большую радость в жизни.
На мгновенье Ульв Ульвссон зажмурился.
— Это опасные люди, — пробормотал он, поглаживая бороду.
Фольке растеряно молчал, а когда опомнился, голос его зазвучал еще увереннее, чем прежде.
— Ингевальд, сын мой, — сказал он. — Ты хорошо сделал свое дело. Подойди же и скрепи наш союз с Ульвом Ульвссоном рукопожатием. Не робей. Он наш сосед и не желает нам зла. Иди ко мне, чтобы я смог сам подвести тебя к нему. Ульв Ульвссон говорил сурово, как и все богатые хозяева, но только теперь я понимаю, что он имел в виду. На тинге нужны люди, но я человек темный и слишком долго жил в лесу. Да и кольчуга моя заржавела так, что, пожалуй, рассыпется, если я снова попробую ее надеть. Ты возьмешь оружие и новую кольчугу, Ингевальд, и поедешь на тинг вместо меня.
Он подвел сына к Ульву Ульвссону, но тот, помня дерзкий ответ юноши на свою загадку, презрительно взглянул на Ингевальда и вместо рукопожатия наотмашь ударил его по щеке.
— Я вижу, — сказал Ульв Ульвссон, обращаясь к Фольке Фюльбитеру, — что волосы у твоего сына жесткие, как конская грива, а щеки гладкие и желтые и даже не покраснели от моей оплеухи. Это верный признак финской крови. Это карлики никогда не краснеют, сколько ты их ни щипай и ни бей. На тинге вряд ли станут слушать такого, даже если его приведешь ты. На твоем месте я бы отнес его в лес в свое время. С таким ли потомством собираешься ты основывать новый род и поместье?
Тут Фольке Фильбютер схватил соседа за ворот и застыл как громом пораженный. Такого оскорбления в собственном доме, да еще и на глазах у всей дворни, он не ожидал. А насмешливый тон и спокойная улыбка Ульва Ульвссона просто ошеломили его.
Наконец нависшую в горнице тишину нарушил шепот Ингевальда:
— Если хочешь, отец, запрем дверь и убьем его. А потом мы со старостой бросим тело в болото.
— У меня хороший слух, — сказал Ульв Ульвссон. — И я знаю также, что если выступлю против тебя на тинге и посоветую там покопаться в твоем болоте, у тебя будут большие неприятности. И я давно бы сделал это, если бы мудрость не подсказывала мне, что сейчас нам, соседям и богатым хозяевам, нужно держаться вместе против христиан.
Тут Фольке Фильбютер опомнился и отпустил его ворот.
— Ты безоружен, Ульв Ульвссон, и находишься под моей крышей, — сказал он. — Но если ты покинешь Фолькетюну прямо сейчас, я обещаю, что твой дом сгорит уже нынешней ночью. А если ты действительно хочешь сделать меня своим союзником, то посади меня в свою красивую повозку, отвези в самый богатый в округе двор и будь сватом моему сыну. Я и сам понимаю, что так, как есть, продолжаться не может. Мне–то уже все равно, но Ингевальд взрослеет и скоро получит богатое наследство. И если ты принимаешь мои условия, одолжи мне свой синий плащ. Мой, грубый и домотканый, не годится для такого дела. И хотел бы я видеть того хозяина, который скажет «нет», когда Фольке Фильбютер приедет сватать его дочь для своего полукарлика–сына.
— После твоего самый богатый двор в округе мой, — отвечал Фольке Фильбютеру Ульв Ульвссон.
Фольке вздрогнул, словно перед ним только что распахнулась потайная дверь, за которой он увидел тайный ход, о существовании которого не подозревал раньше. Он не умел лукавить. Множество мыслей вихрем пронеслись у него в голове. На некоторое время ему показалось, что теперь нить разговора перешла в его руки и настал его черед предлагать и советовать. Он недоверчиво посмотрел на Ульва Ульвссона и спросил, понизив голос почти до шепота:
— А не кажется ли тебе, сосед, что главный наш разговор еще впереди?
Он хлопнул Ульва Ульвссона по плечу и тут же снова отпрянул, встретив настороженный взгляд гостя.
— Все, что хотел, я тебе уже сказал, — ответил Ульв Ульвссон после долгой паузы, словно желая тем самым окончательно развеять все сомнения. — Однако признаю, что пока я сюда ехал, разное приходило мне в голову. Я ведь тогда еще не знал, как ты живешь. На границе наших с тобой владений я остановился напоить быка, и в тот момент подумал о том, что у тебя, как и у меня, вероятно, есть дети, и что между двумя домами нет союза прочнее, чем брачный.
— Ты откровенен со мной, Ульв Ульвссон.
— Дай же мне договорить. Так вот, стоило мне только войти в твою избу и увидеть твоего сына, как эти мысли улетучились прочь. Твой сын полукровка, и я считаю, что моя дочь слишком хороша для него.
— Долог день девицы, которая сидит и ждет жениха, сосед, и ты не должен быть так суров с нею, — сказал на это Фольке Фильбютер. — Твоей дочери понравится в Фолькетюне. Сладко будет она спать под моей крышей, сытно есть за моим столом.
— Что–то я не вижу у тебя стола, Фольке Фильбютер, — отвечал на это Ульв Ульвссон, — а моей дочери хорошо и там, где она сейчас. Нет в твоей Фолькетюне ни обычая, ни порядка. Рабы так и пялятся, будто в жизни человека не видели.
— А знаешь ли ты, сосед, что я хёвдинг и имею три корабля?
Ульв Ульвссон улыбнулся.
— Звучит как сказка, но люди говорят, что это правда.
— Первый нищий явился сегодня ко мне во двор, — продолжал Фольке Фильбютер. — Ты сам сказал, сосед, что предвещают такие птицы. Выбирай же теперь: война или союз между нашими домами.
Ульв Ульвссон повернулся, как будто собрался идти, но потом остановился и посмотрел на Фольке.
— Этого я один решить не могу.
— Разве у тебя есть взрослые сыновья? — удивился Фольке.
— И они становятся очень упрямы, когда речь заходит о сватовстве сестры, — кивнул Ульв Ульвссон. — Мы древний род, и все наши предки были лагманами, однако не считай нас заносчивыми. Кто знает, быть может, яркие тряпки твоего полукарлика больше придутся по душе моим сыновьям, чем мне. Как я ступил под твою крышу, так и ты имеешь право ступить под мою со своим делом. И тоже можешь встретить насмешку или отказ. Однако я не против разумной сделки. Друзьями мы с тобой не станем, но я хотел бы, по крайней мере, не видеть в тебе врага. Возьми мой плащ. Разве не собирался ты одолжить его у меня?
Фольке Фильбютер завернулся в плащ Ульва Ульвссона и застегнул на вороте застежку. Потом он направился к своему сундуку и достал оттуда шкатулку из липовой древесины. В ней лежал маленький золотой венец. Изящно переплетенные дубовые листья выглядели как живые. Дворня вытянула шеи: никогда прежде не доводилось им видеть такой красоты. Только теперь они по–настоящему прониклись уважением к своему хозяину.
— Вот что она получит, — сказал Фольке Фильбютер. — И еще шитое серебром покрывало, и золотой перстень с браслетом, и белого жеребца со сбруей. Ты еще увидишь свадьбу в Фолькетюне, Ульв Ульвссон.
Ульв Ульвссон помог соседу усесться в повозку, которая оказалась слишком тесной для такого грузного пассажира. И когда Фольке наконец устроился на скамейке со своим ларцом на коленях и вол зашагал через луг, дворня долго еще слышала, как хозяин перечислял свои сокровища, пока его голос не смолк в дали:
— Две серебряные ложки она получит, и двести двадцать локтей домотканого полотна, и перину, и подушку на птичьем пуху, и подушку на скамью с золотой вышивкой, и пятьдесят марок серебра… А ее братьям я дам по рубахе с серебряными пуговицами… а ты, Ульв Ульвссон получишь два полных воза обмолоченного зерна… Хотел бы я посмотреть на того, кто скажет «нет», кривоногий Ас — Тор!
После отъезда хозяина в доме все смолкло. Внезапно тишину нарушил удар кнута. Таким образом староста дал рабам понять, что на сегодня они свободны, и вскоре серая толпа разошлась во дворе.
Ингевальд все еще стоял в дверях. От стыда у него перехватывало дыхание и горело лицо. Словно только сейчас открылись его глаза, и он вдруг увидел кучи мусора и грязь в доме и впервые почувствовал, как воняют развешенные на стенах телячьи шкуры. Он вспоминал, как жалок был его богатый отец со своей шкатулкой на коленях, каким дикарем выглядел он рядом с почтенным соседом. Никогда еще не видел Ингевальд такого человека, как Ульв Ульвссон, никогда не слышал таких гордых и разумных речей. Мучили юношу и мысли о старом Якобе, холодные губы которого он до сих пор чувствовал на своем виске.
Ингевальд выскочил во двор, чтобы по своей привычке последовать за рабами, но не нашел там ни одного человека. Тогда он вспомнил, что, выходя на улицу, дворовые о чем–то перешептывались. Его еще удивило, что даже Тува, вместо того чтобы, как обычно, забиться в свой угол, вышла вместе со всеми из избы.
— Ингевальд! — позвал голос из–за сарая.
Но и там никого не оказалось.
Скот был на пастбище. Ингевальд оглядел пустые стойла с паутиной в углах.
— Ингевальд! — позвал голос из другого конца дома, вялый и невнятный, как у раба.
Но и там было пусто.
Ингевальд начал подозревать, что дворовые смеются над ним. Неужели даже они его презирают? Разве его вина в том, что он рожден не от свободной жены?
Никого не мог найти Ингевальд, как ни искал. Богатый наследник Фолькетюны, разодетый в цветные тряпки, он стоял на дороге, между еще свежими следами колес на примятой траве, а усевшаяся на карниз стайка сорок высмеивала его.
Тут он вспомнил, что последние несколько ночей многие рабы убегали куда–то из избы, другие же перешептывались и иногда всхлипывали, не давая ему спать. От него что–то скрывали.
Обиженный, Ингевальд побрел в лес, без всякой цели, просто для того, чтобы выплакать или развеять душившие его слезы. Стоял безветренный летний вечер. Неподвижные дубы казались еще выше. В воздухе деловито жужжали последние шмели, еще не успевшие забраться в свои обросшие мхом гнезда. Вон белка высунула головку из своего дупла разведать погоду. Убедившись, что на небе ни облачка, она выбросила кусочки мха, предохранявшие ее жилище от холода, и вскоре по лубяной крыше святилища Фольке, что стояло как раз под ее деревом, застучала ореховая скорлупа. Этот звук вывел Ингевальда из оцепенения, и он отвернулся, чтобы ненароком не встретиться глазами с храмовыми идолами. Он боялся их, но еще больше — стыдился, поскольку уже не смел причислять себя к роду, который они защищали.
Неподалеку от дороги находился источник, где, как считалось, обитали благосклонные к людям духи. Ингевальд часто сиживал на его берегу, любуясь своей веселой одеждой и огромными серебряными кольцами в ушах. Иногда ему чудилось бледное женское лицо, и тогда, охваченный внезапным порывом, он был готов броситься в объятья водяной девы. Но на этот раз он увидел себя глазами Ульва Ульвссона.
— Все так, — произнес Ингевальд, всхлипывая, — у меня щеки словно из дубленой кожи, и не краснеют, сколько ни щипай. И волосы как конская грива. Никогда не стоять мне на тинге рядом со свободнорожденными мужами. Приди я туда, никто не будет меня там слушать. И все станут смеяться над моими тряпками.
С этими словами Ингевальд сорвал с себя разноцветную рубаху и плюнул в свое отражение. А потом побрел дальше и вскоре заметил, что движется как раз по направлению к месту, где обычно проходил тинг. Тогда Ингевальд ускорил шаг. Ему подумалось, что, коль скоро ему никогда не придется держать речь на почтенном собрании, он может, по крайней мере, высказать свое горе священным каменным глыбам.
Постепенно дубовый лес редел, уступая место крестьянским пашням. Наконец показался огражденный плоскими каменными глыбами тинговый холм. К удивлению Ингевальда, он кишел народом. Первой мыслью юноши было спрятаться, словно он, раб, находился в запретном для него месте. Однако, наблюдая из–за кустов, Ингевальд не обнаружил в толпе собравшихся ни одного синего плаща. Только серые и домотканые, как у рабов и дворовых. Многих он узнал, это были люди его отца. Возле одного из камней сидела уставшая от жизни Тува и, как всегда, кряхтела. Не на этот ли холопский тинг убегали они последние несколько ночей? В лагмане, который, опершись на посох, держал речь в центре круга, Ингевальд узнал Якоба. Время от времени старик просил тишины и замолкал, и тогда становилось слышно, как стрекочут сверчки в мокрой, душистой траве.
Ингевальд видел, как проповедник подошел к Туве и негромко спросил, что она думает о смерти.
— Об этом мы, рабы, не думаем, — отвечала та. — Тор и Фрея презирают нас, а Одноглазый, бог порогов, покровительствует финнам–карликам. Но твои речи, Якоб, большое утешение для меня.
— А я лучше тебя понял, что говорил нам Якоб, — сказал староста, который стоял рядом с ней все еще с кнутом за поясом. — Теперь и у нас, рабов, появился свой бог.
— Так оно и есть, — подхватил Якоб. — А потому радуйтесь и ждите и не противьтесь, когда хозяева станут крестить вас во имя нового Господа. Нынче и королю стало неуютно среди язычников в Уппсале, и он все чаще наезжает к мои братьям в Скару. Сотни хёвдингов и дружинников каждый год собираются там, чтобы принять святое крещение. Терпение — вот ваша первая добродетель, но уже отныне свет воссияет вам. Сейчас я дам каждому по щепотке соли, сколько ее хватит в моей котомке. И да будет вам соль этой соли и пламя мудрости защитой от зла. Отныне посвящаю вас новому Богу и Его сыну. А сейчас я обойду вас, скольких смогу, и дуну на ваши лица. Улетай, князь тьмы, ты, дьявол, ибо эти тела — храм Господа. Сажей и солью рисую я вам кресты между бровями, чтобы испугался князь тьмы, если захочет вернуться. Глупый и неученый, я благословляю вас всех, и тех, кто стоит возле меня, и тех, кто прячется там, за кустами и ветками. Господня любовь да будет с вами!
Якоб положил ладони на головы Тувы и старосты и остановился, шепча заклинания. Потом поцеловал тех, кто был рядом с ним, подобрал валявшуюся в траве нищенскую суму и побрел прочь своей быстрой походкой.
Глаза рабов светились гордостью, как будто проповедник начертал на их лицах знак Тора. Снова и снова передавали они друг другу историю о том, как Якоб благодарил за удары в дикой Фолькетюне, и не переставали удивляться.
— Ты думаешь, он такой же раб, как мы? — спрашивали они друг друга, расходясь по своим домам.
— Я видела что–то красное за кустом можжевельника, — прошептала одна из женщин. — Не иначе, хозяйский сын из Фолькетюны. Неужели и он слушал?
— Я никому ничего не скажу, — отвечал ей сквозь зубы Ингевальд. — Но теперь я знаю своего бога. Там, на скалах у водопада, стоит Одноглазый. Сейчас я пойду и разобью его, и ни один раб не пожалеет о нем.
Ингевальд чувствовал, что кто–то следует за ним неслышными семенящими шашками, но не оборачивался. Наконец он свернул с тропинки и ступил под сосны, в высокий вереск. Вырезанные на стволах знаки, местами почти заросшие, указывали, что он на правильном пути. Начинало темнеть, поэтому иногда Ингевальд останавливался, чтобы разглядеть их. В это время шаги за спиной тоже стихали.
Его рубашка постоянно за что–то цеплялась, и Ингевальду доставляло радость дергать ее, так что на ветках оставались висеть разноцветные лоскуты. Вскоре послышалось журчание воды, и Ингевальд ступил на протоптанную дорожку. Здесь находилась пещера Йургримме, а дальше, за грудой камней, шумел водопад.
Одноглазый стоял на плоском камне. Его сужающаяся кверху фигура напоминала пестик и, окруженная четырьмя меньшими каменными глыбами, не внушала ни особенного почтения, ни страха. Где–то посредине идола чернела дыра, словно оставленная гигантским пальцем. Это и был его знаменитый глаз.
Ингевальд оперся локтем на идола и заглянул в водопад. Он по–прежнему чувствовал, что не один. Разбросанные в траве кости жертвенных животных, уже почерневшие и поросшие мхом, хрустели под чьими–то ногами, как сухой хворост. Впрочем, Ингевальд давно понял, кто идет за ним по пятам.
Он скосил глаза и сразу увидел ее. Женщина стояла на краю обрыва и тоже смотрела вниз, где, падая с камней, черная лесная река образовывала водовороты и взбивалась в белую пену. Ингевальд удивился, какая она маленькая и отталкивающе безобразная. «Неужели это она родила меня на свет?» — подумал он.
Они долго стояли так, словно не знали друг друга.
— Ингевальд, — сказала наконец женщина, — я была с рабами и слышала, что ты бормотал сквозь зубы. Поэтому я пошла за тобой.
— Разве ты боишься, что я разобью Умасумблу, бога камня? — усмехнулся Ингевальд.
— Нет, я боюсь, что у тебя не достанет мужества сделать это, — отвечала она. — Но ты должен, сын. Месть — лучшее утешение и самая большая радость в этом мире. А кроме нее — золото и серебро. И это единственное, что стоит твоих усилий.
Женщина приблизилась. Он говорила, жуя лист папоротника и прищелкивая языком, и Ингевальд вдруг почувствовал такое отвращение к ней, что никакая сила не заставила бы его сейчас назвать ее матерью.
— Я вижу, — голос ее дрожал, — это у Ульва Ульвссона одолжил ты глаза, которыми сейчас на меня смотришь. Уж лучше бы они горели, как у лесного волка. Болит ли еще твоя щека после его удара, сын? — продолжала она. — Ни дня не останусь я в доме хозяина, который стерпел такое оскорбление. Я должна или уйти, или задушить его сегодня ночью.
— Так уходи! — воскликнул Ингевальд. — Убирайся к своему Йургримме!
— Йургримме мертв, — отвечала она ему. — Здесь принес он в жертву мою сестру, чтобы продлить себе жизнь, но после этого стал нерадостен и нигде не находил себе покоя. Тогда он вернулся в свою пещеру и заколол себя каменным ножом. И когда я вошла и увидела его мертвого, то расставила вокруг него рыболовные снасти и котлы, и Лунного Пса вложила в его окоченевшие руки. А потом забросала вход землей и торфом. И сейчас над головой Йургримме пасется лось… Да, иди, иди, дочь карлика, — передразнила она, играя пальцами. — Старик и сам не знал, откуда он явился. А говорят, мы ведем род от древних хёвдингов, которые жили далеко на севере. У их женщин росла борода, и они охотились на зубров с луком и стрелами и побеждали великанов силою заклинаний. В тех землях стоял высокий лес, полный снега и разной дичи. А теперь мы обеднели и нас осталось мало. Теперь редко кому доведется увидеть карлика в лесу. Наша пещера оставалась последней. Много же ночей и дней придется скитаться дочери Йургримме, прежде чем она встретит сородичей. Но когда карлики перестают говорить друг с другом, они быстро забывают слова и только воют и свистят, как ветер.
— Уходи же, уходи, — с горечью повторил Ингевальд. — Перейди вброд реку за последним порогом. Там кончаются все дороги и начинается глушь. Зачем ты дала мне жизнь, если не имеешь мужества забрать ее у меня? Раб может купить себе свободу и стать не хуже других, но чем мне откупиться от всего того зла, что вошло в меня с твоей кровью? Братья знали, что делают, когда уплыли от тебя в дальние страны. Что будет с домом Фольке Фильбютера? Ни голуби, ни орлы не живут в кротовьих норах. Лишь торговцы солью приходят к нам, да и те плюются, едва выйдя за порог. Даже если я обрею голову и вымажу щеки красной краской, ты останешься в моем теле и в моей крови. Что может быть хуже этого? Умасумбла, бог порогов, помоги нам!
Тут Ингевальд захохотал и, обхватив руками идола, поднял его с камня и бросил в водопад. Он удивился невесть откуда взявшийся силе, а Одноглазый с грохотом рухнул на дно и остался лежать там спиной кверху, неотличимый от прочих камней.
— Полукровка, полукарлик… — торжествующе залепетала мать. — Теперь–то я узнаю в тебе свою кровь. Теперь–то я вижу, что в тебе не угас огонь мести. Почему я ни разу не напоила тебя из Лунного Гарма? Зачем я оставила рог мертвому, который никогда не испытает жажды? Мы должны достать Пса, Ингевальд. Мы разроем могилу и заберем у Йургримме его сокровище. Видишь ли, все люди жаждут, но их желания спят, как дети в колыбелях. Но стоит тебе осушить Лунного Пса — и твои младенцы проснутся и превратятся в чудовищ и диких лесных собак, которые проглотят луну вместе со звездами. А если ты станешь христианином, то кроме небесных светил, они сожрут и то невидимое, что таится за ними. Покажи мне свои руки. Достаточно ли остры твои ногти, чтобы копать? И скажи, хочешь ли ты напиться из Лунного Гарма?
— Я хочу, — отвечал Ингевальд.
И тогда мать взяла его за запястье, и они вместе побежали через заросли папоротника к пещере Йургримме и там, разрыв руками землю, смешанную с кореньями и кусочками коры, добрались наконец до мертвеца.
— Йургримме! — закричала мать в ухо карлику. — Мы не тронем ни твоих котлов, ни рыболовных снастей, но заберем самое ценное из того, чем ты владеешь.
Йургримме был похож на высохшее полено, и когда мать отпустила его, он рухнул на земляную стену.
Он сидел, поджав колени и сжимая в руках свою драгоценность. Женщина взяла у него рог, зачерпнула жидкости из глиняного горшка, пригубила и протянула оставшееся сыну. Раз за разом наполняла она Пса до краев, а Ингевальд все пил и пил.
— Твое пойло прокисло, но меня мучает жажда, — сказал он.
— Йургримме, — обратилась к мертвецу женщина, в последний раз стукнув рогом о глиняное дно, — ты вот все сидишь с вытянутыми руками, а между тем в них давно уже ничего нет. Мы забрали у тебя Пса.
Она продолжала шевелить губами, словно собиралась сказать еще что–то, но язык больше не слушался ее, а в глазах загорелись сумасшедшие огоньки. Это было то самое безумие, что постоянно дремлет в душах карликов. В нем они забывают себя, соединяясь с окружающим их лесным миром, а потому оно таит для них источник бесконечного блаженства. Когда желания дочери Йургримме покинули свои младенческие колыбели и приняли облик огромных волков, ей захотелось стать похожей на одну валу, что некогда бродила по крестьянским дворам, спрятав глаза под надвинутым капюшоном и натянув на руки перчатки с когтями рыси. Хозяева принимали ее со страхом и почтением и всегда провожали в дом, где хорошо угощали и обязательно подавали к столу жареное змеиное сердце. Дочь Йургримме слышала о ней. Защитить себя от людей и их зла — вот все, что ей оставалось нужно. Ей было в пору летать над поросшими лесом горами, подобно легкой птичке, а по ночам врываться в избы, опрокидывая горшки и метлы и заливая водой пламя в очаге, чтобы будить крестьян звериными воплями, оставаясь при этом невидимой и непойманной. Ей хотелось похищать из колыбелей детей в священную ночь зимнего солнцестояния и уносить их на многие мили, чтобы подложить в кровать какой–нибудь жене или молодой девушке. Напрасно пыталась заговорить дочь Йургримме. Как ни раскрывался и ни сжимался ее рот, как ни вытягивались и ни округлялись губы, не могла она вспомнить ни единого звука, кроме тех, что некогда слышала возле холма Йургримме. Мышцы ее лица задергались, глаза закатились, и она принялась стрекотать, как сверчок, и урчать, как ночной козодой. Наконец она сомкнула руки на затылке сына и, глядя в потолок, пронзительно засвистела. Тонкий, всюду проникающий звук разнесся по лесу, и, словно лишившись разума, Ингевальд засвистел вместе с ней.
Его глаза налились кровью, так что он смотрел на мать через красноватую пленку. А потом угасло сознание, и он уже не помнил, как выбрался наружу и где блуждал потом. Ее свист, похожий на ветер, время от времени доносился до него со стороны брода, за которым кончались все дороги и начиналась глушь, и каждый раз словно уносил его куда–то. В висках у Ингевальда стучало, и они были холодными, как лед. Он удивлялся тому, что куда–то идет и при этом держит в руках что–то гладкое и нетяжелое.
Лишь почувствовав, что ноги промокли насквозь, а ветки больше не царапают руки и спину, Ингевальд понял, что ступил в высокую луговую траву. Наконец он уперся взглядом в темнеющий фронтон Фолькетюны, и дорогу ему преградила дощатая дверь.
Рабы уже вернулись и теперь храпели на соломе. За перегородкой, среди коз и овец, вздыхала Тува. Не выпуская из рук Лунного Пса, Ингевальд упал на первое попавшееся свободное место. Ночью ему снилась мать. Она сидела у него на груди и пронзительно свистела, однако он больше не мог вторить ей, потому что она уперлась локтями ему в горло.
— Ты стонешь во сне, — сказала ему наутро Туве. — Перевернись на другой бок.
Ингевальд кивнул. Он подумал, что это заколдованный лесной рог навевает ему дурные сны.
На рассвете вернулся Фольке Фильбютер. На нем все еще был плащ Ульва Ульвссона, теперь, правда, в пятнах меда. Хозяин кликнул Туву и велел ей тотчас затопить очаг.
1905–07