Немцы во многом просчитались, нападая на нашу Родину. Но больше всего просчитались они в оценке советского человека.
На свете нет солдата, который мог бы вынести столько испытаний, сколько вынес советский боец. В огне, перед смертью, в разлуке с родными он, самый стойкий боец, не терял веры в победу.
Нет на свете солдата, который сражался бы за родную землю с такой любовью к ней, как советский боец. Больше всего предан он отчизне-матери.
Нет на свете солдата, который ненавидел бы врага так, как советский боец. Он не прощает зла.
Родина научила нас не бросать слова на ветер. Покидая руины Севастополя, — бессмертного города, который 250 дней сдерживал врага, оставляя родной Севастополь, где на площади, среди огня и дыма, возвышался памятник Ленину, — бойцы клялись:
— Мы вернемся!
…В мае 1944 года под Севастополем, взбираясь по крутой тропинке на высоту, с которой видно было, как дымились скаты Сапун-горы, изрытой немецкими траншеями, и как наши танки шли в атаку на совхоз «Большевик», утонувший в черных клубах сплошных разрывов, я встретил лейтенанта Михаила Владимиренко. На его груди среди других наград была медаль «За оборону Севастополя». Зеленая ленточка выцвела от времени, проведенного в боях и походах.
Лейтенант Владимиренко, стройный, с красивым лицом, выражающим прямоту и упорство, смотрел на Сапун-гору. Рядом с ним стояли два бойца в касках. Он рассказывал им о Севастополе.
Два года эти места жили в его памяти. Теперь они перед ним. Как ни трудно было, он пришел.
— Здравствуй, Севастополь!
Он все помнит. Он за все отомстят.
Вон там, за Балаклавой, он оборонял Севастополь и там пережил день, когда немцы семнадцать раз атаковали горстку его бойцов, и он дрался, как в аду, задыхаясь от гари и усталости, но не отошел ни на шаг.
В последний день обороны города, у Графской пристани, на руках лейтенанта умер красноармеец Панарин, израненный осколками бомб. Он был очень сильным: в рукопашных схватках на Сапун-горе в тот памятный день Панарин убил своим штыком тринадцать гитлеровцев. Тяжело раненный, он отчаянно боролся со смертью и умер с открытыми глазами, как будто до конца хотел видеть Севастополь.
Когда лейтенант думал о Севастополе, перед ним вставал Панарин. Казалось, все это время он говорил:
— Мы с Севастополем ждем вас. — И вот теперь лейтенант Владимиренко рассказывал бойцам своего взвода о Севастополе, о Панарине, чтобы они дрались за город так же, как Панарин, чтобы ничто не могло остановить их.
Высота, на которой стояли два бойца и лейтенант, была опоясана рвами какой-то старой, полуразрушенной крепости. Пришел приказ — цепочкой выдвигаться на исходный рубеж для того, чтобы наступать за танками. Владимиренко надел каску. Бойцы последний раз посмотрели на Сапун-гору, щурясь от ясного солнца, и спрыгнули в ров.
По этому рву, на стенах которого сохранились куски бетона, лейтенант Владимиренко повел свой взвод вперед. Все испытывали радостное возбуждение.
— Ну, вот мы и идем к тебе, Севастополь.
* * *
В Севастополе на улице Каманина до войны стоял маленький белый домик. Хозяйкой в нем была бойкая девушка Марийка.
Война вдруг оставила Марийку одну: отец и брат ушли на фронт. Началась осада Севастополя.
По Каманинской все чаще стали проходить раненые. Брели они медленно, превозмогая боль, поддерживая друг друга, и Марийке очень хотелось им помочь, но она не знала, как это сделать.
Однажды у белого домика остановились двое раненых. Это были морские пехотинцы: бушлаты, посеревшие от земли, тельняшки.
Они попросили напиться, Марийка пригласила их в комнату, но они начали шутить, что опоздают на пароход, и не пошли дальше калитки.
Один пил воду жадно.
— Спасибо, девушка, — сказал он.
Другой, у которого рука с огромным мотком бинтов была подвязана к груди, пил медленно, глотками. Видимо, ему было больно. Затем он, не глядя на Марийку, проговорил:
— Так вот, значит, как придем… будут отбирать. Кто тяжело раненный, тех отправят. На борт, и — прощай, Севастополь. А кто легко… здесь будут лечить. Есть там доктор один… сухощавый, в очках, конечно. К нему и надо идти. Только… Держись крепче. Его попросить… он оставит в Севастополе. Я к нему как-нибудь… второй раз.
Они медленно пошли дальше. А Марийка была поражена. Люди, оказываются, не думали ни о каких пароходах, о том, чтобы эвакуироваться из Севастополя.
На следующий день она была в военкомате. Там на письменном заявлении комсомолки с Северной стороны с улыбкой поставили резолюцию: «Подождать».
Но как могла ждать Марийка, когда снаряды рвались в Севастополе? И вот в морской бригаде на Мекензиевых горах появилась санитарка-доброволец Мария Толоконникова. Страшно, очень страшно было в первом бою, но она закрывала глаза и говорила себе: ты из Севастополя, и вспоминала каждый уголок родного города, который был за ее спиной.
Жаркий ветер носил над сопками черные клубы дыма, пыли, рвались снаряды. Дни и ночи Марийка не знала отдыха, и усталость выдавали только ее глаза, глубоко запрятанные под дужки бровей.
Тяжелым снарядом завалило один дзот. Немцы подошли к нему так близко, что были слышны их отвратительные крики. И все же к дзоту поползла Марийка.
— Куда ты, девушка! — крикнул ей командир батальона, а рослый украинец-пулеметчик добавил:
— Пропаде ни за що!
Он припал к пулемету и начал яростно обстреливать подступы к дзоту со стороны немцев.
Марийка ползла. Она пробралась в дзот. Она оказала помощь трем раненым и никогда не забудет, каким ласковым взглядом смотрели на нее обессилевшие бойцы. За этот взгляд можно было отдать жизнь.
Марийка знала, что она не сможет днем выйти из дзота. Она решила ждать ночи, собрала оставшиеся ленты с патронами и две гранаты. Она готовилась защищать дзот.
Но моряки атаковали немцев, подобравшихся к дзоту, и отбросили их. Марийка сама помогла вынести раненых, а командир батальона сказал ей:
— Вот ты какая!..
В тот вечер санитарку Марию Толоконникову ранило. И когда уложили ее на носилки, тревожило ее одно — неужели надолго придется расстаться с боевой жизнью и, может быть, с Севастополем и маленьким домиком на Северной стороне…
…Уже все окраинные улицы были перерезаны траншеями. Пушки устанавливали между домами. В городе беспрестанно стреляли зенитки.
На одну окраину перешел морской батальон. В минуту затишья, какие выпадали редко, зазвенела в окопе гармошка. Хрипловатый басок нескладно начал вторить ей. И вдруг все оборвалось. Гармонист вскочил:
— Ребята, Марийка идет!
Она, действительно, шла торопливо по траншее, чуть пригнувшись, и счастливая улыбка играла на ее лице и в глазах.
— Вот радость, — сказал моряк. — Как же ты объявилась? Сейчас, небось, в Севастополь попасть не шутка?
— Не шутка, — подтвердила Марийка.
Она не сказала, что и не думала уезжать из города. Она не сказала, сколько пришлось пережить, как просила сухощавого строгого доктора оставить ее в Севастополе. Она сразу узнала этого доктора, вспомнив двух раненых, которым давала пить у домика на Каманинской.
Много дней Марийка провела в батальоне. Ее ранило вновь на Корабельной стороне, когда туда прорвались немецкие танки. Начался обстрел, и Марийка прикрыла собой раненых. Снаряд разорвался рядом. Кровь залила ей лицо…
И вот она снова под Севастополем. Я увидел ее на позициях батареи, приютившейся у горы среди зеленых кустов можжевельника, нарядных, но колючих, как ежи.
Мы взобрались на гору. Вдали блеснула синяя полоска моря. Штурмовики в ослепительно-весеннем небе строили боевое кольцо над Севастополем. Марийка сложила руки на груди и замерла:
— Счастье какое!
Она его заслужила.
…Когда пушки батареи морской бригады покатились по улицам освобожденного Севастополя, рядом с одним орудием гордо шла Марийка — девушка из Севастополя. Туго перетянута ее гимнастерка, к которой прикреплены орден Красной Звезды и медаль за оборону родного города, тяжелая санитарная сумка висит за спиной.
Шла Марийка, победившая, потому что готова была отдать жизнь за родной город. Не в этой ли доблести народа бессмертие твое, Севастополь!
Суровым бойцом стала девушка из Севастополя. А сейчас на глазах ее заблестели слезы, и никак нельзя их было удержать.
Такие слезы прощаются солдату. А тем более девушке. Она не плакала, когда оставляла город.
* * *
— Вот и товарищ Санин, — сказали нам.
Связист-краснофлотец Санин сидел в щели, образованной трещиной скалы. Это было надежное укрытие для него и аппарата.
Санин поднял голову. Мы познакомились. Говорить пришлось громко, за скалой стояли минометы, с баханьем и шипеньем вели огонь по Сапун-горе.
В дни обороны города Санин был в Севастополе. Снарядом расщепило столб, на котором сидел связист, наводивший линию. Столб упал и придавил связиста. Но он поднялся и увидел, что несколько бойцов из расчета зенитной пушки, которая стояла рядом, были ранены.
Санин подбежал к орудию.
Вскоре пришлось стрелять. Не по самолетам — по танкам. Из зенитной пушки сержант, которому помогал Санин, поджег два вражеских танка.
— Наш Санин — живучий человек! — сказал товарищ связиста.
И впрямь. Этой ночью Санина считали погибшим. Но к рассвету он вернулся. Он ползал всю ночь под носом у немцев, разматывая кабель. Он прокладывал снизь для минометчиков — вновь под Севастополем, на севастопольских высотах.
Теперь минометчики вели огонь.
А Севастополь лежал вдали, за Сапун-горой. Наш Севастополь, город нашей славы.
В руках у немцев были его руины, камни. Теперь к городу шли его люди — его душа. В тяжкие годы испытаний они жили вместе. Севастополь слышал голос своих защитников:
— Мы идем!