Летом 1927 года деревенский паренек лет семнадцати робко переступил порог Урицкого районного отделения милиции.
Он просил совета и помощи: его дядя, Петр Пивдунен, из дер. Волосово, не платит ему, Андрею Пивдунену, 130 рублей по исполнительному листу.
— Я у него два года в хозяйстве работал, а он мне ни копейки не заплатил, да еще выгнал. Пришел я с поля, голодный, промок до костей, а тетка говорит: «почини мне сапог!» Я говорю: «хоть поесть то сперва дай!..» А она рассердилась, дяде нажаловалась. Набросились они на меня вдвоем: «уходи, — говорят, — дармоед»!..
В милиции заинтересовались этим случаем. Расспросили, на каких, собственно, условиях работал Андрей у своего дяди. И тогда паренек этот, волнуясь и запинаясь, рассказал:
— Условие… было такое условие… Но если-бы я знал, если-бы я понимал, что он требует — разве я на это пошел бы?.. Искалечил он меня на всю жизнь. Искалечил и, как собаку, выгнал!.. Я расскажу, я все расскажу…
И вот какую правду поведал о волосовском богатее Петре Пивдунене его племянник Андрей.
Андрею едва минуло 14 лет, когда дядя предложил однажды его матери отдать ему Андрея на воспитание.
Долго-ли нужно было уговаривать вдову-беднячку, у которой на руках, кроме Андрея, еще двое ребят? Она с радостью согласилась на лестное предложение благодетеля-родственника.
И Андрей переехал к дяде. Дав мальчику время обжиться и попривыкнуть, Петр Пивдунен однажды вечером сказал ему:
— Слушай меня — я тебе худое не посоветую. Придет час — ты нам с теткой глаза закроешь и будешь ты тогда здесь полным хозяином и наследником. Все тебе останется — и дом, и лошади, и скот… Только один у нас с тобой уговор должен быть: согласишься — будет все, как я говорю, не согласишься — иди обратно к матери на нужду и работу…
Андрей, чувствуя себя на седьмом небе, готов был согласиться, на что угодно. Однако, когда дядя сказал ему, в чем заключается условие — он испугался. Впрочем, лишь на минуту… Дядя был так ласков и добр, так убедительно успокаивал, что это «совсем не больно», уверял, что после «этого» он станет гораздо здоровее:
— Мерин, и тот, гляди, какой спокойный становится… А человеку от этого — одна польза. Ведь и я такой!.. Веришь мне теперь? Потому и уговариваю, что добра тебе хочу…
И Андрей согласился. Он согласился — оскопиться: в этом и заключался «уговор» его с дядей.
То, что последний произвел над ним эту операцию, Андрей, разумеется, должен был сохранить в тайне. Но вряд ли 14-летний мальчик мог отдавать себе ясный отчет в происшедшем. Он запомнил только мучительную боль, которую, вопреки дядиным уверениям, ему пришлось перенести при операции.
Лишь со временем, года черев три, когда подошла пора возмужалости Андрей стал понимать, какое непоправимое уродство выделяет его среди его сверстников. Он почувствовал себя получеловеком. Он понял не только, чего он лишился, — он понял и то, что ничего не приобрел, что ни одно из дядиных обещаний не сбылось, что Петр Пивдунен обманул простачка-племянника. Вместо обещанного покоя и здоровья — эта операция принесла ему дряблые мускулы, хилость и слабосилие; вместо сладкого житья приемного сына — каторжный труд батрака, обреченного гнуть спину на разжиревшего старого скопца, который, заполучив себе усердного и бесплатного работника, с этих пор почил на лаврах откровенного безделья.
Но Андрей продолжал молчать — ради будущего. Ради мечты о наследстве: о дядином полукаменном доме, с расписными воротами; о щегольской бричке, какой во всем Волосове не сыщешь; о дядиных амбарах и закромах, полных всякого добра и благополучия… Все это достанется ему, Андрею, — так обещал дядя.
Мы уже знаем, что Петр Пивдунен поспешил разочаровать племянника и в этой последней и главной надежде: он выгнал его, явно придравшись к первому удобному поводу.
Почему? Не потому ли, что какая-то определенная тайная цель его была уже достигнута и что приманка «наследства» могла теперь пригодиться для новой затеи?..
Так благоразумный рыболов, сняв с крючка пойманную рыбешку, снова закидывает удочку, с той же самой уцелевшей наживкой: — а не клюнет-ли еще одна?!.
Немного времени понадобилось, однако, следственным властям, чтобы убедиться в том, что Петр Пивдунен — лишь один из многих, и что дело идет не о единичном гнусном факте оскопления молодого парня, а о чем-то худшем: о систематической тайной деятельности целой организации, о существовании под самым Ленинградом, среди финского населения, организованной секты скопцов или скакунов-«севролайнен».
Что в этой местности еще в дореволюционное время проживало немало скопцов — это было общеизвестно. Но кто мог бы подумать, что эти мирно «доживающие свой век» старики после революции с новой прытью примутся за пропаганду скопчества, а главное, что найдется в послереволюционной советской деревне молодежь, которая поддастся этой изуверской агитации?
Разрыв Петра Пивдунена с племянником Андреем был маневром опытного соблазнителя, провокацией, рассчитанной на то, чтоб освободить место «единственного наследника» для следующей жертвы.
Александра Лаврикайнена скопцы «купили» еще дешевле: за пару брюк и новый пиджак…
Показания этого двадцатилетнего юноши-скопца исключительно интересны и имели существенное значение в деле раскрытия скопческой организации.
Александр Лаврикайнен с детства вырос в обстановке, насыщенной скопческими настроениями. Он помнит, что еще ребенком, бывая у своей покойной бабушки-скопчихи, он присутствовал на молениях и «прыгал» вместе со взрослыми.
Бывал у бабушки и приезжай старик из Ленинграда Николай Кириллович Иевлев, до революции богатый ювелир и известный скопец.
Он баловал мальчика сластями, он обучил Александра грамоте и он же первый заговорил с ним о необходимости подвергнуться известной операций, уверяя, что «только скопцы пойдут в рай».
Он уговаривал его терпеливо долгие годы и — уговорил: когда Лаврикайнену исполнилось 15 или 16 лет, Николай Кириллович повел его в ригу, оскопил «малой печатью» и подарил свою фотографию и рубль с полтиной деньгами.
Где теперь этот Николай Кириллович?
— «Уже помер» — гласило первое показание Лаврикайнена.
В показаниях Лаврикайнена чувствовалась какая-то сбивчивость и неуверенность, они возбуждали законное сомнение следственных властей. Догадки эти подтвердились, когда Александр Лаврикайнен вдруг изменил впоследствии свои показания:
— Меня оскопил не Иевлев, а — Петр Пивдунен… И происходило это не в деревенской риге, а в Ленинграде, на квартире у ткачихи Анны Казаковой. Я приехал туда в плохой одежде, и они мне купили брюки и пиджак…
Вскоре после процесса волосовских скопцов[1], когда Александр Лаврикайнен однажды проходил через лес, из кустов позади грянул выстрел, и над самой головой его просвистела чья-то таинственная пуля… Это был ответ скопцов Лаврикайнену за то, что он «предал» Петра Пивдунена.
После этого случая, а также после жестокого избиения, которому он однажды подвергся, Лаврикайнен стал неразговорчив и «потерял» память. Он то пытался отрекаться от всех своих показаний, то умоляюще говорил, потирая памятный шрам на лбу:
— Боюсь… «Они» отомстят мне и моей старухе матери…
Впрочем, он сказал достаточно. Он проговорился о главном: о том, что нити скопческой секты ведут в Ленинград. И в этом именно направлении пошло дальнейшее расследование преступной тайны, окутывавшей деятельность этой гнуснейшей сектантской клики.
Это оказалось делом нелегким. Лишь во второй половине 1929 года следствию удалось обнаружить «очаги» скопческой заразы, разбросанные по всему городу — на Малом проспекте Петроградской стороны и в доме № 5 на Съезжинской ул., где был оскоплен Александр Лаврикайнен, на 6-ой Советской и на Ждановке, на даче в Лесном и в уже знакомом нам особняке на Ковенском переулке.
Откуда однако пошла на «святой Руси» и как дожила до иных — не «рассейских», а советских дней — эта странная, таинственная секта, слова которой нормальному человеку кажутся бредом безумца, а дела — откровенными гнусностями? В чем суть скопчества и какова его истинная роль в современной обстановке развернутого социалистического строительства?