М. г.
Примите выражение искренней благодарности моей за дружеское письмо ваше и за полученные мною по почте экземпляры ваших стихотворений и гимнов. Меня глубоко тронуло посвящение, напечатанное в началt этого полезного и изящного издания. Вы оказали мне ничем незаслуженную и неожиданную честь, поместив имя мое в начале вашей книги. Я глубоко ценю это доказательство вашего дружеского сочувствия, которого никогда не забуду.
Счастлив бы я был, если бы мог доказать делом или словом, что я не совсем недостоин вашей дружбы.
Рассуждения о церковных вопросах, с которыми вам угодно было ко мне обратиться, требуют возражений. Эти рассуждения внушены не духом холодного схоластическая словопрения, но горячим, по истине христианским желанием всеобщего единства; и хотя я сознаю недостаточность моих сведений по многим отраслям богословской науки, однако чувствую, что отвечать на вопросы, предложенные вами, и на мнения, вами высказанные, о Церкви и церковном учений, есть обязанность, от которой я не имею права уклониться.
В обоих письмах ваших встречаются дружеские обвинения, из которых некоторые обращены ко мне лично; другие, как кажется, относятся ко всем нашим восточным общинам. В упреках ваших много правды, и я даже не попытаюсь не только опровергнуть, но и ослабить их.
Мне кажется, однако, что избранная вами точка зрения не совсем верна, и только поэтому позволю себе сказать несколько слов в наше оправдание. Прежде всего, поспешаю согласиться, что безнадежность, с которою я смотрю на препятствия, удерживающие Запад от возврата к Православию, может быть употреблена против меня как доказательство (и действительно есть доказательство) моего маловерия и слабости моего желания. При б о льшей душевной теплоте, при более христианском настроении ума, дело представилось бы мне вероятно в ином свете, или, по крайней мере, взор мой обратился бы от соображения земных вероятностей к помышлениям о благом Провидении и о Его неисповедимых путях. Но после этого признания, да позволено мне будет сказать, что я убежден в верности представленной мною картины настоящего положения дел (будущее в руках милосердного Провидения). Я уверен в справедливости того мнения, что важнейшее препятствие к единению заключается не в тех различиях, которые бросаются в глаза, т. е. не в формальной стороне учений (как вообще предполагают богословы), но в духе, господствующем в Западных Церквах, в их страстях, привычках и предрассудках, а главным образом — в том чувстве самолюбия, которое не допускает сознания прежних заблуждений, в том горделивом пренебрежении, вследствие которого Запад никогда не решится признать, что Божественная истина столько лет охранялась отсталым и презренным Востоком. Небесполезны, кажется, были бы слова мои, если б они могли обратить внимание ваше на те затаенные причины, которые расширяют бездну, разделяющую восточные и западные общины.
Горек упрек, который вы, по-видимому, обращаете ко всем Православным обществам и в особенности к России: упрек в недостатке христианского рвения и энергии, в явном равнодушии к делу распространения истинного учения. Не стану однако отрицать справедливости вашего обвинения. Может быть, нашлись бы для нас некоторый извинения в продолжительных бедствиях Греции и нашего отечества, в тяжести Магометанского ига, в обстоятельствах политических, в духовной борьбе с заблуждением, расколами и с беспрерывным напором современного безверия, которая не прекращается в пределах нашего отечества; но знаю, что все эти извинения недостаточны для полного нашего оправдания. Большая половина мира погружена во мраке невежества; наши ближайшие соседи на Востоке живут в совершенном неведении Слова жизни и учения Христова. Могло ли бы это быть, если бы мы наследовали горячее рвение апостолов? Пред такими доказательствами, что скажем мы в свое оправдание? Они обличают нас, и если бы мы не сознавали неисключимости нашей, то были бы совершенно недостойны ниспосланной нам благодати и милости. Смирение требуется не только от частных лиц, но и от целых народов и обществ. Для Христианства смирение едва ли даже может быть названо обязанностью, это простое повиновение голосу разумного убеждения. Об одном только можем мы просить и одного требовать, а именно: чтоб не судить о вере, которую мы исповедуем, по нашим делам. После такого признания справедливости ваших обвинений, кажется, могу прибавить, что нас нельзя упрекать в безучастии и равнодушии к делу обращения западных братий наших и примирении с ними. Апостолы разнесли по всему миру новую весть радости и истины. Наши миссионеры могли бы тоже самое сделать для языческого и Магометанского Востока. Но что могли бы мы сказать Западу? Какую новую весть понесли бы мы туда? Какой новый источник знания открыли бы мы Европе, и в особенности Англии? Не должны ли мы со стыдом признаться, что большинство народа у вас гораздо более знакомо со Священным Писанием, чем наши соотечественники? А ваше духовенство и даже миряне не лучше ли изучили церковную историю и писания отцов, чем вообще наши ученые богословы? Оксфорд не такой ли центр науки, с которым мы соперничать не можем? Что же понесли бы к вам миссионеры наши? Одно лишь бессильное свое красноречие, да несколько личных заблуждений, свойственных каждому человеку и от которых одна только Церковь свободна. Было время, когда христианское общество проповедовало не одним словом, но и примером своим. Но кого бы убедил частный пример одного миссионера? А что касается до нашей общественной жизни, то на что бы могли мы указать? Нам пришлось бы просить, чтоб вы отвернули от нас ваши взоры; ибо достоинства наши затаены, а пороки дерзко выставляются напоказ и особенно мечутся в глаза в той столице нашей и в тех слоях нашего общества, на которых наиболее останавливается внимание иностранца. Обряды и постановления нашей церкви находятся в явном презрении: их топчут в грязь те самые, которые должны бы нам подавать пример уважения к ним. Нам остается одно (но и за это мы подвергаемся упрекам, по-видимому, справедливым), а именно: следить с напряженным вниманием за борьбой, которая повсеместно совершается, а в Англии отличается особенною искренностью и добросовестностью, ожидать последствий ее и выражать сочувствие наше теплыми молитвами к Господу, дабы Он даровал победу чистейшим побуждениям и лучшим силам человеческой природы.
Теперь возвратимся к замечаниям вашим, касающимся церковного учения. Мне очень хорошо было известно, что сам Лютер был не прочь от того, чтобы снова допустить крестное знамение и общие молитвы (Communion of Prayer) между живыми и усопшими (хотя впрочем он неоднократно нападал на то и другое); знаю также, что Англиканская Церковь никогда определительно (формально) не отвергала ни того, ни другого. Но отвержение на практике, как крестного знамения, так и молитвы, показало, как далеко ушла Англии на пути Протестантства сравнительно с первым временем его распространения, и я не могу не радоваться, видя возвращение ее к добрым и вполне христианским началам. Но позвольте мне сделать здесь замечание, которое, хотя и касается только одной стороны вопроса, но может однако привести к заключениям довольно важным в отношении к духу Западной Церкви вообще.
Вы говорите, что даже те Английские епископы, которые наименее расположены в пользу духовного движения, известного под именем Ньюзеизма, также всегда готовы были признать, что Церковь их никогда и никаким образом не осуждала воззваний или поэтических обращений к святым и ангелам, и что возражения разумных и благочестивых Англиканцев направлены лишь против молитв в прозе, серьезно (т. е. с полною уверенностью) обращаемых к существам и душам бесплотным, в смысле службы (service), выражающей благоговейное почитание (homage and devotion). Мне кажется, что слово служба, хотя действительно нередко употребляемое в том значении, о котором вы здесь упоминаете, несколько затемняет вопрос. Торжественная песнь, приветствующая воина, стяжавшего победу при возвращении его в отечество, не называется службою, хотя песнь эта несомненно есть дань и радостное выражение почитания и признательности. Точно также хвала, воздаваемая христианами тем благородным бойцам, которые, в продолжении многих столетий, подвизались в духовной брани, сражаясь за дело Господне и свято соблюдая предания Церкви, не должна бы называться службою, но выражением радостной и смиренной любви. Нельзя в точном смысле, говорить об нас, что мы служим (to serve) собратиям нашим, как бы неизмеримо выше нас ни стояли теперь наши прежние сослуживцы. Возражение Англиканцев и других протестантов имеет некоторое основание, поколику оно обращено против слова, но никак не может относиться к самому делу. Ни один просвещенный член Православной Церкви не понял бы даже этого возражения, если бы ему не были известны определения и теории Латинского происхождения, из которых, по большей части, возникли и развились заблуждения Протестантов. Но остается еще возражение. Мы возносим к духам сотворенным не одну дань хвалы, мы обращаемся к ним также и обращаемся серьезно с просьбами (request). В этом случае, слово просьба кажется точнее и вернее слова молитва (preyers). Мы просим, чтоб они заступались и молились за нас перед престолом Спасителя. Какая польза от этих просьб? Какое мы имеем на них право? Нуждаемся ли мы в ином заступнике, кроме Христа и Господа нашего? Обращение к существам сотворенным может-ли иметь какое-либо значение, и не лучше ли откинуть эти пустые и лишние обряды? Вот в чем заключается вопрос. — Отвечу вам другим вопросом. Серьезно ли говорил Апостол, когда испрашивал у Церкви ее молитв? Серьезно ли говорят Протестанты, когда обращаются (что случается очень часто) к своим братьям, испрашивая их молитв? Скажите же на милость, на основании какой логики отличаете вы первые случаи от последних? Сомневаетесь ли вы в действительности и возможности общения между живыми и мертвыми через Христа и во Христе? Это было бы сомнение уже не христианское, и здесь оно не требует опровержения. Приписывать христианам, живущим на земле, такую силу заступничества, какой мы не признаем за молитвами при- частных к небесной славе — было бы явною нелепостью. Если бы Протестанты решились во всех случаях слушаться логики (на что они заявляют притязание), то решительно утверждаю, что не только Англиканцы, но и все Протестантские секты, даже худшие из них, решили бы, что должно непременно или допустить серьезные обращения к святым и ангелам, или отказаться от взаимных друг за друга молитв христиан, живущих на земле. Почему же теперь эти обращения не только запрещаются, но даже осуждаются? Просто потому, что Протестантство всегда и везде протестует; потому, что уму протестантскому всегда присуще Полупелагианство Папизма, с его учением о заслугах и о собственном, как бы самодельном достоинстве святых; потому что Протестантство несвободно и не может быть свободным; потому, наконец, что, не смотря на свои вечные вопли против Папизма, Протестантство все-таки стоит на одной с ним почве, пробивается данными им определениями и, не менее самого фанатического Ультрамонтантства, рабствует утилитаризму, составляющему краеугольный камень доктрины папистов.
Мы же свободны и хотя вполне уверены, что нам не нужен другой заступник кроме Христа, однако мы даем волю выражениям любви своей и не к одним живущим обращаемся с горячими желаниями духовного общения и взаимных молитв, но и к усопшим, к тем, которые достигли спасения не силою собственных достоинств (ибо никто из совершеннейших не был достоин, кроме одного Христа) а благодатью и милосердием Господа, который, как мы уповаем, могут распространиться и на нас и нам даровать блаженство.
«Я готов согласиться с вами в том, что если б Англиканцы на практике ввели у себя вновь в употребление гимны к святым и ангелам и оценили всю поэтическую их красоту, то вопрос об этом разрешился бы сам собою и не представлял бы более препятствия к воссоединению. Я бы даже не упомянул о нем, если бы не видел в нем яркого примера и доказательства того подчинения учению и духу Римской Церкви, в котором находятся все западные общины. Это подчинение столь же очевидно в отрицании Римского учения, как и в согласии с ним. Я нахожу следы его не в одном отвержении молитв, обращаемых к невидимой Церкви, но и во многих других подобных случаях, как то: в споре о вере и о делах, о пресуществлении, о числе таинств, об авторитете Священного Писания; словом, оно проглядывает в каждом вопросе, касающемся Церкви и в каждом Протестантском решении этого вопроса. Но это подчинение особенно заметно в том вопросе, который вы, заодно со мною, считаете величайшим препятствием не только к фактическому осуществлению единства между Православным и Англиканским вероисповеданиями, но даже и к мысли о примирении их.
Не стану углубляться в самую сущность вопроса; не стану пытаться защитить Никейский символ в его первобытной форме (т. е. до прибавки filioque); не стану говорить о том, что западное учение не подтверждается никакими свидетельствами кроме нагло искаженных отрывков из творений Святых Отцов, или приводимых ими текстов Св. Писания, которые частью свидетельствуют только о ниспослании Духа (missio ad extra), частью же, если бы были поняты в настоящем их смысле, послужили бы прямыми опровержениями Римского учения. Таково, например, место у Св. Августина, где сказано: principaliter autem a Patre, что вовсе не значит: главнейшим образом или по преимуществу от Отца, а значит: от Отца начально , или как начало (quoad principium). Смысл же всего места следующий: Дух ниспосылается, приходит ad extra, от Отца и Сына, но имеет начало, исходить от Отца. *) Не буду, также напоминать о том, что Вселенский собор решительно одобрил анафему, произнесенную Феодоритом против учения об исхождении Святого Духа от Отца и Сына. Нелепое объяснение этого факта, предложенное Иезуитом Ягером (Jaeger) в его истории Фотия, а также другими Римскими писателями, старавшимися доказать, что анафема эта относилась к монофелитическим стремлениям, недостойно честного и христианского обсуждения богословского вопроса. Все это я оставляю в стороне, так как ничего не мог бы прибавить к тому, что вам уже известно: ничего не мог бы сказать сильнее и убедительнее того, что сказали знаменитые Феофан Прокопович и Адам Зерникав (Zernikavius). Я позволю себе только одно замечание. Мир протестантский разбился и разорвался на множество заблуждений; в нем возникали самые странные и одна другой прямо противоречащий секты; эти секты расходятся между собою почти по всем вопросам церковного учения; между тем (заметьте это) вопрос, о котором мы говорим теперь — исхождение Духа от Сына — почти всеми добросовестными Протестантами признается, по крайней мере, за вопрос сомнительный (хотя, по моему, в нем нет и места для сомнения). Скажите, чем же объяснить, что ни одной из этих сект не пришло на мысль восстановить Никейский символ? Каким образом могло случиться, что некоторые из них, под влиянием очевидных сомнений, предпочли совершенное опущение слов об исхождении Святого Духа принятию формулы Православного исповедания, хотя она есть буквальное повторение слов Спасителя? Не убедительное ли это доказательство несомненного хотя и непризнанного подчинения Римскому, стародавнему влиянию и глубоко укорененного чувства отвращения ко всему тому, что могло бы, по-видимому, подтвердить истину Православного учения? Вы, я надеюсь, не упрекнете меня в несправедливости или пристрастии суждения о наших противниках в области Церкви.
*) Место, о котором говорит здесь А. С. Хомяков, находится у Августина, в трактате о Троице, кн. XV, гл. 12 и гласит: et tamen non frustra in hac Trinitate non dicitur verbum nisi Filius, nec donum Dei nisi Spiritus Sanctus, nec de quo genitum est verbum et de quo procedit principaliter, Spiritus Sanctus, nisi Deus Pater. Ideo autem addidi principaliter, qua et de Filio Spiritus Sanctus procedere reperitum. Адам Зерникав в известном своем сочинении доказал, и за ним протестантские богословы подтвердили, что слово principaliter в первой фразе и вся вторая: ideo autem etc. есть ни что иное как позднейшая вставка — stercus falsatoris, как выразился один ученый XVII века. Пр. изд.
Вопрос этот чрезвычайно важен; он важен в двояком отношении: в нравственном и в догматическом. Я оставлю в стороне второе и рассмотрю первое, т. е. нравственную сторону дела. В седьмом веке, Кафолическая Церковь была едина и представляла полное согласие и единство в учении. От Египта и Сирии до далеких пределов Британии и Ирландии существовало полное общение любви и молитвы. В половине этого столетия, а может быть и в конце предыдущего испанское духовенство ввело изменение в символе. В первом письме моем я прибавил, что это изменение совпало с появлением инквизиции, в худшем ее виде, и что то и другое было делом одних и тех же областных соборов. Я хотел этим напомнить вам, что первый шаг к разобщению был совершен духовенством самым развращенным, худшим, чуждым христианского духа, напыщенным отуманенным горделивым сознанием своих непомерных политических прав. Нововведение это, возникшее в далекой стране, вскоре после того наводненной и завоеванной Магометанами, долго оставалось незамеченным; однако, хотя и незамеченное на Востоке и даже в Италии, оно стало распространяться все более и более между западными общинами.
В конце восьмого и в начале девятого столетия, новый символ был почти всеми принят на Западе. Мы, в этом случае, не имеем права слишком строго укорять Римский престол. Папы сознавали незаконность совершившегося дела; они предвидели его страшные последствия; они старались остановить его развитие, но не умели этого сделать. Единственный и конечно великий грех их — в слабости и недостатке твердости в борьбе. Запад сознавал себя совершеннолетним и заговорил от своего имени, пренебрегая чужим мнением, не требуя ни совета его, ни согласия в делах веры. Нововведение было торжественно принято. Для этого не созывали собора и не только не обращались к восточным епископам для испрошения их согласия, но даже не предупредили их о случившемся. Таким образом был расторгнут союз любви , таким образом было на деле отвергнуто общение веры, ибо при различных символах такого общения быть не может. Не стану спрашивать: было ли все это законно? идея права и законности стоит на первом плане у казуистов и учеников juris romani; но она не может удовлетворить христианина; я спрошу: было-ли это нравственно, по-братски ли, по-христиански ли было поступлено? Одна Церковь самовольно себе усвоила, похитила, право всей Кафолической Церкви. Незаслуженная обида нанесена была доверчивым братьям, которые, до того времени, подавали пример величайшей твердости и ревности в защите Церкви. Поступок этот был, конечно, самым ужасным преступлением и проявлением самой отвратительной гордости, самого наглого презрения. А между тем, наследство нечестия принято; оно удерживается доныне. Неужели оно сохранится навеки?
Пусть мирские общества уклоняются от нравственного закона, пусть грешат и торжествуют в согрешениях своих и гордятся временными выгодами, ими приобретаемыми; я никогда не был и не мог быть политическим деятелем и потому не берусь судить политические общества, хотя впрочем сильно склоняюсь к мысли, что и там, за ошибки отцов, расплачиваются потомки, по непреложной логике истории, руководимой Провидением. Знаю также, наверное, что каждый человек должен отвечать за грехи свои и терпеть за них кару до тех пор, пока не признает их и не покается в них; но еще более уверен я в том, что в Церкви Божией, в избранном святом и совершенном сосуде Его небесной правды и благодати, грехов нет и быть не может, и что поэтому общество, принимающее и сохраняющее наследство греха, никак не может вступить в общение с Церковью, ни быть признаваемо за часть ее.
Заметьте, что я не касался догматической стороны вопроса, а только рассматривал нравственное его значение. Могу еще прибавить, что мы, таким образом отверженные нашими самовластными братьями, по-видимому, могли бы признать за собою право решать одни всякого рода вопросы, властью нашего собственного духовенства, с согласия наших мирян. Мы, однако, не воспользовались им. Мы не изменились; мы все те же, какими были в восьмом столетии, прежде чем Запад оттолкнул так нагло своих братьев. Пусть испытывают нас, пусть зовут к ответу. О! Если бы вы только согласились возвратиться к тому, чем вы были в то время, когда мы все соединялись союзом веры, молитвенного общения и любви!
Мне надобно прибавить еще несколько слов в ответ на последнюю часть вашего печатного письма. Правило, предлагаемое вами, справедливо: должно держаться крайней добросовестности и доброжелательства в суждениях о верованиях разобщенных с нами братьев; должно внимательно избегать клеветы или ошибочных объяснений, чтобы не произвести напрасного и нового разногласия и не усилить его в том, в чем оно уже существует. Кажется, что мы вообще не склонны к такому пороку; насколько я знаю своих соотечественников, я нахожу в них расположение противоположной крайности; впрочем я не буду спорить и даже готов допустить, что человек не может быть вполне беспристрастным там, где дело идет о собственном его лице, о его народе, или о его Церкви. Но в настоящем случае не вижу, в чем могла бы заключаться ошибочность суждения с нашей стороны? Одно из двух: прибавка имеет-ли действительно то значение, какое ей приписывается последователями Рима, т. е. догмата о начальном исхождении Духа, которого мы никак иначе назвать не можем как еретическим положением, или прибавка выражает лишь исхождение ad extra , т. е. Ниспослание, о чем ни один Православный не посмеет и не станет спорить? В первом случае, разногласие двух Церквей существенно, и дело должно быть решено доказательствами, почерпнутыми из писаний и из нравственного чувства. Иными словами, должно убедиться: на самом ли деле западное учение оправдывается Священным Писанием, древнейшими его истолкователями, а также определениями Вселенских соборов; следует также рассмотреть: вероятно ли, чтоб изменение, сопровождавшееся столь явным нарушением прав, столь очевидным пренебрежением к значительной части Церкви, могло быть внушено благодатью Святого Духа? Кажется, не трудно доказать неосновательность того и другого положения. Во втором случае, разногласие в существе дела, правда, исчезает; но вместе с тем обязанность выкинуть вставку делается еще настоятельнее. Кто решится упорствовать в употреблении двусмысленного выражения, когда неточность эта имела и доселе имеет столь горестные последствия? Кто из осуждающих в душе своей старый грех самовластия решится поднять его знамя? Кажется, что здесь нравственная обязанность очевидна и не подлежит сомнению.
Мое искреннее мнение об Англиканской Церкви во многих отношениях сходится с вашим. Я вполне убежден, что в ней заметны многие православные стремления, еще не вполне развывшиеся, но готовые созреть; что в ней содержатся многие начала единства с Православием, может быть лишь затемненным несчастными привычками Римского схоластицизма, и что близко время, когда, за лучшим взаимным пониманием, последует настоящее примирение разлученных братий. Но должно непременно уяснить, и уяснить в смысле Православному двусмысленное выражение, столь близко походящее на ересь; должно торжественно, решительно, отвергнуть, исключить из употребления и дух и язык ереси — повторяю здесь ваши собственный слова. Для этого, прежде всего, следует покаяться в незаконном усвоении власти, от которого возникло изменение символа и признать это изменение нарушением закона любви. Но здесь-то именно и возникает нравственное препятствие. Такой приговор показался бы (да и был бы на самом деле) самоосуждением, покаянием; а как ни сладки плоды покаяния, корень его всегда горек и противен для гордости, от которой ни один из смертных вполне не избавлен. Ничто истинно доброе не дается без нравственного возрождения; напротив, из него истекает всякое благое последствие, так как само возрождение приносить с собою всесовершенную благодать Отца миров. Знаю, что такое возрождение — дело нелегкое, и вот почему надежды мои так слабы и ничтожны, несмотря на то, что есть многие причины, которые, по-видимому, могли бы ободрять меня. Чувствую, что не следует уступать недоверчивому страху; но я поступил бы еще хуже, если бы не объяснился с вами с полною откровенностью и скрыл бы от вас свой образ мыслей. Велика была бы моя радость, если бы события обличили меня в напрасной робости и доказали мое заблуждение.
После того как я так искренно высказал свое мнение, решаюсь прибавить, что, по моему убеждению, многие из самых благонамеренных Англиканских богословов склонны впадать в страшное и опасное заблуждение. Я говорю о том ложном мнении, будто каждая отдельная Церковь может увлекаться местными заблуждениями, не нарушая кафолического единства, и что вся Кафолическая Церковь может также быть помрачена временными заблуждениями, иногда общими во всех ее частях, иногда различными в каждой ее части, так что истину приходилось бы добывать из неочищенной массы, по известному правилу: quod semper, quod omnes, quod ubique (что всегда, что всеми, что везде принималось).
Недавно я прочел с удовольствием книгу, которая, без сомнения, вам уже известна, это — сочинение Девара о Немецком рационализме. Вот, по-моему, образец честной и здравой логики, свободной от страстей и предрассудков. Острый ум автора не только в совершенстве исследовал причины неизбежного развития рационализма в Протестантской Германии, но указал следы его и в Римском Католичестве, не смотря на беспрестанные притязания Рима доказать противное. Это, без сомнения, великая истина, которую можно бы подтвердить другими, сильнейшими доказательствами; но странно, что г. Девар выгораживает Англиканскую Церковь из общего осуждения. Как будто Церковь, исповедующая реформу , тем самым не обличает себя в рационализме? Конечно, если бы в самом деле вся Церковь (или Церковь в ее совокупности) могла впадать в догматические погрешности, тогда частная (личная) критика над нею была бы не только правом, но неизбежною необходимостью для каждого. Но в этом именно и заключается вся суть рационализма , как бы она ни прикрывалась благозвучными словами: свидетельства отцов авторитета Кафолической Церкви, предания, вдохновения, и другими. Ибо для рационализма: свидетельство Отцов — кипа исписанной бумаги; авторитет Церкви — пустое слово, когда уже раз допущено, что сама Церковь впадала в заблуждения; предание, хотя бы единожды перервавшееся, уничтожено навсегда. Наконец, что значит это специальное вдохновение, на которое всякий может иметь притязание, хотя никто другой не обязан ему верить? Сама Истина дала нам обетование постоянногопребывания Духа Святого и если мы будем твердо верить этому обетованию, то свет истинного учения не перестанет во все веки сиять и освещать нас, привлекать к себе наши взоры, даже и тогда, когда мы не ищем света. Но если раз дать помрачиться этому свету, он неминуемо и навсегда померкнет. Тогда слово «Церковь» обратится в пустой звук, лишенный смысла, или придется понимать его так, как понимают теперь многие Немецкие Протестанты, для которых слово «Церковь» значит собрание добрых людей, самых разнообразных убеждений, но соединенных искренним желанием открыть истину, с полною однако уверенностью, что до сих пор никто не находил ее и без всякой надежды когда- либо ее открыть. Вот неизбежный последствия рационализма, хотя, кажется, их не сознают многие из достойнейших наших богословов. Это, без всякого сомнения, опасное самообольщение.
Если вы найдете резкими некоторый из употребленных мною выражений, прошу вас не судить их слишком строго Я не имел намерения обидеть, и моим единственным побуждением было искреннее желание разъяснить все затруднения, дабы скорее разрешились и уничтожились они с помощью Того, Чье благословение непременно озарит сердца, честно и смиренно стремящиеся к познанию истины и к достижению нравственного совершенства. Таких сердец конечно не мало в отечестве вашем.
18 Августа 1845.