Кто знает, кто знает, как нашу коровушку зовут?
Ее зовут Двоська.
Родилась, прижилась у нас коровушка. Гинда сказала, чтобы ее назвали Хамкой, а я сказал — Двоськой. И вот Гиндины товарищи звали ее Хамкой, а мои товарищи звали ее Двоськой. Когда мать пошла звать шойхета[1], чтобы отдать ему Двоську, я с Гиндой уже заранее обо всем сговорился.
Взяли Двоську, ввели в сарай, зарыли в сено и на ухо шепнули:
— Лежи смирно, Двоська, а не то будет плохо.
Мы только вышли из сарая, а уж идет шойхет в своем длинном засаленном лапсердаке.
Гинда и я, мы сердиты на шойхета, мы его видеть не можем, а мать на нас кричит.
Лежит Гинда на траве у сада и смотрит, что-то будет. Лежу я на траве, немного поодаль, и смотрю, что-то будет.
Приводит мать шойхета в сарай к нашей телке — глядит нету телки.
Тут уж мать знает — сорванцы куда-нибудь запрятали телку.
Идет мать ее искать, а шойхет садится возле забора на бревно и ждет.
Гинда говорит: — Надо его облить водой из насоса, так он живо уйдет отсюда.
А я говорю, — постой, я знаю лучшее средство: я его привяжу за «цицес»[2] к забору, веревок у меня в кармане достаточно.
Я крадусь за бревно, а Гинда идет к шойхету, занимать его разговором:
— Реб шойхет, есть у вас дома девочки?
— Есть.
— Какого возраста, такие как я?
— Такие.
— Как зовут старшую?
— Старшую зовут Цирл.
— Как зовут младшую?
— Младшую зовут Мирл.
— Почему они не приходят ко мне поиграть?
— Я им скажу, и они…
Тем временем я перевязал и затянул покрепче «цицес» к веревочке и веревочку к забору, а мать уж ведет Двоську из сарая.
— Вот бесы, — говорит она, — засунули телку в сено, ведь так и задохнуться может бессловесное животное, — кричит мать.
— А резать бессловесное животное разве можно? — говорит Гинда и начинает реветь.
А я говорю:
— Двоську никто не зарежет!
— Глупые дети! — говорит мать. — Идемте, реб шойхет.
Шойхет подымается с места и… трах через бревно, только ножки в воздухе замелькали.
Мать бежит спасать шойхета, а я с Гиндой к Двоське; отвязали веревку и «катай» с Двоськой по улице, к маленькой тюрьме, а оттуда прямо в поле. Двоська прыгает, а мы за ней.
Я обхватил Двоськину шею своим ремнем и остановился. Мы немножко отдохнули, Гинда и говорит:
— Куда мы пойдем?
— Домой?
— Мать будет ругаться.
— К Двойре?
— К Двойре неловко.
И мы остаемся в поле. Поле нам знакомо, мы тут когда-то собирали дикие груши.
Наступила ночь. Стало темно. Гинда говорит:
— Ты не боишься?
— Я не боюсь, а ты?
— Я тоже нет.
Двоська тихонько замычала. Мы хотим, чтоб она молчала, а она опять замычала. Вдруг мы слышим «Хаська» наша мычит (наша красная корова мычит грубым голосом, а Хаська с писком, как трубный звук в день Нового Года). Двоська мычит, а Хаська отзывается. И что же мы видим? Хаська наша бежит, выставив рога, ни жива, ни мертва и прямо на нас. Голодная Двоська кинулась к ней сосать, а нам стало веселей. Мы привязали веревочку к дереву, сами стали под дерево, а ночь идет и идет.
— Тут нет волков? — спрашивает Гинда.
(Я не знаю есть ли тут волки.)
— Нет, — говорю я.
— Ты хочешь кушать?
— Нет. А ты?
— А я-таки хочу.
Гинда умеет доить коров. Красная корова брыкается, а Хаська нет. Но во что доить?
У меня есть маленькая жестяная мисочка, совсем маленькая.
Гинда глядит, глядит на нее и все-таки начинает доить. Темно. Одно только дерево возле нас. Надоили мы полную мисочку молока. Гинда говорит: «пей ты». Я говорю: «пей ты». Мы говорим шепотом. Я пью капельку и Гинда пьет капельку, Гинда хочет рассмеяться, но она сдерживается, она боится громко смеяться. Еще надоили мисочку молока, молоко теплое, и мы пьем.
— Ты хочешь спать? — спрашивает Гинда шепотом.
— Нет, а ты?
— Я тоже не хочу.
Мы стоим прислонившись к дереву.
Мне снится: воры ходят вокруг, носят мешки в руках и хотят нас потащить на чердак. Мы держимся за ножки стола и не хотим их отпустить, а воры бегают вокруг, зовут своих товарищей и кричат нам:
— Идемте в тюрьму!
— Только в тюрьму вы пойдете!
— Вы испугали шойхета, обе девочки его померли, идемте в тюрьму!
Мы просыпаемся, на дворе уже день, мы стоим под деревом, кругом поле. Мать, отец и сосед Ноте стоят возле нас. Мама и смеется и плачет, а мы боимся, что сейчас нам влетит.
— Домой, сорванцы! — говорит отец, а мама и плачет и смеется.
— Ты понимаешь, какова наша «красавица?» — говорит она (мать зовет «Хаську» — «красавицей»).
И мы все идем домой. Гинда ведет Двоську за веревочку. Хаська уже опоздала в стадо. Все соседи выходят нам навстречу. Как мне и Гинде неловко перед ними! А я думаю, как у нас теперь дома, когда я и Гинда не ночевали там? Гинда говорит, что все так, как было. Пожалуй у нас никто в постели и не спал, только кошку мы нашли в ней.
А шойхет к нам больше не пришел.
Двоська уже большая, ей уже год.
— Летом — говорит отец — Двоська пойдет уже с пастухом пастись в лес, на все лето. Мы поедем туда на нашей собственной телеге и будем там ночевать. Рано утром пойдем искать грибы, а днем будем собирать ягоды. Мы навестим Двоську и привезем целую телегу ягод домой.
Мои товарищи тоже поедут. Я хочу упросить отца, и если он позволит, мы все поедем, а обратно пойдем пешком, так как телега будет полна корзинок с ягодами.