(1845)
Новый 1845 годъ будетъ ли новымъ годомъ для нашей словесности? подаритъ ли онъ ее какимъ нибудь великимъ, геніальнымъ созданіемъ, могущимъ поднять ея упавшій духъ, оживить ея застывающія силы, убить, уничтожить ея мелочную дѣятельность и направить къ новой существенной цѣли, къ живой жизни, проникнутой мыслію, согрѣтой сочувствіемъ, вдали отъ журнальныхъ пересудовъ и торговыхъ разсчетовъ? Или суждено литературѣ нашей еще и этотъ годъ томиться въ той же незначительности, въ какой она находится уже нѣсколько лѣтъ? — Мудрено отгадать будущее; еще труднѣе предузнать геніальное. Всѣ разсчеты обыкновенныхъ соображеній приходятся только къ посредственности. Но если бы мы позволили себѣ на минуту предаться тому мечтательному занятію, тому святочному удовольствію, чтобы, глядя на прошедшее и настоящее, разгадывать будущее, — то врядъ ли это удовольствіе гаданья могло бы доставить намъ много утѣшительнаго. Когда бы у насъ не было замѣчательныхъ талантовъ, мы могли бы забавляться ихъ ожиданіемъ. Если бы у насъ не являлось замѣчательныхъ литературныхъ произведеній, мы могли бы надѣяться, что они явятся. Но у насъ есть люди съ высокими дарованіями, отъ которыхъ мы могли бы ожидать великаго; являются иногда и созданія ихъ, исполненныя высшихъ достоинствъ, а между тѣмъ литература наша не живетъ, ея интересы спятъ, и сочувствія съ нею не замѣтно почти нигдѣ. — Отъ того, что слишкомъ рѣдкія высокія явленія нашей словесности исчезаютъ почти безъ слѣдовъ среди громады мелочныхъ ничтожностей; отъ того, что на нашихъ писателяхъ съ высшими и даже съ посредственными дарованіями лежитъ какая-то странная тяжесть бездѣйствія, въ которомъ мы не можемъ даже упрекать ни одного изъ нихъ потому, что не въ правѣ приписать винѣ одного лица то, что, очевидно, есть общее состояніе. Прошедшій годъ видѣлъ нѣсколько блестящихъ литературныхъ явленій: Наль и Дамаянти, созданіе, исполненное самой свѣжей красоты, самыхъ яркихъ красокъ, самыхъ нѣжныхъ благоуханій Востока, проникнутое, одушевленное тихою музыкой сердечной мечты; — Маттео Фальконе, произведеніе удивительное по мастерству стиха, по глубокой правдѣ и образцовой простотѣ языка, — и нѣсколько другихъ явленій, которыя, однакоже, не имѣли почти никакого вліянія на текущую словесность; они пронеслись мимо ея, надъ нею, — блестящіе метеоры, — не оставляя видимаго слѣда и сохраняясь только въ воспоминаніи, рѣзко оторванномъ отъ ежедневныхъ впечатлѣній. Болѣе, чѣмъ немногими прекрасными явленіями, прошедшій годъ памятенъ будетъ въ литературѣ нашей своими незамѣняемыми утратами. Баратынскій, пѣвецъ любви, печали, сердечныхъ думъ и сердечныхъ сомнѣній, своеобразный поэтъ, высокій, глубоко чувствующій художникъ, искренній въ каждомъ звукѣ, отчетливо изящный въ каждой мечтѣ, похищенный преждевременною смертію, оставилъ въ словесности нашей нѣсколько прекрасныхъ созданій, неоцѣненныхъ по своему достоинству, но почти ничтожныхъ въ сравненіи съ тѣмъ, что онъ могъ бы сдѣлать, если бы возможность дѣятельности измѣрялась одною силою дарованій. Въ послѣднее время писалъ онъ особенно мало и еще менѣе былъ понятъ и оцѣненъ монополистами литературныхъ мнѣній, самодовольными журнальными судьями, которые часто полу-Русскимъ языкомъ произносили приговоръ свой надъ его образцовыми, глубоко прочувствованными стихами; часто, по указанію ученическихъ тетрадей, разбирали, щупали, ломали его нѣжныя, художническія созданія и, можетъ быть, изъ добраго намѣренія, давали ему свои назидательные совѣты и наставленія. Не знаемъ, огорчало ли это Баратынскаго; думаемъ, что онъ могъ бы утѣшиться приговоромъ иныхъ, не менѣе извѣстныхъ литераторовъ, какъ напр. Жуковскаго, Пушкина, Вяземскаго, Языкова, Хомякова, Дельвига, Дениса Давыдова, Шевырева и многихъ другихъ. Но кто разочтетъ по законамъ благоразумія мѣру чувствительности избраннаго таланта? По крайней мѣрѣ, кажется въ послѣднее время, обманутый журнальными отзывами, онъ уже мало вѣрилъ сочувствію публики. А можетъ быть, въ самомъ дѣлѣ, онъ не ошибался. Можетъ быть, большинство публики въ своихъ сочувствіяхъ не шутя руководствуется журнальными рецензіями, — такими, разумѣется, которыя по сердцу и по уму и по вкусамъ этого большинства.
Мѣсто, принадлежавшее Баратынскому въ нашей словесности, навсегда останется незанятымъ и, можетъ быть, еще долго неоцѣненнымъ. Ибо, даже послѣ извѣстія о его кончинѣ, журналы наши произнесли ему такой приговоръ, изъ котораго ясно видно, что еще не пришло время отдать полную справедливость его поэзіи. Одинъ Современникъ былъ въ этомъ случаѣ, какъ и во многихъ другихъ, благороднымъ исключеніемъ изъ общаго настроя умовъ. Прекрасная, умная, исполненная глубокимъ сочувствіемъ и вмѣстѣ справедливая, дружески-теплая и вмѣстѣ просвѣщенно-безпристрастная статья, помѣщенная въ немъ о Баратынскомъ, доказываетъ по крайней мѣрѣ, что тотъ избранный кружокъ, для котораго существуетъ этотъ журналъ, цѣнилъ его и его поэзію.
Мы не распространяемся здѣсь о поэзіи Баратынскаго. Мы надѣемся въ одномъ изъ ближайшихъ NN Москвитянина доставить себѣ наслажденіе высказать вполнѣ наше мнѣніе и о его созданіяхъ. Теперь же упомянули мы о немъ только потому, что говорили о нашихъ утратахъ.
Вскорѣ за Баратынскимъ словесность наша лишилась еще другаго поэта. И. А. Крыловъ скончался на 77 году отъ рожденія, и если мы сообразимъ два тома его басенъ съ тѣмъ временемъ, въ которое онъ началъ писать, то, вопреки общему мнѣнію, скажемъ и про него тоже, что про Баратынскаго, что какъ ни много сдѣлалъ онъ для словесности нашей, но сдѣлалъ весьма мало въ сравненіи съ тѣмъ, что подобный ему талантъ могъ бы совершить во всякой другой литературѣ.
Величіе таланта Крылова заключается не столько въ великомъ литературномъ достоинствѣ его произведеній, сколько въ красотѣ ихъ народности. Крылову принадлежитъ честь единственная, ни съ кѣмъ не раздѣленная: онъ умѣлъ быть народнымъ, и что еще важнѣе, онъ хотѣлъ быть Русскимъ въ то время, когда всякое подражаніе почиталось просвѣщеніемъ, когда слово: иностранное, было однозначительно съ словомъ: умное или прекрасное; когда, поклоняясь нашимъ выписнымъ гувернерамъ, мы не знали оскорбительнаго слова, хуже слова: Moujik! — Въ это время Крыловъ не только былъ Русскимъ въ своихъ басняхъ, но умѣлъ еще сдѣлать свое Русское плѣнительнымъ даже для насъ. Хотя долго продолжалось время, когда и ему не отдавали справедливости, съ исключительнымъ восторгомъ читали басни Дмитріева, впрочемъ исполненныя истинныхъ красотъ, и почти противъ совѣсти смѣялись Русскимъ разсказамъ Крылова.
Крыловъ былъ прекрасенъ своею народностію, но не въ силахъ распространить ея вліяніе на словесность. Это предоставлено было другому.
Что Крыловъ выразилъ въ свое время и въ своей басенной сферѣ, то въ наше время и въ сферѣ болѣе обширной выражаетъ Гоголь.
Послѣ появленія Мертвыхъ душъ Гоголя, много говорено было за нихъ и противъ нихъ не только въ литературѣ, но и во всѣхъ кругахъ читателей; — между тѣмъ, отъ восторженныхъ похвалъ и страстныхъ порицаній осталось, кажется, одно общее убѣжденіе, что Гоголь въ словесности нашей есть представитель той новой, великой, до сихъ поръ въ ясномъ видѣ еще не являвшейся силы, которой неисчислимые результаты могутъ произвести совершенный переворотъ въ нашей литературѣ, и которую называютъ силою Русской народности. До сихъ поръ мы были и находимся еще подъ вліяніемъ Французовъ и Нѣмцевъ. Жизнь нашей словесности оторвана отъ жизни нашего народа. Но, читая Гоголя, мы понимаемъ возможность ихъ соединенія. Впрочемъ, не потому Гоголь народенъ, что содержаніе разсказовъ его взято по большей части изъ Русской жизни: содержаніе не характеръ; Шекспиръ столько же Англичанинъ, описывая Римъ и Венецію, сколько въ своихъ Британскихъ драмахъ; не потому также называемъ мы Гоголя народнымъ, чтобы народъ читалъ его (слава Богу, народъ нашъ еще живетъ въ литературѣ Славянской, и немногіе, просвѣщенные гражданскою грамотностію, продолжаютъ образовываться посредствомъ Выжигина, Орлова и Поль-де-Кока); но потому, что въ глубинѣ души его таятся особенные звуки, потому что въ словѣ его блестятъ особенныя краски, въ его воображеніи живутъ особенные образы, исключительно свойственные Русскому народу, тому свѣжему, глубокому народу, который не утратилъ еще своей личности въ подражаніяхъ иностранному. Если бы и можно было перевесть Гоголя на чужой языкъ, что впрочемъ невозможно, — то и тогда самый образованный иноземецъ не понялъ бы лучшей половины его красотъ.
Въ этой особенности Гоголя заключается глубокое значеніе его оригинальности. Въ ней его права на великое дѣйствіе въ литературѣ еще болѣе, чѣмъ въ геніальности его произведеній. Ибо если справедливо, что красота принадлежитъ всѣмъ націямъ, что статуя Греческая равно нравится Нѣмцу и Русскому, то надобно сознаться, что для понятія чужой красоты необходимо нѣкоторое разумное отвлеченіе, охлаждающее ея дѣйствіе, между тѣмъ какъ красота своенародная, окруженная невидимымъ строемъ сочувственныхъ звуковъ, близкихъ и далекихъ отголосковъ, темныхъ и ясныхъ, сердечныхъ, несознанныхъ воспоминаній, — не отрываетъ мечту отъ жизненной сферы; но, дѣйствуя двойною силою, связываетъ художественное наслажденіе, подлежащее сознанію, вмѣстѣ съ безотчетными пристрастіями нашей особенной жизни.
Этимъ объясняется, можетъ быть, и безмѣрное сочувствіе къ Гоголю нѣкоторыхъ, и неимовѣрныя нападенія на него другихъ.
О многихъ книгахъ, вышедшихъ въ прошедшемъ году, Москвитянинъ не успѣлъ еще извѣстить своихъ читателей. Мы постараемся теперь, хотя отчасти, дополнить этотъ недостатокъ.
Молитва Св. Ефрема Сирина, Бесѣды на Св. Четыредесятницу. Харьковъ. Въ Универс. Тип. 1844 года.
О грѣхѣ и его послѣдствіяхъ, Бесѣда на Св. Четыредесятницу, Харьковъ. Въ Унив. Тип. 1844 года.
Все, выходящее изъ-подъ пера преосвященнаго Иннокентія, принадлежитъ не одному богословію; оно составляетъ вмѣстѣ богатое украшеніе нашей словесности вообще. Въ этомъ послѣднемъ отношеніи желаемъ мы выразить впечатлѣніе, произведенное на насъ этими двумя книгами.
Произведенія преосвященнаго Иннокентія представляютъ особенный характеръ духовнаго краснорѣчія, выражающійся болѣе или менѣе во всѣхъ его сочиненіяхъ, но преимущественно обозначившійся въ его двухъ Седмицахъ — Страстной и Свѣтлой. Однако, не смотря на то, что эта особенность характера весьма ощутительна для каждаго читающаго, она легче можетъ быть отличена чувствомъ, чѣмъ выражена словами, — и если бы отъ насъ потребовали ея опредѣленія, то мы затруднились бы обозначить ее какою либо формулой. Краснорѣчіе, теплота, ясность мыслей, живость представленій, — всѣ эти качества могутъ принадлежать и другимъ проповѣдникамъ; но между тѣмъ, читая преосвященнаго Иннокентія, вы ясно понимаете, что въ дѣйствіи его слова есть нѣчто особенное, исключительно ему принадлежащее. За неумѣніемъ сказать нашу мысль кратко, постараемся объяснить ее хотя описательно.
Духовное краснорѣчіе имѣетъ двѣ стороны, слагается изъ двухъ частей, изъ двухъ силъ, которыми оно дѣйствуетъ. Одна заключается въ изложеніи вѣчныхъ истинъ, неизмѣняемо живущихъ въ Церкви; другая состоитъ въ примѣненіи этихъ вѣчныхъ, неизмѣняемыхъ ученій къ тѣмъ вѣчно измѣняющимся обстоятельствамъ времени и мѣста, въ которыхъ проповѣдникъ застаетъ своихъ слушателей. Если бы первая часть, т. е., изложеніе истины, была одна необходимая для поученія, то въ такомъ случаѣ не нужно было бы говорить проповѣди; достаточно было бы повторять однажды составленный катихизисъ. Если бы вторая стихія проповѣди, т. е., примѣненіе вѣчныхъ истинъ къ измѣняющимся обстоятельствамъ, относилась единственно къ тѣмъ безпрерывно возвращающимся недостаткамъ человѣка, въ которыхъ онъ, по всегдашней слабости своей природы, можетъ одинаково находиться во всякое время, не смотря на различіе временъ; если бы проповѣдь, говорю я, ограничивалась только тѣми увѣщаніями и возбужденіями, которыя во всѣ вѣка и у всѣхъ народовъ равно необходимы для поддержанія вѣры и жизни православной противъ всегдашняго враждованія страстей, неразумія и соблазновъ, — то въ такомъ случаѣ весьма достаточно было бы для насъ богатаго наслѣдства древнихъ Отцевъ, и слово новое могло бы казаться почти излишнимъ послѣ всего уже прежде сказаннаго великими столпами Церкви. Но между тѣмъ, не смотря на все душепитательное, что мы можемъ почерпнуть въ писаніяхъ древнихъ Учителей, мы чувствуемъ однакоже, что кромѣ того намъ необходимо еще подкрѣпительное слово современнаго намъ пастыря, близкаго свидѣтеля нашихъ особенныхъ недоумѣній и немощей, разрѣшителя нашихъ новыхъ затрудненій, утѣшителя при новыхъ бѣдствіяхъ, указателя пути при новыхъ заблужденіяхъ, вразумителя при новыхъ сомнѣніяхъ, возникающихъ, можетъ быть, изъ одного корня, но являющихся въ каждое время въ новомъ видѣ, съ новыми самооправданіями, съ новыми обольщеніями. Потому мы думаемъ, что, кромѣ другихъ существенныхъ качествъ, достоинство современности есть одно изъ необходимыхъ условій для сильнаго дѣйствія рѣчи на слушателей.
Всѣ знаменитые проповѣдники имѣли это качество въ большей или меньшей степени. Особенность каждаго времени давала особенную краску ихъ краснорѣчію.
Въ наше время, кажется, главная болѣзнь человѣка состоитъ не въ излишествѣ какой либо страсти, не въ незнаніи какой либо истины и не въ случайномъ недоразумѣніи какого либо вопроса; мы замѣчаемъ, напротивъ, вмѣсто односторонней напряженности, болѣе общее разслабленіе сердца, противоположное всякой страстности и пригнетающее человѣка къ низкимъ цѣлямъ и побужденіямъ, не отъ избытка его неустроенныхъ порывовъ, но отъ недостатка внутренней способности ко всякому сильному стремленію. Вмѣсто незнанія, страдаемъ мы, кажется, излишнимъ многознаніемъ, равно заботясь о изученіи истиннаго и ложнаго, равно признавая полезное и вредное, и, запутавшись въ многомысліи, часто смѣшиваемъ самое разнородное, подчиняясь общему, безразличному впечатлѣнію взаимно уничтожающихся воздѣйствій добра и зла, одинаково доступныхъ нашему, ни горячему, ни холодному, сочувствію.
Противъ этой господствующей немощи нашего времени, душевной холодности и умственной запальчивости, сердечной вялости и мысленной вседвижимости, разслабленной, себялюбивой изнѣженности, и напряженной діалектической мечтательности, — духовному пастырю возможны два способа врачеванія: или дѣйствовать прямо на сердце и, согрѣвая его живыми образами, возбуждая очевидными представленіями, увлекая теплыми изображеніями Божественнаго и Святаго, — такъ сказать, по слѣдамъ чувства, наводить мысль на путь спасенія; или дѣйствовать непосредственно на разумъ, строгимъ судомъ очистить истину отъ лжи, глубокомысленнымъ и яснымъ доводомъ разрѣшить запутанное, обличить мнимое, прояснить темное, отрѣзать сомнительное, утвердить вѣрное, устроить блуждающую мысль, такъ сказать, образумить ее, и потомъ уже, на предварительно утвержденномъ основаніи внутренняго сознанія, назидать умственную и сердечную жизнь человѣка въ духовной нераздѣльности всѣхъ частныхъ его способностей.
Эти два противоположные способа дѣйствованія противъ двухъ коренныхъ недостатковъ нашего времени принадлежатъ, кажется, преимущественно двумъ великимъ современнымъ учителямъ нашей Церкви и составляютъ особенность характера ихъ духовнаго краснорѣчія, — не такъ, однакоже, чтобы одна особенность исключала другую, но такъ, что каждая вмѣщаетъ въ себѣ противоположную, какъ свою необходимую, но подчиненную силу.
Потому, если слово пр. Иннокентія (ибо теперь имѣемъ мы въ виду выразить наше мнѣніе исключительно о характерѣ его краснорѣчія), если слово его, проникнутое живостію какъ бы непосредственнаго воззрѣнія на изображаемыя имъ событія, согрѣтое приложеніемъ высшихъ истинъ къ очевидному и, такъ сказать, осязательному обозначенію нашей современной жизни, если оно и рѣдко касается вопросовъ догматическихъ, рѣдко стремится разрѣшить сомнѣнія мысленныя — то тѣмъ не менѣе, дѣйствуя прежде на чувство, оно не только не забываетъ умственнаго устроенія нашего современнаго многомыслія, но (что составляетъ особенность его краснорѣчія), не говоря о нихъ, самымъ способомъ сердечнаго возбужденія оно уже отвѣчаетъ на тѣ умозрительные вопросы, на то утонченное раздвоеніе ума, которые составляютъ отличительный характеръ нашего вѣка. Читая пр. Иннокентія, вы чувствуете, что ему не безызвѣстны ваши мысленныя волненія; что вся гордость разумнаго развитія, всѣ хитросплетенія современной науки, не могутъ представить ему никакого новаго возраженія, еще незнакомаго его многотрудившейся мысли, еще непобѣжденнаго вѣрою въ глубинѣ внуренняго сознанія. Этимъ, кажется, объясняется всеобщее дѣйствіе его проповѣди, равно согрѣвающей сердце человѣка безграмотнаго и многоученаго: это теплое слово вѣры твердой, не безсознательной, но уже испытавшей упорную борьбу съ разумомъ, вѣры мыслящей и непобѣдимо прошедшей сквозь всѣ нападенія свѣтской мудрости, сквозь всѣ затрудненія оторвавшейся отъ неба науки.
Но, если справедливо сказанное нами, то неоспоримо и то, что произведенія пр. Иннокентія тѣмъ болѣе должны имѣть дѣйствіе, чѣмъ болѣе выражается въ нихъ замѣченная нами особенность его силы. Примѣняя же сказанное нами къ тѣмъ двумъ книгамъ, по поводу которыхъ мы начали это разсужденіе, мы сознаемся, что, не смотря на всѣ ихъ достоинства, не умѣли мы найти въ нихъ тѣхъ отличительныхъ качествъ, которыми согрѣты другія произведенія преосвященнаго. Признаемся также, что вина этому заключается не въ книгахъ, читанныхъ нами, но въ насъ, ихъ читавшихъ. Потому, мы не судимъ ихъ достоинства, только выражаемъ впечатлѣніе ихъ на насъ, зная притомъ, что для лучшей части читателей преосвященнаго впечатлѣніе это будетъ совершенно иное, ибо чѣмъ полнѣе, чѣмъ выше раскрывается жизнь духовная въ человѣкѣ, тѣмъ совершеннѣе отлучается онъ отъ минутныхъ волненій времени, тѣмъ менѣе нуждается въ новомъ, въ еще несказанномъ, въ современномъ, и тѣмъ болѣе смысла получаютъ въ глазахъ его истины вѣчныя, хотя всѣмъ извѣстныя, но всегда новыя для его благочестиваго вниманія, истины душеполезныя, святыя, во всякое время равно принадлежащія святой Церкви, и теперь ясно и вѣрно повторенныя ея знаменитымъ пастыремъ.
О воспитаніи дѣтей въ духѣ Христіанскаго благочестія.
Москва. Тип. Авг. Семена.
Эта книга, передѣланная съ Нѣмецкаго, заключаетъ въ себѣ весьма много полезныхъ наставленій, сказанныхъ хорошимъ, чистымъ и правильнымъ языкомъ. Вѣроятно, это только введетъ въ болѣе полное изложеніе науки воспитанія; ибо общія истины, выраженныя здѣсь, тогда только получатъ настоящую цѣну, когда будутъ соединены съ замѣчаніями практическими, могущими указать путь къ достиженію цѣли, здѣсь обозначенной. Лучшее средство — сдѣлать хорошій совѣтъ небезполезнымъ, заключается въ томъ, чтобы дать возможность его исполнить.
Фаустъ, трагедія, соч. Гёте. Переводъ первой и изложеніе второй части. Ж. Вронченко. 1844 г. Въ привил. тип. Фишера. С.-Петербургъ.
Удивительно, сколько жизни въ геніальномъ созданіи! Фаустъ — полу-романъ, полу-трагедія, полу-философская диссертація, полу-волшебная сказка, полу-аллегорія, полу-правда, полу-мысль, полу-мечта, полу-музыка, но всего менѣе театральное зрѣлище; не смотря на то, однако, въ 1829 году былъ поставленъ Тикомъ на Дрезденскій театръ. Всѣ думали тогда, что Фаустъ будетъ убитъ сценою, — и ошиблись. Дѣйствіе, которое онъ произвелъ на театрѣ, еще усилило то впечатлѣніе, которое онъ производитъ въ чтеніи. Теперь произведенъ надъ нимъ другой опытъ: Фаустъ, не переводимый Фаустъ, — явился въ Русскомъ переводѣ, буквально вѣрномъ, но далеко не поэтически вѣрномъ. Мы думали: Фаустъ безъ поэзіи языка — то же, что красавица безъ молодости; мы начали читать его съ этимъ предубѣжденіемъ: первыя страницы были невыносимы; почти каждое слово, напоминая подлинникъ, тѣмъ непріятнѣе оскорбляло наше воспоминаніе. И что же? Когда мы прочли нѣсколько сценъ, то уже не могли болѣе оторваться отъ книги. Внутренняя поэзія Фауста овладѣла воображеніемъ нашимъ, и этотъ блѣдный, но совѣстливо точный и удивительно вѣрный по смыслу переводъ произвелъ на насъ почти такое же дѣйствіе, какое могло бы произвести перечитываніе оригинала.
Мы благодаримъ г. Вронченка за это наслажденіе; благодаримъ его и за то, что онъ не исказилъ смысла фальшивою поддѣлкою, но съ довѣренностію къ внутренней силѣ геніальной мысли и съ самоотверженіемъ автора, достойнымъ уваженія, предпочелъ безцвѣтность стиха ложному колориту.
Первая часть Фауста переведена вполнѣ; вторая — изложена только въ сущности; къ обѣимъ частямъ приложенъ общій обзоръ.
Любопытно видѣть, какое дѣйствіе произведетъ Фаустъ на нашу словесность. Конечно, онъ не совсѣмъ новость, потому что большей части образованныхъ читателей онъ извѣстенъ въ оригиналѣ. Однако же, всѣмъ незнавшимъ по-Нѣмецки онъ былъ незнакомъ, потому, что Французскіе переводы не даютъ объ немъ никакого понятія. Говорятъ, есть превосходный переводъ на Англійскій языкъ; но намъ не случалось его видѣть. Впрочемъ и то правда, что произведеніе геніальное чужой словесности, хотя и знакомое намъ на чужомъ языкѣ, совсѣмъ иначе дѣйствуетъ на литературную образованность нашу, когда явится въ одеждѣ нашего роднаго слова. Даже и то не остается безъ полезнаго дѣйствія, когда мы замѣчаемъ слабость перевода, и какъ и почему наше слово еще не доросло до нѣкоторыхъ значеній.
Кажется, однако, что огромное, изумительное вліяніе, которое имѣлъ Фаустъ на литературу Европейскую, не вполнѣ можно отнести къ его поэтическому и философскому достоинству. Значительная часть силы его заключалась въ его современности. Онъ выражалъ минуту перехода Европейской образованности отъ вліянія Французскаго къ вліянію Нѣмецкому. Фаустъ — рождающійся 19 вѣкъ. Онъ также Нѣмецъ, какъ Кандидъ былъ Французъ, Гамлетъ — Англичанинъ, Донъ Жуанъ — Испано-Итальянецъ. Онъ могъ вмѣстить въ себѣ значеніе всечеловѣческое потому, что въ этотъ часъ Европейской жизни таково было значеніе жизни Германской: мысль отвлеченная, требующая борьбы и волненій жизни; жизнь взволнованная, разногласная, требующая согласія и значенія мысли.
Въ обзорѣ переводчика, написанномъ весьма остроумно и обнаруживающемъ глубокое изученіе своего предмета, мы отличимъ двѣ части. Все, что сказано имъ о первой части Фауста, кажется намъ дѣльнымъ и справедливыми, но въ своихъ объясненіяхъ второй части, мы думаемъ, авторъ не совсѣмъ былъ вѣренъ своей собственной теоріи: судить о мысли художественнаго произведенія по даннымъ, въ немъ самомъ заключающимся, а не по догадкамъ, извнѣ къ нему прилагаемымъ. „Какая польза, — говоритъ онъ, — узнавать, чтò гдѣ авторъ сказать хотѣлъ, если онъ не сказалъ того дѣйствительно? — Передъ нами лежитъ его произведеніе въ томъ видѣ, какъ оно было написано и окончательно выправлено”.
„Мы, — говоритъ онъ въ другомъ мѣстѣ, — ставимъ Гёте по уму и таланту выше всѣхъ его толковниковъ и потому решаемся вѣрить не имъ, а самому Гёте, то есть, видѣть въ Фаустѣ только то, что дѣйствительно и явственно въ немъ находится — видѣть не менѣе того, но и не болѣе. Такъ, съ безпристрастными читателями, пройдемъ мы обѣ части піесы строго придерживаясь текста, отнюдь не позволяя себѣ никакихъ пополнительныхъ подразумѣній”.
Еще въ другомъ мѣстѣ также говоритъ онъ прекрасно о перетолкованіяхъ и подразумѣніяхъ: „Посредствомъ подразумѣнія изъ всего на свѣтѣ можно вывесть всё, что кому угодно. Пусть кто нибудь возметъ хоть сказку о Бовѣ Королевичѣ, да станетъ поступать, какъ толковники поступаютъ съ Фаустомъ, то есть, прямой и естественный смыслъ любаго мѣста почитать за грубую наружную оболочку мысли; подъ этою оболочкою подразумѣвать, смотря по надобности, тотъ или другой смыслъ отдаленный, переносный; придумывать, наконецъ, важное значеніе для каждаго слова, хотя бы то слово было, видимо, поставлено только для круглоты оборота, нѣтъ сомнѣнія, что изъ Бовы Королевича выйдетъ подтвержденіе какой угодно философической системы!”
„На первый взглядъ кому либо можетъ показаться, что подразумѣвательная символистика есть только игра, хотя пустая и безплодная, но, по крайней мѣрѣ, безвредная. Пусть, скажутъ намъ, чудаки объясняютъ, что и какъ имъ вздумается; пусть, пожалуй, и Наполеона, сына Летиціи, принимаютъ за Аполлона, дитя свѣта, а двѣнадцать его маршаловъ за двѣнадцать зодіакальныхъ знаковъ; пусть, словомъ сказать, дряхлѣющій умъ забавляется калейдоскопомъ мудрованія, какъ одѣтинѣвшійся старикъ тѣшится постройкой карточныхъ домиковъ — зачѣмъ мѣшать его удовольствію? Мѣшать, конечно, не стоило бы труда, если бы игра оставалась при одномъ играющемъ; но происходитъ совсѣмъ не то: кривые толки сбиваютъ съ толку публику, особенно же увлекаютъ младшую часть публики, всегда довѣрчивую, всегда прельщаемую таинственностію. Такимъ образомъ распространяется множество сужденій загадочныхъ; а предметъ сужденій не только не поясняется, но, напротивъ, затемняется въ самыхъ ясныхъ частяхъ своихъ”.
Не смотря однако на это возстаніе автора противъ подразумѣній, во второй части Фауста онъ хотя не видитъ тѣхъ отвлеченныхъ мыслей, то философскихъ, то мистическихъ, которыя находили въ ней другіе толкователи, но за то не замѣчаетъ въ ней и того значенія, которое, очевидно, придавалъ ей самъ Гёте, таинственно хранившій ее какъ послѣднее завѣщаніе всей своей поэтически-философской жизни. Если въ первой части Фауста переводчикъ признаетъ символическое изображеніе человѣка вообще, а не какое нибудь опредѣленное, частное лицо, даже не Нѣмца, а полнаго человѣка, только въ Нѣмецкомъ платьѣ, — то кажется, что по тѣмъ же причинамъ не имѣлъ онъ права видѣть и во второй части одну Нѣмецкую и художническую личность Гёте, вмѣсто всеобщности человѣка, или, по крайней мѣрѣ, человѣка нашего времени. Конечно, частныя впечатлѣнія поэта не могли не связываться съ его общими мыслями: эти случайности жизни даютъ краску поэтической мечтѣ; это фольга, говоритъ Жанъ-Поль, придающая блескъ и яркость безцвѣтно прозрачной мысли. Но не однѣ же случайности безъ мысли составляютъ поэзію Гёте, и особенно поэзію аллегорическую. Потому, мы благодарны г. Вронченку за то, что онъ открываетъ намъ связь между нѣкоторыми обстоятельствами въ жизни Гёте и его поэтическими изображеніями; это весьма любопытно и можете быть полезно въ психологическомъ и художественномъ отношеніи; но мы не можемъ согласиться съ нимъ, чтобы изображенія поэтическія ограничивались однимъ этимъ мелкимъ значеніемъ. Намъ кажется также не совсѣмъ справедливымъ и то, что г. Вронченко, разбирая смыслъ второй части Фауста, не упомянулъ о разборѣ эпизода Елены, сдѣланномъ г. Шевыревымъ и напечатанномъ въ первыхъ годахъ Московскаго Вѣстника. Разборъ г. Шевырева имѣетъ ту важность, что Гёте, отдавая объ немъ отчетъ, самъ объявилъ, что Шевыревъ понялъ мысль его аллегоріи и умѣлъ присвоить себѣ. Въ этомъ случаѣ, кажется, показаніе Гёте существеннѣе всякихъ догадокъ, противъ которыхъ такъ сильно и такъ справедливо возстаетъ самъ г. Вронченко.
Языкъ г. Вронченка вообще правильный, свободный и чистый. Но иногда попадаются нѣкоторыя выраженія не простительно неправильныя, какъ напр. пахая землю, скалистыя врата, одѣтинѣвшійся старикъ, сущное дѣло, и т. п.
На сонъ грядущій, отрывки изъ вседневной жизни. Сочиненіе графа В. А. Соллогуба. Изданіе второе. Часть 1. С.-Петербургъ. 1844 г.
Изданіе книгопродавца А. Иванова.
Повѣсти г. Соллогуба можно бы, кажется, узнать безъ подписи, между всѣхъ другихъ явленій нашей современной литературы, по двумъ качествамъ, которыя всего рѣже встрѣчаются въ современной словесности, но которыя, казалось бы, составляютъ необходимое условіе всякаго произведенія, имѣющаго какое нибудь притязаніе на художественное достоинство: это вкусъ и неподдѣльное чувство. Нельзя сказать, чтобы изящная литература наша была бѣдна произведеніями: у насъ выходитъ не мало повѣстей и романовъ, но весьма мало такихъ, которые бы могли читаться. Въ повѣстяхъ нашихъ много дѣйствія, много сильныхъ ощущеній, выдуманныхъ хладнокровно, даже много мыслей, набранныхъ и перемѣшанныхъ; но рѣдко найдете вы чувства невыдуманныя, мысль свою, проведенную сквозь сердце; еще рѣже понятіе о художественномъ приличіи и соразмѣрности. Первое, что сдѣлалъ бы древній философъ съ нашими философами-романистами, вѣроятно, послалъ бы ихъ жертвовать Граціямъ. Но г. Соллогубъ составляетъ въ этомъ отношеніи совершенно противоположность съ большинствомъ нашихъ писателей. Повѣсти его необыкновенно увлекательны, языкъ простой и вѣрный, разсказъ живой, чувства въ самомъ дѣлѣ чувствованныя и потому невольно передающіяся читателю. Все это заставляетъ насъ съ нетерпѣніемъ ожидать втораго тома. Если же, — что вѣроятно, — эти повѣсти дождутся третьяго изданія, то мы желали бы въ нихъ видѣть только одно измѣненіе, и то въ заглавіи. „На сонъ грядущій” не по-Русски. Есть молитвы на сонъ грядущимъ, которыя, вѣроятно, подали поводъ къ этому смѣшенію звуковъ, не имѣющему опредѣленнаго значенія.
Опытъ науки философіи. Сочин. Ѳ. Надеждина. С.-Петербургъ.
Было время, когда появленіе подобной книги у насъ могло бы составить эпоху въ нашей литературѣ; слово: философія, имѣло въ себѣ что-то магическое. Слухи о любомудріи Нѣмецкомъ, распространяя повсюду извѣстіе о какой-то новооткрытой Америкѣ въ глубинѣ человѣческаго разума, возбуждали, если не общее сочувствіе, то, по крайней мѣрѣ, общее любопытство. Особенно молодое поколѣніе съ жадностію искало всякой возможности проникнуть въ этотъ таинственный міръ. Страсть доходила до того, что даже читали Веланскаго и Галича! — Этого мало: ихъ не только читали, но даже многіе восхищались ихъ сочиненіями, и что всего замѣчательнѣе, эти поклонники біологическаго изслѣдованія природы въ ея творящемъ и творимомъ началѣ принадлежали къ числу людей самыхъ образованныхъ того времени.
Теперь подобныя книги уже не производятъ восторга; отношенія наши къ философіи Нѣмецкой измѣнились. Вмѣсто того, чтобы искать посредника между Нѣмецкимъ мыслителемъ и нами, — посредника, часто не понимающаго ни своего учителя, ни самого себя, мы обратились къ самому источнику и Нѣмецкую мысль читаемъ на Нѣмецкомъ языкѣ. Потому, философскія понятія распространились у насъ весьма сильно. Нѣтъ почти человѣка, который бы не говорилъ философскими терминами; нѣтъ юноши, который бы не разсуждалъ о Гегелѣ; нѣтъ почти книги, нѣтъ журнальной статьи, гдѣ незамѣтно бы было вліяніе Нѣмецкаго мышленія; десятилѣтніе мальчики говорятъ о конкретной объективности. Потому, Русская книга о философіи уже не можетъ произвести такого дѣйствія, какъ прежде.
Но удивительно, что когда мы вникнемъ нѣсколько внимательнѣе въ это всеобщее распространеніе философскихъ знаній, то увидимъ, что настоящій источникъ его находится не въ изученіи философскихъ писателей, не въ усвоеніи тѣхъ, или другихъ системъ, но, такъ сказать, въ томъ воздухѣ, которымъ мы дышемъ.
Въ самомъ дѣлѣ, поговорите съ любымъ мыслителемъ, которыхъ у насъ теперь такъ много: вы замѣтите съ перваго взгляда, что всѣ его мнѣнія основаны на признаніи философіи Гегеля за высшую истину; что онъ отвергаетъ то, принимаетъ другое, дѣйствуетъ такимъ образомъ, даже чувствуетъ такъ, а не иначе, только потому, что этотъ образъ мыслей и дѣйствованій согласенъ съ тою системою, въ которой онъ убѣжденъ болѣе, чѣмъ во всякой другой истинѣ, и которую, потому, онъ кладетъ въ основаніе всей умственной и дѣйственной жизни своей.
А между тѣмъ, если вы всмотритесь въ тотъ умственный процессъ, посредствомъ котораго этотъ поклонникъ Гегеля пріобрѣлъ свое основное убѣжденіе, то съ удивленіемъ увидите, что процесса не было никакого. Большею частію онъ даже совсѣмъ не читалъ Гегеля. Изъ читавшихъ, иной прочелъ только примѣненіе началъ къ другимъ наукамъ, иной читалъ одну эстетику, иной только началъ читать его философію исторіи, иной только прочелъ конецъ его исторіи философіи, тотъ нѣсколько страницъ изъ логики, тотъ видѣлъ феноменологію, большая часть читала что нибудь о философіи Гегеля, или слышала объ ней отъ людей, достойныхъ вѣры, отъ людей образованныхъ, слѣдящихъ за современнымъ просвѣщеніемъ и знающихъ очень хорошо, что философія Гегеля въ наше время точно признана за высшую и за единственно возможную.
Такъ образуются у насъ философы-раціоналисты, — на вѣру въ чужія убѣжденія. Да, принятіе чужихъ убѣжденій дѣло такое обыкновенное, что изъ нѣсколькихъ сотъ Гегельянцевъ, извѣстныхъ мнѣ, я едва могъ бы назвать трехъ, въ самомъ дѣлѣ изучившихъ Гегеля.
Фактъ этотъ тѣмъ замѣчательнѣе, что здѣсь дѣло идетъ не о мнѣніи болѣе или менѣе вѣроятномъ, но о сознательномъ развитіи одного основнаго, логически необходимаго начала, по законамъ строгой неизбѣжности: о саморожденіи разума въ сознаніе. Вся сущность философіи Гегеля заключается въ этой методѣ саморазвитія. А между тѣмъ ее принимаютъ въ послѣднихъ результатахъ, не испытывая вѣрности самаго основнаго процесса.
Объяснить возможность этого факта мы не умѣемъ. Но думаемъ, что онъ самъ можетъ служить объясненіемъ для многихъ странныхъ явленій въ нашемъ литературномъ мірѣ, которыя безъ него остались бы непонятными. Между прочимъ это объясняетъ намъ и то, отъ чего могутъ у насъ выходить книги философскія, заключающія, такъ сказать, одно приложеніе опредѣленнаго образа мыслей, безъ вывода процесса его составленія. Мы забываемъ, что этотъ процессъ не можетъ предполагаться; что каждое особенное раціональное воззрѣніе на вопросы философскіе требуетъ особеннаго предварительнаго процесса логическаго, и что, наконецъ, при теперешнемъ состояніи науки никакая правдоподобность, никакая удобопонятность, никакая отдѣльная разумность мнѣнія, не даютъ ему права на признаніе философа, если оно не выведено изъ законовъ логической необходимости, изъ саморазвитія одного основнаго начала.
Эта неопредѣленность основной точки зрѣнія, или, лучше сказать, это отсутствіе логическаго вывода перваго основанія, есть между прочимъ главный недостатокъ книги, о которой мы говоримъ, — недостатокъ, который впрочемъ можетъ быть почтенъ за достоинство ото всѣхъ тѣхъ читателей, которые принимаютъ философію по ея результатамъ. Кромѣ того, книга эта имѣетъ многія замѣчательныя качества: языкъ чистый, отчетливый, не лишенный иногда новыхъ счастливыхъ выраженій. — Но мысли, взятыя въ частности, представлены, какъ удобомыслимыя, а не какъ логически неизбѣжныя.
Мы особенно напираемъ на этотъ недостатокъ потому, что желали бы видѣть въ литературѣ нашей, преимущественно предъ всѣми другими философскими сочиненіями, именно это наукообразное развитіе самаго основанія раціональнаго умозрѣнія; ибо думаемъ, что въ обращеніи мысли къ своему основанію есть единственная возможность ея успѣха. Успѣхъ этотъ кажется намъ тѣмъ легче въ настоящее время, что состояніе современной науки мышленія давно уже приняло новый характеръ въ Германіи, между тѣмъ какъ мы продолжаемъ еще возиться съ тѣми же вопросами.
Лука да Марья, народная повѣсть. Соч. Ѳ. Глинки.
Особенность этой маленькой книжки, писанной для народа, заключается въ мастерскомъ языкѣ, которымъ она писана, въ нравственной цѣли, къ которой она стремится, и въ добромъ дѣлѣ, для котораго предназначена вырученная ея продажею сумма. Но, по нашему мнѣнію, средство, избранное авторомъ для совершенія этого добраго дѣла: написать книгу для народа, — есть уже само по себѣ не только дѣло доброе, но еще изъ самыхъ благодѣтельныхъ, какія только могутъ представиться человѣку съ сострадательнымъ сердцемъ. Ибо народъ нашъ нуждается въ здоровой умственной пищѣ; за неимѣніемъ ея, при новой, безпрестанно болѣе распространяющейся грамотности, можетъ онъ обратиться къ самой вредной, самой пустой, самой невѣжественной литературѣ, — и, по несчастію, уже начинаетъ обращаться къ ней. Послѣдствія отъ такого искаженія народныхъ мнѣній могутъ быть самыя несчастныя, если сильно и скоро не поспѣшатъ предупредить это зло писатели съ дарованіемъ, любящіе отечество и его будущую судьбу, пишущіе не по заказу, но по внутренней необходимости, и знающіе народъ нашъ не по слухамъ, но изъ дѣйствительныхъ жизненныхъ отношеній.
Къ числу такихъ почтенныхъ писателей, безъ всякаго сомнѣнія, могъ бы принадлежать авторъ разбираемой нами брошюрки, если бы захотѣлъ посвятить себя этой прекрасной цѣли. Извѣстность въ другой сферѣ словесности давно имъ уже пріобрѣтена и упрочена. Новая дѣятельность для полуграмотнаго народа, конечно, не прибавитъ ничего къ его литературному имени, не доставитъ никакихъ возмездій житейскихъ, ни славы, ни почестей, ни выгодъ, ни, можетъ быть, даже видимыхъ знаковъ благодарности, отъ тѣхъ, для чьей пользы онъ будетъ работать. Но самая безвозмездность труда имѣетъ свою прелесть для нѣкоторыхъ людей благородныхъ, которая составляетъ ихъ исключительную собственность и служитъ, можетъ быть, единственнымъ знакомь ихъ отличія отъ другихъ.
Между тѣмъ, начавъ уже говорить мнѣніе наше объ этомъ важномъ предметѣ, по случаю новой книжки для народа, мы почитаемъ себя обязанными договорить его откровенно, и потому скажемъ въ дополненіе нашихъ словъ, что характеръ литературы народной, какъ намъ кажется, требуетъ еще другихъ важнѣйшихъ качествъ, кромѣ тѣхъ, какія мы замѣтили въ этой книжкѣ.
Дѣло чтенія для народа сопряжено съ нѣкоторымъ трудомъ. Нравственная мысль имъ уважается; но если она уже и прежде была извѣстна ему, то не составляетъ новой причины для чтенія. Простота несложнаго разсказа также не причина къ предпринятію этого труда. Наконецъ, народность языка, столь трудно достигаемая литераторами, для самого народа есть дѣло обыкновенное и не поражаетъ его такъ, какъ насъ.
Тѣ не совсѣмъ правы, я думаю, которые смотрятъ на нашъ народъ, какъ на ребенка, еще ничего несмыслящаго и требующаго дѣтскихъ игрушекъ, поверхностныхъ наставленій, полушуточнаго языка и легкихъ размышленій о предметахъ самыхъ обыкновенныхъ.
Правда, народъ читаетъ иногда сказки; но не для того, чтобы учиться, а только для того, чтобы смѣяться, или занять свою фантазію чудными невозможностями. Но въ нешуточныхъ мысляхъ своихъ обращаетъ онъ интересъ ума уже не къ частнымъ элементарнымъ истинамъ, не къ азбучнымъ понятіямъ нравственности; но, что покажется, можете быть, невѣроятнымъ для многихъ, онъ прямо приступаетъ къ самымъ высшимъ, самымъ отвлеченнымъ вопросамъ любомудрія; ищетъ постигнуть ихъ внутреннюю связь и внѣшнія отношенія къ жизни, не ограничивая любопытства своего интересомъ корысти, или примѣняемостію мысли къ житейскимъ пользамъ.
Предметы, которые занимаютъ умъ народа и служатъ основаніемъ его мышленія, почерпаются имъ изъ самыхъ глубокихъ истинъ нашего вѣроученія. Онъ прежде всего ищетъ составить себѣ понятіе о Высшемъ Существѣ, о Его отношеніяхъ къ міру и человѣку, о началѣ добра и зла, о созданіи и устройствѣ вселенной, о нравственной законности человѣческихъ поступковъ, о правдѣ и грѣхѣ, о первоначальномъ законѣ человѣческихъ отношеній, семейныхъ и общественныхъ; о возможности внутренняго усовершенствованія человѣка, о характерѣ высшаго соединенія его съ Богомъ и т. д. Вотъ отъ чего житія Святыхъ, поученія Св. Отцевъ и Богослужебныя книги составляютъ, или, правильнѣе, составляли любимый предметъ его чтенія, украшеніе его вечернихъ разговоровъ, источникъ его духовныхъ пѣсенъ, обычную сферу его мышленія въ старости, утѣшенія его предсмертныхъ минутъ, когда весь смыслъ жизни сосредоточивается въ одно послѣднее сознаніе. Вотъ главное основаніе всей совокупности его развитыхъ и неразвитыхъ убѣжденій.
Но надобно признаться, что этотъ характеръ народнаго мышленія съ нѣкотораго времени началъ измѣняться. Причина тому, кажется, въ измѣненіи тѣхъ отношеній, какія существовали прежде между понятіями низшаго и высшихъ класовъ. Ибо прежде распространенія у насъ образованности Западной, основывающейся преимущественно на раціонализмѣ науки, все просвѣщеніе Россіи, весь образъ мыслей всѣхъ классовъ общества, проистекалъ изъ одного общаго источника: изъ прямаго и непосредственнаго ученія нашей Церкви.
Монастыри наши, раскинутые частою сѣткою по всей землѣ Русской, наполненные выходцами изъ всѣхъ классовъ народа, находились въ такомъ отношеніи къ умственному просвѣщенію всей земли, въ какомъ находятся университеты Европейскіе къ народамъ Западнымъ: они составляли центръ и опредѣляли характеръ народнаго мышленія.
Въ тишинѣ уединенной кельи смиренный инокъ, отрекшійся отъ всѣхъ постороннихъ цѣлей, не развлекаясь волненіемъ надеждъ и страховъ, радостями и страданіями жизни, предавался вполнѣ изученію высшихъ духовныхъ истинъ, соединяя умозрѣніе съ молитвою, мысль съ вѣрою, дѣло самоусовершенствованія съ дѣломъ самопознанія, и стараясь такимъ образомъ не однимъ отвлеченнымъ понятіемъ, но всею полнотою своего бытія, утонуть въ постиженіи высшей премудрости, открывавшейся ему въ Божественномъ Писаніи и въ богомудромъ помышленіи Святыхъ Отцевъ. Вокругъ смиреннаго инока собирались мало по малу слушатели-ученики; вокругъ нихъ народъ изо всѣхъ классовъ общества. Умозрѣніе, которому предавались отшельники изъ міра, было вмѣстѣ и основаніемъ и вѣнцомъ всего мышленія въ мірѣ. Высшія сословія, находясь въ живомъ и близкомъ соприкосновеніи съ монастырями и основывая убѣжденія свои на тѣхъ же началахъ, развивали въ дѣлѣ жизненныхъ отношеній тѣ же понятія, которыя въ дѣлѣ чистаго умозрѣнія развивались въ уединенной кельѣ. Простой народъ, не имѣя ни довольно времени, ни довольно средствъ, чтобы самому образовывать свои понятія, принималъ ихъ по частямъ, отрывками, но всегда проникнутыми одинакимъ смысломъ, изъ монастырей и отъ высшаго класса. Такимъ образомъ, понятія одного сословія были дополненіемъ другаго, и общая мысль держалась крѣпко и цѣло въ общей жизни народа, истекая постоянно изъ одного источника: Церкви.
Между тѣмъ, съ тѣхъ поръ какъ наука Запада сдѣлалась еще другимъ источникомъ нашего мышленія, понятія высшаго класса, проистекая изъ него, отдѣлились отъ понятій народныхъ, если не внутреннимъ разногласіемъ, то, по крайней мѣрѣ, недостаткомъ внѣшняго соглашенія. Монастырь пересталъ быть центральнымъ вмѣстилищемъ всѣхъ концовъ общества и живымъ средоточіемъ всѣхъ его умственныхъ движеній. Убѣжденія и понятія народныя, неподдерживаемыя прикосновеніемъ съ господствующей образованностію, получили ту ограниченность, которая многимъ изъ просвѣщенныхъ не позволяетъ постигнуть глубину ихъ перваго основанія. Но между тѣмъ эти убѣжденія, эти понятія простаго народа, разорванныя на части, но еще живыя и сохранившія внутреннюю силу свою, остаются до сихъ поръ еще единственнымъ содержаніемъ его умственныхъ размышленій, основою его сердечныхъ убѣжденій, связью его различныхъ членовъ, причиною его нравовъ и обычаевъ, и единственнымъ источникомъ его нравственной крѣпости. Этотъ характеръ внутренняго народнаго быта находитъ себѣ подпору въ слушаніи церковныхъ службъ, въ ослабѣвшихъ, но еще не совсѣмъ прерванныхъ сношеніяхъ съ оставшимися монастырями, и, наконецъ, въ нѣкоторыхъ духовныхъ книгахъ, доступныхъ грамотнымъ старикамъ.
Между тѣмъ, неизбѣжная необходимость времени требуетъ уже и отъ простаго народа принятія новой образованности. Грамотность гражданская становится почти всеобщею; но, дѣлая простолюдина способнѣе къ пріобрѣтенію новыхъ свѣденій, она, вмѣстѣ съ тѣмъ, удаляетъ его отъ занятій языкомъ Церковно-Славянскимъ, въ которомъ заключался единственный источникъ его внутреннихъ убѣжденій. Что же будетъ, если, почерпая свои понятія изъ новой литературы гражданской, онъ найдетъ въ ней однѣ книги легкаго чтенія, составленныя изъ денежныхъ выгодъ, забавляющія читателя странностью эффектовъ, старающіяся возбудить въ немъ страсти и понравиться ему разслабленіемъ нравственныхъ правилъ, — или книги чтенія тяжелаго, составленныя съ цѣлію учить народъ тому, что онъ знаетъ, не принаровленныя къ его уже готовымъ понятіямъ, объясняющія ему частные вопросы науки безъ отношенія къ его центральнымъ убѣжденіямъ, даже не предполагая ихъ существованія и принимая внѣшнюю необразованность за дѣтскую пустоту безсмыслія. Первыя книги разорятъ его внутреннюю жизнь; вторыя или не будутъ читаться, или не свяжутся съ его первороднымъ мышленіемъ, и, слѣдственно, останутся безполезными. Вообще чтеніе, вмѣсто цѣли назиданія, получитъ цѣлью удовольствіе.
Вотъ почему мы думаемъ, что писатель, способный противостать этому разрушенію народныхъ понятій, можетъ быть однимъ изъ самыхъ благодѣтельныхъ дѣятелей нашего времени.
И не надобно думать, чтобы новая образованность производила на народъ то же дѣйствіе, какое она обнаруживаетъ на высшіе классы. Здѣсь, бывъ общимъ дѣломъ цѣлаго сословія, она сообщаетъ ему извѣстныя понятія, извѣстныя правила, извѣстные обычаи, взаимно другъ друга подкрѣпляющіе и общіе всѣмъ и каждому. Частное лицо, предаваясь ей, не вырывается изъ своихъ семейныхъ, общественныхъ отношеній. Напротивъ того, въ тѣхъ сословіяхъ, которыя, пріобрѣтая образованность Западную, должны вмѣстѣ съ тѣмъ измѣнить свой прежній образъ жизни и мысли, частное лицо, предавшееся новому вліянію, необходимо приходитъ въ разногласіе со всѣмъ кругомъ его прежнихъ отношеній. Эта отдѣленность одного лица отъ мнѣній и правилъ его общества открываетъ его умъ и душу всѣмъ приманкамъ личной прихоти.
Иные находятъ въ себѣ довольно внутренней силы, чтобы и въ одиночествѣ убѣжденій противостоять напору страстей и корыстныхъ видовъ. Но другіе, не подкрѣпленные уваженіемъ къ общему мнѣнію своего круга, падаютъ нравственно и умственно, бывъ жертвою своей отдѣленности. Ибо въ дѣлѣ нравственной крѣпости и жизненнаго благоразумія, по большей части, одинъ человѣкъ стоитъ, опираясь на другаго.
Вотъ отъ чего многими замѣчено, что изъ семьи, державшейся правилъ старины, первое лицо, перемѣняющее свое Русское платье и обычаи на такъ называемые Нѣмецкіе, обыкновенно увлекается прелестію самыхъ мелочныхъ выгодъ новаго просвѣщенія, предается самымъ безумнымъ страстямъ, проживаетъ легкомысленно имѣніе отца, собранное долголѣтними трудами и глубокими разсчетами, и часто даже, вмѣстѣ съ имѣніемъ, роняетъ имя, украшавшееся общимъ уваженіемъ. Только при второмъ и третьемъ поколѣніи новообразовавшейся семьи возстанавливается то равновѣсіе между лицомъ и обществомъ, которое служитъ самою вѣрною опорой нравственности обоихъ.
Впрочемъ, кромѣ замѣченнаго разногласія между частнымъ лицомъ съ его кругомъ, вредное дѣйствіе новой образованности происходитъ еще и отъ того, что обыкновенно человѣкъ предается ей не вслѣдствіе развитія своихъ внутреннихъ убѣжденій, но вслѣдствіе внѣшней необходимости, или внѣшнихъ выгодъ, или только удовольствій жизни. Напротивъ, внутреннее убѣжденіе въ немъ обыкновенно противится такой наружной перемѣнѣ; но онъ жертвуетъ убѣжденіемъ для выгодъ жизни. Иногда на развалинахъ человѣка выростаетъ ученый; но обыкновенно плоды такого поступка не могутъ не соотвѣтствовать сѣмени.
Что же касается до причины разногласія новой образованности съ нашею прежнею, то она заключается не въ томъ, чтобы онѣ въ самомъ дѣлѣ обѣ были непримиримы въ началахъ своихъ; но въ томъ, что до сихъ поръ еще характеръ образованности Европейской есть чисто раціональный, основанный не на признаніи высшей истины, но на совокупности личныхъ мнѣній, на перевѣсѣ логики надъ всѣми другими источниками познаванія, — между тѣмъ какъ въ характерѣ нашей образованности логическое развитіе составляетъ только одну зависимую часть умственнаго убѣжденія. Эта особенность современной образованности Запада была причиною, почему въ различныхъ странахъ Европы распространеніе наукъ производило различныя дѣйствія: въ земляхъ протестантскихъ, распространяясь въ народѣ, просвѣщеніе еще болѣе проницало его единствомъ одного основнаго начала; въ земляхъ католическихъ, напротивъ того, оно было обыкновенно причиною раздвоенія и неустройства.
Отношенія нашего православнаго ученія къ развитію внѣшней науки столько же отличны отъ Римско-схоластической нетерпимости, сколько и отъ противоположнаго ему подчиненія вѣры подъ господство личнаго разума. Наша Церковь никогда не выставляла никакой системы человѣческой, никакого ученаго богословія, за основаніе своей истины, и потому не запрещала свободное развитіе мысли въ другихъ системахъ, не преслѣдовала ихъ, какъ опасныхъ враговъ, могущихъ поколебать ея основу. Не признавая, напримѣръ, ни одной системы астрономіи за безусловно истинную, за исключительно свою, она не имѣла нужды преслѣдовать Галилея за то, что земля обращается вокругъ солнца, не называла еретиками тѣхъ, кто признавалъ или не признавалъ Аристотеля.
Съ другой стороны, Церковь наша никогда не подвергала верховныхъ истинъ суду и власти личныхъ мнѣній, и потому никогда не измѣняла своего ученія.
Изъ этого очевидно, что и отношеніе нашей родной образованности къ просвѣщенію Западному должно быть совершенно особенное. Но прежде чѣмъ отношеніе это придетъ въ правильное устройство, прежде чѣмъ науки Запада переработаются въ нашемъ смыслѣ, — что можетъ сдѣлать писатель для народа? — Передавать ему частныя открытія наукъ? Но этого недостаточно, чтобы установить его внутренній образъ мыслей и оградить его отъ разрушительныхъ вліяній. Увѣщевать? Но для этого нужно прежде убѣдить. Что же остается ему дѣлать?
Мы думаемъ, что дѣятельность его только тогда принесетъ настоящіе плоды, когда высшимъ развитіемъ просвѣщенія сама наука станетъ въ гармонію съ нашею жизнію.
Но для этого недостаточно силъ одного писателя. Для этого нужно общее содѣйствіе всѣхъ людей мыслящихъ и неравнодушныхъ къ внутреннему достоинству человѣка вообще и къ благосостоянію своего отечества въ особенности.
Впрочемъ, если и безъ видимаго плода погибнетъ благонамѣренная дѣятельность частнаго человѣка, то можетъ ли совершенно безъ плода погибнуть дѣло, оживленное искреннею мыслію блага? Одинъ не можетъ ничего; но если не будетъ одного, какъ будетъ два?
О романѣ О. П. Шишкиной: Прокопій Ляпуновъ.
Мы спѣшимъ, съ позволенія почтенной сочинительницы, раздѣлить съ читателями нашими то удовольствіе, которое доставило намъ чтеніе первыхъ главъ изъ новаго ея романа. Великое время, которое онъ возбуждаетъ въ воспоминаніи, живость разсказа, прекрасный слогъ, талантъ автора, ея любовь къ отечеству, ея добросовѣстное желаніе понять и представить въ настоящемъ видѣ событія нашей прошедшей жизни, — все это даетъ большое достоинство ея произведеніямъ и позволяетъ намъ обѣщать читателямъ еще болѣе интереса отъ этого новаго сочиненія, ибо предметъ повѣствованія становится здѣсь еще живѣе и многозначительнѣе, чѣмъ въ первомъ ея романѣ, которому этотъ служитъ продолженіемъ.
Но то уваженіе, которое мы имѣемъ къ литературнымъ заслугамъ сочинительницы, налагаетъ на насъ обязанность, не ограничиваясь общими похвалами, сказать откровенно мнѣніе наше объ этомъ родѣ словесности у насъ и объ его отношеніи къ ея таланту.
Историческій романъ явился на свѣтъ не потому только, что Вальтеръ Скоттъ понялъ въ немъ возможность новаго рода литературныхъ произведеній. Онъ былъ слѣдствіемъ господствующаго тогда стремленія Европы: оживить въ умахъ, воскресить въ воображеніи старый бытъ, уничтоженный новымъ и снова возвращенный возстановленіемъ прежняго порядка вещей, разрушеннаго революціей и Наполеономъ. Англія, живущая неразрывнымъ развитіемъ преданія, Англія, самый ожесточенный, неумолимый, задушевный врагъ Наполеона, была естественно впереди этого стремленія къ возстановленію стараго, прошедшаго; но и въ Англіи самой болѣе всего сочувствовало съ этимъ направленіемъ то сословіе, котораго вся сила и вся значительность заключается въ сохраненіи стараго, передъ напоромъ новизны. Вотъ отъ чего родоначальникъ историческихъ романовъ могъ явиться только въ Англіи, среди ея аристократіи, въ минуту всеобщаго движенія къ прежнему порядку вещей. Вотъ отъ чего романы его, какъ новое поэтическое и вмѣстѣ учено-вѣрное выраженіе этого направленія, имѣли успѣхъ невѣроятный. И послѣдователи Вальтеръ Скотта, изъ которыхъ, впрочемъ, ни одинъ не сравнялся съ нимъ въ исторической вѣрности красокъ и литературномъ достоинствѣ изложенія, — отъ того даже самые бездарные его послѣдователи, не остались безъ читателей, покуда продолжалось это общее направленіе. Историческій романъ сталъ въ одинъ разрядъ съ мебелью рококо, съ поддѣлкою подъ прежнія фижмы, съ гербами на ливреяхъ возвратившихся эмигрантовъ, т. е., сдѣлался дѣломъ моды, всегда основанной на какой нибудь сокрытой, хотя часто изуродованной мысли.
Но отъ чего мы Русскіе, у которыхъ послѣ Наполеона ничего не возстановлялось, кромѣ стѣнъ Москвы, ничто не обращалось изъ новаго въ старое, отъ чего мы такъ увлеклись этою модою? Это можетъ объясниться только тѣмъ, что литературная жизнь наша питается сочувствіемъ не съ нашею жизнію, а съ иноземными гостиными.
Замѣтимъ однако, что этотъ родъ словесности самъ по себѣ, независимо отъ моды, имѣетъ великіе недостатки. Главный изъ нихъ тотъ, что достоинство его зависитъ не столько отъ литературнаго таланта, сколько отъ глубокаго изученія исторіи и отъ вѣрности мѣстныхъ красокъ. Ибо при малѣйшей невѣрности онъ падаетъ ниже всякаго фантастическаго вымысла, который и въ невозможномъ имѣетъ свою внутреннюю правду; между тѣмъ какъ правда романа историческаго только внѣшняя, относительная къ исторіи, оскорбляя которую, онъ оскорбляетъ и умъ, и память, и чувство читателя, и лишается въ глазахъ его всякой цѣны. Успѣхъ дурныхъ романовъ ничего не доказываетъ; онъ свидѣтельствуетъ только, что большинство читателей въ знаніи исторіи было еще ниже сочинителя, и больше ничего.
Въ наше время, когда изданіемъ столькихъ драгоцѣнныхъ и неизвѣстныхъ прежде памятниковъ старины распространился новый свѣтъ на нашу прошедшую жизнь, и возбудилось къ ней общее вниманіе, общая любовь мыслящихъ людей, историческій романъ могъ бы имѣть новый существенный смыслъ; но за то требуетъ и новыхъ труднѣйшихъ условій.
Кромѣ того, что мы теперь, познакомившись болѣе съ предметомъ, сдѣлались взыскательнѣе въ вѣрности его изображенія; кромѣ того, что эта взыскательность требуетъ отъ автора болѣе глубокаго изученія не только составленныхъ исторій, но и самыхъ памятниковъ нашей древности; кромѣ того, что такое глубокое изученіе уже не можетъ совершиться между дѣломъ, но должно быть предметомъ постоянной, пожизненной, трудной работы и сухихъ, неусыпныхъ розысканій; кромѣ того, что это такими усиліями доставшееся изученіе предмета должно быть одушевлено вѣрностью взгляда и искусствомъ живаго представленія; кромѣ всего этого, надобно прибавить еще и то, что самое это изученіе всѣхъ подробностей исторіи необходимо должно ограничить право изобрѣтенія и вымысла, и что тѣ вольности фантазіи, которыя могли быть даже достоинствомъ романа при полузнаніи предмета, становятся, при болѣе короткомъ съ нимъ знакомствѣ, уже не достоинствами, но недостатками, оскорбляющими внутреннее чувство читателя.
Отъ того мы думаемъ, что если историческій романъ у насъ долженъ явиться въ новомъ видѣ, то для этого, вѣроятно, долженъ родиться особый геній, и что до тѣхъ поръ всѣ произведенія этого рода непремѣнно будутъ ниже того, что авторъ ихъ могъ бы создать во всякой другой литературной сферѣ.
Основываясь на этихъ соображеніяхъ, мы думаемъ, что почтенная сочинительница прилагаемаго отрывка, обладающая столь замѣчательнымъ талантомъ, не почтетъ насъ за безвкусныхъ варваровъ, не умѣющихъ цѣнить ея блестящихъ литературныхъ достоинствъ, если мы прибавимъ къ сказанному, что удовольствіе, которое доставило намъ чтеніе этого отрывка, исполненнаго многихъ красотъ, было испытано нами не безъ примѣси нѣкотораго сожалѣнія къ избранному ею предмету, который самъ по себѣ составляетъ самую яркую, самую глубокую, самую многозначительную и самую великую минуту во всей прошедшей жизни нашей. Здѣсь малѣйшая невѣрность является уже тяжелымъ диссонансомъ, малѣйшее приложеніе къ правдѣ измѣняетъ ея смыслъ, какъ прибавленіе всякаго новаго украшенія къ изображенію древней надписи, еще не до конца разгаданной, портитъ, не украшая.