(1832)
Въ концѣ прошедшаго года поставлена на Московскій театръ извѣстная комедія покойнаго А. С. Грибоѣдова: Горе отъ ума, и не смотря на то, что актеры играли дурно и ни одинъ изъ нихъ, не исключая даже г. Щепкина, не понялъ своей роли; не смотря на то, что комедія была уже давно знакома большей части зрителей, ибо нѣтъ уѣзда въ Европейской Россіи, нѣтъ армейскаго полка, гдѣ бы ее не знали наизусть; не смотря на то, что она не имѣетъ собственно драматическихъ и театральныхъ достоинствъ, и лучше въ простомъ чтеніи, чѣмъ на сценѣ; не смотря на то, наконецъ, что Московская публика видѣла въ ней собственную свою каррикатуру, — театръ былъ почти полонъ въ продолженіе трехъ или четырехъ разъ ея представленья. Доказываетъ ли это безпристрастіе Московской публики? Или наша насмѣшливость сильнѣе нашего самолюбія? Или, можетъ быть, мы смотрѣли на сцену съ такимъ же добрымъ простодушіемъ, съ какимъ извѣстная обезьяна, глядясь въ зеркало, говорила медвѣдю:
Смотри-ка, Мишенька: что это тамъ за рожа?
Правда, оригиналы тѣхъ портретовъ, которые начерталъ Грибоѣдовъ, уже давно не составляютъ большинства Московскаго общества, и хотя они созданы и воспитаны Москвою, но уже сама Москва смотритъ на нихъ, какъ на рѣдкость, какъ на любопытныя развалины другаго міра. Но главный характеръ Московскаго общества вообще — не перемѣнился. Философія Фамусова и теперь еще кружитъ намъ головы[16]; мы и теперь, также какъ въ его время, хлопочемъ и суетимся изъ ничего; кланяемся и унижаемся безкорыстно и только изъ удовольствія кланяться; ведемъ жизнь безъ цѣли, безъ смысла; сходимся съ людьми безъ участія, расходимся безъ сожалѣнія; ищемъ наслажденій минутныхъ, и не умѣемъ наслаждаться. И теперь, также какъ при Фамусовѣ, домы наши равно открыты для всѣхъ: для звáныхъ и незваныхъ, для честныхъ и для подлецовъ. Связи наши составляются не сходствомъ мнѣній, не сообразностью характеровъ, не одинакою цѣлью въ жизни, и даже не сходствомъ нравственныхъ правилъ; ко всему этому мы совершенно равнодушны. Случай насъ сводитъ, случай разводитъ, и снова сближаетъ, безъ всякихъ послѣдствій, безъ всякаго значенія.
Эта пустота жизни, это равнодушіе ко всему нравственному, это отсутствіе всякаго мнѣнія и вмѣстѣ боязнь пересудовъ, эти ничтожныя отношенія, которыя истощаютъ человѣка по мелочамъ и дѣлаютъ его неспособнымъ ко всему стройно дѣльному, ко всему возвышенному и достойному труда: жить, — все это даетъ Московскому обществу совершенно особенный характеръ, составляющій середину между уѣзднымъ кумовствомъ и безвкусіемъ, и столичною искательностью и роскошью. Конечно, есть исключенія, и, можетъ быть, ихъ больше, чѣмъ сколько могутъ замѣтить проходящіе: есть общества счастливо отборныя, заботливо охраняющія себя отъ ихъ окружающей смѣшенности и душнаго ничтожества; есть люди, которые въ кругу тихихъ семейныхъ отношеній, посреди безкорыстныхъ гражданскихъ обязанностей, развиваютъ чувства возвышенныя вмѣстѣ съ правилами твердыми и благородными; есть люди, постигшіе возможность цѣли высокой посреди всеобщей пустоты и плоскости; люди, умѣющіе создавать себѣ наслажденія просвѣщенныя и роскошествовать съ утонченностью и вкусомъ; но эти люди, эти общества далеко не составляютъ большинства; и если бы они захотѣли принять на себя безполезную и молодо странную откровенность Чацкаго, то, также какъ онъ, явились бы пугалищемъ собраній, существомъ несноснымъ, неприличнымъ и сумасшедшимъ.
Однако и самыя исключенія, находящіяся въ безпрестанной борьбѣ съ большинствомъ, не могутъ совершенно охраниться отъ его заразительности, и невольно, болѣе или менѣе, раздѣляютъ его недостатки. Такъ почти нѣтъ дома въ Москвѣ, который бы чѣмъ нибудь не обнаружилъ просвѣщенному иностранцу нашей недообразованности, и если не въ гостиной, не въ кабинетѣ, то хотя въ прихожей найдетъ онъ какое нибудь разногласіе съ Европейскимъ бытомъ и согласіе съ бытомъ Московскимъ.
Естественно, что это имѣетъ вліяніе и на самого хозяина; и потому совершенно справедливо, что
На всѣхъ Московскихъ есть особый отпечатокъ.
Вотъ въ чемъ состоитъ главная мысль комедіи Грибоѣдова, мысль, выраженная сильно, живо и съ прелестью поразительной истины. Каждое слово остается въ памяти неизгладимо; каждый портретъ приростаетъ къ лицу оригинала неотъемлемо; каждый стихъ носитъ клеймо правды и кипитъ огнемъ негодованія, знакомаго одному таланту.
Но есть въ той же комедіи другая мысль, которая, по моему мнѣнію, если не противорѣчитъ господствующей, то по крайней мѣрѣ доказываетъ, что авторъ судилъ о Москвѣ болѣе какъ свидѣтель, страстно взволнованный, нежели какъ судья, равнодушно мыслящій, и умѣющій, даже осуждая, отличать хорошее отъ дурнаго. Можетъ быть, это не вредитъ произведенію искусства, не вредитъ истинѣ художественной; но вредитъ истинѣ практической и нравственной. Мысль, о которой я говорю, заключается въ негодованіи автора на нашу любовь къ иностранному. Правда, эта любовь часто доходитъ до смѣшнаго и безсмысленнаго; дурно направленная, она часто мѣшаетъ нашему собственному развитію; но злоупотребленія вещи не уничтожаютъ ея достоинства. Правда, мы смѣшны, подражая иностранцамъ, — но только потому, что подражаемъ неловко и невполнѣ; что изъ-подъ Европейскаго фрака выглядываетъ остатокъ Русскаго кафтана, и что, обривши бороду, мы еще не умыли лица. Но странность нашей подражательности пройдетъ при большемъ распространеніи просвѣщенія; а просвѣщеніе у насъ распространиться не можетъ иначе, какъ вмѣстѣ съ распространеніемъ иностраннаго образа жизни, иностраннаго платья, иностранныхъ обычаевъ, которые сближаютъ насъ съ Европою физически, и, слѣдовательно, способствуютъ и къ нашему нравственному и просвѣщенному сближенію. Ибо, кто не знаетъ, какое вліяніе имѣетъ наружное устройство жизни на характеръ образованности вообще? Намъ нечего бояться утратить своей національности: наша религія, наши историческія воспоминанія, наше географическое положеніе, вся совокупность нашего быта столь отличны отъ остальной Европы, что намъ физически невозможно сдѣлаться ни Французами, ни Англичанами, ни Нѣмцами. Но до сихъ поръ національность наша была національность необразованная, грубая, Китайски-неподвижная. Просвѣтить ее, возвысить, дать ей жизнь и силу развитія, — можетъ только вліяніе чужеземное; и какъ до сихъ поръ все просвѣщеніе наше заимствовано извнѣ, такъ только извнѣ можемъ мы заимствовать его и теперь, и до тѣхъ поръ, покуда поравняемся съ остальною Европою. Тамъ, гдѣ обще-Европейское совпадется съ нашею особенностью, тамъ родится просвѣщеніе истинно Русское, образованно національное, твердое, живое, глубокое и богатое благодѣтельными послѣдствіями. Вотъ отъ чего наша любовь къ иностранному можетъ иногда казаться смѣшною, но никогда не должна возбуждать негодованія; ибо, болѣе или менѣе, посредственно или непосредственно, она всегда ведетъ за собой просвѣщеніе и успѣхъ, и въ самыхъ заблужденіяхъ своихъ не столько вредна, сколько полезна.
Но любовь къ иностранному не должно смѣшивать съ пристрастіемъ къ иностранцамъ; если первая полезна, какъ дорога къ просвѣщенію, то послѣднее, безъ всякаго сомнѣнія, и вредно и смѣшно, и достойно нешуточнаго противодѣйствія. Ибо, — не говоря уже объ томъ, что изъ десяти иноземцевъ, промѣнявшихъ свое отечество на Россію, рѣдко найдется одинъ просвѣщенный, — большая часть такъ называемыхъ иностранцевъ не рознится съ нами даже и мѣстомъ своего рожденія; они родились въ Россіи, воспитаны въ полурусскихъ обычаяхъ, образованы также поверхностно, и отличаются отъ коренныхъ жителей только своимъ незнаньемъ Русскаго языка и иностраннымъ окончаніемъ фамилій. Это незнанье языка естественно дѣлаетъ ихъ чужими посреди Русскихъ, и образуетъ между ними и коренными жителями совершенно особенныя отношенія. Отношенія сіи, всѣмъ имъ болѣе или менѣе общія, созидаютъ между ними общіе интересы, и потому заставляютъ ихъ сходиться между собою, помогать другъ другу и, не условливаясь, дѣйствовать заодно. Такъ самое незнанье языка служитъ для нихъ паролемъ, по которому они узнаютъ другъ друга; а недостатокъ просвѣщенія нашего заставляетъ насъ смѣшивать иностранное съ иностранцами, какъ робенокъ смѣшиваетъ учителя съ наукою, и въ умѣ своемъ не умѣетъ отдѣлить понятія объ учености отъ круглыхъ очковъ и неловкихъ движеній.