Островъ

(Недоконченная повѣсть)

(1838)

ГЛАВА I

На Средиземномъ морѣ, между острововъ, окружающихъ Грецію, давно уже извѣстна мореходцамъ одна скала, уединенно возвышающаяся посреди моря.

Эта скала замѣчательна мореплавателямъ особенно потому, что она служитъ для нихъ спасительнымъ предостереженіемъ отъ опасныхъ подводныхъ камней и совершенно непроходимой мели, которая окружаетъ ее со всѣхъ сторонъ на нѣсколько верстъ. Потому, кормчій, какъ скоро завидитъ ее вдалекѣ, уже спѣшитъ повернуть корабль въ ту или другую сторону, чтобы миновать опасное мѣсто.

И не одни большія суда, даже мелкія лодки рыбаковъ, иногда занесенныя бурею отъ ближнихъ острововъ въ сосѣдство опасной скалы, всегда погибали тамъ безъ возврата, застрявая въ вязкомъ песку или разбиваясь объ острые камни, такъ что ни одинъ, вѣроятно, живой человѣкъ не приближался къ подошвѣ неприступнаго утеса, — а вершина его была знакома только хищнымъ птицамъ, которыя прилетали туда съѣдать свою добычу.

Но достигнуть до скалы людямъ было не только невозможно, но и не нужно, и даже не любопытно. Она не представляла ничего, кромѣ голаго, безплоднаго камня, впрочемъ довольно живописно исковерканнаго, и въ нѣкоторыхъ мѣстахъ орошеннаго гремящими, дробящимися потоками, вытекавшими, вѣроятно, изъ средины самой скалы.

Но для чего же природа образовала это безполезное явленіе? Или нужно человѣку, на всѣхъ дорогахъ земли и моря, на всѣхъ путяхъ жизни и мышленія, встрѣчать безпрестанныя затрудненія и опасности, чтобы не заснуть прежде ночлега въ разслабляющей душу безпечности?

Въ ту ночь, когда въ Греціи случилось извѣстное землетрясеніе, отъ котораго многіе города уничтожились, многія горы измѣнили свой видъ, рѣки — теченіе, и особенно потерпѣли острова, а на сѣверъ отъ Кандіи, около Санторино, даже явился на свѣтъ новый, небывалый островокъ, тогда — кажется, это было въ 1573 году — и въ каменной скалѣ произошло нѣкоторое измѣненіе. Мель вокругъ нея распространилась еще болѣе; самъ утесъ еще выросъ изъ моря и много расширился въ своемъ объемѣ.

Послѣ того, лѣтъ черезъ тридцать, два Греческіе монаха, занимаясь рыбною ловлею, въ тихую погоду, на легкой плоскодонной лодочкѣ, плавали около береговъ Анатоліи. Утро было ясное; море, какъ зеленое стекло, лежало недвижимо; рыба играла на поверхности воды, и они, преслѣдуя ея движенія, мало по малу удалились отъ берега. Но неожиданно поднялся вѣтеръ, и сила волненія увлекла ихъ еще далѣе въ море. Видя опасность, они начали прилежно работать веслами; но буря увеличивалась; земля исчезла изъ виду; лодочка ихъ, прыгая по волнамъ, уносилась все далѣе. Воздухъ сталъ теменъ отъ тучъ; вокругъ не было ничего, кромѣ разорваннаго моря, которое, казалось, за каждою волною раскрывается до самаго дна. Страхъ, ужасъ и холодъ проникали ихъ до самыхъ костей. Но скоро они почувствовали, что продолжать долѣе споръ свой съ бурею было бы имъ и безполезно, и невозможно. Сберегая силы на всякій случай, они сложили весла въ лодку и отдались на волю Божію.

Между тѣмъ, успѣли они принять другъ отъ друга исповѣдь, получили разрѣшеніе, обнялись, и тихимъ, но согласнымъ голосомъ запѣли псалмы, глядя, уже почти равнодушно, на свою безпрестанно раскрывающуюся могилу.

Долго легкая лодочка носилась съ пѣньемъ по ревущему морю, увлекаясь то въ ту, то въ другую сторону.

Наконецъ, сквозь тучи проглянуло солнце; потомъ скоро все небо очистилось, вѣтеръ утихъ, и только одно раскачавшееся море не переставало еще волноваться.

Сами не вѣря безвредности своего долгаго плаванія, они начали уже надѣяться на спасеніе; но надежда ихъ скоро изчезла, когда, осматриваясь вокругъ себя, они замѣтили, что находятся далеко отъ земли, и прямо въ виду той опасной скалы, которая, какъ имъ было извѣстно, со всѣхъ сторонъ окружена мелью и камнями, и куда неодолимо стремило ихъ морское волненіе. Въ срединѣ моря еще была имъ возможность случайно наплыть на островъ или встрѣтить корабль. Здѣсь не было и этой надежды; они неслись на скалу и уже видимо плавали надъ самою мелью. Но вотъ другое удивленіе: между желтаго песку, едва покрытаго водою, показалось темное углубленіе, какъ бы тропинка для лодки посреди непроходимаго моря. Снова взялись они за весла, стараясь удержаться на этой узкой полоскѣ, которая своимъ темнымъ цвѣтомъ ясно отличалась отъ окружающей равнины. Мало по малу морская тропинка привела ихъ къ самой подошвѣ скалы, — они спасены.

Между тѣмъ день склонялся къ вечеру. Море успокоилось. Но возвращаться уже было поздно. Они рѣшились встащить лодку на камни и, взойдя на скалу, дожидаться тамъ до слѣдующаго утра.

По неровнымъ уступамъ огромныхъ, разбитыхъ камней, кое-какъ взобрались они на верхъ утеса: но тамъ нашли они зрѣлище неожиданное.

Скала, казавшаяся безплоднымъ камнемъ, въ самомъ дѣлѣ была цвѣтущій, плодоносный островъ. Голые кремни, которые окружали его со всѣхъ сторонъ, составляли только высокую ограду, внутри которой, въ таинственномъ углубленіи, скрывалась пространная, зеленая равнина, усѣянная живописными пригорками, перерѣзанная живыми потоками, густыми и разнообразными перелѣсками. Высокіе кедры не достигали, однако же, до вершины ограды. Лѣса лавровые и финиковые мѣшались съ оливковыми и лимонными деревьями, осыпанными плодами, съ апельсинами и персиками, съ орѣховыми рощами, съ миртовыми кустами и виноградными лозами, вокругъ нихъ обвивающимися. Невыразимое чувство овладѣло спасенными спутниками посреди этой роскошной природы. Молча стали они на колѣни и долго не могли найти голоса для словъ, смотря на свѣтлый востокъ, озаренный заходящимъ солнцемъ.

Окончивъ молитву и утоливъ голодъ древесными плодами, они пошли осматривать островъ.

Нигдѣ не замѣтно было слѣдовъ человѣка. Все было дико, но все прекрасно; садъ, устроенный безъ трудовъ и работы; все ярко и стройно, все наполнено красоты и благоуханія. Особенно вниманіе ихъ остановилось на теченіи одного красиваго потока, который бѣжалъ съ вершины небольшой горы и, живописно извиваясь по ней, безпрестанно падалъ съ камня на камень громкими порогами. Въ одномъ мѣстѣ, гдѣ паденіе его было значительнѣе другихъ, сгибаясь въ широкую дугу, подъ которой, какъ подъ прозрачнымъ покрываломъ, зеленѣлись кусты и растенія, они замѣтили, что подъ этимъ радужнымъ сводомъ образовалась круглая пещера, у входа заросшая гибкими розгами винограда. Природа, казалось имъ, нарочно создала, въ этой жаркой странѣ, это отрадное убѣжище, и занавѣсила его прохладною струею отъ солнца, и убрала его стѣны разноцвѣтными кристаллами, и устлала его подъ мягкимъ мохомъ и густою травою. Но что-то звонкое попалось имъ подъ ноги. Это былъ женскій браслетъ, украшенный драгоцѣнными каменьями. Какъ зашелъ онъ сюда? Птица ли занесла его? или былъ здѣсь человѣкъ? Но вотъ явный признакъ человѣка: прямой Греческій мечъ, весь покрытый ржавчиною. Не далеко отъ него яшмовая курильница, обвитая искусственными рельефами, съ остатками благовонной смолы и нѣсколькихъ недогорѣвшихъ углей. Вотъ и еще: шлемъ и мужскія латы. Подлѣ нихъ блестѣли въ травѣ женскія ожерелья и кованный поясъ, а въ темномъ углу пещеры два бѣлые человѣческіе остова лежали обнявшись. Но истлѣвшія кости, при первомъ прикосновеніи, разлетѣлись въ пыль, такъ что отъ нихъ остались только два маленькіе крестика, изъ чистаго золота, и два кольца, на которыхъ вырѣзаны были двѣ Греческія буквы, на одномъ I., на другомъ H. Больше не было никакой надписи.

На другой день, когда солнце выкатилось на небо, маленькая лодочка уже плыла вдаль отъ острова, по той же темной тропинкѣ.

Легко было путникамъ, вчера замѣтивши дорогу, отыскать ее опять. Скоро выбрались они въ открытое море и, держась все прямо, достигли одного изъ острововъ Архипелага. Тамъ сѣли они на корабль и благополучно прибыли въ свой монастырь, во все продолженіе пути храня крѣпкую тайну о своемъ странномъ открытіи. Но въ монастырѣ они обо всемъ разсказали настоятелю, который, чувствуя, при бѣдственномъ состояніи Востока, всю важность независимаго убѣжища, также втайнѣ сообщилъ объ немъ патріарху. Такимъ образомъ, извѣстіе о новомъ островѣ сберегалось между избраннымъ духовенствомъ Востока, и только не многимъ, мужамъ испытанной жизни и характера, передавалось оно вмѣстѣ съ другими важными преданіями, которыя всегда хранились и теперь еще хранятся въ цѣлости, у извѣстной части Восточнаго монашества.

Между тѣмъ, многіе пустынники удалились на тайный островъ, навсегда скрываясь тамъ отъ свѣта и людей. Вскорѣ, подлѣ таинственнаго грота, въ тѣни кипарисовой рощи, основанъ Греческій монастырь и возвысилась церковь во имя Св. Георгія, отъ чего и весь островъ получилъ то же названіе между знавшими о его существованіи.

Въ теченіе времени, переселялись туда многіе изъ ученѣйшихъ людей Греціи и Палестины, такъ что, наконецъ, монастырь Св. Георгія, хотя извѣстный не многимъ, сдѣлался, однако же, однимъ изъ первыхъ на Востокѣ и по духовной замѣчательности людей, его составляющихъ, и по богатству своей библіотеки, и по своему счастливому мѣстоположенію, и болѣе всего — по тому особенному духу глубины, который долженъ былъ возникнуть въ отдѣленномъ и сомкнутомъ кругу людей необыкновенныхъ.

Впрочемъ, не одни монахи населяли таинственную скалу; многія и свѣтскія семейства, преслѣдуемыя невѣрными, уходили туда, желая лучше сокрыться въ вѣчномъ уединеніи, чѣмъ промѣнять на Латинскую чужбину свою Православную родину.

Часто, на Греческихъ островахъ или въ Константинополѣ, когда отъ паши или отъ султана угрожала опасность какому-нибудь важному фанаріоту, за его подозрительную приверженность къ христіанамъ, или богатому купцу, за его завидныя сокровища, — то прежде, чѣмъ бѣда настигнетъ несчастнаго, у порога его жилища являлся какой-нибудь неизвѣстный прохожій, въ разорванномъ рубищѣ, и просилъ его гостепріимства. И получивъ его, за чашей меду, онъ разсказывалъ хозяину про свои далекія странствія, про Святую землю, угнетенную варварами; про Аѳонскую гору, свѣтильникъ христіанскаго просвѣщенія на Востокѣ; про нѣкоторыхъ Святыхъ мужей, скрывавшихся въ пустыняхъ Азіи и Африки, — а между тѣмъ, тайно передавалъ ему извѣстіе объ опасности и приготовленныхъ средствахъ къ спасенію. Но нѣкоторымъ, особенно испытаннымъ, открывалось также о существованіи неизвѣстнаго острова.

По этой причинѣ, островъ раздѣленъ былъ на двѣ части: въ одной стоялъ монастырь, и жили монахи; въ другой — семейства изгнанныхъ.

На этой послѣдней части острова образъ жизни былъ совсѣмъ необыкновенный. Земля была общая, труды совмѣстные, деньги безъ обращенія, роскошь неизвѣстна; а между тѣмъ, вся образованность древней и новой Греціи хранилась между жителями во всей глубинѣ своей особенности, неизвѣстной Западу и забытой на Востокѣ. Въ ихъ занятіяхъ работа тѣлесная смѣнялась умственною дѣятельностію. Въ собраніяхъ правдивость, доброжелательство и стремленіе къ возвышеннымъ наслажденіямъ духа. Въ семейномъ кругу глубокій миръ и чистота. Въ воспитаніи дѣтей развитіе душевныхъ силъ безъ насильственныхъ напряженій, — ненависть къ притворству и презрѣніе къ нелюбовному чувству соперничества. Высоко цѣнили они всякое достоинство, всякую способность; но для дѣтей своихъ скорѣе бы предпочли ихъ совершенное отсутствіе, чѣмъ, при нѣкоторомъ достоинствѣ, еще больше лукавое его выказываніе. И они росли весело, юноши крѣпкіе духомъ и тѣломъ, дѣвы стыдливыя, глубоколюбящія и во всей прелести неизнѣженнаго здоровья и Греческой красоты.

Не рѣдко, однако же, получали островитяне извѣстія объ остальномъ мірѣ, и часто туда, гдѣ нужна была помощь, тайно посылали деньги изъ своихъ сокровищъ, имъ не нужныхъ и только хранимыхъ для добрыхъ дѣлъ и нѣкоторыхъ далекихъ предположеній. Не тревожила ихъ наружная мишура Европейской образованности, ни газетныя знаменитости, ни чужедворныя сплетни; но моремъ отдѣленные отъ міра, любовью къ человѣчеству съ нимъ соединенные, всегда съ любопытствомъ сердечнаго участія слѣдили они за судьбами просвѣщенія и народовъ, и съ трепетомъ ожидали, не воскреснетъ ли Греція, и не блеснетъ ли гдѣ-нибудь лучь надежды къ избавленію Христіанства.

Такъ было на неизвѣстномъ островѣ, посреди невѣжественныхъ земель, угнетенныхъ варварами. Между тѣмъ, въ просвѣщенной странѣ человѣчества, въ образованной Европѣ, все, казалось, идетъ своимъ установленнымъ, твердымъ порядкомъ. Люди живутъ какъ обыкновенно, одинъ не заботясь о другомъ; каждый думаетъ, считаетъ, страдаетъ и утѣшается за себя. Тѣ не многіе, на которыхъ лежитъ бремя общей заботы, также слѣдуютъ обыкновеннымъ правиламъ: въ прошедшемъ ищутъ уроковъ для будущаго, судятъ о завтра по вчера; смотря на заходящее солнце, разсчитываютъ о грядущемъ утрѣ. И въ самомъ дѣлѣ, разсчеты ихъ вѣрны: по извѣстнымъ законамъ, извѣстныя силы играютъ и равновѣсятся, какъ играетъ въ парусахъ постоянный и попутный вѣтеръ.

Но вдругъ на Западѣ переломился порядокъ: взволновался народъ, разыгралися страсти, рухнулъ престолъ, полилась кровь, падаетъ Церковь, законы ломаются, все устройство вещей ниспровергнуто, новое устройство возникаетъ и снова рушится, уставы смѣняются другими, все зыблется, все падаетъ, все подымается и снова падаетъ; топоръ работаетъ день и ночь, кровь льется рѣками, народъ пляшетъ, страсти не знаютъ границъ, клики восторга мѣшаются съ крикомъ отчаянія, съ громомъ пушекъ и барабановъ, съ отзывомъ славы и побѣдъ, воплями кровожаднаго звѣрства, съ глубокими воздыханіями глубокой любви къ человѣчеству, съ хохотомъ распутства и самозабвенія.

Вся Европа дрожитъ отъ волнующагося народа; всѣ царства соединились противъ него войною и не могутъ одолѣть его напряженныхъ силъ. Что-то будетъ съ просвѣщеннымъ человѣчествомъ?

На уединенномъ островѣ слухъ о переворотахъ Европейскихъ особенно занималъ одного изъ потомковъ древнихъ Греческихъ императоровъ, фанаріота Палеолога, прежде служившаго драгоманомъ при Портѣ и отъ того болѣе другихъ опытнаго въ дѣлахъ Запада. Но эти извѣстія ни сколько не измѣняли его мирныхъ занятій и стройной, дѣятельной жизни, раздѣленной между ихъ дружескимъ обществомъ и его небольшою семьею, которую составляли: его молодая жена, маленькій сынъ и маленькая дѣвочка, у нихъ воспитывавшаяся.

Олимпіада Палеологъ была одною изъ тѣхъ женъ, любимыхъ Небомъ, которыя видимо приводятъ благословеніе Божіе на душу ими любимаго. Чистая правильная красота была только свѣтлою тѣнью свѣтлаго, внутренняго существа ея. Со всею теплотою полнаго, не засыпающаго сердца, раздѣляла она съ мужемъ опредѣленныя заботы дня, и произвольныя мысли отдыха, и далекія надежды будущаго, и едва замѣтныя сердечныя думы, — и все въ его жизни, въ сердцѣ и въ мысляхъ, получало новый, заманчивый видъ отъ ея гармоническаго прикосновенія. Неистощимая глубина ихъ душевнаго согласія могла только сравниться съ глубокою синевою теплаго неба надъ ихъ тихимъ островомъ.

Общими силами, общими радостными заботами, занимались они воспитаніемъ своего маленькаго Александра, — и это чувство наполняло въ ихъ сердцѣ тоже отдѣленное мѣсто, на которомъ лежала и мысль о будущемъ избавленіи ихъ народа.

Дѣвочка, которая у нихъ воспитывалась, была дочь фанаріота Наттарры, искренняго друга Палеолога и погибшаго въ Константинополѣ насильственною смертію, вмѣстѣ со всѣмъ своимъ семействомъ. Маленькая Елена, спасенная человѣколюбіемъ варваровъ, въ маленькой колыбели, забрызганной кровью ея родныхъ, тайно перенесена была въ другой городъ къ одной бѣдной христіанкѣ. Скоро потомъ какой-то монахъ, зная прежнюю связь ея отца съ Палеологомъ, въ одну темную ночь, поставилъ люльку въ узкую лодочку и съ тихою молитвою надъ прекраснымъ младенцемъ, по спокойному морю между мелей и камней, привезъ ее спящую на островъ Св. Георгія. —

Но на Западѣ долго еще не рѣшался вопросъ о судьбѣ взволнованнаго народа. Поколеблетъ ли онъ другія царства, или сгоритъ въ собственномъ огнѣ? Чѣмъ кончится этотъ взрывъ? Чего надѣяться? Чего бояться?

И для чего Провидѣніе послало или, по крайней мѣрѣ, допустило это страшное явленіе? Какая польза произойдетъ изъ него для человѣчества? Или даромъ пролито столько крови, легло столько жертвъ, и между жертвами столько чистыхъ?

Изъ броженія безпорядка выйдетъ ли лучшій порядокъ? Изъ дорогихъ опытовъ устройствъ и законовъ родится ли лучшее устройство, лучшіе законы? Или все это волненіе окончится одною горячею страницею въ исторіи, однимъ холоднымъ урокомъ для человѣчества?

Или, можетъ быть, эта кровь, эти жертвы — только страшное наказаніе просвѣщенному человѣчеству за ложь въ его просвѣщеніи, — очистительное наказаніе человѣку за разслабленіе его сердечныхъ силъ, за вялость и ограниченность его стремленій, за притворство въ вѣрѣ, за корыстное искаженіе святыни, за несочувствіе къ угнетеннымъ, за презрѣніе правъ безсильныхъ, за легкомысліе, за коварство, за изнѣженность, за забытіе меньшей братіи Сына Человѣческаго, за оскудѣніе любви?...

Отдыхая на дерновой скамейкѣ, въ тѣни лавровой рощи, однажды Палеологъ, въ минуту душевнаго волненія, говорилъ женѣ своей: „За твою чистую душу, другъ мой сердечный, посылаетъ намъ Небо то небывалое счастіе, которое другіе знаютъ только во снѣ. Когда твоя стройная рука меня обнимаетъ, и я гляжу въ твои глубокіе, блестящіе глаза, тогда мнѣ кажется, что внутри моего сердца раскрывается другое зрѣніе, и я вижу насквозь все безтѣлесное существо твое, и вижу еще тѣмъ же чувствомъ сердца, какъ будто вокругъ насъ струится что-то прекрасное, что-то охранительное, родное и непонятное. Какъ будто небо въ эту минуту раскрывается надъ нами. А съ нѣкотораго времени еще новая радость прибавилась къ моему счастью. Одна мысль тревожила меня за маленькую Елену, когда ее привезли къ намъ. Я зналъ всегда, что ты будешь любить ее, что со всею заботливостью матери ты окружишь ея дѣтство самыми нѣжными попеченіями; но я боялся, чтобы любовь къ нашему сыну не увлекла тебя невольно хотя къ какому-нибудь различію въ чувствахъ къ двумъ дѣтямъ. И мнѣ грустно было предвидѣть послѣдствія этого для маленькой сироты, зная, какъ прозорливо несчастіе и, еще больше, какъ оно подозрительно. Но теперь я спокоенъ совершенно. Я снова убѣдился, что для тебя чувство добродѣтели то-же, что чувство природы. Я вижу ясно, какъ ты внутри сердца не раздѣляешь обоихъ дѣтей, какъ ты равно и полно любишь ихъ одною материнскою любовью. Трудно выразить, какое сладкое ощущеніе даетъ мнѣ эта увѣренность. Часто я думаю, что если изъ-за могилы можно видѣть нашу землю, то вѣрно съ благодарностію, вѣрно съ радостными благословеньями молится за тебя ея бѣдный отецъ”.

— „Я видѣла твое сомнѣніе, — отвѣчала Олимпіада — и молчала, ожидая, покуда время тебя успокоить. Могла ли я не любить дочь твоего друга? И, впрочемъ, кто бы она ни была, можно ли не чувствовать особенной привязанности къ этому прекрасному ребенку? Посмотри, какая кротость, какой умъ въ этихъ черныхъ, задумчивыхъ глазкахъ! Посмотри, какъ въ эти лѣта на ея миломъ личикѣ уже обозначилась вся будущая красота! Какая стройность, какія тихія, легкія движенія, и какое любящее сердце! Однако, я не скрою отъ тебя, что, можетъ быть, начало моего чувства было не совсѣмъ безкорыстное. Когда привезли ее къ намъ, и я взяла ее на руки еще спящую, и потомъ она открыла свои большіе глаза съ длинными, черными рѣсницами, и потянулась маленькими ручками, и улыбнулась мнѣ прекрасною улыбкою, тогда мнѣ живо пришло на сердце, что этотъ ребенокъ нарочно посланъ намъ для того, чтобы со временемъ составить счастье нашего Александра. Съ тѣхъ поръ эта мысль лежитъ неотвязно у меня на умѣ, и я невольно смотрю на Елену, какъ на свою дочь, посланную мнѣ Богомъ для радости всей нашей семьи”.

„Ты говоришь мнѣ мою же мысль, — отвѣчалъ Палеологъ, — и, кажется, надежда насъ не обманетъ. Смотри, какъ сильно ростетъ между ними ихъ дѣтская дружба, основаніе будущаго согласія и залогъ неминутной, разумной любви”.

Между тѣмъ, какъ они говорили, дѣти ихъ, кудрявыя, веселыя, бѣгали вокругъ нихъ, играя между цвѣтущими лаврами. Солнце садилось; въ монастырѣ раздался тихій благовѣстъ; и взоры ихъ, устремившись на небо, были полны счастія и благодарности.

Впрочемъ, это счастіе, эта тихая жизнь возможна была только для нихъ, отдѣленныхъ отъ міра. Но для человѣка, окруженнаго безпрестаннымъ волненіемъ интересовъ, страховъ, заботъ, удовольствій и страданій другихъ людей, — нѣтъ отдѣльной судьбы и, слѣдовательно, нѣтъ безмятежнаго счастія. Когда умъ его, встревоженный любопытствомъ, хотя разъ пришелъ въ живое соприкосновеніе съ движеніями человѣчества, то уже насильно и навсегда обреченъ онъ раздѣлять его общую судьбу, если не дѣломъ руки, то по крайней мѣрѣ колебаніемъ сердечнымъ, волненіемъ мыслей, сочувствіемъ, пристрастіями, ошибками и вообще всѣми страданіями человѣческаго рода. Тогда ему счастье одно: если жизнь его, для него потерянная, будетъ не совсѣмъ потеряна для другихъ! —

Все больше разгорался кровавый пожаръ на Западѣ. Страшно смотрѣть, какъ Небо караетъ народъ. Но кто знаетъ? Можетъ быть, какъ буря очищаетъ воздухъ, такъ волненіе народное должно очистить жизненную атмосферу человѣчества? Можетъ быть, бѣдствія царствъ и людей посылаются имъ для того, чтобы разбудить заснувшія силы ума, настроить въ гармонію разстроенные звуки души и натянуть новыя струны на ослабѣвшее сердце человѣка?

Или, можетъ быть, эти судороги народной жизни предсказываютъ только смерть прошедшему, безъ надежды для будущаго? Можетъ быть, этими страшными движеніями отжившіе народы роютъ себѣ могилу, приготовляя мѣсто для колыбели новыхъ?

Но вотъ рѣшается задача Европы.

Пришелъ человѣкъ, задумчивый и упрямый; въ глазахъ — презрѣнье къ людямъ, въ сердцѣ — болѣзнь и желчь; пришелъ одинъ, безъ имени, безъ богатства, безъ покровительства, безъ друзей, безъ тайныхъ заговоровъ, безъ всякой видимой опоры, безъ всякой силы, кромѣ собственной воли и холоднаго разсчета, и — разсчетомъ и волею — остановилъ колесо переворотовъ, и нагнулъ передъ собою вольнолюбивыя головы — и, кланяясь ему, народъ утихъ. И онъ заковалъ его въ цѣпи, и поставилъ передъ собою въ послушные ряды, и повернулъ ихъ красиво при звукѣ барабановъ, и повелъ ихъ за собою далеко отъ отечества, и приказалъ имъ умирать за его имя, за его прихоти, за богатство его низкой родни; и народъ шелъ стройно, подъ звуки его барабановъ, и умиралъ отважно за его прихоти, и, умирая, посылалъ дѣтей своихъ ему на службу, и благословлялъ его имя, и восторженнымъ кликамъ не было конца!

И не было границъ его силѣ. Царства падали предъ нимъ, — онъ создавалъ новыя; троны рушились, — онъ ставилъ другіе; чужимъ народамъ давалъ онъ свои законы; сильныхъ властителей сгибалъ въ своей прихожей. Вся Европа страдала подъ его могуществомъ и съ ужасомъ называла его Великимъ!

И онъ былъ одинъ.

Безъ правъ на власть — самодержецъ; вчера затерянный въ толпѣ простолюдинъ, нынче — судьба всего просвѣщеннаго міра. Какимъ волшебствомъ совершилъ онъ чудеса свои?

Когда другіе жили, онъ считалъ; когда другіе развлекались въ наслажденіяхъ, онъ смотрѣлъ все на одну цѣль и считалъ; другіе отдыхали послѣ трудовъ, онъ складывалъ руки на груди своей и считалъ; другой, въ упоеніи счастія, спѣшилъ бы воспользоваться своими успѣхами, насладиться своею силою, забыться, хотя минуту, на лаврахъ своихъ, — онъ помнилъ все одинъ разсчетъ и смотрѣлъ все на одну цѣль. Ни любовь, ни вино, ни поэзія, ни дружеская бесѣда, ни состраданіе, ни блескъ величія, ни даже слава, — ничто не развлекало его: онъ все считалъ, все шелъ впередъ, все шелъ одною дорогой и все смотрѣлъ на одну цѣль.

Вся жизнь его была одна математическая выкладка, такъ что одна ошибка въ разсчетѣ могла уничтожить все гигантское построеніе его жизни. —

Между тѣмъ, на островѣ Св. Георгія случилось происшествіе, новое посреди его однообразной жизни. Въ морѣ показалась маленькая лодка, плывшая къ острову; въ лодкѣ сидѣли два человѣка: одинъ монахъ, другой въ Европейской одеждѣ, еще никогда невиданный на островѣ. Монахъ давно былъ знакомъ островитянамъ, часто для ихъ потребностей переѣзжая со скалы на землю; но кто же другой? Черты лица его ясно обнаруживали Грека; круглая шляпа надвинута на глаза; станъ замѣтно высокій, хотя весь обвитый длиннымъ плащемъ. Съ любопытствомъ и недоумѣніемъ ожидали они его приближенія. Но когда лодка подъѣхала къ утесу, прежде Европейца монахъ одинъ взошелъ на островъ, прося собравшихся жителей, чтобы они, изъ осторожности, скрылись отъ минутнаго гостя, хотя въ ближній лѣсъ. Жители тотчасъ же исполнили совѣтъ старца; но многіе, спрятавшись въ кустахъ, съ дѣтскимъ любопытствомъ смотрѣли оттуда, ожидая, что будетъ? а нѣкоторыя дѣти легли въ густую траву недалеко отъ самой дороги. Въ томъ числѣ былъ и двѣнадцатилѣтній Александръ.

Посреди шумной Европейской жизни, кипящей разнообразіемъ перемѣнъ, мудрено понять, какъ сильно въ уединеніи зажигается любопытство человѣка самыми бездѣльными обстоятельствами, которыя сколько-нибудь нарушаютъ обыкновенный порядокъ тишины. Въ этомъ положеніи находились жители острова. Съ мужественною крѣпостію ума обнимали они самыя глубокія соображенія отвлеченнаго мышленія; но самому ничтожному явленію изъ живой дѣйствительности поддавались со всею воспріимчивостію ребенка. Отъ того, напрягая вниманіе, глядѣли они изъ-за кустовъ своихъ, кàкъ незнакомецъ вышелъ на островъ, кàкъ онъ, вмѣстѣ съ монахомъ, пошелъ по дорогѣ въ монастырь, и кàкъ они, улыбаясь, переглянулись между собою, когда лежавшій въ травѣ Александръ выставилъ изъ нея свою кудрявую голову, чтобы лучше разсмотрѣть пріѣзжаго, проходившаго мимо.

Подойдя къ монастырю, Европеецъ снялъ шляпу, перекрестился, но, не останавливаясь, пробѣжалъ путь свой. „Куда?” думали они.

Любопытство ихъ еще увеличилось, когда они замѣтили, что путники избрали дорогу къ той отдаленной кипарисовой рощѣ, гдѣ таилась въ глуши кедровъ и деревьевъ небольшая пещера одного пустынника, который уже многіе годы скрывался тамъ отъ взоровъ людей, ни для кого не отворяя дверей своего подземелья.

Но когда путники подошли къ нему, и незнакомецъ постучался у входа, произнеся нѣсколько неслышныхъ имъ словъ, тогда, къ удивленію жителей, загремѣлъ внутри желѣзный затворъ, и дверь растворилась. Незнакомецъ взошелъ туда одинъ; провожавшій монахъ остановился у входа; дверь снова заперлась изнутри.

Долго оставался незнакомецъ въ подземельѣ; но жители не уставали смотрѣть туда, ожидая его появленія.

Наконецъ, показался онъ изъ пещеры, а вмѣстѣ съ нимъ и самъ отшельникъ, столько времени невидѣнный ни кѣмъ.

Старецъ былъ низкаго роста, и еще болѣе согнутый постомъ и годами; черную рясу опоясывалъ ременный поясъ, на головѣ низкій Греческій клобукъ, лицо почти заросло сѣдыми волосами; но въ свѣтлыхъ глазахъ его сіяла свѣжесть молодости, печать строгой жизни и чистоты душевной.

Отъ непривычки, можетъ быть, или отъ лѣтъ, онъ съ трудомъ, казалось, передвигалъ свои ноги; однако, опираясь на посохъ, безъ отдыха шелъ съ незнакомцемъ, провожая его до самаго берега, и что-то во всю дорогу говорилъ ему съ видимымъ жаромъ. Европеецъ молчалъ, изрѣдка отвѣчая.

Никто не слыхалъ ихъ любопытнаго разговора. Иногда только отдѣльныя слова старца долетали до тѣхъ, кто былъ ближе къ дорогѣ. Эти слова были: „Греція... Божья помощь... война... избранный человѣкъ... еще не готово... великое дѣло... тебѣ...”, и тому подобныя. Иногда слышались и цѣлыя реченія, какъ напримѣръ: „государственныя дѣла мнѣ чужды, только сердце болитъ за братію.” Или же: „велика опасность отъ невѣрныхъ, не меньше отъ иновѣрныхъ, а больше отъ своихъ.” Или еще: „великое дѣло готовится; только начать его безвременно, все тоже, что стать за противниковъ.” Но самая длинная рѣчь изъ его разговора, которую удалось поймать нѣкоторымъ, была слѣдующая: „Остановись не много: посмотри на этотъ прекрасный островъ! Еще Богъ бережетъ его; жизнь на немъ не похожа на вашу грязную; люди не знаютъ его; но если бы узнали, какъ бы удивились они! А, кажется, чему бы? Что тутъ новаго? Въ душѣ каждаго человѣка есть такой же незамѣтный, такой же потерянный островокъ, снаружи камень, внутри рай! Только ищи его. Только душа часто сама не знаетъ объ немъ. А еще хуже, если...” Тутъ старецъ повернулъ въ другую сторону, продолжая путь свой, и больше не слышно было его словъ.

Когда же дошелъ онъ до края скалы, то провожавшій монахъ былъ уже внизу и сидѣлъ въ лодкѣ, приготовляя весла. Старецъ остановился на самомъ утесѣ, и видно было, что онъ съ какимъ-то особеннымъ чувствомъ поднялъ къ небу глаза, блестящіе слезами, и потомъ указалъ рукою на ту сторону, гдѣ далеко на небосклонѣ, на подобіе неясныхъ облаковъ, едва виднѣлись горы Греціи. Незнакомецъ сталъ на колѣни и поднялъ руки къ небу, какъ бы произнося какую-то клятву. Потомъ, получивъ благословеніе отъ старца, онъ скорыми шагами сошелъ къ морю, сѣлъ въ лодку и, еще разъ поклонившись отшельнику, отплылъ отъ берега.

Согбенный старецъ долго стоялъ на скалѣ, облокотившись на свой посохъ и не сводя взоровъ отъ удаляющейся лодки. Но когда она совсѣмъ скрылась изъ виду, онъ посмотрѣлъ на небо, отеръ глаза и тихими шагами пошелъ въ подземелье, гдѣ снова затворился отъ людей.

Тогда на островѣ начались разспросы и догадки; но вѣрнаго жители могли узнать только то, что незнакомецъ былъ Грекъ, который еще въ дѣтствѣ зналъ старца, жившаго прежде на Аѳонской горѣ. —

Прошло нѣсколько лѣтъ; уже на островѣ давно перестали говорить объ этомъ происшествіи; но на воображеніе молодаго Александра оно положило неизгладимое впечатлѣніе.

Все, что слыхалъ онъ прежде отъ своего отца о землѣ за моремъ, все, что читалъ онъ въ его книгахъ о жизни людей и народовъ, все разомъ проснулось въ его умѣ, все заиграло новою жизнью и скипѣлось въ одну пеструю, блестящую, волшебную картину, при одномъ взглядѣ на странную заморскую одежду, на стройную походку чужеземца, на его Европейскія движенія.

„Кто былъ этотъ Грекъ?” — думалъ онъ. — „За чѣмъ пріѣзжалъ онъ сюда? Кто открылъ ему нашу тайну? Какъ пустилъ его къ себѣ старецъ-отшельникъ? Что значитъ ихъ таинственный разговоръ? О какомъ великомъ дѣлѣ они говорили?... О, много плѣнительнаго, тайнаго и заманчиваго должно скрываться въ разнообразной жизни людей, отдѣленныхъ отъ насъ этимъ грустнымъ моремъ! Что наша бѣдная жизнь въ сравненіи съ ихъ блестящею жизнію? Вялый, болѣзненный сонъ. Нѣтъ, хуже сна! Мои сны живѣе моей жизни. Они уносятъ меня въ тѣ далекія мѣста, о которыхъ читалъ я въ книгахъ моего отца; тамъ одна минута богатѣе для сердца, чѣмъ годы здѣсь. И не уже ли не должно жить вмѣстѣ со всѣмъ созданнымъ человѣчествомъ, дѣлить его труды и радости, помогать ему, погибать съ нимъ въ бѣдахъ, утопать въ наслажденіяхъ? Боже мой! Удастся ли мнѣ когда-нибудь исполнить желанія моего сердца?”

Это стремленіе въ другой міръ за моремъ безпрестанно увеличивалось въ душѣ молодаго человѣка, усиливалось чтеніемъ, разговорами съ отцомъ, уединенными мечтаніями, препятствіями и всѣми даже равнодушными обстоятельствами жизни, которыя обыкновенно поджигаютъ воображеніе больное, зараженное невозможностью. Шли годы; но это чувство выростало въ немъ еще сильнѣе и, наконецъ, сдѣлалось его господствующимъ состояніемъ духа.

Такъ достигъ онъ своего двадцатилѣтняго возраста. —

А между тѣмъ просвѣщенный міръ, которому завидовалъ Александръ, лежалъ еще скованный подъ желѣзною пятою своего властелина. Необъятно было его могущество и (удивительно!) все оно было явнымъ созданіемъ его головы.

Но въ головѣ его, еще отъ рожденія, одна мысль задавила всѣ другія: мысль блестящая и тяжелая, какъ царскій вѣнецъ; удивительная, какъ Египетская пирамида; но сухая и безплодная, какъ голый утесъ посреди океана, и холодная, какъ глубокій снѣгъ сѣвера, и страшно-разрушительная, какъ бы пожаръ огромной столицы, и безцвѣтная, какъ музыка барабановъ. И справедливое Провидѣніе послало ему судьбу его, по мысли его.

„За чѣмъ, — думалъ Александръ, смотря на далекія горы Греціи: — за чѣмъ радовался отецъ мой, когда я изучалъ чужеземные языки? За чѣмъ давалъ онъ мнѣ свои ядовитыя книги? Онѣ отравили мнѣ душу соблазнительнымъ представленіемъ невозможной для меня жизни; онѣ нашептали мнѣ мысли плѣнительныя и неотвязныя; онѣ, какъ волшебный коверъ, уносятъ меня въ страны далекія, кипящія новостью и опасностями, заманчивыя счастьемъ разнообразія, бурею душевныхъ волненій и блескомъ художественныхъ хитростей. Все прекрасно, все мнѣ нравится, все плѣняетъ меня въ этихъ недоступныхъ земляхъ; даже пороки ихъ наполняютъ меня любопытствомъ: ихъ неразумныя слабости вмѣстѣ съ гигантскими созданьями ума; ихъ необузданныя страсти посреди усильнаго стремленія къ устройству; ихъ легкомысліе, ихъ яркія искусства, ихъ внутреннія противорѣчія, пестрое просвѣщеніе, ломкія связи, быстрые перевороты, ежеминутная дѣятельность для близкаго настоящаго и вмѣстѣ странная безпечность о будущемъ, — все это мнѣ ново, все мудрено и заманчиво”.

„Я чувствую, я понимаю, что наша жизнь на островѣ и лучше, и чище, и разумнѣе ихъ, и должна бы, кажется, быть счастливѣе; но самъ не знаю отъ чего: только въ ихъ жизни я вижу счастіе, а здѣсь все безцвѣтно и пусто”.

„Не нахожу я отрады въ кругу семьи моей, ни въ дружескихъ собраніяхъ нашего общества, ни въ опредѣленныхъ занятіяхъ дня, ни даже въ свободныхъ сновидѣніяхъ ночи. Всюду преслѣдуетъ меня безпокойство невозможнаго желанія, вездѣ однѣ, неотвязныя мысли, вездѣ тоска и скука, и мечта все объ одномъ!”

„Нѣтъ! не могу я больше выносить это мучительное состояніе! Во что бы то ни стало, переплыву я это зеленое море, отыщу тамъ земли невиданныя, но давно знакомыя, брошусь въ объятья ихъ бурной жизни, утону въ ихъ отрадныхъ волненіяхъ!”

„Жаль мнѣ тебя, добрый отецъ мой! Много надеждъ положилъ ты на сына своего! Жаль тебя, бѣдная мать! Все твое счастье во мнѣ! Перенесешь ли ты тяжелую разлуку? И ты, прекрасная Елена... которую они готовили мнѣ въ подруги счастія... за чѣмъ открыла ты невинное сердце безвременнымъ внушеніямъ? Что будетъ съ тобою?”

„Милыя, дорогія сердцу созданія! Душа разрывается при мысли объ васъ. За чѣмъ судьба поставила мое сердце въ это несносное противорѣчіе?”

Самъ не знаю, что во мнѣ дѣлается; я не властенъ надъ моими чувствами, не властенъ болѣе надъ поступками; чужая сила влечетъ меня неодолимо, можетъ быть на погибель: будь, что будетъ!”

„Кто это пробирается между миртами? Сквозь темную зелень блеснуло бѣлое покрывало. Это ты, Елена? Пойди ко мнѣ, милая сестра моя; скажи мнѣ слово утѣшенія изъ тихой души твоей. Безпокойныя мысли встревожили меня”.

„Не въ первый разъ замѣчаю я, милый брать, — сказала Елена, — что какое-то скрытое горе лежитъ у тебя на сердцѣ. Давно собиралась я просить тебя, чтобы ты раздѣлилъ его со мною. Только страхъ меня удерживалъ, чтобы словами дружбы еще больше не растревожить твоей непонятной тоски. Теперь, благодарю тебя! теперь я счастлива, что ты самъ ищешь моего участія”.

„Елена! Посмотри туда, на край неба: видишь ты эти далекія, чуть замѣтныя облака? Знаешь ли, что значатъ эти облака?”

— „Знаю: это горы”. —

„Да, Елена! это горы Греціи! Знаешь ты, что тамъ живутъ люди?”

— „Могу ли я не знать этого! Они убили моего отца!” —

„Убили отца! Не всѣ были убійцы. Тамъ были и друзья отца твоего, съ кѣмъ онъ жилъ вмѣстѣ, дѣлилъ радость и горе, заботы и опасности, съ кѣмъ вмѣстѣ готовилъ надежды къ избавленію христіанъ, вмѣстѣ думалъ дѣйствовать, понимаешь ты? дѣйствоватъ!”...

— „Твой отецъ былъ ему лучшимъ другомъ”. —

„Елена! тамъ жизнь другая. Тамъ все кипитъ, тамъ все ярко, все живо. Тамъ день не похожъ на другой. Тамъ есть опасность, есть и надежда. Тамъ впереди жизни — неизвѣстное; сзади — воспоминаніе. Тамъ жизнь не машина, напередъ разсчитанная. Елена! Не уже ли ни во снѣ, ни въ мечтахъ тебѣ никогда не хотѣлось туда!”

„Братъ мой! Тамъ зарѣзана моя мать. Тамъ погибли мои родные. Здѣсь твоя семья окружила меня любовью и счастьемъ. Могу ли я понять это желаніе? Братъ мой, другъ мой! Оставь свои далекія мысли. Возврати твою прекрасную душу на этотъ счастливый островъ, въ тихій кругъ твоей семьи, также счастливой прежде! Посмотри, какъ твоя черная задумчивость убиваетъ твоего прекраснаго отца. Давно ужъ онъ лишился своего свѣтлаго спокойствія, глядя на твою тоску. А мать твоя, всякій разъ, когда ты уйдешь на этотъ берегъ, она не осушаетъ глазъ своихъ. Смотри, какъ горько они измѣнились оба въ это тяжелое время. Братъ милый! Сжалься надъ нами!” —

Много еще сердечныхъ словъ и дружескихъ убѣжденій нашла Елена въ душѣ своей, уговаривая его возвратиться къ прежней, спокойной жизни. Но, наконецъ, она замолчала, замѣтивъ, что онъ уже давно ея не слушаетъ. Тогда на лицѣ ея выразилась живая, глубокая скорбь, — скорбь дружбы, теряющей друга, тоска любви, нераздѣленной и презрѣнной. Неподвижно устремились на него ея большіе, черные глаза; но въ нихъ не было слезъ; они сверкали тѣмъ сухимъ блескомъ страданія, который является во взорахъ человѣка при послѣдней судорогѣ сердца, когда или жизнь отходитъ, или счастье жизни гибнетъ навѣки.

Между тѣмъ онъ стоялъ задумавшись, смотря на далекія горы Греціи.

Но въ этотъ день совершилось важное событіе въ домѣ Палеологовъ.

Давно уже замѣтили они задумчивость, тоску и, наконецъ, совершенное уныніе своего сына. Не трудно было имъ узнать причину его страданія. Само собою разумѣется, что они употребили всѣ средства къ его излѣченію. Увѣщанія, совѣты, прямые и косвенные разговоры, всякаго рода убѣжденія, приведены были въ дѣйствіе; но все безъ успѣха. Непонятная страсть его только увеличивалась и особенно развилась въ это послѣднее время. Наконецъ, убѣдившись, что всѣ старанія ихъ безполезны, что для него уже невозможно счастіе въ тихомъ, семейномъ кругу, по крайней мѣрѣ прежде, чѣмъ онъ насытитъ свое болѣзненное любопытство, Палеологъ рѣшился самъ помогать ему. Уже нѣсколько разъ въ собраніяхъ народныхъ, тайно отъ самого Александра, просилъ онъ ихъ общество позволить ему отправиться въ другія земли. Общество не соглашалось, полагая, и не безъ основанія, что страстное любопытство молодаго человѣка не стòитъ опасности цѣлаго острова, могущаго погибнуть отъ одной его неосторожности, отъ одного необдуманнаго слова. Но неотступныя просьбы Палеолога, его ручательства и, наконецъ, его клятвы за сына, поколебали твердость его друзей. Они начали склоняться, хотя съ неудовольствіемъ, на отправленіе Александра, и въ этотъ день назначили быть послѣднему собранію, чтобы положить окончательное рѣшеніе этого дѣла.

Олимпіада Палеологъ раздѣляла мысли и намѣренія своего мужа; но сердце ея, противъ убѣжденій мужа, все еще не могло оторваться отъ утѣшительныхъ ожиданій. Она думала, что сынъ ея еще можетъ возвратиться отъ своей страсти; что онъ не рѣшится оставить ихъ, разорвать ихъ счастіе, на немъ основанное; что его удержитъ благоразуміе, привязанность къ нимъ и, можетъ быть, любовь къ Еленѣ, любовь, которую она предполагала въ немъ больше по собственному желанію, нежели по какимъ-нибудь особеннымъ замѣчаніямъ. Потому, въ то время, когда отецъ пошелъ на послѣднее совѣщаніе островитянъ, мать, еще не теряя надежды, послала Елену на берегъ острова, поручивъ ей употребить послѣднія увѣщанія дружбы надъ больнымъ сердцемъ ея сына.

Она тѣмъ больше ожидала отъ разговора Елены, что послѣдняя до сихъ поръ еще никогда не говорила съ Александромъ объ этомъ предметѣ.

Долго Олимпіада Палеологъ оставалась одна, въ робкомъ ожиданіи. То выходила она на крыльцо смотрѣть, не идетъ ли мужъ съ тяжелою вѣстію, или Елена съ радостію. То, возвращаясь внутрь дома, она спѣшила заняться какимъ-нибудь хозяйственнымъ устройствомъ, стараясь заглушить въ себѣ безполезное волненіе. То вдругъ, обливаясь горькими слезами, она бросалась передъ Распятіемъ, произнося самыя пламенныя молитвы. То опять выходила слушать, не идутъ ли съ вѣстію. Безпокойство ея все больше усиливалось. Она поперемѣнно придумывала себѣ то отчаянныя, то радостныя мысли. Наконецъ, утомившись внутренними усиліями, она сѣла на кресла подъ раскрытымъ окномъ и неподвижно осталась въ этомъ положеніи, не замѣчая теченія времени. Вдругъ кто-то стукнулъ въ двери. Дрожь пробѣжала по ея членамъ. „Это Елена! — думала она — вѣрно добрая вѣсть, вѣрно радость! И какъ могла я мучиться такъ напрасно! Какъ могла я сомнѣваться въ немъ! Елена, другъ мой, иди!” Эти мысли разомъ и съ быстротою молніи пробѣжали въ ея сердцѣ. И по какому-то закону предустановленнаго разногласія души съ жизнію, закону, который чаще повторяется, чѣмъ обыкновенно думаютъ, она всего больше предавалась надеждѣ, отворяя дверь печальному извѣстію.

Такъ въ изнурительной болѣзни, въ самую послѣднюю минуту жизни, является неожиданная увѣренность въ выздоровленіи.

Но недолго оставалась она въ заблужденіи. Въ двери взошелъ не отецъ, — взошла Елена; но мертвая блѣдность ея лица, но ея сильно открытые глаза и какая-то странная окаменѣлость во всѣхъ чертахъ, слишкомъ ясно высказывали истину. Бѣдная мать не сказала, не спросила ничего; но опустила голову и возвратилась на прежнее мѣсто. Елена также не нарушала молчанія.

Возвратился Александръ; но и тогда никто не начиналъ разговора.

Между тѣмъ солнце сѣло.

Наконецъ, пришелъ и отецъ: „рѣшено, — сказалъ онъ женѣ своей — ему позволено ѣхать.”

„Александръ! мнѣ удалось, наконецъ, получить согласіе нашего общества. Завтра ты отправишься отсюда. Здѣсь, я вижу, ты счастливъ быть не могъ. Но смотри теперь, смотри на твою мать, смотри на Елену; видишь ты, чего намъ стоитъ эта разлука? Горе тебѣ, если когда-нибудь забудешь ты это чувство, или сдѣлаешься его недостойнымъ! Богъ съ тобой! Надъ тобою будетъ всегда мое благословеніе и моя молитва.”

„Александръ! Я далъ клятву за тебя, что тайна наша умретъ въ твоемъ сердцѣ. Ты, я знаю твердо, предателемъ не будешь. Только помни, что малѣйшая неосторожность здѣсь будетъ предательство.

„Помни нашу вѣру, наши правила, нашу любовь.... но къ чему говорить? Теперь слова безполезны. Одно не забудь, что твоя перемѣна насъ убьетъ; доброе извѣстіе о тебѣ еще можетъ утѣшать. Теперь пойдемъ со мной!”

Въ волненіи неожиданнаго чувства смотрѣлъ Александръ на отца, на мать, на Елену, и, съ недоумѣніемъ повинуясь, пошелъ за Палеологомъ.

Они вышли изъ дому; уже стало темно; они пошли по дорогѣ къ померанцевой рощѣ; взошли въ глубину ея; тамъ, у одного замѣтно изогнутаго дерева, стояли уже приготовленныя двѣ лопаты: одну взялъ Палеологъ, другую Александръ, и начали рыть землю; скоро подъ лопатой зазвенѣлъ металлъ; они вынули желѣзный сундукъ; Палеологъ раскрылъ его и сказалъ:

„Здѣсь хранятся всѣ мои сокровища, привезенныя изъ Греціи. Вотъ золото; вотъ камни драгоцѣнные. Я берегъ ихъ для другой цѣли... Богу не угодно было... Возьми ото всего половину. Знай, у тебя будетъ большое богатство, рѣдкое между людей. Но знай также, что каждая деньга, которую ты бросишь безъ нужды, отнимется отъ святаго дѣла. Нѣтъ, — не отговаривайся! Ты не знаешь еще, что такое деньги, не понимаешь цѣны твоего отреченія. Я хочу, чтобы ты взялъ. Останется, привезешь назадъ.”

Опять зарыли сундукъ; заровняли землю; наложили дернъ; взяли лопаты и возвратились домой.

На другой день, рано поутру, всѣ вмѣстѣ пошли они въ церковь молиться объ отъѣзжающемъ. Весь народъ собрался туда участвовать въ молитвахъ за измѣняющаго имъ юношу. Но провожать его съ берега не пошелъ никто.

Молча шла грустная семья отъ церкви къ мѣсту отплытія. Тамъ въ лодкѣ уже ждалъ ихъ монахъ, который долженъ былъ перевезти Александра.

Тяжело было его прощанье съ матерью; словами этого чувства выразить нельзя. Когда же онъ сталъ прощаться съ отцомъ, то, обнявшись крѣпко, они громко зарыдали оба и долго не могли оторваться. Наконецъ Палеологъ благословилъ его въ послѣдній разъ, и потомъ отвернулся въ сторону, стараясь остановить излишество сердечныхъ движеній.

Но когда онъ подошелъ проститься съ Еленой, на лицѣ его выражалось столько страданія, что бѣдная мать его не могла вынести этого виду и закрыла руками глаза свои.

„Прощай! — сказала ему Елена, — прощай, братъ мой, другъ мой! Можетъ быть, навсегда! Будь счастливъ! Цѣлую жизнь я стану молить Бога объ этомъ. Все, что мнѣ дорого на землѣ, всѣ мои надежды на счастье, увозишь ты съ собою. Теперь моя жизнь, разорванная, блѣдная, будетъ согрѣта только мыслію о тебѣ. Да! для чего мнѣ скрывать долѣе то, что такъ сильно, такъ вѣчно живетъ въ душѣ моей? Можетъ быть, въ послѣдній разъ смотрю я на тебя.... Мой милый! Прими-жь на разлуку мое первое признанье въ любви, пожизненной и замогильной! Прими мою клятву, передъ лицомъ Неба, въ вѣчности этого святаго чувства!... Ради Бога, не говори мнѣ ничего!... Я не хочу связать тебя словомъ, которое, можетъ быть, вырветъ у тебя состраданіе! Одну только просьбу, прошу я, исполни, изъ дружбы къ той, кого ты называешь сестрою”.

„Ты знаешь этотъ рубинъ на моей золотой цѣпочкѣ? Я съ дѣтства не разставалась съ нимъ. Его нашли въ моей колыбели, когда меня, одну изъ всей семьи, Богъ знаетъ для чего, спасли отъ убійства. Этотъ рубинъ, я это знаю сердцемъ, мнѣ положила подъ подушку моя мать въ день смерти, и положила не безъ молитвы, не безъ желанія.... Можетъ быть, суевѣріе, можетъ быть, обманъ сердца, но я думаю, я чувствую, я увѣрена, что въ немъ есть особенная хранительная сила; возми-жь его! Если сколько-нибудь дорога тебѣ память обо мнѣ, то обѣщай мнѣ, другъ мой, не снимать его съ груди твоей никогда! ”

И между тѣмъ, какъ она говорила, слезы ея остановились, грудь сильно волновалась, глаза блестѣли, недавняя блѣдность исчезла, и все лицо загорѣлось яркимъ румянцемъ.

Еще разъ обнялъ Александръ отца и мать. Всѣ вмѣстѣ сошли внизъ со скалы, чтобы проводить его до самой лодки. Онъ сѣлъ; монахъ отчалилъ отъ берега; море заплескалось подъ веслами; лодка плыла все далѣе и далѣе отъ острова. Когда же, наконецъ, она стала едва замѣтною, черною точкою на небосклонѣ, тогда трое оставшіеся бросились въ объятія другъ къ другу и долго плакали.