I
— Убей меня бывший бог, ребятки, но если эта фактория существует в природе, то должна быть где-нибудь здесь. Верно, дети?
Человек говорил отрывисто, с силой выбрасывая слова изо рта. Ветер был стремителен и плотен: едва говоривший открывал рот, как ветер доотказа наполнял легкие. Чтобы выдохнуть воздух, приходилось отвертываться.
— Ненцы с Пай-Хоя[81] говорили нам, что Грешная река будет сразу же, как перевалишь через Байдарак на Северный Ямал. Они говорили: дорогу надо гонять 20 снов[82]. Мы гоняем ее вот уже месяц, но разве в этой темнотище...
Говоривший захлебнулся и замолчал. В шалмане ветров бесновался снег.
— Этот старикан, ребятки... — начал было снова человек, но неистовый порыв подхватил его и бросил в снег. Человек ударился головой о нарту, но не унимался: — Этот чортов старикан, ребятки, очевидно, справляет нынче какой-то праздник, оттого так и беснуется. Мало ему того, что рука у меня отморожена, так он еще дерется. Старый смутьян. Может, он запретит мне и мою любимую песню?
И, сидя в сугробе, он начал петь:
Малютка Нелли,
О-ой, ду-ду!..
Но вскоре смолк: ныла отмороженная рука.
— Надо здорово торопиться, надо искать факторию, — добавил человек.
Ребятки — девять упряжных псов — молчали. Каюр[83] подполз к ним и здоровой рукой стал сдирать с морд собак настывший от дыхания лед. Это была ласка. Собаки, зябко взвизгивая, жались к хозяину. Разговор возобновился:
— Белый, — обратился каюр к передовому. — Послушай, собака. Я ведь знаю — ты обижаешься на меня и негодуешь за этот кусок льда, который мы волочим вот уже почти тысячу километров на какую-то «Грешную реку». Поймите, собаки, это — почта зимовщикам. Почта! Им там каждое, — самое смешное, глуповатое, — письмо ценнее моей отмороженной руки. Одно слово «милый» дороже всех семи наших жизней. Помнишь, Белый, как ходили мы с тобой на остров Покинутый? Помнишь, тогда мы на Большом Ямале двести семьдесят дней спали в снегу, только я да ты — вожак упряжки, и больше никого не видели вокруг. Тогда весной как хотел ты встретить свору своих собратьев, услышать лай... Да, но где же эта «Грешница»?
II
Громоздкий, истрепанный граммофон стоял на столе и издевательски выхрипывал что-то нудное, тягучее. Жалкая, облезлая, некогда зеленая с лазурными отводьями, труба граммофона пыталась добросовестно передать «Осенний сон». Передача получалась весьма отдаленная от вальса: пластинка была заиграна до конца, а за неимением иголки в мембрану вставлена была простая булавка.
Пластинка осталась только одна. Остальные стали жертвами любознательности кочевников-ненцев, приезжавших на факторию. Услышав музыку и человеческую речь пластинок, ненцы долгим упорным расследованием обязательно хотели установить, кто сидит в черном кругу и шаманит. Они брали пластинки, гнули их, пробовали на зуб, резали ножами, плевали, стараясь «стереть говорку». Уцелела только одна пластинка. Она давно надоела, но что поделаешь, если под руками не было больше ничего, что бы напоминало о другой жизни — с музыкой, театрами, улыбками...
Вальс носился в воздухе, успокаивал и раздражал. К горлу подкатывался комок какой-то глубокой необъяснимой обиды, истошной тоски по людям и одиночества.
Борис встал, взял за лапы огромного пса, лежавшего у порога, и закружился по комнате...
— Перестань, слюнтяй! — истерично закричал с койки другой зимовщик. — Ты же сам идешь к сумасшествию, дурак! Сколько раз ты пророчил эту участь мне — больному, а теперь я вижу, что...
Вдруг входная дверь звонко хрустнула и широко открылась. Вместе с клубами холодного воздуха в комнату вошел высокий, с голубыми глазами незнакомец с большим куском льда в руках. Весь вид человека, в истерзанной, задымленной одежде, с грязным лицом от пота и гари чадных костров в снегу, обросший взъерошенной щетиной волос, говорил о трудном пути и страшной усталости.
В первую минуту внезапного вторжения незнакомца в маленькую комнату фактории обитатели ее оцепенели. Борис отпустил собаку, она подошла к вошедшему, обнюхала его оленью малицу и, обнаружив запах своры, глухо, но дружелюбно зарычала. Незнакомец протянул к ней руку, но, опустив ее на головку собаки, внезапно застонал. Тут только оба зимовщика заметили, как странно — одной рукой — держал человек громоздкий, неудобный лед.
— Рука! Что с вашей рукой, товарищ? — громко закричал с койки больной.
Услышав вопрос товарища, Борис подскочил к граммофону и резко схватился за вертящийся круг. Хрип прекратился, и в то же мгновенье в комнате раздался звонкий хруст. Лопнула последняя пластинка. Но Борис вздохнул по этому поводу, пожалуй, даже с облегчением. Ему казалось, что в эту минуту музыка оскорбляет гостя.
Вошедший не удивился, только чуточку кверху поднялась одна бровь да глаза его стали блестящими, жесткими, когда он вздохнул в себя затхлый, тяжелый запах комнаты. Он быстро оглядел грязную, неубранную комнату и ее хозяев, едва заметно улыбнулся, прихрамывая прошел к столу и, сбросив лед на стол (лед зазвенел), проговорил:
— Почта для фактории «Грешная река». Сюда ли я попал?
Получив утвердительный ответ, гость внезапно смяк, упал на стул и сказал:
— Ледяной воды для руки, зубную щетку, спирту и... там голодные ребятки, — поднял здоровую руку, чтобы махнуть на дверь, но рука на полдороге бессильно упала вниз.
Незнакомец спал.
У фактории лежала выбитая из сил свора собак и тоже видела сны...
III
— В морской пучине
Кто слезы льет, —
Тот не мужчина,
А кашалот...
Запеть захотелось сразу же, как только он проснулся: не ныла рука, тело отдыхало и было удивительно тепло после постоянного пребывания в снегу. Он проснулся, но глаз еще не открывал. Сладостная истома хозяйничала во всем организме, соскучившемся о покое. Теперь он спал раздетым на мягкой постели, забинтованная рука успокаивающе зудилась, а за спиной жарко-жарко гудела «буржуйка».
Прислушался...
— Я этому тюленю набью физиономию, когда он встанет. Слышишь, Борис, честное слово, набью. Нет, каково! — целый угол у «Известий» оторвал и потерял, а?
— Сколько раз писал своим: никогда не пишите мне письма на Север чернилами или химическим карандашом. Этот морж где-то искупался сдуру, а теперь изволь разбери, что написано. Сплошная фиолетовая размазня. Тоже мне купальщик: в феврале в Карском море. Побить его, конечно, стоит, Андрюша. Эту миссию я возьму на себя, а тебя — больную цынготную калошу — он быстро разорвет.
— Ну, чего ты орешь, как ишак, во всю мочь — он спит ведь.
— Однако встречают меня относительно любезно. Может, не просыпаться, пока цел? — улыбнулся незнакомец, потом быстро сел на кровати и спросил:
— Руку в воде держали? Терли зубной щеткой и спиртом? Как ребятки?
Он видит: хозяева сидят возле печки и занимаются необычайным делом. На раскаленной «буржуйке» лежит тот самый кусок льда, что привез он на «Грешную реку». Обильные ручьи воды с шипеньем стекают с печи на пол и подбираются под сидящих на полу людей. Пар клубами бродит по зимовке, как в бане. Вся комната окутана веревками, и на них развешаны — так прачки вывешивают белье — листы газет — жизнь страны, новости, радости...
Зимовщики не замечают ничего вокруг: ни воды, на которой сидели, ни пара, в котором начали теряться очертания предметов, ни жаркой печки, ни пота, обильно струившегося по их лицам. Они с трепетом и любовью оттаивали свою почту.
— Мы терли вас, товарищ...
— Меня зовут Игнат.
— Мы терли тебя, Игнат, щеткой, как полотеры, но ты, видимо, дошел до точки, даже не проснулся, — рассказывает высокий зимовщик с открытым лицом и круглым подбородком.
— Тебя можно было свежевать, Игнат, и ты не услышал бы, пожалуй. И только когда рука стала отходить, ты запел о какой-то Нелли.
— Это песня, — отозвался Игнат, — морская песня. Ты — Борис?
— Да.
— А это, значит, Андрей? — обернулся Игнат ко второму бледному, тщедушному зимовщику. — Это тот самый, извините за выражение, человек, который опустился до цынги, и теперь с ним нужно разговаривать в противогазе, ибо изо рта у него пахнет и десны разваливаются? Ну, хорошо, будем знакомы. Но предупреждаю, Андрей: девушки не будут любить вас без десен. Теперь о почте — я шел к вам через Байдарак и три раза проваливался в полыньи: ветры пригнали воду в губу под лед, и его сломало. Словом, я не большой охотник до зимних купаний, друзья.
IV
Игнат перевернул зимовье на «Грешной реке» вверх дном. Тяжелую обстановку на ней он угадал сразу же, как только вошел в первый раз в факторию. Обычно в подобных условиях люди редко кончают зимовку добром. На больших зимовках, в больших коллективах, человек сильнее ощущает свое место в жизни, он находит радость и успокоение в общении с десятками разнохарактерных, новых и интересных людей. Здесь же в одной комнате живут только два человека. Целый год они видят только друг друга, говорят, делятся воспоминаниями, перекапывают прошлое, узнают друг друга до конца, до самых интимных, сокровенных тонкостей. Дополнительного нет ничего, ни радио, ни самолетов, почта от случая к случаю, оказии здесь редки. Когда проходит первый период увлечения друг другом, спадает последняя пелена таинственности и они остаются обнаженными во всем, в жизнь их вторгается раздражение и скука. Нередко подчас прекрасные, но слабые люди болезненно переживают зимовку.
Игнат взвесил все. Он угадал на Реке ту грань, которую слабые люди называют отчаянием. Один из зимовщиков— Андрей — уже перешагнул эту черту и слепо шел к концу, безразлично к какому, лишь бы это был конец. Тогда в голове Игната явилась мысль о выходе из положения. Нужно было встряхнуть людей, заставить их со стороны посмотреть на себя, оголить их души, высмеять ничтожество, изгнать навсегда отчаяние и, если надо, сурово приказать им, подчинить властному руководству сильнейшего.
Борис, под влиянием Игната быстро сбросил с себя хандру. Игнат научил его, когда это нужно, быть суровее и по отношению к себе, и ко всему окружающему. По утрам они вместе вскакивали с постели и на целый день шли на мороз, на бодрящий ветер. Они отгребали снег от домика, ремонтировали собачьи котухи, заготовляли по берегам реки запас тальника для печки, охотились и, если не было никакой работы, возились с собаками.
— Воздух, ребята, и здравый рассудок — бич цынги, — говорил Игнат, — лень, безволие, неподвижность порождает застой в крови. А этого только и ждет цынга. Витамины — вещь хорошая, но ведь ненцы и тунгусы никогда не едят салата, огурцов, лимонов и яблок и не болеют цынгой.
Хуже было с Андреем. После, кратковременного подъема, принесенного на факторию свежим человеком и новостями с «Большой Земли», он было немного оживился, но вскоре снова вернулся к прежним своим губительным привычкам: неподвижно лежал и спал. Никакими (силами нельзя было его вытащить на воздух. Болезнь въедалась в организм все глубже и глубже. Кровоточили десны, ночами судороги сводили опухшие, покрытые синими пятнами ноги. Андрей стонал.
Игнат сначала пытался уговорить больного. Он просил не спать, звал на охоту, пробовал увлечь интересными рассказами. Андрей соглашался с логическими доводами товарищей, осуждал себя, но всегда беседы кончались неизменной фразой:
— Да, это верно. Эх, пойти поспать, что ли!.. — и валился на постель.
Однажды ночью, разбуженный стонами больного, Игнат долго раздумывал, затем оделся и растолкал Бориса. Они вышли за дверь. Там Игнат убедил Бориса присоединиться к плану спасения друга.
— Выхода нет, Борис. Сам видишь, во что он превратился. Это последняя мера. Убеждения не помогают, будем действовать иначе. Итак, бросим топить печь, пусть спит одетым.
V
К концу второго дня комната зимовки стала походить на заброшенную охотничью избушку. В пазы и трещины надуло снежную пыль, углы промерзли. Потолок покрылся кристаллами льда, на всех предметах лег иней. Чем холоднее становилось, тем все больше и больше трое зимовщиков надевали на себя мехов. Андрей, наконец, не выдержал:
— Что это за холодина такая? Дров принес бы, что ли.
— А ты заготовлял топливо? — спросил Игнат. — Холодно, так поди притащи охапку и растопи печь.
— Ну и чорт с вами! — озлился цынготник. — Пропадайте, как клопы. Я-то не замерзну, мне наплевать на холод.
Он надел на себя теплую оленью малицу и, как всегда, лег на постель.
Через час с кровати послышался спокойный храп. Игнат разбудил Бориса, и они занялись необычайными приготовлениями: за дверь вынесли дробовик, патронташ и около ружья поставили ненецкие широкие охотничьи лыжи, подбитые шкурой.
Ночь была морозна и прозрачно чиста...
У постели Игнат еще раз шопотом спросил:
— Ну, Борис, готов?
Борис дрожал.
— Не дрейфь, Боря, — горячо шептал Игнат. — Ну, давай разом. Пошел!
С последним выкриком он ринулся к спящему и поднял его своими сильными руками. У нар, тяжело дыша, возился Борис, Андрея они вынесли на мороз, бросили в снег, а сами быстро скрылись в дом.
Андрей долго пролежал в снегу. Он ничего не понимал и только прерывисто дышал. Отдышавшись, он сел в снегу и вдруг увидел лыжи и ружье. Молниеносная догадка пронзила его: «Дураки, скоты! Вместо помощи они выгнали меня с зимовки». Он с ужасом вздрогнул. Ярость обуяла его. Не чувствуя боли, Андрей вскочил на ноги и бросился к двери; она была крепко заперта. Андрей забарабанил в дверь кулаками:
— Пустите, скоты. Пустите! Вы не имеете права так издеваться. Я буду жаловаться...
— Кому и как, дорогой? — послышался из-за двери спокойный голос Игната. — Кому вы собираетесь на нас жаловаться? О чем вы будете бить челом?
— Звери! Пустите же... — со слезами молил Андрей, — пустите... Честное слово, я буду собирать дрова... Ну, разве так можно? — Он обессилел и медленно опустился у двери.
— Послушай, — снова раздался голос, — принеси мне куропатку — одну только куропатку — живую или мертвую! Мы пустим тебя, уложим в постель и укроем одеялом. Пока же хозяин этой чудной постели отсутствует, я буду занимать ее. А теперь не мешай спать.
— Открой сейчас же!.. — снова было забуянил Андрей, но тот же спокойный голос прервал его:
— А-а! Опять бузить? Слышишь, Андрей, двое на зимовке Грешной отходят ко сну, а третий грешник добровольно (подчеркиваю, доб-ро-воль-но!) отправляется на охоту. Вот и все. Спокойной ночи и удачной охоты, коллега.
Андрей был подавлен, слезы душили его.
— Боря! — закричал он, — Боря, неужели и ты?
— Андрюша, так пойми бу...
Голос прервался, что-то зашумело, шлепнулось, и снова заговорил Игнат:
— Борис не слышит, он давно спит. А перед сном велел передать, чтоб вы убирались. Андрей, я говорю серьезно: сейчас двенадцать часов ночи, ровно в пять утра; дверь будет открыта, а до этого времени побродите на лыжах, возитесь с собаками.
У дверей изгнанник простоял час. Понемногу стали замерзать ноги, озноб охватил тело. Андрей надел лыжи и стал ходить вокруг фактории. Согревшись, он устало садился и отдыхал, а когда мороз снова пробирался к телу, опять тяжело ползал на лыжах. Следом за ним ходили хмурые собаки упряжки Игната и, видимо, не могли постичь поступков этого странного человека. Андрей горько думал о своем положении, негодовал, злился, но дверь попрежнему оставалась закрытой. «Вот и я, как собака», — думалось ему. Он и не видел, как все это время — долгие пять часов — сквозь единственное, заснеженное окно зимовки за ним наблюдали две пары глаз: одна — тревожных и переполненных жалостью, другая — спокойных, чуть насмешливых.
VI
Дней через десять Андрей заметно окреп. Но изо дня в день, как и раньше, с необыкновенной методичностью Игнат и Борис продолжали выбрасывать своего товарища из дома. Сначала это озлобляло больного. Он перестал вовсе разговаривать с «теми двумя», старался вообще не замечать их. Однажды, в приступе отчаяния и злобы, после долгих жалоб и просьб впустить его хотя бы погреться, Андрей схватил двустволку и выпустил оба заряда в единственное окно фактории. Стекла со звоном рассыпались, оголяя черную пасть окна, в которой сейчас же появилось хладнокровное лицо Игната. Ясным взглядом смерил он Андрея и со вздохом сказал в глубь комнаты:
— Нет, ты напрасно обманываешь меня, Борис. Это вовсе не Андрей. Это Рудин на баррикадах восставшего Парило. Стыдно жить в наше время Рудину. Давай подушку, Боря. Нет, нет, не свою, а его, пусть спит без нее.
Окно заткнули подушкой. Через три часа Андрея впустили. Ложась спать, он был уверен, что демонстрация его никого не устрашила и он все-таки снова будет выброшен в снег. После этого случая в домике исчезли вилки и оружие оказалось разряженным.
«Боятся, убью», — догадался Андрей и еще больше замыкался.
Кризис наступил неожиданно. Ранним утром Андрей проснулся и ощутил удивительную легкость во всем организме: мозг не был утомлен кошмарами и в ногах не было ноющих судорог. Во всем теле ясно звучала жажда жизни, движений. Безумно захотелось почему-то быстро-быстро побегать на лыжах и здорово покушать. За период болезни это было впервые. Андрея вдруг потянуло ворочать камни и вгрызаться в землю. Жизнь звала! Он с благодарностью взглянул на спящего возле холодной печи Игната. «Наверное, злится на меня, да и Борька свирепеет. Как же это я так по-глупому скис?» Он быстро стал одеваться.
В это время проснулся Борис и потянулся рукой за часами. Но вместо часов рука Бориса натолкнулась на чью-то теплую физиономию. Борис сел на кровати — перед ним стоял смеющийся Андрей и прикладывал палец к губам:
— Тише, кочет задрипанный! Ну вас к чорту, сам пойду! Ложись, ложись, сегодня выходной у вас. Не буди Игната, тише, дьявол...
Но Игнат не спал. Чуть-чуть приоткрыв глаза, он наблюдал Андрея. «Кризис кончился, — думал он. — Можно ехать, ребятки. Рука отошла, а вы бездельничаете, как в Ессентуках, обжираетесь, толстеете и ленитесь. В путь, в путь, ребятки! Игра кончилась, вражеская королева залезла под сундук, остальное докончит весна и солнце».
Уходя из дома, Андрей оставил на столе записку.
VII
Девять огромных псов вихрем несли на юг легкие нарты. Скупое весеннее солнце на небе, пышно разодетом в песцовые груды облаков, впервые улыбалось полярной земле, глубоко спрятанной под сугробами. Воздух был чист и пьянящ: ветра с юга добрели сюда с запахами весны и трав.
Упряжка лихо взяла подъем с реки на крутой берег. Наверху нарты остановились. Каюр слез с санок и повернулся по следу. Голубые глаза его смотрели на черный силуэт домика, видневшегося в равнине. Там, поодаль от зимовки, стояли две человеческие фигуры. Каюр взял из саней винчестер и троекратно выстрелил; даль донесла в ответ глухие удары разрозненных залпов. Улыбаясь, каюр вынул из-за пазухи малицы записку и пробежал ее: «Я был трусом. Спасибо. Дверь можно не закрывать: вернусь через сутки; В окна стрелять не буду. Положите на стол хотя бы один нож: консервы вскрыть нечем. Игнат, ты молодец, товарищ Игнат».
Упряжка дружно рванула. Путь лежал к югу, через синий Байдарак с его гомоном птичьих базаров, сквозь хаотические горы голубых и зеленых торосов льда, через многие сотни бездорожных километров, где счастье и успех стремлений не размерены станциями и километровыми столбами.
Каюр разговаривал с собаками:
— Быстро, ребятки, мы запаздываем, редактор ждет от нас очерков и статей. Белый, выше хвост, старик! Кыш-кха! Усть-усть!
И он запел:
В морской пучине
Кто слезы льет, —
Тот не мужчина,
А кашалот...
О. Диксон, сентябрь 1937 г.