В последних боях отряд Мирона изрядно поредел. Взвод карательного отряда прапорщика Тубанова обложил партизан, донимая перестрелками и обходами. Усталые партизаны, жестоко отбиваясь, уходили в глубь тайги по звериным еле приметным тропам.
Мирон ехал на коне в голове отряда, облокотясь на привязанный к спине лошади пулемет. Командира заставили сесть на единственного коня. Рана в левой ноге совсем вымотала его. Мирон сгорбился, похудел, оброс щетиной. Но глаза у него смотрели попрежнему спокойно и бесстрашно.
Мирон оглянулся. Тяжело поднимая ноги, брели партизаны: восемнадцать человек из пяти десятков. Остался в кустах сраженный пулей храбрец Санька-Сохач, замертво упал на мох Денис Важенин, в рукопашной схватке срубили Лебедя — парня с голубыми глазами и красивым голосом, молодого лазутчика Пашуху и многих других, которые были родными, близкими...
Держась за стремя коня командира, идет молодой звонкоголосый Семен Бубенец — бледный, вымотанный из сил бессонными ночами и болью от раны в плече. Через правое здоровое плечо Бубенца на ремне висит старенькая двухрядка. Спотыкаясь, едва поспевая за лошадью, Семен бережно поддерживает гармонь.
— Брось ты ее ко псам, — уговаривает Мирон. — Мешает она тебе. Брось.
— Не могу, Мироныч, — с трудом выговаривает Бубенец. — Не могу. Половина меня в ней.
— Дурень ты, Бубенчик. Право, дурень, — говорит Мирон. — К лошаку хоть привяжи ее, что ли, ведь сотрет она тебя.
— Не могу.
Разговор прерывается. Партизаны идут молча.
Молчит и тайга. Но знает каждый из бойцов, что тишина эта обманчива, коварна. Знают бойцы — след в след идут по пятам тубановцы. Ни сесть, ни отдохнуть нет времени. Настигнут беляки — и тогда конец.
Лес густеет. По сторонам тропы — непролазные урманы, безжалостные болота, бестропье.
— Белка, видать, гайнится здесь шибко, — вдруг сказал кто-то сзади.
Но никто не ответил на реплику.
— Места беличьи, густые, кедровые, — докончил человек.
И опять немота. Только изредка хрустнет валеж или коротко звякнет котелок о ствол винтовки.
К вечеру отряд вышел к Иртышу. Река текла в этом месте спокойно, вольготно. За сто сажен до реки тайга обрывалась. Почти на самом берегу, в центре безлесной поляны, вросла в землю старая-старая избушка — станок охотничий.
Выехав на опушку, Мирон остановил коня. Партизаны сгрудились вокруг командира.
— Изба охотничья. И река... — задумчиво произнес Мирон. — Не одолеть нам, други, буян Иртыш.
— Бойко течет река. Глыбко здесь, — согласился за всех чернявый Кирька Чистов. — Плот сладить не поспеть, — и бросил винтовку в траву.
Глаза у Мирона померкли в суровом прищуре, желваки на щеках надулись... Вздохнул командир и тихо сказал:
— Взять, Кирька, инструмент. Не хлюпай. Отдыхать и отбиваться будем.
Мирона сняли с коня. Прихрамывая, он вошел в избушку и внимательно осмотрелся. Строили ее, видимо, давно, но строили, заглядывая в дальние годы, — надолго. Для сруба свалили толстые кедры и уложили крепко. Стены были хорошей защитой. Видно, совсем недавно к избе приходил бродяга-медведь и, влекомый любопытством, разобрал потолочные жерди.
— Не беда, что верх порушен, были б стены не податливы для пуль. Укрепляйтесь, братаны.
Партизаны натаскали к избушке бревен, камней. В пазах проделали бойницы, запасли ушат воды, увели по берегу дальше от избы лошадь и занялись своими неотложными делами: перевязывали раны, заряжали патроны, делали пули из свинца...
Вскоре на опушке показался отряд Тубанова. Прапорщик послал пять человек с разведкой, к избе. Солдат подпустили близко и уничтожили. Рассыпавшись в цепь, противник пошел в атаку. Метрах в пятидесяти его встретила смертоносная пулеметная очередь и разрозненная пальба винтовок. Цепь сначала было рванулась вперед, но потом дрогнула, поредела и не устояла: каратели бросились под прикрытие тайги.
Остаток дня и всю ночь атаки не прекращались. Тубанов решил, как можно быстрее добить эту горстку безумных, упрямых людей.
Ночи сибирские темны и тихи. Зверю раздолье в темнотище. Но людям в эти ночи несподручно: не видать ни зги. Потому Мирон отдал приказ: огонь не прекращать, но патроны беречь.
— Если дорвутся до нашей крепости — задушат, как косачей в снегу, — сказал он.
Вслушивались партизаны в звуки ночи и, если мерещился шорох, стреляли в мрак, наугад. Патронов оставалось все меньше и меньше.
Утро пришло крадучись. С востока из-за густых шапок лесов поднялось солнце и осветило место боя. Поляна вокруг избушки была усеяна трупами.
— Чай, не совсем зря палили, — похвалились осажденные.
— Ну, а теперь чур патроны беречь, — распорядился командир. — Они сейчас брать в лоб будут, у их ведь народу куда меньше стало.
— Человек сорок, не больше.
— А у тебя сколь патронов, Бубенчик?
— Мало, Мироныч... — Семен замялся и показал подсумок: там лежала одна обойма.
— Ну вот говорил же — не стреляй зазря. Расстрелял заряды, лихач.
— Да я думал...
— Вот выпустишь последние, а потом из нее стреляй, как можешь, — и Мироныч указал на гармонь. — Дурень!
Но неладно рассудил Мирон. Каратели не шли на открытый приступ, а маяли частыми вылазками из тайги. Стреляли они мало, больше вызывали партизан на расход патронов.
Грозный час приближался. Теперь уже совсем редко из избушки летели пули. Стреляли только тогда, когда были уверены, что попадут в цель. Колчаковцы, прекрасно учитывая ограниченный запас огня у партизан, тоже поняли, что момент последнего штурма настал. Партизаны наблюдали за приготовлениями врага.
— Стройсь!— донеслась команда.
Серая лента вытянулась и замерла. Затем она разорвалась на три части и раздвинулась. С трех сторон враг, с четвертой — грозный Иртыш.
Три ленты медленно двинулись к избушке...
— Ну, братаны, прощайте, — глухо проговорил Мирон. — Кому талант выйдет — уйти живьем, расскажи потом Ленину, что умерли, как надо было.
Кто-то тихо кашлянул, и все стихло.
— Бить метров за двадцать, други.
Медленно, как бы крадучись, приближаются цепи, страшно молчаливые, набухшие злобой и страхом. Глаза солдат устремлены на избушку, винтовки наперевес. Сзади средней цепи с револьвером в руке шагает прапор Тубанов. Цепи движутся медленно.
— Приготовиться! — подал команду Мирон.
Цепи не дрогнули.
— По гадам-карателям! По сволочи из пулемета! — еще сильнее кричит Мирон, возбужденный страшным безмолвием атаки.
Цепи продолжают итти.
— Пли! Жарь, други! — слышатся слова Мирона.
Застрочил пулемет, залпы врезались в строй врага.
Но цепи продолжают итти...
Внезапно сквозь рев и грохот в избушке звонко пискнул тонкий задорный лад гармоники.
— Кто смеется су... — сердится командир, и слова застревают у него в горле.
Из отверстия в потолке избушки висят ноги Бубенца. Голова, туловище, гармонь Семена уже на крыше, на виду врага.
— Бубенчик! Куда ты?
Но Бубенчик поворачивает туловище, садится на край отверстия, так что ноги у него попрежнему свешиваются внутрь избы, — и вдруг в гнетущей тишине с избушки срываются и летят мощные аккорды:
«Смело, товарищи, в ногу...»
Революционный гимн смял и поразил цепи солдат. Песня рождалась из-под пальцев Бубенчика, схватывала людей за грудь. И казалось, что нет конца этой песне. От Ледовитого океана до Черного моря проносилась она по земле.
«Духом окрепнем в борьбе...»
Цепи смешались, остановились.
А Семен продолжал играть. Склонив голову к мехам, закрыв глаза, он, казалось, весь поглощен был песней и не видел ничего вокруг.
— За Ленина, ребята! Пошли бить гадов! Ура! — крикнул Мирон.
— Ур-р-а! — подхватили партизаны, и, распахнув двери избушки, кучка израненных, измученных храбрецов, вооруженных гранатами и революционной песней, бросилась на врага. Партизаны вдруг почувствовали, что они сильны и обязательно разобьют белогвардейцев.
А с избушки все еще лились аккорды поразительной силы и чувств:
«Грудью проложим себе...»
Через час, когда с колчаковцами все было покончено, усталые партизаны возвратились к избушке. На крыше все еще сидел Бубенчик и играл, играл без конца, отдавая гармошке все свое сердце.
— Семен! — окликнул его командир. — Милый, слазь. Прогнали мы их, прогнали.
Бубенчик играл.
Тогда партизаны залезли к гармонисту на крышу. Положив руку на плечо Семена, Мирон позвал:
— Сеня!
Бубенец все еще находился под впечатлением песни. Затем, как бы проснувшись, вскинул голову, улыбнулся и, глядя прямо в глаза командиру, прошептал:
— «Грудью проложим себе...»
...Ночью отряд партизан переправился через Иртыш и уходил к Оби на соединение с частями Красной Армии. На единственной лошади отряда в седле спал Бубенчик, а рядом, держась за стремя, прихрамывая, шел Мирон, любовно обняв гармошку Семена.