Въ половинѣ октября на югѣ Россіи продолжается еще то что у жителей средней полосы называется бабьимъ лѣтомъ. Русановъ чаще и чаще слышалъ голоса сосѣднихъ гончихъ. Онъ, по цѣлымъ днямъ просиживалъ у окна, глядя какъ старый Діодъ робитъ жбаны, бочонки изъ дуба, какъ везутъ на токъ снопы. Вотъ Охримъ съ Остапомъ поволокли бредень на ставъ; по грязной дорожкѣ идетъ откормленная свинья, похрюкивая, да повертывая мордой, а поросята съ визгомъ несутся впередъ неуклюжими скачками: птички-посмитюхи бѣгаютъ во двору. Все это было съ руки Русанову; эта незатѣйливая жизнь проходила передъ нимъ, какъ въ райкѣ, не тревожа его, не будя въ немъ никакихъ воспоминаній. Если не на что было смотрѣть, онъ съ одинаковымъ безучастіемъ слѣдилъ за дымкомъ своей папиросы, уносившимся въ окно и исчезавшимъ въ воздухѣ.
Толстая Стеха подойдетъ къ нему и стоятъ, разбирая фартукъ, не зная, какъ за него приняться.
— Васъ, панъ, до чаю гукають, скажетъ она вполголоса.
Онъ поглядитъ на нее, будто странно ему, что она тутъ явилась.
— Чай готовъ, скажетъ она погромче.
Русановъ пойдетъ къ майору, и они толкуютъ о предстоявшемъ умолотѣ, о продажѣ хлѣба, испивая стаканъ за стаканомъ.
Вечеромъ, Владиміръ Ивановичъ выйдетъ въ садъ и пройдетъ имъ, глядя подъ ноги, на улицу. Толпа дѣвчатъ, паробковъ поютъ пѣсни, грають у скрипицю, пляшутъ. Онъ сядетъ на завалинку, смотритъ.
Сначала эти посѣщенія смущали деревенскую молодежь; ихъ стѣсняло присутствіе паныча, который ни съ кѣмъ не заговариваетъ, не заигрываетъ съ красивыми дѣвчатами, какъ другіе панычи.
— Чи винъ скаженный, чи що? говорили обиженныя красавицы.
— Та ни, такъ щось ёму потрапилось, толковали парни.
Мало-по-малу къ нему привыкли. Иногда онъ бралъ скрипку у мѣстнаго виртуоза, игралъ имъ какой-нибудь танецъ, гопака или горлицю, начиналъ его варіировать, и толпа приходила въ восторгъ.
Совершенно своеобразная прелесть малороссійскихъ пѣсенъ — двѣ, три нотки, повторяющіяся въ самомъ плясовомъ ритмѣ. Въ нихъ отзывается подавленная грусть-тоска, такъ ярко выступающая въ заунывной Лучинушкѣ ипропадающая въ разгульныхъ, въ родѣ знаменитаго комаринскаго штукаря и своенравной барыни. Русановъ улавливалъ эти немногія нотки, останавливался на нихъ, и смычокъ почти самъ собой выводилъ мелодію. Сперва звуки только сладко щекотали больную душу, потомъ они сливались въ тихую жалобу, выступали горючими слезами, росли и неслись непрерывнымъ потокомъ скорби, и замирали на сдержанномъ рыданіи…
Пляска прекращалась, слушатели тѣснились въ кружокъ, робко переглядываясь и боясь проронить нотку, и пѣсня лилась въ тихомъ вечеряемъ воздухѣ, надрывая душу слушателей, сопровождаемая всхлипываньемъ и покачиваньемъ головы какой-нибудь не выдержавшей старушонки, или урывчатымъ поцѣлуемъ, подаркомъ дѣвчины обнявшему ее сзади паробку. А потомъ, когда Русановъ, замѣтивъ свою продѣлку, удалялся, жители Нечуй-вѣтера начинали задирать своего виртуоза, щобъ и винъ зыгралъ якъ панычъ.
Однажды зашелъ къ Русанову Іоська и, увидавъ его сидящимъ у окна, пригласилъ его на чердакъ посмотрѣть что онъ тамъ приготовилъ ему для развлеченья.
Русановъ пошелъ съ нимъ на чердакъ; тамъ расхаживала молодая, вѣроятно отставшая отъ своей стаи, дрофа, которую Іоська притащилъ изъ степи. Іоська глупо улыбался, надѣясь утѣшить паныча, котораго полюбилъ за то что тотъ не укорялъ его пьянствомъ. Но Русанова заняло совсѣмъ другое; въ углу, въ огромномъ ящикѣ, на порыжѣвшемъ мундирѣ и заржавленной саблѣ, валялось нѣсколько пыльныхъ книгъ. Онъ сталъ разбирать ихъ… "Эмилія или увлеченіе молодой дѣвушки", "Полное практическое руководство къ приготовленію философскаго камня," сочиненіе Цицеро Ренато, члена братства Гульденъ- и Розенъ-Крейцеровъ, печатанное въ 1714 году готическими нѣмецкими буквами; "О познаніи себя," Михаила Масона и "Опытъ о человѣкѣ господина Попія," переведенный съ французскаго языка Академіи Наукъ конректоромъ Николаемъ Поповскимъ. Заглавіе послѣдней книги было до того дико, что Русановъ расхохотался, и Іоська счелъ долгомъ обрадоваться; въ ней же попалась Владиміру пожелтѣвшая бумажка, хитро сложенная въ форму старосвѣтской цидулки.
"Возлюбленный гвоздикъ, писала женская рука, летите въ покинутый вертоградъ: лилея безъ васъ совсѣмъ завяла. 1793 г., декабря 5."
Русановъ забралъ книги, и оставилъ Іоську съ дрофою на чердакѣ.
Нѣсколько дней спустя съ почты принесли мужики объявленіе о посылкѣ изъ Москвы и денежномъ письмѣ на имя Владиміра Ивановича; онъ самъ поѣхалъ за ними въ городъ на другой же день съ утра. Деньги были присланы управляющимъ домомъ Русанова. Посыдлку онъ взялъ домой, не развертывая. Проѣзжая мимо Горобцовскаго хутора и увидавъ пожелтѣвшій садъ, Русановъ отвернулся и ударилъ лошадь плеткой; живо катился онъ по знакомой тропинкѣ, хлѣбъ давно былъ убранъ, грязно-желтыя жнивья глядѣли бритымъ затылкомъ негоднаго рекрута, въ сѣренькомъ небѣ бѣлесоватымъ пятномъ сквозило солнце, раздавалось унылое курлыканье журавлей; они, чуя холода, тянули въ вирей; вѣтеръ гналъ по степи шаръ перекати-поле…. Въ небольшомъ болотцѣ жалобно укали лягушки. Русанову пришла въ голову народная легенда, разсказанная ему когда-то Инной; онъ придержалъ лошадь, прислушиваясь къ однообразнымъ стонамъ. "Де твій кумъ? — на Дону; — а твій? — потонулъ! — Нумъ {Давай} плакати? — Нумъ! — Нумъ! — Нумъ!"
Холодна и непривѣтлива показалась эта сторона Русанову; онъ еще чаще сталъ погонять лошадь вплоть до самаго хутора. Пріютъ стараго майора глядѣлъ какою-то калмыцкою юртой, — до того обложили его сверху до низу соломой. Окна выглядывали, какъ мыши изъ норокъ, люди возились около него со снопами.
— Что это дяденька? вскрикнулъ Русановъ.
— А, то-то! значитъ знаешь, да не все еще! Обставляемъ на зиму соломой. Вотъ какъ завалитъ снѣгомъ подъ самую крышу, поднимется метель, пойдутъ морозы, и мы забьемся сюда, зароемся въ содому, не найдутъ насъ.
И пошли ненастные дни за днями, недѣли за недѣлями. Нигдѣ осень не лишена въ такой мѣрѣ поэзіи, какъ на югѣ Россія. Тучный черноземъ, выпиравшій богатую растительность, раскисаетъ въ невылазную грязь, и всякое сообщеніе съ сосѣдними хуторами прерывается; проливные дожди цѣлый день однообразно барабанятъ въ стекла, переполняютъ пруды; вода съ ревомъ и пѣною мчится по ярамъ, прорываетъ гребли, промываетъ туннели въ берегахъ. Вѣтеръ, не стѣсняемый листвой, гуляетъ на просторѣ и поднимаегъ съ земли вихри бурыхъ листьевъ. Немногія зимующія птицы прячутся по дупламъ; одни только черные крюки проносятся въ воздухѣ, шумя тяжелыми крыльями, и отрывистымъ карканьемъ будто радуются общей невзгодѣ.
Что же дѣлалъ Русановъ въ такіе дни? Знаете ли вы, читатель, чѣмъ топятъ въ Малороссіи даже богатые помѣщики? Соломой, — и самый процессъ топки довольно занимателенъ для новичка. Вотъ Владиміръ Ивановичъ сидитъ передъ узенькою голландкой, съ зелеными муравленными изразцами, и протискиваетъ въ нее огромный снопъ соломы; по мѣрѣ того какъ конецъ его сгараетъ, онъ суетъ въ печь выходящій изъ нея конецъ; догорѣлъ снопъ, другой занимаетъ его мѣсто. Это продолжается полчаса, часъ, и печи натоплены, въ комнатахъ тепло.
Русановъ ложится на диванъ и начинаетъ рыться въ старыхъ книгахъ, а новые журналы валяются неразрѣзанными. Иногда онъ просматривалъ Губернскія Вѣдомости, и съ усмѣшкой откладывалъ ихъ въ сторону. Когда Стеха приходила просить у него бумажекъ на пирожки и печенье, онъ ихъ отдавалъ ключницѣ съ замѣчаніемъ, что это литература.
Хороша была обличительная литература и въ столицахъ, — но до какихъ геркулесовскихъ столбовъ дошла она въ провинціи, этого, не читавъ, и представить себѣ невозможно. Въ этомъ отношенія Губернскія Вѣдомости, съ извѣстной точки зрѣнія, далеко оставили за собой столичную печать на пути прогресса. Обличали безграмотные мальчики, обличали разучившіеся старики, обличали дамы, все наперегонки обличало другъ друга. Въ чемъ? Въ какихъ общественныхъ язвахъ? Одну женщину, которая надолго оставляла отрадное впечатлѣніе во всѣхъ кому удавалось хоть на короткое время сблизиться съ ней, въ самыхъ площадныхъ выраженіяхъ обличили въ выходѣ замужъ за паренька безъ роду и племени; одного актера обличили въ томъ, что онъ сушилъ своя помочи, вязаныя изъ англійской бумаги (фабрика Арчибальда Мерилиза) на заборѣ сосѣда; какой-то кружокъ мирныхъ гражданъ обличали въ игрѣ въ стуколку; однихъ обличали въ горячности, другихъ въ холодности.
Авторъ очень хорошо помнитъ, какъ однажды, коротая осенній вечеръ съ однимъ изъ юныхъ литераторовъ подобнаго рода, они положительно не знали, чѣмъ бы дошибить время.
— А знаете что, обличимъ кого-нибудь, хватилъ литераторъ-обыватель.
— Пожалуй, согласился авторъ, заинтересованный такомъ экспромптомъ. Какъ хотите, отъ скуки очень интересно видѣть процессъ обличенія ex abrupto.
— Только я не разборчиво пишу, а хотѣлось бы прямо набѣло, чтобы завтра и отослать въ редакцію… Дебютируйте-ка! сказалъ литераторъ.
— Нѣтъ, ужь обличайте вы, а я позабочусь о синтаксисѣ и каллиграфіи.
Ну и обличили они дохлую собаку, валявшуюся на городской пощади. Конечно, тутъ главную роль играла химія, собака была на второмъ планѣ; разсуждали о вредномъ вліяніи аммонія и сѣрнистаго водорода на общественное здоровье.
Значительную часть статьи занялъ либерализмъ: обругали будочника, который равнодушно глядя на подобные безпорядки, занимался издѣліемъ нюхательнаго табаку.
Статья была отправлена и принята редакціей съ благодарностью.