Окна на север. Вторая книга стихов
«Мы мало прожили на свете…»
Мы мало прожили на свете,
Мы мало видели чудес.
Вот только — дымчатые эти
Обрывки городских небес.
И эти траурные зданья
В сухой классической пыли
Да смутные воспоминанья
Мы из России привезли.
В огромной жизни нам досталась,
От всех трагедий мировых,
Одна обидная усталость,
Невидимая для других.
И все покорнее и тише
Мы в мире таем, словно дым.
О непришедшем, о небывшем
Уже все реже говорим.
И даже в мыслях, как бывало,
Не рвемся о огненную даль.
Как будто прошлого не мало,
И настоящего не жаль.
1933
«Не те слова. Не те, что прежде…»
Не те слова. Не те, что прежде,
Когда в азарте молодом
Мы глупо верили надежде
И думали: «переживём!»
Что ж? Пережили? Своевольем
Сломили трудные года?
И — что ж? В тупой, обидной боли —
Тупое слово: «никогда».
И с лихорадочным ознобом
Приподнятая сгоряча
Рука, дрожащая от злобы,
Бессильно падает с плеча.
И в безалаберном шатанье
Судьба (уже который раз?)
За безрассудные желанья
Так зло высмеивает нас.
И всё, что нам ещё осталось,
Всё, чем душа ещё жива, —
Слова, обидные, как старость,
Как жизнь, жестокие слова,
О том, что не нашли мы рая,
О том, что преданы в борьбе,
О том, что стыдно погибаем
От горькой жалости к себе.
1933
«Ни клясть и ни благодарить…»
Ни клясть и ни благодарить
Не стану скупо и устало.
И не спрошу — как дальше быть?
И не скажу, что страшно стало.
Я все, как должное приму,
Как хлеб земли, как сон, как воздух,
Как прорезающие тьму
Большие огненные звезды.
И как привычные права
Как тягостную неизбежность,
Приму жестокие слова,
Приму нечаянную нежность.
1931
«Только клубы едкого дыма…»
Только клубы едкого дыма,
Да гудящая сизая сталь.
Только радость, летящая мимо,
Чья-то радость, летящая вдаль.
За последним мелькнувшим вагоном
Что-то кончилось, оборвалось.
Лишь далеко, в чащах зеленых —
Затихающий грохот колес…
Помнишь страшные дни и недели,
Те, которым прощенья нет?
Помнишь, как с тобой мы смотрели
Отшумевшему счастью вслед?
1931
«Ни восторженно-звонких стихов…»
Ни восторженно-звонких стихов,
Ни заломленных к небу запястий,
Ни желаний, безумных, как ветер,
Ни ленивой истомы в крови…
А покорно, без пламенных слов,
Без мечты о несбыточном счастьи,
Повторять эту сказку столетий,
Эту грустную сказку любви.
1931
«Просто, без слез и проклятий…»
Просто, без слез и проклятий,
С горстью наивных стихов,
В стареньком ситцевом платье,
В темной тоске вечеров,
С запахом лука и супа,
В кухонном едком чаду —
Женщиной слабой и глупой
Тихо к тебе подойду.
И без упрека и стона
Острую боль заглушу.
Снов твоих страшных не трону
И ни о чем не спрошу.
Все, что копила годами,
Молча отдам навсегда.
И заструятся над нами
Незолотые года…
1931
«Надоели скитанья без цели…»
Надоели скитанья без цели,
Примитивно-непрочный уют.
Одиночество темных отелей,
Одиночество темных минут.
Закоулки глухие, кривые,
Нищета, темнота, полутьма,
И облупленные, неживые
Двухсотлетние эти дома.
Ни романтики старых кварталов,
Ни фальшиво-восторженных слов!
Слишком много я в жизни видала
Этих грязных и темных углов.
Жить, подобно бездомной собаке,
Не приткнуться нигде, никогда…
— Надоело мне на бивуаке
Прожигать неживые года!
А над жизнью — тугой, неизменной,
Навсегда заколдованный круг…
…Ночью снятся мне белые стены
И широкие окна на юг.
1931
«Стало холодно. Рано смеркается…»
Стало холодно. Рано смеркается.
Воют ветры и хлещут дожди.
— Это только еще начинается.
То ли будет зимой, подожди!
Вздохи. Жалобы. Мысли бездомные.
Неуверенный шорох пера.
Ставни плотные, комнаты темные,
Нескончаемые вечера…
— Ну, к чему эти злые пророчества?
— Да, конечно ты прав — ни к чему.
Это только — мое одиночество,
Ненужное никому.
1932
МЫШИ
Мыши съели старые тетрадки,
Ворох кем-то присланных стихов.
Мыши по ночам играют в прятки
В сонном сумраке углов.
Мыши съели письма из России,
Письма тех, кого уж больше нет,
Пыльные огрызочки смешные −
Память отошедших лет.
Мыши сгрызли злобно и упрямо
Все, что нам хотелось сохранить:
Наше счастье, брошенное нами,
Наши солнечные дни.
Соберем обгрызенные части,
Погрустим над порванным письмом:
Больше легкого, земного счастья
По клочкам не соберем…
Сделает иным, ненастоящим
Этот мир вечерняя заря.
Будет в окна падать свет мертвящий
Уличного фонаря.
Ночью каждый шорох чутко слышен,
Каждый шорох как глухой укор.
Это гложут маленькие мыши
Все, что было до сих пор.
1931
«Я знаю, как печальны звезды…»
Я знаю, как печальны звезды
В тоске бессонной по ночам.
И как многопудовый воздух
Тяжел для слабого плеча.
Я знаю, что в тоске слабея,
Мне темных сил не одолеть.
Что жить во много раз труднее,
Чем добровольно умереть.
И в счастье — призрачном и зыбком, —
Когда в тумане голова,
Я знаю цену всем улыбкам
И обещающим словам.
Я знаю, что не греют блестки
Чужого яркого огня.
Что холодок, сухой и жесткий,
Всегда преследует меня…
Но мир таинственно светлеет,
И жизнь становится легка,
Когда, скользя, обхватит шею
Худая детская рука.
1932
«Спасибо за жаркое лето…»
Спасибо за жаркое лето
И дали несжатых полей.
За проблески яркого света
На слишком несветлой земле.
За письма — почти человечьи, —
Без литературных прикрас.
За радость нечаянной встречи,
Друг к другу подвинувшей нас.
За шум урагана ночного
И горечь последней любви.
За неповторимое слово,
Жестокое слово: «живи!».
1932
ТИШИНА
Я не забуду темных зданий,
Больших, нагроможденных лет.
Ни встреч, ни грустных расставаний
Я здесь не позабуду, нет.
Я говорю, что не покину,
Не променяю никогда
На эту тихую равнину
Мятущиеся города.
Но потаенным знаньем знаю,
Себе безмолвно говорю,
Что жадно я в себя вбираю
Густую, тихую зарю.
Что суета проходит мимо,
А дни по новому полны
Почти до боли ощутимой,
С ума сводящей тишины.
И больше ничего не надо —
Ни встреч, ни жалоб, ни стихов, —
Когда в траве высокой сада
Мелькают зонтики цветов.
Когда в кустах белеют розы,
И так прозрачны вечера,
И запах теплого навоза
Летит с соседнего двора.
Когда стихает голос ветра,
И дышит пьяная земля,
Когда на много километров —
Одни пшеничные поля.
1932
ВЕТЕР
Е.А.Голенищевой-Кутузовой
«Навеки — вот эти обои…»
Навеки — вот эти обои,
Тареоки на круглом столе,
И небо — такое седое —
Над ширью несжатых полей.
За садом — мычанье коровы,
И в дымчатых тучах закат.
И крики мальчишек в столовой —
Из мира иного звучат.
Растерянность в каждом ответе,
Удушливый дым папирос.
Да ветер, озлобленный ветер,
Как с цепи сорвавшийся пес.
«Все эти дни беспутный ветер…»
Все эти дни беспутный ветер
Шумел в саду, шумел в полях.
Взметались ветви, словно плети,
И мерзла старая земля…
Сидели дома, толковали
Все об одном: да что? да как?…
И заволакивались дали
В сырой вечерний полумрак.
Должно быть стал совсем несносен
И тихий сад, и тихий дом.
И дым от крепкой папиросы
Висел, как ладан, над столом.
За эти дни покрылись лица
Непоправимой белизной.
А в поле тихая пшеница
Казаться стала золотой.
И над жестоким расставаньем, —
Над грудой равнодушных дел, —
Над человеческим страданьем —
Холодный ветер свирепел.
1932
В ДЕРЕВНЕ
Пробежимся со мной до распятья,
Вдоль сухих, оголенных полей.
На ветру мое пестрое платье
Замелькает еще веселей.
Я сгрызу недозревшую грушу,
Ты — хрустящий, сухой шоколад.
И в твою нерасцветшую душу
Перельется широкий закат.
А обратно мы наперегонки
Побежим без оглядки домой.
Будет голос твой — тонкий и звонкий
Разрезать предвечерний покой.
И завидя наш маленький домик,
Ты забьешься в густую траву,
Ну совсем — белобрысенький гномик,
Чудом сбывшийся сон наяву.
А потом, опуская ресницы,
Ты задремлешь в кроватке своей.
И тебе непременно приснится
Белый зайчик с колючих полей.
1932
«Проходили года за большими, как волны, годами…»
А.Л.
Проходили года за большими, как волны, годами.
В окнах девичьей спальни покорно погасли огни.
Призрак легкого счастья растаял с наивными снами,
И тяжела радость наполнила трудные дни.
Я уже не найду той скамейки под темной сиренью,
Ни весеннего леса, ни светлых внимательных глаз.
Но не знаю зачем, — отчего, — по чьему наущенью, —
Я в Страстную Субботу всегда вспоминаю о Вас.
1933
БЕЛАЯ ДОРОГА
«В нами не услышанных созвучьях…»
В нами не услышанных созвучьях,
В нами не написанных стихах —
Небо в молнейных, гремящих тучах,
Небо в кудреватых облаках.
Там живут крылатые драконы,
Или ангелы, светлее дня,
В небе бесконечном и бездонном,
Полном вдохновенья и огня.
А в пустых, незвучных наших строчках
Жалобно трепещут тополя.
Полевые бледные цветочки,
Милая и грустная земля.
Не кляни ее, — погладь, потрогай!
Вот она, усталая, в пыли.
И змеится белая дорога,
Тонущая в дождевой дали.
Полюби ее! В своей невзгоде
Нам она так благостна-легка.
И дорога белая уводит,
Пропадая где-то в облаках.
«Ты цветов придорожных не трогай…»
Ты цветов придорожных не трогай.
Их ногами топтать перестань.
Над широкою белой дорогой
Ночь расправила звездную ткань.
А когда станут светлые дали,
(Ночь протянется несколько лет),
Я стяну ремешки у сандалий
И покорно пойду на рассвет.
Ты останешься бледный и строгий,
— Не томись, не кляни, нем вздыхай, —
Будешь ты охранять у дороги
Наш земной, невозделанный рай.
Я тогда назову тебя братом,
(В первый раз я скажу тебе: брат).
И уйду далеко, без возврата,
И забуду дорогу назад.
1933
О РОССИИ
Б.А.Подгорному
Я в жизни своей заплуталась.
Забыла дорогу домой.
Бродила. Смотрела. Устала.
И быть перестала собой.
Живу по привычке, без цели.
Живу, никуда не спеша.
Мелькают, как птицы, недели.
Дряхлеет и гибнет душа.
……….
Однажды случайно, от скуки,
(Я ей безнадежно больна)
Прочла я попавшийся в руки
Какой-то советский журнал.
И странные мысли такие
Взметнулись над сонной душой…
— Россия! Чужая Россия!
Когда ж она стала чужой?
…………. Россия! Печальное слово,
Потерянное навсегда,
В скитаньях напрасно-суровых,
В пустых и ненужных годах.
Туда — никогда не поеду,
А жить без нее не могу.
И снова настойчивым бредом
Сверлит в разъяренном мозгу:
— Зачем меня девочкой глупой
От страшной родимой земли,
От голода, тюрем и трупов
В двадцатом году увезли?
1933
ЭЛЕГИЯ
Уже пришла пора элегий —
Спокойных и усталых лет.
К далеким дням любви и неги
Должно быть, возвращенья нет.
И с каждым днем трезвей и строже
Слова, желанья и дела.
Ну что-ж? И я была моложе,
И я счастливее была.
Но все туманней дни и лица,
Хмельнее память бытия.
— Пора, пора и нам проститься,
Пустая молодость моя!
Прости — за жадные желанья,
За все содеянное зло,
За то, что горьким было знанье,
За то, что мне не повезло…
Теперь я знаю слишком много:
Что счастье не прочней стекла.
И что нельзя просить у Бога
Благополучья и тепла.
Теперь — устав в напрасном беге,
Покорно замедляя шаг, —
Печальной музыкой элегий
Пускай потешится душа!
1933
О СМЕРТИ
«О смерти», это значит — о небывшем,
О непришедшем в ледяных годах,
О том, что мы всю жизнь так жадно ищем,
И не находим никогда.
«О смерти», это о несовершенном,
О том, чего мы сделать не могли.
О сердце, без любви опустошенном,
И о легчайшем запахе земли.
«О смерти», это — вовсе не о смерти,
Не о конце, — о горечи стыда,
О том, что нужно, наконец, ответить
За долгие и страшные года.
1933
«Все брошено, и ничего не жаль…»
Все брошено, и ничего не жаль.
Все отнято, и «ничего не надо».
Ползет на жизнь тончайшая печаль,
Как тишина из дремлющего сада.
Проходит день, в спокойном полусне, —
Больной, уже заранее уставший.
И где-то там, в последней глубине,
Бессмысленный вопрос: «а что-же дальше?»
Не хочется ни правды, ни тепла,
Ни счастья, ни свободы, ни удачи.
Ведь жизнь меня обидно обошла,
И я в ней больше ничего не значу.
1934
«Приди. Возьми. Люби. Запомни…»
Приди. Возьми. Люби. Запомни.
Не позабудь и не предай.
Увидишь мир чужой и темный, —
Отвергнутый тобой рай.
Узнаешь гнев и горечь власти,
Когда под взглядом трезвых глаз
Слова отчаянья и страсти
Не свяжут, а разделят нас.
И в час последнего обмана
(С последней пыткой не спеши!)
Рукой коснешься черной раны —
Тобой развенчанной души.
1934
Я люблю заводные игрушки
Я люблю заводные игрушки
И протяжное пенье волчка.
Пряди русых волос на подушке
И спокойный огонь камелька.
Я люблю в этом тихом покое
После бешеной сутолки дня
Свое сердце, совсем ледяное,
Хоть немножко согреть у огня.
Я люблю, когда лоб мой горячий
Тронет ласково чья-то ладонь.
А в углу — закатившийся мячик
И бесхвостый, облупленный конь.
Позабыв и тоску, и усталость,
Так легко обо всем говорить…
Это все, что мне в жизни осталось,
Все, что я научилась любить.
1934
ИЗМЕНА
Воображаемому собеседнику
Измены нет. И это слово
Ни разу не слетало с губ.
И ничего не стало новым
В привычно-будничном кругу.
Измены нет. Но где-то втайне,
Там, где душа совсем темна,
В воображаемом романе
Она уже совершена.
Она сверкнула жгучей новью,
Жизнь подожгла со всех сторон.
Воображаемой любовью
Реальный мир преображен.
И каждый день, и каждый вечер —
Томленье, боль, огонь в крови.
Воображаемые встречи
Несуществующей любви.
А тот — другой — забыт и предан.
(Воображаемое зло!)
Встречаться молча за обедом
Обидно, скучно, тяжело.
Круги темнее под глазами,
Хмельнее ночь, тревожней день.
Уже метнулась между нами
Воображаемая тень…
А дом неубран и заброшен.
Уюта нет. Во всем разлад.
В далекий угол тайно брошен
Отчаяньем сверкнувший взгляд…
Так, — проводя, как по указке,
На жизни огненный изъян,—
Ведет к трагической развязке
Воображаемый роман.
1934
День прошел без меня
День прошел без меня.
День прошел, — и ему не помочь.
И мне жаль бесполезного дня,
Соскользнувшего в тихую ночь.
Завтра, время кляня,
Снова ждать неживой темноты,
Отцветанья усталого дня.
(Чтоб назвать его снова — пустым).
Завтра брошу кому-то: «прости!
Облетели, как листья, года.
Ухожу, чтобы сбиться с пути.
Не вернусь никогда».
Все равно — никуда от тебя не уйдешь,
Моя невдохновенная ложь!
1935
«От Бога спасенья не жди…»
От Бога спасенья не жди!
За боль огневую в груди.
За то, что у воли подрезаны крылья.
За сладкое и неживое безсилье.
За то, что теперь не поймешь,
Где правда, где ложь.
За все неживые, пустые года.
За испепеляющее «никогда».
За трудное, страшное слово: «уйди».
За все, что тебя стережет впереди, —
Спасенья — прощенья — не жди.
1935
«Сегодня день — совсем вчерашний…»
Сегодня день — совсем вчерашний.
В пустом окне — пустой рассвет.
Бормочет дождь с тоской всегдашней
О том, чего на свете нет.
Навстречу солнцу и свободе,
В туманной утренней дали,
За счастьем призрачным уходят
В пустое море корабли.
О несвершившемся тоскуя,
Маня в чужие города,
Звеня надеждой в даль пустую
Скользят стальные поезда.
И призрачно-неуловимы,
Из темноты, из тесноты,
В пустое небо синим дымом
Летят последние мечты.
И так легко с сознаньем ясным,
Не сбившись с трезвого пути,
Из жизни темной и прекрасной
В пустую вечность перейти.
1935
«День догорит в неубранном саду…»
День догорит в неубранном саду.
В палате электричество потушат.
Сиделка подойдет: «уже в бреду».
Посмотрит пульс — все медленней и глуше.
Сама без сна, мешая спать другим,
Не буду я ни тосковать, ни биться…
Прозрачный синий полумрак. Шаги…
А жизни-то осталось — в белом шприце.
Еще укол. В бреду иль наяву?
Зрачки расширятся, окостянеют…
Должно быть, — никого не позову.
Должно быть, — ни о чем не пожалею…
Так ночь пройдет. Блеснет заря вдали.
Туман дома окутает, как саван.
И в это утро я уйду с земли.
Безропотно. Бестрепетно. Бесславно.
1936
«Помню — поезд бесшумно рвануло…»
Стану думать, что скучаешь Ты в чужом краю…
Помню, — поезд бесшумно рвануло.
Твой последний, растерянный взгляд…
(Средь вокзального шума и гула
Ничего не воротишь назад).
Пустота и безжизненность улиц…
(Что мне делать с такой пустотой?)
Об игрушки твои споткнулась
В темноте возвратившись домой.
Вот опять — дожди, непогода,
Гнет ничем не оправданных дней…
Вот опять — пустота и свобода.
Уже горько знакомая мне.
На лазурно-седом океане
Ты во сне встречаешь зарю…
И я слышу твое дыханье,
На пустую кроватку смотрю.
Твои письма всего мне дороже,
(Не читать их, — любовно беречь),
Хоть не сам ты их пишешь, быть может,
Хоть мертва в них французская речь.
И мне чудится, как вечерами,
Среди мирно уснувших детей,
Ты тоскуешь о доме, о маме,
Об уютной кроватке своей.
1936
«Будет больно. Не страшно, а странно…»
Будет больно. Не страшно, а странно.
Слишком просто и слишком легко.
Вот расплата за годы обмана,
Вот обещанный «вечный покой»!
Ни печали, ни слез, ни тревоги, —
Равнодушье во всем и везде.
Будет трудно подумать о Боге,
И неловко смотреть на людей.
А потом — (но не все ли равно?)
Очень холодно, сыро, темно.
1936
«Ты знаешь сам — таков от века…»
Виктору Мамченко
Ты знаешь сам — таков от века
Закон, нам данный навсегда:
От человека к человеку —
Дорога боли и стыда.
За проблеск теплоты минутной —
Цена невидимых утрат.
И непреодолимо трудно
Сказать простое слово: брат.
И если для тебя дороже
Твой невзволнованный покой,
— Не отзывайся на тревожный
И жадный зов души другой.
Очнись от жалости невольной,
Останови последний шаг:
Почти всегда бывает больно,
Когда раскроется душа.
1936
«Мои слова о верности и боли…»
Мои слова о верности и боли,
Мои слова, нежней которых нет, —
Не растеряй в своей слепой неволе
Мои слова, похожие на бред.
От жарких слез опухнувшие веки,
Стихи о том, что невозможно жить…
Я знаю, как жестоко в человеке
Желание — все поскорей забыть.
Припомни все в короткий миг утраты,
Когда в вечерний, в неурочный час
Притихшею больничною палатой
Придешь ко мне. Уже в последний раз.
1936
«Над широкой вечерней равниной…»
Над широкой вечерней равниной —
Память незабываемых дней.
Да в улыбке подросшего сына
Слабый отблеск улыбки моей.
Груды старых тетрадок на полке.
Пачки писем (когда? от кого?)
Чьей-то жизни слепые осколки.
А потом — ничего. Ничего…
Много скучных стихов. Да еще —
Крест, обвитый зеленым плющем.
1936
«Есть такое слово: „не могу“…»
Есть такое слово: «не могу».
Глупое такое слово.
Словно стон, оно слетает с губ
В тишине отчаянья глухого.
«Не могу»… и слезы на глазах,
Жалкие, беспомощные слезы.
И отчаянье, и стыд, и страх.
И кому-то скрытая угроза…
Руки жалобно спадают с плеч
И висят безжизненно, как плети…
— Значит, больше нечего беречь,
Кроме призрачной мечты о смерти…
Но в каком-то дьявольском кругу
Сердце бьется и тоскует снова…
Глупенькое слово: «не могу».
Грустное такое слово.
1937
«Лета не было в этом году…»
Лета не было в этом году.
Лето кануло в темном бреду,
В жутком мраке пустых и бессолнечных дней,
Где теперь с каждым днем холодней.
Ты один в ореоле бесснежной зимы,
Где навеки несхожие мы.
Я одна — в темноте, где надежды и ложь.
Ты в мою темноту не сойдешь.
Лета не было в этом году.
А зимой я тебя не найду.
1937
«К чему теперь высокомерье…»
К чему теперь высокомерье,
Мой честный, безупречный путь?
Кого и в чем я разуверю,
Кого сумею обмануть?
И кто найдет меня прекрасной
В недостижимости такой,
С такой непогрешимо-ясной,
И слишком трезвою душой.
И для чего теперь певучий,
Мой правильный чеканный стих,
Когда я знаю, что не лучше
Таких же тысячи других.
Когда я знаю (втайне где-то,
Наедине сама с собой),
Что жизнь моя была согрета
Одной бессмысленной мечтой.
1937
«От женских слез — до нежности мужской…»
От женских слез — до нежности мужской,
От слов тоски — до исступленной страсти…
Не трудно утешать в беде большой
Словами одиночества и счастья.
Не трудно даже помогать в борьбе
Хорошим, умным, и спокойным словом.
Ты дал мне столько нежности суровой
За все стихи и слезы о тебе.
Но — если грозы напряженной стаей
Давно уж пронеслись над головой?
Но если жизнь, бессмысленно пустая,
Плывет без драм, без бурь, без ничего?
Ты жизнь прошел — (дорога то большая!) —
Все жадно чувствуя, все замечая,
И не увидел сердца моего.
1938
«Я — человек второго сорта…»
Я — человек второго сорта,
Без «широты» и «глубины».
И для чего, какого чорта,
Такие люди рождены?
Зачем? Чтоб нищенкой унылой
Топтаться на чужом пути?
От колыбели до могилы
Себе приюта не найти?
Всегда никчемной и забитой
Всего бояться и терпеть,
Чтоб у разбитого корыта
Последней дурой умереть.
Чтоб ничего не понимая,
Смотреть в любимые глаза,
За бесконечной чашкой чая
Весь вечер слова не сказав…
Молчать весь вечер, дни за днями,
Молчать всю жизнь, молчать всегда,
Чтоб никудышними стихами
Вились ненужные года.
Так жить, — смешно и неумело,
Не сделав ровно ничего.
Прислушиваться в мире целом
Лишь к биенью сердца своего.
И на кровати, в ночь глухую,
В ночь униженья, ночь без сна,
В давно привычном поцелуе
Испить отчаянья до дна.
1938
«Я уж не так молода, чтобы ехать в Россию…»
Я уж не так молода, чтобы ехать в Россию.
«Новую жизнь» все равно уже мне не начать.
Годы прошли — беспощадно-бесцельно-пустые,
И наложили на все неживую печать.
Жизнь прошаталась в тумане — обманчиво-сером,
Где даже отблеск огня не сверкал вдалеке.
Нет у меня ни отчизны, ни дружбы, ни веры, —
Зыбкое счастье на зыбком и мертвом песке.
А впереди — беспощадная мысль о расплате:
Боль, отреченье, позор примиренья с судьбой.
Белая койка в высокой и душной палате.
Крест деревянный, сколоченный верной рукой.
1938
«Мне холодно. Мне хочется согреться...»
Мне холодно. Мне хочется согреться
Сесть ближе к печке. Пить горячий чай.
И слушать радио. И сквозь печаль
Следить, как стынет маленькое сердце.
Как стынет это сердце. А в ответ —
Огромный холод в равнодушном мире.
Да музыка, скользящая в эфире
С прекрасных и неведомых планет.
«Прекрасных и неведомых»? — Едва ли.
…Большой концерт в большом парижском зале…
Мне очень холодно. Не превозмочь
Моей, ничем не скрашенной печали.
— И там, на улице, где стынет ночь,
— И там, где музыка, в притихшей ложе, —
Там холодно и одиноко тоже.
1939
«Приходят дни — во сне, не наяву…»
Приходят дни — во сне, не наяву.
И с каждым днем устало стынет сердце.
Ласкает солнце влажную траву.
А я все равнодушнее живу,
И все спокойней думаю о смерти.
Шумит в саду весенняя листва
Над золотом неяркого заката.
Слетают с губ усталые слова…
Мне холодно и руки без перчаток
По зимнему я прячу в рукава.
Сгорают медленные дни. И вдруг
Приходит неожиданная старость…
— За дни любви, за немощный недуг,
— За очертания любимых рук,
— За все слова… Еще за слово «друг».
— За все, что у меня еще осталось…
Я все люблю: лесную тишину,
И городов широкое движенье.
И пережив последнюю весну,
Я в жизни ничего не прокляну,
Но и отдам без сожаленья.
1939
«Тебе — без упрека и лести…»
Тебе — без упрека и лести,
Тебе, мой доверчивый друг,
За наше усталое «вместе»,
За лед не протянутых рук.
За ночи у детской кровати
(Покорное тельце в огне),
За ночи в больничной палате,
В пустой, в неживой тишине,
За то, что по-разному верим
И разное видим вокруг,
За радости и за потери —
Тебе, мой обманутый друг,
Мое непрощенное счастье,
Мое пораженье в борьбе…
Без боли, без гнева, без страсти,
Последнее слово — тебе.
1939
«С каждым годом — всё дальше и дальше…»
С каждым годом — всё дальше и дальше.
Так и будет — больней и больней.
Сероглазый, беспомощный мальчик
Скоро выйдет из жизни моей.
Станет скоро большим, своенравным.
Плох, — хорош ли, — не все ли равно?
Будет брать он у жизни по праву
Все, что только ему суждено.
Расшибется ли, — или добьется, —
Загорится ли ярким огнем, —
Но уже никогда не вернется
В свой задорно покинутый дом.
В дом холодный, безмолвный, пустынный,
Где осталась навеки молчать
Ничего не принесшая сыну,
Ничего не сумевшая мать.
1939
«Еще лет пять я вырву у судьбы…»
Еще лет пять я вырву у судьбы —
С безумием, с отчаяньем и болью.
Сильнее зова ангельской трубы —
Неумирающее своеволье.
Еще лет пять, усталых, грустных лет,
Все, что прошу, что требую у Бога.
Чтоб видеть солнечный, веселый свет,
Еще смотреть, еще дышать немного.
Чтобы успеть кому-то досказать
О жизни — торопливыми словами.
Чтоб все, что накопила, растерять
Под непрощающими небесами.
Еще лет пять, хотя бы. А потом —
Тяжелый воздух городской больницы,
Где будет сердце стынуть с каждым днем,
Пока совсем не перестанет биться.
1939
«Обвей мой крест плющем зеленым…»
Обвей мой крест плющем зеленым,
Чертой могилу обведи.
И — все. Ни жалости, ни стона.
Не поминай церковным звоном,
И никогда не приходи.
Пусть зарастет моя могила
Колючей сорною травой.
— Ведь ты на кладбище унылом
Уже не встретишься со мной.
И только у окна в столовой,
В ночной, томящей тишине,
Пусть будет тихой и суровой
Скупая память обо мне.