ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I.

В ожидании, пока Франция будет соединена с Англией подводным тунелем или мостом через канал, нет более удобнаго и скораго сообщения между двумя странами, как пароходы, ходящие из Дувра в Калэ. Скорые поезда позволяют нам обедать в Лондоне и завтракать в Париже, что было для наших предков волшебным сном из "Тысячи и одной ночи". В особенности ночные поезда отличаются быстротой по истине изумительной. Прибыв в Дувр, путешественники и их багаж быстро перемещаются из вагонов на пароход. Нет ни минуты остановки; все это происходит почти мгновенно.

От Лондона до Дувра путешественники вооружаются терпением; по большей части они немного боятся переезда через Ла—Манш. Морская болезнь стережет их на берегу и никто не может поручиться, что избежит ея. Когда, наконец, пароход доходит до твердой земли, то все чувствуют себя успокоенными; некоторые чувствуют себя утомленными волнениями переезда, и все вообще желают устроиться по спокойнее и, если возможно, уснуть и проспать до Парижа, что, увы, довольно трудно сделать в неудобных вагонах.

Самое главное ухитриться так, чтобы сесть в угол и там, мало по малу, укачиваемый равномерной тряской вагона, путешественник засыпает. Счастлив тот, у кого нет соседа и кто, по этому, может растянуться на скамейке. Едва начал ему сниться первый сон, как уже поезд приходит в Амиен, едва снова сомкнулись глаза, как уже кондуктор кричит во все горло: "Париж! Париж!"

Таковы же были, по всей вероятности, намерения двух господ, закутанных по уши, которые, в одну прекрасную декабрьскую ночь 186… года, устроились в одном из отделений экстреннаго поезда, шедшаго из Калэ в Париж и служившаго продолжением переезда на пароходе из Дувра в Калэ.

Было очень холодно; холодный и резкий ветер заморозил бы лице всякаго неблагоразумнаго, который не закутал бы его хорошенько. Поэтому, все путешественники были закутаны в невообразимое количество разных кашне, плэдов и шуб. Никто не имел человеческаго вида и глядя на этих путешественников, шедших с парохода в вагон, можно было принять это шествие за процессию медведей, возвращающихся в свои берлоги.

Наши два путешественника были почти одинаковаго роста, а судя по живости, с которой они вскочили в вагон, можно было заключить, что они молоды и ловки.

И это все.

Кампания железных дорог, по всей вероятности, по каким–нибудь вполне основательным причинам, старается с курьерским поездом пускать как можно меньше вагонов, так что, по большей части, все отделения бывают битком набиты. Так было и в этот раз. Едва два путешественника заняли места в углах, как остальныя шесть мест отделения были сейчас же заняты.

Каждый устроился как мог; плэды были разложены на коленах, ноги были уставлены на грелки, налитыя кипятком. Кто–то спустил зеленую занавеску на фонаре, хотя и без того от этого освещения не больно глазам.

Затем, как бы по какому–то взаимному соглашению, все восемь человек заснули. Молчание прерывалось только стуком колес по рельсам и храпением спящих.

Вдруг раздался какой–то необыкновенный стук, точно сильный удар молота.

— А? что такое?

В вагоне поднялись восклицания на всех известных языках.

— Помогите! поезд сошел с рельсов! кричали самые скромные.

Несколько мгновений прошло в неописанном безпорядке. Неожиданно разбуженные путешественники не могли отдать себе отчета в причине шума, так неожиданно разбудившаго их.

Между тем поезд катился по рельсам с прежней быстротой. Что же такое случилось?

— Дверь открыта! сказал кто–то.

Действительно, дверь вагона была не заперта.

— Недостает двух путешественников! вскричал другой.

Это было уже важнее; два путешественника, занимавшие углы по обе стороны двери, исчезли. Самый храбрый решился взглянуть в дверь.

— Дверь сломана…

— Она верно ударилась обо что–нибудь!…

— Но как остановить поезд?

— С чему? Мы подезжаем к Амиену!

Действительно, было уже пять часов утра и поезд подходил к Амиену.

Мало по малу путешественники успокоились: эгоистическое чувство собственной безопасности было причиной этого.

Раздался свисток локомотива и поезд остановился на Амиенской пристани. Шесть путешественников, оставшихся в том отделении перваго класса, откуда исчезли два остальные, встали все, как один: они торопились узнать обяснение этого таинственнаго случая.

Начальник поезда был позван. Ему поспешно обяснили в чем дело и вскоре все путешественники, начальник станции и полицейский толпились около вагона.

Дверь была как будто оторвана. Но что сталось с исчезнувшими путешественниками!

По всей вероятности, по какой–то неосторожности, которую трудно обяснить, обманутые каким–нибудь сновидением, путешественники вообразили, что приехали на станцию и, открыв дверь, выскочили в нее.

Однако, это обяснение, вполне достаточное, еслибы дело шло об одном человеке, едва–ли могло быть применено к настоящему случаю. Как и всегда, в подобных обстоятельствах различныя предположения так и сыпались с обеих сторон, ни мало не обясняя дела.

Правительственный коммисар, состоявший при железной дороге, по имени Делануа, был в нерешимости и предлагал безчисленное множество вопросов, на которые путешественники могли отвечать только очень не точно. Начальник станции первый пришел в себя. Он попросил путешественников выйти, затем сломаный вагон был отцеплен и заменен другим. После этого надо было розыскать трупы двух жертв, которые, по всей вероятности, должны были быть недалеко, разбитые и изуродованные.

Служащие вооружились фонарями, чтоб отправиться на поиски, тогда как о происшествии дано было знать по телеграфу до Абевиля.

Путешественники того отделения, в котором произошел этот случай, были спрошены о их именах и местах жительства, чтобы быть, в случае надобности, свидетелями. Затем, по поданному сигналу, поезд продолжал свой путь в Париж.

Один молодой доктор, который выходил в Амиене, и начальник станции, вместе с коммисаром и пятью служащими, с фонарями, отправились по полотну.

Небо покрылось тучами; холод стал менее резок, но за то темнота еще более увеличилась, благодаря поднявшемуся туману.

— Судя по словам путешественников, сказал начальник станции Викторин, мы должны найти трупы не доходя трех или четырех километров до Альисюр—Сом. Я боюсь, продолжал он, обращаясь к доктору, чтобы ваша помощь не была безполезна; тем не менее, мы вам очень благодарны за ваше любезное согласие сопровождать нас.

Дойдя до первой сторожевой будки, коммисар спросил сторожа, не знает–ли он чего–нибудь.

Тот ничего не видал.

— В таком случае, это дальше, сказал Викторин, и надо торопиться, потому что, если случайно несчастные еще живы, то они должны ужасно страдать, в особенности если они не в состоянии двигаться, но в тоже время могут на столько соображать, чтобы бояться проезда новаго поезда.

Вдруг один из шедших впереди людей поднял фонарь и начал им махать, крича что–то. Викторин бросился бежать, его спутники также последовали его примеру, и в несколько мгновений добежали до места.

Они невольно вздрогнули, сам доктор вскрикнул.

На дороге лежало тело, голова и корпус были вне рельсов, но ноги лежали на самых рельсах и представляли кровавую, безформенную массу.

Не возможно было более сомневаться…. когда несчастный упал, его ноги попали под колеса и были буквально раздроблены. Оне держались за остальное тело только кусками разорваннаго платья.

— Для этого нет никакой надежды, сказал доктор, смерть должна была быть мгновенная.

Надо было взять тело с рельсов: с тяжелым чувством, которое невольно внушают всякия ужасныя повреждения, эти люди подняли массу, не имевшую ни малейшаго человеческаго вида.

Труп был положен на землю с лицем, обращенным к небу.

На голове еще оставалась меховая шапка с наушниками, завязки которых и удержали ее на голове, все лице было закутано в широкое кашне, которое доктор принялся распутывать. Викторин стоял около него, держа в руке фонарь и направляя его свет на лице несчастной жертвы. При этом неопределенном свете, когда лице покойника было открыто, оно казалось им еще бледнее.

Это было лице человека молодаго, с довольно правильными и красивыми чертами. Голова была покрыта густыми и короткими рыжими волосами. Борода выбрита.

В то время как доктор занимался этим осмотром, поиски продолжались: исчезло два путешественника, но до сих пор только один труп был найден. Другой должен был, по всей вероятности, быть не далеко. Между тем, не смотря на самые тщательные поиски, не находилось ни малейшаго следа другой жертвы.

— Послушайте, сказал доктор, обращаясь к Викторину, вот доказательство, что путешественников было двое и что они путешествовали вместе.

Действительно, в кармане жилета убитаго было два билета.

— Вы видите, у него было его собственный билет и билет его спутника….

— Это очевидно. Но я не могу понять, как подобный случай мог случиться зараз с двоими и почему мы не находим другаго трупа.

— И в тоже время, прибавился коммисар, это обстоятельство сразу уничтожает предположение, что, не имея билетов, эти люди выскочили, боясь поверки билетов в Амиене.

Викторин подозвал двоих из прислуги и велел им идти в Амиен за носилками.

Коммисар, при свете наступавшаго дня, записал время и место, где найден был труп.

Вскоре носилки были принесены и печальное шествие отправилось в Амиен.

Вдруг доктор вскрикнул.

— Что такое? спросил Викторин.

— Посмотрите, сказал доктор, указывая на землю, которую он внимательно разсматривал.

В сотне метров от того места, где было найдено тело, виднелись следы ног. Хотя холод и был довольно силен, но все–таки не на столько, чтобы земля до того замерзла, чтобы на на ней не оставалося следов.

— Вот следы втораго путешественника, сказал доктор.

— Идите вперед, закричал начальник станции тем, которые несли покойника; а мы, продолжал он, обращаясь к своим спутникам, разсмотрим эти следы.

Но, странная вещь, следы не шли по полотну, хотя возвратившись к месту падения перваго путешественника, они ясно различили следы четырех ног, но затем они сейчас–же исчезали. Один из двух упал на рельсы, но другой?…

— Как кажется, сказал Викторин, тот, который спасся от смерти, нашел средство уничтожить свои следы.

— Вероятно он шел по рельсе.

— Но значит он имел какой–нибудь интерес скрыть направление, которое он принял?

— Может быть!…

Это было драгоценное указание, которым не следовало пренебрегать.

Осмотрев снова найденные доктором следы, они увидели, что эти следы шли прочь от полотна железной дороги, но в это время туман разрешился мелким дождем, который, смачивая почву, сделал невозможными дальнейшие розыски, к тому–же не вдалеке проходила большая дорога, по которой конечно было–бы невозможно различить следы путешественника.

Таким образом невозможно было определить, куда направился спасшийся путешественник, поэтому было безполезно продолжать розыски, которые должны были остаться без результата; тогда три спутника вернулись назад и пошли к станции.

Подходя к станции, они увидели молодаго человека, который как только заметил их, так сейчас–же начал делать им знаки, чтобы они торопились.

— Кто это такое! спросил Викторин.

— Если я не ошибаюсь это Морис Серван…. отвечал доктор.

Тот кого назвали этим именем, пошел им на встречу и сказал протягивая доктору руку:

— Ну, дорогой Люсиен, узнали вы какия–нибудь подробности об этом преступлении?

— Преступлении?! вскричал коммисар и начальник станции.

— Ты хочешь сказать приключении? повторил доктор.

Тогда Морис, лице котораго выражало глубочайшее изумление, вскричал в свою очередь:

— Но вы значит ничего не видали?

После этого он подошел к носилкам, на которых лежал труп. Труп был перевернут и положен лицем вниз.

Тогда Морис указал на кровавый след на спине трупа и сказал обращаясь к коммисару.

— Вы все еще думаете, что это простое приключение?

II.

Морис Серван был молодой человек, лет двадцати шести, средняго роста. С перваго взгляда нельзя было не быть пораженным его наружностью. По странной случайности, редкой у мущин, его волосы и борода были того цвета, который встречается только у очень молодых девушек и называется пепельным.

Первые лучи утра давали его волосам серебристый оттенок; черты лица его были тонки и красивы, нос длинный, губы немного толстые. Но что придавало особенную странность его лицу, это большие черные глаза с темными ресницами. Когда он устремлял на кого–нибудь свой взгляд, то казалось, что он одарен сверхестественным могуществом. Это было какое–то очарование, против котораго с трудом можно было устоять; да и к чему? Ничто в этом прекрасном лице не внушало недоверия, напротив того, возбуждало симпатию и Морис, мы это увидим впоследствии, был любим всеми знавшими его.

Между тем Люсиен, который в качестве медика был немного раздосадован, что не сразу угадал истину, поспешно подошел к трупу и разсматривал рану, указанную Морисом.

В верхней части спины, как раз по средине, была рана шириною не более сантиметра.

— Я сейчас предупрежу суд, сказал начальник станции.

— Я взял на себя, сказал кланяясь Морис, предупредить ваше желание. Я хотел ехать в Аррас, когда мне сказали об этом…. случае. Я отложил на завтра мою поездку и отправил в моем экипаже человека, который вероятно не замедлит привезти господина Даблэна….

Викторин в свою очередь почувствовал себя уколотым; положительно этот Серван не позволял никому исполнять своих обязанностей.

В ожидании судебнаго следователя, Викторин вместе с коммисаром делал множество предположений, одно другаго невероятнее. Начальник станции был очень доволен, что такое важное событие произошло около его станции и чуть что не говорил, что он в восторге, что совершено убийство.

Случай! фи! это бывает каждый день. Но преступление, о, это другое дело, это привлекает всеобщее внимание. Это был случай отправить в правление донесение о происшествии, не забыв прабавить:

"Я беру на себя смелость воспользоваться этим случаем, чтобы напомнить гг. членам правления, что мои заслуги и т. д."

Что касается до коммисара, то он с самым глубокомысленным видом слушал фанстастические предположения своего собеседника. Только в одном обстоятельстве он был вполне согласен с ним, это в тех выгодах, которыя мог доставить им этот случай.

Один Морис Серван стеснял их.

Этот несносный позволил себе увидеть то, что коммисару следовало заметить первому.

Существуют люди, которые постоянно мешаются в то, что до них не касается.

В это время Морис подошел к доктору и разспрашивал его о малейших подробностях приключения.

Люсиен Бошан, таково было имя доктора, был с детства другом Мориса Серван. Они были воспитаны вместе и получили одинаковое образование. Только за несколько лет до этого, обстоятельства разлучили их.

Бошан занимался практикой в Амиене, тогда как Морис, богатство котораго давало ему независимое положение, путешествовал, изучая различныя страны с умом и проницательностью, которые ничто не останавливало.

— Но почему ты здесь? спрашивал его Люсиен.

— Я уже два месяца живу здесь.

— А я ничего об этом не знал! Почему ты не дал мне знать, не приехал ко мне?

— По очень простой причине, потому что я не знал что ты в Амиене

— Ты значит живешь не в городе?…

— Я тебя понимаю. Действительно, если бы я жил в Амиене, то известность доктора Бошан….

— Я тебе запрещаю смеяться надо мной.

— Тем более, что это было–бы плохое доказательство моего удовольствия тебя видеть. Я не забыл нашей дружбы.

— Обясни мне в таком случае почему я ничего не слыхал о тебе?…

— Потому что я живу отшельником.

— Где это?

— В одном соседнем замке…

— Который называется?

— Ты очень любопытен.

— А! а! сказал смеясь Люсиен, вижу, я угадываю…. Ты прячешься в какое–нибудь очаровательное гнездышко, чтобы скрывать твое счастье.

— Не совсем… потому что я тоже угадываю, что ты хочешь сказать… и чтобы сразу положить конец твоим предположениям я скажу тебе название. Я провожу время в замке Листаль….

— Я уже слышал эту фамилию. Не правда–ли, она принадлежит одному аристократу стариннаго рода, который заключил немного неравный брак?…

— Да и нет; я тебе это обясню в последствии; мне кажется, что я слышу голос Даблэна и мы обязаны заняться делом.

Разговаривая, молодые люди отошли от станции; когда они возвращались, Люсиен взял за руку Мориса и сказал, глядя ему в глаза:

— Сознайся, что ты влюблен.

— Нет… я люблю… и это большая разница.

— Но это гораздо лучше.

— Я знаю!

Между тем коммисар и начальник станции вели усердные разговоры с судебным следователем.

Даблэн был маленький человек, худой, подвижный, деятельный, благородный во всех отношениях и уважаемый, как он того заслуживал. Заметив Мориса, он поспешно пошел к нему на встречу протянув руки.

— А! любезный Серван, я очень рад, что вижу вас здесь…. и вы меня не оставите, не правда–ли? Вы первый догадались об этом деле…

— Вы говорите об ударе ножем….

— Конечно, об этом, и г. Викторин мне точно разсказал все происшедшее…. Но войдите сюда, мы поговорим.

Труп был положен в залу, принадлежавшую к складам товара.

Викторин, коммисар, Люсиен, Морис и Даблэн вошли в нее.

— Господа, сказал следователь, вы не удивитесь, если я прежде всего соглашусь с мнением господина Сервана…. Будет слишком долго разсказывать, по какому течению обстоятельств я узнал на сколько простой следователь может извлечь пользы из его замечаний.

— Пощадите мою скромность, сказал, смеясь, Морис.

Маленький следователь выпрямился.

— Нисколько! нисколько! я знаю, что говорю… Вы дикарь, вы индеец… по проницательности, конечно. Скажите мне скорее, что вы знаете обо всем этом деле…

— Но я ровно ничего не знаю…

Коммисар счел своим долгом вмешаться.

— Господин Серван не имел времени собрать сведений, сказал он.

Морис слегка вздрогнул. Можно было подумать, что горячий конь почувствовал шпоры… В словах коммисара слышалось некоторое насмешливое недоверие. Морис встал и подошел к трупу.

— Я думаю, сказал он, если господин Даблэн даст мне позволение, что труп следовало бы раздеть.

— Сделайте это! приказал судья.

Покойник был одет в теплое платье: на нем было надето толстое драповое пальто. На рубашке, также как и на остальном белье, не было никакой метки.

— Первое, что нам следует узнать, сказал Морис, это то, кто этот человек. Сейчас заметно, что его одежда не французскаго покроя, в особенности я обращу ваше внимание на сапоги, они, по всей вероятности, куплены или в Англии, или в Соединенных Штатах.

В кармане жилета лежали большие медные часы. Морис открыл крышку.

— Посмотрите: Бенсон Стрэнд. Это, во–первых, указывает на английское происхождение жертвы. Впрочем, я сделаю только одно замечание. Эти медные часы хотя и фабрикуются в Англии, но очень редко там продаются. Это, преимущественно, товар вывозный. Покойник ехал из Лондона, как показывает билет, но я думаю, — это, конечно, только мое предположение, — я думаю, что он должен был ехать из Ливерпуля, куда его привезло какое–нибудь американское судно…

— Это только предположение, как вы сами говорите, прервал опять коммисар, который с сожалением видел это вторжение в его область занятий. Уверены–ли вы в этом?

— Потрудитесь понюхать эту одежду, сказал, улыбаясь, Морис, и вы легко услышите, что она пропитана запахом корабля, которым она, конечно, не могла так пропитаться во время переезда из Дувра в Калэ.

— А вот, что еще более подтверждает ваше предположение, прибавил Даблэн, и говоря это, он вынул из кармана панталон черноватую массу, в которой, с перваго взгляда, можно было узнать табак для жеванья. Это уже вполне принадлежность американца!

— Лице его также носит на себе этот американский отпечаток, продолжал Морис, по американски подстрижена его борода… Поэтому, по моему мнению, мы имеем достаточно признаков, чтобы согласиться на счет национальности жертвы… А вот, взгляните, продолжал он, это отнимает последния сомнения, и он указал на клеймо на пальто, на котором значилось: "Давид и К°, 296, Бродвэй, Нью—иорк".

— Вы правы, сказал, наконец, коммисар, не находя никаких доказательств против очевидности.

— Продолжайте, сказал Даблэн.

Морис подумал несколько мгновений.

— Точно также как и я, начал он, вы должны были заметить одно очень странное обстоятельство. Человек, совершивший такое продолжительное путешествие, не имеет при себе ни бумаг, ни денег. Подобная небрежность невозможна. Она должна иметь обяснение.

— Вероятно, деньги и бумаги были в руках исчезнувшаго спутника.

— Скажите лучше, убийцы…. Но мне кажется, что тут есть другое обстоятельство. Это платье не ново и может дать нам драгоценныя указания.

Морис разложил на столе пальто убитаго; оно было сделано из черной, довольно толстой и косматой материи.

— Следите за моим пальцем, сказал он. Вы видите, начиная от плеча, эту линию, которая более всего заметно на плече, и которая проходит наискось по спине и по груди. На этой линии драп вытерт.

— Что же вы из этого выводите?… с любопытством спросили слушатели.

— Я из этого вывожу то, что покойник носил через плечо сумку на ремне.

— И что эта сумка украдена.

— Да, именно так.

— Но этот удар ножа?

— Здесь, как мне это вполне справедливо заметил господин коммисар, мы принуждены руководствоваться единственно только предположениями. Но тем не менее, позвольте мне обяснить, что я считаю возможным. Допустив, что эти два человека путешествовали вместе, что доказывает присутствие двух билетов, надо прежде всего спросить себя, почему они желали выскочить из вагона? Потому что вы не можете ни минуты предположить, чтобы он мог быть убит в поезде. Самое место раны уничтожает это предположение. В минуту получения удара, он был обращен спиной к товарищу. Между тем очевидно, что в вагоне он сидел прислонясь спиною к спинке скамейки. Значит эти два путешественника решились выскочить из поезда во время хода. Что могло принудить их к этому? никто не в состоянии этого угадать! Но вот что, по моему мнению, должно было произойти. Убитый вышел, по всей вероятности, первый и стоял на подножке. Другой встал вслед за ним и в ту минуту, как первый хотел броситься вперед, второй нанес ему этот удар ножем…. Взял–ли он перед этим сумку, под предлогом того, чтобы предоставить первому большую свободу движений? Я готов этому поверить…. Во всяком случае, будучи ранен, несчастный упал под колеса; затем через несколько шагов, убийца выскочил из вагона.

— Эти обяснения кажутся очень вероятными, сказал следователь, и я живейше благодарю вас за них. Теперь, мы начнем действовать по порядку; я начну допрашивать свидетелей. Если вы можете меня подождать, то мы вместе вернемся в Амиен.

Морис поклонился в знак согласия.

— Не найдете–ли вы полезным снять фотографию с убитаго.

— Да, я думаю это сделать.

Между тем, Серван не спускал глаз с убитаго, точно по его лицу хотел угадать скрывающуюся в этом деле тайну.

— Это странно, прошептал он вдруг, тогда как никто не мог его слышать. Эти черты напоминают мне…. но что–же?

И он погрузился в размышления.

— Ну! сказал Люсиен, останови свои размышления и в ожидании пока Даблэн, кончит следствие, пройдемся немного…. и разскажи мне о той, которую ты любишь.

Друзья вышли со станции. Но Морис обернулся еще раз, чтобы бросить взгляд на жертву, повторяя про себя:

— Но на кого–же похож этот человек?

III.

По дороге из Амиена в Корби, пешеход, идя лесистому берегу Скарпы, невольно обращает вниы ние на возвышенность в роде холма, покрытую деревьями. В этом месте дорога разделяется на двое и одна поднимается на холм; если путешественник, привлекаемый красивым местоположением, спросит у какого–нибудь крестьянина, куда ведет эта дорога, то тот поднимет шапку и ответит:

— В замок графа Листаль.

В последствии мы будем иметь случай описать внутренность замка графа Листаля, бывшаго судьи, имя котораго справедливо уважается в стране, и котораго, только состояние здоровья принудило удалиться на время от дел.

Дело происходит на другой день после описанных нами событий.

Было около восьми часов утра; небо было ясно, в воздухе холодно. Бледное зимнее солнце напрасно старалось разогреть замерзшую землю.

По дороге из замка крупной рысью ехали две амазонки, в которых с перваго взгляда можно было угадать искусных наездниц.

— Берегитесь, говорила одна из них другой, сегодня очень скользко и Винтер может упасть….

Вместо ответа, всадница ударила хлыстом лошадь, которая в галоп поскакала с холма. Доскакав до подошвы, она вдруг остановила лошадь и с улыбкой, как бы смеясь над благоразумием и осторожностью, ждала своей спутницы. Другая напротив, того не могла удержаться чтобы не вскрикнуть от испуга, и сказала тоном дружескаго упрека:

— А что сказала–бы я отцу, еслибы с вами случилось несчастие?

— Несчастие? С какого это времени, дорогая Берта вы меня считаете за ученицу?

Берта улыбнулась в свою очередь и сказала:

— Для чего–же во всяком случае, играть таким образом с опасностью?

— Ну, ну…. не сердитесь: я снова сделаюсь благоразумной и осторожной….

— Тем более, что вы подаете мне дурной пример….

— О, что касается до вас, то я вас знаю, вы благоразумны.

Хотя эти слова были произнесены ласковым голосом, но опытный наблюдатель заметил бы в них легкий оттенок иронии. Но Берта этого, казалось, не заметила и обе женщины поехали рядом по берегу Скарпы.

Обе эти женщины представляли между собою резкую противуположность и трудно было с перваго раза угадать какия родственныя узы соединяли их.

Та, которая так пренебрегала опасностью, впрочем, более воображаемой, чем действительной, была женщина лет тридцати–двух; великолепные белокурые волосы были приподняты на висках и собраны на затылке. Не смотря на сильный холод и на оживление езды, ея лице было блестящей белизны и не показывало ни малейшаго волнения. Сквозь чрезвычайно тонкую кожу сквозили синия жилки. Ея маленькие, но красиво очерченные глаза бросали проницательные взгляды, полные энергии и лукавства. Нос был не велик, губы тонки и бледны. Шея и бюст были безукоризненны. Руки делали быстрыя и нервныя движения. Длинное платье, поднявшись, вероятно, нечаянно, показывало необыкновенно крошечную ножку.

Графиня де-Листаль, потому что это была она, была в полном смысле очаровательная женщина. Все ея жесты были грациозны, все позы полны очарования.

Граф де-Листаль женился на ней четырнадцать лет тому назад. Оставшись вдовцем с маленькой трех летней дочерью, он просил Мариен (это было имя графини) взять на себя воспитание сироты. Графиня была по происхождению американка.

Берта была брюнетка. Это была высокая молодая Девушка, с ясными глазами и откровенным выражением лица. Правильныя черты ея лица светились добротой. Губы были свежи и розовы, а зубы белы.

Госпожа де-Листаль хотя и говорила вполне чисто по французски, но сохранила небольшой акцент, придававший только более очаровательности ея словам.

Несколько мгновений обе женщины ехали молча.

— Кстати, довольны–ли вы мною, сказала вдруг графиня.

Берта повернулась и с любопытством поглядела на нее.

— Вы точно не понимаете, продолжала графиня.

— Признаюсь, я не помню…

— А поручение которое вы мне дали?…

— А! сказала, вспыхнув, молодая девушка.

— Я ничего не забываю, и вы знаете, что я не пренебрегаю ничем, что может содействовать вашему счастию.

— Ну что–же? сказала Берта с жадным любопыством.

— Я говорила с вашим отцем….

— И что он отвечал?

— Сначала он был очень удивлен, потому что не знал и, лучше сказать, не угадал намерений господина Сервана. Но когда я обяснила ему ту привязанность, которую он к вам чувствует и на которую, по вашим словам, вы ему отвечаете, то вот слово в слово, что он мне отвечал….

— О! говорите скорее, мамаша.

— О, хитрая, вы меня зовете мамашей, потому что немного любите меня в эту минуту.

— Разве я вас не люблю всегда!

— Одним словом, ваш отец сказал, что он не видит никаких препятствий вашему союзу с г-м Серван; но он думает только, что вы еще слишком молоды и что надо подождать год, прежде чем делать свадьбу.

— Значит он согласен?…

— Через год…. да.

— Через год! Это очень долго, сказала Берта опуская голову.

— Если вы будете любезны и добры к вашей мачихе, то она постарается сократить этот длинный срок…. Но все–таки, главное сделано. К тому–же вы знаете какую привязанность питает ваш отец к г-ну Сервану. Не мое дело говорить о странной симпатии, которую наш гость возбуждает во всех окружающих его…. Я не хотела–бы сердить вас, но я признаюсь, что Морис со своей странной физиономией и инквизиторским взглядом удивляет и иногда пугает меня. Неужели его глаза не пугают вас?

— Нет! отвечала молодая девушка, еслибы вы знали как он добр и как, не смотря на свои громадныя познания, он снисходителен к тем, кто стоит ниже его.

— Какой энтузиазм! вскричала графиня.

В этом восклицании было какое–то насмешливое принуждение, которое поразило молодую девушку. Она обернулась к графине, устремила на нее свой ясный взгляд, и сказала почти умоляющим голосом:

— Почему вы не любите Мориса?

— Что вы говорите? отвечала графиня. Как могу я не любить этого феникса, котораго все обожают!…

— Я очень хорошо чувствую, сказала Берта, голос которой дрожал от волнения, что вы не раз делаете общаго к нему расположения….

— А уверены–ли вы, что он сам чувствует ко мне большое расположение?…

— Он постоянно говорит о вас тоном искреннаго уважения….

— Дитя мое, сказала графиня отрывистым голосом, существуют различныя степени расположения…. Любите господина Сервана. Я не думаю говорить ничего против этого, но оставьте мне мою свободу ценить людей.

— Но в чем–же вы, наконец, можете упрекнуть его?

Графиня, в свою очередь, взглянула на Берту. Это была точно молния, которая сейчас–же погасла.

— Ни в чем, сухо сказала она. Предположим, что я его люблю и не будем более говорить об этом.

В эту минуту всадницы доехали до поворота дороги, на дороге сидел зажав палку между колен какой–то человек. Это был нищий, который слыл немного за колдуна. Тому, кто спрашивал, сколько ему лет, он отвечал фразой, которая с перваго взгляда казалась безумной:

— Мне три года.

А между тем она значила: мне восемдесять–три года. Как будто доживя до восьмидесяти лет он начал новое детство.

Тушар — так звали этого нищаго, был впрочем такого сложения, что должен был прожить сто лет. Чем жил Тушар? Каково было его прошлое? Что у него было? Этого никто не знал. Помнили только, что он уже давно жил в этой местности, занимая небольшую, стоявшую уединенно в лесу, хижину, говоря с тем и с другим, и иногда давая полезный совет, беря милостыню, когда ее давали, но никогда сам не прося.

Погруженная в свои мысли и удивленная тоном, которым графиня сказала последния слова относительно Мориса, Берта машинально пустила свою лошадь вперед, так что мачиха осталась в нескольких шагах сзади. Последняя, также, очевидно, не желавшая продолжать разговор, который был для нея, казалось, тяжел, остановилась перед нищем. Тушар при виде графини поднялся на ноги.

— Так рано уже на ногах, Тушар? сказала графиня, вынимая кошелек и ища в нем мелких денег.

Старик сделал шаг вперед, протянув руку.

— О! сказал он, этот холод для меня очень приятен и графиня хорошо делает, что пользуется такой погодой.

Графиня подала ему милостыню и хотела уже ехать дальше. Но Тушар, с шапкой в руке, не сходил со средины дороги.

— Берегитесь, сказала тогда графиня, лошадь может ударить вас.

— О, нет никакой опасности…. лошади знают меня. И животное не сделает зла такому старику как я.

Но делая это, нищий, казалось, повиновался какому–то тайному намерению. Он поспешно повернул голову. Берта исчезла за поворотом дороги.

— Графиня, сказал Тушар, не сердитесь на меня…. Но мне дано к вам поручение….

— Ко мне!

— Да, письмо….

В это–же время он вынул запечатанный конверт, который подал графине.

— Письмо…. ко мне? А кто вам дал его?

— Я не могу вам сказать, потому что это был человек мне совершенно неизвестный. Я сначала не хотел брать письма, но он очень настаивал, говоря, что это надо сделать для блага графини….

Г-жа Листаль взяла письмо из рук нищаго и с любопытством смотрела на адрес, на котором действительно было ея имя…. Она уже хотела сломать печать, как вдруг нищий поспешно остановил ее.

— О! не читайте теперь, поспешно сказал он… Мне строго наказывали, чтобы вы прочитали это будучи одна.

Графиня засмеялась.

— В самом деле, какая таинственность! Можно подумать, что это какой–нибудь роман. А кто вам отдал это письмо, мущина или женщина?

— Мущина.

— Молодой или старый?… Припомните хорошенько.

— Я еще не потерял памяти…. Сегодня утром ко мне постучался мущина, очень красивый, и когда я отворил, он спрашивает меня: "Тушар (я не знаю, как он узнал мое имя, и тем не менее, он его знал). Тушар, сказал он, знаете вы графиню Листаль? Да, отвечал я, это самая красивая и добрая дама во всей стране….

— Оставим эти похвалы, перебила его с некоторым нетерпением графиня.

— Вы меня спросили — я и говорю, как было дело. Незнакомец продолжал: Возьметесь ли вы передать ей письмо? Да, отвечал я, если это будет для нея услуга. — И для нея и для меня. После этого он дал мне новый экю в сто су. Я сейчас же вышел и отправился сюда, зная, что графиня должна проехать по этой дороге…. и я еще раз повторяю, что этот человек желал, чтобы вы не читали этого письма при ком нибудь…. Мое поручение кончено…. и если графиня не сердится на меня за это…

Графиня с любопытством разсматривала письмо.

— Это все, что вы мне можете сказать? Как он был одет? Не видали–ли вы его когда–нибудь прежде?

— О, я могу поклясться, что видал его в первый раз… Он был одет… видите–ли… как господин, который путешествует, через плечо у него была надета сумка.

— Это все?

— Все…

Графиня вынула из кошелька несколько серебряных монет и дала их нищему, он улыбнулся.

— Сегодня не дурной день для Тушара, сказал он, больше десяти франков за одно письмо.

— Я забыл сказать, прибавил он, видя что графиня хочет ехать, я забыл сказать, что незнакомец велел вам сделать то, что написано в письме… Впрочем, я повторяю только его слова… я не понимаю, что все это может значить….

— Хорошо, сказала графиня, вот Берта!

И сказав это, она поспешно сунула письмо в карман. Действительно, молодая девушка возвращалась назад. Она казалась очень взволнованной.

Старик сделал шаг назад и снова принял униженный вид, так что Берта не могла угадать ничего из того, что произошло между ними.

— Что с вами, дитя мое? вскричала графиня заметив волнение Берты. Вы совсем разстроены.

— О, нет, сказала краснея Берта…. я приехала только сказать, что в конце дороги я заметила….

— Что такое?

— Вы за это не сердитесь на меня и не будете сердиться на него за то, что. он меня любит.

— Хорошо, хорошо, я понимаю, сказала графиня улыбаясь и протягивая руку молодой девушке…. тот, кого вы увидели и чей вид вас так взволновал, был Морис Серван…

— Да, мамаша.

— Когда вы зовете меня мамашей, вы делаете из меня все, что хотите…. Я вижу, что мне придется кончить тем, что надо будет полюбить г. Сервана, для того чтобы доставить вам удовольствие…

— Как вы добры, сказала Берта, наклоняясь к графине, чтобы обнять ее.

— О, плутовка!

В эту самую минуту Морис подошел к дамам и низко поклонился им.

Он поспешил осведомиться о здоровье графини, удивляясь что она не боится подвергать себя утреннему холоду.

— Благодарю вас за ваше участие, отвечала г-жа Листаль; сознайтесь однако, что если вы безпокоитесь, то гораздо более за Берту, чем за меня…. Но не бойтесь, мы, деревенския жительницы, мы привыкли пренебрегать погодой и не подвергаемся никакой опасности

— Если вы возвращаетесь в замок, сказал Морис, то я доставлю себе удовольствие проводить вас, конечно, если вы мне позволите это….

— И если наши лошади пойдут шагом. Хорошо. Идите рядом с нами…. теперь обясните нам почему вас вчера целый день не было видно, также и Даблэна? Не говоря уже о том неудовольствии, которое причинило нам ваше отсутствии, вы знаете очень хорошо, что мой муж не может обходиться без вашего общества, а между тем он принужден был довольствоваться моим, что, как кажется, его очень огорчило….

Морис засмеялся.

— Мне было–бы очень легко ответить вам банальным комплиментом, графиня, сказал он.

— Котораго я и добивалась?.. не так–ли?

— Но я предпочитаю обяснить вам причину моего отсутствия и я уверен, что мой разсказ живо заинтересует вас.

— А, так это будет целый разсказ?

— Да, настоящий разсказ… или драма, если вам угодно, потому что дело идет, ни более, ни менее как об убийстве.

— Об убийстве? с ужасом вскричала Берта.

— Скорее разскажите нам в чем дело, сказала в свою очередь г-жа Листаль

— С удовольствием.

И Морис принялся разсказывать обстоятельства, которыя мы передали в предидущих главах. Ничего новаго не случилось в это время, что могло–бы навести правосудие на след виновнаго. Как кажется, жертва был иностранец, по всей вероятности американец. Но до сих пор никто не мог дать серьезных указаний относительно его личности: впрочем, это обстоятельство было легко обяснить, так как путешественники ехали из Англии и были очевидно не знакомы в этой местности.

— Знаете–ли вы, сказала графиня, что это приключение далеко не успокоительно…. так как убийца в конце концов остался здесь!…

— Признаюсь, возразил Морис, что, с моей стороны, не верю этому… и даже, лучше сказать, уверен, что он теперь далеко отсюда….

— Тем лучше, потому что мы нисколько не желаем подобнаго соседства….

Во время этого разговора Морис и его спутницы добрались до решетки замка Листаль.

— Граф верно в своем кабинете, сказала графиня. Мы сейчас присоединимся к вам.

Морис поклонился.

Графиня Листаль отправилась сию–же минуту в свою комнату. Она торопилась скорее узнать, что содержит в себе таинственное письмо, которое было ей передано нищим.

IV.

Морис поспешно отправился в кабинет графа Листаль. Эти два человека, столь различные по летам, чувствовали один к другому глубокую симпатию.

Таким образом, как только Морис показался на пороге комнаты, где сидел граф, как последний поднялся со своего места и поспешно пошел на встречу вошедшему, протягивая ему руки.

— Что с вами такое случилось в эти два дня? сказал он.

— Простите меня, отвечал молодой человек, я был очень занят.

— По крайней мере, надо было предупредить меня…

— Я каждую минуту думал, что освобожусь….

— С вами не случилось ничего неприятнаго?

— О, нет…

— В таком случае, все к лучшему, так как вы здесь…. Признаюсь, я тем более был удивлен вашим исчезновением, что мне надо поговорить с вами о серьезных вещах…

— В самом деле?

— Не представляйтесь удивленным, притворщик, отечески сказал Листаль; точно вы не знаете о каком интересном предмете я буду с вами говорить!

Морис, поняв намек, невольно покраснел. Как бы ни был человек закален в жизни, но бывают волнения, которыя пробуждают в нем всю наивность юношеских впечатлений.

Морис чувствовал к Берте глубокую привязанность; если сначала его привлекала только красота молодой девушки, то, по мере того, как он ближе узнавал ее, он оценил откровенность ея характера, благородство ея чувств, в тоже время как и ея неистощимую доброту, доказательства которой она давала каждую минуту.

Прежде чем продолжать разсказ, нам необходимо сообщить некоторыя подробности относительно прошлаго того семейства, в среду котораго мы ввели читателя.

Граф де-Листаль принадлежал к одной из стариннейших фамилий Пикардии. Его имя можно найти связанным со всеми событиями этой провинции, которая со времен первых французских королей составляла часть тогдашней Франции.

Листали уже в течении двух веков занимали высшия места в магистратуре.

Норберт де-Листаль, последний потомок этого семейства, был направлен отцем на этот–же путь. Но также как и все его предки, он отказался оставить свой департамент, и остался председателем суда в Амиене. К тому–же ему было–бы слишком тяжело разстаться с отцем и с матерью, у которых только и было радости, что присутствие единственнаго сына.

Норберт женился поздно; его жена, мать Берты, умерла, как мы уже сказали, вскоре после рождения Берты, и это печальное событие, сильно подействовавшее на Листаля, убило в нем последния честолюбивыя желания.

С этой минуты он стал мечтать только о спокойствии и посвятил себя воспитанию дочери.

Берте было полтора года. В это время в одном соседнем замке поселилось английское семейство, в котором была молоденькая гувернантка Мариен Виллинс.

Мариен была добра, кротка и ласкова, ей было восемнадцать лет; она приехала в Англию из Америки после смерти своих родных, чтобы найти занятие, которое позволило–бы ей честно заработывать свой хлеб.

Обстоятельства сложились так, что она поселилась у лорда Видмера, где с ней обращались скорее как с дочерью, чем, как с гувернанткой. Она, казалось, чувствовала к детям живейшую привязанность и не замедлила начать выражать к Берте материнскую любовь.

Одно непредвиденное обстоятельство заставило лорда Видмера уехать. Граф Листаль просил у него, как одолжения, уступить ему гувернантку. Мариен, будучи спрошена на этот счет, согласилась и поступила в дом Листаля. Год спустя она была его женой.

Каким образом сделалась он графиней. Этому легко найти обяснение в красоте Мариен и одиночестве графа Листаль, мать и отец котораго умерли в один день от эпидемии за несколько месяцев до его свадьбы. Тогда граф предался полнейшему уединению, живя между своими воспоминаниями и своей дорогой Бертой, между прошедшим и будущим.

Одна Мариен, казалось, служила ему соединением с остальным миром. Ея неистощимая кротость, ум и очарование, которыми дышали все ея поступки, подействовали на Листаля, жаждавшаго привязанности. А когда он думал о своей дочери, когда он колебался дать ей вторую мать, то он отвечал себе, что никогда не будет в состоянии найти более преданную, более добрую женщину.

Молодая девушка была сирота. Бумаг ея невозможно было достать, так как она сама не знала, где оне, оставшись рано сиротой, поэтому было обявлено о их пропаже.

В это время Листалю было уже за сорок лет: ему необходимы были тихия радости семейнаго очага.

Мариен согласилась на это и отказалась от мечтаний своей молодости, чтобы вполне посвятить себя графу и его дочери; но она так любила маленькую Берту, она была для графа такой нежной и преданной подругой, она была так благодарна за почти отеческую любовь, которую граф к ней чувствовал, что он не колебался более.

Мариен Виллинс сделалась графиней Листаль.

Очень естественно, что это принятие иностранки в одно из лучших семейств страны вызвало некоторую зависть в друзьях де-Листаля. Граф владел громадным состоянием, на которое многие семейства уже давно имели виды, и вдруг оно ускользнуло от них; поэтому перед свадьбой графу давали не мало советов и неблагоприятных предсказаний. Но графиня сумела своей скромностью и любезностью обезоружить всякое недоброжелательство.

Затем, как мы уже сказали, Мариен прежде всего обладала способностью очаровывать: ея грация очаровывала всех, кто знал ее, и вскоре было забыто все, что сначала говорилось против нея, и графиня Листаль была принята всеми знатными окрестными семействами.

Впрочем, после необходимых визитов, граф и его жена мало по малу удалились от света. Графиня Листаль, казалось, видела все свое счастье в заботах о графе и его дочери.

Когда–же Листаль кротко упрекал ее, что она лишала себя таким образом тех удовольствий, на которыя она имела право по своей молодости и красоте, то она отвечала ему:

"Я счастлива, я рождена для спокойной и уединенной жизни. Нет для меня праздника лучше добраго слова моего мужа и улыбки нашего ребенка."

Таким образом прошли годы. Граф чувствовал к своей жене привязанность близкую к поклонению. Графиня имела на него влияние, котораго, казалось, ни он ни она не замечали. Ни одного облачка не было на горизонте их супружеской жизни. Берта выросла под материнским надзором Мариен.

Несколько друзей, тщательно выбранных, дополняли эту группу. На первом плане был Морис Серван и Даблэн.

Узы продолжительной дружбы связывали этих двух людей. Даблэн знал отца Мориса и когда последний потерял его, то судья заменил ему отца.

После совершеннолетия, Морис вступил во владение состоянием, которое обезпечивало ему независимое существование. Он отказался выбрать себе какую–нибудь профессию, которая связала бы его свободу, и с двадцати–двух лет, блестящим образом выдержав экзамены юридический и медицинский, он путешествовал по всем пяти частям света, приобретая новыя познания, постоянно изучая и соображая. Едва устроившись в Амиене, Морис написал одному своему другу, оставшемуся в Париже, письмо, из котораго читатель может вывести заключение о характере Мориса.

"Любезный друг!

"Я в Амиене. Конечно, это город очень спокойный и неспособный возбудить любопытство человека, который провел десять лет, путешествуя от Бомбея в Сан—Франциско, от Манчестера до Мельбурна. Но повсюду можно найти предметы для изучения.

"Я был представлен Даблэном в один соседний замок. Нет ничего естественнее, скажешь ты. Я познакомился с хозяевами, которые приняли меня очень любезно. Моя скромность не мешает мне сказать, что нет ничего естественнее. Хозяин замка, граф Листаль, человек пятидесяти лет с небольшим, женат на женщине, которую все зовут очаровательной. Наконец, я нашел у этого патриархальнаго очага прелестнейшую из девушек, которая — не делай восклицаний — может быть, будет моей женой…

"Только… есть одно "только". И здесь у всякаго, кроме тебя, я попросил бы заранее снисхождения. Но тебе я просто скажу: прочитай и скажи мне свое мнение относительно того, что я пишу ниже.

"В этом мирном доме существует тайна, и мне кажется, что я не ошибаюсь…

"Помнишь–ли ты происшествие, случившееся с нами в Балтиморе? Ты отправился со мною к первому американскому банкиру получить довольно значительную сумму. Дело было очень просто и кассир, с важной и обыкновенной физиономией, подал нам требуемую сумму. Едва мы вышли из дома, как я тебе сказал: "Ты, может быть, станешь надо мной смеяться, но этот кассир преступник. — Полно, отвечал ты, смеясь, как же он может, быть кассиром? — Нет, продолжал я, нет, человек этот совершил, совершает или совершит преступление!"

"Ты не мало смеялся надо мной и над моими предсказаниями.

"Но через две недели этот кассир был арестован за убийство и затем приговорен к смерти и повешен.

"С этого дня ты более не смеялся надо мною, и ты был прав. Способности человека не зависят от его воли, и его обязанность только развивать их.

"Так и я. С самаго детства я отличался не то чтобы наблюдательностью, это не то слово, а скорее — способностью многое угадывать каким–то инстинктом.

"Я обяснюсь понятнее.

"Всякий факт или существо состоит из двух различных частей. Одна, есть так сказать, суть дела, причина его существования. Возьмем, например, человека. Для того, чтобы он существовал, необходимо тело, органы, члены, а все это имеет более или менее приятную наружность и больший или меньший ум.

"Все это имеет общий характер. Человек красив или дурен, умен или глуп, добр или зол, но рядом с этой, так сказать, главной сутью человека, существует тысяча мелочей, не составляющих, правда, ничего поражающаго, которыя, так сказать, разсеяны во всем человеке, в его взгляде, походке, в форме его лба, в устройстве его конечностей, и которыя ускользают от внимания большинства.

"Я пойду дальше и скажу, что все знание жизни заключается в уменьи узнать эти мелочи. Тот, кто быстро и как бы независимо от своей воли схватывает эти тысячи мелочей, незаметных для другаго, тот по этому самому менее может быть обманут, чем другой, и его суждение будет вернее.

"Вот что именно я и хотел сказать. С самаго моего детства эти мелочи поражали меня прежде всего.

"Но к чему, спросишь ты, говорю я все это? Вот почему:

"Мой будущий тесть самый прелестный в свете человеке. Он оказывает мне большое расположение. Это номер первый.

"Номер второй: моя будущая теща хороша, умна, немного холодна со мною, но как всякая тридцатилетняя женщина, при которой ухаживают за молодой девушкой.

"О третьем номере я не могу тебе ничего сказать. Я обожаю его. Это моя Берта, которую я назвал бы ангелом, еслибы это слово не было слишком избито.

"Рамкой для всего этого служит отличное имение, прекрасный дом, отличные виды, природа великолепная… для Пикардии.

"И, не смотря на все это… вот, что ужасно… моя дьявольская способность сделала свое дело и я вижу, что есть что–то… да… что–то… что? где? как? и что еще важнее… это что–то должно быть ужасно!

"Откуда пришли мне в голову эти мысли? Откуда я вывел это заключение? Вот чего я не умею и не могу обяснить. Я нахожусь среди лабиринта и не могу найти путеводной нити. Откуда я вошел? Я не знаю.

"Я шучу, а между тем я чувствую страх. Да, в этом патриархальном доме, рядом с девушкой, которую я мечтаю сделать моей женой, существует секрет… тайна… и кто знает? может быть даже, преступление…

"Я буду искать…

"М. С."

V.

Граф Листаль был человек высокаго роста, худой, правильное и оживленное лице котораго напоминало картины Филиппа де-Кампэня. Его спокойное лице оживлялось, когда он начинал говорить, умом и добротой.

Закутанный в темный драповый халат, он сидел в кресле, с бархатной шапочкой на голове, из под которой выбивались пряди седеющих волос.

Уже давно де-Листаль страдал болезнью желудка, развитие которой часто внушало опасения его друзьям. Но покорясь терпеливо своим страданиям, он успокоивал всех своим спокойствием и энергией, с которой он переносил мучения. Тем не менее, в последнее время он принужден был взять отпуск.

— Да, друг мой, говорил он Морису, я тем более сожалел о вашем отсутствии, что мне надо было переговорить с вами о деле для меня дорогом….

Мы уже сказали, что Морис понял о чем должен был идти разговор и против воли он почувствовал сильное волнение.

— Вы любите Берту?

И прежде чем Морис успел ответить, граф уже продолжал:

— Я думаю…. я знаю это. Графиня говорила мне вчера о привязанности, которую вы питаете к нашей дочери и уверяла вместе с тем, что и Берта, со своей стороны, имеет относительно вас такия–же чувства.

— И что–же?… взволнованным голосом спросил Морис.

— Ну, мой дорогой Морис, в принципе я не вижу никаких препятствий этому союзу. Скажу больше, я признаюсь, что это исполнение моего живейшаго желания, видеть Берту счастливой до моей смерти….

— Умереть…. вам! Что за печальныя мысли!

— О! поверьте я не обманываю себя нисколько, мое положение…. я в этом уверен, ухудшается с каждым днем и доктора не в состоянии ничего сделать против зла, подтачивающаго мою жизнь…. Первое сильное волнение может повести за собой кризис, который в несколько часов покончит со мной. Но не пугайтесь, я не из тех, которые боятся смерти….

— Но вы преувеличиваете опасность вашего положения…. Сами доктора….

— Я верю не докторам, а себе…. Впрочем, будьте покойны; я не имею ни малейшаго желания умирать…. и сделаю все, чтобы насколько возможно отсрочить эту развязку, которая будет мне очень неприятна…. продолжал улыбаясь де-Листаль.

— Я поеду в Париж и волей–неволей привезу какое–нибудь светило медицины….

— И он ничего не будет в состоянии сделать…. Но оставим это. Дело идет совсем о другом…. о вашей свадьбе.

— Я вас слушаю.

— Вы знаете, что моя дочь составляет для меня самое большое благо в свете…. Я не хочу делать никаких сравнений. В привязанности не может быть степеней, а могут быть только различные рода. Моя жена для меня настоящее, моя дочь связывает меня с прошедшим, она служит соединительным звеном между моей молодостью и старостью, которая приближается быстрыми шагами…. это вся моя жизнь с ея надеждами, радостями и огорчениями. Никто не имеет права ревновать нас к воспоминаниям об умерших…. Берта живое воспоминание о той, которую я потерял…. Вы должны понять, какую важность имеет для меня выбор того, кому я поручу составить счастие сироты….

Морис сделал движение.

— Я говорю сироты, потому что мои дни сочтены….

— Но разве г-жа Листаль не заменяет для нея лучшую из матерей?…

Граф помолчал с минуту; он провел рукою по лбу и сказал:

— Может быть!

Морис понял, что ему не следовало настаивать на этом разговоре, который, казалось, был тяжел для графа.

— Поверьте, сказал Морис, что я более чем кто либо чувствую ответственность, которую я на себя принимаю, прося у вас руки вашей дочери….

Граф взял Мориса за руку.

— Я вам верю, сказал он, мой старый друг, Даблэн, много говорил мне о благородстве вашего характера, я сам, с тех пор как знаю вас, чувствую к вам расположение, которое все более и более увеличивается. Я тщательно изучал вас, и знаю, никто более вас не достоин доверия честнаго человека.

— Дайте мне доказать вам, с жаром сказал Морис, что я достоин этого доверия. Моя привязанность к вашей дочери имеет ту–же цель как и ваша. Прежде всего я желаю видеть ее счастливой, я хочу образовать семейство, очаг котораго счастье никогда–бы не покидало; я люблю…. позвольте употребить это выражение, я люблю вашу дочь всеми силами моей совести и моего ума, я вижу в ней подругу о какой я мечтал, и я хочу чтоб нас могла разлучить только смерть.

— Она будет ваша…. но тем не менее, не ранее чем я сам поговорю с нею. Потому что мы не имеем права располагать ею.

— Я никогда не позволял себе, сказал Морис, обяснить мою любовь мадемуазель Берте…. и в тех разговорах, которыя я с ней имел, ни одно мое слово не походило на то, что называют обяснением в любви…. Но я имею повод надеяться, что ваша дочь чувствует ко мне некоторую привязанность, основанную на взаимном уважении.

— Мои слова поэтому имеют целью избавить вас от безпокойства…. так как сама моя жена сказала мне, что Берта не знала о ея вчерашнем поступке. Я спрошу дочь, это моя обязанность и могу вам сказать, что я заранее уверен в ея ответе.

Морис встал.

— Благодарю вас, граф, за вашу доброту, сказал он. Вся моя жизнь будет посвящена на то, чтобы составить счастие той, которую вы мне вверите и если, чего Боже сохрани, ваши опасения оправдаются, то, будьте уверены, что она найдет во мне любовь мужа и привязанность отца, котораго потеряла.

— Мы понимаем друг друга. Я вам даю слово, но это еще не все. Мне остается еще переговорить с вами о предмете чрезвычайно тяжелом…. Но это необходимо…. Теперь я обращаюсь к моему сыну, единственному человеку, которому я настолько доверяю, что могу открыть тайну, касающуюся чести нашего семейства…. семейства, которое теперь сделалось вашим.

Читатель не забыл подозрений Мориса, которыя он обяснял в приведенном нами письме.

Эта мысль снова возвратилась к молодому человеку. Неужели он услышит подтверждение своих подозрений?

— Садитесь сюда, рядом со мной, сказал граф, и слушайте.

Морис повиновался.

— Если–бы эта тайна принадлежала мне я просто попросил–бы у вас обещания молчать. Но так как она относится до чести нашего семейства, то дайте мне, ваше честное слово, что вы не откроете этой тайны никому, исключая как при тех обстоятельствах и в той форме, которыя я вам укажу.

— Я даю честное слово, сказал Морис, повиноваться вам, как самый послушный и заботящийся о чести семейства, сын.

— Хорошо, благодарю вас.

— Простите мне мои колебания, сказал он, наконец. Но бывают тяжелыя воспоминания, которыя давят вас и которыя тяжело поднимать…. тем не менее, это необходимо.

Полу закрыв глаза и опустив голову на грудь, граф начал свой разсказ тихим голосом.

— Я не единственное дитя моего отца и матери….

— Да, прервал Морис, я слышал о вашей сестре, которая умерла.

— Действительно, у меня была сестра гораздо моложе меня. Ее звали Бланш. Бедная малютка! я помню, когда она была еще ребенком, я носил ее на руках. Она любила меня, мы никогда не покидали друг друга. Вы не знали графа Листаль, моего отца. Под серьезною наружностью его скрывался непостоянный и в особенности капризный характер. Что касается до моей матери, то отец давно убил в ней всякую энергию. Она дрожала перед ним. Я сказал, что характер моего отца был капризный. Вы сами будете в состоянии судить прав–ли я. Его симпатии или антипатии не имели никакого основания. Он сам не мог–бы обяснить их; но ненависть, дружба или равнодушие твердо вкоренились без его ведома в его душе, он любил или ненавидел без всякой разумной причины, если он давал какое–нибудь обяснение, то оно было всегда основано на такой пустой причине, что приходилось сомневаться в его умственных способностях. Таким образом, с самаго дня рождения он почувствовал к Бланш отвращение, которое с годами только увеличивалось. Я-же, напротив того, был для него предметом настоящаго поклонения. Я был слаб, болезнен.

Моя сестра была сильна и здорова и граф говорил про нее: "Эта мужичка обойдется без посторонней помощи, ей не нужно никого". Моя мать старалась сначала примирить отца с дочерью, но напрасно: его антипатия увеличивалась по мере того как Бланш развивалась. Постоянныя насмешки и намеки на ея мужицкую натуру сыпались на ребенка. Сначала Бланш не замечала этого отвращения, котораго ничто не оправдывало: она подходила к отцу с открытыми обятиями, с доброй улыбкой на свежем и блестящем здоровьем лице.

Отец грубо отталкивал ее. "Что я сделала нашему отцу?" спросила она меня однажды. "Почемуион меня не любит?". Я не мог отвечать ей, но я удвоил мою к ней нежность. Наша мать, которая прежде всего старалась делать угодное мужу, чтобы сохранить, на сколько возможно, свой внутренний мир, мало по малу оставила беднаго ребенка и выражала к нему полнейшее равнодушие. Напротив того, привязанность отца ко мне все увеличивалась. Чем грубее он был с дочерью, тем более выражал мне дружбы и снисходительности. Знаете–ли вы, что произошло наконец? То, что не смотря на мои усилия зависть прокралась в душу моей сестры. Она приписала притворству доказательства моей привязанности, которыя я старался ей давать. Для меня был очень тяжел тот день, когда она сказала: "Никто меня здесь не любит и я не хочу, чтобы ты делал вид, что любишь меня". Никто не знает, как много страдают дети в подобных положениях.

"Иногда я заставал ее задумчивой в каком–нибудь уголке парка, с глазами устремленными к замку. Она оставалась много часов в одном положении. Она вероятно спрашивала себя какое преступление сделала она и почему она не пользовалась той любовью, на которую имела право. Я старался убедить ее, что она ошибается. Она неподвижно слушала меня, потом неожиданно вставала и поворачивалась ко мне спиной. Между тем Бог свидетель, что я искренно любил ее и желал исправить зло, сделанное ей.

"Она росла. Ни ея красота, ни ум не смягчили моего отца. Он кончил тем, что стал требовать, чтобы при нем не говорили о дочери, и когда она сидела за обедом, он не говорил с ней ни слова, и не глядел на нее. Она сама обрекла себя на молчание. Что я вам скажу? Случилось то, что должно было случиться. Один молодой человек, из наших соседей влюбился в нее. Ей было тогда семнадцать лет. Я был далеко от родительскаго дома, кончая мое образование.

"Вернувшись я спросил где Бланш? Я сделал этот вопрос матери при отце. Я увидел, что она побледнела. Граф де-Листаль, в страшном раздражении сказал мне, что негодная, — это были его собственныя слова — убежала со своим любовником. Для меня это был громовой удар. Я хотел получить обяснения. Отец обявил, что если я еще раз произнесу имя моей сестры, если я скажу что–нибудь в ея пользу, то он выгонит меня…

"Я замолчал; но я поручил одному преданному другу разузнать о ней. Я узнал, что несчастная отправилась в Париж со своим соблазнителем, сыном банкира. Через несколько времени он бросил несчастную Бланш, которая впала в крайнюю нужду. Она даже два раза писала ко мне, прося моей помощи.

"Наконец — я едва осмеливаюсь окончить этот печальный разсказ, она завела новую связь и отправилась в Америку со своим новым любовником. В тоже время я узнал, что у нея был ребенок, сын, котораго она взяла с собою. С этого времени я ничего не слыхал о ней. Для всех она умерла…. Бедная Бланш!

Листаль закрыл лице руками и замолчал.

Морис слушал, не прерывая, эти тяжелыя открытия; но он с нетерпением желал узнать почему граф разсказал ему эти тяжелыя подробности и какой услуги он ожидал от него; но видя графа погруженным в размышления, Морис не решался делать ему вопросы.

— Простите меня, сказал наконец граф; но это воспоминание терзает меня. Теперь слушайте внимательно. Чтобы сделать все законно, я должен был после смерти моих родителей обявить об отсутствии сестры, что позволило нам ликвидировать наследство. В этом случае я вполне благодарен моим друзьям. Это дело было ведено без шума и законныя формальности были исполнены, не привлекши на себя внимания общества. Вот все бумаги относительно этого печальнаго дела. Но теперь мне остается исполнить мою обязанность.

"Вы должны узнать, что это богатство, которое делается вашим через вашу женитьбу на Берте, не все принадлежит мне. Вы должны, на сколько возможно, исправить несправедливость, сделанную относительно моей бедной сестры… Да, бедняжка! разве я могу обвинять ее, будучи свидетелем мучений ея детства и юности?… И только уже позднее я вполне понял на сколько она заслуживала сожаления. Чем более человек стареется, тем более он убеждается, что не следует легко обвинять других. Но это не все.

"Допустив даже, что она есть или была (я не знаю жива–ли она еще) недостойна прощения, то разве ответственность за ея ошибку должна падать на ребенка, о существовании котораго я узнал почти случайно? Кто знает, что сталось с этим маленьким созданием, брошенным в жизнь без поддержки, без помощи? Какое преступление совершил он, чтобы стсамаго рождения быть обреченным на все несчастия? Относительно него–то больше всего виноваты, по моему мнению, те, которые, по своему капризу, толкнули несчастную на этот путь…. Не так–ли?

— Мне кажется, я вполне понимаю, граф, чего вы хотите от меня, сказал Морис.

Граф сделал движение радости.

— Вы желаете, продолжал Серван, чтобы, заменив вас, я употребил все средства, находящияся в моей власти, чтобы найти след несчастной Бланш де-Листаль.

— Да…

— И если она умерла, то я должен, во всяком случае, узнать, что сталось с ея ребенком?…

— Да, именно так.

— И наконец, если я его найду…

Здесь граф с безпокойством устремил взгляд на Мориса.

— И если я его найду, докончил последний, то я должен отдать ему ту часть нашего состояния, на которую он имеет право…

Граф не в силах был произнести более ни слова. Он встал, обнял Мориса и поцеловал его в лоб.

— О! прошептал он, вы достойны быть моим сыном…

Несколько мгновений оба молчали.

Морис, казалось, хотел что–то сказать, но колебался. Граф глядел на него.

— Но, сказал, наконец, молодой человек, извините, что я сделаю вам этот вопрос… Знает–ли графиня все это?

Старик побледнел. Затем, опустив голову, он прошептал:

— Я не смел говорить ей об этом…

VI.

Надо совершенно не знать женскаго сердца, чтобы не угадать, что происходило во время разговора Мориса Сервана с графом.

Берта храбро отправилась в свою комнату и там начала поправлять свою прическу; затем, бросив взгляд в окно и увидав в кабинете отца силуэты двух мущин, она взяла вышиванье, уколола себе десять раз палец и не сделала ни одного стежка.

— Как они долго говорят! прошептала она.

Затем она взяла книгу и начала машинально перевертывать страницы, содержание которых для нея не имело никакого значения, как будто бы чтение было искусство неизвестное ей и вполне безполезное.

Между тем, разговор все продолжался и молодая девушка была не в состоянии более противиться своему нетерпению.

Имела–ли Берта полное понятие о важности тех вопросов, которые обсуждались в эту минуту между ея отцем и Морисом? Конечно, нет, потому что она любила, верила в того, кого она выбрала и не обсуждала ни своей любви, ни своего доверия. Она отдала их, вот и все. Были–ли у нея какия–нибудь предположения относительно будущаго?

Она даже не старалась угадать, какова будет новая жизнь, которая открывалась перед нею. Вся будущность казалась ей в розовом, неопределенном свете.

Но отчего они так долго говорили? Какая была надобность в этом, когда так просто решиться сейчас же. Невозможно, чтобы ея отец мог сделать какия–нибудь серьезныя возражения. Морис нравился ему: он очень часто говорил это. Поэтому, Берте оставалось только одно: поступить, как Магомет, т. е. пойти к горе, так как гора не шла с ней.

Дрожа, точно боясь быть пойманной, Берта тихонько открыла дверь своей комнаты и скользнула на лестницу. Комната Берты была во втором этаже, комната ея мачихи внизу.

Проходя мимо двери в ея комнату, Берта подумала, не присутствует–ли графиня при разговоре графа с Морисом.

Как убедиться в этом?

Взглянуть — разве это преступление? Нет, и кроме того, это сделается так скоро.

Берта наклонилась и поглядела через замочную скважину в комнату своей мачихи; но она сейчас же выпрямилась, удержав восклицание удивления, готовое сорваться с ея губ.

Что же она увидела?

Графиня стояла посреди комнаты, откинув назад голову, бледная, с остановившимися глазами, со скрещенными на груди руками. В ея позе выражался гнев и презрение. У ног ея лежало письмо.

Берта была поражена странным выражением лица своей мачихи, обыкновенно столь спокойнаго, почти равнодушнаго. Стыдясь своей нескромности, Берта кинулась прочь, спрашивая себя, что могло взволновать до такой степени обыкновенное спокойствие ея мачихи.

В это же самое время Морис и граф выходили из кабинета.

Граф улыбнулся и сказал, подозвав ее знаком:

— Что ты там делаешь, Берта? Чего ты ждешь с таким нетерпением?

Молодая девушка опустила голову. Она сильно покраснела и слезы навернулись ей на глаза.

Де—Листаль нежно привлек ее к себе, поцеловал в лоб и сказал на ухо:

— Поди, пройдись по парку со своим женихом.

Не говоря ни слова, молодая девушка кинулась на шею отцу и зарыдала.

Граф был взволнован; так приятно видеть счастие близких, а в особенности своих детей.

— Ну, любезный Морис, сказал он, стараясь сделать свой дрожащий голос более твердым, подайте руку моей дочери и… постарайтесь утешить ее.

Молодые люди ушли.

В эту же минуту к замку подезжал Даблэн, судебный следователь.

— А! сказал граф, идя к нему на встречу и протягивая ему руки, вот и второй беглец!

Несколько минут спустя, раздался звонок, призывавший к завтраку.

Все собрались в большой столовой, отделанной дубом, с дубовой же мебелью.

Разговором руководил главным образом Даблэн и, казалось, не располагал скоро замолчать. Он разсказывал приключение на Амиенской станции и был неистощим в похвалах проницательности Мориса.

Берта время от времени благодарила его молчаливой, но тем не менее красноречивой улыбкой.

Одна только особа не обращала никакого внимания на то, что говорилось вокруг нея.

Это была сама графиня Листаль.

Слегка бледная, с немного нахмуренными бровями, она, казалось, была погружена в какия–то мысли. Ея глаза, обыкновенно столь живые, казались мутными из–под полузакрытых ресниц. Уже два раза граф спрашивал о причине ея печали.

Она жаловалась на нездоровье, на мигрень. Но было очевидно, что какая–то серьезная забота занимала ея ум.

Время от времени взгляд ея останавливался на графе, занятом разговором; затем она машинально глядела в окно, на парк, лежавший перед ея глазами.

Но ни кто, казалось, не обращал внимания на то, что происходило в ней. Сама она едва слушала разсказ Даблэна.

— Одним словом, говорил последний, не смотря на великолепныя соображения Мориса, это дело продолжает оставаться окруженным тайной, которая, до сих пор, кажется непроницаемой. Кто этот человек? Откуда именно он ехал? Этот пункт еще не разрешен достаточно, не обидьтесь, мой юный друг. Что касается до убийцы, то никаких следов его не найдено. Уехал–ли он снова за–границу? Мы телеграфировали во все гавани. Но мы не могли дать его описания. В такое время и в такой холод все путешественники похожи один на другаго: это целая куча плэдов и кашне, которая положительно закрывает человека…

— Так что, сказал Листаль, вы отчаиваетесь?…

— Я не хочу еще сознаться в этом, но говорю вообще, я сильно сомневаюсь в успехе….

— Я не спрашиваю вас было–ли следствие полно….

— Настолько полно, что два раза уже оно брало ложную дорогу, мы думали, что напали на след и были вполне обмануты.

В эту минуту у решетки парка раздался звонок и несколько минут спустя, лакей подал Даблэну запечатанный конверт.

— Вы позволите? сказал следственный судья. И он поспешно открыл конверт.

— А! сказал он, Парижская полиция мешается в дело, мне прислали одного из парижских агентов. Тем лучше, я никогда не отказывался ни от чьей помощи.

Затем он продолжал, обращаясь к лакею.

— Принесший это письмо не ушел?

— Нет, сударь, он в передней, ждет ваших приказаний.

— Хорошо, я сейчас приму его…. Вы позволите, друг мой, продолжал он, обращаясь к графу, превратить на мгновение ваш кабинет в следственное бюро!

— Сколько вам угодно.

Даблэн вышел. Несколько минут спустя, полицейский агент был введен к нему, в кабинет де-Листаля.

Господин Ферм, так звали полицейскаго, был мущина лет сорока, высокий и худой, с приличными манерами, одетый очень просто. Его правильное и холодное лице напоминало англичанина, чему еще более помогали довольно длинные бакенбарды с проседью. Он был почти лыс.

Ничто не указывало в нем сыщика, и еслибы не громадная величина его рук, с неуклюжими пальцами, то его очень легко можно бы было принять за джентельмена и путешественника.

— Вас, сударь, прислали помогать мне в розысках, относительно дела на Амьенской станции?

— Да, сударь.

— Вы желаете говорить со мной?

— Мне кажется, сказал агент, что я уже теперь могу дать некоторыя сведения господину следователю…

— И они будут хорошо приняты…. Садитесь, пожалуйста, я вас слушаю.

— Я прибыл вчера вечером, сударь, сказал агент. Но прежде чем говорить с вами, я счел долгом, не говоря кто я, присоединиться к некоторым лицам, которые были близко к трупу жертвы.

— А что вы думаете о его национальности?

— Я имею все поводы думать, что убитый американец.

— Я очень рад, что ваши наблюдения согласны с первоначально собранными указаниями.

Агент поклонился.

— Позвольте мне обяснить вам краткую теорию. Для меня, и для моего отца, от котораго я наследовал мою профессию, существует только одна система полиции. Мы слышим каждую минуту, что различныя открытия обязаны гению проницательности такого–то, тогда как они обязаны просто случаю. Я не хочу уменьшать достоинства моих собратьев, но таковы мои понятия….

— А какая–же ваша система? спросил улыбаясь Даблэн, которому эта диссертация начала казаться немного длинной.

— Вот она: никогда не терять случая получить сведение, как–бы незначительно ни казалось оно с перваго взгляда; составлять заметки, соединять их в методическом порядке, составить из них громадный репертуар, который в свое время употребляется в пользу….

— Но я должен сказать, что эта система кажется мне отличной.

— Благодарю вас за вашу снисходительность, сказал кланяясь Ферм.

— Скажите мне, прошу вас, заключение, потому, что вы внушили мне живейшее желание узнать, каковы ваши сведения….

— Я к вашим услугам, сударь, сказал агент, спокойно и с достоинством.

Встав после этого, он пошел и взял лежавший у двери чемодан, который он положил войдя и котораго Даблэн до этой минуты не замечал.

Ферм взял этот чемодан с почтительной осторожностью, открыл, и вынул из него небольшой альбом, на обертке котораго было написано:

Англичане и американцы.

7–я серия.

Затем он продолжал:

— Когда я узнал приблизительно о чем шло дело, из приказаний, данных мне в Париже, то я подумал, что так как пушешественники, из которых один был убийца, приехали из Англии, то, было очень вероятно, что они или англичане, или американцы.

— Совершенно справедливо, сказал следователь.

— Во всяком случае, еслиб дело шло о французе, то только стоило прибегнуть к другой категории заметок: потому я привез эти документы, которыми я владею относительно преступников Англии и Соединенных—Штатов….

— Очень хорошо!…

— Тщательно разсмотрев труп жертвы, я заперся в моей комнате и принялся терпеливо перебирать мою коллекцию фотографий, собранную, я сознаюсь в этом, по случаю, там и сям….

— И?…

— И я нашел, под No 127–м седьмой серии, вот этот портрет.

Тут господин Ферм, с нескрываемой улыбкой глубочайшаго самодовольствия, подал открытый альбом Даблэну….

Последний внимательно посмотрел на указанный портрет.

— Но это он! вскричал Даблэн, это положительно он! Это черты лица убитаго, только когда этот портрет был снят, он был гораздо моложе.

— Лет на десять, я тоже так думаю, и очень счастлив, что в этом мнении мы сошлись с г-м следователем.

— А кто этот человек? поспешно спросил Даблэн.

— Я не могу положительно отвечать на этот вопрос, так как я имею только следующия сведения…

И вынув фотографию из альбома, агент показал написанное на ея обороте.

— Джемс Гардтонг — шайка Калейтана — десять лет каторжных работ в 185… — убежал два дня спустя после приговора….

— Но, вскричал Даблэн, это не имя!…

— Это и мое мнение, это только прозвище, Гардтонг — тоже самое, что мы сказали бы грубый язык.

— А можете вы мне сказать, как этот портрет попал вам в руки?

— Этот маленький значек на углу карточки указывает, что я ее купил в Лондоне…. Но где? Наверно я не помню, но мне кажется, что это было в Эржилле…. Впрочем мне стоит только вернуться в Париж, чтобы найти в моем общем каталоге….

— Г. Ферм, сказал Даблэн, вы драгоценный человек и я радуюсь за ваших начальников.

Новый поклон г-на Ферма.

— Дайте мне пожалуйста этот портрет…. и придите ко мне завтра утром. Безполезно говорить, что я разсчитываю, как на ваше усердие в продолжении поисков, так и на ваше молчание относительно тех сведений, которыя вы получили и можете еще получить.

— Г-н следователь может быть уверен, что ему не придется упрекать меня….

Даблэн встал, чтобы отпустить агента.

— Извините, сказал последний, но я попрошу у вас позволения написать несколько слов.

— Сделайте одолжение.

Г. Ферм взял перо и мелким, четким почерком написал под тем местом в альбоме, где была прежде вложена карточка:

" Отдана г-ну Даблэну, следователю в Амиене… 186…."

— Во всем порядок, сказал Даблэн.

— Во всем, сударь, сказал Ферм, уходя и кланяясь в последний раз.

— Ах! кстати…. спросил Даблэн; знаете вы, что это за дело шайки Калейтана?

— Сознаюсь в моем невежестве относительно этого, но я поищу.

Дверь закрылась за г-м Фермом и следователь поспешил присоединиться к своим друзьям.

— Какое длинное совещание! вскричал де-Листаль при входе Даблэна в столовую.

— Длинное, но не безплодное!

— В самом деле…. а что–же вы узнали?

— Я почти узнал имя убитаго….

— Несчастный! вскричала Берта.

— О! сказал Даблэн, его смерть может быть небольшая потеря…. Даже больше, у меня есть его портрет….

— Снятый при жизни?

— Да.

— Покажите! покажите! вскричали за раз три голоса.

Одна графиня продолжала не обращать внимания на окружающее.

— Я должен заметить вам, друзья мои, что я для вас выдаю тайны правосудия. Но вы этого не скажете?

— Нет! нет!

— Вот портрет.

И лице Джемса Гардтонга предстало взорам общества.

— Да, это он, сказал Морис.

Затем он прочитал громко написанное на обороте: Джемс Гардтонг, шайка Калейтона, десять лет каторжных работ…. графиня вздрогнула, точно электрический удар потряс все ея существо. Никто не заметил этого быстраго движения.

— Покажите мне, сказала она Морису, самым спокойным голосом, протягивая руку.

Морис передал ей карточку.

Мариен внимательно поглядела на нее: ея пальцы конвульсивно сжали бумагу.

— Благодарю, сказала она наконец, отдавая карточку молодому человеку.

Затем она встала.

— Извините меня, друг мой, сказала она мужу, но мне необходим свежий воздух….

Сказав это, графиня вышла.

Несколько минут спустя, Морис, взяв под руку Даблэна, говорил ему на ухо:

— Я знаю теперь на кого походит почтенный и многооплакиваемый Джемс Гардтонг.

— На кого–же?

— Я вам скажу это…. будьте покойны.

VII.

Между тем графиня вернулась к себе в комнату.

Там, оставшись одна со своими мыслями, она бросилась в кресло и, сжав голову руками, погрузилась в размышления.

Время от времени отрывистыя слова срывались с ея языка.

— Джемс убит!… шептала она. И вероятно им!… А это письмо! Это письмо!

Она встала, поспешно подошла к шифоньерке из розоваго дерева, стоявшей в углу, открыла один ящик и вынула письмо, переданное ей утром нищим. Конверт был двойной, на первом не было никакого адреса.

Графиня начала пристально разсматривать его, точно ища какого–нибудь указания, котораго она не заметила сначала.

— Ну! сказала она вдруг, проводя по лбу дрожащей рукой, колебаться невозможно. Я буду бороться, и должна победить!

Она позвонила. Вошла горничная.

— Велите оседлать мою лошадь, приказала Мариен отрывистым голосом.

— Вы едете, друг мой? спросил граф, увидя ее на подезде в амазонке.

— Да, я чувствую себя немного лучше, отвечала Мариен, прогулка на чистом воздухе вполне поправит мое здоровье….

— По вашем возвращении, сказал граф, помогая ей сесть на лошадь, я попрошу у вас несколько минут разговора; мы должны переговорить об этих дорогих детях.

Говоря это, граф указал жестом на Берту и Мориса, которые, сидя на скамейке рядом с Даблэном, были погружены в какой–то интересный разговор, предмет котораго не трудно было угадать.

Графиня повернулась к этой группе и ея губы неприметно сжались.

— Хорошо, друг мой, сказала она и ударила хлыстом лошадь, которая пошла крупной рысью.

Выезжая за решетку парка, она обернулась, чтобы бросить на Мориса гневный взгляд.

— О! прошептала она, этот человек принесет мне несчастье.

Затем, немного помолчав, она прибавила:

— Этот нищий!… он один может мне помочь.

Между тем Даблэн простился с графом и, сев в свой экипаж, вместе с Морисом, отправился в Амиен.

— Ну! друг мой, сказал судья своему молодому спутнику, вы довольны?.. Граф сказал мне о вашей будущей свадьбе с нашей прелестной Бертой….

— В самом деле, сказал разсеянно Морис.

— Но что такое с вами? спросил судья; вы кажетесь озабоченным, огорченным…. Разве счастье пугает вас?…

— Уверяю вас… со мной ничего…. положительно ничего.

— Вы слишком настаиваете, уверяя в этом, чтобы действительно чего нибудь не было… Обяснитесь лучше со мной откровенно… Разве я не друг вам?

— Я вполне доверяю вам; но, действительно, то, что я должен вам сказать, так странно… скажу, так безумно, что я спрашиваю себя не сочтете–ли вы меня за сумасшедшаго….

— Вы возбуждаете мое любопытство. Я знаю вас за человека вполне благоразумнаго и не могу поверить….

— Чтобы безумная мысль овладела моим умом… Тем не менее, предположите одно мгновение, что начав с Амиенскаго преступления… я связываю это преступление с целым рядом почти незначущих обстоятельств и вывожу из этого почти сообщничечество одной особы, которую вы привыкли уважать и почитать.

— Вы говорите загадками, мой милый. Скажите, что за ложный стыд останавливает вас? Если вы ошибаетесь….

— Дай Бог! поспешно вскричал Морис.

— Ну! если вы ошибаетесь, то я докажу вам вашу ошибку, а вы сознастесь в ней… и мы по прежнему останемся друзьями….

— Вы правы. И, вообще говоря, я все–таки предпочитаю сказать вам все…. Повторяю, что я от всего сердца желаю ошибиться. И между тем… между тем!…

— Я вас слушаю, сказал Даблэн, закутываясь в свой толстый плащ, потому что ветер был холоден и пронзителен. Приведите меня в волнение, прибавил он смеясь; это меня согреет, и, признаюсь, я не прочь от этого….

— А между тем вам необходимо померзнуть немного….

— Я отказываюсь.

— Вы должны дать мне портрет, переданный вам полицейским агентом.

— О! вы безжалостны…. но тем не менее я повинуюсь.

Даблэн вынул руку из под плаща, в который он так старательно закутался, и, вынув бумажник, взял из него карточку Гардтонга.

Морис поспешно схватил ее и, в то время как следователь снова запахивался, стал тщательно разсматривать ее.

— Я не ошибаюсь! прошептал Морис.

— Теперь, после того как я принес требуемую вами жертву, сказал судья, я полагаю, что вы удовлетворите моему любопытству….

— Посмотрите со вниманием на это лице, сказал Морис, поднося фотографию к глазам Даблэна.

— Я смотрю.

— Что вы находите?

— Голову настоящаго негодяя….

— И ничего более?

— Нет!

— Вы не находите сходства…. с одной особой, которую вы отлично знаете?

— Я?

— Которую вы видите почти каждый день….

— В самом деле?…

— И которую вы только что оставили….

— Когда это?

— Не более четверти часа тому назад….

— Право, я ровно ничего не понимаю…. Я вижу лице молодаго негодяя и не знаю кого–бы я встретил сегодня, кто имеет неудовольствие быть тем–же….

— Но разве вы не допускаете, что лице самаго честнаго человека может иметь те–же самыя черты, как и лице мошенника!

— Да… но…

— Позвольте вам заметить, что вы останавливаетесь на общем выражении физиономии. Но разберите его…

— Я разбираю….

— Посмотрите на эти глаза, маленькие, но красиво очерченные…. На этот взгляд, тонкий, несмотря на его наглость….

— Погодите… сказал следователь, наклоняясь к портрету, чтобы тщательнее разглядеть его.

— Разве вы не узнаете эти тонкия губы….

— Да… да…

— Этот небольшой нос?

— Да… я вижу, что этот портрет похож на кого–то знакомаго… но на кого?…

— Я вам помогу. Возьмите эти черты лица, отнимите их мужское выражение, перенесите их на женское лице!…

— Это невозможно! вскричал следователь, привскакивая на месте.

— Вы нашли?…

— Но нет…. это безумие…. Между тем, чем более я разбираю это лице….

— Тем более вы находите в нем сходства с….

Они переглянулись. Было очевидно, что одно и тоже имя было на их губах и что они колебались произнести его….

— Вы меня поняли? сказал наконец Морис.

Следователь подумал.

— Впрочем, сказал он вдруг, мы право очень наивны, что придаем этому обстоятельству такую важность…. Что такое значит сходство? И какое подозрение может оно бросить на эту особу. Если черты лица, если взгляд имеют большое сходство с чертами и взглядом этой особы, то это только дело случая и разве вы не помните этого случая в суде, как президент приговорил своего положительнаго двойника?…

— Случай! прошептал Морис, но неужели это также случай, что меня преследуют предчувствия, от которых я не могу отделаться?… Послушайте, я пойду дальше и сознаюсь вам во всем….

— Разве это еще не все?

— Смотрели–ли вы…. на эту особу, в ту минуту, когда ея глаза остановились на портрете Джемса Гардтонга?

— Нет…. признаюсь, я был занят совсем другим….

— Ну, а я глядел на нее и я спрашиваю вас, почему она вздрогнула, почему она побледнела….

— Это ваше воображение….

— Точно также мое воображение, — ея неожиданный и немедленный уход, это вдруг появившееся желание пользоваться чистым воздухом….

— Позвольте вам заметить, мой друг, сказал с некоторым нетерпением следователь, что замечая и припоминая все эти подробности, вы должны–бы были не забывать, что, с самаго своего прихода в столовую, г-жа Листаль жаловалась на нездоровье, на мигрень….

— Я убежден, что это было не нездоровье, не мигрень а озабоченность, безпокойство….

— По поводу чего–же могло быть это мнимое безпокойство?

— Я не знаю, но это так.

Даблэн взял за руку молодаго человека.

— Друг мой, сказал следователь, я знаю, что вы человек необыкновенной проницательности; вы знаете как я привязан к вам…. И между тем позвольте мне сказать, что я не могу позволить вам идти далее. Вы говорите о жене моего лучшаго друга, человека, котораго я люблю и уважаю…. С той минуты, как я знаю графиню, ея муж ни разу не был недоволен ею…. Она к нему добра, кротка и преданна ему…. Позвольте мне напомнить вам, что она воспитала Берту, ту, которую вы хотите назвать вашей женой, что все считают ее за отличную жену и мать. И эту женщину, никогда не подавшую ни малейшаго повода к злоречию, вы, по капризу, чтобы не сказать более, обвиняете в сообщничестве в ужасном преступлении, в убийстве, жертвою котораго был беглый каторжник, негодяй, портрет котораго случайно оказался у полицейскаго агента…. Полноте, Морис, оттолкните скорее эти безумныя мысли…. и поговорим о другом.

Морис внимательно слушал длинную тираду следователя. Казалось, он сам старался убедиться и ничего так не желал, как доказать себе свою ошибку.

— Пожалуй, сказал он наконец, я ошибся.

Даблэн поглядел на него.

— Вы делаете мне уступку из привязанности ко мне…. Этого не достаточно. Подумайте, отделайтесь от этого необяснимаго убеждения…. и в особенности, я вас умоляю, не говорите никому ни слова о том, что вы мне сказали….

— Неужели вы считаете меня способным на подобную нескромность?

— Нет, но я считал своим долгом просить вас об этом, из боязни, чтобы малейшее подозрение не дошло до графа. Вы знаете состояние его здоровья, вы знаете, что малейшее волнение может быть причиною его смерти…. Он вполне доверяет своей жене; в ней все его надежды…. Одно слово может убить его.

— Безполезно напоминать мне это….

— Повторяю вам, что я ошибся…. но еслибы у меня даже были в руках доказательства моих подозрений, то граф Листаль внушает мне слишком большую дружбу, чтобы я хоть мгновение думал потревожить его спокойствие.

Между тем они доехали до Амиена.

В это время графиня Листаль проехала пространство, отделяющее замок от одного небольшаго соседняго леса.

Там, сойдя с лошади, она привязала ее к дереву, затем вошла в чащу.

При ея приближении, с земли поднялся человек, который, казалось, ожидал ея.

— Вы один? отрывисто спросила она.

— Да, графиня.

— Куда должны вы отнести ответ той особы, которая послала вас во мне?

— Мне запрещено это говорить.

— Впрочем, это все равно…. Идите и скажите, что я сделаю то, что он просит.

— Хорошо, графиня.

Мариен, казалось, еще колебалась говорить, и рука ея конвульсивно сжимала хлыст.

Тушар, с палкой в руках, ждал в полупочтительной позе; его глаза, как–бы против воли, выражали иронию.

— Слушай, сказала ему вдруг графиня, могу я положиться на тебя?

— Разве вам этого не сказали?

— Да…. но отвечай мне….

— Какая мне выгода вас обманывать.

— В особенности если я хорошо заплачу.

Нищий, не говоря ни слова, сделал знак головой.

Тогда, наклонившись к уху Тушара, точно боясь, чтобы даже в этом пустынном месте кто–нибудь не услышал ея слов, она дала ему свои приказания.

Тушар слушал и отвечал жестами согласия.

— Через три часа, сказала она в конце. Главное будь осторожен. Вот чем возбудить твою осторожность.

Сказав это, она передала Тушару кошелек, который он взвесил в руке, прежде чем положил в карман. Как кажется, вес оказался достаточным, потому что улыбка появилась на его губах.

— Через три часа, отвечал он; графиня может вполне разсчитывать на мою искреннюю преданность.

— Знаете–ли вы другую дорогу к замку, кроме большой?

— Да, графиня.

Тогда нищий дал ей нужныя указания, после чего она поскакала во весь опор.

Приехав в замок, вместо того, чтобы вехать через главныя ворота, Мариен пошла вдоль стены, открыла маленькую калитку бывшим у нея ключем и, привязав лошадь к дереву, она пошла к дому, вошла в него не будучи замечена, и заперлась в своей комнате, приказав горничной велеть отвести лошадь в конюшню.

Она осталась одна.

Тогда лице ея приняло выражение непоколебимой энергии о безпощадной решимости.

Видно было, что у этой женщины была мужественная душа, сильная на зло или на добро, может быть, на то и на другое, смотря по обстоятельствам.

Она действовала спокойно, без всякаго волнения. Выбрав маленький дорожный сак, она укладывала в него золото, драгоценности, бумаги.

Затем, подойдя к бюро, она написала несколько строчек, и неподвижно стала что то обдумывать — вероятно, написанное.

В дверь постучались.

Это была Берта.

Мариен не пошевелилась.

— Мамаша, сказал за дверью голос Берты, ты тут? Отец ищет тебя и желает с тобой переговорить.

Графиня не отвечала. Она услышала шаги Берты, всходившей на лестницу.

Ночь уже наступала. Глядя на часы, Мариен ждала.

— Пора! сказала она наконец.

И взяв приготовленный сак, она осторожно вышла из замка.

VIII.

Привязанность графа де-Листаль к его жене имела своим источником в одно и тоже время и ту любовь, которую он чувствовал к ней в первые годы своей женитьбы и то влияние, которое мало по малу эта женщина приобрела над ним.

Когда граф отвечал Морису, что не смел сказать своей жене о существовании ребенка сестры, то действительно какое–то чувство, в котором граф сам не мог дать себе отчета, постоянно мешало ему быть вполне откровенным с женой.

Г-жа Листаль, не пропускавшая ни одного случая, чтобы доказать мужу свою глубокую к нему привязанность, оставалась в тоже время к нему, как–бы против воли, в известных границах холодности, не допускавшей полнаго доверия.

Даже более, она высказывала такие строгие принципы и была так мало снисходительна к ошибкам ближняго, что де-Листаль не мог и подумать разсказать о проступке сестры.

Если иногда, особенно в первое время после, свадьбы, граф внутренно возмущался против влияния, которое все более и более приобретала над ним жена, то позднее он пасивно подчинился ему и наконец дошел до того, что привык смотреть на все глазами жены. Будучи протестанткой, Мариен отличалась пуританской строгостью, хотя эта строгость нисколько не влияла на умеренность ея характера.

Уже давно де-Листаль ласкал себя надеждою выдать Берту замуж за Мориса Серван, поэтому он с живейшим удовольствием выслушал открытие, сделанное ему на этот счет женой.

Он боялся заговорить с ней об этом первый опасаясь каких–нибудь возражений и непредвиденных противоречий, которыя иногда делались графинею его планам, и которыя, по большей части, после обяснения он находил благоразумными и основательными.

На этот раз никакое препятствие не явилось против его желания и он с нетерпением ждал минуты переговорить с Мариен о последних условиях уже решеннаго в принципе союза.

Сама Берта не могла спокойно оставаться на месте, поминутно обнимая отца и краснея.

Между тем вечер проходил, а г-жа Листаль не показывалась.

Берта ходила стучаться к ней в дверь, но не получила никакого ответа.

— Но, сказала она отцу, мамаша, может быть, опять отправилась проехаться.

Граф позвал лакея. Лошадь графини стояла в конюшне, но ея самой никто не видел.

Настало время ужина.

Обезпокоенный отсутствием жены, де-Листаль решился сам пройти в ея комнату.

Он открыл дверь и вошел.

Комната была пуста.

Но на бюро граф увидел письмо на свое имя.

Почерк был Мариен.

Страшное предчувствие овладело им.

Прежде чем взять письмо, граф тщательно затворил дверь, потом подошел к бюро.

Он взял письмо и долго глядел на него.

Чего он боялся? он сам не знал. Тут была какая–то тайна.

Всего этого было уже черезчур много для болезненнаго и разстроеннаго страданиями графа.

Он чувствовал, что холодный пот выступал у него на лбу. Но сделав над собою энергическое усилие, он облокотился на камин, выпрямился как человек, ожидающий страшнаго удара, и сломил нефть письма, которое дрожало у него в руках.

Письмо было коротко:

"Мой друг!

"Вы не привыкли к моим капризам, поэтому будьте убеждены, что я повинуюсь не капризу, а настоятельной необходимости. Я уезжаю на несколько дней, ждите меня спокойно и терпеливо.

"Если я не возвращусь через четыре дня, то молитесь за меня.

"Ваша жена

"Мариен де-Листаль".

Письмо было обозначено 5–ю часами вечера. В эту минуту пробило одиннадцать. Де—Листаль закрыл глаза и без сил опустился в кресло.

Что это была за гроза, неожиданно разразившаяся на их безоблачном небе? Граф стал спрашивать себя.

Чему, во первых, приписать этот поспешный отезд? Напрасно старался он угадать истину из письма. В нем шел вопрос о настоятельной необходимости.

Каким образом, после четырнадцати летней спокойной жизни, могла какая–то неизвестная случайность стать между графом и женой?

Дело шло о какой–то опасности, так как графиня говорила:

"Если я не вернусь через четыре дня….

Или этот отезд был связан с каким–нибудь новым, недавним случаем?

В их спокойной жизни не произошло ничего новаго, кроме помолвки Мориса и Берты.

Листаль не шевелился. Но вскоре энергия возвратилась к нему.

— Мариен, тихо сказал он, я верю тебе: я не хочу ни сомневаться, ни искать. Я верю тебе. Я буду ждать тебя.

Оглядевшись вокруг и положив в бумажник письмо жены, граф вышел из ея комнаты.

Берта ждала его в коридоре.

— Ну что? спросила она.

— Я не мог говорить с твоей матерью, сказал граф самым спокойным голосом: она уехала.

— Уехала! Не предупредив вас! невольно вскричала Берта.

Де—Листаль нахмурил брови: он старался успокоить свое волнение, это была его обязанность, как относительно матери, так и относительно дочери.

— Я тебе говорю, дитя мое, повторил он, что твоя мать уехала и что я не безпокоюсь более. Я забыл, но она предупредила меня.

Он сказал это таким тоном, который не допускал ни возражений, ни замечаний.

Берта замолчала.

— А теперь, продолжал граф, беря дочь под руку, пойдем ужинать. Не смотря на власть над собой де-Листаля, ужин прошел печально. Граф, погруженный в свои мысли, старался оживить разговор, но его мысли не давали ему покоя и он невольно замолкал.

Когда пришло время идти спать, он позвал Берту и сказал:

— Дитя мое, ты поняла меня. Твоя мать уехала. Я не желаю, чтобы до ея возвращения об этом шел разговор.

Молодая девушка поглядела на него.

— Отец! прошептала она.

— Что тебе надо?

Она наклонилась к нему и сказала шепотом:

— Нет никаких препятствий?

— Чему, дитя мое.

— Моей свадьбе.

— О! поспешно вскричал Листаль, это еще вопрос!

Затем он прибавил:

— Иди, дитя мое, надейся на меня и не безпокойся…. Не забывай, что твоя мать уехала.

В этой настойчивости были выражение, не ускользнувшее от Берты.

Очевидно этот неожиданный отезд скрывал ка кое–нибудь важное обстоятельство, но отец желал, чтобы она молчала; надо было повиноваться ему.

Берта обняла его и повторила шепотом:

— Мамаша уехала.

Молодая девушка ничего не понимала, но она чувствовала, что даже не должна была стараться проникнуть эту тайну.

Берта любила отца всеми силами своей души, она постоянно помнила всегдашнюю его к ней привязанность; когда, в детстве, Мариен иногда строго выговаривала ей за шалости, то Берта помнила ласковый взгляд отца, успокоивавший или утешавший ее.

По мере того как она росла, она все более поболее начала ценить его благородную натуру; она гордилась, слыша со всех сторон выражения уважения к имени своего отца. Поэтому малейшее желание отца было для молодой девушки законом.

И если в эту ночь она не спала, то только потому, что представляла себе отца страдающим от какого нибудь тайнаго огорчения.

Де—Листаль удалился в свою комнату.

Сначала он спрашивал себя, не следовало–ли ему постараться узнать, куда отправилась его жена. Он перечитывал короткое письмо, которое, он угадывал, было написано дрожащей рукой. Скажет–ли он об этом своим самым близким друзьям?

Когда наступил день, Листаль решился молчать относительно странных обстоятельств, сопровождавших отезд жены, и когда Морис приехал в замок, граф принял его с улыбкой на губах.

Молодой человек осведомился, по обыкновению, о здоровья графини.

— Вы не увидите ее несколько дней, отвечал граф.

— А почему?

— Я просил ее сездить в Париж по одному, чисто личному, делу.

Это обяснение прекратило всякие разспросы.

— В таком случае, сказал Морис, мы подождем ея приезда, чтобы назначить время нашей свадьбы….

— Вам не долго придется ея ждать. А мысленно де-Листаль повторял:

— Четыре дня! Когда только пройдут наконец эти четыре дня!

Что если она не вернется! Что если этот дом вдруг опустеет?

При одной мысли об этом де-Листаль чувствовал, что бледнеет. Для него это была смерть.

Первый день прошел спокойно; на другой Даблэн снова приехал в замок.

Следствие об убийстве в Амиене шло своим путем.

Полагали, что убийца выскочил из вагона, и направился через поле к деревне. Около Комона и Ла—Мот Бривиер видели незнакомца, который старался избегать жилых мест. Но затем следы терялись. В гостинницах не могли получить никаких сведений, однако одно обстоятельство, казалось, доказывало, что незнакомец был действительно тот преступник, котораго искали: у него через плечо была надета кожанная сумка, а если читатель не забыл, Морис нашел, что такая сумка должна была быть украдена у убитаго, что заставляло предполагать, что причиной убийства было воровство.

— Очевидно, говорил Даблэн, что это одно из тех мрачных преступлений, которыя остаются тайною для правосудия. Так как убитый — бывший каторжник, то очень вероятно, что и убийца принадлежит к той–же категории людей: это одно из тех ужасных мщений каторжников, которыя долго обдумываются и изменнически приводятся в исполнение….

— А ваш агент? спрашивал улыбаясь Морис.

— А! Ферм, агент с системой! Ну! он, мне кажется, довольно плох. Начало ободрило его, но, как кажется, до сих пор у него нет ничего новаго.

— Знает–ли он по крайней мере наверно, кто такой этот Джемс Гардтонг?…

— Это разбойник, сообщник некоего Калейтана, чего–то в роде цивилизованнаго индейца, который предводительствовал в окрестностях Нью—иорка шайкой, которая занималась правильным грабежем путешественников. И это все.

— То–есть, это очень мало.

— Не мало для Калейтана, потому что он был повешен.

— Конец Гардтонга тоже не лучше! сказал смеясь Морис.

— Но, продолжал следователь, мой неоцененный Ферм не считает еще себя побитым. Он будет просить у префекта позволения ехать.

— В Англию?

— Да. Он даже просил меня, чтобы я помог ему получить это позволение.

— И вы обещались?

— О! охотно.

— Ну! дорогой Даблэн, поверьте мне: преступление нельзя открыть нигде кроме, как только там, где оно было совершено….

— Я было и забыл, что и вы также имеете свою систему.

— Смейтесь сколько угодно, господин следователь. Если хотите, то я вам предложу пари.

— Как вы находите, граф, не будет–ли это слишком легкомысленно для следователя?

— Надо сначала узнать в чем дело…. отвечал Листаль.

— Говорите–же, Морис, по прозванию Ясновидящий.

— Если я проиграю пари, тогда вы еще успеете посмеяться надо мной. А до тех пор я требую, чтобы этого не было….

— Хорошо. Теперь говорите ваши условия….

— Вот они. Мое пари будет состоять из нескольких пунктов. Во первых, я говорю, что преступник может быть не будет никогда открыт и тогда пари должно считаться не состоявшимся.

— До сих пор, сказал смеясь Даблэн, для вас пари не опасно….

— Во вторых: если преступник будет открыт, то во всяком случае это сделает не ваш Ферм.

— А, теперь это делается интереснее. Однако вы не можете отрицать, что он уже раз оказал нам большую услугу, отыскав имя жертвы.

— Имя, которое, позвольте мне вам сказать, не годится вам ровно ни к чему.

— Напротив, так как убитый был бывший каторжник….

— То вы из этого заключаете, что и убийца должен был быть каторжником. Заметьте, что я не спорю против этого предположения, но, как говорил, если вы помните, почтенный коммисар на железной дороге, это не более как предположение….

— Пожалуй. Вы говорите, что Ферм не откроет ничего. Вы значит желаете, чтобы держа за него пари, я, так сказать, гарантировал его ум и проницательность?

— Погодите. Не только Ферм ничего не откроет, но если кто–нибудь, что–нибудь откроет….

Морис остановился.

— Ну! что–же?

— Ну! так этот кто–нибудь буду я….

— Вы!…. вы осмеливаетесь держать это пари?

— Конечно, так как я вам его предлагаю.

— Молодость ни в чем не сомневается, сказал Листаль против воли улыбаясь.

— Но, если Морис…. если господин Морис, поправилась Берта, говорит, что он откроет…

— Да, если только вообще что–нибудь будет открыто.

— Это все?

— Нет еще!

— А! сказал Даблэн, не сидит–ли уже убийца у вас в кармане, и вы хотите предложить нам этот сюрприз за ужином?…

— Я говорю, что я открою виновнаго не уезжая отсюда, или никто никогда не узнает, что с ним сталось….

— Это очень интересно…. а в чем будет заключаться пари?

— Ну! сказал Морис, так как платить придется вам, то я предлагаю, с позволения графа, чтобы проигравший сделал подарок мадемуазель Берте….

— Я со своей стороны вполне согласен, сказал Даблэн. А сколько вам надо времени, чтобы сотворить это чудо?

— Согласны вы дать мне две недели?

— Хорошо.

— Значит, решено!

Пожатие рук скрепило пари.

… … … … … … … … … … … . .

Три дня спустя, в шесть часов утра, кто–то по стучался в комнату графа.

Он поспешно открыл.

Это была графиня….

IX.

Де—Листаль бросился на встречу жене и схватил ее за руки.

— Наконец–то! вскричал он, вы приехали! В какое безпокойство вы меня привели! Я думал, что не буду в состоянии перенести этого мучения…

Мариен была бледна, и казалась взволнованной, из под опущенных ресниц скользил взгляд, выражение котораго было трудно определить: это была какая–то смесь скрытности и смирения.

Мариен дала мужу обнять себя и, положив голову ему на плечо, она обняла его за шею.

Он уже чувствовал себя успокоенным, он целовал волосы Мариен и не думал более ее разспрашивать.

Его любовь к этой женщине, бывшей радостью и утешением его зрелых лет, пробудилась с новою силою. Мучения, испытанныя им в ея отсутствии, делали тем сильнее радость при свидании. Он снова видел ее: всякая опасность исчезла.

Что касается Мариен, то она внимательно разсматривала графа; она ничего не говорила, ожидая первых вопросов и вполне понимая громадную радость, которая наполняла сердце графа и вполне предавала ей его.

Граф молча глядел на нее, и, странное дело, он боялся говорить, точно опасаясь, что она снова уедет.

— Вы меня ни о чем не спрашиваете, сказала наконец графиня своим гармоническим голосом.

Граф вздрогнул, точно пробуждаясь от сна.

— А! это правда! сказал он улыбаясь. Вам еще надо отдать мне отчет. Но, прибавил он, вы может быть чувствуете необходимость в отдыхе, и…. если вы хотите отложить до завтра…

Графиня схватила его за руки и, в порыве благодарности, настоящей или притворной, поцеловала их.

— Благодарю, сказала она, вы очень добры, я всегда ожидала этого от вас…. но я до тех пор не буду в состоянии вздохнуть спокойно, пока я не разскажу вам моего безумия… которое заставило вас страдать.

— Но, спросил граф, откуда вы.

— Из Англии.

— Как?

— Я была в отсутствии четыре дня. Два дня употреблено на путешествие, два я прожила там. Вы видите, что я не потеряла времени. Я спешила вывести вас из безпокойства….

— Но почему этот отезд, и в особенности такая таинственность?…

Графиня опустила голову: слеза повисла у нея на реснице.

— Обещайтесь простить меня! прошептала она, опускаясь на колена перед ея мужем.

— Простить вас, дорогая?

— О! не бойтесь! Я прошу у вас прощения только за те страдания, которыя я вам причинила и от которых я могла избавить вас…

— Говорите! говорите! Разве вы не знаете, что я весь принадлежу вам и что мне никогда не заплатить вам за ту преданность, которую вы мне выказывали всегда?..

— О, я знаю вашу неистощимую доброту…. и я упрекаю себя, что могла в вас сомневаться…. Вот в чем дело. Вы помните, что по моим советам, вы поместили в банк Стенсона и К° большую часть вашего состояния….

— Да.

— Ну, вы помните еще, что перед моим отездом я была озабочена, взволнована?

— Вы приписывали это состояние болезни.

— Ну! так вот в чем было дело. Один из моих друзей, брат лорда Видмера, у котораго я была гувернанткой в то время, как познакомилась с вами, этот джентльмен написал мне письмо, в котором, уезжая в Америку, он сообщал мне свои сомнения относительно прочности банка Стенсона: он писал мне о рискованных предприятиях, о громадных потерях. Одним словом, положение казалось самым дурным. Он советывал мне торопиться и прибавлял, что даже боится, не поздно–ли уже. Когда я получила это известие, мною овладела ужасная мысль… Простите меня… Я не знаю как она мне пришла в голову…. Но я была как безумная… Я сказала себе, что если вы будете разорены, разорены по моей вине…. потому что я была–бы в этом виновата… то вы лишите меня вашей привязанности, которой я так горжусь и так счастлива!

— Мариен, вскричал граф, целуя ея руки…. как могли вы думать…

— О! я знаю… я чувствую это теперь. Мой страх был безумен. Но разве можно управлять своими опасениями? Я видела вас в отчаянии, упрекающим бедную девушку, которую вы возвысили до себя, что она приготовила вам, своей неосторожностью, печальную и несчастливую старость.

— Мариен, Мариен! с упреком повторял граф.

— Тогда я приняла энергическое решение, я поехала… даже не сказав вам куда…. Оставив вам записку, я решилась, если мои опасения оправдаются, искать в смерти убежища против ваших справедливых упреков.

— Умереть, тебе, из за презреннаго вопроса о деньгах! Но что для меня бедность, если у меня останется единственное сокровище, котораго я желаю, — твое присутствие и твоя любовь!

— О, как вы добры! вскричала рыдая Мариен. Я не понимаю, как могла я не сказать вам всего… но что делать? мы, женщины, всегда таковы! я испугалась!

— Однако вы знаете, сказал серьезно граф, что все мое богатство я отдал–бы, чтобы избавить вас от горя… и если надо покориться этой потере…

— Потере! вскричала поспешно Мариен, но все исправлено… или, лучше сказать, ничего даже и не было… Приехав в Лондон, я собрала самыя тщательныя сведения… Банк Стенсона прочнее чем когда–либо… излишнее усердие ввело в заблуждение моего друга… О! с какой радостью я возвратилась! как торопилась я быть по скорей с вами…. и сказать вам: я ошиблась… я была безумная! я на коленях прошу у вас прощения!

Де—Листаль взял графиню за голову и поцеловал ее в лоб.

Он нежно упрекал ее за скрытность, говорил, что поступать так было чистое ребячество.

Вместо того, чтобы прямо сказать все, она оставляла место всевозможным предположениям.

— Я не говорю, поспешно прибавил он, чтобы хоть одну минуту в мою душу закралось сомнение в вас… я знаю вас, знаю насколько вы благородны… Но неопределенныя выражения вашего письма, отчаяние, видное в последних словах его… все это сильно взволновало меня. Я боялся, не случилось–ли с вами какого–нибудь неожиданнаго несчастия… Позвольте мне сказать вам откровенно, что я думал?.. Вы не будете на меня за это сердиться, не правда–ли?… но зная, что под вашей холодностью скрывается воображение, живое даже черезчур, вы должны в этом сознаться, я подумал, что с вами случилось какое–нибудь разстройство…. умственное….

— Попросту говоря, вы думали, что я сошла с ума, сказала улыбаясь Мариен.

— Но согласитесь, мог–ли я предположить….

— А! друг мой, вы не знаете, что происходит в уме женщины, когда она думает, что своей неосторожностью погубила спокойствие тех, кого любит…. Подумайте только: дело шло о большей части вашего состояния. Эта мысль сводила меня с ума, я видела вас не сегодня–завтра лишенным комфорта, к которому вы так привыкли…. я чувствовала, что не в состоянии исправить разорение, котораго была причиной…

— Не будем более говорить об этом, сказал Листаль, никто здесь не знает ничего о происшедшем.

— А!.. никто?

— Я сказал, что вы уехали в Париж, по нашему общему делу.

— Благодарю вас! Мне по крайней мере не придется краснеть моего безумия.

— Слава Богу, сказал наконец граф, что ваши опасения не оправдались…. потому что, не смотря на всю мою философию, я должен сознаться, что эта потеря была бы для меня чувствительна, особенно в ту минуту, когда наша дорогая Берта выходит замуж…

Еслибы де-Листаль взглянул в эту минуту в лице своей жены, то он заметил–бы, что при последних словах она вдруг побледнела. Брови ея неприметно нахмурились.

— Потому что вы не забываете, моя дорогая, продолжал граф, что я разсчитываю на вас, чтобы переговорить об этом важном вопросе, конечно, после того как вы отдохнете….

— Да, да, друг мой, холодно сказала графиня… мы поговорим об этом. Но, пока, так как вы позволяете, я уйду к себе в комнату….

— Идите, дорогая, отвечал граф и главное не делайте никогда более ничего подобнаго… Вы моя жена, моя подруга на всю жизнь… мое состояние есть в тоже время и ваше и, еслибы мы его все потеряли, то и тогда мы еще будем достаточно богаты взаимным уважением.

В ту минуту, когда графиня выходила из комнаты мужа, Берта показалась на лестнице.

Отец увидел ее и позвал.

— Поди сюда, Берта, сказал он и поцелуй свою мать…. которая есть лучшая и преданнейшая женщина в свете.

Берта подбежала к Мариен, чтобы поцеловать ее, но невольно вздрогнула, так странен показался ей взгляд, брошенный на нее графиней.

Тем не менее, она думала, что ошиблась, когда мачиха с самой милой улыбкой взяла ее за руки и поцеловала в лоб.

Графиня заперлась у себя в комнате, но вместо того, чтобы лечь в постель, она бросилась в кресло и предалась размышлениям.

— Ну, прошептала она, жребий брошен. Дело идет о моей чести и свободе; но я решилась на все! А! сказала она вдруг, разсмеявшись… я не то видала…. прежде, там!… не всегда–же судьба будет против меня!

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I.

Займемтесь теперь немного методичным полицейским агентом Фермом, агентом с системой, как его называл Даблэн.

Он, т. е. Ферм, находит, что, не смотря на некоторую ловкость, впрочем, вполне рутинную, Даблэн положительно стоит ниже своих обязанностей. Это не такой следователь, каким он должен быть по понятиям господина Ферма.

Как! он видел портрет Джемса Гардтонга, и что же он открыл?

Ничего, положительно ничего! К чему после этого служит ему его проницательность, если только она у него есть?

Почтенному Ферму можно бы было заметить, что он сам не Бог весть что открыл после того, как случайно узнал имя жертвы. На этот раз Ферм ответил бы вам сначала таинственным "может быть", потом прибавил бы:

— Я только простой агент, я не должен быть умнее следователя.

Когда Ферм входит в суд и идет по лестнице к следователю, то он чувствует (что же делать, нельзя быть совершенством), сильное желание сесть его. Почему Провидение не дало ему сделаться следователем, вместо того, чтобы пресмыкаться в роли агента? Быть следователем, иметь свои дела, секретаря, видеть обвиненнаго, лицемерно кланяющимся, самаго жандарма, чувствующаго уважение к таинственному величию кабинета, где решается судьба человека, видеть все это, завязать борьбу с предателем и лжецом, проникнуть все его хитрости, разсеять, как дым, все его предположения…. О! эта картина была для господина Ферма уголком рая, о котором он мечтал. И когда вечером он засыпал, то ему снились эти радости, увы! слишком высоко стоявшия, чтобы он мог достичь до них.

Он заказал себе визитныя карточки…. для одного себя… Оне лежали в шкатулке, запиравшейся секретным замком. Это было безумие, потому что на них было написано: Г-н Ферм, судебный следователь. Это была слабость Ферма. Самым любимым его занятием было играть у себя дома в судебнаго следователя. Он запирался, делал сам себе вопросы, изменял голос, чтобы представлять обвиняемаго. Сколько ловкости употреблял он тут, как он, наконец, заставлял сознаваться преступника, бывшаго не в состоянии защищаться против такой проницательности.

Амиенское убийство наделало шума. Общественное мнение взволновалось; вечный вопрос о безопасности путешественников выступил на сцену. Таким образом, внимание префекта полиции было поневоле привлечено на дело, следствие о котором велось без всякаго результата. Даблэн, верный своему слову, выставил в своем донесении услуги, оказанныя агентом, поэтому Ферм имел удовольствие быть призванным к префекту полиции и с подобающей скромностью принял похвалы за свое открытие, но на этом еще не остановилось впечатление, произведенное рекомендацией следователя Даблэна.

— Милостивый государь, сказал префект агенту, отличныя сведения, полученныя мною на ваш счет, заставляют меня дать вам поручение, которое, я надеюсь, вы исполните с честью.

Ферм почувствовал неописанную радость, захватывавшую ему дух. Но благодаря власти над собой, он сдержался и отвечал самым естественным голосом:

— Господин префект может разсчитывать на полное усердие с моей стороны.

— Хорошо. Но прежде всего вы должны отвечать одному необходимому условию. Говорите вы по английски?

Бывают минуты радости, когда кажется, что небо открывается перед человеком. Так было с Фоном, когда он услышал этот вопрос. Он слегка закрыл глаза и отвечал, кланяясь:

— Господин префект, может быть, не знает, что я воспитывался в Англии?

— Действительно, я не знал этого. Но сколько вам было лет, когда вы оставили Англию?

— Восемь лет.

— Вы возвращались туда?

— Никогда.

— В таком случае, позвольте вам это заметить, не смотря на знание языка, вы будете в затруднении, если вам придется снова туда возвращаться.

— Когда знаешь язык…. поспешил сказать Ферм, охваченный ужасом.

— Тем не менее, можно не знать обычаев и жизни воров и других преступников…

— Если господин префект удостоит подвергнуть меня испытанию, сказал почтительно агент, то я могу уверить вас, что нескольких дней будет достаточно для меня.

— Я не сомневаюсь, но эти несколько дней будут потеряны.

— Однако… заметил, пораженный ужасом, Ферм.

Префект был человек умный, имевший ясный взгляд на вещи, он отлично понимал Ферма, он видел, что перед ним один из тех честолюбивых низших агентов, которые только и жаждут случая отличиться и которых исключительное усердие бывает опасно.

Он подумал, что время очень удобно, чтобы успокоить энтузиазм агента, слишком расположеннаго придать своей роли более важности, чем сам префект желал ей дать.

— Вот мои инструкции, сказал он почти сухо. Вы немедленно отправитесь к господину Лекофру и будете исполнять его приказания. Сегодня вечером вы отправитесь в Англию, т. е. я хочу сказать, что сегодня ночью вас уже более не будет в Париже.

Идти к Лекофру! Какое разочарование! Но для того, чтобы хорошенько понять смысл этих нескольких слов и влияние, которое они имели на агента, нам необходимо сделать несколько обяснений.

Лекофр был помощник следственнаго пристава. Очень естественно, что он был в правильной вражде с приставом, который, со своей стороны, от всей души ненавидел помощника, который, современем, должен был занять его место.

Пристав и его помощник всячески старались брать себе самыя важныя дела. Разсказывают даже, что во время одного важнаго дела помощник забыл уведомить пристава о поимке виновнаго, хотя первоначальныя данныя были все собраны самим следователем. Безполезно прибавлять, что эта забывчивость была, по мнению многих, положительно преднамеренной.

Нечего и говорить, с каким бы удовольствием Ферм, честолюбивый агент, мечтавший, за неимением места следователя, получить хоть место пристава или даже его помощника, — нечего и говорить, сколько он готов бы был сделать забывчивостей, если бы только смел, чтобы отнять у Лекофра славу первых открытий, потому что, даже тогда, когда эти открытия были бы сделаны им, Фермом, то и тогда передавать их стал бы Лекофр. Кому же бы принадлежала честь их? Кто бы знал Ферма? Никто. Нужна была случайная находка карточки Джемса Гардтонга, чтобы имя Ферма дошло до ушей префекта.

Таким образом, Ферм чувствовал к Лекофру ту глубокую ненависть, которую может внушить только зависть. И вдруг префект посылал Лекофра. Под его начальством должен был Ферм вести следствие, начатое им, для котораго он один доставил сведения! Но что делать? Было–ли возможно, было–ли благоразумно сопротивляться, даже решиться сделать простое замечание?

Ферм обдумывал все это и молчал.

— Ну, что же? по прежнему холодно спросил префект.

Ферм вздрогнул.

— Я исполню приказание господина префекта.

— Хорошо, сказал префект. Я разсчитываю на вас… Я придаю большую важность… и он сделал ударение на этих словах, я придаю большую важность успеху этого дела…

Ферм поклонился и вышел.

Оставшись один, он стал думать. Мало по малу охлаждающее впечатление, произведенное словами префекта, уменьшилось и уступило место новой мысли, непредвиденные результаты которой могли быть чрезвычайно обильны.

Ферм принадлежал к числу энергических натур, которыя в несчастии укрепляются и, как Цезарь он нашел в поражении средства в победе.

— А! шептал он, меня ставят под начальство Лекофра. А! ему желают предоставить всю честь открытия. А! моя опытность будет служить его успеху! А я останусь скромным слугой! Ну, нет, этого не будет! Да, я буду покорен; да, я буду твоим слугой, великий помощник пристава, но посмотрим, кто посмеется последним.

Сходив, по приказанию префекта, к своему начальнику, Ферм провел остальное время дня составляя план, может быть смелый, но который должен был во всяком случае удастся. Когда наступило время отезда, Ферм, с улыбкой на губах, предложил Лекофру первому занять место в вагоне, который должен был увезти их из Франции.

Скажем несколько слов о Лекофре.

Это был высокий, немного тучный мущина, с энергическим лицом. Никакая усталость не пугала его, никакая трудность не заставляла его отступить.

Как почти все полицейские, он имел страсть к своему делу. Единственным его недостатком было то, что он никогда не смотрел вниз, а всегда в верх. Дерево противится урагану, качающему его вершину, но топор срубает его с низу. Лекофр видел своего начальника и удачно вел борьбу с ним. Он не знал — нравственно — Ферма, единственное желание котораго было уничтожить его.

Мы не будем следовать за агентами в их путешествии, к тому–же, мало интересном.

Мы находим их уже в Лондоне в гостиннице.

Чтобы читателю не осталось никаких сомнений относительно намерений Ферма, мы их обясним в двух словах.

Его намерением, исполнение котораго зависело от обстоятельств, было просто напросто отнять у своего начальника всякую заслугу в открытии порученнаго им дела.

Как приняться за это? Это–то и спрашивал себя агент, когда, сидя напротив Лекофра в гостиннице, он с улыбкой предлагал ему вино.

Впрочем, Лекофр, казалось, не торопился приниматься за дело. В минуту откровенности, он даже сказал Ферму:

— Между нами будь сказано, я думаю, что мы ничего не откроем; я не думаю, чтобы убийца Джемса Гардтонга был так глуп, чтобы вернуться в Лондон. Что вы об этом думаете?

Ферм прежде всего думал, что выскочка Лекофр показывает очень мало усердия к выполнению своего поручения, и что для общественной безопасности было большим счастьем, что ему, Ферму, было хоть наполовину поручено это дело.

Но конечно он не сказал этого, а, напротив того, отвечал:

— По правде сказать, я готов согласиться с вами и признаюсь, что если бы я был обязан вести дело один, то я отчаявался–бы в успехе.

— Вы слишком добры, сказал смеясь Лекофр, который не понял иронии, скрывавшейся в словах агента. Но как я ни ловок и как удачно ни будете вы мне помогать, я думаю, что префектуре напрасно придется заплатить издержки по нашему путешествию….

— Но префект разсердится!

— Пусть сердится, сколько угодно…. Невозможное — невозможно!

— Не хотите–ли еще стакан вина?

— С удовольствием!

— Теперь мы обдумаем план нашего будущаго поведения.

— Я весь обратился в слух, отвечал Ферм, который действительно не проронил ни одного слова.

— Который теперь час? Шесть часов…. Уже поздно идти в Скотлэнд—Ярд….

— Это здешняя префектура? спросил Ферм.

— Да…. английская полиция очень ловка, и очень методична…. Здесь бюро оставляется непременно в известный час.

— И они правы!

— Я тоже думаю. Но так как нам безполезно идти туда, то, если вам угодно, мы отложим это посещение до завтра.

— Я к вашим услугам….

— Но само собою разумеется, рано утром….

— А как?

— Около десяти часов.

— Но, заметил Ферм, мы, может быть, теряем драгоценное время.

— А! сказал смеясь Лекофр, вы еще принадлежите к той школе, которая говорит, что для успеха дела надо торопиться…. Это ошибка, мой милый. Все приходит во–время к тому, кто умеет ждать. Поверьте мне, я сумел достигнуть успеха в жизни потому, что я умел ждать….

Агент улыбнулся, он вспомнил, что Лекофр ждал случая, чтобы спихнуть своего начальника.

— О! сказал беззаботно Ферм, я не так спешу, как вы можете это подумать. Я думаю, что хороший отдых….

— Сделает и наши головы свежее. Вот это настоящие принципы. Беречься от всякаго волнения, идти тихими шагами, но всегда прямо: это лучше чем задыхаться и бежать зигзагами.

— Вы правы….

— Тем более, что в Лондоне приходится делать не малые концы, надо идти то из Уаппинга в С. Джильс, то из Блэкфриара в Вестминстер! Тут не мало устанешь.

Ни одно из этих названий не ускользнуло от агента, который, благодаря знанию языка, легко мог запомнить их.

— Мы будем искать сведений в этих кварталах? наивно спросил он.

— Да, тут или в других местах…. Но, между нами будь сказано, у меня есть одна идея…. Я знаю, что существует, недалеко от тунеля, в Сен—Джорже, маленькая таверна, по имени…. чорт возьми, забыл как она называется…. два…. три…. шесть повешенных…. одним словом, что то в этом роде.

— И эта таверна? настаивал Ферм.

— О! в ней есть всего по немногу…. Однако нельзя сказать, чтобы общество было в ней смешанное…. Негодяи, воры, убийцы, есть всего, но все это одного поля ягоды….

— Но почему вы предпочитаете именно эту? так как мне кажется, что здесь не может быть недостатка в подобнаго рода заведениях.

— Вот почему. В одном предидущем деле, два или три года тому назад, в котором нам помогала здешняя полиция, нам были доставлены сведения о различных притонах наших клиентов .. и эта таверна, я очень хорошо помню, была указана как место сборища космополитов, но преимущественно американцев.

— Теперь я понимаю.

— Кроме того, около есть другая, соперничествующая с первой, потом может быть третья, а раз найдя нить….

— Мы доберемся и до клубка.

— Именно. Но довольно на сегодняшний вечер говорить об этом. Не хотите–ли пойти со мною куда–нибудь развлечься.

— Если вы позволите, сказал Ферм, то я лучше отдохну немного, море утомило меня.

— Как вам угодно.

Час спустя, тогда как Лекофр считал своего товарища спящим, Ферм выходил из гостинницы, оглядываясь вокруг, один–ли он.

Было восемь часов вечера.

II.

— Эй! Кэт! чорт возьми! Принесешь–ли ты мне виски?

— Когда ты попадешь чорту в лапы!

Такия восклицания и энергическая брань слышались в таверне, мало известной среди английской аристократии, но в которую необходимость заставляет нас ввести читателя.

Пройдя Пикадилли, Реджент—Стрит, Стрэнд, потом Флит—Стрит, Банк, и Ломбард—Стрит, вы придете, следуя по берегу Темзы, как–бы в иной город, замечательный свой атмосферой, пропитанной заразой.

Квартал Сент—Джорж простирается до самых доков. Здесь настоящая сила Англии — корабли. Тут они царствуют, все место принадлежит им.

Шлюзы подходят к домам, мачты чуть что не толкаются в окна, носы кораблей упираются в стены.

Ночью зрелище всего этого самое фантастическое. На улицах пусто. Газ освещает доки.

Время от времени отворяется где–нибудь дверь и в нее мелькает свет. Это таверна, по большей части деревянное здание, очень низкое, стекла в окнах от грязи почти непроницаемы. Внутри две комнаты.

Первая назначена для всех, в ней есть выручка, на стенах нарисованы бочки с вином.

Вторая предназначается для всегдашних посетителей. По средине стоит массивный стол, на столе кружки и бутылки, по обе стороны стола скамейки, вокруг спящие или спорящие люди.

Соединением между двумя комнатами служат две женщины, одна старая, другая молодая. Это уже правило. Если в таверне есть хозяин мужскаго пола, то его надо искать во второй комнате он — пьет и курит. Днем он работает на доках; вечер пьет.

Все эти таверны черны и грязны, одне больше, другия меньше. Кто посещает их! Несчастныя, колеблющиеся между преступлением и нищетой, вышедшие из госпиталя или из тюрьмы.

Назвать все безчисленныя улицы и переулки окружающие доки было–бы занятием, потребовавшим очень много времени, поэтому мы прямо введем читателя в одну из только–что описанных нами таверн, известную под интересным названием "Дохлой собаки".

В первой комнате таверны мы находим трех человек: первый — Джэк, по прозванию Веревка, второй — Петер Длинныя Руки и третий — Джон Косматый; все трое принадлежат к числу членов свободной американской республики и увидели свет в окрестности Пяти–углов {Перекресток в населенной ворами части Нью—иорка.}, там они занимались всем по немногу и наделали, как они выражались, неосторожностей; поэтому, в один прекрасный день, найдя, что соседство Могил {Нью—иорская тюрьма.} может быть для них гибельно, они сели на корабль и явились в столицу Англии продолжать свои похождения. Впрочем для того, чтобы пить, курить, браниться и красть, всякая страна хороша, и до сих пор лондонская полиция очень мало безпокоила их.

Бездействие тяготит их. И так как чувство патриотизма сильно развито в них, то они устроили род агенства для приема своих собратьев, американцев.

В этот вечер разговор не изсякал.

Как кажется, какое–то новое обстоятельство прервало монотонность их существования, которое не наполнялось вполне воровствами и ежедневными волнениями.

После повтореннаго Джэком Веревкой требования принести виски, Кэт подала грязный напиток, в котором было, кажется, всего по немногу.

— Чорт возьми, сказал Косматый, названный так, вероятно, в насмешку, потому что череп его был совершенно гол; а хотел–бы знать, Джэк, откуда ты раздобыл деньги?

— Это правда, заметил Длинныя Руки, я тебя никогда еще не видал таким богачем.

Джэк Веревка обязан был своим прозвищем тому, что будучи повешен, он своей тяжестью оборвал веревку. При виде этого, зрители вдруг прониклись жалостью к приговоренному и потребовали его освобождения, так как шериф не соглашался на это, то произошла свалка, которая, однако, дала Джэку время убежать вместе с веревкой.

Приехав в Лондон, он стал мечтать о том, как–бы составить ассоциацию из своих соотечественников, укрывшихся в Англии; цель этой ассоциации была самая многосторонняя: сам Джэк более не работал, а довольствовался тем, что давал советы тем, которые еще не освоились с нравами и обычаями Великобритании.

Что касается двух его товарищей, то они едва стоили того, чтобы быть названными, так как несколько ударов ножем еще не составляют известности.

Джэк слушал вопросы своих собеседников с иронической улыбкой, которая, казалось, хотела сказать:

— Я могу многое разсказать, но я хочу заставить себя просить.

— Ну, сказал Длинныя Руки, не скрытничай; ты меняешь сегодня уже второй суверен; это не естественно, тут что–нибудь да есть.

— Да…. очень может быть!

— Ну! так разскажи.

— Я буду платить за виски!

— О, это отлично! сказал, смеясь, Косматый. Так приятно в горле, когда пьешь и это так помогает разговору.

— Нет, этого мало, отвечал Джэк.

— А что же, твоя история занимательна?

— Она стоит целаго ведра джину.

— Не согласишься–ли на пинту?

— Поставьте бутыль, я согласен.

Друзья обменялись взглядом. Бутыль джину стоит четыре шиллинга и надо было сообразить, хватит–ли у них на столько капитала.

— Ну! куда ни шло! вскричал, наконец, Косматый.

Кэт была призвана, получила приказание и несколько мгновений спустя, Джэк, потягивая свой джин, начал разсказ.

— Вы знаете, мои дорогие друзья, заговорил он, что до тех пор, пока нам не удастся переделать свет, в нем будут совершаться ужасныя несправедливости?

— О! это совершенно справедливо! вскричал Косматый, припоминая несколько ударов плети, по его мнению, незаслуженных.

— Вы знаете также, продолжал Джек, не останавливаясь, что Сен—Лоран в Гвиане принадлежит французам.

— Конечно.

— Ну! один из наших товарищей, котораго я вам сейчас назову, возымел прекрасную идею оставить Нью—иорк, где он немного компрометировал себя, чтобы идти искать счастие в этой прекрасной стране, изобилующей индейцами и где, говорят, золото валяется по дорогам.

— Ну, это было не глупо, заметил Длинныя Руки.

— Нет…. но что было глупо, это то, что золота не оказалось и что в замен того, индейцы оказались очень щепетильны…. Один из этих негодяев, сказал нашему другу, что знает дорогу в Эльдорадо, страну алмазов. Но он не хотел выдать своей тайны, от этого завязалось ссора с краснокожим животным, индеец стал горячиться, тогда наш друг убил его Очень естественно, он нашел благоразумным удалиться; но счасте было против него…. он попал на отряд из Каэнны, разыскивавший какого–то беглаго. Новое недоразумение. Наш друг опять показал недостаток кротости…. он убил начальника отряда и двух солдат….

— Ну, молодец! с восхищением вскричал Косматый.

— После этого, он убежал в лес. Его преследуют, но не могут поймать… Но так как надо–же чем–нибудь жить, то он стал немного воровать, поджигать и грабить, где только представится случай. Его боялись на двадцать миль вокруг…. Самое интересное то, что у него вид настоящаго джентльмена…. Когда его встречали где–нибудь случайно, то его наружност и манеры не допускали ни малейшаго подозрения…. Он говорил мне, что никогда не убивал никого, не надев предварительно перчаток из боязни запачкать руки.

При этом последнем известии, два негодяя не могли удержаться, чтобы не расхохотаться.

— Хорошо! Но всему есть граница: и, в один прекрасный день, подлые люди, не останавливаясь перед изменой, застигли его ночью и связав по рукам и по ногам, предали французской полиции. Вот в чем несправедливость! Американец должен быть священ для этих проклятых французов, а то международное право есть, значит, не что иное, как пустое слово.

— Да, пустое слово! сказал серьезно Косматый.

— Одним словом, это так. Друг был взят, судим и приговорен….

— К смерти? докончили слушатели.

— Ну! нет…. Вот что страннее всего…. Почему ему не отрубили голову? я признаюсь, что ничего ни понимаю в этом чуде. Как кажется, он нашел себе адвоката, который доказал, что убитые им люди были сильно виноваты против него…. Одним словом, судьи удовольствовались тем, что отправили его на каторгу.

— На сколько времени?

— О! на всю жизнь… Конечно, это было очень жестоко, потому что нашему молодцу было тридцать лет и он не имел ни малейшаго желания посвятить лучшие годы своей молодости каторге.

— Что–же потом, спросили с нетерпением взволнованные слушатели.

— Чорт возьми! это очень просто…. для того, чтобы избавиться от каторги, есть только одно действительное средство….

— Бежать?

— Конечно. Он это и сделал. Но, так как он хитрец, то нашел и там француза, который поручил ему дело…. О! дело, в котором можно получить больше чем деньги.

— Что–же такое?

— Дети мои, если наш товарищ будет иметь успех, то он получит зараз громадное состояние, блестящее положение…. он получит себе семейство…. и я не знаю, где он остановится….

— Он здесь?

— Здесь.

— Но, зачем–же он явился сюда?

— Это не моя тайна. Я могу вам только сказать одно, он приехал жениться.

— О! о! о! вскричал Длинныя Руки, смеясь во все горло и выпивая пятый стакан джину.

— Чорт возьми, говорил в свою очередь Косматый, я отдал бы последний фартинг, чтобы познакомиться с ним….

— Ну, старый, это тебе не будет ничего стоить, так как через пять минут он будет здесь.

— Но как же, наконец, его зовут?

Здесь Джэк Веревка принял таинственный вид и сказал, наклоняясь к своим друзьям:

— Вы помните нападение на Коттедж—Ред-Роад?

— В Бруклине? еще бы не помнить! оно наделало не мало шума….

— Это была славная штука…. больше двух тысяч долларов достались за один раз.

— Вы знаете этого молодца?

— Еще–бы! я всегда сожалел, что он мне не друг.

— Ну, так вам представляется для этого случай, котораго не следует упускать, сказал Джэк, указывая на отворявшуюся дверь.

— Нед—Фразер! вскричали оба друга.

В комнату, где сидели наши три собеседника, вошел человек.

III.

Новоприбывший, встреченный восклицаниями троих негодяев, заставил их молчать, жестом, сопровождавшимся несколькими энергическими ругательствами.

— Когда вы перестанете реветь мое имя, как мальчишки! сказал он.

Затем оборотившись к Джэку, он прибавил:

— Поди сюда, мне надо показать тебе одну вещь.

Джэк сейчас–же встал и послушно пошел за Недом, который вышел в первую комнату таверны.

Войдя туда, Нед указал на какую–то безформенную массу, лежавшую около двери, в углу, едва освещенном лампой, висевшей над выручкой.

— Посмотри, сказал Нед, и скажи мне, что ты об этом думаешь….

Нед наклонился, грубо толкнул указываемую массу, из которой раздалось что–то в роде глухаго ворчанья, и подняв голову сказал:

— Это человек….

— Я думаю, что да, но между нами будь сказано, я не думаю, чтобы он долго останется им.

— Что ты с ним хочешь сделать?

— Сначала, если ты позволишь, то разсмотрим его поближе…. а потом решим, что с ним делать….

— Куда мы его денем?

— Сюда, на скамейку.

Масса, о которой шел вопрос, была поднята двумя друзьями и так сильно брошена на скамейку, что кости застучали.

— Где ты его нашел? спросил с любопытством Джэк?

— В ста шагах отсюда; но тогда он стоял на ногах, как следует человеку.

— Это ты его так скрутил?

— Да, я всегда ношу с собою все, что надо…. Следует быть всегда ко всему готовым. Развяжи ему голову, посмотрим немного его рожу.

Джэк развязал платок, который закрывал почти все лице несчастнаго и был завязан сзади.

Человек вздохнул с облегчением и его первым словом было просить пощады у тех, которые держали его в своей власти.

— Ты начнешь с того, что замолчишь, сказал Нед. Когда тебя будут спрашивать, тогда отвечай…. и то если еще тебе позволят. Подними его немного, продолжал он обращаясь к Джэку, и посвети ему в лице.

Джэк снял лампу, висевшую под вывеской, и так сунул ею в лице незнакомца, что тот поспешно отшатнулся с криком ужаса.

— Как кажется мы не любим света? сказал смеясь Нед. Ну! держись прямее.

Сказав это, он так ударил незнакомца, что тот немедленно снова принял вертикальное положение.

Говоря незнакомец, мы можем сказать, что это выражение справедливо относительно Неда и Джэка, что–же касается читателя, то физиономия этого человека для него уже знакома, одним словом, перед нами сам Ферм, посланный в Англию под начальством Лекофра и желавший во–что–бы то ни стало отличиться. Как кажется, он попал на ложный путь и несмотря на всю свою ловкость, попал в такия руки, из которых желал как можно скорее освободиться.

Самое любопытное из всего этого было бы, конечно заглянуть в мозги агента и прочитать его мысли. Сейчас мы узнаем каким образом он попался в руки знаменитаго Неда Фразера; но не надо думать, чтобы Ферм пришел в отчаяние от таких пустяков.

— Наверно я получу какия–нибудь драгоценныя сведения, думал он в те промежутки, когда него для давали ему отдых, вот я уже знаю теперь две таверны, посещаемыя американцами, тогда как Лекофр забавляется в каком–нибудь театре. Терпение! Терпение! И действительно, Ферму надо было обладать ангельским терпением, чтобы сохранять хладнокровие в тех критических обстоятельствах, в которых он находился.

Мы должны прибавить, что разговор, завязавшийся между Недом и Джэком, сделал ему такия открытия, которыя не мало должны были взволновать его стоицизм.

— Как, чорт возьми, Нед, говорил Джэк, забрал ты себе на руки эту птицу?

— О, это целая история. Я тебе сейчас разскажу ее. Представь себе, в ожидании того времени, когда я должен был сойтись с тобой, я преспокойно пил водку, сидя в таверне Притон Янки, как вдруг входит это животное. Он сел в угол и принялся искоса глядеть вокруг…. ты знаешь, старик, таким взглядом, на счет котораго обманываются только дураки.

— Не может быть! сказал Джэк, сильно ущипнув за руку Ферма.

— Я не люблю нескромных, продолжал Нед, я незаметным образом пододвинулся к этому идиоту. "Боже мой, сударь, сказал я самым любезным голосом, но хотите–ли вы выпить со мной стакан чего–нибудь?.. Негодяй, только и ждавший случая заговорить с кем–нибудь, отвечал, что я делаю ему слишком много чести….

— Естественно.

— Но он напрасно говорил. С перваго слова я узнал, что имею дело с французом. А ты знаешь, что в виду недавних обстоятельств я имею поводы опасаться этой любезной нации. Впрочем, если у них нет сыщиков похитрее этого, то надо сознаться, что они не наделают блестящих дел.

Ферм слушал во все уши: при этом последнем намеке, столь неприятном для его самолюбия, он повесил нос и принялся размышлять

— Что! это тебе не по нутру! сказал Нед на чистейшем французском языке, отпустив агенту снова такой удар кулака, что он мгновенно вывел Ферма из задумчивости, и напомнил о тяжелой действительности.

— По твоему мнению он сыщик? спросил Джэк.

— Непременно, отвечал Нед, а, кроме того, негодяй имеет несчастие немного заниматься нами. Представь себе, он имел глупость спросить меня, естьли кроме Притона янки какая–нибудь другая таверна, где собираются американцы.

Действительно, заметив по выговору своего собеседника, что он американец, Ферм не нашел ничего остроумнее, как сделать ему этот вопрос.

— Что же ты ему отвечал? спросил Джэк.

— Ты понимаешь, дорогой Джэк, что на вежливый вопрос нужен короткий ответ. Я любезно предложил этому господину служить ему проводником. Мы вышли держась под руки и на углу Лонг—Лэна, я показал ему средство избавиться от несноснаго друга.

— Надо сказать правду, с восхищением заметил Джэк, что ты молодцем скрутил его.

— Да, сказал не без самодовольства Нед, это мне не дурно удалось… путешествия образовывают молодежь.

— Что–же мы с ним будем делать?

— Сначала мы немного поговорим с ним.

Нед наклонился к агенту, который закрыл глаза, думая, что пришел его последний час.

— Ну, шпион, сказал американец, расположен ли ты говорить?

Страх Ферма был так велик, что слова останавливались у него в горле.

— Да или нет, ответишь–ли ты мне? продолжал Нед, встряхнув его.

Воображение Ферма смутно представило ему пытки австралийских миссионеров.

— Будем страдать и молчать, подумал он.

Ферм был из той породы людей, к которой принадлежал Регул.

Он молчал.

— А! ты отказываешься говорить. Хорошо! Погоди же! Эй, Кэт! закричал Нед.

Прислужница таверны прибежала на этот зов.

— Открой угольный подвал, приказал Нед.

Сильная ирландка схватила железное кольцо, приделанное к полу и Ферм, оправившийся от своего перваго волнения, увидел открывшееся в полу отверстие, и в нем лестницу вниз.

— Но уверяю вас, решился сказать несчастный, уверяю вас, что вы ошибаетесь, я честный человек…. я не желаю вам зла.

— Ты можешь желать, что тебе угодно, я очень мало об этом забочусь, засмеялся Нед.

Сделав знак Джэку взять Ферма за ноги, Нед схватил его за плечи.

Вдруг Джэку пришла идея, поэтому он выпустил без всякой осторожности ноги агента, который не мог удержаться, чтобы не закричать.

— Что, сказал Джэк, если прежде чем опустить его туда… и он указал на черное отверстие, что если мы немного пошарим в его карманах?

При этих словах, Нед, одобряя идею Джэка, в свою очередь выпустил из рук плечи Ферма, который сильно ударился головой о стену таверны.

— Это идея! вскричал он.

Агент был снова поставлен на ноги, Джэк засунул руки в его пальто, и с торжеством вытащил оттуда связку бумаг.

Положительно в Ферме не было ни малейших способностей быть полицейским агентом; с своей манией заметок, он счел нужным переписать самым лучшим почерком, на казенной бумаге, донесение об Амиенском деле. Прибавив к этому еще бумаги, подтверждающия правильныя сношения с Префектурой, невозможно было, чтобы негодяи сохранили хоть малейшее сомнение на счет общественнаго положения их пленника, если только такое сомнение было.

Нед расхохотался и его смех походил на сдержанное рычание дикаго зверя.

— Ну, твое дело теперь ясно. Ты можешь похвастаться, что прямо сунул голову в львиную пасть. Ну! убирайся в угольную яму во ожидании лучшаго.

Что могло быть лучше? Ферм не замедлил спросить себя об этом, потому что минуту спустя он полетел на кучу угля и всякаго хлама. Трап тяжело захлопнулся за ним, оставив агента предаваться размышлениям, которым еще более способствовала окружавшая его темнота.

Между тем оба негодяя вернулись в ту комнату, где остались их два товарища.

— Дорогой Нед, сказал Косматый, вставая и протягивая Неду руку, как я рад снова видеться с ним.

— Ну! довольно! перебил американец, отталкивая пожатие, которое, как кажется, мало доставляло ему удовольствия, мне надо переговорить с Джэком и вы будете так добры, что не станете слушать, если не хотите, чтобы вас выпроводили за дверь.

Репутация Неда была слишком знаменита, чтобы друзья хоть подумали сопротивляться; они прижались к стене, внимательно слушая и удерживая дыхание.

Нед Фразер был молодой человек, лет около тридцати двух, высокий, хорошо сложенный, с широкими плечами. Что касается до головы, то можно было смело сказать, что она олицетворяла собою самый совершенный флорентийский тип. Черные вьющиеся волосы падали на немного покатый лоб, нос был прямой и красивой формы. Длинныя черныя ресницы прикрывали влажные глаза с ясным и кротким взглядом.

Красныя, красивыя губы были украшены маленькими черными усиками. Белая шея была видна из под довольно открытаго воротника, повязаннаго черным шелковым галстухом. Но что особенно характеризовало Неда Фразера, это были его непринужденныя и изящныя манеры. Он был похож на деревенскаго джентльмена. Его легче было представить себе в соломенной шляпе и полотняном платье плантатора, чем в черном фраке городскаго жителя.

— Все идет хорошо? спросил Джэк в полголоса.

— Великолепно, отвечал тем же тоном Нед, так что я ослеплен великолепной перспективой, открывающейся передо мной….

— Ты не потеряешь голову?

— О! этого нечего бояться. Я буду так же силен лицем к лицу с удачей, как я был с неудачей.

— И так она согласилась?…

— Между нами будь сказано, заметил Нед, это бедовая женщина. Какая храбрость! Какая энергия! Клянусь Богом, что если бы мне нечего было делать, то я без памяти влюбился бы в нее!…

— Не делай глупостей, сказал Джэк, тоном глубочайшаго убеждения.

— Не бойся! Дело слишком выгодно, чтобы я решился испортить его такой глупостью. Я говорю это просто из любви к искусству… но что за женщина!

— Хороша?…

— Восхитительна. А какия манеры! Как приятно отдохнуть на ней глазу после всех наших красавиц….

— Не оскорбляй их….

— Я и забыл, что тебе нравится Кэт, у которой руки и ноги, как у слона. Но оставим это. Ты исполнил мои приказания?

— Буквально.

— Ты переписал все бумаги, которыя я тебе дал?

— Оне тут, сказал Джек, беря со скамейки большой портфель.

— Покажи–ка.

Джек вынул из портфеля пачку бумаг и передал их Неду.

Последний перебрал их одну за одной, тщательно пересматривая. Это были оригиналы, которые он внимательно сравнивал с копиями.

— Великолепно, сказал он. Какой артист исполнял эту работу?

— А! мой милый, это лучшее перо в Нью—иорке. И американские банки еще не забыли затруднений, причиненных им этими бумагами….

— Я сам не сделал бы лучше….

— Заметь хорошенько: ни одной черты не забыто, бумага та же самая, цвет такой же точно, и печати….

— О! печати — идеал фальшивых печатей.

— Ты знаешь, что на меня можно положиться, я употребляю только людей перваго сорта.

— Поэтому я не могу не расхвалить тебя. Ты великий человек!

— Похвалы я принимаю; но, кроме того, ты знаешь, что такия вещи стоят дорого….

— Я не торгуюсь. Что это стоит?

— Что ты об этом думаешь?

— Я буду откровенен. Для меня это безценно.

— И ты можешь заплатить?

— Очень щедро.

— В таком случае, поощрим талант. Дашь десять гиней?

— Без разговоров. Вот они.

Сказав это, Нед вынул из кармана пачку банковых билетов и отдал назначенную сумму.

— Кроме того, я поздравляю артиста от всей души….

— Похвали его самого, потому что вот он, сказал Джэк, указывая на Косматаго.

Косматый, который следил за разговором с живейшим интересом, встал и, поклонившись, принял самую скромную позу.

— Сударь, сказал ему Нед, вы драгоценный человек….

— Десять гиней, это хорошо… это даже слишком, сказал взволнованным голосом Косматый, но я хотел бы… другаго…

— Чего же? спросил с удивлением Нед.

— Я не знаю… одним словом… извините меня… я хотел бы… вашу руку.

И когда Нед снизошел до того, что протянул ему ее, то Косматый, в восторге, наклонился и поцеловал поданную ему руку.

— Ну! сказал Нед, когда прошло первое волнение, я не могу более терять ни минуты… Что мы сделаем со шпионом?

Джэк, ни говоря ни слова, сделал жест, показывавший, как свертывают голову цыпленку.

— Это будет благоразумнее, сказал Нед…. а потом в Темзу.

— Очень просто.

— Это решено, разсчитывай на меня. Когда ты едешь?

— Завтра утром.

— Когда я получу от тебя известия?

— Через неделю.

— Не опаздывай! Потому что я буду безпокоиться.

— Почему? Я ничем не рискую…

— Однако, если тебя узнают…

— Никто никогда меня не видел, а птичка, которая сидит внизу, доказала нам достаточно ловкость французской полиции.

— Но он может быть здесь не один?…

— Что же такое? пусть меня ищут здесь, тогда как я буду там. Смелость города берет.

— Действительно, едва–ли будут думать, что в нескольких милях от места…

— Я тебе говорю, что я совершенно спокоен. В два дня все будет готово. И тогда, плыви мой челн!…

Нед тщательно сложил бумаги, переданныя ему Джэком, снова напомнив ему, чтобы он спрятал оригиналы в безопасное место. Затем друзья разстались.

Джэк остался один в таверне.

Он пошел к трапу, поднял его и позвал полицейскаго агента.

— Ну, сказал он, не избавил–ли меня этот негодяй от лишняго труда?

Действительно, на его голос не было ответа. Джэк снова взял лампу, висевшую над выручкой, и наклонился над отверстием.

Он снова позвал.

Никакого ответа.

Тогда, нечего делать, Джэк стал сходить вниз, вооружившись громадным ножем, которым бы можно было убить быка, а не то что человека.

В черной куче угля виднелись следы падения человека.

Но погреб был пуст.

Ферм исчез.

IV.

"Морис Серван…

"Дорогой друг!

"Ты часто обвинял меня, что я мечтатель, на что я всегда отвечал тебе, что невозможно спорить об умственных или физических странностях, но теперь дело идет не об этом.

"Помнишь–ли ты, что я говорил тебе, в последнем письме, о графине Листаль? Трудно найти более очаровательную, более прелестную женщину; все говорят, что она крайне добра, в высшей степени любезна; только и говорят, что о ея милосердии к страждущим, о ея привязанности к всем окружающим ее.

"Что–же касается меня, то я повторял и опять повторяю что в этой женщине есть что–то, чего никто не знает. Тебе одному могу я высказать вполне мою мысль, зная, что ты не выдашь меня; эта женщина преступна, если не в прошедшем, то в будущем. Я уверен, что не ошибаюсь и Подумай как я несчастлив! Я наблюдаю за ней или, говоря вернее, я просто слежу за каждым ея шагом и до сих пор не открыл ничего положительнаго. Я знаю, я чувствую, что в ней есть что–то дурное; я чувствую что она опасна для меня и для тех, кого я люблю; но я еще должен покоряться перед общим чувством уважения и симпатии, которыя она внушает.

"Все мои способности устремлены на разрешение этой задачи, которую я сам себе задал; пока эта женщина будет стоять на моей дороге, до тех пор для меня не будет счастия.

"Впрочем война уже обявлена, и обявление ея принадлежит не мне. Я решился бороться до конца и уверен, что восторжествую; к счастию, я уже давно знал, что война начнется рано или поздно; на этот раз опять мой инстинкт не обманул меня. Я готов и у меня есть в руках ужасное орудие!

"Я сказал — война, но знаешь–ли ты, что такое эти ужасныя битвы, театром которых служит гостиная, где наблюдают друг за другом сидя рядом, где враг прячется за дверью будуара или в амбразуре окна?

"Впрочем, я все говорю тебе загадками, лучше будет, если я разскажу тебе, что произошло и каковы были первыя действия двух неприятельских армий, из которых каждая состоит только из предводителя, т. е. одна — графиня Листаль, другая — твой друг Морис Серван.

"Не смотря на отвращение или, лучше сказать, инстинктивную боязнь, которую внушала мне графиня Листаль, я принужден был быть с ней любезен. Действительно, с одной стороны, я без ума люблю Берту, этого чистаго и невиннаго ребенка, который достоин полнаго счастия.

"Затем я чувствую к графу де-Листаль самую глубокую симпатию. Это благородная душа. Он добр в полном значении этого слова.

"В нем я нашел только один недостаток и то в виду антипатии, которую внушает мне его жена. Он слаб до крайности. Эта женщина кажется покорной, преданной, кажется, будто у нея нет своей воли. Я уверен, что она разрывает полное самоотвержение. Граф даже и не подозревает, что он отказался от своей воли. Он любит жену, ловкость которой вполне покорила его. То, чего она хочет, ему кажется, что он сам пожелал, он думает, что приказывает, тогда как на самом деле только повинуется.

"О! друг мой, какия опасныя политики женщины!

"Прибавь к этому нравственному состоянию графа постоянную болезнь, и ты поймешь, что он видит только глазами жены и что, не сознавая того зла, которое может сделать, он действует согласно с ея желаниями, и главная сила этой женщины состоит в том, что она умеет скрыть свое влияние.

"Я тебе говорил, что я готов был жениться.

"Две недели тому назад, граф Листаль дал мне слово; Берта, моя дорогая Берта призналась мне в своей привязанности и я был счастлив. Но в ту минуту, когда все, казалось, улыбалось мне, когда ни одной тучки не было на горизонте моего счастья, я читал…. как? я сам не знаю…. я читал в спокойных и даже любезных взглядах графини предсказание близкой, неизбежной опасности.

"Однажды графиня уехала на несколько дней. Куда она ездила? я не знаю. Ея муж, казавшийся сначала очень озабоченным, по ея возвращении совершенно успокоился. Я не могу предположить, чтобы он не знал причины этого отсутствия, и между тем….

"Уже несколько дней, граф желал переговорить со своей женой о моей женитьбе на обожаемой Берте, и назначить окончательно время свадьбы. Этот разговор все откладывался с часу на час.

"По возвращении графини, казалось, что решению моей участи нет более никаких препятствий. Но тут судьба стала против меня. Хроническая болезнь, которой страдает граф, и которая на время успокоилась, вдруг, едва графиня вернулась, появилась с новою силою и с графом сделался сильный припадок болезни.

"Не предполагай ничего. Нет! Графиня ничем не виновата в этом возврате болезни. Напротив того, чем более я изучаю эту женщину, тем яснее я вижу ее чувства. Когда граф страдал, я смотрел на его жену. Ея глаза были сухи, взгляд лихорадочный, ея и без того бледное лице бледнело еще более под влиянием тайнаго ужаса. Она внимательно следила за ходом болезни, разспрашивала докторов, с безпокойством следила за больным, ухаживала за ним день и ночь. Это была истинная привязанность жены к любимому мужу, к другу, за жизнь котораго трепещут….

"Ну! в этом возбуждении я видел не палача, следящаго за действием яда, на лице жертвы, но также и не нежную привязанность жены; я видел графиню, богатую и уважаемую, счастливую в своей гордости и удовлетворенном тщеславии, я видел, что она боялась не смерти любимаго мужа, а смерти графа, существование котораго обезпечивает ея богатство и то положение, которое она занимает.

"Вот что любит эта женщина. Она любит графа только за то положение, которым она ему обязана. Даже более: она чувствует, что он ей необходим.

"Оставшись вдовой, она будет не так неуязвима.

"Почему? Как? Я не знаю, но жизнь графа залог безопасности для этой женщины. Если его не будет, между ней и обществом станет, я не знаю, какой призрак, существование котораго я угадываю, не будучи еще в состоянии дать ему имя. Она хочет, чтобы он жил во–что–бы–то ни стало. Я сужу по выражению ужаса на ея лице при виде страданий графа.

"Эта женщина — это сам эгоизм, свирепый, безпощадный. Ея сердце не знает привязанности. И в тоже время я чувствую тайну, которая при моем прикосновении разсеивается как туман…. О, я должен во чтобы то ни стало осветить этот мрак.

"Если–бы она не бросила мне вызова, я мог–бы — да и то еще не знаю! Я мог–бы пройти мимо нея, не стараясь проникнуть ея тайну. Но вот что она сделала….

"Она также угадывает меня, как я ее. Она знает, что я для нея опасен. Она инстинктивно боится моей проницательности, и, следовательно, не любит меня, не хочет чтобы я вошел в семейство. Но, в виду расположения ко мне графа, ей было трудно прямо воспротивиться выраженной им воле. Сначала она медлила: болезнь графа позволила ей действовать открыто и она не колеблясь сбросила маску.

"Прежде всего она захотела уехать из Амиена. По ея мнению, графу необходимо было ехать в Париж. Только там он мог найти уход, какого требовало его положение. Провинциальные доктора не понимали ничего в болезни, которой страдал ея муж. Необходимо было посоветоваться со светилами науки.

"Для меня не было ни малейшаго сомнения, что этой женщине надо было или уехать из Амиена или быть в Париже. Я пытался сопротивляться, но предлог был слишком ловко выбран. Графиня бросила на меня взгляд холодный, как лезвие ножа.

— Разве вы желаете, сухо сказала она, чтобы Берта скорее наследовала отцу?

"На это нечего было отвечать. Мой друг Даблэн, которому я сообщил мои подозрения, с которыми он не согласен, сделался в этом случае моим ярым противником.

"Надо было уступить. Сама Берта ничего не понимала в моем желании, чтобы путешествие не состоялось. Я был один против всех. Доктора также были очень рады, чтобы парижские доктора сняли с них ответственность….

"Граф и графиня уехали в Париж. Мне сделалось невозможным сопровождать их, но я последовал за ними. Вот уже десять дней, как они живут здесь, в предместья Сен—Жермень.

"Я вернулся в свою квартиру на шоссе д'Антэн. Каждый день я хожу к графу, но едва могу его видеть. Графиня принимает меня более чем холодно и уже не скрывает своей неприязни.

"Я разлучен с Бертой, с которой едва могу обменяться несколькими словами. И так, я был прав, говоря тебе, что война обявлена.

"Состояние графа не улучшается нисколько. Я знаю только, что опасность миновалась. Через две недели его страдания уменьшатся. Останется только слабость, от которой он не скоро поправится.

"Но это еще не все. И тут–то свет начинает мелькать для меня среди мрака.

"В узкой рамке этой драмы появилось новое лице.

"Едва Листали приехали в Париж, как на другой–же день явился господин, желавший засвидетельствовать свое почтение графине. Это молодой человек, ея соотечественник, американец. Я узнал, что при виде его она, казалось, была сильно взволнована этой неожиданной встречей. Я подчеркиваю слово неожиданной потому. что я не верю в эту неожиданность, и я уверен, что появление этого юноши имеет прямую связь с необходимостью ехать в Париж.

"Я не видел этого человека. Но, по словам Берты, это высокий брюнет, с вьющимися волосами. Голова его восхитительна, она напоминает головы неаполитанских лаццарони. Манеры его безукоризненны. Имя его Джордж Вильсон — он принадлежит, это я говорю со слов графини, к одной из лучших фамилий Нью—иорка. Он богат или, по крайней мере, кажется таким. Он показывает к графу живейшую привязанность, и мое изгнание оставило ему свободное поле действий. Каковы его планы? Почему он вошел в это семейство? Я еще не хочу знать этого, хотя боюсь, что угадываю. Я знаю только, что он очень почтителен с Бертой и что он выразил желание поближе познакомиться со мной.

"Это желание я также разделяю, потому что, рискуя показаться тебе совсем сумасшедшим, я скажу тебе, что инстинкт предостегает меня против него. Этот человек сообщник графини Листаль.

"Если есть сообщник, то значит есть и преступление. Но совершено–ли уже это преступление или еще должно совершиться? Я не знаю, но я знаю, что нашел след и дойду до цели.

"Этот человек не зовется Джордж Вильсон; он ждал госпожу Листаль в той гостиннице, где они остановились. Вот в чем я вполне уверен. Но каково его настоящее имя? Я узнаю это. Я угадываю, что они оба замышляют. О! все мое существо возмущено. Я не теряю ни минуты. Я хочу, во чтобы то ни стало, разорвать покрывало, закрывающее эту тайну, я уже дотронулся до него.

"P. S. Сейчас я получил записку от графини, которая просит меня придти, как можно скорее, в отель, так как ея муж желает говорить со мной. Это должно скрывать какую–нибудь новую неприятность. Но я готов и чувствую себя сильным для борьбы.

Твой М. С."

V.

Гостинница Прованс, в которой остановилось семейство де-Листаль, помещалась в бывшем княжеском отеле, какие еще существуют в Сен—Жерменском предместья. Там, где во времена Людовика XIV и его преемников толпились пажи, теперь расхаживали лакеи, с важным видом держа салфетки на левой руке.

Парк, находившийся за домом, продан по частям, но, тем не менее, здание все еще сохранило свою величественную наружность. Комнаты громадны и высоки, окна громадны. Лестницы с массивными перилами удивляют парижан, привыкших к узеньким лестницам, которыя, новейшие архитекторы, кажется, и то помещают с великим сожалением, и только в виду невозможности обойтись совсем без них. Семейство Листаль заняло большое помещение в первом этаже.

Комната графа выходила в остаток сада, сохранившийся еще при отеле.

Меблировка этой комнаты проста, но удобна.

Темныя занавесы едва пропускали свет.

Огонь, горящий в камине, освещает бледное лице графа, лежащаго в кресле.

Его бледное и худое лице отделяется, как лице призрака от темной обивки мебели. Глаза полузакрыты; он, кажется, мечтает.

Графиня стоит, облокотясь на спинку его кресла; ея белокурая головка склоняется к мужу. Ея черты носят на себе отпечаток усталости, по ним легко угадать, сколько безсонных ночей она провела.

— Мариен! сказал слабым голосом граф.

— Я здесь, друг мой, отвечала графиня, становясь перед мужем.

Она опустилась на колени, взяла его руки и поднесла к губам.

— Как вы себя чувствуете сегодня? спросила она его самым нежным голосом.

— Лучше, дорогая моя, лучше, прошептал Листаль. Я спал сегодня ночью и этот сон принес мне большую пользу… Мне кажется, что я начинаю, наконец, выздоравливать.

— Доктор утверждает это, отвечала графиня.

— О, доктора! сказал, печально улыбаясь граф, я, к несчастью, мало верю их словам…

— Разве они не спасли вас?

— Не говорите этого, Мариен. Что меня спасло, что успокоило мои страдания, это ваша неистощимая доброта, эта преданность, доказательства которой вы давали мне каждую минуту…

Сказав это, граф привлек к себе жену и поцеловал ее в волосы.

— Не говорите так, сказала, в свою очередь, Мариен, а то вы заставите меня думать, что не верите в мою привязанность, так как вы удивляетесь тому, что я сделала.

— Джордж приходил сегодня утром? спросил немного помолчав граф.

В глазах графини сверкнул луч удовлетворения. Было очевидно, что она ждала этого вопроса.

— Нет еще, отвечала она, но он не замедлит придти!… И если вы хотите, чтобы я его позвала…

— Нет, нет! поспешно сказал граф. Ему необходим отдых, так как вот уже несколько ночей, как я вижу его также у моего изголовья… Я, право, не могу не восхищаться преданностью этого молодаго человека, который, почти не зная меня, вел себя, как мой родной сын…

— Что же тут удивительнаго, сказала Мариен. Разве я вам не говорила, что знаю его с детства. Будучи еще бедной, одинокой девушкой, я нашли в его семействе помощь и поддержку…. он был для меня как бы братом…

— Но… простите мне этот вопрос… почему вы мне никогда прежде не говорили о нем?

— Счастье, которое я нашла около вас так велико, что мне кажется, будто моя жизнь начинается с того дня, как я узнала вас…

Когда тело утомлено страданиями, когда болезнь разстроила организм, сердце тем легче разстроивается выражениями привязанности, к которой оно тем более чувствительно, чем более в ней нуждается. Так было и с де-Листалем. Этот человек, обладавший умом, выше обыкновеннаго, был так разстроен страданиями, что выражения преданности жены сделались для него необходимостью и он все более и более подпадал под влияние Мариен.

Чем иначе обяснить, что этот человек, проведший всю свою жизнь за изучением человеческих страстей, не увидал на лице любимой женщины того принуждения, которое оставляет свои следы на лицах самых закоренелых преступников? Его воля была разбита. Энергия умерла. Случай помог графине: граф был в ея власти и, казалось, что никакая человеческая сила не могла впредь воспротивиться намерениям американки.

— Почему я не видел сегодня Берты? вдруг спросил граф.

Мариен не сейчас ответила.

— Не больна–ли она? продолжал с безпокойством де-Листаль.

Мариен пристально взглянула на мужа, точно желая прочесть его мысли. Потом сказала:

— Конечно, она разсержена тем, что вы сказали ей вчера вечером.

— Разсержена… она!

— Разве вы не помните вчерашняго спора?

— Спора!

— Конечно…. по поводу…. по поводу свадьбы Берты.

Графиня произнесла эти последния слова твердым голосом.

— Ея свадьбы! Ах! да, теперь я вспомнил…. сказал больной, который, казалось, должен был сделать большое усилие, чтобы припомнить это. Я вспомнил… она плакала, бедняжка…

Американка поднялась с колен и встала перед креслом мужа.

— Отчего ты взяла от меня свои руки? тихо спросил де-Листаль.

Ироническая улыбка мелькнула на губах Мариен, но она не пододвинулась.

— Да, она плакала; действительно, это так тяжело покориться желанию отца, который желает только ея счастья…

— О! Берта добра; я не могу предположить, чтобы она была раздражена против меня…

— Отчего же нет? Вы имели дерзость воспротивиться исполнению каприза молодой девушки; вы взяли на себя заботу подумать о ея будущности, о ея счастии; в глазах детей это большая ошибка родителей….

Говоря эти слова, Мариен пристально глядела на графа, который опустил глаза, точно ребенок.

Тем не менее, что–то противилось в нем влиянию, которое Мариен все более и более приобретала над ним.

— Сколько я помню, сказал он, правда, моя: память теперь плохо служит мне… но вы, кажется, сказали мне, что ея свадьба с Морисом Серван невозможна?

— Невозможна! медленно повторила графиня, я действительно говорила вам это и вы соглашались со мною.

— Да… да… это так. Однако… я дал ему слово…

— Едва обещание….

— Но Берта любит его!

— Фантазия ребенка!…

Де—Листаль взглянул на графиню: и тогда, он увидел на ея лице выражение безпощадной воли.

Он угадал — это был точно блеск молнии — он угадал, что участь его дочери безвозвратно решена. Какой–то голос кричал ему, что он должен сопротивляться, что счастие его ребенка было поставлено на карту и что ее хотели принести в жертву.

Графиня, между тем, приблизилась к нему и взяла его за руки. Какая–то приятная теплота распространялась вокруг нея. Наклонившись над мужем, Мариен окружила его какой–то опьяняющей атмосферой.

— Ну, чтоже? сказала она, голосом, который заставил задрожать самыя сокровенныя фибры его души, неужели вы откажете мне в том, о чем я вас просила.

— Говори! говори! прошептал де-Листаль, у котораго последняя энергия пропала; разве ты не знаешь, дорогая, что я сделаю все, чего–бы ты не потребовала от меня?

— Потребовала? о! какое нехорошее слово…. Разве вы не понимаете, что я прежде всего забочусь о счастии нашей дочери. Правда, что ея союз с Джорджем приятен для меня… мне кажется, что он освящает узы, соединяющия меня с вами… и я горжусь, что вы выбрали мужем вашей дочери соотечественника вашей жены… Кроме того, вы поможете мне заплатить долг благодарности.

— Да, да, шептал больной, который упивался звуками голоса Мариен, так сказать, не понимая даже смысла ея слов.

— Джордж любит Берту… Он красив, богат. Он не отнимет у вас дочери. Он будет жить вместе с вами. Вы согласны, не правда–ли?

Граф кивнул головой.

— О! благодарю! благодарю! вскричала графиня; вы мне одной минутой платите за всю мою привязанность к вам, за всю преданность…

В эту самую минуту в дверь постучались и вошедший лакей подал графине визитную карточку.

Она прочитала ее и вздрогнула.

— Наконец–то! подумала она, пора давно с этим кончить.

— Друг мой, сказала она вслух, подходя к мужу, г-н Морис Серван желает с вами говорить… Вы знаете… по вашему приказанию я просила его придти сюда… Хотите вы его принять?

— Пусть войдет, сказал граф.

— Я вас оставляю, сказала графиня, идя к двери.

Больной вздрогнул.

— Нет, нет… прошу вас… останьтесь…

Этого только и желала Мариен. Она боялась слабости мужа.

— Я повинуюсь. Но, прибавила она, наклоняясь к мужу, будьте спокойны… чтобы ни случилось.

Вошел Морис.

Молодой человек был бледен. Его большие черные глаза сверкали лихорадочным блеском. Но он был вполне хладнокровен. Он чувствовал, что находится лицем к лицу со своим врагом, и был готов начать битву.

Он низко поклонился графине и подошел пожать руку графу, потом сказал:

— Вы звали меня, граф. Я поспешил исполнить ваше желание. Но прежде всего скажите, как ваше здоровье? Я знаю, что опасность миновалась….

— Да, сказал Листаль, я чувствую себя гораздо лучше, благодаря заботам, которыми я окружен. Через несколько дней я буду совсем здоров.

— Друг мой, вмешалась графиня, позвольте мне напомнить, что доктора велят вам как можно меньше говорить. Поэтому, скажите скорее господину Сервану, зачем вы просили его придти.

Наступило минутное молчание.

Граф глядел на Мориса, он разсматривал его откровенное и благородное лице. Он говорил себе, что любил этого молодого человека.

Он припоминал их последний разговор и спрашивал себя, имел–ли право, граф Листаль, взять назад, раз данное слово.

Мариен ждала спокойно улыбаясь.

— Граф, сказал Морис, слегка возвышая голос, графиня права, вы должны избегать всякаго утомления и, если вы позволите, то я избавлю вас от труда говорить самому то, для чего вы меня позвали….

— Друг мой, сказал граф, как–бы для того, чтобы перебить его.

Морис взял руку Листаля и слегка пожал ее.

Затем продолжал, ясно выговаривая каждое слово:

— Новыя обстоятельства, независящия от вашей воли, заставляют вас, к вашему крайнему сожалению, взять у меня назад, данное мне вами слово…

Графиня не могла удержаться от восклицания удивления.

— Ваши планы, продолжал между тем Морис, относительно вашей дочери, изменились… и вы желаете, чтобы я отказался от надежды быть ея мужем…

Де—Листаль пристально глядел на Мориса; голос молодаго человека был спокоен, ни одной морщины не лежало у него на лбу. Только рука его продолжала держать руку больнаго….

Это немое пожатие, казалось, говорило графу и он более слушал это пожатие, чем то, что говорил Морис.

Эта рука говорила:

— Не удивляйтесь…. я ваш друг…. при надобности, я буду вашим защитником. Мы с вами обменялись словом, а такия люди как мы не изменяют своему слову.

Графиня, между тем, слушала Мориса; она спрашивала себя, не спит–ли она.

Она ожидала отчаяния, гнева. Это спокойстие пугало ее.

Морис продолжал:

— Не мое дело отыскивать причину, заставляющую вас действовать таким образом, я слишком люблю и уважаю вас, чтобы не понять, что только серьезная причина, могла изменить ваши намерения.

Говоря это, Морис взглянул на графиню, и их взгляды встретились. Мариен опустила глаза. Она инстинктивно испугалась.

Морис встал.

— Для вашего спокойствия, продолжал Морис, чтобы доказать вам мою сыновную привязанность, я сам отказываюсь. Вы свободны, граф, от всякаго обещания относительно меня, я вам возвращаю ваше слово…. Потом, обернувшись к Мариен, он прибавил:

— Можно–ли мне, графиня, сказать несколько слов мадемуазель Берте наедине? Я надеюсь, что мне нет надобности давать слова, что я не употреблю во зло вашего доверия.

Графиня колебалась. Только что происшедшая сцена показалась ей на столько странной, на столько противоречившей тому, чего она ожидала, что она угадывалаизападню, не видя ея. Давно уже Мариен чувствовала, что Морис ей враг, но она думала, что легко справится с ним.

Последнее обстоятельство перевернуло все ея мысли; она спрашивала себя, как мог Морис так хорошо угадать ея план. Она была уверена, что он не виделся с Бертой и что точно также, та не могла написать ему. Значит, этот человек обладал способностью угадывать. Что, если он угадает не одно это? Она вздрогнула.

Между тем, граф ждал ответа жены и ошибаясь на счет ея молчания, сказал:

— Дорогой Морис, мне кажется, что нам нет повода отказать вам в вашей просьбе.

— Благодарю, просто сказал Морис. В котором часу могу я иметь честь видеть мадемуазель Берту?

Мариен в это время оправилась от волнения.

— В пять часов, сказала она, Берта будет ждать вас в моей комнате.

Морис поклонился ей и пожав в последний раз руку графа, удалился.

Графиня взглянула в окно, чтобы видеть как он уйдет.

— О! прошептала Мариен, я чувствую опасность… я буду наблюдать.

В это–же самое время, выйдя на улицу, Морис очутился лицем к лицу с Джоржем Вильсоном, шедшим в отель.

VI.

Эти два человека никогда не видались. Тем не менее они узнали друг друга. У ненависти есть какой–то инстинкт.

— Вы мистер Джордж Вильсон? сказал Морис, подходя к молодому человеку.

— Да, сударь….

— Меня зовут Морис Серван, продолжал Морис, по английски, и я вам буду крайне благодарен, если вы уделите мне несколько минут….

— К вашим услугам, отвечал любезно Джорж. Куда вам угодно, чтобы мы отправились.

— В соседнюю улицу….

— Идемте.

Пройдя немного, молодые люди остановились у бывшаго парка отеля Прованс.

— Милостивый государь, сказал Морис, между светскими людьми упреки безполезны, и самыя лучшия обяснения те, которыя короче. Вам известно, что я должен был жениться на мадемуазель Берте де-Листаль?

— Действительно, и я очень сожалею….

— Не сожалейте, пока еще не о чем…. потому что, до тех пор, пока ваша свадьба состоится, нам еще остается сделать одно, довольно важное дело.

Джордж взглянул на своего собеседника.

— А! извините, сказал он…. я сначала не понял…. Вы говорите о дуэли, не правда–ли?

— Я буду дома от трех до четырех часов, продолжал Морис, и если вам угодно прислать ко мне двоих из ваших друзей….

— Я это сделаю, сударь.

— Само собою разумеется, я предоставляю вам выбор оружия, места и времени нашей встречи.

Затем молодые люди раскланялись и Джордж направился к отелю.

— Ну! шептал он, этот молодец может писать свое завещание.

Но было суждено, что он не войдет в отель без новой задержки.

Высокий человек, закутанный в широкий плащ, сидел на каменной скамейке у дверей отеля.

В ту минуту, когда Джорж хотел войти, незнакомец встал и подойдя к молодому человеку, шепнул ему:

— Нед Фразер!

Тот, котораго мы назвали Джорджем Вильсоном, поспешно обернулся, внимательно посмотрел в лице названному его Недом Фразером и сказал:

— Иди за мной, Джэк.

Тогда оба поднялись по лестнице отеля.

Минуту спустя, оба они сидели в комнате второго этажа отеля.

— А! вскричал Джордж, убедившись предварительно, что двери плотно заперты, за каким чортом ты явился сюда?

Тот, к которому обращались эти слова, ни в чем не походил на почтеннаго джентльмена, виденнаго нами в таверне Дохлой Собаки.

Тем не менее это был наш достойный Джэк—Веревка.

Но на этот раз он был одет, как достаточный землевладелец.

Не отвечая на вопрос своего собеседника, Джэк спокойно уселся в кресло и, сложив руки, сказал:

— Я думаю, ты не воображаешь, чтобы я предпринял это путешествие единственно для удовольствия переплыть канал.

— Ну, мой милый, если у тебя хорошия ноги, то, мне кажется, что пришло время, как можно скорее употреблять их в дело. Слушай, продолжал Джорж Вильсон, котораго мы будем продолжать называть этим именем. В этом доме, где ты теперь сидишь, есть, во–первых, полоумный больной, который миллионер, и все состояние котораго со временем будет мое. Затем, есть женщина, которая имеет неограниченное влияние над вышеназванным миллионером и в тоже время находится вполне в моей власти, кроме того, есть еще молодая девушка, которая мне очень нравится и которая, волей или неволей, будет моей женой и принесет мне в своей свадебной корзинке миллионы больнаго; наконец, в виде заключения, есть еще один господин, о котором не говорят иначе, как с некоторым ужасом, один из тех мнимых, выходящих из ряда вон личностей, одаренных какой–то сверхестественной проницательностью и который, будте–бы, угрожает моей безопасности; впрочем, я должен сознаться, что этот человек действительно немного безпокоит меня.

— Ну и что–же? спросил Джэк, видимо заинтересованный.

— То, что две минуты тому назад, этот человек вызвал меня на дуэль.

Здесь Джэк не мог удержаться от смеха.

— О! о! на дуэль! вскричал он. Это забавно!

Джорж нахмурил брови и, подойдя к Джэку, сказал далеко не успокоительным тоном.

— Мой милый, вы имеете недостаток не понимать того, что в известныя минуты надо уметь забыть, чем человек был и чем рисковал; поэтому, я вас прошу, если вы не желаете познакомиться с кулаками Неда Фразера, я прошу вас удерживаться от всякаго намека на прошлое, которое существовало только в вашем воображении.

Нед произнес эти слова таким сухим, резким тоном, что веселость Джэка мгновенно прекратилась.

— Вы говорили, сказал он покорным тоном, что вас вызвали на дуэль. Я извиняюсь, что смеялся, теперь я помню только одно, что со шпагой или с пистолетом в руке, Нед Фразер не имеет себе соперника.

— Что доказывает тебе, продолжал мгновенно смягчившись Джорж, что мое положение лучше чем когда–либо, завтра я отделаюсь от единственнаго серьезнаго врага, котораго я мог бояться. Нед Фразер исчезнет, а Джордж Вильсон, счастливый муж Берты Листаль, будет стоять выше всякаго злословия.

Здесь Джэк встал и подошел к Джоржу.

— Мой милый; сказал он, ты имеешь тот громадный недостаток, что слишком полагаешься на свои силы, ты знаешь, что песчинка может остановить колесо машины и вот эту–то песчинку я и пришел указать тебе.

Посмотрим, сказал Нед.

— Помнишь–ли ты дурака, принесеннаго тобою в Дохлую Собаку, котораго мы потом так любезно спустили в угольный подвал?

— После чего, как я предполагаю, вы не менее любезно бросили его в Темзу.

— Ну! вот именно это–то и есть песчинка, про которую я тебе говорил, вот что значит полагаться на людей! Кэт не предупредила нас, что в погребе был выход, и когда, после твоего ухода, я отправился с двумя товарищами, чтобы излечить молодчика от страсти к любопытству.

— Ну, что–же?

— То, что его не оказалось.

— Это невозможно! сказал Нед самым спокойным тоном.

— Так вот какое впечатление производят на тебя мои слова? Но разве ты не понимаешь, что этот побег — твоя погибель.

— Я так хорошо понимал это, что не смея сознаться тебе в этом я целую неделю бегал по всему Лондону, отыскивая это животное.

— Это было очень глупо, так как в десять часов можно быть здесь.

— Что делать? Я совсем потерял голову….

— Но, что–же, ты нашел его, наконец?

— Э! нет, от этого–то я и решился явиться предупредить тебя. Негодяй наверно дал в префектуру твое описание и с минуты на минуту ты можешь быть арестован.

— О! мой милый, ты не можешь себе представить, до чего я испуган.

И сказав это, Нед расхохотался.

— Но вскричал Джэк, я ровно ничего не понимаю в твоей беззаботности.

Не говоря ни слова Нед подошел к письменному столу, стоявшему у окна, открыл один ящик, вынул оттуда бумагу и, подойдя к Джэку, слегка ударил его ею.

— Ну, прочитай это, а потом говори.

Джек с глубочайшим удивлением развернул данную ему Недом бумагу.

— Читай вслух, сказал Нед.

Джэк начал читать:

"Джэк Веревка дурак: он дал убежать французскому сыщику, но мы поймали его и, если он когда–нибудь заговорит, то разве с рыбами в Темзе."

— Кто прислал тебе это? спросил Джэк.

— Добрые друзья, которых, не в обиду тебе будь сказано, я просил, в свою очередь, наблюдать и которые исправили сделанную нами глупость.

— В таком случае, сказал Джэк, мне остается только пожалеть, что я напрасно безпокоился и вернуться назад в Англию.

— О будь покоен я вознагражу тебя за убытки по путешествию.

— Значит, ты теперь совершенно покоен?

— Совершенно.

— А когда все кончится?…

— Самое позднее через месяц.

— Но эта дуэль, о который ты говоришь так легко?… Знаешь…. ведь от случайности не убережешься….

— Я не верю в случайности .. Но, тем не менее, признаюсь тебе, старик, что я совсем спокоен. И хочешь, я тебе скажу, почему?

— Я слушаю; потому что, если ты безпокоишься, то, значит, есть к этому повод.

— Действительно, меня не легко напугать…. И, тем не менее, этот человек, с которым я должен драться…. у него такия странныя манеры…. Чорт меня возьми, если я суеверен…. но он безпокоит меня…. в нем есть что–то, чего нет во всяком….

— А! сказал очень серьезно Джэк, неужели мой Нед трусит? Что это значит?… Волнение! Ну, продолжал он, подходя к своему другу, что если я столкну его с твоей дороги?… Ты знаешь, это не долго и не трудно. Раз и…. конец и ему, и его странным манерам, как ты говоришь.

Джорж подумал с минуту.

— Слушай, сказал он Джэку, я не такой человек, чтобы дать волю фантазиям. Я прежде всего человек практический. Твоя идея, в принципе, хороша. Когда встречаешь на своей дороге врага и боишься, что он сильнее, то надо быть, если не сильнее, то ловчее его…. Но прежде чем рискнуть, надо обдумать, и если есть опасность быть открытым, то лучше удержаться. Здесь, Джэк, не так–то легко заставить человека исчезнуть…. Я не знаю, как проклятая полиция за это принимается, но она ведет счет живым и замечает, если кого–нибудь недостает. Значит, надо быть крайне осторожным…. Во всяком случае эта дуэль не будет ранее завтрашняго утра, поэтому, будь готов, в случае, если ты понадобишься мне. Возьми предосторожности. Есть у тебя верные люди?

— О! я привез мою маленькую компанию. Я подумал, что нам может случиться здесь какое–нибудь дело.

— Хорошо! пусть они не показываются никому и ждут моих приказаний.

— Будь покоен.

— Когда я тебя увижу?

— Приходи сегодня вечером, к восьми часам.

— Хорошо.

После этого Нед с любезностью проводил своего посетителя до дверей отеля. Потом вернулся и велел доложить о себе графине де-Листаль.

— Ну, сказал он, у меня впереди три часа. Не надо терять времени.

Графиня приняла Джорджа.

— Мне надо переговорить с вами, шепотом сказал он.

— Пойдемте в мою комнату, отвечала ему Мариен. Граф отдыхает.

— Вы знаете, сказал Джорж, когда они остались одни, что игра усложняется!…

— Скажите лучше, что она упрощается.

— Как это так?

— Морис приходил.

— Сегодня? На письмо, написанное вами по моему совету?

— Да.

— Что–же произошло? Он верно упрекал, говорил, что не оставит ту, которую любит?… Я представляю себе, что наговорил этот красавчик….

— В этом вы ошибаетесь….

— Как?

— Он не сделал ни малейшаго замечания….

— Невозможно!

— Может быть и невозможно, но, тем не менее, это так. Не сказав ни одного слова, ни одного упрека, он отказался от руки Берты и от даннаго ему формальнаго обещания.

Джордж подумал с минуту.

— Впрочем, тут нет ничего удивительнаго…. Но каким образом граф сказал ему эту неприятную истину?

— Вот что всего страннее…. графу не пришлось говорить ему ни слова

— Вы говорите загадками….

— Я вам говорю истину…. Морис сам пошел на встречу тому, что должен был сказать граф…. он обявил, что ему известно, что граф берет у него назад руку Берты и прибавил, что понимает это изменение в его решении….

— Это невероятно! сказал Нед. Разве он не любил Берты?

— Не только любил, но я убеждена, что он и теперь любит ее….

— В таком случае как вы обясняете?…

— Я ничего не обясняю. Я передаю факт…. вот и все. Я убеждена, что Морис не считает себя побежденным…. и вы должны…. мы должны более чем когда–либо увеличить предосторожности….

— Теперь я понимаю то, что со мной случилось.

— Что такое?

— Ваш старинный друг вызвал меня на дуэль.

— На дуэль!

Не смотря на всю свою сдержанность, графиня, произнося эти два слова, не могла удержаться от радостнаго восклицания.

Действительно, каковы–бы ни были причины ея поведения, было очевидно, что эти два человека, Moрис и Нед, составляли для нея двойную опасность, которая однако могла уменьшиться через исчезновение того или другого.

Дуэль представляла возможность смерти одного из двух соперников. Который из двух ни умрет, его исчезновение обезпечивало для Мариен спокойствие и свободу.

Нед очень хорошо понял ея мысли.

— Дорогая графиня, сказал он тоном глубочайшей вежливости и иронии, я отлично понимаю вашу мысль. Если счастье не будет мне благоприятствовать, то вы избавитесь от друга…. немного стеснительнаго.

Графиня сделала отрицательный жест.

— О! между нами притворство безполезно. Вы были покойны. Вы думали, что смерть уже давно окружила молчанием ваше прошлое…. я явился и стал поперег вашей безопасности, поэтому, моя смерть кажется вам освобождением. Но позвольте вам заметить, что бумаги, копию которых я вам имел честь передать, существуют, и если, по несчастию, я умру, то будьте покойны, что какой–нибудь друг, гораздо менее деликатный чем я, явится предложить графине Листаль выкупить, за более или менее высокую цену, эти компрометирующия документы.

Эти слова были произнесены отрывистым, угрожающим голосом.

Мариен слушала, кусая губы.

— Наконец, сказала она, перейдемте–же к делу. Я согласилась на все ваши условия; до сих пор я исполняла все мои обещания, чего–же вам больше?

— Я у вас ничего и не требую. Я пришел только предупредить вас о происшедшем. Что–же ка сается остальнаго, то это мое дело… и, между нами будь сказано, я не думаю, чтобы вам не доставило удовольствия исчезновение Мориса Серван.

— О! его я ненавижу! вскричала графиня.

— Через два часа а отправлю ему моих свидетелей, а завтра убью его. Значит, с этой стороны вы можете быть вполне спокойны. Теперь, скажите мне, что вы думаете о вашей падчерице? Легко–ли она примет отказ Морису?…

— Она еще ни слова мне не говорила, она упрямо молчит, но Морис просил и получил позволение переговорить с нею….

Нед подумал.

— Пускай, сказал он, пойдем по нашему пути и не станем заботиться о мелочах. Что сказал граф?

— Ничего. Он в состоянии почти безчувственном, которое, так сказать, лишило его употребления всех способностей.

— Это отлично.

Сказав это, Нед встал, поцеловал руку графине и вышел.

VII.

— И так, сказал голос сзади графини Листаль, в ту минуту как дверь затворилась за Недом, итак, вот человек, с которым вы желаете соединить мою судьбу!

Графиня поспешно обернулась, Берта только что вошла в комнату.

Сильная перемена произошла в молодой девушке: это не был более веселый и беззаботный ребенок, счастливый, что начнет жизнь рука об руку с любимым человеком…. Ея щеки похудели и побледнели…. Веки были красны и носили следы недавних слез. Но, в тоже время ея взгляд, до этого времени столь кроткий, принял выражение твердое и энергическое.

Сложив руки она стояла перед Мариен.

— А! это вы, сказала графиня. Вы желаете говорить со мной?

— Я желаю спросить вас, продолжала Берта, в самом–ли деле вы решились принести меня в жертву этому человеку.

— О какой жертве говорите вы! возразила графиня, неужели так тяжело выйти замуж за человека, который вас любит и котораго выбрал ваш отец.

— Мой отец? вы отлично знаете, сударыня, что еслибы вы не злоупотребляли вашим влиянием, то мой отец никогда не решился–бы изменить своему слову….

— Берта!

— Вы знаете, что я люблю Мориса, вы сами одобряли эту любовь…. и вдруг, теперь, вы не колеблетесь разбить мне сердце….

— Берта! повторила графиня дрожащим от гнева голосом.

— Но этого не будет! продолжала Берта, одушевляясь все более и более…. Сударыня, сказала она подходя к графине, вам–бы следовало посоветывать вашему другу говорить не так громко. Сейчас, стоя за этой дверью…. я все слышала….

Мариен вскрикнула от ярости, в первую минуту она не помнила, какая часть ея тайны могла открыться во время предидущаго разговора.

Она смотрела на Берту большими глазами, с бледными губами, со сжатыми кулаками, точно спрашивая себя, не заставить–ли девушку замолчать силой.

— А! этот человек держит вас в своей власти! снова продолжала Берта, вы принуждены уступать ему и чтобы избавиться, не знаю какого открытия, какого ужасно напоминания о вашей прошлой жизни, — потому что я слышала как он сказал: "вы забываете ваше прошлое!" вы продаете меня этому негодяю вы делаетесь сообщницей убийства…. потому что эта дуэль убийство, слышите–ли вы? и я не хочу, чтобы она была….

Между тем графиня страшной силой воли подавила в себе поднимавшийся гнев и, пока Берта увлекалась все более и более, стала размышлять.

Новая опасность появилась перед ней.

Она быстро припомнила весь свой разговор с Недом. Она возстановила в своем уме каждое слово, каждую фразу, сказанную им и искала выхода.

Вдруг лице ея снова приняло спокойное выражение.

Она опустилась в кресло, а жестом указала Берте подле себя.

— Сядьте, сказала она, и выслушайте меня. Я прощаю вам жестокия слова, которыя вы сказали мне, я прощаю вам даже оскорбительныя подозрения, которыя вы не побоялись бросить в лице той, которая была для вас второй матерью.

— Сударыня! сказала Берта.

— Не перебивайте меня, дитя мое, поспешно сказала графиня. Я не буду напоминать вам о всем том, что я для вас сделала, чтобы доказать вам мою привязанность…. я знаю слишком хорошо на сколько вы сейчас будете разскаяваться в сказанном вами.

Графиня вполне овладела собой: ея голос был серьезен и хотя Берта желала противиться этому чувству, но тем не менее ласковый голос мачихи глубоко волновал ее.

— Да, дитя мое, продолжала графиня, ии хотя я сделала–бы все на свете, чтобы скрыть от вас это, но случай и…. и ваша нескромность позволили вам узнать, что в этом доме есть ужасная тайна.. Вы услышали несколько слов, которыя перетолковали по своему. И, здесь опять я не упрекаю вас…. Очень естественно, что ваше сердце обвинило меня, прежде чем…. прежде чем того, о ком действительно шел вопрос….

Графиня остановилась на мгновение, точно для того, чтобы дать время своим словам глубже проникнуть в сердце молодой девушки.

Берта слушала молча. Мысли толпились у нея в голове и она спрашивала себя, какое открытие последует за этими угрожающими намеками.

— Я не могу, продолжала графиня, просить вас верить мне на слово и отказаться от открытия тайны, которой вы не должны были никогда знать. Но обещайте, поклянитесь мне, что тайну, которую вы сей час узнаете, вы скроете на дне вашего сердца и никогда, ни словом, ни жестом, не докажете, что знаете то, что до сих пор здесь не было известно никому кроме меня.

— Клянусь вам, прошептала молодая девушка.

— Я не требовала–бы от вас этой клятвы, еслибы дело шло не о том, кого вы любите более всего на свете…. Еслибы дело шло только обо мне, о! тогда я дала–бы вам полную свободу говорить.

— Но, вскричала Берта, кого хотите вы обвинять?

— Выслушайте меня, и прежде всего судите сами, какой повод имели вы обвинить именно меня. Что вы услышали из моего разговора с Джорджем Вильсоном?… Он говорил, что мне неприятно, его присутствие, потому что он знает одну тайну прошедшаго. Он говорил еще, что компрометирующия бумаги находятся в руках наших врагов… Наконец он говорил, что знает, как мне выгодно, чтобы он исчез. Не правда ли, вы это слышали?…

— Да!

— Скажитеже, где мое имя было произнесено?… Вы меня не любите, Берта; вы никогда не любили меня, и ваше предубеждение ослепляет вас до того, что затемняет ваш обыкновенный светлый и здравый взгляд на вещи…. Вы хотите, чтобы я была виновна; вся ответственность должна была пасть на меня, ваш гнев ослепил вас….

Говоря, графиня внимательно следила за выражением лица Берты. Разве могла быть равной борьба между такой ловкой женщиной как Мариен и неопытной девушкой, испуганной и огорченной, видящей себя принесенной в жертву и ищущей, за чтобы схватиться в этом хаосе. Графиня видела, что Берта сдается и нарочно мучила ее неизвестностью и намеками.

Графиня продолжала:

— Прошедшее!… но разве оно есть у меня? Мне было восемнадцать лет, когда ваш отец взял меня к себе; с того времени разве можно упрекнуть меня в чем–нибудь?… Разве я не была постоянно преданной и любящей подругой моего мужа?… Дитя мое, в жизни каждаго человека существуют тайны, которыя могут быть обяснены только обстоятельства мы…. Никто не совершенен, никто не может поклясться, что, в минуту заблуждения, не сделаетчего–нибудь….

— Сударыня! вскричала Берта боясь понять.

— А когда целая чистая и благородная жизнь выкупает минуту увлечения, разве кто нибудь имеет тогда право упрекать этого человека?… Не заключается–ли, напротив того, долг всех окружающих его в том, чтобы уничтожить на всегда следы сделанной ошибки…. даже более, пожертвовать собою для того, чтобы это происшедшее не явилось когда–нибудь перед ним во всем своем ужасе?

Берта закрыла лице руками; она считала себя игрушкой сновидения.

Графиня встала и положила руку ей на плечо.

— Наконец, продолжала она, если к тому–же человек, совершивший эту ошибку, болен, если его здоровье, даже жизнь зависят от всякаго волнения и если в тоже время опасность явится неожиданно, то надо или нет бороться всеми силами, чтобы избавить умирающаго от этой неизбежной опасности?… Следует–ли побороть всякое личное, эгоистическое чувство и пожертвовать собою для того, кого любишь и уважаешь?…

— И так, вскричала Берта, поднимая голову, тайна, о которой он говорил…. эта ошибка, за которую я должна пожертвовать собой…. была сделана --

— Не произносите его имени! кротко сказала графиня, закрывая рукою рот девушки. Милосердие, в котором Бог не отказывает последнему из своих созданий, вы окажете тому, который искупил свою ошибку целой благородной и честной жизнью…

Берта упала на колени.

— Отец мой! отец мой! О! простите меня, вы ангел, а я осмелилась оскорбить вас….

— Не просите у меня прощенья…. лучше помогите мне. Да бедняжка, ужасная опасность висит над головою того, кого мы любим более жизни…. Чтобы спасти его, я должна была выслушать условия, предложенныя мне этим человеком…. Готовы–ли вы помогать мне?

Берта продолжала стоять на коленях; после последних слов мачихи она обернулась к двери, которая вела в комнату отца и прошептала:

— О! ты был для меня лучшим из отцов, тебе принадлежит моя жизнь, которую я отдаю тебе взамен тех огорчений, которыя я могла причинить тебе.

Молния торжества сверкнула в глазах Мариен. Ея адская хитрость восторжествовала над неопытностью ребенка, она сумела несколькими словами поселить в душе девушки ужасное подозрение против отца, и против этого подозрения Берта почувствовала себя не в силах бороться.

Однако одна мысль вдруг мелькнула в ея голове.

— А Морис? вскричала она оборачиваясь к мачихе.

— Вот где начинается ваша доля самопожертвования!

— Но вы не хотите, чтобы его убили! Это невозможно. Его смерть будет преступлением и вы не можете допустить, чтобы оно совершилось…

— Но разве я могу повелевать судьбой, дитя мое? сказала Мариен. К тому же он сам вызвал Джорджа.

— Но вы имеете влияние на Джорджа….

— Чтобы называете влиянием? Разве, напротив того, он не имеет в своей власти все, что я люблю?

Берта ломала руки.

— Но я не хочу, чтобы Морис умирал. О! мамаша! спасите его! умоляю вас….

— Вы говорите о моем влиянии на Джорджа, но его не существует…. Только одна особа может изменить его решение….

— Кто–же это?

— Вы сами!

— Я!

— Он любит вас…. Ваша красота тронула это каменное сердце…. Что–бы вы ни попросили его. будете уверены, что он это сделает.

— О! сказала Берта с отвращением.

— Малейшая ваша просьба будет им исполнена….

— Я не сделаю ничего! вскричала Берта. Это было–бы изменой!

— Но тогда Морис будет драться, Морис умрет!

— Умрет! он! о, я не хочу…. Послушайте, я схожу с ума! Посоветуйте, что мне делать?… Простите меня! у меня голова в огне…. Скажите мне, на что я должна решиться. Прикажите, я буду повиноваться. Я ваша дочь, я вам принадлежу…. Я слепо верю вам…. Скорее, скорее…. скажите, что я должна сделать, я готова на все, только–бы спасти Мориса, моего дорогаго Мориса….

— Морис придет, сказала Мариен, через несколько минут он будет с вами. Пусть от вас самих он услышит истину…. скажите, что вы не можете принадлежать ему, что вы его не любите….

— Боже мой! Боже мой! говорил Берта схватившись за голову руками.

— Не обясняйте ему причины этой перемены…. потому что вы должны помнить вашу клятву…. Скажите, что он должен ехать…. удалиться….

— А кто поручится мне, что эта ложь спасет его?

— Я! я беру на себя все! Вильсон услышит ваш разговор…. он будет тут…. и я со своей стороны, получу от него обещание отказаться от дуэли.

— Но это ужасно! с отвращением вскричала Берта. Мой язык откажется произнести такую ложь, потому что я люблю его, люблю всей душой!

— В таком случае спасите его!

В эту минуту явился лакей сказать, что господин Морис Серван желает говорить с мадемуазель Бертой Листаль.

Берта колебалась.

— Ну что–же, сказала графиня, обращаясь к молодой девушке, отвечайте.

Берта сделала над собой страшное усилие.

— Просите его! сказала она.

Секунданты Джорджа явились к Морису в назначенное время. Условия дуэли было скоро назначены. Она должна была произойти на другой день в Винсенском лесу. Вследствие уговора, дуэль начиналась на пистолетах, с каждой стороны могло быть сделано по два выстрела, после чего, в случае, еслибы никто не был ранен, дуэль должна была продолжаться на шпагах до тех пор, пока один из противников будет не в состоянии далее продолжать битву.

Разстояние для дуэли на пистолетах было назначено пятнадцать шагов, но Джордж был так уверен в своей ловкости, что ни минуты не сомневался в результате. Он вспомнил о любезном предложении, сделанном ему Джэком Веревкой, но решился отказаться от его помощи.

Самыя загрубелые негодяи чувствуют иногда странное удовольствие в том, чтобы действовать как честные люди, в особенности тогда, когда эта честность не может повредить их интересам. Морис был спокоен. Он также имел уверенность в себе, но в особенности в справедливость своего дела. Как только друзья американца ушли, он поспешил в отель Прованс. Он спешил увидать ту, которая была для него счастием его жизни. Он спешил успокоить себя, так как боялся, что графиня скрыла от него что–нибудь.

Едва графиня вышла из комнаты, чтобы Берта могла свободно переговорить с Морисом, как сейчас–же послала узнать, вернулся–ли Джордж в отель.

Последний немедленно явился к ней.

Тогда графиня поспешно передала ему все происшедшее между ею и молодой девушкой.

— Чорт возьми! вскричал Нед, тем не менее я испытал–бы не малое удовольствие, отделавшись от этого красавца….

— Будем благоразумны! отвечала на это графиня.

Между тем Морис поспешно подошел к Берте и говорил, взяв ее за руки:

— Дорогая моя! жена моя!

Берта отвернулась, крупныя слезы текли по ея лицу.

— Что с вами? вскричал Морис. Вы знаете все. Вы плачете, тогда как я отдал–бы последнюю каплю моей крови, чтобы избавить вас от огорчения!…

Берта молчала.

— А! я понимаю! вскричал Морис. Вы знаете все. Ваша мачиха передала вам об этой дуэли. .

— Графиня ничего не говорила мне, прошептала Берта. Я сама все узнала….

— И вы боитесь?…

— Нет, сказала Берта, вдруг побледнев, потому, что она вспомнила, что Джордж Вильсон невидимо присутствовал при этом разговоре; нет я не боюсь…. потому что я знаю, что этой дуэли не будет….

— Вы знаете!… с недоуением вскричал Морис

— Она не может состояться… И и хотите драться… за меня…. но я не хочу, чтобы вы рисковали вашей жизнью для той…. которая не стоит этой жертвы….

— Которая ея не стоит! вы не в своем уме! сказал Морис…. обяснитесь….

— Я хочу сказать, господин Серван, что вы должны отказаться от меня…. мой отец изменил свои намерения…. и моя рука…. обещана другому. .

Морис вспомнил разговор, который он имел утром с графом. Он хотел протестовать, обяснить причину своей мнимой покорности, как вдруг ему мелькнула неожиданная мысль.

Растерянная, взволнованная Берта не умела на столько скрывать своего волнения, чтобы оно ускользнуло от опытнаго взгляда Мориса. Он понял, что молодая девушка была стеснена; невозможно было сомневаться: кто–нибудь подслушивал их.

Тогда Морис указал ей на одну дверь и сделал вопросительный знак.

— Да, тихо сказала Берта, покраснев.

Морис улыбнулся.

— Сударыня, сказал он тогда громко, как ни тяжел удар, поражающий меня, но я могу только покориться. Действительно, чтобы быть вашим защитником, мне необходимо было быть уполномоченным на это вашей привязанностью. В настоящее время я вижу, что вы берете у меня это право.

Говоря таким образом, Морис взял из кармана бумажник и вынув из него клочек бумаги, поспешно написал на нем несколько слов. В то–же время он продолжал говорить громким голосом, позволявшим слушателям не потерять ни одного слова из того, что он говорил.

— Тем не менее, вы знаете, сударыня, говорил он, что в этих делах самолюбие играет главную роль…. Я могу только постараться сделать, со своей стороны все, чтобы вы не были компрометированы….

В это время он протянул Берте бумагу, на которой писал.

Затем он продолжал говорить, а она прочитала следующее:

"Не бойтесь ничего. Я берегу вас. Я вас люблю и буду любить всю жизнь. Вы моя жена, ничто не может нас разлучить; что–же касается этой дуэли, то не безпокойтесь. Человек, который называет себя Джорджем Вильсоном, завтра–же будет удален с вашей дороги."

Молодая девушка сделала жест точно желая обяснения.

— Прощайте, сударыня, сказал Морис, низко кланяясь; мне остается только попросит у вас извинения за то, что я мечтал о счастии, которое не суждено мне.

VIII.

Среди новых событий, мы совершенно забыли одного из важных героев нашего разсказа, положение котораго тем не менее было самое критическое. Мы подразумеваем почтеннаго Ферма.

Действительно, трудно человеку до такой степени испить до дна чашу горечи, чем это сделал Ферм, до того как попал в угольный подвал.

Мечтать о славе Коко—Лакура или Видока, организовать для этого целую систему, заранее наслаждаться неудачей Лекофра, ненавистнаго помощника пристава, следователя и всех завистников, повторять себе заранее все похвалы которыя, он должен был услышать от префекта, надеяться, наконец, что какой–нибудь будущий Эдгар Поэ или Эмиль Габорио примет его за тип образцоваго сыщика… и вдруг после мечтаний попасть в область действительности, в виде угольнаго подвала.

Это было более чем может перенести агент иерусалимской улицы.

Несколько мгновений Ферм был в полном отчаянии. Невозможно было сомневаться, что он попал в руки самых опасных негодяев, что достоинство сыщика, вместо того, чтобы помочь ему, напротив того, было для него самой большой опасностью. Ему нечего было ждать сострадания от людей, которые были заинтересованы в том, чтобы он исчез. На нем нашли донесение, которое он составил с такой тщательностью, эту бумагу, которая должна была повести его к славе и повышению.

Было от чего разбить себе голову об стену….

Стена!

Эта мысль вдруг поразила нашего приятеля. Невозможно было, чтоб горизонт погреба ограничивался громадной кучей углей, в которую он был брошен. Ферм только сожалел, что он не собирал сведений относительно английско–французских погребов, которые ему случалось посещать во время его продолжительной практики. Но он скоро сообразил, что всякий подвал должен непременно иметь отверстие, через которое мог–бы проходить воздух. Эта мысль повела за собою неприятное происшествие, потому что, за мыслью о воздухе, естественно явилось желание подышать им. Ферм сильно потянул в себя воздух, отчего ему в рот и в нос полетело громадное количество угольной пыли, поднявшейся с черной кучи служившей ему подушкой. Эта невольная операция имела своим результатом то, что понимание агента сделалось яснее и он не волнуясь принялся за нить своих размышлений.

— И так, говорил он, в этом подвале должно быть отверстие. Подумаем. Надо узнать во–первых, куда выходит это отверстие; во–вторых, можно–ли добраться до него, и в третьих, достаточно ли оно велико, что. бы в него мог пройти человек.

Кроме того надо было узнать, не привлекут–ли эти розыски внимания его преследователей; но то, что представлялось впереди Ферму, не имело ничего успокоительнаго. Или, он не будет двигаться, и тогда снова попадет в руки своих врагов, милосердие которых было достаточно доказано; или он пошевелится и тогда по крайней мере будет иметь то утешение, что сделал все возможное для избавления себя от грозившей ему участи.

И так, он решился искать выхода.

Он засунул руки в кучу углей, чтобы дать себе точку опоры, и приподнявшись на руках, он посмотрел вокруг себя.

Говоря, что он "посмотрел", мы должны обяснить это.

Подвал с углем был совершенно темен и как ни раскрывал глаза наш герой, но он был принужден сознаться, что не видит ничего….

Но Ферм знал, что это только дело терпения, он припомнил, что некоторые пленники, заключенные в феодальныя времена в мрачныя темницы, в роде той, в которой он находился, успевали наконец до того привыкнуть к темноте, что могли читать и писать, а то, чего могли достигнуть пленники, должно быть просто игрушкой для полицейскаго агента, поэтому, Ферм, открыв глаза, терпеливо ждал.

Действительно, он был прав, так как не прошло нескольких минут, как он уже начал, хотя еще неясно, различать каменныя стены своей тюрьмы; немного спустя, он не мог удержаться от глухаго восклицания радости, что доказывает, как мало надо, при известных обстоятельствах, чтобы обрадовать человека.

Тем не менее, открытие, заставившее агента вскрикнуть от радости, имело свою важность. Во первых, это был потолок, немного белевшийся из–под толстаго слоя угольной пыли и затем, под потолком, в стене, слабый свет, который мог проникать только снаружи.

Ферм отличался быстрым соображением: он ни минуты не сомневался, что это было то, чего он искал, в этом открытии заключалась возможность спасения.

Первый вопрос был решен.

Да, отверстие существовало.

Чтобы не поступить опрометчиво, агент несколько секунд обдумывал это важное открытие, и результатом его соображений было то, что необходимо поверить, действительно–ли существовало это отверстие или же открытие его было обман, произведенный его возбужденными чувствами.

Отверстие, если только оно действительно существовало, находилось почти у самаго потолка. К этому–то месту и надо было направить розыски.

Ферм, чтобы оставить руки свободными, поднялся на колени и протянул руки вперед, тогда, к новой радости, он заметил, что угольная куча подымалась около стены довольно высоко.

Значит, дело шло теперь о том, чтобы подняться на вершину этой кучи и добраться до отверстия. Но это было легче подумать, чем сделать и наш герой очень скоро убедился в этом.

Очень естественно, что агент прежде всего стал искать руками какую–нибудь твердую точку опоры, но руки его встретили только все тот же уголь, который посыпался; в это же самое время, колени его глубоко ушли в уголь; все покатилось, и несчастный, вместо того, чтобы подняться, почувствовал, что скатился почти на дно погреба.

Нужна была не малая твердость характера, чтобы устоять против этого поражения.

Предположим, что свет выходил действительно из отверстия, но не было–ли тем тяжелее видеть себя удаленным от того, что могло представлять надежду на спасение.

Но Ферм в высшей степени обладал качеством, свойственным всякому человеку, т. е. он крайне дорожил жизнью, на которую смотрел, как на самое великое благо в свете.

Одним словом, он находил, что первой неудачный опыт еще ровно ничего не значит и после него не следует отчаиваться, поэтому наш герой счел за лучшее постараться придумать какое–нибудь новое средство.

Скатившись вниз, вследствие своего неудачнаго опыта, Ферм заметил, не без удовольствия, что его ноги встретили почву менее подвижную.

Пол подвала, правда, состоял из липкой грязи, но все–таки он не раздавался под ногами как уголья…. Архимед вполне довольствовался бы такой точкой опоры для своего рычага, чтобы поднять землю, следовательно этого было достаточно для нашего героя далеко не столь тяжелаго.

Не знаем делал–ли агент подобныя соображения, но он выпрямился и твердо стал на ноги, а это уже само по себе было большим успехом.

Естественно, что прежде всего он постарался убедиться не сломано–ли у него чего–нибудь во время падения.

Вдруг необыкновенная радость выразилась на лице агента.

Что такое произошло?

Ничего, но это ничего было в настоящую минуту все.

Пробуя не сломаны–ли ноги, Ферм вдруг почувствовал под рукою что–то крепкое; сунув руку в карман, он убедился, что это "что–то" была, о счастие, коробочка со спичками.

Ферм едва мог перевести дух от радости.

С какой радостью он медленно вынул из кармана найденное сокровище! С какой осторожностью открыл он драгоценную коробочку, потом сосчитал количество спичек. Пять, их оставалось пять!

Нельзя было терять ни минуты; тогда Ферм вспомнил об одном правиле, которое мы передаем читателю.

Когда вы боитесь, что почему–нибудь спичка не загорится, то суньте ее поспешно в волосы, чтобы высушить, эта операция имеет своим результатом то, что спичка делается гораздо более способной воспламениться. Первый встречный химик обяснит вам причину этого, но во всяком случае, этот опыт очень не труден.

Таким точно образом поступил Ферм, затем чиркнул спичкой о коробочку.

Но сейчас–же заметил, что попал только по дереву, а не по шероховатой части.

Второй опыт был удачнее.

Неверный блеск осветил стены тюрьмы этого новаго Латюда.

То, что агент заметил в стене было действительно отверстие. Оно было овальной формы, не имело никакой решетки и через него легко могло пройти человеческое тело.

Спичка погасла.

Следовало–ли зажигать вторую? Самое обыкновенное благоразумие повелевало не злоупотреблять этим драгоценным средством и Ферм решился предпринять новое восхождение на угольную кучу в совершенной темноте.

Уверенность возвращает равновесие и уму, и телу; агент был уверен в спасении, поэтому его движения были более уверены. Он твердо поставил ногу на движущуюся почву и решился сделать шаг вперед–упершись со всею силою этой ногой, он подождал, пока она стала совершенно твердо и тогда решился поднять другую. Результат был успешен, следовало только не поддаваться нетерпению, чтобы снова не обрушиться вниз.

Вторая нога была также тщательно поставлена, затем первая была снова подвинута вперед. Ферм удерживал дыхание, он понимал всю важность производимаго им маневра, потому что, как ни тихо было его восхождение, но он, все–таки, поднимался. Правда, время от времени, уголья немного раздавались но все–таки он не падал вниз….

Наконец, Ферм поднял руки к верху, он почувствовал выступ и крепко ухватился за него…. Собрав все силы, он поднялся на руках и голова его очутилась наравне с отверстием….

Взглянув в отверзтие, он увидел какую–то черную массу, которая катилась аршина на полтора ниже отверзтия, услышал зловещий шум и различил на некотором разстоянии темную массу, которая была несомненно корпусом карабля….

Отверзтие выходило на Темзу или, покрайней мере, на один из бассейнов, которые в этом квартале окружают дома и делают из него Венецию из грязи.

Перспектива, открывавшаяся перед полицейским агентом, имела, очевидно, очень мало успокоительнаго. Надо было броситься в этот клоак и плыть до одного из кораблей, но, во всяком случае, это было спасение, если только не случиться чего–нибудь непредвиденнаго. Ферм плавал как рыба и в этом отношении мог поспорить с каким угодно пловцем.

Решение его было немедленно принято, не останавливаясь на соображениях, которыя могли ослабить его храбрость. Ферм снова осторожно опустился на уголь, который, по счастию, выдержал его тяжесть. Тут он снял с себя тяжелое и толстое пальто, которое бросил не без сожаления, затем сюртук, который был на нем надет, увы! всего в третий раз, затем сделал тоже самое с жилетом.

В ту минуту, как он бросил эту последнюю часть своего костюма, ужасная мысль мелькнула у него в голове. В жилете были часы и, кроме того, около сорока франков денег; но в серьезных случаях, мужественныя сердца не останавливаются ни перед какой жертвой. Чтобы взять часы, надо было сойти с кучи, а главное, снова взобраться на нее.

— Надо уметь покоряться необходимости, подумал Ферм, который трясся от холода, не имея на себе ничего, кроме рубашки и панталон.

Тогда, даже не оглянувшись назад, что при царствовавшей в подвале темноте было–бы, кстати, совершенно безполезно, Ферм снова поднялся на руках до отверзтия, взобрался на подоконник, просунул голову, затем плечи, сначала одну ногу, потом другую и с ловкостью первостепеннаго акробата, проскользнул в отверзтие.

Ферм был в воде.

Едва успел он это сделать, как трап в погреб был поднят и Джэк Веревка, только что простившийся с Недом Фразером и пожелавший ему успеха, показался в отверзтии, крича:

— Эй ты, старина? Жив–ли ты еще?

Естественно, что на этот зов не последовало никакого ответа.

— О! о! сказал Косматый, который наклонился вместе с Джэком, не задохся–ли он там нечаянно?

— Тем лучше! он избавил–бы нас от лишняго труда, сказал Длинныя Руки, который не любил работать.

— Надо посмотреть! сказал с безпокойством Джэк.

— Ну, Косматый, приказал он, полезай в подвал.

— Дай мне, по крайней мере, фонарь.

— Иди, я тебе посвечу.

Косматый, повинуясь приказаниям патрона, не заставил себя просить и поспешно соскочил в погреб.

— Огня! потребовал он.

Минуту спустя, он снова появился на верху.

— Ну! обявил он, негодяй провел нас всех!

— Как! вскричал Джэк.

— Он убежал через отверстие для воздуха.

— Чорт возьми! закричал Джэк в страшном гневе; это не правда….

— Поди, посмотри сам.

Одним прыжком Джэк был в погребе.

Косматый показал ему следы ног полицейскаго агента, оставшияся в угольях.

— Проклятие! с ужасом снова вскричал Джэк Что скажет Нед?

— Что он скажет! что он скажет, проворчал Длинныя Руки; сторожил бы его сам!

— А это что такое? спросил Джэк, указывая на оставленное Фермом платье.

— О! это ничего, отвечал Косматый. Это платье, которое он снял, чтобы легче плыть…. ничего не стоящее тряпье….

Джэк не спрашивал больше. А Косматый, который верно имел на это свои причины, не стал распространяться относительно оставшихся вещей.

— Ну, сказал Джэк, выходи скорее назад. Мы должны снова найти его, об этом нечего и говорить… Но что скажет Нед, что скажет Нед! снова повторил он.

— Во всяком случае, безполезно здесь киснуть, прибавил Косматый, который, казалось, торопился выйти из подвала.

Оба товарища снова вышли наверх.

Джек приотворил дверь.

— Чорт знает, что за погода! сказал он, темно, точно в пропасти… сегодня вечером ничего не сделаешь… Но завтра утром все должны взяться за дело. О! мы его найдем! не будь я Джэк Веревка.

— Да, повторил Длинныя Руки, завтра утром мы перероем весь Лондон… мы его непременно розыщем, твоего молодца…

Назначив свидание на завтра, три мошенника разошлись, награждая Ферма разными местными эпитетами.

Кэт принялась сейчас же загораживать дверь "Дохлой Собаки", но не успела она сделать этого, как раздался осторожный удар в дверь.

— Кто там? спросила она далеко не любезным тоном.

— Это я…

— Кто вы?…

— Я, Косматый.

— Что вам надо? Теперь поздно, пить больше нельзя… я устала и хочу отдохнуть.

— Я не хочу тебе мешать, добрая Кэт… Открой, мне надо тебя попросить об одном.

Как кажется, добрая Кэт, не смотря на свой немного хриплый голос, была довольно сговорчива, потому что она приотворила дверь.

Косматый вошел.

— Ну! что же такое?… говорите скорее, что вам надо?

— Вот в чем дело… дождь льет, как из ведра, а я живу у чорта на куличках… я хотел тебя попросить, нельзя–ли здесь уснуть на лавке…

— А вы шумите во сне?

— Я само молчание.

— Хорошо… я не такая женщина, чтобы выгнать человека за дверь, как собаку… Идите, ложитесь спать здесь… оно не очень мягко… но…

— Это все пустяки! перебил ее Косматый.

— А главное дело, прибавила Кэт, бросая кругом подозрительный взгляд, не трогайте здесь ничего…

— Ах! как ты могла это подумать!… Разве можно обкрадывать друзей…

— Впрочем, если что случится, то я пожалуюсь Джэку, а он шутить не любит…

— Будьте покойны!

— В таком случае, покойной ночи и приятных сновидений.

— Покойной ночи, Кэт.

Кэт исчезла.

Косматый остался один в таверне.

IX.

Надо сказать, что Косматый не только не жил в элегантных кварталах Лондона, но он даже был–бы в большем затруднении, еслибы ему пришлось указать свое жилище, так как оно было то под аркою какого–нибудь моста, то под каким–нибудь исправляющимся кораблем.

Надо сказать также, что вообще он далеко не был так чувствителен к погоде, чтобы дождь мог испугать его.

Нужно было, чтобы какой–нибудь особенный интерес руководил им, чтобы Косматый вернулся в таверну и действительно причина этого должна была скоро обясниться.

Косматый, который сначала улегся на скамейку, не замедлил приподнять голову и стал внимательно прислушиваться, не слышно–ли в доме какого–нибудь движения. Все было тихо. Кэт, очевидно, легла и может быть даже уже спала сном невинности, но наш герой был осторожен: он прождал еще более полчаса прежде чем решиться пошевелиться.

И когда это время прошло, он тихонько соскользнул со скамейки и стал пробираться к трапу, закрывавшему отверстие в подвал.

Вот какова была его цель.

Когда по приказанию Джэка он сошел в погреб и убедился в исчезновении пленника, то немедленно обратил внимание на оставленное им платье.

Косматый был одет далеко не изящно; он сразу увидел в каком отличном состоянии было оставленное платье, а главное дело, он обратил особенное внимание на жилет и лежавшие в нем часы с цепочкой возбудили в нем восхищение, которое он с трудом скрыл. Толкнуть все в угол, засыпать немного угольной пылью было минутным делом; к счастию, Джэк был слишком озабочен опасностью, которой подвергался Нед через бегство полицейскаго агента, чтобы обратить внимание на брошенное последним платье. Как мы уже видели, Косматый отвечал на вопрос Джэка уклончиво, в тоже время, обещаясь себе не потерять подобной добычи.

Теперь читатель поймет, почему в эту ночь погода показалась ему слишком гадкой.

Косматый решился присвоить себе платье бежавшаго и с этой–то единственной целью он оставил своих спутников.

Впрочем, исполнение этого плана не представляло, по видимому, никаких затруднений, было очевидно, что Джэк даже и не вспомнит о нескольких тряпках, как их назвал Косматый и что все достанется без раздела последнему.

Дойдя до трапа, Косматый осторожно поднял его, самое трудное было действовать в темноте, потому что было может быть опасно привлечь на себя внимание или Кэт или товарищей, которые могли в это время проходить мимо таверны.

Тем не менее все обошлось благополучно.

Косматый добрался до дна подвала, пошарил в нем, затем нашел платье и бросил его на верх, затем поспешно перебрался к той скамейке, которую так великодушно дала ему Кэт. Он пощупал жилет: часы лежали там по прежнему и, замечательная вещь, они даже шли. Косматый с восторгом прислушался к их правильному стуку.

Но радость его перешла всякую границу, когда, засунув пальцы в другой карман жилета, он ощупал в нем деньги. Пальцы мошенника не легко обмануты, поэтому Косматый сразу оценил достоинство неожиданной находки. В кармане лежал суверен, две кроны и несколько пенсов, одним словом целое сокровище.

Не смотря на торжественность минуты, Косматый готов был предаться шумному выражению радости, но место было не совсем удобно для этого и лучше всего следовало как можно скорее убраться.

— Но, сказал он себе, будем благоразумны до конца. Вместо того, чтобы стеснять себя этим неудобным свертком, не лучше–ли дать ему сразу его настоящее назначение.

Подумав об этом, Косматый решил, что в довершение всего он может даже оставить в погребе свое собственное, более чем простое одеяние.

— Таким образом, прошептал он улыбаясь, меня ни в чем нельзя будет упрекнуть, я просто сделаю обмен.

После этого соображения, Косматый снял различныя лохмотья, составлявшия его костюм и бросил все в погреб.

— Докончим превращение, сказал он. Затем, сожалея об отсутствии света и зеркала, чтобы можно было полюбоваться на его новый костюм, Косматый надел на себя жилет, сюртук и пальто полицейскаго.

Убедившись, что часы на месте, он с самодовольствием ударил рукой по тому карману в котором лежали деньги.

Сделав это Косматый нашел безполезным оставаться далее в "Дохлой Собаке", которая, конечно, не подходила к его настоящему блестящему положению.

Он с осторожностью открыл дверь, которая, благодаря его ловкости, отворилась безо всякаго шума и Косматый выскользнул на улицу.

Дело было сделано.

Но, увы! все на этом свете не прочно.

Едва успел Косматый сделать несколько шагов, как вдруг сильный удар кулака по голове ошеломил его и он со всего размаха растянулся на земле.

— А! проклятый шпион! сказал чей–то голос, ты напрасно думаешь убежать!…

— Нед был прав, говоря, чтобы мы наблюдали! сказал другой.

— Нет никакого сомнения, что без нас этот негодяй наверно–бы убежал, заметил третий.

Кому принадлежали эти голоса? Это решительно все равно. Кому, если Нед поручил наблюдать за Фермом, как не своим достойным сотоварищам из "Притона Янки".

Косматый имел неосторожность разсказать в этой таверне об исчезновении полицейскаго агента, поэтому приятели решились убедиться лично в справедливости его разсказа и в ту минуту, как Косматый выходил, они как раз подходили к таверне "Дохлой Собаки".

Благодаря костюму Косматаго, они ни минуты не сомневались, что это полицейский, который, во время розысков Джэка успел спрятаться. Тогда, по своему обыкновению, достойные сотоварищи Неда не ожидая никаких дальнейших разяснений, бросились на мнимаго полицейскаго. Косматый был оглушен и упал.

Один из товарищей потряс его и заметил цепочку от часов.

Невозможно было более сомневаться, они действительно поймали беглеца.

— Мы сыграем славную штуку с Джэком, сказал один. Мы покончим с негодяем и затем обратимся прямо к Неду, а Джэк пусть будет розыскивать своего шпиона.

Косматый, хотя почти лишенный сознания, тем не менее, все–таки мог сообразить, что происходит что–то ненормальное, он инстинктивно боролся, хотел говорить, но голос останавливался у него в горле.

Четыре сильныя руки схватили его. Падая, несчастный попал лицем в грязь и был неузнаваем, тем более, что переулок был едва освещен, да впрочем негодяи мало и заботились о том, чтобы проверить тождество попавшагося им.

— Что мы будем с ним делать? спросил один из нападавших.

— Чорт возьми! Кажется, дело очень просто.

— В Темзу?

— Конечно!

— Но без часов?

— И без денег, прибавил который–то, ощупав деньги в жилетном кармане.

Это последнее восклицание почти совершенно привело в себя Косматаго, который принялся жаловаться и просить.

— Друзья мои…. друзья мои…. вы ошибаетесь. Помогите!… ко мне!… помогите!

— А! да замолчишь–ли ты! сказал один.

Тут удары градом посыпались на Косматаго.

Его быстро подняли затем понесли куда–то. Холодный и сырой ветер бил ему в лице…. потом он почувствовал, что его качают…. затем пустота…. падение…. затем…. Джон Косматый был брошен в Темзу…. раз он вынырнул на поверхность, хотел кричать…. но река не легко выпускает свои жертвы!

Минуту спустя, черная масса снова сомкнулась.

— А теперь, сказал один из убийц, пойдем выпьем за здоровье покойника.

Вот почему Нед мог показать Джэку письмо, извещавшее о печальной кончине Ферма.

… … … … … … … … … … … … … … .

Возвратимся в отель Прованс.

— Ну, сказал Нед, оборачиваясь к графине Листаль, которая вместе с ним слушала разговор Мориса с Бертой, вот и еще одна опасность устранена и, по вашему мнению, самая серьезная. Вы напрасно боялись этого человека. В минуту раздражения, он имел неосторожность вызвать меня, но благоразумие возвратилось к нему, и….

— Э! Вы ровно ничего не понимаете в том, что происходит! с нетерпением сказала графиня.

— Сознайтесь, однако, что нет ничего проще. Вы слышали точно также, как и я….

— Вы слышали слова, слова и больше ничего…. Я лучше слушала чем вы и я слышала…. мысли!…

— Признайтесь, дорогая графиня, сказал, смеясь, Нед, что вы хотите задавать мне неразрешимыя загадки….

— О! как вы ни сильны, как ни смелы, но позвольте мне сказать вам, что вы дитя…. Вы считаете себя неуязвимым потому, что не останавливаетесь перед убийством человека…. Потому что вы составили этот простой план овладеть бумагами, которыя могли меня погубить…. Но вы не знаете, что за человек стоит на вашей дороге. Вы пожимаете плечами! Я вам повторяю, что вы безумны…. Этот Морис Серван, которым вы пренебрегаете, способен погубить нас обоих….

— В таком случае, надо его убить….

— Убить! убить! это легко сказать!… Слушайте, Нед, вы знаете меня или, по крайней мере, знаете часть моей жизни…. Скажите, считаете–ли вы меня малодушной?

— Я смотрю на вас, как на самую отважную и ужасную из женщин.

— Ну! так я вам говорю, я, женщина, которую вы ставите так высоко, я вам говорю, что я боюсь этого человека, что вы его не убьете и что он доведет вас до каторги, тогда как меня бросит назад в ту пропасть, из которой я вышла, и одна мысль о глубине которой пугает меня.

— В таком случае, сказал Нед, я преклоняюсь…. но так как я не люблю бороться с призраками, то вы позвольте мне держаться моей системы, которая не дурна…. Я жду сегодня вечером некоторых друзей и мы поговорим о будущности этого ужаснаго Мориса….

Графиня молчала.

— Право, я вас не узнаю…. Вы, которая не остановилась…. прежде, сегодня вы слабее ребенка….

В эту минуту раздался колокольчик графа Листаль и появился лакей сказать графине, что граф просит ее к себе.

— Не безпокойтесь, сказал, прощаясь, Нед, я отвечаю за все.

— А когда мы увидимся?

— Вечером; я приду навестить графа Листаля.

X.

— Как? это вы! говорила утром в тот–же самый день мадам Клементина, привратница дома No 3, в улице Сент—Шапель.

Это восклицание относилось к господину, появившемуся перед домом.

— Это вы! и в каком виде, великий Боже! продолжала достойная женщина. Откуда это вы? из больницы?

Действительно, личность, которую Клементина приняла с выражениями такого глубокаго участия, носила на своем лице следы тяжкой болезни.

Лысый и худой, Ферм, так как это был он, едва двигался. Его члены, никогда не отличавшиеся чрезмерной полнотой, теперь болтались как в мешке, в слишком широком платье. Он был желт, как лимон. Видно было, что какое–то ужасное несчастие разбило эту организацию.

Вот что в действительности произошло.

Бросившись в воду, Ферм доплыл до берега. Но холод и волнение парализовали его силы и он упал без чувств. Очнулся он в больнице, в сильной горячке. Затем им овладел бред, во время котораго Ферму представлялись следователи с лицем Неда Фразера, танцовавшия, в подвале с углем, какую–то дикую пляску. В бреду у Ферма были счастливыя и несчастныя минуты. В одну из первых он был назначен префектом и оставлял Лекофра, но, увы! Эта воображаемая жизнь скоро кончилась.

Настало пробуждение.

Ферм чуть было не умер от воспаления в мозгу.

Прошли две недели: он мог наконец выйти из больницы и первым делом явился в гостинницу, из которой вышел столь полный надежд и уверенности в будущем.

Там его постиг ужасный удар.

После того, как произошло первое удивление, хозяин гостинницы передал Ферму пакет, который был оставлен товарищем джентльмена.

— И он уехал? спросил Ферм едва слышным голосом.

— О! уже более недели.

Что могло быть в письме? Самое простое средство узнать содержание письма, конечно, заключается в том, чтобы распечатать конверт и прочитать содержимое. Тем не менее, человечество так устроено, что всякий, боящийся подучить неприятное известие, долго смотрит на адрес, на печать, на бумагу прежде чем решится распечатать.

Так сделал и Ферм, но наконец, с мужеством отчаяния, он сломал печать.

Письмо было коротко, но выразительно:

"Милостивый государь!

"Если вы таким образом исполняете ваши обязанности, то я удивляюсь, как могли вы заслужить доверие ваших начальников. Будьте уверены, что сейчас–же по моем возвращении в Париж, я поспешу потребовать вашей отставки. Безполезно вам говорить, что всякия оправдания безполезны. Вас видели в тавернах низшаго сорта, пьющаго вместе с подонками английской черни.

Лекофр."

И так совершилось! Ферм почувствовал, что ноги под ним подгибались. В одно мгновение разлетелись все его мечты о повышении. Оправдаться! Но как? Какое дать доказательство того, что действительно было? Кто поверит такому фантастическому разсказу, в особенности в префектуре, где скептицизм, так сказать, обязателен.

— Это письмо, кажется, огорчает вас? спросил любезно хозяин.

— Я пью! шептал агент, дрожа от негодования при таком обвинении.

— Вы найдете вашего друга, продолжал хозяин, надо правду сказать, что он не мало ждал вас.

— С подонками черни! продолжал Ферм. Я! я! самая воплощенная трезвость!

— Полноте! Не надо огорчаться! говорил хозяин, выпейте стакан вина, это вас подкрепит.

Ферм принял трагическую позу.

— Пусть земля разверзнется надо мною, торжественно сказал он, если хоть капля этой жидкости попадет мне в горло.

И, не дожидаясь этого обстоятельства, которое могло и не случиться, Ферм повернулся спиною к хозяину и отправился узнавать, когда идет поезд.

Он чувствовал, что поле битвы — это Париж и он торопился скорее увидать его.

На другой день Ферм был в Париже, и первым делом отправился к себе на квартиру, сердце у него сжалось, когда он проходил мимо префектуры.

Но все–таки отчаиваться не следовало- может быть, Лекофр не привел еще в исполнение своей угрозы, может быть еще можно предотвратить опасность.

Тщетная надежда! После перваго удивления привратница продолжала:

— Кстати; к вам есть большое письмо, которое ждет вас вот уже четыре дня.

— Давайте! сказал Ферм едва слышным голосом.

Конверт был запечатан печатью префектуры.

На этот раз Ферм не колебался; мера переполнилась.

Письмо заключало в себе отставку Ферма.

Он горько улыбнулся.

— Это все? спросил он.

— Почти… однако, есть еще…

— О! вы можете говорить не стесняясь, перебил отставной агент, который более уже ничего не боялся.

— В том, что я хочу сказать, нет ничего ужаснаго, не стоит так безпокоиться. Вот уже неделя, как каждый день, в двенадцать часов, является коммисионер и спрашивает возвратились–ли вы….

— От кого он приходит?

— Этого я не знаю.

— Приходил он сегодня?

— Нет еще.

— Хорошо. Когда он придет, вы его приведете ко мне…

— Вы отдохнете? О! как кажется, вы очень в этом нуждаетесь…

Отдыхать! нет, Ферм предался печальным мышлениям о непрочности благ земных.

И так, Лекофр успел отделаться от соперника, достоинство котораго он вполне ценил! Итак, он, не колеблясь, разбил карьеру человека, преданнаго обществу и господину префекту, человека, который, еслибы судьба позволила, был лучшим следователем на свете. Что делать? Протестовать, просить? Ферм знал по опыту, что успех далеко не легок, и к тому же достоинство его не позволяло говорить оправдания, которое могло показаться сомнительным, которому могли не поверить.

Ах! этого последняго оскорбления он не мог бы перенести.

Раздался стук в дверь.

Это был коммисионер.

— Я имею честь говорить с господином Фермом? просил он.

— Да, отвечал полицейский.

— У меня есть вам письмо…

— Давайте, сказал Ферм, который вспомнил, что уже два раза в течении недели, слово письмо, произнесенное перед ним, предшествовало неприятному известию.

Адрес был написан незнакомым почерком.

Ферм прочитал письмо и снова внимательно перечитал его.

Вдруг радость выразилась у него на лице.

— Кто знает? прошептал он, последнее слово всего этого, может быть, еще не сказано.

Затем, он сказал, обращаясь к коммисионеру.

— Скажите, что я приду в семь часов.

… … … … … … … … … … … … … … … … … … .

Квартира Мориса Сервана была отделана с роскошью и комфортом.

Мы находим Мориса в рабочем кабинете, уставленном шкапами с книгами, кроме того, вся комната наполнена воспоминаниями о далеких путешествиях, совершенных хозяином квартиры.

Морис сидел перед письменным столом, облокотись головой на руки, погруженный в соображения.

— И так, думал он, в этом семействе существует тайна, которую я хочу, которую я должен проникнуть. То, что до сих пор мучило только мое любопытство, делается теперь необходимостью, даже долгом. Или я должен отказаться от Берты или до завтрашняго дня разсеять таинственность, окружающую прошедшее графини Листаль или, по меньшей мере, Джорджа Вильсона.

Он опрокинулся на спинку кресла и снова продолжал думать.

— Таким образом, говорил он себе, я настаиваю на мысли, что графиня Листаль, окруженная почтением и уважением всех, не заслуживает ни того, ни другаго; в ту минуту, как эта мысль начала вкореняться у меня в голове, было совершено убийство в Амиене. До сих пор, между этими двумя фактами нет другаго совпадения, но я не могу отрицать, чтобы это совпадение не могло бы найтись. Разсмотрев труп жертвы, я был тогда же поражен сходством между лицем жертвы и кем–то знакомым.

Когда Даблэн, в присутствии графини, показал найденную Фермом карточку Гардтонга, то я сейчас–же заметил его поразительное и неоспоримое сходство с графиней Листаль. Кроме того, и это положительно верно, вид портрета настолько взволновал графиню, что она не могла вполне скрыть этого волнения, по крайней мере от моего внимательнаго взгляда. Начиная с этой минуты, манеры графини изменились. До этой минуты графиня была согласна на мой брак с Бертой; даже больше, она сама первая заговорила о нем с графом. Едва преступление было совершено, едва увидела она портрет убитаго, как исчезла на четыре дня.

Какая была причина этого отсутствия? Я не знаю. Сказала–ли она причину его своему мужу? Я сомневаюсь в этом. Чтобы там ни было, но во всем этом есть какое–то странное стечение обстоятельств, которое может иметь значение. Графиня вернулась. Граф заболевает. Подобный припадок болезни бывал с ним уже не раз, и вдруг именно в этот раз графиня непременно желает ехать в Париж. Конечно, приписывая этот отезд какой–то тайной причине, я могу сильно ошибаться, так как возобновление болезни могло действительно возбудить в графине новыя опасения и следовательно желание посоветоваться с лучшими докторами.

Тем не менее, не надо пренебрегать инстинктивными движениями, которыя происходят в нас сами по себе, а на другой день по возвращении графини я держал с Даблэном пари, котораго я не забыл: я брался открыть амиенскаго убийцу, не оставляя местности.

Почему? Потому что я был уверен, что близко или нет, но графиня Листаль связана с виновниками этой ужасной драмы, потому что я был убежден, что ея путешествие — куда? я не знаю, — имело какое–то отношение к Амиенскому убийству и потому, что вследствие всего этого я ждал от графини жеста, поступка, неосторожности, которые могли–бы навести меня на путь истинный.

Что произошло с тех пор? Какое новое обстоятельство явилось подтвердить мою гипотезу? Когда астрономы открывают новый закон, то они поверяют его справедливость убеждаясь в том, что дела идут таким образом каким–бы оне шли, еслибы их закон был верен. Мой закон был таков: в жизни графини должно случиться какое–нибудь обстоятельство, которое будет иметь связь с ея прошедшим, в это–то время является на сцену Джордж Вильсон.

Конечно, нет ничего удивительнаго, что семейство Листаль заводит новыя знакомства; но граф болен, поэтому для него это совершенно неудобное время заводить новыя знакомства. Принадлежит–ли графиня к числу тех женщин, которыя принимают всякаго, только–бы вокруг них собрался кружок обожателей? Напротив того, она воплощенная суровость.

Я сам знаю, какия трудности должен я был преодолеть, чтобы быть принятым в доме как свой и это не смотря на рекомендацию Даблэна и расположение, которое, почти с самаго начала знакомства, стал оказывать мне сам граф. Значит если этот Джордж Вильсон был сразу принят графиней как друг, а затем как зять, и чтобы графиня, таким образом, сразу отказалась от своего обыкновеннаго поведения, нужна была какая–нибудь важная причина….

— О! продолжал он снова, этот Джордж Вильсон называет себя американцем. В этом отношении он говорит правду, он действительно принадлежит к одной нации с графиней, что до известной степени, могло–бы обяснить ея симпатию, но почему–же не может быть это обстоятельство связано с амиенским убийством, жертвою котораго был американец, а убийца, по всей вероятности, принадлежал к той–же национальности. Вступив на этот новый путь, я легко могу дойти до заключения, что Вильсон может быть убийца незнакомца…. Идя еще далее, я могу заключить, что это убийство было совершено им в сообщничестве с графиней Листаль и что теперь Вильсон занимается относительно графини шантажем. Остается обяснить еще два пункта. Кто такой этот Джордж Вильсон? Почему совершил он это преступление? На этот последний вопрос, поведение графини дает, как кажется, ответ:

Убитый, сходство котораго с графиней указывает на близкое родство, владел какой–нибудь тайной относительно графини. Убийца овладел документами, могущими сильно повредить графине и в настоящее время требует платы за свое молчание….

Морис увлекался предположениями. Ошибался–ли он или следовал но истинному пути? Читатель сам может отчасти отвечать на эти вопросы.

Уже несколько дней, как Морис вспомнил, что при начале следствия по амиенскому делу, префект полиции прислал Даблэну агента, считавшагося очень хорошим сыщиком.

Морис видел Ферма в замке Листаль и первое впечатление было далеко не в пользу полицейскаго. Но разве был какой–нибудь другой способ получить какия–нибудь сведения?

Морис, по своему положению и по связям, был принят у всех высших лиц французской администрации; поэтому он отправился к префекту полиции, который принял его очень любезно. Молодой человек выразил ему желание видеть Ферма, который ездил в Англию собирать сведения относительно известнаго амиенскаго убийства.

— Ферма! вскричал смеясь префект, если вы ожидаете каких–нибудь обяснений от этого дурака, то бросьте всякую надежду.

Затем префект в коротких словах разсказал, каким образом, отправившись со своим начальником, Ферм сейчас–же свернул с истиннаго пути.

— Вы понимаете, продолжал префект, будучи воспитан в Лондоне, как он мне сам сказал, он нашел там какого–нибудь стараго приятеля, и при помощи грога, забыл совершенно свои обязанности. Наконец, я сегодня–же отправляю ему отставку.

— Однако, заметил Морис, я слышал, что хвалили его способности.

— В нашем деле, сказал префект, надо бояться этих способных людей, которые очень часто, вместо того, чтобы уяснить дело, только путают его…. К тому–же, продолжал он, я не могу допустить, чтобы мои агенты пренебрегали своими обязанностями…. нужен был пример…. я его дал….

— И хорошо сделали, сказал уходя Морис.

Что такое могло случиться с Фермом?

Собрав о нем сведения Морис узнал, что это воплощенная трезвость.

Кроме того, он знал как часто администрация, наказывая кого–нибудь, действует на удачу.

Одним словом, для Мориса виновность Ферма не была ни мало доказана, вот почему он решился терпеливо ждать появления агента.

Каждый день он посылал к нему на квартиру коммисионера и так как настойчивость всегда бывает наконец вознаграждена, то в тот самый день, как Морис уже начал отчаяваться, Ферм явился к нему в семь часов вечера.

Агент, хотя письмо не заключало в себе никакого указания, понял, но одному имени пославшаго, что дело шло об амиенском преступлении. Действительно, Ферм не раз встречался с Морисом в кабинете Даблэна, который не скрыл от него, что г-ну Сервану суд был обязан первыми сведениями относительно таинственнаго амиенскаго дела.

Амиенское преступление сделалось между тем кошемаром Ферма; отставленный через него, он поклялся войти через него же снова в Префектуру, но не с просьбами, а высоко подняв голову; он заставит своими открытиями открыться дверь Префектуры, и не иначе займет свое прежнее место, как приведя за собой убийцу Джемса Гартонга.

Отставка доставила ему много свободнаго времени, чтобы он мог работать для себя, и он поклялся сделать собственными средствами то, чего не мог сделать Лекофр, обладавший множеством помощников. Впрочем, Провидение как кажется заботилось о нем, что доказывало послание Мориса. Будучи введен в кабинет Мориса сейчас по приходе, Ферм, котораго недавния несчастия сильно изменили, Ферм держал себя на столько же скромно, и сдержанно, как прежде был болтлив и самоуверен.

Кроме того, он теперь думал только о том, как бы отмстить свое униженное самолюбие.

Только истинная страсть может вдруг изменить человека.

— Сударь, сказал ему Морис, я узнал про вашу отставку, мне известны причины, вызвавшия эту меру и я заранее убежден, что ваша вина, если она существует, была сильно преувеличена. Если я в этом не ошибаюсь, то я в вашем распоряжении; а так как вы можете удивляться подобному неожиданному расположению со стороны человека, котораго вы не знаете, то я обясню вам причины этого. Вы занимались амиенским делом, и я имею громадный интерес получить от вас сведения, которыя вы можете мне дать.

Морис оказывал, как мы уже говорили раньше, непреодолимое влияние на всех окружающих, но Ферм и без того был слишком расположен приобрести себе союзника, чтоб он стал долго противиться этому влиянию.

Союз был заключен.

Тогда последовательно, но без лишних фраз, агент разсказал все, что произошло со времени его отезда из Франции, он даже сознался; какая мысль руководила им, когда он отправился один в таверну.

Когда агент разсказал про все, что произошло в таверне Дохлой Собаки, Морис вздрогнул при описании Неда Фразера.

Разговор был длинен.

— Сударь, сказал Морис, когда агент стал уходить, вы меня хорошо поняли: я требую от вас формальнаго обещания не делать ничего не посоветовавшись предварительно со мной… Если со мной случится какое нибудь несчастие, то вы обратитесь к Даблэну, на котораго можете положиться как на меня самаго… А теперь прощайте. Завтра в Винсенском лесу и не забывайте наших условий…

… … … … … … … … … … … …… .

Было шесть часов утра, когда два соперника и их секунданты приехали в Винсенский лес.

Джорж Вильсон приехал первым.

Его свидетели были американцы, и были представлены ему графиней Листаль.

Морис приехал в сопровождении двух офицеров и еще третьяго лица, котораго он представил как доктора.

— Вы понимаете, господа, сказал он улыбаясь, что человеколюбие никогда не должно терять своих прав.

Доктор был высокий, худой мущина, с длинными черными бакенбардами и в синих очках, которые совершенно скрывали его взгляд.

Пока свидетели уговаривались о последних условиях дуэли, доктор сказал что то Морису, который подозвал одного из своих секундантов и сказал ему:

— Попросите г-на Джорджа Вильсона, не может ли он уделить мне нескольью минут.

Морис и Джордж отошли на несколько шагов.

— Нед Фразер, сказал Морис, я мог бы заставить арестовать вас и отправить назад в каторжную работу, откуда вы бежали… Вы убийца Джемса Гардтонга, я вас знаю, не отпирайтесь… Вот, что я вам предлагаю: вы публично извинитесь передо мною в той форме, в какой вы желаете, и немедленно отправитесь за границу, выдав мне предварительно тайну вашего влияния на графиню… Вот мое последнее слово, если вы не согласны, то я вас убью. Выбирайте.

Нед Фразер слушал без малейшаго волнения то, что говорил Морис. — Милостивый государь, отвечал он, меня зовут Джордж Вильсон, я не извиняюсь и вы меня не убьете.

— Берегитесь, Нед, вы играете в ужасную игру…

— Меня зовут Джордж Вильсон, а не Нед Фразер.

Говоря это, Джордж повернул к секундантам и прибавил громко.

— Мы готовы, господа.

Разстояние было назначено пятнадцать шагов, стрелять — когда угодно

Пистолеты были заряжены и переданы сражающимся.

Оба прицелились.

В эту минуту ветви дерева, находившагося напротив Неда Фразера, раздвинулись и между ними появилось лице, с любопытством смотревшее на странное зрелище.

Лице было бледно и худо и почти все покрыто растрепанной бородой… Нед увидал его.

Убийца Джемса Гардтонга вздрогнул и побледнел.

— Седьмой номер! вскричал он. Раздался выстрел.

Нед упал лицем вперед.

Секунданты бросились к нему. Он дышал.

Сделанное им неожиданное движение спасло его: пуля Мориса раздробила ему плечо. Он сделал движение, точно желая встать, но силы изменили ему и он во второй раз прошептал.

— Седьмой номер!

КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I.

Для лучшаго понимания этого разсказа мы должны возвратиться за двадцать лет назад и разсказать факты, имеющие связь с разсказанным в предидущих главах.

Сцены, которыя мы будем разсказывать, происходили в одной из богатейших французских колоний на малых Антильских островах в Гваделупе.

Дело происходит в октябре 184… года. Девять часов вечера. Пуэнт–а–Питр, хорошенький, правильный городок начинает засыпать. Суббота, рабочие возвращаются из гавани с песнями, тогда как в элегантном квартале, застроенном красивыми домами, негоцианты также приготовляются отдохнуть от занятий недели.

Молодая женщина шла легкими и скорыми шагами к этой части города.

Но ея походке видно было что она ловка и вероятно хороша, длинные белокурые локоны падали из под шляпы на стройную талию. Маленькия ножки молодой женщины, казалось, нетерпеливо спешили к цели.

Но очевидно она боялась не следят–ли за нею или просто даже не видят ли ее, потому что она время от времени оборачивалась и как только замечала тень какого нибудь пешехода, шедшаго по одной с нею дороге, она сейчас же пряталась в какой нибудь темный угол и ждала покуда он пройдет.

Затем, когда шум шагов удалялся, она снова пускалась в путь и шла еще скорее точно торопясь вознаградить потерянное время. Наконец она дошла до стены какого то парка.

Тут она остановилась в последний раз и оглянулась вокруг.

Затем, поискав в кармане, молодая женщина вынула ключ, отворила им калитку и минуту спустя была в парке, снова тщательно заперев калитку на замок.

Это был один из тех садов, в которых искусство сумело, так сказать, дополнить природу. Между деревьями виднелось небо, сиявшее звездами.

Но молодая женщина, казалось слишком привыкла к красоте этого сада, чтобы обратить на него какое нибудь внимание.

Она поспешно пошла по аллеям, стараясь держаться в тени деревьев, чтобы не быть видимой. Впрочем, эта предосторожность была, кажется излишней, потому что ни малейший шум не доказывал, чтобы в парке мог кто нибудь быть.

Она продолжала идти.

Наконец она сделала движение удовольствия: перед ней был, на зеленой лужайке, небольшой, прелестный киоск, она поспешно пошла по направлению к нему и толкнула дверь, которая отворилась.

Внутри киоска была круглая комната, вся обитая голубой шелковой материей.

Софа и несколько кресел составляли всю меблировку комнаты, вместе со столом, уставленным фруктами.

Еслибы по стенам не было развешано различных родов оружия, то можно–бы было счесть себя в будуаре хорошенькой женщины, так воздух был пропитан благоуханием, так каждая безделушка доказывала утонченный женский вкус. Голубой фонарь висел на потолке.

Молодая женщина была одна.

Она первая пришла на свидание.

Движением, полным прелести, она сбросила с себя шаль и выпрямилась; казалось, что среди этой роскоши ей как–то легче дышалось.

Молодая женщина была очаровательна…. Казалось, что ей было не более семнадцати лет. Прелестные белокурые, вьющиеся от природы волосы покрывали ея головку.

Она подошла к двери и протянула шею, как–бы прислушиваясь, не идет–ли кто–нибудь, затем обернулась.

Взгляд ея выражал ум и лукавство, она любовалась на окружавшую ее роскошь.

Потом она легла на софу и приняла позу, полную прелести и кокетства.

Затем она снова встала и подошла к столу….

Казалось, она наслаждалась окружавшим ее богатством.

Вдруг она поспешно повернула голову и вскрикнула, точно ребенок, пойманный в шалости.

В павилион вошел мущина.

— Эдуард! вскричала молодая женщина, подбегая к нему и бросаясь ему на шею.

— Мэри! моя дорогая, прошептал он прижимая ее к груди и целуя ее в волосы. Я заставил тебя дожидаться, моя радость… ты не сердишься на меня?

— О! нет, отвечала она, нежно привлекая его на софу. Поди сюда, ко мне, и скажи скорее, скорее, ту большую тайну, которую ты обещался сказать мне сегодня.

Эдуард Стерман был высокий молодой человек двадцати двух лет, стройный и красивый собой. С перваго взгляда в нем был виден англичанин; но если–бы не его рост, то его можно было принять за мальчика, так кротко было выражение его лица, столько доброты и невинности было в его глазах.

С двадцати лет, его богатый отец потребовал, чтобы сын принимал участие в делах.

Между тем молодой человек не чувствовал ни малейшаго призвания к такого рода занятиям: его мечтательное воображение и детство влекло его к поэзии. Начитавшись Байрона, он смотрел с презрением на свои коммерческия занятия. Его душа, открытая для всяких благородных чувств, не понимала жизни, всецело посвященной материальным выгодам. Он мечтал, и сам считал себя поэтом, и находил, что это не значить быть ленивым.

Но эти идеи, которыми разгорячалось воображение Эдуарда, не находили себе ни малейшаго отголоска в холодном Джордже Стермане, эсквайре, человеке с довольно узкими понятиями, который нисколько не щадя мечтаний своего сына, нашел, что для того, чтобы вылечить его от них, довольно употребить в дело свою отцовскую волю.

Эдуард наследовал свою мечтательность от матери, но вместе с тем она внушила ему полнейшее уважение к воле отца, поэтому молодой человек хотя и старался всеми силами убедить отца, но делал это самым покорным тоном; но отец, который, так сказать, состарелся среди своих дел, который уважал только те качества, которыя имеют цену на бирже, отказался от всякой уступки со своей стороны и чтобы покончить с постоянными просьбами сына, покорная форма которых делала их только более несносными для него, старик Стерман поручил коммерческое воспитание сына одному из своих друзей в Гваделупе.

Сначала модолой человек был с восторге от новости переезда. Все англичане имеют наклонность и любовь к путешествиям, которую очень легко возбудить. Затем приехав в Гваделупу он был восхищен ея роскошной и величественной природой.

Но вскоре настала скука, от однообразия жизни. Какую пищу могло найти живое поэтическое воображение в расчетах, с которыми старался познакомить Эдуарда английский банкир, к которому отец послал его.

Молодой человек уходил из конторы, воздух которой душил его и отправлялся или в лес или на берег реки искать вдохновения и уединения.

Было легко предвидеть, что любовь легко овладеет этим сердцем, котораго ничто не наполняло. Любовь должна быть пищей для этой души, жаждавшей наслаждений.

В этом расположении ума и сердца Эдуард встретил Мэри Бланше.

Здесь, прежде чем продолжать наш разсказ, мы должны сказать, кто была эта женщина, предназначенная играть важную роль в этом разсказе.

В период от 1840--1845 года вдруг появилась и развилась в Америке эта странная эпидемия, которую можно назвать горячкой золота.

В Северных Соединенных штатах эта страсть овладела людьми самыми спокойными, самыми холодными и, представляя им картины, освещенныя громадными богатствами, делала им нестерпимой и тяжелой ежедневную работу. Напрасно люди компетентные старались остановить это необузданное стремление. На самые умные и основательные советы отвечали, что невозможно предположить чтобы Мексика и Северная Каролина одне имели золотыя руды.

Каждый день являлись из неизследованных стран путешественники, принося с собою куски минералов, в которых блестели желтые кристалы, которые доверчивость и невежество принимали за чистейшее золото. Химический анализ опровергал это, но напрасно.

Все разсказывали и пересказывали не уставая историю знаменитаго Рейда, который, в конце прошлаго столетия нашел на дне ручья кусок желтаго цвета. Сначала он счел его за вещь, не имевшую никакой цены, и думал, что сделал выгодную сделку, продав этот кусок за три доллара одному золотых дел мастеру. Этот обломок был чистое золото и стоил двадцать тысяч франков.

Вспоминали что в последние четыре года отрицали присутствие золота в источниках Каролины, но что при первых серьезных изысканиях были найдены богатыя мины золота. Эти разсказы разгорячали воображение: желание быстро составить себе состояние было так велико, что движение невозможно было остановить.

Целыя семейства оставляли города и отправлялись в места, на которыя указывали энтузиасты. Но какия разочарования и даже ужасныя бедствия ожидали золотоискателей.

Тоже самое случилось с семейством Виллинс.

Это семейство, родом из Канады, имело своим главой человека смелаго и умнаго, пробовавшаго всеми средствами разбогатеть но, вследствие ли неуменья, или несчастья, но успех никогда не увенчивал его усилий. Напрасно спорил он с судьбой: все его дела шли худо. Более чем кто–либо, Петер Виллинс имел расположение быть ослепленным этими разсказами искателей золота. Таким образом, в один прекрасный день, он продал все, что имел, и отправился с женой, сыном Джемсом, с дочерью Мэри в южную Каролину, где, по разсказам, были открыты новыя мины, разработывать которыя было чрезвычайно легко.

Хотя указания были неточны, но Виллинс не отчаялся, ничто не могло остановить его, ни дальность, ни труд, ни бедственное положение всего семейства. Он искал, искал, и по прежнему без всякаго успеха. Жена его умерла; он сам не мог устоять против этого новаго несчастия и в скором времени последовал за нею.

Джемс и Мэри остались сиротами.

Джемс был пятью годами старше сестры; это был здоровый малый, который от отца наследовал только желание разбогатеть во чтобы то нистало, только мысленно он прибавлял: работая для этого как можно менее.

Мэри было пятнадцать лет; одно желание преобладало в ней надо всем: это желание выйти сначала из нищеты, потом ждать случая.

Как странно изменяются идеи, переходя от одного человека к другому.

Петер Виллинс не понимал возможности разбогатеть иначе как трудясь; конечно, он мечтал о богатстве для своей семьи, но он не предполагал возможности достичь этого иначе как посредством настойчиваго труда.

Но его дети вынесли из его идеи только одно желание приобресть богатство, как высшее в свете благо. Эта мысль так твердо укрепилась в уме Мэри, что она постоянно стремилась к ея осуществлению. Сначала идея эта была у нея довольно неопределенна, ея планы не отличались ясностью, но слово богатство присоединялось ко всем ея мыслям.

Джемс и Мэри отправились на Север; но в Чарльстоне они растались. Их последний разговор показался бы, без сомнения, странным тому, кто услыхал бы его. Эти молодые люди, почти дети, взаимно поклялись сделаться настолько богатыми, на столько богатыми, говорила Мэри, что самые большие богачи будут удивляться, что столько миллионов может соединиться в одних руках.

Джемс поехал в Нью—иорк, и мы встретимся с ним позднее. Мэри отправилась в северную Каролину, она повиновалась очарованию, привлекавшему ея отца к золотым приискам. Но что могла сделать девушка ея лет не имевшая никакой посторонней помощи? Конечно, в энергии у нея не было недостатка, она разсчитывала на случай и мужественно шла вперед, поддерживаемая верой в будущее.

Но нет силы которая могла бы устоять против усталости, и голода.

Однажды Мэри упала на дороге: ноги отказывались служить ей, лихорадочными глазами глядела она на дорогу, которая могла вести ее… она не знала куда, но может быть и к желанной цели.

По дороге шел человек, он отправлялся в город. Это был честный малый, сирота также как и Мэри, но живший настойчивым и честным трудом. Имя его было Пьер—Бланше, да и то он не был уверен, что это действительно его настоящая фамилия. Он знал только то, что его мать приехала из Европы, что она умерла вскоре по приезде в Америку, что ее звали Бланш и что в приюте, куда его взяли после ея смерти, его всегда звали Бланше. Он приехал в Каролину по делу торговаго дома, в котором он занимался в Гваделупе. Ему было поручено изучить новый способ обработки индиго.

Проходя, он увидел Мэри и был поражен сначала выражением страдания на ея лице, а потом ея красотой.

Он спросил ее может–ли она идти опираясь на его руку и довел ее до ближней деревни.

Тут с молодой девушкой сделалась сильная горячка.

Пьер не мог решиться оставить сироту без всякой помощи: он поместил ее к знакомому плантатору и, продолжая заниматься делами, не пропускал ни одного дня чтобы не навестить сироты, к которой он привязывался все более и более.

Помимо его воли им овладело совершенно новое чувство: он чувствовал к этому существу, встреченному им случайно, любовь брата, друга и что–то еще большее.

Здоровье Мэри поправлялось медленно, первые шаги после болезни она сделала опираясь на плечо Пьера, который почувствовал дрожь от этого прикосновения.

Когда она достаточно поправилась, молодой человек спросил ея историю. Мэри разсказала ее.

Пьер думал несколько дней и в это время не показывался к больной.

Однажды утром он наконец явился с сияющим лицом.

— Мис Мэри, сказал он, вы одна и сирота; я одинок также как и вы, у меня нет ни семьи, ни родных. Мы оба нуждаемся в том, чтобы кто–нибудь любил нас и помогал нам идти но жизненному пути; хотите быть моей женой?

Молодая девушка побледнела и закрыла глаза.

Пьер молча ждал, опустив глаза.

Он говорил смело, но, дожидаясь ответа, чувствовал себя застенчивее ребенка.

— Да, Пьер, сказала Мэри твердым голосом.

Он упал перед ней на колени.

Между тем в течении нескольких минут, прошедших между вопросом и ответом, вот что подумала Мэри:

— Этот человек прав, я одна, у меня нет никакой опоры; если я откажу ему, куда же я пойду? Что будет со мною? Я разсчитывала на случай: я не должна опускать этого, должна принять эту помощь как ни странна показалась она мне в первую минуту. Сделавшись женою этаго человека, я приобретаю себе новое существование, без него, я ничто, а теперь я снова могу ждать новаго случая. Правда, что я выхожу замуж, т. е. связываю себя с сегодняшняго дня на всю жизнь. Но кто знает?

Не надо забывать, что в то время как Мэри Виллинс разсуждала таким образом, ей еще не было шестнадцати лет.

Еслибы Пьер мог читать в сердце той, которую он любил, еслибы он мог проследить за ея соображениями, увидеть ея холодность и черствость ея сердца, то он бы с ужасом отшатнулся.

Но Мэри улыбалась, и была так прелестна, что бедный малый плакал целуя ея руки.

Мэри Виллинс сделась Мэри Бланше.

Ее то мы теперь находим в павильоне с Эдуардом Стерманом.

Как произошло это новое превращение?

Вся история Мэри заключается в словах, которыя она произносила мысленно, венчаясь:

— А потом… кто знает?

Она не любила Пьера; он был для нея только первой ступенью, но ей ни минуту не приходило в голову остаться на всегда так низко, ей было необходимо подняться.

Эдуард попался ей на дороге.

Пусть читатель, при описании того тина, черты котораго мы стараемся теперь выяснить, не говорит что он преувеличен.

Мэри Виллинс прежде всего американка, т. е. женщина холодная, у которой нет ни сердца, ни чувств и отличается только разсчитанной энергией и силой воли, которую ничто не заставит нагнуться.

Американка никогда не увлекается, то, что кажется у нея фантазией, есть разсчет.

Если она счастлива в том положении, в которое поставили ее обстоятельства, то она никогда не сделает ни шага, чтобы сойти с пути, по которому идет. В несчастии она сумеет терпеливо ждать. Обманутая — она не станет плакать, не станет негодовать и открыто бороться, и тут опять она станет ждать, и отмстит холодно, медленно, с равнодушной улыбкой. Тот, кого она перестала любить, как бы не существует для нея более. Если она связана с ним, то заставит его самого разорвать цепи, соединяющия их. Иногда на нее находят припадки безумной, но сдержанной ярости. В глазах сверкает молния, губы сожмутся; затем ничего, снова возвращается спокойствие, улыбка.

Наконец, и это ея самое большое достоинство или самый громадный порок, она горда. Уязвленная раз, она безжалостна; никогда рана, нанесенная ея самолюбию, не вылечивается. Она скорее сама, своими руками разорвет ее, чем даст ей зажить.

Уравняйте все эти чувства, отняв у них характер исключительности, и вы увидите американку, такую каких много.

Напротив того, представьте этот характер под влиянием одной преобладающей страсти, например хоть честолюбия и вы получите Мэри Бланше, обманывающею Пьера, к которому она равнодушна, для Эдуарда, котораго она не любит. Кроме того вы увидите женщину, всегда владеющую собой, которая слушает свой собственный голос, оживляет по собственной воле взгляд и говорит Эдуарду Стерману, стоящему перед ней на коленах:

— Ну! говорите же скорее! я хочу все знать.

II.

Эдуард молчал.

Пристально устремив взгляд на лице Мэри, он, казалось хотел проникнуть ея мысли, но на ея лице видно было только выражение детскаго любопытства.

— Ну! сказала она опять, будешь ты говорить?

— Ты хочешь этого?

— Но я ведь только повинуюсь тебе… В твоем милом письме, которое я получила утром, разве ты не говорил, — я помню твои собственныя — выражения, что ты хочешь сообщить мне тайну, от которой зависит счастие и несчастие твоей жизни? Я пришла. Какой лучший ответ могла я тебе дать?

— Слушай, Мэри, сказал Эдуард серьезным и ласковым голосом, я ребенок… в тебе гораздо более энергии и ума чем во мне…. Я прошу тебя, чтоб ты сжалилась надо мной, чтобы ты поверила мне, который тебя любит и обожает…. но прежде чем я скажу, поклянись мне…. о! прошу тебя, поклянись мне, что если мои слова оскорбят тебя, то ты простишь мне, во имя моей любви к тебе…

— Дитя, сказала молодая женщина, разве что нибудь от тебя может оскорбить или раздражить меня?

— Ты меня любишь, Мэри? вскричал Эдуард обнимая ее.

— Почему же я здесь?

— Ты права… Я сумашедший! но что ты хочешь? я боюсь; я боюсь самого себя, моей…. Что я такое, человек слабый, нерешительный, рядом с моей Мэри, такой прелестной и гордой?…

— Ты человек котораго я выбрала… Разве моя любовь не возвышает тебя в собственных глазах?…

Молодая женщина хотела знать то, что обещал ей сообщить Эдуард. Она угадывала истину, но ей надоело ждать.

Наклонясь к молодому человеку, она опьяняла его своим горячим и страстным дыханием.

— Мэри, вскричал он наконец, да, я буду говорить, я не могу жить таким образом!.. Мэри, я не могу переносить, что ты принадлежишь другому… я хочу чтобы ты была моя… только моя…

— Разве я не принадлежу тебе? прошептала молодая женщина.

— О! не говори!… разве ты не замужем! разве не существует другаго человека, который имеет право сказать, что ты принадлежишь ему, право, которое дано ему законом и тобой!…

— Замолчи! замолчи! сказала Мэри.

— Понимаешь ли ты, продолжал с жаром Эдуард, каковы страдания, которыя я испытываю целые дни, целыя ночи! Разве ты не понимаешь, что я не могу более сопротивляться! что я люблю тебя всеми силами моей души и умираю от отчаяния и гнева!

— Дорогой мой!

— Этого не должно более быть… Если ты меня любишь, то ты почувствуешь как и я, что такое существование невозможно… Надо это кончить.

Молодая женщина отняла руки, которыми обнимала Эдуарда, и с отчаянием отшатнулась назад.

— Я кажется понимаю, сказала она после минутнаго молчания. Правда, друг мой, вы долго были подвержены тяжелому испытанию и оно не должно более продолжаться…

— Что ты хочешь сказать? вскричал Эдуард.

— Я хочу сказать, что моя обязанность… для вашего спокойствия, для вашего счастия… не заставлять вас более вести существование, которое приносит вам только горе….

— Что?… вскричал задыхаясь от волнения молодой человек.

— Мой друг, не надо на меня за это сердиться… увы! я не разсуждала!.. Конечно, я должна была понять это раньше, но я увлеклась этим счастием, для меня столь новым… и в своем эгоизме, забыла вас, видя в нашей любви только мои собственныя радости….

Мэри встала и сделала шаг к двери.

— Прощай! сказала она.

Эдуард бросился за нею.

— Что ты такое говоришь? Или я с ума схожу?

— Прощай! повторила опять Мэри.

— Как? я верно понял! вскричал вне себя молодой человек: ты хочешь уйти, ты, Мэри, моя жена, подруга всей моей жизни?.. Но ты знаешь, что это невозможно.

Мэри остановилась.

Она ждала.

— Ты меня не поняла, поди сюда, моя дорогая…

Он обнял молодую женщину. Она слабо сопротивлялась и дала увлечь себя на софу.

— Да, я говорил тебе, что такое существование невозможно, но никогда мне не приходила в голову мысль о разлуке… напротив…

— Напротив? повторила Мэри, поднимая голову и вопросительно глядя на Эдуарда.

— Слушай, моя возлюбленная, продолжал молодой человек, наклоняясь к ней, Европа отсюда далеко!..

— Европа!..

— Для нас не будет счастия, пока мы здесь, пока ты должна дрожать… и кроме того, мысль, что твой муж около тебя, эта мысль точит и убивает меня, я не могу более ее переносить… Скажи одно слово, согласись следовать за мной и мы навсегда оставим эту страну… Мы поедем во Францию, в Германию, в Италию… хочешь, Мэри? согласна?

И молодой человек, опьяненный любовью, целовал белокурые волосы Мэри… При первых словах, произнесенных Эдуардом, лице Мэри засияло удовольствием, но это не было выражение удивления. Она ждала, она предвидела, угадала это, и бросаясь к двери чтобы уйти она заранее знала, что будет удержана. Она только желала вырвать у этого нерешительнаго человека признание, которое уже сто раз было готово сорваться с его губ.

— Ну! говорил Эдуард, что же ты мне не отвечаешь?… А! я это знал… я знал что ты не любишь меня так как я тебя люблю…

— Друг мой, сказала Мэри, серьезным голосом, еслибы я не любила вас, то не забыла–бы для вас моих супружеских обязанностей…. Да, я вас люблю…. но поэтому–то я и не хочу позволить вам повиноваться необдуманному движению, в котором вы без сомнения будете позднее раскаиваться….

Молодой человек хотел протестовать. Что я буду для вас? Любовница, ничто более как любовница…. Узы закона неразрывны и моя совесть не позволяет мне разбить всю вашу будущность, связав вас со мною. Благодарю вас, друг мой, за вашу любовь, которую вы доказываете таким блестящим образом…. но мой долг отказаться от этой жертвы.

— Нет, этого не будет! вскричал молодой человек; нет, потому что ты не будешь моей любовницей, но в глазах всех будешь моей женой, подругой, избранной моим сердцем. Мы уедем, я переменю фамилию, чтобы никто не мог найти наших следов… Я богат, и это богатство, которым я пренебрегаю для себя, я употреблю на то, чтобы создать для тебя жизнь полную счастия…

Тогда, весь предавшись своей страсти, Эдуард начал рисовать молодой женщине великолепную картину их будущаго счастия.

Мэри задумчиво слушала его. Эта отдаленная перспектива ослепляла и восхищала ее как волшебный сон. Эдуард между тем говорил все настоятельнее и настоятельнее.

— едем, повторял он, едем не теряя времени… Завтра сядем на корабль, через несколько дней мы будем в Мексике… будем свободны. О, Мэри, согласись! сделай меня одним своим словом счастливейшим из людей!

Мэри выпрямилась и взглянув прямо в лице молодому человеку, протянула ему руку.

— Я согласна! спокойно сказала она. Эдуард упал к ея ногам…

Между тем, в то время как Эдуард Стерман упивался любовью и надеждою на полное счастье, Пьер Бланше выходил из конторы торговаго дома, где он занимался. Он был утомлен и даже озабочен. Бывают дни, когда без всякой причины чувствуешь на сердце какую то тяжесть, точно предчувствие несчастия; но он думал о своей дорогой жене, которую увидит и улыбка которой быстро разсеет все тучи на его лице.

Бланше принадлежал к числу честных людей, которые ищут счастия только там, где его следует искать, т е. в труде и в радостях семейной жизни. Вся его жизнь заключалась в следующем: в желании приобрести уважение людей, у которых он работал, и привязанность жены. Конечно, как и у всякаго человека, у него были свои честолюбивыя мечты. Не отличаясь особенными, выходящими из ряда вон, способностями, он сумел своим ясным, практическим умом и прилежанием добиться себе порядочнаго места.

Все вполне доверяли ему. Он знал, что после нескольких лет усиленнаго труда сделается компаньоном того торговаго дома, в котором занимался и которому уже оказал несколько важных услуг. Его жалованье уже и теперь обезпечивало ему безбедное существование и, если только не случится ничего особеннаго, то будущее было обезпечено.

Все его заботы сосредоточивались на Мэри, которую он обожал и если сожаления примешивались к сознанию исполненнаго долга, то это потому, что он желал бы доставить той, которая носила его имя, более чем относительно ничтожное довольство, которым они пользовались.

Пьер жил в небольшом домике скромной наружности, пребывание в котором он старался всеми силами сделать приятнее для той, которая занимала все его мысли. Каждый раз, когда он мог располагать какой–нибудь суммой, как–бы ни была она ничтожна, он употреблял ее на приобретение тех ничтожных безделиц, которыя льстят взгляду, давая самой простой обстановке печать изящества.

Маленький сад окружал дом; в дни отдыха Пьер ухаживал за любимыми цветами своей жены, за теми, которыя напоминали ей места, где прошло ея детство. Что касается Мэри, то она принимала все эти услуги с равнодушной кротостью, неистощимость которой часто печалила Пьера. Он желал–бы, чтобы она выразила какое–нибудь желание чтобы иметь удовольствие удовлетворить его, но, никогда не жалуясь, она точно также, казалось, и не желала ничего; она принимала, но никогда не просила.

В эту субботу Пьер возвращался домой, утомленный трудными счетами, которые ему приходилось сводить; он думал о завтрашнем дне, который он проведет весь день с своей возлюбленной Мэри, он думал также о том, как будет счастлив, когда любовь их освятится рождением ребенка.

При этой мысли он чувствовал себя легче, живее и ускорял шаги, представляя в воображении поцелуй, которым встретит его жена. Подойдя к дому, он увидел, что в окне спальной горит лампа, желтоватый свет которой пробивался через занавесы.

Пьер открыл дверь….

Обыкновенно на этот шум Мэри поспешно сбегала с лестницы на встречу ему.

На этот раз, он нарочно громче захлопнул дверь и стал прислушиваться. Молчание!…

— Это странно! прошептал он. Не больна–ли она?

Одним скачком он вбежал на лестницу и вошел в спальню.

Комната была пуста. Лампа горела на столе.

— Где она может быть? думал Пьер. Вероятно в саду….

Он снова поспешно сошел вниз и вышел в сад. Мэри там не было.

Он начал звать ее.

— Мэри! Мэри!

Никто не отвечал….

Сердце его сжалось.

Но он преодолел необяснимое волнение, овладевшее им.

— По всей вероятности, подумал он, она пошла к какой–нибудь соседке…. она сейчас должна вернуться.

Вернувшись в дом, Пьер открыл окно и поглядел на пустую улицу. Ветер был свеж.

Через несколько минут он сел около постели. Перед ним стоял стол, на котором горела лампа. Прошел час. Мэри не возвращалась.

Пьер открыл книгу и взял лампу, чтобы пододвинуть ее к себе….

Под лампой лежала свернутая бумага.

Сначала он не обратил на нее внимания и старался разсеять себя чтением.

Но его мысли были далеки от книги, тогда он закрыл ее и положил. Глаза его упали на бумажку, которую открыла перестановка лампы. Он машинально взял эту бумажку и погруженный в свои мысли вертел ее между пальцами.

Никогда Мэри не уходила на такое продолжительное время. Очевидно, случилось что–нибудь особенное. Впрочем она скоро вернется и разскажет, что такое произошло. Безпокоиться было не о чем.

Вдруг Пьер вскочил с места и страшно вскрикнул.

Он схватился руками за голову в страшном отчаянии.

Дело в том, что он открыл бумажку, забытую на столе, о! тогда ужасное открытие вдруг поразило его….

Это было письмо, в котором Эдуард Стерман назначал свидание Мэри Бланше.

Как, вследствие какой странной разсеянности оставила она его на столе? Нечаянно поставив на него лампу и занятая своими планами, Мэри забыла о письме….

Это письмо было из тех, которыя не оставляют ни малейшаго сомнения, выражения любви говорили сами за себя и указывали на продолжительную связь.

Сомнение было невозможно…. Мэри была любовницей этого человека!

И в то время как он, бедный глупец, с таким нетерпением ждал ее и безпокоился, она без сомнения, была у своего любовника.

Пьер читал, перечитывал это письмо, каждая буква котораго жгла его, он говорил себе.

— Это невозможно! я схожу с ума! я слишком люблю ее, чтобы она меня обманывала! Что я ей сделал? Какое преступление я совершил? Разве я не любил ее всей душей? О! Мэри! Мэри!

Он чувствовал желание упасть на колени и спросить у нея ответа, точно она была тут.

Но ея не было! Эта мысль была ужаснее всего? Куда она пошла? Значит, она согласилась на свидание, котораго у нея просили? И это было уже не первое, так как в письме говорилось:

"В тот павильон, который ты так любишь!"

Нечего было более колебаться…. Неизвестность хуже смерти. Надо бежать, надо все узнать! А разве не следует наказать презреннаго, который, как вор, похитил его счастие!

Наказание! мщение! Эти две идеи только и были в мозгу несчастнаго. Он сходил с ума. Мысль об убийстве охватила его ум….

Он подбежал к своему столу, открыл его и вынул пистолет.

Его руки так дрожали, что он едва мог зарядить пистолет.

Он старался преодолеть это волнение, а междутем, заряжая, со слезами шептал:

— Мэри! Мэри!

Он не смел выйти. Он говорил себе, что все это ужасный кошмар. Она сейчас должна придти! Она обяснит все! Он глуп, что верит таким химерам….

— Химеры! Но разве химера это письмо, каждое слово котораго говорит о любви! Нет надо покончить с этим!…

Пьер кинулся из дома, с непокрытой головой, полусумашедший, с налившимися кровью глазами, с пылающей головой. Он боялся сам себя и не хотел размышлять, так боялся он своей слабости… он, человек кроткий и добрый, который никогда не сердился, он жаждал теперь крови, одной крови!

Он знал дом Стермана… в эту сторону он направился, держа в одной руке предательское письмо, а в другой пистолет. Он бежал и, не смотря на все увеличивавшийся холод, нот градом катился с его лица.

Протянув руки вперед, он бежал повторяя слово, которое заключало в себе все его отчаяние, все потерянное счастие:

— Мэри! Мэри!

Наконец он добежал до дома Стермана.

Весь дом был темен и молчалив, нигде ни света, ни движения.

— Они в павильоне! сказал себе Пьер.

Тогда он принялся бродить вокруг парка. Стена, окружавшая его, была так высока, что из за нея ничего не было видно. Он несколько раз обошел вокруг, чувствуя, что с каждой минутой ярость его увеличивается.

Тогда он сунул письмо в карман, взял пистолет в зубы и принялся перелезать через стену. Руки его были в крови, колена разбиты, но он не чувствовал боли.

Наконец он добрался до верхушки стены и соскочил в парк.

— О! моя возлюбленная Мэри, говорил в это время Стерман, стоя на коленах перед своей любовницей, ты лучшая, точно также как прелестнейшая из женщин… Ты сжалилась надо мною… О! как я тебя люблю!

Она позволяла ему обнимать себя, голова ее лежала него на плече.

Вдруг она выпрямилась.

— В саду ходят! вскричала она.

— Не может быть, отвечал Эдуард, все двери заперты, мы одни, совсем одни…. Ты моя!

— Нет, нет, я боюсь, прошептала молодая женщина, оставьте меня, дайте мне уйти…

— Нет, нет.

— Прошу вас… уже поздно. Мой муж должен вернуться… Я должна вас оставить…

— Нет еще! подари мне еще несколько минут.

— Но я вам повторяю, что в саду кто–то есть! вскричала Мэри.

Эдуард ничего не слышал. Упоенный любовью, он глядел на Мэри, целовал ее голову, губы, руки…

Дверь павильона распахнулась.

Показался человек.

Это был Пьер Бланше с пистолетом в руках.

— Презренный! вскричал он.

— Пьер! проговорила Мэри бросаясь к нему.

— Вот! закричал он, бросая ей в лице письмо, вот приговор вашего любовника.

Тогда, подойдя к Эдуарду, он выстрелил

Стерман страшно вскрикнул.

Пуля попала ему прямо в грудь

— Убийца! вскричала Мэри.

Но Пьер не слышал ничего… он с ужасом смотрел на этого человека, который, взмахнув руками, тяжело упал на пол… Пьер видел как несчастный корчился на ковре в последних конвульсиях… Бланше пришел в ужас от того, что сделал; нервная дрожь пробежала по всему его телу и он бросился вон из павильона.

Мэри подошла к Эдуарду.

Он был мертв.

Минуту она простояла в задумчивости.

Потом, наклонившись, подняла письмо, брошенное ей в лице мужем, и сожгла его на лампе.

После этого, открыв осторожно дверь, она прислушалась…

Пьер убежал перелезши снова через стену.

Она вернулась в павильон, взяла свою шаль, которая оставалась на софе, бросила вокруг взгляд чтобы убедиться, что она ничего не забыла и вышла…

III.

Убийство было обнаружено ночью. Старый слуга Эдуарда Стермана, безпокоясь отсутствием своего господина, принялся его искать. Огонь в павильоне руководил им и он открыл труп молодаго человека.

Дано было знать об убийстве и почти сейчас же Пьер Бланше был арестован.

Несчастный бродил по улицам Гваделупы, не зная, куда направить свои шаги, десять раз проходя по одной дороге, не сознавая ни самого себя, ни совершеннаго убийства.

Он положил в карман оружие, которое служило ему ужасным орудием мщения.

При первых вопросах, с которыми к нему обратились, он отвечал:

— Ну, да! я убил его!

После этого он был немедленно отведен в тюрьму.

Слух об убийстве и аресте преступника распространился по городу с быстротою молнии. Эдуард Стерман был всем известен; его любили, он был добр и никто никогда не имел с ним ни малейшей ссоры.

Прибавим к этому, что его сношения с Мэри были так таинственны и осторожны, что о них никто не знал.

Когда арест Бланше сделался известен, все были возмущены против убийцы, который напал врасплох на беззащитную жертву, по всей вероятности, с целью воровства.

Правосудие сейчас же занялось этим делом. Был немедленно призван судебный следователь и в его кабинете мы находим убийцу.

Было около полудня.

Два жандарма привели в кабинет следователя Пьера Бланше, на котораго из предосторожности были надеты ручныя кандалы.

Следователь был человек холодный, безпристрастный, слушавшийся только голоса своей совести и не позволявший увлекаться никакими необдуманными впечатлениями.

Сведения, собранныя относительно Пьера Бланше, указывали на него как на человека тихаго нрава, трудолюбиваго, одним словом такого, каким мы его описали нашим читателям.

Хотя следователь уже знал, что виновный сознался в своем преступлении, тем не менее он не мог удержаться чтобы не начать сомневаться в этом, или же, говорил он себе, тут есть какая нибудь ужасная тайна, разгадки которой мы незнаем. В особенности ему казалось невероятным чтобы, убийца повиновался желанию обокрасть.

Скрыв эти соображения под маской полнейшаго равнодушия, следователь Ломонье сделал жандармам знак удалиться и оставить его наедине с обвиняемым.

Затем он знаком указал на стул Пьеру, который смотрел вокруг себя безумным взглядом, как человек пробуждающийся от сна, и старающийся угадать, где он находится.

— Садитесь же, настаивал следователь.

Бланше потупил голову и опустился на стул.

— Обещаетесь ли вы быть спокойным, если я велю снять с вас кандалы, сказал следователь.

Пьер взглянул на свои руки точно он в первый раз заметил, что на них кандалы, затем он взглянул на следователя.

— Да, сударь я обещаюсь, сказал он.

Ломонье позвонил. Кандалы были сняты.

— Теперь, продолжал следователь, разскажите мне что такое вчера произошло…

— Вчера, сказал Пьер, точно он не понял смысла этого вопроса.

— Вчера, в павильоне… когда вы выстрелили в Эдуарда Стермана.

Бланше вскрикнул и закрыл лице руками.

— Эдуард Стерман! вскричал он… так это не сон… я убил его… я, Пьер Бланше, я убил человека! О! нет, скажите мне, что это сон. Неправда–ли, я не убивал?..

Говоря это, несчастный рыдал и рвал на себе волосы.

— К несчастью преступление слишком очевидно, кротко сказал следователь. Вы убили беззащитнаго человека… Затем он прибавил, делая ударение на словах:

— Убили без всякой причины, без всякаго вызова с его стороны!.. Бланше взглянул на следователя, и медленно повторил:

— Без всякой причины… без вызова…

— Что вы можете сказать, чтобы оправдать себя, или покрайней мере обяснить причину преступления.

Лицо Пьера, до этой минуты выражавшее страдание, приняло свое обыкновенное спокойное выражение.

Он задумался.

Он стал припоминать; он видел себя весело входящим в комнату, где должно было быть все его счастие, он ждет Мэри, ходит от стола к окну… потом берет лампу… письмо… пистолет… потом безумный бег… жена в обятиях любовника… и наконец… убийство!

Все эти картины быстро прошли в его уме.

Следователь смотрел на него, и не прерывал его задумчивости.

— Ну чтоже! сказал он наконец.

В эту минуту одно соображение мелькнуло в уме Пьера. Да, он мог обяснить причину, заставившую его совершить преступление… но для этого надо было обвинить жену, которую он так любил… которую он еще любит…

Сказать это, значит обезчестить ее! А между тем в эту минуту дело шло о его голове…

Он открыл рот…

Перед ним как видение мелькнула прелестная белокурая головка, которая глядела на него и взгляд которой, казалось, молил его о прощении.

Несчастный вскричал, ломая руки:

— Я не могу!

— Берегитесь, сказал следователь, ваше молчание может иметь для вас ужасныя последствия… Если вы не представите никакого оправдания вашего поступка, то мы принуждены будем начать сами искать. Имели ли вы какую нибудь причину ненавидеть Эдуарда Стермана?

— До тех пор, нет! сказал Бланше.

— Что это значит "до тех пор"?

Пьер опять замолчал.

— Не было–ли у вас с ним какого–нибудь спора, ссоры? Не оскорбил ли он вас?

— Нет, отвечал Бланше, я его едва знал.

— Знали–ли вы, что найдете его в павильоне?

Бланше думал, и молчал.

Терпение следователя было неистощимо.

— Пьер Бланше! сказал он.

Обвиненный взглянул на него.

— Знаете–ли вы, что можно подумать после вашего отказа отвечать?

Бланше вопросительно поглядел на него.

— В павильоне были ценныя вещи, между прочим шкатулка с драгоценными камнями… Можно подумать, что вашим намерением было воровство… и что убийство было только последствием этого первоначальнаго плана…

При этих словах Бланше вскочил с места.

— Воровство! вскричал он… я вор! О! Вы этого не думаете… Я честный человек: все скажут вам это…

— Тем не менее, прервал следователь, вы убили Эдуарда Стермана.

— Ну, да! я убил его! вскричал Бланше, вне себя… и я имел на это право. Я убил его… потому что…

— Потому что?..

Но Бланше опять замолчал, его язык отказывался произнести слова, которыя должны были его спасти.

— Где моя жена? неожиданно спросил он.

— Я ее еще не видел, отвечал следователь, но почему вы об этом спрашиваете?

— Сударь, сказал Бланше, вы должны считать меня негодяем, недостойным сострадания… Ну! тем не менее я прошу у вас одной милости… не спрашивайте меня еще. Я обещаю, я клянусь… и, прибавил он печально, как я ни кажусь вам преступен, но вы можете верить моему слову… я клянусь сказать истину, но…

— Но?

— После того как вы сначала допросите мою жену… Призовите ее, поговорите с ней, спросите ее, что она знает об этой ужасной драме, и когда вы выслушаете ее, я скажу в свою очередь… и вы все узнаете.

— Это ваше последнее слово? спросил Ломонье, вы отказываетесь говорить прежде чем я допрошу вашу жену?

— Я вас умоляю исполнить мою просьбу. Повторяю вам, что не смотря на мое преступление, я честный человек… Вы поймете все. Сделайте, что я вас прошу и хотя бы мне пришлось положить голову на эшафот, я все–таки до глубины души буду вам благодарен за то, что вы для меня сделаете….

По прежнему безстрастный следователь следил взглядом за различными выражениями лица обвиненнаго.

— Вы даже отказываетесь, сказал он, описать подробности сцены, вследствие которой Стерман был убит?…

Бланше молчал.

— Я вас отправлю обратно в тюрьму… через два часа я вас снова призову. Идите и помните, что от искренности вашего признания и от вашего раскаяния зависит тот приговор, который будет произнесен над вами… Ваша судьба в ваших руках. Ваша ответственность ужасна… подумайте об этом, я разсчитываю на вашу откровенность…

Бланше встал и, опустив голову, покорно слушал слова следователя.

— Я поклялся, сударь, повторил он и сдержу мою клятву.

Ломонье передал обвиненнаго в руки жандармов.

Пьер Бланше был снова отведен в тюрьму.

Там он сел, держась за голову руками, и стал думать.

Очевидно, Мэри все разскажет. Она могла позволить увлечь себя, могла сойти с пути истиннаго, но она добра, она чувствовала к нему если не любовь, то дружбу.

К тому же так ли она виновна, как это показалось сначала? Не ошибся ли он?

Конечно, ея неблагоразумие было очевидно! Выражения письма Эдуарда положительны, но тем не менее сомнение закрадывалось в душу несчастнаго, так приятно сомневаться в том, что заставляет страдать.

— Она еще ребенок, шептал он. Она даже не сознавала пропасти, в которую падала.

Он жалел ее, он почти боялся того волнения, которое она должна была испытать очутившись лицом к лицу со следователем.

Она смешается, не будет сметь говорить.

Может быть, она даже будет стараться лгать. Тем не менее она поймет, что только ея признание может спасти ея мужа. Она сделает все на свете, чтобы спасти его от смерти, от позора.

Прошло два часа.

Дверь тюрьмы отворилась.

Пьера снова позвали к следователю.

Несчастный чувствовал, что силы оставляют его. Вероятно он очутится лицем к лицу с нею, с несчастной женщиной, которая была принуждена сделать такое ужасное признание…

Минуту спустя Пьер был у следователя, и с любопытством спрашивал его взглядом.

Следователь был один.

— Ну что? спросил Бланше.

— Я спрашивал вашу жену, сказал следователь, и не понимаю причины вашей настойчивости….

— Но ведь она говорила? Что она вам сказала?

— Она сказала, что напрасно ждала вас всю ночь и что ей положительно неизвестно ничего, что произошло.

Бланше вскрикнул и упал без чувств.

Следствие шло своим чередом.

Пьер молчал, и напрасно старалось правосудие открыть причину преступления.

Напрасно следователь напоминал Пьеру данную им клятву показать всю правду после того как будет допрошена его жена.

Пьер отказался отвечать.

Положение несчастнаго было ужасно. Один в своей камере, он спрашивал себя, как могло случиться, что все его таким образом оставили, как в особенности могла его жена решиться хранить молчание.

Он чувствовал, что это молчание была его погибель. Общественное мнение стало видеть в прежнем честном и усердном человеке — притворщика, который уже давно мечтал разбогатеть через преступление. Очевидно, кража была задумана уже давно и только случайно Эдуард Стерман оказался в павильоне. Убийца, повинуясь боязни быть выданным, убил свидетеля его преступления. Как всегда бывает, малейшия слова обвиненнаго припоминались и обяснялись.

Вспомнили, что он выражал сожаление, что не может доставить жене своей роскошной жизни, которой не позволяли его средства, некоторые припомнили, что видели его в день совершения преступления печальным и озабоченным.

Что касается самаго Пьера, то он все еще надеялся. Он не мог поверить, чтобы Мэри не спасла его. Он говорил себе, что вероятно она имела важныя причины откладывать признание, в котором заключалось, так сказать, извинение совершеннаго преступления.

Действительно, положение Пьера Бланше было очень странно, тем более, что сомнение все более и более закрадывалось в его душу; он почти не верил в виновность жены. Любовь, которую он к ней чувствовал, снова взяла над ним власть. Он обвинял себя, что позволил себе так увлечься и, припоминая то состояние, в котором он был в то время, Пьер спрашивал себя иногда, об этой ужасной сцене…. не действовал–ли он под влиянием галлюцинации. Не было–ли то, что показалось ему его женой, просто плодом его разстроеннаго воображения. Этот спокойный человек чувствовал, что сходит с ума.

Прошла уже целая неделя с тех пор как несчастный сидел в тюрьме.

Однажды утром его спросили, не желает–ли он видеть кого–нибудь.

Он обрадовался и вскричал:

— О, да, жену! жену!

Дверь затворилась, он стал ждать. Это ожидание было, почти счастием для этого страдальца.

Вследствие странной работы воображения, все недавния сцены изгладились из его памяти, и казались ему чем–то отдаленным. Напротив того, на первый план выступили дни радостей и счастия. Он снова видел дорогу, на которой лежала бедная сирота; он поднимал ее и помогал идти; потом он видел ее больной, потом выздоравливающей и улыбающейся своему спасителю. Он наслаждался всеми этими воспоминаниями, как лакомка любимыми блюдами.

Для него не существовало более ни тюрьмы, ни тюремщиков, ни судей…. Он видел алтарь, перед которым руки его и Мэри соединялись….

И когда в эту минуту дверь его комнаты отворилась и в ней появилась Мэри, Пьер прошептал:

— Я знал, что все это был сон! Затем вдруг память вернулась к нему; но в тоже время он сказал себе, что спасен, так как она тут…. Его страдания кончатся…. она обяснит ему….

— Мэри! вскричал он.

И бросился к ней, желая обнять ее.

Она не сделала ни шага вперед, и холодно и неподвижно приняла его поцелуй, котораго не возвратила.

Он не замечал ничего, он плакал и смеялся как ребенок. Он чувствовал себя счастливым, потому что видел ту, которую любил.

Мэри Бланше была бледна, ея глаза сверкали холодным блеском. Ни одна черта ея лица не дрогнула в то время, как стоя перед ней на коленах, ея муж с восторгом глядел на нее.

— Мой друг, сказала она холодным нетвердым голосом, вы желали видеть меня. Я пришла….

Он отступил на шаг и пристально взглянул на нее. Она не улыбалась, не плакала. Это было воплощенное спокойствие.

Он взял ее за руку.

Рука была холодна как мрамор.

Он пожал ее.

Никакое пожатие не отвечало ему.

Тогда он без сил опустился на стул, продолжая глядеть на жену и напрасно стараясь понять.

— Мэри, сказал он опять в полголоса.

— Мой друг? отвечала ему жена, вопросительно глядя на него.

— Ну, продолжал он, с трудом выговаривая слова, спиравшияся в его сдавленном от волнения горле, нам надо поговорить, дорогая Мэри…. прошло столько времени…. как мы не виделись….

— Да, действительно, прошло много времени, сказала Мэри.

— И уверяю тебя…. о! клянусь моей душой, что я страшно страдал…. ужасно….

И так как жена продолжала молчать, то в уме его мелькнула мысль:

— А! вскричал он, я понимаю…. Ты думаешь…. бедное дитя!… да это наверно так!… ты думаешь, что перед тобою строгий судья…. ты думаешь, что я стану упрекать тебя…. что я буду неумолим! О! Мэри! Мэри! я прощаю тебя!… я прощаю и люблю тебя!…

Несчастный поспешно подошел к своей жене и, взяв ее за голову, стал покрывать поцелуями ея лицо; он плакал и говорил сквозь слезы:

— Я люблю тебя! Я люблю тебя!

Мэри тихонько высвободилась из его обятий, затем сказала самым спокойным голосом, в котором не звучало ни малейшаго волнения:

— Упрекать!… прощать!… Я вас не понимаю, друг мой….

Пьер выпрямился. Удар был направлен слишком прямо. Он зашатался. Неужели его жена сошла с ума!

Она стояла перед ним с полу–улыбкой на губах, точно чувствуя к нему сострадание….

— Ты не понимаешь? прошептал он. Ты говоришь, что не понимаешь? повторил он еще раз, точно сомневаясь, что эти слова действительно были сказаны.

Затем гнев овладел им и он вскричал:

— Но, несчастная! разве ты не помнишь, что я убил человека, я, Пьер Бланше, я сделался убийцей из за тебя, из за тебя одной, потому что ты обманывала меня с презренным….

Он глядел на нее сверкающими глазами, следя за выражением ея лица.

— Мой друг, сказала Мэри, я уже сказала вам сейчас, что не понимаю вас…. я вам снова повторяю, что все ваши слова для меня загадка.

— Презренная! вскричал Пьер, с гневом вскакивая с места.

Она не вздрогнула, она даже не боялась его.

Между тем Пьер чувствовал что безумная ярость овладевает им.

— И так, продолжал он, ходя большими шагами по комнате, тогда как Мэри, стоя у дверей, смотрела на него, не произнося ни слова, не делая ни одного жеста, и так, я сумашедший!.. и так, возвратясь домой я не нашел письма, в котором твой любовник назначал тебе свидание… итак, я не бежал к этому проклятому дому… не лазил через стену парка… я не застал этого человека у твоих ног… я не убил его за то, что он держал тебя в своих обятиях!.. Я сумашедший!.. Все это неправда. Я должен быть безумный, если ты непонимаешь меня.

Мэри молчала.

Он вдруг остановился перед ней, скрестив руки на груди и пристально глядя ей в глаза.

— Где ты была в этот вечер? спросил он.

— Вы это отлично знаете, друг мой: как всегда… в моей комнате…

— В твоей комнате?

— Где я ждала вас всю ночь…

— Вы не выходили?..

— Нет, не выходила.

— Вы не были в павильоне в парке Стермана?..

— Я не знаю ни парка, ни павильона, ни Стермана.

Ничто не в состоянии передать тона, которым были сделаны эти ответы. Каждое слово, как свинцовый молот, падало на голову несчастнаго, который, с широко раскрытыми глазами, с испугом смотрел на эту женщину, на эту воплощенную ложь.

Вдруг он вспомнил одно обстоятельство.

— Но вы забываете, сказал он, что у меня есть доказательство моих слов?..

Мэри слегка вздрогнула.

— А! сказала она.

— Разве вы забыли, что получили от вашего любовника письмо… что это письмо…

Он колебался, не привыкнув ко лжи.

— Что это письмо у меня!..

— В самом деле? сказала Мэри.

В ея глазах мелькнула ирония.

Она очень хорошо знала, что Пьер говорил неправду, так как она сама сожгла письмо на лампе в павильоне…

Что–то точно оторвалось внутри несчастнаго. Ему казалось, что с его глаз силою срывают покрывало, что у него отрывают часть его сердца, его мозга.

Так вот какова его Мэри, которую он, только час тому назад, звал к себе…. она могла не краснея, с таким ужасающим хладнокровием… Он испугался бездны испорченности, в которую он только что сейчас заглянул.

Он почувствовал отвращение, видя ее перед собою, но в тоже самое время хладнокровие возвратилось к нему, новая энергия успокоила его нервы, уничтожила возбуждение.

— Мэри, спокойно сказал он, я очень хорошо понимаю, что трудно сознаться передо мною, что вы обманывали человека, вся жизнь котораго принадлежала вам… Но дайте мне обяснить вам все, если вы признаетесь, я вас прощу, и никогда ни одно мое слово не напомнит вам прошедшаго. Если вы будете упорствовать в молчании, и отрицать случившееся, то вы знаете, какая участь ожидает меня. Мое преступление уже начинают приписывать желанию украсть… слышите–ли вы… и я буду приговорен. Выслушайте меня, и подумайте еще: я буду приговорен к смерти… Одно ваше слово может спасти меня… на что же вы решаетесь?

Победив силой воли свое волнение, Пьер с наружным спокойствием глядел на Мэри и ждал.

Она подняла голову и взглянула в глаза мужу.

— Мне не в чем сознаваться…. я ничего не знаю….

Лицо несчастнаго страшно изменилось, но он сдержался.

— Вы можете идти, сказал он.

Мэри постучалась в дверь.

Тюремщик открыл, и она вышла.

— Сударь, сказал Пьер Бланше своему тюремщику, скажите господину следователю, что я имею сообщить ему важное открытие.

IV.

Выйдя из кабинета следователя, Пьер был гораздо спокойнее и спокойными шагами возвратился в свою комнату.

Эта твердость и это спокойствие проистекали из страннаго чувства.

Легко угадать причину, заставившую Пьера требовать новаго свидания со следователем. Его последния сомнения исчезли, его поведение было заранее начертано. Наступило время говорить, сказать всю правду.

Бланше боялся не смерти, но его страшила мысль, что он будет приговорен как вор. Он чувствовал, что когда истина сделается известна, тогда его положение должно будет возбуждать известную симпатию. Его поведение найдут извинительным и, кто знает, может быть он будет вполне оправдан?… Но допустив даже, что его подвергнут самому тяжелому наказанию, по крайней мере он не будет обезчещен.

Мэри отказалась говорить.

Он должен был открыть все сам.

Он это и сделал.

Следователь выслушал его со своей обыкновенной благосклонностью, заставил его несколько раз повторить разсказ, чтобы убедиться, что в описании фактов не было противоречия. Затем, когда Пьер кончил, он сказал:

— Пьер Бланше, я не ждал вашего признания, чтобы идти по тему пути, который вы мне указываете; с ваших первых слов я понял, что система вашей защиты будет опираться на отношения, которыя, по вашим словам, существовали между убитым и вашей женой.

— Разве вы сомневаетесь в том, что я вам сказал, вскричал Пьер, предвидя уничтожение своих последних надежд

— Я не могу, сказал следователь, ни верить, ни сомневаться, я должен тщательно проверять даваемыя мне показания, не пропуская ни малейшей подробности, сравнивать эти показания и обстоятельства, которыя могут их подтвердить….

— И что–же?

— Следствие, в котором были выслушаны многочисленные свидетели, доказало, во первых, что поведение вашей жены вполне безупречно, что она никогда не имела никаких сношений с Эдуардом Стерманом, что, по всей вероятности, она даже не знала его; наконец, что вечером того дня, когда было совершено преступление, ее видели дома, и никто не видел чтобы она выходила; огонь лампы, горевшей в спальне, доказывал, что она дома… Вы видите, что ни малейшее обстоятельство не подтверждает ваших слов….

Следователь на минуту замолчал.

Пьер не говоря ни слова глядел на него и крупныя капли пота катились у него со лба.

— Выслушайте меня, продолжал следователь, чтобы вы ни утверждали, очевидно то, что присяжные не поверят вам, если вы не представите доказательств. И если, для того чтобы защитить себя, вы обвините не только вашу жену, но и человека убитаго вами, то этот поступок будет так отвратителен, что общественное мнение возмутится и вы только сделаете самому же себе вред. Наконец, вы слишком умны, чтобы не понять, что только признание, доказывающее ваше раскаяние может заслужить вам снисхождение ваших судей. Вымена поняли; моя задача скоро кончится, последний раз, Пьер Бланше, я вас заклинаю сказать истину….

Пьер взглянул на следователя, ничего не отвечая встал и попросил отвести его назад в тюрьму.

Он был спокоен…

В его уме вдруг ясно определилась мысль:

— Я погиб! ну, что же? тем хуже для меня.

В одно мгновение, слушая как следователь обяснял ему, что все чтобы он ни говорил, безполезно, Пьер оставил всякую надежду, он бросил ветку, за которую еще удерживался, и дал себе лететь в пропасть.

— Сударь, сказал ему сторож, когда он возвращался назад, ваш адвокат ждет вас.

— Я иду, отвечал Бланше.

Адвокат, назначенный судом быть защитником подсудимаго, был молодой человек лет тридцати, уважаемый всеми, успевший уже приобрести некоторую известность. Это был умный, немного увлекающийся человек, защищавший с глубоким убеждением. Он был еще в тех летах, когда профессия адвоката кажется чем то священным: он не приобрел еще того сладкаго и удобнаго равнодушия, которое позволяет старым практикам защищать с одинаковым успехом два совершенно противоположныя положения.

Он уже много раз виделся с Пьером, но последний говорил очень неопределенно и не дал ни одного положительнаго указания.

— Ну, друг мой, сказал адвокат при виде Пьера, не буду–ли я счастливее сегодня и не дадители вы мне средство смягчить страшную ответственность, тяготеющую над вами?…

— Сударь, сказал Пьер, который был хладнокровнее чем когда–либо, что вы мне ответите, если я скажу вам, что все ваши усилия, как–бы добросовестны они ни были, не в состоянии спасти меня и что единственное доказательство вашей симпатии, какое вы только можете мне дать, будет то, что вы не станете стараться спасти меня от эшафота?

— Я вам отвечу, сказал Марсель, так звали адвоката, что ваша просьба несогласна с моими обязанностями и что если вы решились не защищаться, то я употреблю все мои усилия, чтобы заставить вас отказаться от этого решения, недостойнаго честнаго человека.

— Честнаго человека! Вы сказали: честнаго человека! Вы значит не верите, что я низкий убийца и вор, как говорят они все?…

— Я думаю, сказал Марсель, что во всем этом есть какая–то тайна, которую мне необходимо выяснить… Нет, Бланше, вы не вор, я в этом вполне убежден…. И если вы убили себе подобнаго, то вы совершили это убийство во временном непонятном раздражении, причиной котораго должно было быть серьезное, ужасное волнение….

— Говорите, говорите, вскричал Бланше, вы не можете себе представить сколько добра делают мне ваши слова.

Потом он повторил про себя:

— Честный человек!

— Доверьтесь мне, продолжал адвокат. Поверьте мне тайну, которая давит вас, и когда вы сделаете это, я клянусь честью, что сделаю все, что будет в моей власти, чтобы спасти вас от позора.

— Да…. да…. от позора! О! этого я только и желаю!

— Согласны вы разсказать мне все? спросил Марсель.

Пьер подумал. Что, если разсказав истину, он снова встретит скептицизм, с которым следователь вполне логично отнесся к его словам?

— Послушайте, сударь, сказал он вдруг, не сделаете–ли вы мне честь протянуть вашу руку?

— С удовольствием, отвечал адвокат.

Бланше взял протянутую ему руку.

— Выслушайте меня хорошенько, начал он, клянусь вам всем, что для меня дорого на свете, что все, что я вам разскажу, есть полнейшая истина…. Верите–ли вы мне?…

Марсель хотел отвечать.

— Погодите. То, что я вам скажу, не только невероятно, но я даже не могу представить вам ни малейшаго доказательства моих слов. Наконец, я прошу вас, со своей стороны дать обещание, ничего не предпринимать без моего предварительнаго согласия…. При этих условиях, я вам разскажу все.

— Бланше, отвечал адвокат, я утверждаю, что заранее верю вам и даже более, обещаю вам действовать только по вашим указаниям. Мужайтесь, друг мой, я знаю, из собранных мною справок, что вы такой человек, который не может быть низким убийцей. Говорите с полным доверием, как–бы вы говорили с вашим духовником, с вашим другом.

При этих последних словах Бланше почувствовал, что слезы навернулись ему на глаза. Но он удержал их и заговорил: он не скрыл ни малейшаго обстоятельства, разсказал свое последнее свидание с Мэри и разговор, который имел со следователем.

— Ну что? сказал он, окончив разсказ и с волнением глядя на своего защитника.

— Я был прав, говоря вам: верьте и мужайтесь! отвечал Марсель, я не только вам верю, но я еще, кроме того, утверждаю, что вы спасены.

Бланше печально улыбнулся.

— Вы ошибаетесь, сказал он.

— Конечно, продолжал адвокат, я не надеюсь на полное оправдание…. Да и то, кто знает?… Во всяком случае, наказание будет легко, вы не будете обезчещены, а действуя на власти, мы получим ваше помилование….

— А что я буду делать с этим помилованием?

— Друг мой, не надо никогда отчаиваться. Ваше несчастие велико, но оно не непоправимо….

— Но на что вы надеетесь?

— Я еще не могу вам пока обяснить, что я сделаю…. мне необходимо подумать. Во всяком случае, я прошу у вас теперь–же позволения видеться с вашей женой. .

— Вы надеетесь на нее?…

— Не раздражайтесь. Вы не поняли, что признание, котораго вы требовали, не из тех, которыя легко делаются?

— А вы думаете, печально прибавил Бланше, что ваши слова будут убедительнее моих?

— Разве это не обязанность моя, как адвоката? сказал Марсель, улыбаясь. Полноте, Бланше, вы слишком скоро пришли в отчаяние. Поверьте мне, женщина, которую вы любили, и которая позволила себе увлечься, не так преступна, чтобы всякое чувство навсегда угасло в ней…. Дайте мне пробудить в ней искру совести, которая будет вашим спасением….

Пока он говорил, Бланше припоминал холодное и безжалостное лице своей жены в то время, как он умолял ее говорить…. И он чувствовал, что сомнение овладевало им, тем не менее, он точно также говорил себе, что Мэри не могла сделаться чудовищем притворства и он спрашивал себя, имелли право отказать благородному человеку в его желании сделать последнюю попытку.

— Сударь, сказал он наконец адвокату, я полагаюсь на вас. Делайте то, что вы найдете нужным.

— Я желал–бы. продолжал Марсель, выслушать еще раз то, что вы мне сейчас разсказали. Повторите все подробности и позвольте мне предлагать вам вопросы, если что–нибудь покажется мне неясным….

Бланше мужественно повиновался желанию своего адвоката. На этот раз разсказ был длинен. Потому что несчастный разсказал все свое прежнее счастие; казалось, он сам забыл развязку этой печальной истории, он говорил, как он любил Мэри, забывая, что, может быть, в это время ее следовало ненавидеть и презирать.

Марсель встал.

— Благодарю вас, сказал он. Позвольте мне повторить еще раз, что я вам верю и желал–бы, чтобы мои слова, хотя немного, возвратили вам то спокойствие, в котором вы теперь так нуждаетесь. Теперь я отправлюсь; до скораго свиданья!…

— Когда я вас увижу?

— Не ранее, как завтра….

— Послушайте, сказал Бланше, позвольте мне надеяться как можно долее. Я буду вас ждать завтра до трех часов, если вы не придете, то, значит, вы ничего не успели добиться….

— До трех часов, хорошо. Но я буду у вас раньше этого срока.

— Да услышит вас Бог! сказал Пьер.

После этого они разстались.

Мэри Бланше не имела недостатка в различных выражениях симпатии.

Ее жалели, бедную женщину, что она связана с тем, кого народная молва звала убийцей и вором.

У нея постоянно были соседи, привлекаемые еще более любопытством, чем чувством истиннаго сострадания. Приходили узнавать новости. Когда узнали, что Мэри была у мужа, то поднялись безконечные вопросы.

— Изменился–ли он? Как он ее принял? Был–ли он кроток? Раскаявался–ли он?

Мэри, с опущенными глазами и с выражением сильнаго горя на лице, отвечала уклончиво. Эту скрытность ей ставили в заслугу. Некоторые шли далее и утверждали, что Бланше был с ней груб, что она не говорила только из сострадания к нему.

Наконец, она успевала отделаться от этих докучливых посетителей и возвращалась в свою спальню.

Там она садилась и сидела неподвижно.

Она играла в ужасную игру, и иногда, оставаясь одна, она почти боялась самой себя. Случай стал против нея; непростительная неосторожность, забывчивость, вследствие которой письмо осталось на столе, уничтожило все тщательно возведенное здание ея желаний и мечтаний.

Убежав из павильона, где было совершено убийство, она, не останавливаясь, добежала до дому. Она вошла через садовую калитку, которую нарочно оставила не запертой, затем она заперлась у себя в комнате…. Она слушала и ей казалось, что она слышит шаги своего мужа, который вернется вне себя от гнева и убьет ее!…

Умереть! эта мысль сначала заставила ее вздрогнуть. Потом, через несколько времени, успокоившись, она подумала:

— Все погибло! Если он убьет меня, то все будет кончено…. Тем хуже для меня.

Прошла ночь…. Ничего! Различныя мысли так и толпились у нея в голове. Она ни мало не сожалела Эдуарда, котораго видела умирающим.

Единственная мысль вполне поглащала ее. Что с ней будет? Что принесет ей завтрашний день?

Настало утро; Пьер не возвращался.

— Что если он сам покончил с собою? Что если он убил себя?

Она закрыла глаза, чтобы хладнокровнее все обсудить. Она слегка вздрогнула, точно была удивлена, что мысль о смерти мужа нисколько не волнует ее.

Мэри не смела пошевелиться, она ждала. Она боялась, что дверь вдруг откроется и он войдет, как безпощадный мститель….

Между тем, город начал пробуждаться. Мэри взглянула на улицу через занавесы; невидимая для всех, она заметила, что вокруг было необычайное волнение. Останавливались, разговаривали, потом все взгляды обращались на дом, говорили, указывая на него. Мэри откинулась назад, ей показалось, что на нее указывали пальцами….

Неизвестность убивала Мэри, она хотела узнать, во чтобы то ни стало. Она сошла вниз.

Как только Мэри показалась на улицу, двое отделились от группы разговаривавших и побежали к ней. Опасение овладело ею, она подумала, что хотели ее схватить, но, тем не менее, она осталась по наружности спокойной и закричала подбежавшим к ней:

— Не видал–ли кто нибудь из вас моего мужа?

Минуту спустя, она узнала об аресте Бланше….

Это был ужасный удар. Очевидно, Пьер разскажет все и, кто знает, может быть вмешает ее; может быть даже скажет, что она была его сообщницей. Не было–ли вполне логично предположить, что она завлекла Стермана в западню? Все эти мысли сменялись в ея голове с быстротою молнии. Инстинкт помог ей лучше чем какия–бы то ни было соображения. Она стала разспрашивать о подробностях. Никто не знал ничего, кроме самаго факта убийства. Но она умела так ловко устроить, что никто не думал, чтобы она могла куда–нибудь уходить с самаго вечера. Все помнили, что огонь горел в спальне всю ночь. Случай помогал Мэри. Никто не видал, как Пьер возвращался накануне вечером домой. Те–же, которые видели его днем, помнили, что он был мрачен и озабочен.

Вскоре эти первоначальныя известия подтвердились. Бланше действительно был арестован.

Вернувшись домой, Мэри вспомнила о садовой калитке. Надо было доказать, что она не могла выйти через нее, тогда молодая женщина налила в замок несколько капель воды и сказала себе:

— Если у меня есть впереди двадцать–четыре часа, то я спасена.

Суд явился произвести следствие только на другой день. Она нашла средство привести их в сад и под ничтожным предлогом хотела открыть калитку. Ржавчина успела образоваться. Она не могла повернуть ключа, тогда кто–то с большим усилием повернул ключь и сказал:

— Ваши маленькия ручки должны–бы были быть из железа, чтобы открыть эту дверь.

К чему принимала Мэри все эти предосторожности? С какой целью? Она сама этого не знала, а только говорила себе, что, может быть, придется все отрицать….

Однажды Мэри страшно испугалась; она узнала, что собирали сведения относительно ея самой, но соседи отвечали единодушными похвалами; что–же касается ея отсутствия, то никто не подозревал его, по этому поводу один неосторожный сказал ей:

— Знаете–ли вы, бедная жинщина, что голова вашего мужа сильно скомпрометирована?

Мэри до сих пор не думала о том, что ея муж, может быть, приговорен к смерти.

В тот–же самый день следователь призвал ее. Она думала, что Пьер все разсказал и ей дадут с ним очную ставку. Она чувствовала, что теряет силы, она еще не привыкла лгать с спокойствием на лице.

К счастию для нея, она очутилась с глазу на глаз со следователем. Он не знал ничего; Пьер желал только, чтобы ее выслушали. Она поняла, что он разсчитывал на ея признание. Молчать было легче, чем отрицать. Она обявила, что ничего не знает и прибавила мысленно:

— Я всегда сумею отказаться от всего.

Когда Пьер пожелал ее видеть, то она еще более утвердилась в своем решении. Читатель видел, что энергии у нея хватило.

Это свидание было для нея, как бы откровением.

Очутившись лицем к лицу с Бланше, она взглянула на него как на препятствие, стоявшее на ея пути. Жена Бланше была осуждена на вечное ничтожество, почти на нищету…. но его вдова!…

Для чего станет она говорить, чтобы спасти его? Прежде всего, избавив мужа от ожидавшей его участи, она погубит себя; она будет навсегда обезчещена. Он говорил о прощении; но какая ей была нужда в этом прощении, когда оно навсегда привязывало ее к человеку, котораго она теперь ненавидела.

Выходя из комнаты Пьера, она прошептала:

— А потом, кто знает?…

Это "кто знает" было полно жестоких предположений.

Во всяком случае решение Мэри было принято: ждать и ничего не делать, чтобы вызвать или помешать событиям.

Марсель, как он обещал Пьеру, явился к его жене.

Молодой человек не знал ея. Увидя ее прелестное, кроткое лице, он стал сомневаться. Сказал–ли ему Пьер правду? Но это сомнение было не продолжительно. Он заметил тонкия губы и какую–то странность в выражении взгляда. Внутренний голос говорил ему, что Бланше сказал правду.

— Я адвокат вашего мужа, сказал Марсель.

Мэри поклонилась и ждала.

— Вы знаете, без сомнения, продолжал он, что сказал ваш муж, относительно обстоятельств, при которых было совершено убийство Эдуарда Стермана?…

— Я должна сказать вам, сударь, отвечала Мэри, что я мало поняла в грубых словах, с которыми…. с которыми мой муж обратился ко мне, когда я была у него.

Эти слова были сказаны спокойным тоном, который поразил адвоката.

Он смутно почувствовал, что будет побит.

— В таком случае, если вы позволите, я вам повторю разсказ вашего мужа, сказал Марсель.

— Прошу вас.

Адвокат почти слово, в слово, передал разсказ Пьера Бланше.

Молодая женщина слушала его не прерывая. Она не сделала ни одного движения, не пробовала перебить его.

— Ну что–же, сударь? сказала она, когда Марсель замолчал.

— Я должен спросить вас, сударыня, на сколько справедливы подробности относительно сцены в павильоне?…

— Я удивляюсь, сударь, что вы обращаетесь ко мне с подобным вопросом….

— А почему? позвольте узнать….

— Потому что вы, вероятно, не первый, которому Пьер Бланше разсказал эту басню и, вероятно, уже было произведено следствие, чтобы проверить справедливость этого разсказа….

— Действительно….

— Если бы эти факты, одно предположение которых есть уже для меня оскорбление, были хоть только вероятны, то неужели вы думаете, что правосудие не могло бы достать хоть каких–нибудь доказательств?…

— Сударыня, сказал адвокат, знаете–ли вы, что дело идет о жизни вашего мужа?…

— Дело идет о жизни Пьера Бланше, убившаго Эдуарда Стермана…. Бланше уже делал мне это предложение. Он хочет, чтобы дополняя сделанное преступление, я согласилась оскорбить ложью память убитаго…. Я спрошу у вас, сударь, посоветуете–ли вы, сделать мне это?…

— И так вы утверждаете, что не знали Эдуарда Стермана?..

— Позвольте мне заметить, что ваша настойчивость есть оскорбление для женщины, которую вы не имеете права неуважать…

— А что, если я сказал бы, сударыня, что, по моему убеждению, ваш муж сказал правду?…

Мэри подняла на адвоката взгляд, полный страшной ненависти.

— Что, если я прибавил бы, что это убеждение так сильно вкоренилось во мне, в особенности после того, как я увидел вас, что я пущу все в дело, чтоб достать- доказательства этого факта.

— Я вам отвечу, что я не считаю себя принужденной уступить вам, чтобы избавиться от ваших оскорблений…

Марсель взглянул на нее; она выдавала себя. Бледная, со сжатыми губами, она казалась воплощением сдержанной ярости.

Марсель был спокоен.

— Вы принимаете вызов на борьбу?…

— Я не принимаю и не отказываюсь…

— И если для того, чтобы спасти вашего мужа, вам было бы достаточно сказать, что Стерман преследовал вас своим ухаживаньем… что вы всегда отталкивали эти ухаживанья, что ваш муж нашел у себя письмо Эдуарда к вам, на которое вы не обратили никакого внимания… то сделаете–ли вы это?

Мэри подумала с минуту. Затем поняла, что если она согласится на это полу–признание, то от него недалеко будет и до полнаго сознания.

— Я не могу и не скажу ничего, кроме истины, отвечала она…

— В таком случае, на мне лежит обязанность, открыть эту истину.

Мэри встала и подошла к двери.

— Я ухожу, сударыня, сказал Марсель; но даю вам честное слово, что я сделаю все на свете для спасения Пьера Бланше, и если он умрет на эшафоте, то я буду знать что это вы убили его…

Марсель вышел.

Мэри была измучена, она упала на кресло и прошептала, ломая руки.

— Только бы они покончили с ним!

V.

Обвиненный был перевезен в форт Ричпэнс, главный город Гваделупы, так как тут был суд и присяжные. День суда приближался.

Когда Марсель разсказал Пьеру о результате своего разговора с Мэри, то Пьер принял известие об этом с полным спокойствием, которое с этой минуты более не покидало его.

— Я погиб, сказал он своему адвокату; она одна могла меня спасти и не хочет этого сделать; душа этой женщины, которую я так любил, до такой степени испорчена, что я не хочу даже заглядывать в нее. Я умру смертью подлецов и, может быть, это даже лучше для меня, по крайней мере, все будет кончено одним ударом, и я не буду более страдать.

Напрасно Марсель старался возвратить ему надежду. Пьер качал головой и не верил.

— Что вы хотите? говорил он, в жизни бывают роковыя случайности. Я не зол, я убил человека, потому что застал его у ног моей жены. Она была в этом проклятом павильоне, и я не знаю, по какой странной случайности, никто не видел ее ни выходящей из дома, ни входящей… Я был без ума от горя и гнева. Я даже не мог и подумать собирать доказательства!.. И вот теперь я не могу доказать очевиднаго факта. Повторяю вам, что это судьба. Все против меня!… я предпочитаю, поскорее покончить с этим.

Иногда он спрашивал себя, почему могла Мэри желать его погибели?

— Если бы вы знали, говорил он, обращаясь к адвокату, еслибы вы знали, как я был добр и кроток с нею. Я отдал бы свою жизнь, чтобы избавить ее от малейшей неприятности. Никогда она не выражала никакого желания, котораго я сейчас же бы не исполнил, чего бы это мне ни стоило, и эта женщина меня ненавидит! Ненавидит до того, что желает моей смерти! Неправда–ли, что все это очень странно и что я родился под несчастной звездой.

Марсель потребовал новаго следствия; никакое, самое ничтожное обстоятельство, не явилось в подтверждение слов обвиняемаго, и тем не менее, адвокат верил ему.

Обвинительный акт был составлен. День суда был назначен.

Обвиненнаго повезли в суд.

Он печально улыбнулся. Час жертвы настал. Он бросил взгляд на стены тюрьмы, думая, что он увидит их снова не раньше, как после своего осуждения.

Зала заседания была полна народа; многие сограждане Пьера явились в суд.

Общественное мнение было враждебно обвиненному. Самые снисходительные и расположенные к Пьеру, говорили, что он сумашедший, другие упрекали его, что он убил иностранца, что бросало тень на всю колонию и могло внушить опасения негоциантам других наций, которые пожелали бы устроить свои конторы в Гваделупе.

Во всех мнениях всегда участвует доля эгоизма.

Когда обвиненный проходил площадь между двумя рядами солдат, в толпе раздались яростные крики:

— Смерть вору! Смерть убийце!

Несчастный опустил голову и продолжал идти. Он слышал только одно слово: "вор", и это несправедливое оскорбление уничтожило его.

Он сел на скамье обвиненных. Его мысли были как–то неясны, он смотрел на все окружающее точно это до него нисколько не касалось. Он машинально считал число судей, потом присяжных. Напротив себя он видел прокурора, который глядел в свои заметки и, время от времени, глядел на подсудимаго.

Марсель сидел на скамье защитников; заметив равнодушный вид своего клиента, молодой человек не надеялся вырвать его из рук смерти. Он чувствовал, что один против всех, против всеобщаго предубеждения, против самаго обвиненнаго.

В публике большинство было равнодушно.

Приступили к допросу свидетелей. Это были люди, присутствовавшие при аресте Бланше и слышавшие его первыя признания.

Наконец, было произнесено имя Мэри Бланше.

Она встала… до тех пор она была закрыта непроницаемым вуалем, так что никто не мог узнать ее.

Она стояла, опустив голову и не обернулась в сторону мужа.

Боялась–ли она его взгляда, или почувствовала еще себя недостаточно сильной, чтобы устоять против этого последняго кризиса?…

Был прочитан обвинительный акт.

Он был не длинен.

Признавая тот факт, что в продолжение многих лет поведение обвиненнаго вполне безупречно, обвинительный акт напоминал, что он выражал желание быстро разбогатеть и завидовал положению людей, получавших богатство по праву рождения и наследства.

Затем говорилось об озабоченности, которую часто замечали в Бланше; он, казалось, с нетерпением ждал, когда будет принят товарищем в контору, где он занимался.

Каким образом эти сдержанныя желания могли зародить в обвиненном мысль о преступлении, это известно одному Богу. Но факт убийства несомненен.

Затем следовало сознание обвиненнаго, не оставлявшее ни малейшаго повода сомнению в его виновности.

Сначала Бланше отказался дать какое–либо обяснение, затем передумал, и после долгих колебаний, стал говорить, будто бы убитый имел преступныя сношения с его женой. Было очевидно, что эта система защиты, составленная уже много спустя после преступления, была основана на вопиющей лжи. Произведенное следствие вполне опровергло ее. Репутация жены Бланше была безукоризненна и было тяжело видеть, что обвиненный, для своей защиты, не отступил перед тем, чтобы взвести отвратительное преступление на свою жену.

Во время чтения обвинительнаго акта, Бланше смотрел на большой стол, стоявший перед судьями, на котором лежали вещественныя доказательства. Он видел одежду Стермана, рядом с нею пистолет, и, по странной игре воображения, ему казалось, что это платье оживлялось, а пистолет сам вкладывался ему в руку. Вся сцена оживала в его воображении.

Это был павильон, обитый голубой материей, освещенный висевшей с потолка лампой… он вбегал, как безумный, в полуоткрытую дверь… видел человека, стоявшаго на коленях… Мэри, с опущенной головой, целующую этого человека в голову… потом выстрел… потом падавший человек!

Начался допрос.

Пьер Бланше возвратился к ужасной действительности. Надо было отвечать.

Председатель говорил медленным, монотонным голосом, не имевшим ни малейшаго выражения.

Пьер Бланше сознался, что убил Эдуарда Стермана.

— Что вы имеете сказать в свою защиту? спросил председатель.

Пьер обернулся к Марселю и взглядом спрашивал его.

— Скажите правду, отвечал Марсель.

Тогда холодно, без гнева, и будучи убежден, что ему не поверят, Бланше разсказал все подробности сцены в павильоне.

Шепот недоверия пробежал по зале.

— И так, сказал председатель, вы утверждаете, будто бы несчастный Эдуард Стерман был любовником вашей жены?…

— Да, я утверждаю это…

— У вас было в руках письмо, которым он назначал ей свидание?

— Да, господин председатель.

— Что же сделалось с этим письмом?

— Я не знаю.

— Оно не было найдено в павильоне. Значит, надо предполагать, что ваша жена уничтожила его?

— Об этом я ничего не знаю.

— И вы не нашли у себя в доме ни одного письма Стермана к вашей жене?…

— Я даже не искал.

— Но правосудие сделало это, был произведен тщательный обыск и не было найдено ни одного письма. Имеете–ли вы какую–нибудь причину думать, что ваша жена чувствовала к вам отвращение.

— Нет.

— Ея поведение никогда не возбуждало ваших подозрений?

— Никогда.

— Вы никогда не замечали ухаживанья убитаго Стермана?

— Никогда.

— И тем не менее вы настаиваете на ваших словах?

— Настаиваю.

— Садитесь.

Бланше взглянул на своего защитника с печальной иронией. Марсель жестом хотел ободрить Пьера.

Были выслушаны свидетели, но они не внесли в дело ни малейшаго света.

Вызвали Мэри Бланше.

В зале произошло движение. Все хотели видеть ее.

Она вышла из комнаты свидетелей и медленно дошла до своего места.

Встав напротив судей, она подняла вуаль. Она была страшно бледна, и гладко зачесанные волосы делали выражение ея лица еще более невинным и кротким.

Мэри поглядела на председателя.

Бланше встал со своего места.

В последний раз видел он это прелестное лицо, перед которым преклонялся, этот лоб, который столько целовал, эти глаза, в которых он видел свое блаженство…

Ея руки, которыя он пожирал взглядом, казались еще меньше и прелестнее, чем когда либо. Видя ее такой прекрасной, он спрашивал себя, не было–ли преступлением с его стороны, связать со своей судьбою судьбу такого очаровательнаго создания и не это–ли преступление приходилось ему теперь искупать…

— Сударыня, сказал председатель, закон не дозволяет вам принимать присяги. Поэтому, одна ваша совесть должна вам подсказать ответы на те вопросы, которыя я вам сделаю…

Она поклонилась.

— Скажите нам все, что вы знаете касательно обстоятельств, которыя сопровождали преступление, совершенное Пьером Бланше.

— Делайте мне вопросы, сказала твердым голосом Мэри, я буду отвечать…

— Не говорил–ли вам ваш муж, что он имеет какую нибудь причину ненавидеть Эдуарда Стермана?

— Нет, никогда.

— Не слышали–ли вы когда–нибудь, чтобы он угрожал тому, кого впоследствии убил?

— Никогда.

— Выслушайте меня хорошенько и отвечайте по совести, Пьер Бланше утверждает, будто бы Эдуард Стерман был вашим любовником… Что вы на это скажете?

Мэри молчала.

— Оправьтесь и преодолейте ваше волнение, сударыня. Вы слышали мой вопрос? Ваш муж, Пьер Бланше, утверждает, будто бы вы имели с покрйным Стерманом преступную связь .

Мэри в первый раз обернулась в сторону мужа, потом посмотрела на Марселя и, опустив голову, прошептала едва слышным голосом:

— Это правда.

Как ни тихо сказаны были эти слова, но подсудимый услышал их.

Он вскрикнул, протянул к жене руки, потом, рыдая и закрыв лице руками, опять опустился на скамейку.

Несколько мгновений прошло во всеобщем, неописанном волнении.

Марсель наклонился к Пьеру и говорил ему шепотом, ободряя его.

Сами присяжные не могли скрыть своего волнения в виду этого неожиданнаго признания.

Один только прокурор, казалось не чувствовал, волнения, которое овладело всеми присутствующими, он молча изучал лицо свидетельницы.

— И так, заговорил снова председатель, призвав публику к молчанию, вы сознаетесь, что были любовницею убитаго Эдуарда Стермана?

После новаго колебания, Мэри повторила:

— Да, признаюсь.

— Признаетесь–ли вы также, что ваш муж застал вас в павильоне парка вместе с вашим возлюбленным?

Мэри вскрикнула и отвечала.

— Да.

— Вы признаетесь: что получили от Стермана письмо?

— Какое письмо? поспешно спросила она.

— Письмо, в котором он назначал вам свидание на вечер этого–же самаго дна.

Она, казалось, старалась припомнить понять повторила:

— Да.

— Разскажите нам подробности сцены, происшедшей в павильоне.

— В павильоне?… ах, да! в павильоне!… прошептала она, путаясь. Потом она вздрогнула, точно то чего от нея требовали было выше ея сил. Она зашаталась.

— Говорите! говорите! вскричал Марсель.

Свидетельница прошептала несколько непонятных

Прокурор встал.

— Господин председатель, сказал он, и вы господа присяжные заседатели, разве вы не видите, что происходит в настоящую минуту в душе этой женщины? Проникнутая состраданием к несчастному, имя котораго носит, она старается святой ложью избавить виновнаго от ожидающаго его справедливаго и заслуженнаго наказания….

— Госпожа Бланше, сказал председатель, скажите нам по совести всю правду.

Мэри взглянула вокруг себя блуждающим взглядом, потом, протянув руки вперед, упала на пол.

К ней бросились на помощь.

Она, казалось, была в обмороке.

Когда ее подняли, то после небольшого перерыва заседания снова приступили к ея допросу и председатель повторил ей вопрос.

— Мне нечего прибавлять, прошептала она.

Марсель был приведен в ужас. Неужели только одно мгновение желала она сказать истину и теперь, уже раскаяваясь, что повиновалась голосу совести, она снова будет молчать?…

Или–же вся эта сцена была только делом адской хитрости, чтобы вернее погубить несчастнаго в смерти котораго она поклялась?

Марсель еще раз постарался вырвать у нея признание. Но председатель разделял мнение, высказанное прокурором, он не мог даже удержаться от того, чтобы не сделать этой женщине легкаго внушения за то, что она, конечно, с похвальной целью, но тем не менее старалась остановить ход правосудия, сделавшись сообщницей мужа.

Но что было всего ужаснее во всем этом, это то, что Мэри заранее разсчитала эффект этой сцены, и что — ужасно сказать — она играла заранее начертанную роль.

Бланше был окончательно погублен. Это происшествие наносило ему последний удар. Он сам понял это, он чувствовал, что жена его искусно разрушила последнюю неверную надежду, за которую он мог еще держаться.

Убеждение в этом так поразило его, что с этой минуты, полузакрыв глаза, он ни на что не смотрел и ничего не слушал.

Прокурор начал свою речь.

Задача его была легка. Пьер Бланше был, по его словам, обыкновенный убийца, который, чтобы осуществить свои желания, тем более сильныя, что оне долго им скрывались, не побоялся решиться на ужасное преступление.

Прокурор требовал применения к обвиняемому самаго высшаго наказания.

Что мог сделать Марсель?

Он напрасно искал выхода между признанием обвиненнаго и ужасными полупризнаниями Мэри Бланше, а между тем, он был уверен, что Бланше не был тем отвратительным убийцей, каким считали его все остальные.

Он был красноречив, убедителен. Его внутреннее убеждение выражалось в сильном и горячем слове.

Он боролся всеми силами, стараясь возбудить сомнение в присяжных и возбудить их сострадание….

Когда, наконец, изнуренный и взволнованный, он опустился на свое место, то все его собратья одобряли его.

Что касается Бланше, то он даже не слышал ничего.

Прокурор отказался от возражения.

Вопросы, предложенные присяжным, были многочисленны.

В них говорилось о убийстве ночью…. о покушении на воровство со взломом…. о преднамеренности.

После полутора–часоваго совещания, присяжные вышли в залу заседания:

Ответ был на все вопросы: "Да".

Пьер был снова приведен на свое место, его лице не выражало даже любопытства.

Вердикт был обявлен ему.

После этого председатель спросил, не имеет–ли он желания сделать замечания относительно применения наказания.

Пьер, казалось, пробудился от сна и сказал твердым голосом:

— Нет, господин председатель.

Суд произнес приговор.

Пьер Бланше был приговорен к смертной казни через обезглавление. Исполнение приговора было назначено на главной площади в Пуэнт–а–Питр.

Бланше, как автомат, отдался в руки жандармов.

Через час он сидел в комнате, назначенной для приговоренных к смерти, на нем была надета горячечная рубашка.

… … … … … … … … … … … … … … … .

На другой день, коммерческое судно увозило Мэри Бланше в Северную Америку.

VI.

Теперь нам пора опять возвратиться к главным лицам нашего разсказа.

Повернувшись спиною к Сене, у моста Искусств, и идя прямо на левый берег, кладбище Монпарнас остается направо и наконец доходишь до прежних внешних бульваров Парижа.

Там находится Италианский бульвар и бывшая застава того–же имени.

В двух шагах, немного вправо, идет наиболее любопытная и наименее известная часть Парижа.

Узкия улицы образуют из себя что–то в роде лабиринта, но этот лабиринт поражает неожиданностью того, кто в него входит. Когда вы доходите до конца улицы Бюо или улицы Дезирэ, то, кажется, что почва вдруг исчезает у вас под ногами. Это почти отвесное окончание возвышенности. Склон на столько крут, глубина обрыва так велика, что пришлось поставить деревянные перила, чтобы предохранить от падения пьяных, которыми изобилует эта, мало известная, часть города.

Вдали, на горизонте, виднеется Бисетр. Нет ничего страннее того зрелища, которое представляет вечером вершина этого холма. Можно подумать, что находишься во ста милях от Парижа, в какой–нибудь мало населенной местности, шум большаго города доносится сюда только неясно, на улицах никого не видно, а в дожди они не проходимы от грязи.

Последний дом в улице Бюо, уже уничтоженный после того времени, когда происходит наш разсказ, стоял на самом краю возвышенности и, казалось, еле держался, да и то каким–то чудом. Это было деревянное строение, состоявшее из двух этажей. В нижнем, имевшим два окна и одну дверь, над дверями было написано желтой краской на темном фоне:

"Сэнкуа, содержатель меблированных комнат."

Затем, выставленныя на окнах бутылки доказывали, что здесь продается водка и пиво.

Дело происходило вечером того дня, когда Морис дрался на дуэли с Недом Фразером и опасно ранил его.

По улице Бюо шел какой–то человек и, как казалось, старался найти что–то; он вынул из кармана грязную бумагу и стал тщательно разсматривать при тусклом свете фонаря. Мы говорим тусклом потому, что в то время, о котором мы говорим, газ, само собою разумеется, еще не проник в эти отдаленныя места. Без сомнения, незнакомец прочитал то, чего искал, потому что он сделал довольный жест и пошел, не останавливаясь до самаго конца улицы.

Тут он остановился перед домишкой, который мы только что описали.

Прежде всего он тщательно огляделся вокруг, нет–ли кого–нибудь на улице; казалось, он боялся, что за ним следят.

После осмотра, не видя ничего подозрительнаго, он подошел к двери и взялся за ручку.

Дверь отворилась.

Незнакомец очутился в комнате довольно обширной, среди которой находилась выручка и на ней несколько стаканов. Сальная свеча освещала эту комнату, стены и пол которой, казалось, были пропитаны грязью и сыростью.

Человек, дремавший облокотись на выручку, поспешно поднял голову, при входе посторонняго.

— Кто тут такой? спросил он хриплым голосом.

— Вы Сэнкуа? спросил вошедший.

— Чего вам надо от Сэнкуа? грубо отвечал хозяин дома.

— Мне надо с ним поговорить….

— Ну! так говорите…. потому что это я.

— А! это вы, продолжал новопришедший; но не может–ли нас кто–нибудь услышать?…

— У меня нет секретов.

— В самом деле, насмешливо сказал пришедший, но….

Тут он понизил голос.

— Но, что вы скажете Сэнкуа, если я пришел к вам от сына?

— Что? вскричал Сэнкуа.

Одним прыжком он выскочил из за выручки и подбежал к двери, которую запер на ключ; потом, вернувшись назад, он схватил горевшую на столе свечку и поспешно поднес ее к лицу пришедшаго.

Трудно было определить каких лет был вошедший.

Он должен был быть высокаго роста, но спина его была сгорблена. Сам он был покрыт лохмотьями. Худое лице, впалые щеки и ввалившиеся глаза указывали на ужасныя страдания. Все лице почти исчезало под целым лесом растрепанных, почти седых волос.

Сэнкуа внимательно разсматривал его.

— Вы сказали…. начал он.

— Я сказал, что хотел говорить с Сэнкуа, от имени его сына….

— Откуда вы?

— Оттуда–же где и ваш сын….

— Вы убежали?

— Убежал.

— Что мне докажет это?

— Вот это.

Сказав это, незнакомец засунул руку под лохмотья, прикрывавшия его грудь и вынул бумагу, которую, несколько минутт, тому назад, он читал при свете фонаря. Вынув бумагу, он протянул ее хозяину, который поспешно ее схватил, потом, бросив на нее взгляд, он конвульсивно прижал ее к губам.

Сэнкуа был маленький старик, которому на вид можно было дать лет семдесят. Он был худ и тщедушен. Глядя на него трудно было подумать, чтобы он мог сильно волноваться, тем не менее, теперь он плакал. Он взял руку незнакомца и крепко сжал ее.

— И так, говорил он, вы его видели, вы его знаете?… Бедный мальчик…. Он страдает…. Говорит–ли он обо мне?… Боже мой!… Боже мой!…

И старый Сэнкуа безсильно опустился на скамью, закрыв лице своими морщинистыми руками.

— Он здоров, сказал пришедший, когда я оставил его, он был здоров!… Он просил меня передать вам, чтобы вы не теряли мужества. Он терпелив…. В этом свете надо иметь много терпения, прибавил незнакомец, точно отвечал на свою собственную мысль.

— И он вас прислал ко мне? вскричал старый Сэнкуа, выпрямляясь. Делайте здесь все, что хотите: мой дом, правда, очень бедный дом — теперь ваш…. Вы здесь хозяин…. Я буду вам повиноваться…. я буду служить вам…. но, не правда–ли, вы мне поговорите о сыне?…

Потом он вдруг перебил себя.

— Как ваше имя? спросил он.

Незнакомец вздрогнул.

— У меня нет больше имени, сказал он. Зовите меня, как звали там… Зовите меня Седьмой номер.

— Седьмой–номер?

— Да, в Каэнской тюрьме, я занимал постель за седьмым номером, в четвертом отделении…. меня никогда не звали иначе….

— Ну, господин Седьмой–номер, я уже сказал вам…. вы здесь хозяин…. Что вам угодно?…

Седьмой–номер огляделся вокруг.

— Здесь нет никакой опасности? спросил он.

— Опасности! А! нет…. все мои жильцы теперь спят….

У Сэнкуа жили мусорщики, которые вставали и выходили только среди ночи.

— В таком случае, не дадите–ли вы мне хлеба и стакан вина?…

— Сию минуту.

И Сэнкуа, ноги котораго дрожали от волнения, овладевшаго им, поторопился принести то, чего гость просил у него.

В то время, как Седьмой–номер жадно ел: Сэнкуа, облокотясь на стол напротив, смотрел на него. Легко было угадать, что он был точно как на иголках и старался не обращаться с вопросами к пришедшему и молчал.

Седьмой–номер заметил его замешательство, лице его осветилось улыбкой сострадания, и он заговорил первый:

— Ваш сын был добрый малый?

— Да, и хороший работник…. Я погубил его…. да, я, сударь, и я готов–бы был вырвать язык, чтобы наказать себя за те дурные советы, которые я давал ему….

— И которыя довели его до того места, где он теперь…. до каторги?…

— О! вскричал Сэнкуа, снова зарыдав, до каторги!… Да, что и довело его…. Я его бил…. я выгонял его за дверь и говорил: "иди куда хочешь…." Когда он мне говорил: "папа, я голоден!…" Я отвечал ему, что у булочников есть хлеб. Я приучил его воровать…. бедняжка!… И вот уже десять лет, как он там….

Вдруг Сэнкуа замолчал.

— Но вы, продолжал он после минутнаго колебания, сколько лет вы пробыли там?…

— Я уже перестал считать, отвечал медленно каторжник, шестнадцать или семнадцать лет… не знаю наверно.

— И вы бежали!

— Да.

— Один?…

Седьмой–номер улыбнулся. Он понял, что этот отец упрекал его, зачем он не помог убежать его сыну.

— Вашему сыну осталось всего два года. лучше потерпеть.

— Да, вы правы…. Потому что, если вас поймают…. то отправят назад туда…. и на более долгое время….

— На более долгое время! сказал Седьмой–номер, ну, это–бы меня удивило….

— А! так вы?…

— Пожизненно.

— Боже мой, простите, что я вас об этом спрашиваю…. но что вы такое сделали?…

— Ничего! поспешно отвечал Седьмой–номер.

Но видя удивление Сэнкуа, прибавил:

— Я говорю глупости… Я убил человека….

— Чтобы…. украсть. Вам тоже верно давали дурные советы.

— Да, это правда! сказал Седьмой–номер; но не будем более говорить об этом…. Видите–ли, старик, вот уже шестнадцать или семнадцать лет, как я должен был быть мертв…. потому что, между нами, меня приговорили к этому…. а потом, я не знаю, что за дьявольская идея пришла им в голову, потом меня помиловали. Вместо эшафота, они приговорили меня к пожизненной каторжной работе…. Семнадцать лет!

Сэнкуа не мог слушать без некотораго волнения признания убийцы. Но он сейчас–же оправился и сказал, взяв за руку Седьмого номера:

— Ну! старик, надо забыть это, так как вы теперь не там…. и главное, не надо позволять взять себя….

— Забыть!… вы думаете, что такия вещи забываются?… Что–же касается поимки, то это мое дело.

— Вызнаете, дом Сэнкуа не блестящ, но у меня кое–что есть. С техь пор, как он там, о! я с тех пор работаю без устали…. я хочу, чтобы вернувшись, он получил кое–что, я хочу, чтобы ему не пришлось сносить ни чьих оскорблений…. я копил…. копил…. он будет доволен…. да!

Седьмой–номер внимательно слушал разсказ старика.

— Вы сделали доброе дело, сказал он. Оно выкупает то зло, которое вы сделали сыну…. Надо хорошенько беречь эти деньги…. это будущность вашего сына…

— Беречь! О, об этом не безпокойтесь. Оне всегда со мной….

— А! равнодушно сказал каторжник.

— Теперь когда вы поели и выпили, сказал Сэнкуа, то не хотите–ли вы мне сделать большое одолжение, если только вы не очень устали?

— Конечно хочу.

— Поговорите мне о нем.

Седьмой–номер охотно повиновался….

Было уже далеко за полночь когда он наконец, улегся на отведенную ему постель.

VII.

Возвратимся в отель Прованс.

Нед Фразер был перенесен домой без чувств, после того как был ранен Морисом.

Не будучи смертельной, рана тем не менее была все–таки опасна.

Два доктора стоят у постели больнаго, который до сих пор еще не пришел в себя. Безчувственное состояние продолжается уже более двух часов

Дыхание Неда прерывисто, его красивое лице бледно, как мрамор.

Графиня Листаль уже несколько раз присылала узнавать о положении больнаго. Ей отвечали, что хотя состояние больного и опасно, но, тем не менее, рана не смертельна.

Американка была в состоянии неописаннаго возбуждения.

Вся ея будущность стояла в эту минуту на карте.

Два человека, дравшиеся на дуэли в Винсенском лесу были оба ея врагами. Нед Фразер владеет ужасным секретом, открытие котораго может разбить всю жизнь графини и снова бросить ее на дно той пропасти, из которой она вышла только благодаря силе своей энергии.

Что касается Мориса, то графиня не доверяет ему, она знает, что между ней и этим человеком обявлена война и что борьба уже началась.

Богатая и уважаемая графиня Листаль не осмеливается хладнокровно подумать о том, какова будет ея будущность, если откроется тайна, которою владеет Нед и обяснение которой Морис, во чтобы то ни стало, желает иметь.

О! еслибы они оба могли умереть!

При этой безумной, несбыточной мысли, графиня чувствовала, что неописанная радость овладевает ею.

Потом она подумала и решила, что если не оба, то хоть один непременно будет убит.

Который?

Если это будет Морис, то она снова подпадет под власть Неда Фразера. Она будет принуждена выполнить то, что обещала. Берта должна будет выйти за Неда Фразера.

Да и тогда еще будет–ли она покойна, будет ли она спасена? Не воспользуется–ли негодяй этим первым успехом, чтобы потребовать от нея, как от сообщницы, все больших и больших уступок…. Это будет постоянно висящий над ней меч Дамокла, постоянная боязнь, постоянное, принужденное подчинение….

Но что, если Фразер будет убит? Морис, по крайней мере, ничего не знает. Ненависть, которую он к ней чувствует и которую она угадала, не имеет никакого серьезнаго основания. Когда Нед будет устранен, тогда она будет свободна отдать ему снова руку Берты и тогда, составляя члена семейства Листаль, он первый будет заинтересован в том, чтобы хранить молчание. Кроме того, не идет–ли тут дело об одной из тех неопределенных антипатий, которыя могут быть уничтожены ловко разыгранной привязанностью?…

Сомневаться было невозможно.

Интерес графини заставлял ее желать смерти Неда Фразера.

Вдруг, она узнает, что он ранен.

Смертельно?

Нет, но рана опасна, очень опасна.

Как могло случится, что Морис не убил его на месте? Неужели его рука задрожала? Теперь графиня ненавидит Мориса за то, что он промахнулся и не попал в сердце.

Неловкий! шепчет она.

Тем не менее, она еще не вполне потеряла надежду. Доктора очень легко могут ошибиться. Она знает, что Нед все еще не пришел в себя, пуля до сих пор еще не вынута.

Что если он умрет?

Затем в ея голове мелькнула одна идея. Она закрыла глаза, чтобы лучше обдумать ее. Графиня одна, а между тем, она вздрогнула, точно что–нибудь испугало ее; ея мысли пугают ее. Она встает и начинает ходить. Она желает, во чтобы то ни стало, успокоить волнение, против воли овладевающее ею.

Она снова посылает узнать о состоянии Неда; известия все те же. Обморок не прекращается. Ничего новаго не произошло в состоянии здоровья больнаго. Тем не менее, доктора отвечают за его жизнь…

Если только не случится чего–нибудь особеннаго.

Особеннаго? Что они под этим понимают? Какое–нибудь происшествие… неожиданное волнение… кто знает?

Графиня снова задумалась.

Кто ходит за ним? Около него нет ни одного друга. Он иностранец, одинок; только секунданты, которых ему представила графиня, часто присылают справляться о состоянии здоровья раненнаго.

Взяли сиделку, которая должна будет провести ночь около раненнаго. Доктора снова придут вечером… в восемь часов.

Графиня Мариен успеет принять какое–нибудь решение. Она отправляется к графу Листаль, который очень равнодушно выслушал о случившемся. В глубине души он сохраняет к Морису симпатию, которую он всегда к нему чувствовал, поэтому он узнал о результате дуэли даже с некоторым удовольствием….

Обо всем этом графу разсказала Берта, и бедный ребенок, счастливый, что Морис счастливо избавился от опасности, рыдая кинулась на шею отцу.

При входе графини, отец и дочь поспешно отодвинулись друг от друга; в этом инстинктивном движении заключалось какое–то недоверие к графине; Мариен заметила это и невольно сказала себе, что исчезновение Неда Фразера возвратит всему семейству, а в особенности ей самой, то спокойствие котораго она искала и которое разрушилось с приездом Неда Фразера…

Между, тем мнимый Джордж Вильсон пришел в себя; было семь часов вечера.

Фразер лежал один, т. е., хотя в комнате и была сиделка, но она уснула.

Ночник освещал комнату неверным светом.

Придя в себя, Фразер старался собрать свои мысли; его память рисовала ему уголок Винсенскаго леса, где происходила дуэль; он видел себя с пистолетом в руке, стоящим напротив своего противника. Вдруг, он вздрогнул. дрожь пробежала по всему его телу.

Он вспомнил то, что ему сказал Морис Серван,

И так Джордж Вильсон был разоблачен. Его безпощадный враг назвал его настоящее имя.

Он говорил о каторге, об убийстве в Амиене, о Джемсе Гардтонге.

Потом вдруг, появилось странное лице, как зловещий образ прошедшаго.

— Следует–ли бороться? спрашивал себя Нед Фразер.

Против воли, он чувствовал, что страх овладевает им. Игра, если не совсем проиграна, то, во всяком случае, дело очень похоже на это; правда, что у Неда, не смотря на все это, есть могущественный помощник — графиня Листаль.

— Ах! говорил себе раненный, графиня будет страшно жалеть, что меня не убили.

Затем мысли больнаго снова начали путаться; бред начал овладевать им… но припадок был не продолжителен.

Пробило восемь часов.

У изголовья больнаго снова находятся два доктора.

— Вы спасены, говорит раненному один из них; но выслушайте хорошенько то, что мы скажем. Перевязка, наложенная на вашу рану, есть ваше спасение. Не делайте никаких движений, а в особенности остерегайтесь сдвинуть перевязку, даже не дотрогивайтесь до нея, иначе может произойти внутреннее излияние крови, которое для вас крайне опасно… Завтра мы надеемся вынуть пулю, после чего через две недели или, самое большее, через три, вы будете в состоянии встать с постели.

Нед наклонил голову в знак благодарности.

В ту минуту, как доктора уходили, графиня Листаль появилась на пороге комнаты.

Она была еще бледнее, чем обыкновенно. Доктора раскланялись с нею и зная участие, которое она принимает в больном, они повторили ей наставления, только что данныя больному….

Затем, доктора удалились, а графиня подошла к постели раненнаго.

Нед сейчас–же узнал ее; в эту минуту он чувствовал свою голову вполне свежей.

— Ну! сказал он насмешливым тоном, не смотря на все, ваш покорнейший слуга еще жив и сохраняет приятную надежду сделаться вашим зятем…. Не правда–ли графиня?

Мариен холодно взглянула на него.

Вдруг Нед вспомнил лице, виденное им в Винсенском лесу.

— Тем более, прибавил он тогда, что вы еще имеете во мне большую нужду..

— В самом деле?

— Да, да…. случилось нечто новое…. завтра я вам это разскажу…. Сегодня я не чувствую себя в состоянии говорить…. моя бедная голова очень тяжела…. мне хочется и надо спать….

Глаза Неда закрывались сами собою. Он напрасно старался не закрывать их. Взгляд Мариен, пристально глядевший на него, пугал Неда. Эта женщина внушала ему ужас….

Она стояла перед ним неподвижная и бледная, точно привидение….

Эта самая неподвижность имела на несчастнаго какое–то чарующее влияние…. Напрасно старался он бороться цротив него; дремота все более и более овладевала им…. Он пошевелил губами и хотел говорить, но силы изменили ему…. Он заснул тяжелым сном, каким должны спать помешанные….

Тогда перед ним произошла, конечно, это ему снилось, странная сцена.

Ему казалось, что графиня Листаль наклонилась к его лицу и прислушивалась к его дыханию…. Потом она неподвижно стала смотреть на раненнаго, точно изучая его лице.

В комнате все было тихо, сиделка вышла из нея на несколько времени.

Неду показалось, что, простояв несколько времени в таком положении, графиня сделала жест, точно решаясь на что–то…. Она еще ближе наклонилась к нему…. потом ея рука легла на постель так легко, что он едва почувствовал это.

Эта рука скользнула под одеяло…. Потом дотронулась до плеча раненнаго…. Он лежал по прежнему неподвижно, погруженный в оцепенение, которое всегда следует за сильными лихорадочными припадками….

Было–ли это на яву или происходило в разстроенном воображении больного?

Ему казалось, что графиня медленно и осторожно дотронулась до полотняной перевязки, стягивавшей его плечо…. Прикосновение было легко, едва чувствительно…. Потом все исчезло….

Нед приподнялся на постели и страшно вскрикнул.

В эту–же самую минуту в комнату входила возвращавшаяся сиделка.

— Что с вами такое? вскричала она, увидя раненнаго, сидевшаго на постели и державшагося за то место на плече, где была рана.

Лицо Неда было страшно…. смерть держала его в своих когтях, он задыхался.

Перевязка была сдвинута…. внутреннее излияние крови началось.

— Помогите! кричал несчастный задыхающимся голосом…. ко мне!… ко мне!..

Потом, откинувшись назад на постель, он прошептал:

— Умереть!… так…. не отомстив!… Нет, это невозможно….

Казалось, что его слова, были услышаны; отворилась дверь и вошел Морис.

— Вы? вскричал Нед. А! сам ад посылает вас ко мне…. Вы будете…. вы будете моим мстителем!

Морис подошел к раненному.

— Нед Фразер, сказал он, я пришел к вам с последней просьбой….

Но в эту минуту он заметил страшное выражение лица больнаго.

— Что с вами? вскричал Морис.

Нед старался победить приближавшуюся смерть, все члены его дрожали. Он сделал Морису знак рукой, как–бы прося его молчать…. Потом закрыл глаза, как–бы стараясь собрать остаток сил.

— Подойдите ближе, сказал он наконец слабым голосом.

Морис повиновался.

— Еще ближе…. сюда…. наклонитесь ухом к моему рту…. не теряйте ни одного слова…. ни одного звука…. Я умираю насильственной смертью…. убитый…. понимаете–ли…. убитый вашим врагом…. графиней Листаль….

Морис вздрогнул.

— Да…. да…. она приходила во время моего сна сдвинуть повязку с моей раны…. Я чувствую приближение смерти…. Но я хочу, чтобы вы отмстили за меня… И вы это сделаете…. я в этом уверен…. Когда узнаете все…. Вы должны найти одного человека…. который в Париже…. и котораго имя…. Пьер Бланше…. Это беглый каторжник…. котораго звали там…. в Каэнне…. странным именем…. как?… мои мысли путаются…. да! Седьмой–номер!… Он также хочет отмстить ей…. Я хотел–бы пожить еще немного…. Мне надо так много разсказать вам….

В ту минуту как он говорил эти слова, в комнату вошла сиделка в сопровождении доктора, за которым она ходила.

Доктор стал осматривать рану.

— Как вы думаете, проживу я еще час? спросил Нед.

— Да, если вы будете молчать…. если–же нет, то умрете через полчаса….

— Хорошо! сказал Нед, я буду говорить….

VIII.

Прошло две недели со времени последняго разговора Неда Фразера с Морисом Серван.

Американец умер.

Графиня Листаль вздохнула с облегчением. Исчезновение ея сообщника было для нея спасением.

Все, казалось, сговорилось, чтобы обезпечить графине спокойствие на будущее время, так как здоровье графа Листаль стало быстро поправляться.

Началась весна. Возрождение всей природы дало болезненной организации графа новыя силы. Он уже начал выражать желание оставить Париж и возвратиться в замок.

Однако, доктор требовал, чтобы он не торопился делать это путешествие, так как усталость могла оказать вредное влияние на его, еще не вполне возстановившееся здоровье.

Тем не менее, он получил позволение выезжать кататься в экипаже, когда погода была хороша.

Однажды, после полудня, граф, графиня и Берта ехали в Булонский лес в коляске.

Графиня сияла от радости. Она оказывала мужу и Берте величайшее внимание. Она хотела заставить простить себя, она желала, чтобы имя Джорджа Вильсона было забыто навсегда.

Одна Берта была нечальна. Со времени смерти Неда Фразера, Морис ни разу не являлся в отель Прованс. Почему он не приходил? Препятствие, разлучавшее его с невестой, исчезло. Даже более, в минуту решимости, Берта написала ему короткое письмо, в котором умоляла его придти к ним. Граф много раз выражал желание снова увидать того, на кого он смотрел как на друга и на сына.

Графиня не противилась более свадьбе Мориса и Берты. Как могло случиться, что в ту минуту, когда все затруднения были устранены, молодой человек не являлся требовать исполнения даннаго ему обещания. Графиня Мариен угадывала мысли Мориса. Она сама не могла отделаться от чувства какого–то неопределеннаго безпокойства, но она скоро успокоивала себя: она достаточно знала характер Мориса и знала, что как–бы он ни ненавидел ее, но все–таки, его любовь к Берте, одержит верх над его ненавистью.

Вдруг Берта вздрогнула:

— Вот он! невольно вскричала она.

Граф и графиня поспешно обернулись в ту сторону, куда указывала молодая девушка.

Это был ехавший верхом Морис.

Быстро приняв решение, Мариен велела остановить экипаж и приказала лакею попросить молодаго человека подехать.

Морис повиновался и, спустя мгновение, он стоял у коляски со шляпою в руке.

— Ну, мой друг, сказал граф, вы, кажется, нас совсем оставили?

Морис пристально глядел на графиню. Казалось, он искал на ея лице доказательства того, что ему сказал умирающий Нед.

— Я должен тысячу раз извиниться перед вами, медленно сказал он. Но я с некотораго времени, крайне занят одним делом исключительной важности, которое поглощает все мое время….

Под пристальным взглядом Мориса, графиня не опустила глаз. Она сама также старалась прочитать во взгляде Мориса.

Странная вещь была эта скрытая неприязнь, которой не замечали ни граф, ни его дочь.

— Когда будем мы иметь удовольствие видеть вас у себя? спросила Мариен самым спокойным голосом.

— Я скоро буду иметь честь явиться к вам, холодно отвечал Морис.

— А что это за важное дело? спросил улыбаясь граф.

— Дело идет о нескольких преступлениях, следы которых я открыл, отвечал Морис равнодушным тоном.

— Вы, по прежнему, желаете состязаться с полицией? заметила Мариен.

Морис ни слова не отвечал на это насмешливое замечание.

— Я очень рад видеть, сказал он, обращаясь к графу, что ваше здоровье поправляется.

Что было всего страннее в этом разговоре, это то, что никто не делал ни малейшаго намека на дуэль и на смерть мнимаго Джорджа Вильсона. Казалось, что все сговорились не вызывать этого воспоминания.

— До скораго свидания! сказала наконец Берта.

Молодой человек бросил на нее быстрый взгляд, в котором Берта увидела всю прежнюю любовь к ней, которую она считала для себя потерянной.

— До скораго свиданья! отвечал Морис.

После этого он дал лошади шпоры и ускакал.

Но этого короткаго свидания было достаточно для Мариен, чтобы указать ей на существование новой опасности, однако, она еще не знала о разговоре Мориса с умирающим Недом.

— Я чувствую себя немного усталым, сказал Листаль, не вернуться–ли нам домой?

Коляска поехала назад в Париж.

Час спустя, она остановилась перед отелем Прованс.

Но ни один из троих, сидевших в коляске, будучи погружены в свои мысли, не заметили на перекрестке триумфальной арки, нищаго, который, опершись на палку, равнодушно смотрел на гуляющих и на проезжающие экипажи, но вдруг, при виде экипажа, в котором ехало семейство графа де-Листаль, этот нищий вздрогнул от удивления…. Потом он принялся бежать по боковой аллее, не теряя из вида коляски.

Затем, когда экипаж остановился перед подездом отеля Прованс, нищий распросил, кто были лица, сидевшие в нем.

Сначала думали, что он хочет просить милостыню и грубо прогнали его, но нищий не успокоился и настоял на том, что получил желаемыя сведения.

— Графиня Листаль! повторил он. Благодарю вас.

После этого он поспешно удалился.

Вскоре он пришел в улицу Бюа и вошел в дом стараго Сэнкуа.

— А, это вы, Седьмой–номер! Вы сегодня вернулись раньше обыкновеннаго, сказал продавец вина.

— Я очень устал, отвечал беглый каторжник.

— Я думаю! вот уже две недели как вы без устали ходите по Парижу…. Не мудрено, что под собою ног не чувствуете.

— Если хочешь что–нибудь найти, то надо искать….

— И вы должно быть ищете усердно…. Но, между нами будь сказано, что–же вы такое хотите найти?

— Скажите, вы никогда не хотели никому отмстить?

— А! да…. да…. я хочу отмстить. Но знаете–ли вы, кому? Я хотел бы отмстить самому себе за то зло, которое я сделал своему сыну….

— Я, сказал Седьмой–номер, я должен отмстить человеку, который сделал зло мне…. и я отмщу! Клянусь теми страданиями, которыя я перенес!

— Вы хотите отыскать кого–нибудь?… Но как вы приметесь за это в таком городе как Париж?

Каторжник засмеялся.

— О, случай великое дело…. пустяки…. какой–нибудь проезжающий экипаж…. и дело сделано!

— Да это правда…. при счастии!

— Знаете что, Сэнкуа, я думаю, что мне придется скоро вас оставить.

Сэнкуа был поражен этим неожиданным известием.

— Оставить меня…. почему–же?

— Потому что…. потому, что экипаж проехал…. и мне надо будет многое сделать.

— Т. е., другими словами, вы нашли того, кого искали?

— Да, нашел.

— Значит, дело пойдет на лад?

— Да, именно, как вы говорите, дело пойдет за лад.

— Вы, кажется, опять довольны?… Значит, отмстить так приятно?

Глаза Седьмаго–номера засверкали.

— Но, главное дело, продолжал Сэнкуа, не делайте глупостей…. не дайте себя снова взять.

— Ну, это уже мое дело.

— О! я не сомневаюсь, что вы хитрец, но вы знаете, это так скоро делается… и к тому же, к таким, как вы, они не бывают особенно нежны… Впрочем, я говорю все это, желая вам добра.

— Поэтому я и не сержусь на вас… Я пойду теперь наверх… отдохну немного, а потом отправлюсь в путь.

— Так скоро!

— Я не хочу терять времени!

— Чорт возьми! вскричал Сэнкуа, не хотел бы я быть в шкуре того, кому вы собираетесь отомстить…

Седьмой–номер ничего не отвечал.

Он пошел наверх: ни одного тряпичника не было дома. Их спальня была довольно большая комната, в которой постели стояли рядом одна с другой. Сэнкуа занимал сам маленькую комнату, запиравшуюся большим замком

Седьмой–номер огляделся вокруг. Потом стал прислушиваться… он услышал, что внизу Сэнкуа ходил взад и вперед по лавке.

— Ну, прошептал беглый каторжник, к делу.

Он подошел к своей постели, поднял матрас и вытащил из под него множество инструментов странной формы, которые всякий вор живо бы узнал.

Нисколько не стараясь заглушать свои шаги, идя без всяких предосторожностей, Седьмой–номер подошел к двери которая, вела в комнату хозяина.

Дойдя до нея, он уронил один из инструментов, который, падая, сильно зазвенел. Седьмой–номер, казалось, не обратил никакого внимания на это обстоятельство, которое возбудило внимание Сэнкуа. Услыша стук железа, старик поднял голову говоря:

— Какого чорта делает он там наверху?

Потом он стал прислушиваться. Ему казалось, что он слышит какой–то странный шум.

Седьмой–номер, с неловкостью, которую трудно бы было предположить в беглом каэнском каторжнике, ломал замок у двери Сэнкуа…

Замок с шумом открылся. Седьмой–номер вошел в комнату, войдя в нее он поспешно сломал замок у маленькаго шкапа, скрытаго в стене, у изголовья постели. Открыв его, засунул в него руку и вынул оттуда бумажник…

В эту же самую минуту, он почувствовал, что кто–то схватил его сзади.

— Негодяй! вор! кричал Сэнкуа, который тихонько подкрался и поймал каторжника на месте преступления.

— Замолчишь–ли ты! кричал Седьмой–номер, стараясь вырваться.

Конечно, могло показаться странным, что каторжник, бывший гораздо сильнее старика Сэнкуа, не мог с ним справиться. Сэнкуа крепко держался за каторжника, который, казалось, хотел добраться до двери.

Во время борьбы они очутились около окна, тогда Седьмой–номер, стараясь удержаться за окно, неловко отодвинул задвижку. Окно открылось.

— Помогите! грабят! продолжал кричать Сэнкуа, резкий голос котораго раздавался на всю улицу.

Оба боровшиеся были ясно видны с улицы. Стараясь схватить каторжника за горло, Сэнкуа в тоже время не переставал кричать и крики его начали привлекать соседей.

На улице довольно скоро собралась целаа толпа.

— Помогите! грабят! повторял Сэнкуа.

— По крайней мере, ты не будешь кричать из за пустяков, сказал Седьмой–номер и, вытащив из кармана нож, он взмахнул им над головою старика.

В эту самую минуту несколько соседей по храбрее ворвались в дом и поспешно взбежали по лестнице.

Они вошли в комнату где происходила описываемая нами сцена.

Седьмой–номер опрокинул Сэнкуа и нанес ему удар ножем, так как потекла кровь.

Пришедшие бросились на каторжника, который энергически оборонялся. Нож был у него вырван.

Четыре сильные молодца схватили каторжника, который был вытащен на улицу.

Несколько минут спустя, он был передан в руки полиции.

Сэнкуа шел за ним и злобно показывал кулак Седьмому–номеру, который смеялся. Нож ранил старика в руку и платье его было в крови.

Полицейскаго коммисара не было- поэтому первый допрос Седьмому–номеру сделал секретарь.

Что особенно приводило в ярость стараго Сэнкуа, это то, что покушение на кражу было сделано над деньгами, которыя он предназначал своему сыну.

— Неужели тебе не стыдно, кричал он Седьмому–номеру, что ты хотел обокрасть несчастнаго отца?…

— Что вы имеете сказать? спросил полицейский каторжника…

— Я?… ничего. Что же такое, что я хотел немного пообчистить этого старика… меня взяли… тем хуже для меня….

— Как ваше имя?

— Пьер Бланше, по прозванию Седьмой–номер.

— Откуда вы?

— Из Каэнскаго острога…

Секретарь с удивлением взглянул на него…

— Вас освободили?

— Нет, я убежал, вот и все.

— Твое дело ясно, негодяй! заметил Сэнкуа.

— Ну, сказал один из полицейских, обращаясь к толпе, мы сегодня поймали славную птичку!

На другой день, Седьмой–номер сидел в Мазасе, обвиняемый в тройном преступлении: в побеге, в покушении на воровство со взломом и на убийство…

IX.

Разскажем здесь, что такое Нед Фразер, умирая, передал Морису Сервану.

Читатель не забыл, что вследствие преступлений, совершенных в Гвиане, Нед был приговорен к пожизненной каторжной работе.

Едва вступив в Каэнский острог, он сейчас же начал думать о том, как бы бежать.

Одаренный настойчивостью, энергией и исключительной способностью к притворству, он сумел, несмотря на недоверие, которое внушал сначала, сумел приобрести расположение начальства. Прибавим к этому еще то, что изящество и изысканность манер всегда оказывают влияние на тех, кто в состоянии их оценить. А эти драгоценныя качества, которыми Нед обладал в высшей степени, также как и его замечательный ум еще резче выдавались в той грубой среде, в которую он попал.

Будучи сначала употребляем на работы в форте Сен—Мишель, он постоянно отличался крайним послушанием и кротостью.

Не было никакого самаго тяжелаго дела, перед которым бы он отступил. Он покорно исполнял всякия приказания; в нем соединялась замечательная сила с необыкновенной ловкостью и не раз прибегали к его помощи в исполнении таких работ которых остальныя каторжники не могли исполнить. Кроме того, он покорно переносил жизнь каторжника, никогда не жаловался, никогда ни о чем не просил и, что очень ценится начальством, во время инспекторскаго осмотра он никогда не заявлял никаких претензий.

Мало по малу, его жизнь стала все более и более улучшаться; затем, при помощи какого–то средства, даннаго ему его товарищем по каторге, он мог притвориться серьезно больным и его решено было отправить из Казны в Иль–ла–Мер.

Иль–ла–Мер есть небольшой островок в группе Ремирских островов, куда отправляют стариков, больных и выздоравливающих.

Нед Фразер по болезни был отправлен туда.

Рядом с ним занимал место один каторжник сосланный пятнадцать лет тому назад за убийство. Со времени его прибытия, весь состав его товарищей уже не раз переменился, никто не знал его имени, котораго он никогда не говорил тем, которые его о нем спрашивали. Поэтому его называли по номеру той постели, на которой он спал.

Это был Седьмой–номер.

Седьмой–номер пользовался уважением своих товарищей, а начальство показывало к нему особенное расположение; в течении пятнадцати лет он ни разу не был наказан. В свободное от работы время он садился на берегу моря и по нескольку часов сидел неподвижно, глядя куда–то вдаль.

Чего искал он на горизонте? Седьмой–номер был никто иной как Пьер Бланше, историю котораго мы разсказали раньше.

Вскоре после произнесения приговора, Марсель, адвокат Пьера, добился смягчения его наказания. Эшафот был заменен вечной каторжной работой. Адвокат разсчитывал не остановиться на этом. Для него не было сомнения относительно успеха его планов. Он понял все, что было преступнаго и ужаснаго в поведении Мэри Бланше, и дал себе обещание сделать все возможное чтобы снасти своего несчастнаго клиента. К несчастию для Бланше, человек, бывший его единственной поддержкой, должен был погибнуть самым ужасным образом. В 1843 году произошло страшное землетрясение, уничтожившее Поэнт–а–Питр. Множество жертв погибло под развалинами разрушеннаго города или нашли смерть во время пожара. Марсель был среди жертв этаго ужаснаго разрушения.

После его смерти, кто стал бы заниматься судьбою Пьера Бланше? Конечно, никто. Перед несчастным было только безконечное существование каторжника.

Он покорился судьбе. Всякая надежда для него погибла. В первые годы он думал иногда о Мэри, он говорил себе, что, может быть, придет день, когда она вспомнит о том кого погубила, что может быть, угрызения совести тронут наконец ея испорченное сердце, и что она все пустит в ход, чтобы исправить сделанное ею зло. Время шло.

Пьер ничего не слыхал о Мэри. Прошло десять лет со времени его приговора, как вдруг одно неожиданное обстоятельство снова пробудило его воспоминания, и дало его мыслям новое направление.

Один новоприбывший произнес при нем имя Джемса Виллинса. Это был брат Мэри. Бланше вздрогнул и стал прислушиваться к разговору.

Разсказывали о побеге Джемса, который был посажен в Нью—иоркскую тюрьму. Он был известен под названием Джемса Гардтонга.

Седьмой–номер просил и получил позволение написать Джемсу, чтобы спросить, не знает–ли он, что сталось с его сестрой. С каким нетерпением ждал Седьмой–номер ответа на письмо. Наконец, через несколько месяцев ответ был получен. Джемс писал, что его сестра уехала в Европу и что он имел основание думать, что она находится в недурном положении, так как она часто присылала ему деньги. Но он мог сказать только одно то, что письма им получаемыя были с парижским штемпелем. Седьмой–номер написал снова.

Но Джемс был уже выпущен из тюрьмы и что с ним сталось, никто не знал.

Теперь Бланше был уверен хотя в том, что его жена существует. И так, она не только забыла его, но довела это забвение до последней степени цинизма. Она писала своему брату и ни мало не заботилась о том, который из–за нея переносил такия ужасныя мучения. Тогда несчастным овладела страшная жажда мщения. Эта женщина казалась ему чудовищем. Но что сделать? Просить помилования? Бланше знал, что не получит его. Бежать? но мог–ли он подумать об этом? продолжительное пребывание в остроге истощило его силы. У него не было достаточно силы и он сознавался себе, что боялся умереть… умереть, не отмстив.

Тогда он решился ждать, чтобы представился случай, он надеялся, что Провидение не допустит такому страшному преступлению остаться безнаказанным.

Терпение! Терпение!

Он терпел пять лет, подерживаемый какой–то неопределенной надеждой, мысль о мщении сроднилась с его душой.

В это время в остроге появился Нед Фразер, американец.

Когда Бланше узнал его национальность, то постарался сблизиться с ним. Тайный инстинкт говорил ему, что этот человек мог помочь ему в его планах.

Однажды Бланше неожиданно спросил его:

— Знали вы Джемса Гардтонга?

Американец с удивлением взглянул на него. Во–первых потому, что Седьмой–номер ни с кем не говорил, а во–вторых потому, что, будучи французом, он интересовался американскими мошенниками.

— Да, отвечал он, я его знал.

— В самом деле? вскричал с оживлением Седьмой–номер.

Потом недоверчиво взглянул на Неда, думая не мистификация–ли это. Ему не верилось, чтобы судьба стала наконец ему благоприятствовать.

Нед уверил его, что сказал сущую истину. Не только он знал Джемса Гардтонга, но они даже работали вместе; пойманный в новом преступлении, Джемс бежал и уехал в Англию. Тогда, видя, что Пьер молчит и думает, Нед засыпал его вопросами. Сначала Бланше отказался дать какия бы то ни было обяснения и несколько времени Нед не мог победить его упрямства.

Но наконец его настойчивость имела успех: Бланше разсказал ему свою историю.

Нед был первый, кому, в течении пятнадцати лет, Пьер Бланше открыл свою душу.

— Еслиб все это была правда! прошептал Нед.

— Это правда… клянусь вам это правда!… Я невинен… я не заслужил ни смерти, ни каторжной работы…. и, если бы я только знал, что сталось с этой женщиной…

— Я знаю это, сказал Нед.

— Вы это знаете… и не говорите!… Где она?.. я хочу знать это, чтобы уйти из этого ада и мучить ее, как она меня мучила!…

Бланше был в таком возбужденном состоянии, что оно граничило с умопомешательством.

Нед успокоил его.

— Ну, старик, сказал он, когда кто желает чего–нибудь добиться, то ему следует быть хладнокровным. Выслушайте меня и мы увидим, что надо сделать. Последний раз, когда я говорил с Джемсом, он поверил мне одну тайну… Понятно, что если мы будем в состоянии воспользоваться этим, то выгоду разделим пополам…

— Конечно… пополам! только бы вы дали мне убить эту женщину.

— О! это я вам обещаю. Вот в чем состоит эта тайна.

Джемс узнал, что его сестра, т. е. Мэри Виллинс, вышла замуж в Европе…. во Франции.

— Вышла замуж!… значит, она двоемужница!

— Да, двоемужница…. и ея достойный брат составил прекрасный план шантажа…. К несчастию.

— К несчастию?… с любопытством спросил Седьмой–номер.

— Вы знаете, что архивы Поэнт–а–Питр были уничтожены землетрясением, так что Джемс не мог достать необходимых бумаг для того, чтобы доказать брак Мэри Виллинс….

Седьмой–номер вскрикнул.

— Но я имею все эти бумаги…. О! я храню их как сокровище. Эти доказательства .. доказательства ея подлости!

— А! а! сказал Нед, в таком случае, мы можем кое–что сделать…. потому что Джемс знал положительно, что она находится в отличном положении…. и его твердым решением было, сейчас–же по приезде в Европу, деятельно заняться необходимыми розысками.

Седьмой–номер взглянул Неду в глаза.

— Можете вы отыскать Джемса? спросил он.

— Очень легко…. он должен быть в Ливерпуле. Его последнее дело доставило ему порядочную сумму денег и он имел намерение устроить с несколькими товарищами коммерческое предприятие, основанное — безполезно вам это и говорить — на мошенничестве в больших размерах…. Ваш зять человек очень умный…

Седьмой–номер прервал разговор. Ему хотелось остаться одному. Он видел вдали свет, который освещал в будущем удовлетворенное мщение. Несколько времени он избегал возобновления этого разговора с Недом. Он изучал его и старался узнать, есть–ли в нем достаточно энергии для исполнения его плана.

Наконец, Пьер решился окончательно открыться ему, и предложил Неду бежать.

Нед предложил свои условия. Он желал, чтобы Седьмой–номер до тех пор не делал никакого насильственнаго поступка, пока он, Нед, не найдет средства вытянуть у виновной порядочный капитал. Седьмой–номер все обещал.

Тогда они приготовили план бегства, который тем легче было привести в исполнение, что надзор за ними был очень слаб.

Казалось, Седьмой–номер нашел в себе новую энергию. Но Нед успокоивал его излишний жар и принимал мельчайшия предосторожности.

Однажды, ночью, Нед и Седьмой–номер сели в лодку и выплыли в море. Когда заметили их исчезновение, то было уже слишком поздно. Напрасно посылали во все стороны на поиски за ними, напрасно старались перерезать им путь в Английскую Гвиану.

Но только один из бежавших достиг земли.

Нед обдумал дело и выйдя в открытое море он отделался от своего сообщника…. Он бросил Седьмаго–номера в воду…. завладев предварительно бумагами, которые должны были помочь его шантажу.

X.

Отделавшись от своего сообщника, Нед поспешил отправиться в Англию, где он не замедлил встретиться с Джемсом Виллинсом.

Нед сообщил Джемсу свой план, сознался, что убил Седьмого–номера и наконец уговорился с ним как лучше вести дело, чтобы извлечь из него как можно более пользы.

Сначала Джемс отказывался выдать настоящее имя, которое носила теперь его сестра.

Действительно, Джемс, не имевший никакого доказательства, на котором–бы он мог основать свои требования довольствоваться небольшой суммой, ежемесячно присылаемой ему сестрой.

Увидев бумаги, украденныя Недом у Бланше, он понял, что с ними можно было сделать многое, тогда он потребовал, чтобы взамен имени сестры Нед передал ему драгоценныя бумаги. Американец согласился, но это требование должно было стоить жизни Джемсу Гардтону.

Читатель, вероятно уже угадал, что Мэри Бланше была никто иная как графиня Мариен де-Листаль.

Оба сообщника оставили Ливерпуль, чтобы ехать в Париж.

Вовремя переезда, Нед убедил своего спутника, что для них обоих лучше было не выходить на станции, но выскочить из вагона, когда они будут подезжать к Амиену. Надо было, чтобы их не заметили. Джемс согласился на это.

В то время, как другие путешественники спали, Нед открыл дверь вагона, Джемс вышел первый и стоял на ступеньке, в эту самую минуту Нед ударил его ножем между плеч, затем схватив ремень на котором висела сумка, заключавшая все драгоценные документы, он столкнул несчастнаго вперед.

Джемс упал на рельсы, мы видели, что колеса раздробили ему ноги. Смерть была мгновенна. После этого Нед выскочил в свою очередь и скрылся через поле….

В нищем, о котором мы говорили в начале разсказа, он нашел послушное орудие для своих целей и послал письмо к графине Листаль.

В письме он извещал ее, что один человек владел всеми нужными бумагами, для того, чтобы доказать не двоемужство графини, потому что Джемс не открывал ей о существовании Пьера Бланше, котораго она считала казненным, но ея первое замужество за преступником. "Только, прибавлял он, если графиня желает приехать в Лондон, то с ней готовы сойтись в условиях."

Читатели не забыли ужаснаго впечатления, которое произвело на графиню это письмо. Кроме того, она узнала своего брата в жертве Амиенскаго убийства. В ту минуту, когда она могла–бы предположить, что никто не знает ея тайны, перед нею поднялось новое привидение.

Колебаться было невозможно. Ждать опасности было хуже, чем идти ей на встречу. Графиня Листаль повиновалась выраженному в письме желанию. Но она была в таком волнении, что чуть не изменила себе в письме, оставленном мужу, в котором она извещала его о своем отезде.

Нед был сговорчив.

Он открыл графине о существовании Пьера Бланше, затем разсказал, как он отделался от него.

— Вот чего я желаю, прибавил он. Посмотрите на меня хорошенько. Завтра, если вы желаете, я сделаюсь светским человеком. Я знаю, что у графа Листаль есть дочь: пусть он отдаст ее за меня замуж и я возвращу вам эти ужасныя доказательства….

Мариен согласилась.

Какое ей было дело до того, что надо принести в жертву Берту, только–бы она, Мариен, была спасена!… Чтобы удовлетворить своему безпредельному честолюбию, она изменила своему первому мужу и даже способствовала его осуждению…. Теперь, сделавшись богатой и уважаемой, неужели она отступит перед новым, нравственным преступлением, необходимым для сохранения приобретеннаго ею положения?…

Таким–то образом мнимый Джорж Вильсон был представлен графинею мужу, как старинный друг и затем чуть было не сделался мужем Берты. Мы уже обяснили, каким образом состояние здоровья графа явилось на помощь ея планам….

— Слушайте, сказал Нед Фразер Морису, который с изумлением слушал разсказ о таком множестве преступлений, я большой негодяй…. я умираю…. и это вполне справедливо. Но вы должны понять, что есть виновная, наказание которой необходимо…. Эта женщина убила меня…. я умираю от ея руки…. а знаете–ли вы, почему я вздрогнул в ту минуту, как вы целились в меня…. там, в Винсенском лесу?… Потому что я увидел…. о! клянусь вам, что это была не галлюцинация…. я увидел Седьмаго–номера…. да, Пьера Бланше. Живаго…. в Париже…. около нас…. О! еслибы у меня были силы, тоястал–бы искать и нашед–бы…. Он не умер! Почему? Какой случай спас его?… Я не могу понять этого…. Вы должны приняться за розыски…. найдите его…. Он не знает имени своей жены, я в этом уверен…. но клянусь вам, что он найдет ее….

Нед говорил около часа. С каждой минуты голос Неда делался все слабее и слабее.

Кончив свой разсказ, он отбросился назад. Все было кончено. Умирая, он улыбался, так как понимал, что будет отмщен….

Морис вышел из комнаты умирающаго совершенно разстроенным. Конечно, он всегда чувствовал сильное недоверие к графине Листаль, но мог–ли он предположить, чтобы она действительно была на столько преступна, как он это узнал из разсказа умирающаго?…

Мысли его путались.

И так, в семейство Листаля, который сам был воплощенное благородство, а его дочь ангел невинности и дочерней любви, в это семейство попала женщина, соединявшая в себе все пороки и бывшая на столько преступной!

И между тем, каким образом изгнать и наказать эту презренную не наложив неизгладимаго пятна на честь всего семейства? Не должны–ли были эти открытия нанести графу смертельный удар. Перенесет–ли он, что его имя будет брошено на жертву любопытству и общественному негодованию?

Вместе с тем, возможно–ли было позволять этой женщине продолжать грязнить своим присутствием это честное семейство.

Нельзя–ли было бояться, что эта испорченная натура не остановится перед каким–нибудь новым преступлением? Кто знает, были–ли граф и его дочь в безопасности около этой ужасной женщины?

Морис спрашивал себя одну минуту, не была–ли болезнь графа последствием какого–нибудь покушения на его жизнь, отравления?… не имела–ли Мариен какого–нибудь интереса возвратить свою свободу…. наконец, не была–ли Берта стеснительной для графини….

Нельзя было терять ни минуты; надо было действовать.

Морис послал за Фермом.

— Сударь, сказал он ему, я вам дал слово, вы знаете, что я вам обещал?…

Ферм поклонился.

— Я исполню мое обещание…. и с сегодняшняго же дня, я могу вам обещать, что вы возвратитесь в Префектуру высоко держа голову…. Но ваша задача еще не окончена….

— Я также дал вам слово, сказал в свою очередь Ферм, я весь в вашем распоряжении….

Тогда Морис обяснил отставному агенту, не входя в безполезныя подробности, что в Париж прибыл беглый каторжник, по имени Пьер Бланше, по прозванию Седьмой–номер и что было необходимо, во чтобы то ни стало, открыть его убежище.

— Только, прибавил Морис, не надо, чтобы об этом узнала полиция, а главное дело, избегайте всего, что могло–бы повести за собой его арест.

Ферм тотчас–же принялся за дело; он обыскал все притоны Парижа, обошел все места, где прячутся находящиеся не в ладах с правосудием, но все его розыски и старания были напрасны. Дом старика Сэнкуа был из тех, о которых в таких случаях не думают.

Прошло две недели.

Каждое утро, Ферм, повинуясь принятому им обыкновению, являлся с донесением к Морису и сообщал ему о всех своих безплодных и неудачных попытках.

Однажды утром, бывший полицейский позвонил, по обыкновению, у дверей Мориса.

Он шел, опустя голову, держался согнувшись, на его лице было выражение страшнаго огорчения.

— Ничего новаго? спросил Морис.

— Увы! вздохнул Ферм.

— Не надо отчаиваться; терпение, мы достигнем цели….

— Но, перебил жалобным тоном отставной агент, самое печальное заключается в том, что нам невозможно долее терпеть.

— Обяснитесь!…

— Седьмой–номер найден….

— Наконец–то! вскричал Морис.

— Найден, да…. но не нами, не мною….

— А кем–же?

— Полицией…. Он сам бросился в волчью пасть….

Морис не мог удержаться от восклицания. Он был удивлен и огорчен.

Тогда Ферм разсказал, как беглый каторжник сделал двойное покушение, на воровство и убийство, у человека, который дал ему убежище; затем, как он был немедленно пойман и отведен в полицию, где сам сознался.

— О! его дело долго не протянется, прибавил Ферм, в виде заключения. Его будут судить, по всей вероятности, не более как через месяц. Это хорошая поимка, закончил он, облизываясь, как лакомка, при виде вкуснаго куска, котораго ему не дали….

Морис был страшно огорчен.

Седьмой–номер, Пьер Бланше, первый муж графини Листаль, будет судим как вор и убийца! Это был позор имени Листаля, это была смерть для графа.

Ясное дело, что такой человек не остановится ни перед чем, чтобы довести свое мщение до конца. Что ему за дело до семейства, котораго он не знает? Он будет видеть только Мэри Виллинс, сделавшуюся графиней Мариэн Листаль.

Вдруг Морис вспомнил. Нед сказал, что Седьмой–номер не знал имени своей жены. Может быть, он еще не открыл его. Арест каторжника мог в этом случае быть спасением.

Спасение! Морис чувствовал, что он нечувствительно сделался как–бы сообщником графини. Она вполне поняла его. Любовь, которую Морис чувствовал к Берте, его сыновняя привязанность к графу де-Листаль, были сильнее, чем отвращение, внушенное ему преступницей. У него была только одна мысль, одно желание: спасти тех, кого он любил, спасти их от отчаяния, от безчестия.

Морис погрузился в свои размышления.

Ферм, крайне огорченный испытанным поражением, молча ждал.

— Судьба против нас, сказал наконец Moрис. Я должен исправить зло, которое она нам сделала. Что касается до вас, Ферм, то я живейше благодарен вам, за все, что вы старались сделать, чтобы оказать мне услугу. Через неделю я сам сведу вас к префекту и вы получите полное удовлетворение.

— Ну, сказал молодой человек, оставшись один, теперь я не должен терять ни минуты.

XI.

Пьер Бланше сидел в тюрьме. Мазас разделяется на шесть отделений, из которых последнее предназначено исключительно для самых опасных арестантов, за которыми нужен особенный присмотр.

Там–то был посажен Седьмой номер, вместе с другим арестантом, котораго посадили с ним для того, чтобы он выпытывал у Бланше признание.

Действительно, для полиции имело большую важность собрать из уст обвиненнаго сведения относительно его собратьев, с которыми он жил в продолжении пятнадцати лет. Очевидно, он должен был слышать множество разсказов о их преступных подвигах, которыми имеют обыкновение хвастаться каторжники. И, если даже он не разскажет ничего относительно себя лично, то, во всяком случае, было очень вероятно, что он не удержится от разсказов относительно других.

Но Пьер Бланше настойчиво молчал. Он сейчас же угадал, что за товарища ему дали. Да, конечно, Бланше мог дать отличныя сведения относительно своих товарищей. Но что ему было за дело до всех? Он ни любил и ни ненавидел общества. Он не хотел ни вредить ему, ни быть полезным. Все его мысли сосредоточивались на его собственном положении, на его планах, на его мщении.

Когда, в Булонском лесу, он увидел проезжающую мимо себя Мэри, в том ореоле, которым оно окружает счастливцев мира сего, то он почувствовал, что почти падает в обморок. Потом все в глазах его смешалось, как в тот день, когда он стал убийцей. Убить эту женщину–такова была его первая мысль. Потом он передумал. Была–ли бы смерть достаточным наказанием? Что бы значила для него самаго смерть в сравнении с пятнадцатью годами мучений, которыя он пережил?.

Он придумал лучше.

Нисколько не стесняясь присутствием своего товарища по заключению, Пьер приготовлял в своем уме осуществление дьявольскаго плана, часть котораго уже привел в исполнение.

Следствие шло своим чередом. Арестант во всем признался. Из следствия оказалось, что он злоупотребил доверием стараго Сэнкуа, чтобы узнать от него, где находятся деньги, которыя старик копил для своего сына. Что касается до покушения на убийство, то множество народа было свидетелем этого. Заранее можно было предвидеть, что его возвратят назад в каторжную работу, если только не казнят. На что же он надеялся?

Однажды утром вошел смотритель и вызвал товарища Блаеше по заключению. Минуту спустя, в комнату вошел молодой человек, с белокурыми волосами и странным взглядом.

Это был Морис Серван, который, благодаря своим связям, получил позволение видеться с Седьмым–номером.

Пьер с любопытством поглядел на вошедшаго. Он так давно не видел ни одного честнаго человека? Чего могли от него хотеть? Он подумал о Неде Фразере, но он видел, как тот упал, пораженный пулей своего противника. Бланше был убежден, что Нед умер на месте.

Для чего пришел Морис? Он и сам не знал этого. Он с любопытством наклонился над пропастью, чтобы убедиться в ея глубине, но он не боялся головокружения.

— Это вы, сказал он, вы Пьер Бланше, по прозванию Седьмой–номер?

— Да, сударь, просто отвечал тот.

— Вы бежали из Каэнскаго острога?

— Да, но прежде чем идти дальше, позвольте мне спросить вас, по какому праву предлагаете вы мне эти вопросы?

Странная вещь, говоря с человеком порядочным, Пьер Бланше чувствовал, что он возрождается; он, сам об этом не думая, принял свои прежния манеры, оставил безцеремонность каторжника.

Морис сейчас же заметил это. С одного взгляда он понял, чем должен был быть этот человек, до того, что он называл его падением, потому что Морис был убежден в его виновности.

— Вы меня сейчас поймете, отвечал молодой человек на вопрос каторжника. Позвольте мне предложить вам сначала несколько вопросов?

— Говорите, равнодушно сказал Седьмой номер.

— Когда вы оставили Каэну, вы были не один?

Эти слова были обяснением для Пьера. Уже несколько минут ему казалось, что он где–то видел лицо Мориса.

— А, вскричал он, я вас узнаю, сударь. Это вы, несколько времени тому назад, дрались на дуэли в Винсенском лесу…

— Да, это был я, сказал Морис.

— Знаете–ли вы имя вашего противника?

— Да, конечно, если я спрашиваю, не было–ли у вас товарища во время побега…

— И вы дрались с ним?…

— Конечно.

— Тогда как было так просто предать его в руки правосудия….

— Я не хотел, отвечал Морис, пристально глядя в глаза Седьмому–номеру, я не хотел, чтобы он явился перед судом!..

— А!.. а почему же?

— Потому что есть люди, владеющие ужасными тайнами… и которые готовы прибегнуть к скандалу, чтобы открыть их….

Седьмой–номер иронически улыбнулся…

— Вы были правы, говоря, что я вас скоро пойму. И так вы убили его для того, чтобы помешать ему говорить?…

Потом Пьер на мгновение остановился.

— Знаете вы его имя? продолжал он вслед за тем.

— Нед Фразер, отвечал Морис.

— Да, это так… и он умер?

— Два дня спустя после дуэли….

— Два дня! повторил, вздрогнув Седьмой–номер.

А про себя он думал:

— Сказал–ли он?

Пьер Бланше решился держаться на стороже. Морис угадал это.

— И так, продолжал он, вы были жертвою покушения на убийство со стороны вашего сообщника.

— А!… он сознался в этом… болтун! Я даже не стал бы вспоминать об этом…. Правда, что он должен был быть крайне удивлен, неожиданно увидав меня там, где менее всего ожидал видеть… Я спасся, я избег эшафота, я пережил каторгу, я был спасен из воды английским кораблем, взявшим меня к себе на борт… Как кажется, смерть отказывается от меня….

Седьмой–номер нервно засмеялся.

— Но не украл–ли он у вас чего–нибудь?

Седьмой–номер опять вздрогнул.

Намек был слишком ясен. Очевидно, Нед все разсказал. Намек был на воровство бумаг, возстановлявших гражданское положение Мэри Бланше….

— Он ничего не брал у меня! поспешно вскричал Пьер.

— Даже бумаг, доказывающих, что вы были женаты? продолжал Морис Серван, который читал на лице заключеннаго различныя впечатления, поочереди отражавшиеся на нем.

Пьер Бланше почувствовал, что страшный гнев овладевает им.

Неужели опять судьба вооружится против него? Он считал себя единственным обладателем своей тайны.

Он стал хитрить.

— А если это и так?… сказал он.

— Значит, вы признаетесь, что были женаты?…

— Я жен…. я был женат. Разве я знаю? Нет, чорт возьми! Я это знаю, так как моя милая жена….

Говоря последния два слова, он стиснул зубы.

— … Так как моя милая жена сама была свидетельницей вовремя моего процесса в Гваделупе….

Морис видел, что ненависть обезобразила лице несчастнаго.

— А теперь, спросил Морис, где–же она?

Седьмой–номер бросил на Мориса насмешливый взгляд.

— Где она, что она? Об этом я не знаю…. может быть, она умерла, может быть, жива…. бедна или богата…. это ея дело и я этим нисколько не интересуюсь.

Но самое старание показать, что ему все равно, выдавало его. Для опытнаго взгляда Мориса было ясно, что Бланше знал, что его жена жива. Впрочем, судя по разсказу Неда, это должно было случиться.

— Вы не желаете снова увидать ее? продолжал Морис.

В глазах Бланше, сверкнула молния, но почти сейчас–же, под влиянием силы воли, этот блеск исчез.

— Теперь, сказал Седьмой–номер, не будет–ли вам угодно сказать мне, какой интерес заставляет вас действовать таким образом…. а главное, обяснить мне, какую выгоду имею я отвечать вам?…

Вопрос был прям.

Со времени своего прихода к Пьеру Бланше, Морис с глубочайшим вниманием разсматривал человека, бывшаго перед ним. Он припоминал, что Нед повторял ему слова Бланше, уверявшаго, что он невинен. Он старался проникнуть в совесть этого человека, измученнаго страданиями и отчаянием И чем больше он на него глядел, тем более понимал, что это не обыкновенный преступник, потом он говорил себе, что жена Бланше, сделавшись графиней Листаль, дала столько доказательств своей испорченности, что, может быть, перед ним была первая жертва этой честолюбивой женщины.

— Вы были приговорены к каторжной работе безвинно? спросил Морис неожиданно Пьера Бланше.

Бланше не мог удержаться.

— О! клянусь моей честью, я невинен.

Но это первое впечатление, произведенное словами Мориса, скоро прошло.

— Впрочем, что вам за дело до этого? спросил он.

Вдруг одна идея мелькнула в уме Мориса.

— Если у правосудия будет доказательство вашей невинности в первом преступлении, то не думаете–ли вы, что, в настоящем случае, оно будет снисходительнее?

— Снисходительнее! вскричал Седьмой–номер. Но я не хочу снисхождения, я не прошу ничего… и именно потому, что я был приговорен невинно, хочу явиться перед судом, как вор и убийца…

— А если, продолжал Морис, вам бы предложили сделку?

— Какую?

— Вашу свободу… против вашего молчания?…

— Мою свободу!… а! бегство! я очень хорошо понимаю, что вы говорите полусловами. Мою игру поняли… я ясно читаю в вашей….

Седьмой–номер встал и, скрестив руки, глядел в лице говорившему:

— Знаете–ли, сударь, сказал он, что вы мне предлагаете?… Слушайте, нас никто не слышит и я могу сказать вам, что лежит у меня на сердце… Я был приговорен за убийство в Гваделупе… Был человек, который мог меня спасти… этот человек дал приговорить меня к смерти… этот человек нарочно толкнул несчастнаго Бланше на эшафот, который был заменен каторжной работой… Ну!… слушайте меня хорошенько… Бланше был всегда честным человеком, как там, так и в Каэне, так и здесь. Да, меня считают теперь вором и убийцей. Я не хотел воровать, и еслибы я хотел убить Сэнкуа… бедняк!.. то я мог–бы легко задушить его руками… Я нарочно во время моего покушения на воровство, привлек его внимание… Я нарочно шумел, я сам привлек толпу тогда, как несчастный вырывался у меня из рук… к чему я делал все это? Потому что я хотел быть взятым, хотел быть отведенным сюда, хотел чтобы меня судили публично, понимаете–ли вы? я желал явиться перед судьями, перед присяжными, перед любопытной и болтливой толпой… для того, чтобы громко закричать: "Да, я убийца, да, я провел пятнадцать лет на каторге, да я крал, я хотел убить человека, бедняка, верившаго мне…" Но есть преступление, котораго не знает никто из вас всех, требующих моей головы… Это преступление жены Бланше, этого двоемужества… Это постоянная, ужасная испорченность ея!.. О, я так громко закричу ея имя, что его услышат… Это не спасет меня, скажете вы?…

Да разве я хочу быть спасенным?.. Да, мне отрубят голову, или снова вернут назад в Каэнну, но надо будет также вести следствие о двоемужестве… я буду свидетелем в этом процессе… и, клянусь честью! вы увидите меня спокойным, и хладнокровным… Это мое мщение, я хочу и отмщу… Бежать! вы не подумали об этом. Я вошел сюда по моему собственному желанию, я не выйду иначе, как между двумя жандармами… чтобы привести в исполнение мое справедливое дело!… Это будет очень любопытно, этот обвиненный, превратившийся в обвинителя, этот каторжник, перед которым будут дрожать… этот человек, невинный перед своей совестью, делающийся судьей и палачем!.. и вы, вдруг, предлагаете мне бежать?.. Вот уже пятнадцать лет, как я попал в Каэнну, в этот ад…. Сосчитайте же сколько часов в пятнадцати летах и помните, что не прошло часу без того, чтобы Бланше не повторял себе, так тихо, чтобы никто этого не слыхал… клятву, которую я вам повторяю… "Клянусь отмстить и отмщу!…" Понимаете–ли вы, как эта мысль вкоренилась во мне?.. Слово мщение мало по малу сделалось неразлучно с мною… Я жил этим словом… я ласкал его, я мечтал о нем… это мое сокровище… Теперь, спросите сами себя, может–ли Пьер Бланше согласиться на сделку?.. Седьмой номер преобразился. Голова его поднялась, глаза горели ярким огнем.

Морис, молча, слушал его, не делая ни жеста, ни восклицания.

— И, не смотря на это, сказал он кротко, когда Пьер остановился истощенный гневом, вы не родились злым.

Бланше вздрогнул. На его мстительныя слова отвечали словами симпатии. Он с изумлением взглянул на Мориса.

Но, при мысли, что этот человек пришел от нея, что она боялась, что с ужасом ждала его ответа, гнев снова овладел им.

— Идите и скажите г-же Седьмой–номер, что ея муж жив… и что он сумеет повести дело.

Морис вышел.

XII.

Ужасная минута приближалась.

Поле битвы было заранее известно, драма должна была разыграться в суде. Сомневаться было невозможно. Бланше будет безпощаден, ужасный скандал угрожает графу Листаль, второму мужу жены каторжника, убийцы.

Что было Морису за дело, что графиня Листаль погибнет? Да к тому–же, разве это не было–бы для нея справедливым искуплением всех ея преступлений. Но вместе с нею пострадают и двое невинных: граф и его дочь, Берта.

Кроме того, Морис не мог забыть, что графиня Мариен заботилась о детстве его невесты; ему казалось, что презрение, которым будет наказана графиня, отразится и на этой невинной девушке.

Морис был человек решительнаго характера. Он любил идти на встречу опасности и чем более он видел близость и неизбежность этой опасности, тем он чувствовал в себе более энергии бороться против нея. Так поступил он и в этом случае. Он отправился в отель Прованс и велел доложить о себе графине.

Между тем, опасения и безпокойство графини Листаль, мало по малу, уничтожились. Ей казалось, что Нед не мог ничего сказать. Что–же касается отсутствия Мориса, то она приписывала его капризу, а, может быть, даже исчезновению той любви, которую он чувствовал к Берте. Во всяком случае, она легко привыкла к его отдалению. Она чувствовала себя спокойнее вдали от проницательных взглядов Мориса, которые, казалось, проникали в самыя сокровенныя тайники ея души.

Услышав имя молодаго человека, она сделала жест удивления и в тоже время неудовольствия.

Почему он возвращался? Почему, зная, что, граф ждет его давно и желает видеть, Морис сделал свое первое посещение ей?

Тем не менее, графиня приказала просить его к себе.

Комната графини Листаль была вся голубая, сама Мариен полулежала на отоманке. От голубой обивки резко отделялись ея золотистыя волосы, образовывавшие как–бы ореол вокруг ея бледнаго лица.

Морис остановился в нескольких шагах от нея и поклонился.

— Наконец–то вы вспомнили нас, сказала графиня самым любезным тоном, мы все здесь сожалели, что вы покинули нас.

Морис чувствовал себя неловко. Лицемерие этой женщины казалось для него опаснее гнева Седьмаго–номера.

— Графиня, сказал он, мне надо переговорить с вами об одном, весьма важном деле…. настолько важном, что, смею вас спросить, совершенно–ли мы одни?

— Мы совершенно одни, с удивлением отвечала графиня.

— И вы уверены, что звук наших голосов и смысл наших слов не может даже случайно быть кем–нибудь услышаны?…

— Никто не может нас услышать. Но меня удивляют эти таинственныя предосторожности и вы меня очень обяжете, обяснив….

Морис подошел к ней…. Мариен инстинктивно отодвинулась назад.

— Угодно–ли, госпожа Мэри Бланше, выслушать меня, сказал молодой человек.

Мариен вскочила со своего места, широко открыв глаза. Зубы ея были стиснуты, она не могла выговорить ни слова. Эти слова страшно оскорбили ее; она чувствовала ужасный гнев….

— Я сказал Мэри Бланше…. повторил Морис.

Холодный пот выступил на лбу несчастной. Она сделала жест рукой, точно прося минуты сроку, чтобы придти в себя. Она чувствовала потребность оправиться от ужаснаго удара, который поразил ее. Страшным усилием ей удалось победить свое волнение и, подняв голову, она могла даже улыбнуться и сказать:

— Я вас не понимаю…

— Ваше волнение опровергает ваши слова, перебил ее Морис, который спокойно следил за ужасным впечатлением, произведенным его словами. Вы Мэри Виллинс, жена Бланше, приговореннаго к смерти в Гваделупе, за убийство Эдуарда Стермана, вашего любовника…

Мариен снова вскочила с софы, на которую опять было села и, схватив за руку Мориса, она наклонилась к его лицу.

— Вы дорого заплатите за ваши слова, прошептала она, и что бы ни случилось, я их не забуду… и графиня Листаль сумеет отмстить за себя…

Морис освободился от ея руки и сделал шаг назад.

— Вы забываете, сударыня, сказал он, что графиня Листаль более не существует… между нею и Мэри Бланше лежит преступление….

— Вы забываете также, сударь, что никто в свете не может доказать того, что вы утверждаете так необдуманно, и что если вы прибавите еще хоть одно слово, то сам граф Листаль велит лакею вытолкать вас за дверь…

Мариен была ужасна в своей сдержанной ярости. Ея лице было бледно, как лице покойника.

Морис оставался, по прежнему, спокоен. Первый удар попал метко. Преимущество осталось за ним.

— Позвольте мне, сударыня, дать вам один совет, сказал он, вы слишком скоро выходите из себя и, поверьте, что если я пришел поговорить с вами, то, значит, для этого были важныя причины. Вам придется, может быть, долго говорить…. поэтому, будьте так добры, одолжите мне на несколько минут вашего внимания.

Графиня чувствовала, что хладнокровие Мориса брало над ней перевес, но, тем не менее, гордость ея все еще возмущалась.

— Впрочем, подумала она, лучше всего узнать сначала, чего хочет этот человек.

— Говорите, сказала она, снова садясь.

— Предположим, сударыня, продолжал Морис, что мы говорим о третьем лице… положение котораго очень опасно…. и которое надо спасти.

— Спасти! вскричала графиня, с новым изумлением.

— Да, я сказал спасти. Г-жа Мэри Бланше позволила приговорить к смерти своего мужа, хотя она знала, что одно ея слово может спасти его… Она думала, что его казнили, уехала в Европу и снова вышла замуж… Но, несколько лет тому назад, брат ея узнал это и стал выманивать у нея деньги, что было тем легче, что он узнал о существовании Бланше, наказание котораго было смягчено.

— Хорошо, сказала Мариен, к которой возвратилось ея присутсвие духа.

— Один негодяй, беглый каторжник, Нед Фразер, убил брата этой особы, украл у него бумаги, доказывавшия замужество Мэри Бланше и явился в замок продолжать шантаж, начатый Джемсом Гардтонгом.

— Продолжайте!

— Ценой своего молчания, Нед потребовал руку Берты… мачиха которой, не колеблясь, решилась пожертвовать несчастной девушкой, чтобы спасти себя.

— Дальше… сказала графиня.

— Хорошо, пойдем дальше. На дороге Неда встретился один человек и убил его… или, по крайней мере, тяжело ранил… но, не смертельно, прибавил Морис, не спуская глаз с графини.

— В самом деле? заметила она.

— Доктора отвечали за его жизнь… как вдруг, одна преступная рука развязала перевязку на его ране…. кровь потекла, и Нед умер…. Эта рука принадлежала…. тому, третьему лицу, о котором мы говорим.

— А! вы знаете это также? заметила графиня равнодушным тоном.

— Так что это третье лице, попытавшись быть причиной смерти своего мужа, убило затем Неда Фразера… и что, в конце–концов, она двоемужница, а это строго наказывается законом…

Морис остановился и ждал.

Мариен заговорила. Лице ея было спокойно, одна только бледность доказывала испытываемое ею волнение.

Вполне владея собой, она говорила с той иронической грацией, которая делала ее прежде столь пленительной.

— Боже мой, господин Серван, говорила она, я прошу вас извинить меня, если сейчас я была нетерпелива…. Я тысячу раз извиняюсь теперь, так как мы говорим об этом вполне спокойно, то, позвольте мне сделать вам несколько замечаний относительно любопытнаго романа, главныя черты котораго вы мне описали. Прежде всего вы говорили, что одно слово жены могло спасти мужа и что она не сказала этого слова…. Но, согласитесь, что если преступник выдумывает для своей защиты ложь и утверждает, а его жена отказывается подтвердить его слова и называет их настоящим названием, т. е. ложью, то последней скорее можно поверить, чем первому. Таким образом думал, по всей вероятности, и судья, который не дал веры уверениям обвиненнаго. Да и во всяком случае, будь даже преступление жены доказано, то и тогда никакая человеческая сила не была бы в состоянии заставить ее говорить и, поверьте мне, что с этой стороны, той третьей особе, о которой мы говорим, нечего бояться.

Положим, что муж не был казнен, а только сослан в каторжную работу, потом он сговорился там с одним негодяем, чтобы извлечь выгоду из положения дел; только, как мне кажется, вы не знаете одной подробности, которая имеет большую важность, а именно того, что Нед Фразер, так, кажется, зовете вы одного из героев вашего романа, Нед Фразер утопил мужа с целью одному владеть тайной и эксплуатировать ее; это преступление нисколько не касается до жены несчастнаго. Недовольный этим, Нед убивает еще и брата этой особы…. Наконец, вы любезно берете на себя, убить Неда… который имел неосторожность поверить вам эту тайну. Что–же касается до мнимаго убийства Неда Фразера, то мы подождем этому верить, пока какое–нибудь, хотя самое ничтожное доказательство, даст этому утверждению хотя характер вероятности… таким образом, из всего сказаннаго вами остается… что такое? обвинение в двоемужстве, которое теряет свою важность в виду того, что первый муж считался сначала казненным, и затем, несколько лет спустя, действительно погиб.

В конце–концов, графиня Листаль, если вы ее принудите к этому, должна будет сознаться своему мужу, что она была замужем за человеком безчестным и считала себя вдовою… будет пролито несколько слез, но их заставят высохнуть и пятнадцать лет привязанности восторжествуют над этой ужасной опасностью… Вот, сударь, что я вижу во всем этом и, признаюсь вам, не вижу, чего мне можно бояться.

Морис хотел отвечать. Мариен жестом заставила его молчать.

— Еще одно последнее слово и я кончу.

Господин Морис Серван обявил себя рыцарем без страха и упрека, который заставит смутиться графиню Листаль, но он, как кажется, забыл….

Говоря эти слова, Мариен пристально глядела на молодаго человека.

— Но он, кажется, забыл, повторила она, что он почти принадлежит к этому семейству…. Разве он не жених Берты Листаль?

Морис вздрогнул. Графиня умела найти его слабую струну.

— Да, графиня, продолжал он, вы говорите правду…. и, если Морис Серван явился сегодня утром переговорить с графиней Листаль, то это потому, что из любви к Берте и ея отцу, он считал это своим долгом….

— И так, вы видите, продолжала Мариен, вздохнув свободно, что Морис не может ничего разсказать…. и что эта ужасная тайна, открытие которой было–бы так тяжело для графини Листаль, останется между нею…. и ея зятем….

Морис взглянул на Мариен: она торжествовала.

— А если кто–нибудь другой разскажет эту тайну? сказал Морис.

— Другой! повторила графиня, а кто–же, кроме вас знает ее?

— Что, если этот человек, который поклялся отмстить, хотя–бы это стоило ему жизни…. если этот человек готов все сказать…. и сказать публично…. перед всеми?

— Только один человек мог–бы действовать таким образом…. но он умер.

— Он жив! сказал Морис.

— Жив! кто? вскричала графиня, страшно испуганная.

— О ком–же вы хотите, чтобы я говорил, как не о том, который всеми силами должен ненавидеть вас, о том, чью любовь и доверие вы обманули, о том, который из–за вас пробыл пятнадцать лет в Каэнне…. о ком–же, как не о вашем муже, Пьере Бланше!

Графиня откинулась назад и закрыла лицо руками.

— Жив! прошептала она. Пьер жив!… Это безчестие…. это смерть! Все погибло!…

Но вдруг она выпрямилась и вскричала:

— Это ложь!… Пьер умер! Нед убил его….

— Прочитайте это, сказал Морис, протягивая ей газету, в которой несколько строк было отмечено красным карандашем.

Мариен провела рукою по глазам, точно стараясь разсеять какой–то туман.

Она прочитала:

"15–го числа откроется новая сессия суда в Сенском департаменте. Между другими важными делами будет разсматриваться дело некоего Пьера Бланше, по прозванию Седьмой–номер, обвиняемаго в покушении на убийство своего квартирнаго хозяина, Сэнкуа. По поводу этого дела рапсространился довольно любопытный слух; в заседании будет идти вопрос об открытиях, которыя компрометируют одну из стариннейших и богатейших фамилий одного из наших северных департаментов. За справедливость последняго, конечно, не ручаемся….

Написавший это известие был никто иной как известный нам Ферм.

Графиня читала и перечитывала эти несколько строчек, столь ужасных для нея.

— Пьер Бланше! говорила она машинально, точно не сознавая сама, что говорит. Пьер Бланше!…

Морис дотронулся до нея рукою, чтобы напомнить ей о действительности.

Она подняла голову и взглянула на него.

— Ваш муж был спасен, графиня. Он возвратился во Францию и, если его будут судить, то он сам пожелал этого, чтобы открыть на суде узы, связывающие его с графиней Листаль….

— Ну! сказала Мариен, с жестом отчаяния, все кончено…. Что вы хотите, чтобы я сделала?

Видя отчаяние графини, Морис стал жалеть ее; кроме того, он думал о Берте, о Берте, которую он так любил.

— Графиня, сказал он, я пришел для того, чтобы мы вместе нашли средства отвратить опасность….

— Это невозможно, отвечала в отчаянии Мариен. К тому–же, я устала бороться…. Да, я совершила ужасное преступление в тот день, когда отказалась….

Она опустила голову.

— … Подтвердить истину…. Да, я была любовницей Эдуарда Стермана…. да, несчастный Пьер убил его, потому что застал меня в его обятиях…. я совершила это преступление…. и оно преследует меня Что вы хотите? я была честолюбива, я хотела быть богатой, счастливой, уважаемой…. я не хотела быть на всю жизнь связанной с этим бедняком…. после этого, я убежала, не оглядываясь…. преступление следовало за мной…. из–за меня убили человека…. я сама стала убийцей…. Ну! теперь насталь день расплаты…. Я заплачу…. вот и все!…

Мариен была, несмотря на все, прекрасна в своем отчаянии и в своей решимости. Стоя с поднятой головой, она, казалось, презирала судьбу, которая уничтожала ее.

— Но, вскричал Морис, вы забываете, что не вы одне будете страдать. Да, вы совершили два ужасных преступления…. но разве вы не чувствуете, что то, которое вам предстоит совершить, будет еще ужаснее. Эти открытия убьют графа Листаль.

Не смотря на свою испорченность, Мариен чувствовала к графу действительную привязанность. Услышав то, что говорил Морис, Мариен вспомнила, как граф, встретил ее, когда она была несчастна и предложил разделить с ним его богатство и титул.

— Несчастный! прошептала она.

— Да, несчастный! повторил Морис, но, полноте, графиня, не отчаявайтесь…. если я пришел к вам, то, значит есть, еще время все поправить…. Хотите вы этого?

— Все исправить! повторила она, но как?

Морис в коротких словах разсказал ей свое свидание с каторжником.

— Вы видите, повторяла Мариен, ломая руки, что все погибло….

— Не хотите–ли вы сами увидаться с ним?

— О! вскричала графиня, я не осмелюсь….

— Вы, значит, предпочитаете увидаться с ним в суде, когда он произнесет ваше имя и предаст его позору?…

— Нет, нет!

— В таком случае, позвольте мне действовать…. я постараюсь уговорить его…. он вас примет…. вы должны сделать остальное; согласны вы на это?

— Согласна, сказала Мариен. Теперь оставьте меня одну; я должна подумать….Когда я вас увижу?

— Сегодня вечером.

— Я буду ждать. Хотите пойти теперь к графу?… Он будет рад видеть вас. Не отказывайте ему в этом удовольствии…. кто знает; может быть, это будет последнее!…

— Будьте тверды! сказал Морис.

— Я постараюсь…. разсчитывайте на меня.

— И так, до вечера.

Морис пошел к графу.

XIII.

Берта была у отца. Когда Морис вошел, она вскрикнула от радости, поспешно встала и протянула ему руку.

В последнее время, Берта много страдала и эти страдания отняли у ея лица ея прежнее, почти детское выражение. Она сделалась восхитительно хороша. Радость, наполнявшая ее сердце и светившаяся в ея глазах, делала ее еще прекраснее.

Морис с любовью глядел на нее и снова повторил про себя.

— Я должен спасти ее!

Граф Листаль принял Мориса по дружески. Он слегка упрекнул его за то, что молодой человек так долго не был у них.

— Но вы пришли, продолжал он, и я вас прощаю, как прощает вас моя дорогая дочь, не позволявшая мне забыть вас….

Листаль едва помнил о Джордже Вильсоне или, иначе говоря, Неде Фразере. Со времени дуэли Мариен ни разу не произносила его имени, и от него была скрыта настоящая причина его исчезновения.

Через несколько минут, казалось, что между графом и Морисом никогда ничего не происходило. Они начали говорить о планах будущаго. Берта скоро оставила их одних…. Таким образом они провели более часу.

Когда Морис вышел, лице его сияло удовольствием.

— Может быть, это будет спасением! шептал он.

Вырвав листок из записной книжки, он написал несколько слов по английски и послал их к графине с лакеем.

Графиня все еще сидела в прежнем положении. Она была подавлена случившимся. Под влиянием своих мыслей, она равнодушно взяла записку Мориса.

В ней была написана следующая фраза:

"Случай явился к нам на помощь. Надейтесь!"

В эту минуту в комнату вошла Берта, графиня привлекла ее к себе и поцеловала в лоб.

— Люби своего Мориса, прошептала она, люби его.

Берта кинулась в ея обятия.

Между тем, оставив отель Прованс, Морис поспешно направился к тюрьме. Он снова хотел видеть Седьмаго–номера.

Пьер Бланше просил, чтобы его товарищ был уведен, и его просьба была исполнена, тем более, что он не получил никаких сведений.

Один в своей тюрьме, Пьер думал. Время страшно тянулось для него, он желал скорее явиться в суде…. Кровь приливала ему в голову, когда он думал об этом дне, котораго он ждал пятнадцать лет…. виски у него бились и, как он сказал Морису, вся его жизнь выражалась теперь одним словом: "мщение!"

Потом он снова впадал в апатию и прислушивался, как били тюремные часы.

Вошел Морис.

— Это опять вы! с нетерпением сказал Седьмой–номер.

Молодой человек остановился на пороге и с глубоким состраданием взглянул на несчастнаго.

— Я прошу вас, сказал Морис, выслушать меня еще раз.

Голос его был почти умоляющий. Пьер Бланше сделал ему знак подойти.

— Оставьте нас, сказал Морис сторожу.

Они остались одни.

— Пьер Бланше, сказал Морис, сбросьте на минуту маску равнодушия, под которой вы скрываетесь… То, что я должен вам сказать, так важно, что вы должны оказать мне хотя небольшое доверие….

— Доверие! повторил Седьмой–номер, у меня нет его, оно давно убито во мне….

Морис продолжал.

— Сколько вам лет?

— Сосчитайте сами: мне было двадцать–шесть лет, когда меня сослали, шестнадцать лет тому назад….

Морис, казалось, соображал что–то.

— Вас зовут не Бланше! неожиданно сказал он.

— Что такое!

— Я видел ваше метрическое свидетельство, вас зовут Пьер и сказано, что родители ваши неизвестны…

— Это правда. Что–же дальше? К чему все эти вопросы?…

— Отвечайте мне, умоляю вас, отчего вы носите имя Бланше?

Пьер быстро поднял голову. Глаза его подернулись слезой.

— Я принял это имя, сказал он, в воспоминание о единственной честной женщине, которую я знал, о той перед которой я преклоняюсь…

— Эта женщина звалась…

— Бланш.

— И она была ваша мать?

— Да, мать…

Морис поспешно подошел к заключенному и взял его за руки.

— Вы любили вашу мать?…

— Мою мать! вскричал Бланше. — Добрая, святая женщина!.. А! любил–ли ее? О! я сделал бы все на свете, чтобы она не умирала. Моя мать эта была преданность и любовь в лучшем значении этого слова… Скажите, для чего говорите вы мне о ней? Меня сделали злым, я хочу быть злым… О! я буду свиреп, безпощаден… я запрещаю вам говорить о моей матери…

Морис задыхался от безпокойства и любопытства. Один вопрос мучил его, но он не смел выразить его, так важен был ответ на него.

— Знали вы ея имя? спросил он наконец.

— Ея имя? Ее звали Бланш… Она говорила мне иногда, что оставила свое семейство, но никогда не называла мне, кто были ея родные.

— Знаете вы ея почерк? спросил опять Морис.

— Конечно.

Тогда молодой человек вынул из кармана пакет, цвет котораго доказывал его старость, и подал Пьеру.

Седьмой–номер поглядел на него, потом взял письмо.

— Прочитайте, сказал молодой человек.

Руки каторжника дрожали. Он медленно развернул бумагу.

Вдруг, он вскрикнул и стал целовать письмо, между тем, как крупныя слезы катились по его лицу

— Мамаша! дорогая мамаша! повторял он, еслибы ты видела своего несчастнаго сына! Он сидит в тюрьме…. Он плачет и думает о тебе! Мамаша, мамаша! шептал несчастный.

— Читайте, снова сказал Морис.

— Да, да, говорил Седьмой–номер, глядя то на письмо, то на Мориса и улыбаясь, как ребенок.

Он вытер слезы ладонью и стал читать:

"Дорогой брат, вы добры и я люблю вас. Простите мне зло, которое я вам сделала. Из всего нашего семейства вы один понимаете меня и прощаете мне. Благодарю вас за деньги, которыя вы мне прислали. Я беру их для моего ребенка, который никогда не будет знать имени своей матери. Думайте иногда обо мне и любите меня, как я вас люблю. Мой брат, мой друг, примите поцелуй, который я вверяю этой бумаге. Может быть, вы более не услышите обо мне…. Если я умру вдали от вас, то молитесь за меня, как я молюсь за вас.

Бланш".

Пьер читал и перечитывал это письмо, столь короткое и в тоже время, печальное в своей краткости. Он покрывал его поцелуями и, повторял:

— Мамаша! Мамаша!

Наконец, Пьер обернулся к Морису.

— Ребенок, это был я… Несчастный Пьер! сказал он.

Морис отвернулся, чтобы утереть слезу.

— Но, продолжал заключенный, как попало к вам это письмо?

— Я получил его из рук того, к кому оно было послано…

— Ах! да, от брата моей матери… Она его очень любила… Он хорошо вел себя относительно нея… Я хотел бы знать его…

— Вы можете его узнать?..

— Он жив?..

— Да.

— Как его зовут?

— Пьер, сказал Морис, что если этот брат, котораго ваша мать так любила, носит имя, на котором вы сосредоточили всю вашу ненависть?

Бланше глядел, ничего не понимая.

— Посмотрите на адрес, продолжал молодой человек.

На конверте было написано:

"Г-ну графу де-Листаль…"

Седьмой–номер вскрикнул и чуть не упал. Морис поддержал его и положил на постель.

Потом он взял его за руки, и стал ждать.

Через несколько минут Пьер открыл глаза.

— Что случилось? спросил он.

Его глаза упали на письмо, которое он не выпускал из рук.

— А! сказал он, припомнив.

— Бланше, начал тогда Морис, ваша мать требует от вас большой жертвы… Граф Листаль муж той женщины, которая погубила вас… Поражая ее, вы поражаете и его… Он невинен, вы это отлично знаете… Вы не сделаете этого жестокаго дела!.. Скажите мне, что голос вашей матери сумел тронуть ваше сердце и что вы не убьете того, кому она писала: "Любите меня, как я вас люблю!"

Седьмой–номер закрыл глаза и, казалось, прислушивался к тайному голосу, говорившему ему…

Это был голос Бланше Листаль, голос его матери.

— И так, сказал он, наконец, есть на свете женщина, совершившая ужасныя преступления, разбившая мою жизнь, повергнувшая меня в отчаяние… и вы просите, во имя моей матери, прощения этой женщины!..

Морис хотел говорить…

— Молчите вскричал Бланше, я слушаю ее голос… я говорю ей, и она мне отвечает. Я спрашиваю ее, не чувствовала–ли бы она к этой женщине такую же ненависть, какую я к ней чувствую. Слышите, она говорит, что эта женщина чудовище, что она недостойна сострадания и что ее следует наказать…

— Да, мама, я накажу ее!

Казалось, что Седьмой–номер был жертвою галлюцинации. Он говорил, как во сне.

— Но, сказал Морис, разве она не говорит вам также: "спаси моего брата!"

— Ея брата?.. да, это правда и она любила его… и он также ее любил… Это правда, мама, что он был добр к тебе?.. Посмотрите, видите вы ее там?…

Говоря это, несчастный указывал на гладкую, белую стену.

— Я вижу, как она мне делает знак, что да. Она улыбается, когда я ей говорю о брате… теперь я припоминаю… она говорила мне о нем… О! это было давно!.. очень давно!.. очень давно!.. я был еще ребенок… я еще не был в Каэнском остроге… в остроге!

Морис едва мог сдерживать свое волнение.

Пьер Бланше продолжал:

— И если я громко обявлю, что имя Листаля связано с преступлением, то я покрою позором твое имя, мамаша…. Ты этого не хочешь, ты мне говоришь, что я не должен этого делать?… Хорошо! я послушаюсь тебя….

Он провел рукою по лбу. Казалось, он только что пробудился от глубокаго сна.

Он заметил Мориса.

— А! сказал он.

Тут память возвратилась к нему.

— Вы победили, сказал он, во имя моей матери!…

— Благодарю! благодарю! вскричал Морис.

— О! не благодарите меня, вы должны быть благодарны, одной ей…. ея дорогой образ один поддерживал меня в несчастий.

Седьмой–номер поднялся с постели.

— Вы боитесь для графа Листаля более всего скандала? спокойным голосом спросил он.

— Скандал убьет его.

— Хорошо.

Он подумал, потом, казалось, он на что–то решился.

— Скажите г-же Седьмой–номер, начал он, что я жду ее завтра здесь, в этой комнате каторжника….

ЭПИЛОГ.

Когда Морис передал Мариен свое свидание с Седьмым–номером, то она невольно вздрогнула.

— Я не знаю почему, сказала она, но я боюсь этого человека.

Морис успокоил ее. К тому–же, он будет сопровождать ее и наблюдать за ней.

Трудно было найти предлог, чтобы графиня Листаль могла отправиться в тюрьму, не подав повода никаким толкам.

В этом случае Морис опять нашелся. По случаю выздоровления своего мужа, графиня Листаль желала сама посетить тюрьму и лично подать помощь заключенным. Позволение префекта было получено без всякаго труда. Прежде чем отправиться, графиня стала на колени перед мужем. Граф обнял и поднял ее.

Потом она обняла Берту.

Час спустя графиня, в сопровождении Мориса, входила в Мазас.

В два часа она вошла в комнату Пьера Бланше. Несчастный был страшно бледен, но еще бледнее была графиня.

Морис остался в коридоре.

Он ждал.

Прошло пять минут.

Вдруг раздался ужасный крик.

Дверь из комнаты Седьмого–номера быстро распахнулась….

Графиня Листаль выбежала, протянув вперед руки и тяжело упала на пол….

За нею, следом, появился Седьмой–номер, громко смеясь и потрясая ножем, с котораго падали капли крови….

На него бросились. Он продолжал смеяться его схватили и надели на него горячечную рубашку…. он продолжал смеяться….

Морис бросился к графине, которая еще дышала. Она сделала ему знак наклониться.

— Вы спасены, сказала она тихо, но, я… он наказал меня… Я ему прощаю… Вы… Морис, исправьте сделанное мною зло…

Вечером в газетах было напечатано:

"Трагическое происшествие случилось сегодня в Мазасе. Одна дама, принадлежащая к высшему обществу, графиня Листаль, просила и получила позволение раздать помощь заключенным в тюрьме. Один из этих злодеев, Пьер Бланше, по прозванию Седьмой–номер, в припадке ярости, ударил графиню ножем в спину. Графиня умерла несколько минут спустя.

"Назначено следствие, чтобы узнать на кого падает ответственность за эту ужасную драму. Каким образом мог злодей достать нож?

"Говорят об отставке смотрителя тюрьмы и многих надсмотрщиков".

Пьер Бланше, по прозванию Седьмой–номер, был вскоре судим.

Он нисколько не защищался, и на все вопросы отвечал идиотическим смехом.

Он был приговорен к смерти и казнен.

Граф Листаль, его дочь Берта и Морис Серван уехали в Италию.

Что–же касается Ферма, то он снова вошел в милость, и более чем когда–либо, любуется по вечерам визитными карточками, на которых написано:

"Г-н Ферм, судебный следователь."

КОНЕЦ.