Иосиф Яковлевич Кобецкий (П. Павлов К. Бецкий)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

В одном из правительственных секретных архивов сохранилось объемистое дело о коллежском ассесоре Иване Федорове Мануйлове. На обложке дела надпись: „Совершенно секретно. Выдаче в другие делопроизводства не подлежит”. С 1895 по 1917 год заботливой рукой подшивались сюда всяческие документы и бумаги, касавшиеся коллежского ассесора. В своей совокупности бумаги эти развертывают целое полотно жизни Ивана Федоровича: жизнь же его — подлинный роман приключений, в роде повести о Лазарилло из Тормез и других, подобных ей, воровских повестей, рассказывающих о похождениях и приключениях знаменитых мошенников, авантюристов и т. д. Мы не сомневаемся в том, что документальная биография Ивана Федоровича даст хороший материал для художественного вымысла беллетристу будущего. Для нас, живущих, жизнь Мануйлова — необходимый и неустранимый эпизод истории падения режима. Чтобы понять, почему пал режим и почему пал именно так, а не иначе, историк, на-ряду с фигурами крупными, патетическими и драматическими, фигурами с громкими именами — должен заняться и мелкой, юркой, специфически характерной фигурой коллежского ассесора. Похождения его интересны по тем нитям и связям, которые тянутся от мелкого агента к самым громким деятелям отжитой эпохи, и по необычайно пестрой и любопытной фабуле. Все эти документы о нем — письма, протоколы, справки — читаются с неослабевающим интересом, и читатель, конечно, не посетует на нас за обилие выписок. Надо добавить, что секретное дело, которым мы пользуемся, было секретным и для следственной и судебной властей, разбиравших дело Мануйлова 1917 году. Лишь незначительная часть документов была сообщена следователю, а остальное представлялось слишком зазорным для оглашения хотя бы среди следователей и прокуроров.

I

Первое появление Рокамболя. П. И. Рачновский и И. Ф. Мануйлов.

Происхождение Ивана Федоровича и начало его жизненной карьеры теряется во мраке неизвестности. Из формулярного списка видно, чтов 1910 году он имел 40 лет, был лютеранского вероисповедания, окончил курс в реальном училище Гуревича и состоял на службе по императорскому человеколюбивому обществу. В сохранившемся в делах памфлете, явно департаментского или охранного пера, история жизненных успехов Мануйлова рассказана с пикантными подробностями: „еврейского происхождения, сын купца, Мануйлов, еще учеником училища, обратил на себя внимание известных в Петербурге педерастов Мосолова и редактора газеты „Гражданин" князя Мещерского, взявших под свое покровительство красивого, полного мальчика. Юношу Мануйлова осыпали деньгами, подарками, возили по шантанам и другим вертепам, и под влиянием покровителей у него развилась, пагубная страсть к роскоши, швырянию деньгами, картам, кутежам и т. п. Приняв православие, он, при содействии князя Мещерского и Мосолова, поступает на государственную службу. Рамки человеколюбивого общества оказались тесны для Ивана Федоровича, и он пустился в открытое море.

Первое выступление юного Рокамболя произошло в 1895 году. На горизонте политического розыска блистал в то время звездой первой величины П. И. Рачковский, стоявший во главе заграничной агентуры русского правительства. С этим старым волком и задумал потягаться безвестный в мире агентуры юноша.

Он, конечно, не провел старого, заслуженного агента и мошенника, но П. И. Рачковский, несмотря на обиды и огорчения, причиненные ему первым дебютом, не мог не заметить „способностей" юноши и стал выше личности в этом столкновении, обратил внимание начальства на юношу и дал ему дорогу. Об этом столкновении, которому место на страницах какого-нибудь Понсон-дю-Терайля, сохранилась колоритная записка, принадлежащая перу известного деятеля департамента полиции Л. А. Ратаева. 3 мая 1895 года Ратаев представил следующее донесение своему начальству — директору департамента полиции:

„Во время моего пребывания в Париже мне случилось познакомиться, через посредство П. И. Рачковского, с неким Иваном Федоровичем Мануйловым, прибывшим во Францию в качестве сотрудника или секретаря газеты „Новости", будто бы для ознакомления с настроением французского общества по поводу предстоящего участия Франции в Кильских празднествах и совместного с Германией действия против ратификации японско-китайского мирного договора. В качестве русского журналиста, Мануйлов пользуется протекцией известного вашему превосходительству Ганзена^[1] и, благодаря ему, знаком с многими влиятельными французкими журналистами каковы: Judet, Lubien, Millevoye и др.

„Между тем, Мануйлов, в последнюю свою поездку в Париж, познакомился в кафе-шантане Casino с одним из агентов парижской префектуры, специально занимающимся русскими делами, и за стаканом вина объяснил ему, что он, Мануйлов, состоит при министерстве внутренних дел и командирован за границу для контроля деятельности парижской агентуры, которою, будто бы, в Петербурге недовольны, и в заключение предложил агенту, за вознаграждение, содействовать ему в исполнении возложенного на него поручения. Для доказательства же, что он действительно лицо официальное, Мануйлов рассказал агенту, что в прошлом году прямой начальник г. Рач-ковского, полковник Секеринский^[2] был в Париже, где останавливался 133, boulevard Magenta, но г. Рачковский оставался об этом в полном неведении и узнал лишь четыре дня спустя после отъезда полковника из Парижа. Два года тому назад полковник Секеринский поручил Рачковскому купить какую-то революционную брошюру, которую тот до сего времени не был в состоянии добыть: между тем Мануйлов нынче, проездом через Берлин, разыскал эту брошюру и купил ее за триста марок. Далее, говоря о Рачковском, Мануйлов заявил, что он его хорошо знает. Рачковский, по его словам, еврейского происхождения, был когда-то маленьким писцом в судебной палате, затем перешел в полицию, где и составил себе положение, которое сохраняет лишь благодаря протекции барона Моренгейма^[3]; если же последний уйдет, а в ссо — бенности, если его заменит г. Нелидов, то Рачковскому придется подать в отставку. В прежние годы Рачковский ходил будто без сапог и жил мелким репортерством в „Новостях". Помощником Рачковского состоит в настоящее время поляк Милевский — человек, не заслуживающий никакого доверия и, к тому же, картежник.

„На предложение сотрудничества агент отказался; тогда Мануйлов предложил ему подыскать для Рвэих целей верного человека, обещая дать за это 200 фр., добавив, что вообще он за деньгами не стоит. Вслед затем Мануйлов подробно допрашивал агента об организации агентуры в Париже, о количестве агентов, о местах собраний русских революционеров, помещении их библиотек, где можно приобрести разные революционные брошюры, и т. п.

„Узнав о происках Мануйлова, чиновник особых поручений Рачковский счел за лучшее пригласить Мануйлова к себе и, сообщив ему все вышеизложенные сведения, предложил ему дать прямой ответ: насколько они справедливы? Мануйлов был очень сконфужен, сознался во всем (разумеется, кроме оскорбительных отзывов о личности Рачковского и его прошлом), расплакался и объяснил следующее:

„Лет семь тому назад у правителя канцелярии генерал-адъютанта Черевина, камергера Федосеева, он познакомился с полковником Секеринским, с которым вошел в сношения и оказывал разные услуги, за которые получал единовременные вознаграждения. Так, например, все последние сведения о литературных кружках исходили, будто бы, от него. Полковник Секеринский, будто бы, неоднократно высказывал Мануйлову, что его чрезвычайно интересует организация агентуры за границей, вследствие чего Мануйлов, пользуясь своим пребыванием в Париже, хотел ознакомиться с устройством, для сообщения добытых сведений полковнику и для получения от него вознаграждения. При этом он клялся и заверял честным словом, что действовал на свой страх, не имея полномочия, ни даже какого-либо словесного поручения от начальника с. — петербургского охранного отделения. В заключение Мануйлов заявил, что он очень любит агентурное дело, интересуется им и был бы счастлив служить своими связями в литературном мире, где он пользуется, будто бы, известным положением. Петр Иванович сказал ему, что его желание будет принято к сведению и чтобы он, по приезде в Петербург, явился ко мне в департамент, где я его познакомлю с г. вице-директором и Георгием Константиновичем^[4]. При этом Петр Иванович выразил мне, что Мануйлов человек несомненно способный и что при опытном руководстве из него может выработаться полезный агент.

„Докладывая об изложенном вашему превосходительству и считая в данном случае мнение П. И. Рачковского неизмеримо компетентнее моего, я тем не менее обязуюсь добавить, что Мануйлов На мой взгляд представляется лицом заслуживающим лишь весьма относительного доверия.

„О названном Мануйлове в делах департамента сведений не оказалось".

Ивану Федоровичу был дан ход. Предпринятое им, по собственной его инициативе, выступление против метра политической полиции обратило внимание начальства. Юноша оказался цепким, и отеческие увещания П. И. Рачковского только раздразнили его сыскные вожделения. Совсем, как малютка Рокамболь и старец Тортильяр! Не прошло и полгода, как Мануйлов вновь заставил вспомнить о себе. 1/13 октября 1894 г. (№ 83, из Парижа) сам Рачковский представил следующий собственноручный доклад директору департамента полиции.

„Преодолевая в себе естественное чувство брезгливости, я вынужден представить на благоусмотрение вашего превосходительства три документа, доставленные мне из парижской префектуры за то время, когда я употреблял все мои наличные силы, чтобы бороться с нашим революционным движением, поскольку оно выражается за-границей.

„В пояснение к представляемым документам осмеливаюсь присовокупить нижеследующее:

„В апреле месяце текущего года, приезжал в Париж некий Мануйлов, секретарь газеты „Новости", который вступил в знакомство со мною и с известным вашему превосходительству советником посольства французского министерства иностранных дел г. Гансеном.

„Затем, несколько дней спустя после его приезда, из парижской префектуры мне была сообщена копия с донесения одного из префектурных агентов, который познакомился с Мануйловым при обстоятельствах, изложенных в означенном донесении.

„Из содержания этого документа ваше превосходительство изволите усмотреть, что агент петербургского охранного отделения Мануйлов, выдавая себя за чиновника министерства внутренних дел, действующего по инструкциям полковника Секеринского, имел целью собрать в Париже сведения о моей личной жизни, денежных средствах, отпускаемых мне на ведение дела за границей, о наличном составе агентуры и об отношениях, существующих у меня не только с префектурой, но и с императорским посольством в Париже.

„Не желая беспокоить ваше превосходительство по поводу необычайной выходки полковника Секеринского, который вдохновил своего агента Мануйлова на бессмысленную поездку в Париж, я ограничился тем, что пригласил к себе упомянутого агента и, потребовавши от него отчета в его предосудительном поведении, предложил ему немедленно же оставить Париж, откуда он, действительно, и поспешил уехать.

„Считая означенный странный эпизод со вершенно оконченным, я полагал, что для полковника Секеринского достаточно будет данного мною урока.

„Между тем, на-днях из парижской префектуры мне были доставлены два представляемых при сем в точной копии письма, писанные тем же Мануйловым, из которых усматривается, что полковник Секеринский продолжает вестипротив меня интриги, уполномочивая еврея Бориса Наделя, служащего комиссионером в гостинице, сообщать обо мне сведения.

„Изложенные обстоятельства разрослись до таких размеров, что я получил даже предостережение от здешнего министерства внутренних дел относительно происков, возникших против меня в Петербурге со стороны лиц, выше будто бы меня поставленных.

„Не могу скрыть от вашего превосходительства, что предосудительные затеи полковника Секеринского компрометируют меня перед здешним правительством и, отвлекая меня от служебных обязанностей, дают в распоряжение такого ироходимца, как комиссионер Надель, указание на мою личность и мою деятельность, чем, естественно, полковник Секеринский облегчает революционерам способы к обнаружению моего местопребывания в Париже.

„Ваше превосходительство, без сомнения, соблаговолите обратить милостивое внимание на изложенные обстоятельства, при которых, к стыду служебных обязанностей, люди, поставленные на известное положение, занимаются неизменными интригами против своих сослуживцев, а не розыскной деятельностью, им порученной.

Чиновник особых поручений П. Рачковский".

При своем докладе П. И. Рачковский приложил письмо агента префектуры о беседах с Мануйловым (сущность их известна нам из записки Ратаева) и кальки с двух писем Мануйлова к Наделю. В первом — Мануйлов просит Наделя выслать по адресу полковника Секеринского две книги „Alexandre III et son entourage" par Nicolas Notovitch и „L'entente" par de Cion; во втором — Мануйлов благодарил за выписку книг и писал:

„Я всегда вам говорил, что я забочусь о вас и вы во мне найдете истинного друга.

„Мне необходимо иметь все сведения (слышите, все) о тех господах, которые причинили нам неприятности (Рачковский, Милевский и вообще все действующие лица). Пишите подробно и все, что вы знаете и слышали, но старайтесь подтвердить все фактами. Письма не подписывайте.

„Пришлите это письмо по адресу: Петербург, Степану Кузмину. Разъезжая, дом 3, кв. 21. Жду этого письма по возможности скорее. Будьте здоровы. Щербаков в Сибири".

Но Мануйлов не унимался, и 7 ноября 1895 г. П. И. Рачковский отправил следующую телеграмму Г. К. Семякину: „Из последнего письма Мануйлова к Наделю усматривается, что он предполагает скоро приехать в Париж в интересах документального разоблачения федосеевских происков. Благоволите разрешить поездку Мануйлова. — Надель в наших руках. Lettre suit”.

Вслед за телеграммой пришло и письмо Рачковского на имя Г. К. Семякина. Из содержания письма видно, что жалостный вопль Рачковского был услышан в департаменте полиции, и Рачковский получил отсюда нравственную поддержку. 20 ноября 1895 года Рачковский писал:

„Многоуважаемый и дорогой Георгий Константинович! Позвольте от всего сердца поблагодарить вас за теплое участие, которое вы мне выразили по поводу интриг Мануйлова и К-о. Ваше уверение, что вы видите своих личных зрагов в людях, завидующих моему „положению" и тайно подкапывающихся под меня, дает мне новую силу работать по-прежнему и новую уверенность, что начальство ценит во мне старого, слугу, верного своему долгу. Верьте, во мне сохранилось достаточное количество душевных сил и любви к делу, чтобы проявить мою глубокую признательность на деле. Что же касается гнусных интриг, направленных против департамента то эти последние, как я смею думать, не прекратятся до тех пор, пока интригующим господам не будет указано их действительное назначение…

В данном случае, мне вспоминаются времена, когда интригующие ведомства не только не швыряли каменьями в наш огород, но напротив, держались в почтительном отдалении: одни из боязни возбудить гнев великого государя, презиравшего интриганов, а другие скромно выжидали того времени, когда мы, чернорабочие, доставим для них „манну небесную" в виде результатов нашей тяжелой и неблагодарной возни с революционной средой, и просветим их очи, тускнеющие в спокойных кабинетах. За последние полгода это хорошее старое время почему-то сменилось новым, полным невиданного нахальства, подвохов и задора. Скверное время. Будем, однако, надеяться, что новое начальство положит конец этим ненормальностям и поставит наше учреждение на подобающую ему высоту. Но для того, чтобы достигнуть намеченной цели, потребуются, быть может, обличительные документы, и в этом случае само провидение ниспослало нам наивного Мануйлова, как негодное орудие интриганов в борьбе с нами.

„Из прилагаемого письма^[5] этого грязного жида к Наделю вы изволите усмотреть, что он собирается вскоре в Париж. Что же: милости просим. Мы готовы и ждем милого гостя с распростертыми объятиями. Надель перешел на нашу сторону и действует отменно. При его содействии мы достигнем желаемого. Федосеевы и К-о останутся довольны. Итак, теперь ясно, что вдохновителями Мануйлова были охраненские тунеядцы, а не бедный Секе-ринский, которого я впутал в интригу по недоразумению, в чем глубоко раскаиваюсь. Но, спрашивается, что побудило Мануйлова прикрываться его авторитетом в Париже? Желание законспирировать действительных интриганов? Вот именно, на этот пункт мы и обратим внимание при расследовании подвоха. Но забавнее всего, что Мануйлову понадобилось „хорошо меблировать квартиру в четыре комнаты". Из этого можно вывести заключение, что юркий жид пожалует не один, а в компании одного или нескольких сотрудников. Тем лучше… Благоволите обратить внимание^[6] на его телеграмму несомненно мошеннического происхождения и адресованную на имя какого-то Полака, проживающего по соседству с вами, дом № 56. Интересно было бы выяснить эту личность. Для характеристики Мануйлова могу прибавить со слов одного близко его знающего лица, что он человек с удивительно покладистой совестью и с полной готовностью сделать все из-за хорошего куша. Не признаете ли возможным сообщить для моего руководства сведения, добытые расследованием за последнее время? Я лично буду держать вас au courant всего, что произойдет.

„Позвольте еще раз поблагодарить вас за ваше милое письмо и пожелать вам доброго здоровья и всевозможных благополучий. Глубокоуважающий вас П. Рачковский “.

Дальнейшего разрешения инцидент Рачковский — Мануйлов не получил; Мануйлов быстрыми шагами делал свою карьеру, но П. И. Рачковский не забыл своей обиды и дождался все-таки времени, когда он мог отомстить Мануйлову.

Но, как ярко рисуются в этом эпизоде фигуры двух агентов —; старого, осторожного, чтящего свое ремесло, и молодого — начинающего, задорного, виляющего, но сознающего свое право на приобщение к тому же ремеслу.

II

Рокамболь в Ватикане. — Ив. Фед. Мануйлов при дворе его святейшества.

12 июля 1897 года Ив. Фед. Мануйлов был переведен на службу в министерство внутренних дел и откомандирован для занятий в департамент духовных дел, директором коего был А. Н. Мосолов. Мануйлов в это время был не только чиновником; он считался еще и журналистом и был в тесных сношениях с петербургским охранным отделением. В конце 1897 года он был удостоен высокой награды. Товарищ министра иностранных дел гр. Лам-здорф сообщал 29 января 1898 года (за № 487 по I департаменту мин. ин. дел) министру внутренних дел:

„Пребывающий в С. Петербурге персидский посланник уведомил министерство иностранных дел, что его величество шах персидский пожаловал орден Льва и Солнца 4-й степени журналисту Мануйлову.

„Сообщая о сем вашему высокопревосходительству, министерство иностранных дел имеет честь покорнейше просить вас благоволить уведомить, не встречается ли с вашей стороны каких-либо препятствий к исходатайствованию названному лицу высочайшего соизволения на принятие и ношение пожалованного ему ордена".

По департаменту полиции был заготовлен следующий проект ответа: „Полагал бы уведомить I департамент министерства иностранных дел, что к исходатайствованию Мануйлову разрешения на принятие и ношение ордена Льва и Солнца препятствий по делам департамента не имеется. Насколько мне известно, услугами Мануйлова пользуется полковник Пирамидов^[7] 11 февраля 1898 г.“. В этом духе и был составлен ответ министра внутренних дел.

От ордена Льва и Солнца Мануйлов переходит в… Ватикан.

В Петербурге Мануйлов недолго занимался духовными делами. Ему было предложено отправиться в Рим, аккредитоваться там при папском дворе и заняться тайным наблюдением за врагами России — сначала только за религиозными нашими недругами, а затем вообще за всяческими. В официальной справке находим следующее изображение его деятельности.

„В мае 1900 года в Риме наблюдалось, по случаю юбилейных римско-католических торжеств, необычайное стечение в Рим паломников, среди которых было много нелегально прибывших из России ксендзов, тяготевших к заклятому врагу России кардиналу Ледоховскому; надзор за этими ксендзами, в их многочисленности, поставил не мало затруднений Мануйлову, который и входил по сему поводу в сношения с высшей итальянской администрацией. Дальнейших сведений об этом деле в департаменте не имеется, но некоторое время спустя (когда именно — неизвестно) покойным директором департамента духовных дел иностранных исповеданий Мосоловым было поручено сверхшатному чиновнику особых поручений 8 класса при министерстве внутренних дел Мануйлову — организовать в Риме секретное наблюдение за прибывающими туда из России священнослужителями римско-котолической церкви и, в особенности, за сношениями последних с кардиналом Ледоховским, являвшимся в то время главным руководителем антирусской агитации среди католического духовенства. О существе сего поручения были поставлены в известность наши министры-резиденты при святейшем престоле, которым Мануйлов последовательно доставлял сведения о своих служебных действиях и получал в дальнейших своих действиях инструкции.

Итак, еврей по происхождению, лютеранин по вере И. Ф. Мануйлов состоял защитником православных интересов при главе католичества. Роль этого религиозного деятеля при папском престоле сводилась. к постановке агентурного наблюдения. Сохранился в специальном архиве ряд донесений Мануйлова по духовным делам. Надо отдать справедливость агенту по духовным делам: он был необычайно литературен в своих донесениях. Мы познакомим читателя с произведениями его пера.

„В конце апреля 1899 года в Риме появился бежавший из России Жискар. Сейчас же, по приезде, он отправился в Пропаганду, где имел продолжительное свидание с монсиньором Скирмунтом, русским подданным, проживающим уже давно в Риме и пользующимся особым доверием секретаря кардинала Ледоховского. Жискар рассказал, что русское правительство его преследовало, что его приговорили к ссылке в Сибирь, откуда он бежал. Он просил монсиньора Скирмунта взять его под свое покровительство и представил в Пропаганду небольшую записку, в которой рисовал в самых мрачных красках положение католической церкви в России. Вскоре упомянутый ксендз был принят секретарем Ледоховского Мышинским, и несколько дней спустя ему было выдано 1500 лир. Жискар поселился в Риме в небольшой квартире бежавшего из России ксендза Струся Via Borgo Vecchia 25, которая сделалась центром сборищ нелегальных ксендзов и приезжавших в Рим католических священников".

Впутав несколько имен, Мануйлов продолжает далее: „основная цель Жискара — противодействие русскому правительству и католическая пропаганда в униатских местностях. Для осуществления своей заветной мечты, он открыл, в конце апреля того же года, особое учебно-воспитательное заведение в Поломбари, близ Рима (1½ часа по железной дороге). За 5 тысяч лир был куплен дом, и затем Жискар разослал по Италии и России объявление, в котором, за плату в 300 лир в год, предлагал вступить в его духовное учебное заведение. Объявление, отправленное в Россию, было составлено по-польски, причем часть его была направлена в Виленскую и Ковенскую губернии, а остальное — в Привислянский край “.

Перечислив униатов, обучавшихся в заведении Жискара, и лиц, содействовавших ему денежным вспоможением, доносчик сообщает: „По собранным мною, частным образом, сведениям, малолетние униаты, о которых департамент писал министру-резиденту (3 августа 1899 г.), находятся в настоящее время в монастыре резурекционистов. Что касается ксендза Жискара, то он теперь в Кракове. Он снова намерен открыть такое же учебное заведение, но не в Риме, а в Австрии, близ русской границы"…

А недреманное око все старается: „Среди деятелёй пропаганды особенное внимание заслуживает монсиньор Скирмунт, ближайший сотрудник и личный друг монсиньора Мышинского — секретаря кардинала Ледоховского. Монсиньор Скирмунт — уроженец России. В ранней молодости он переехал в Галицию, где и получил первоначальное образование, а затем отправился в Рим, с целью окончить специальное духовное учебное заведение. Еще в Галиции он познакомился с монсиньором Мышинским, который оставил несомненный след на всей его духовной жизни. Когда Скирмунт окончил курс наук, монсиньор Мышинский пригласил его в Пропаганду, поручая ему небольшие работы специально по вопросам, касающимся России. Блестящие способности, врожденная дискретность и такт в самое короткое время создали этому прелату исключительное положение самого префекта Пропаганды. В настоящее время монсиньор Скирмунт специально заведует русскими делами и является докладчиком по всем вопросам, которые так или иначе соприкасаются с положением католической церкви в России. Он ведет крайне активную жизнь, стараясь быть в курсе всего; в его небольшой квартире на улице (Finanze 6), постоянное сборище ксендзов из России. Монсиньор Скирмунт находится в переписке с представителями католического духовенства в России, и он беспрестанно предпринимает путешествия в Краков и Львов.

Нет сомнения, что, благодаря занимаемому им в Пропаганде положению и многочисленным связям, он является активным антирусским деятелем, и через его посредство ведутся тайные сношения ксендзов с Пропагандой. В беседе с одним лицом, пользующимся полным доверием, Скирмунт сказал, что, благодаря сношениям его с епископом Ячевским, число униатов, приезжающих в Рим, за последнее время значительно увеличилось, и что католическая пропаганда особенно достигает хороших результатов в Люблинской губернии. Монсиньор Скирмунт уверяет, что епископ Ячевский будет всячески бороться против семинарских реформ, задуманных русским правительством, о чем он недавно еще сообщал через его, Скирмунта, посредство кардиналу Ледохозскому. В скором времени в Рим ожидается один ксендз из люблинской епархии, который будет иметь поручение в Пропаганду. Желая, по возможности, выяснить тайные пути сношений русских ксендзов с Пропагандой, я имел случай узнать, что в Варшаве проживает племянница монсиньора Скирмунта, некая Ирена Ольшевская (улица Капуцинов, № 3), которая находится в постоянной переписке со своим римским родственником и частых общениях с католическими священниками. О ней монсиньор Скирмунт отзывается с большим доверием, и когда некто спросил, в курсе ли она дел, упомянутый прелат ответил: „Она все знает и всем интересуется. Русские власти на нее не обращают внимания и совершенно ее не подозревают. Она оказывает Пропаганде громадные услуги, и кардинал Ледоховский очень ценит ее преданность и готовность служить его идеям".

Деятельность Мануйлова простирается до того, что он, переписывает в свое донесение „дошедшее до него частным образом письмо католического священника И. Кривоша (из Белостока)", где тот просит индульгенции для своей паствы. Затем Мануйлов представляет’ визитную карточку Скирмунта, „адресованную, на имя священника Чесняка. В беседе с лицом-которому дана прилагаемая карточка, мон-синьор Скирмунт подтверждает, что Чесняк является видным деятелем в смысле посредничества между русским католическим духовенством и Пропагандой".

В следующем рапорте доносится: „В Рим по случаю — юбилейного года прибыло около 2-х тысяч русских католиков, преимущественно жителей Привислянского края, Ковенской и Виленской губерний, которые вошли в состав краковского и познанского паломничества. Все эти паломники, с папскими кокардами, предводительствуемые нелегальными ксендзами, в лице бежавших из России ксендзов Струся, Серафина Майхера, Абзевича и других, а также учеников польской коллегии, осматривают базилики. Ha-днях паломники начали петь польские песни, причем были остановлены местной полицией. Часть упомянутых паломников, в количестве 360 человек, выехала 2-го мая сего года (1900) в Россию. Во главе— их монсиньор Мышинский и ксендз Бринский. По наведенным мною справкам, остановятся на 2 дня в Кракове. Большая часть паломников, прибывших сюда из России, не имеет законных заграничных паспортов, что было мною лично удостоверено. Бо время пребывания в Риме паломники находятся всецело в руках нелегальных ксендзов-фанатиков, ведущих анти-русскую пропаганду, которые вряд ли могут иметь на них желаемое влияние". Министерство внутренних дел обеспокоилось тем, что среди паломников „большое число польских крестьян вовсе без паспортов". Кроме того, Мосолов извещает Манасевича, что „г. министру угодно, дабы вами обращено было внимание на вожаков из числа паломников “.

Затем Мануйлов извещает об епископе Полюлионе, сначала прибывшем инкогнито к Скирмунту. Рассказывает, что „кардинал Рамполла рекомендовал епископу жить в полном согласии со светской властью и стараться итти навстречу примирительным начинаниям императорского правительства".

В следующем докладе русский агент характеризует католических деятелей в России и полагает, что Жискар, нуждающийся в 10.000 руб., найдет нужную сумму: „при его энергии и умении пользоваться обстоятельствами… и снова учредит анти-русскую конгрегацию; но, на этот раз, в Австрии, вблизи русской границы". Отысканная „агентурным путем" карточка Жискара пересылается в министерство.

Таким образом в России составился „перечень лиц, упоминаемых и. д. агента по духовным делам в Риме". В него вошли: Генеуш, Шабль-евич, Капистран, Сикорский, Рошак, Каревич, Финарович, Новицкий, Собанский, Добровская, Светлик, всего 11 человек. При каждом'— характеристика. О них наводятся дальнейшие справки.

К этим лицам прибавился Яков Василевский, не имеющий заграничного паспорта. „По приезде в Рим он поселился в конгрегации Струся, где, собрав 26 паломников, произнес на польском языке речь. Он призывал паломников к борьбе с русским правительством и закончил речь словами: „Нам в начале царствования Николая II много обещали, но теперь мы ясно видим, что русские чиновники попрежнему преследуют нас и нашу церковь. Неужели у нас не хватит веры в нас самих и мы не сумеем воскресить нашу прежнюю

отчизну". Речь эта, добытая мною агентурным путем, была покрыта аплодисментами, а затем присутствующие, по почину Василевского, пели польские патриотические песни".

Как достигал Мануйлов своих целей, видно из конца его докладной записки: „Мною были приняты меры к подысканию в известных сферах людей, которые за денежное вознаграждение могли бы держать меня в курсе всего того, что происходит. После тщательного ознакомления с отдельными кружками, мне удалось заручиться сотрудничеством 2-х католических священников, пользующихся полным доверием в здешних польских сферах. Кроме того, я имею возможность войти в сношения и пользоваться услугами двух лиц в Кракове и одного во Львове — лиц, которые по своему положению в курсе всех начинаний анти-русской партии. Мне казалось возможным заручиться содействием итальянского правительства, что и было достигнуто путем дипломатических переговоров поверенного в делах и соглашением, происшедшим между директором политической полиции в Риме г. Леонарди и мною. С известными сотрудниками и содействием местных властей, наблюдения за польскими происками могут дать полезные результаты “.

Иногда доклады рисуют общую картину настроений папского двора: „В двенадцатых числах сентября текущего года, Лев XIII получил анонимное письмо, в котором его предупреждали о задуманном против него покушении, которое должно было быть произведено в соборе св. Петра во время приема одного из паломничеств. Многие из кардиналов советовали папе не спускаться в собор св. Петра, так как, в самом деле, может найтись безумный, который совершит злодейское дело, но папа категорически протестовал и не пропустил, за все это время, ни одной церемонии. На одном из приемов паломников раздался резкий крик: „Долой папу!“, сопровождавшийся свистками. В виду громадного стечения народа трудно было установить, кто именно позволил себе эту выходку. Она произвела, на папу тяжелое впечатление, и церемония была наполовину сокращена. В ватиканских кружках говорят, что произведенное полицией негласное расследование доказало, что письмо, полученное Львом XIII, несомненно исходит из анархических сфер, где, как известно, замечается в данное время сильное брожение. В кружках, сопричастных Ватикану, упорно говорят о том, что папский интернунций в Гааге монсиньор Тарнасси в скором будущем получит назначение помощника папского статс-секретаря (Substitut) вместо монсиньора Трипепи, ожидающего кардинальскую шапку. Вопрос этот должен решиться в декабре текущего года, так как к этому времени ожидают консисторию. Назначение монсиньора Тарнасси имеет особенное значение, так как этим Ватикан, в окончательной форме, ликвидирует мысль о посылке упомянутого прелата в Россию.

„Мне пришлось слышать, что назначение Климашевского плоцким епископом не встречает сочувствия в Ватикане. Уклончивый ответ кардинала Рамполлы, данный нашему поверенному в делах, может служить подтверждением циркулирующих слухов. Сведения, собранные Ватиканом о Климашевском, исходят от одного лица, проживающего в Одессе и находящегося в сношениях с епископом Сог-моном“. По этому поводу на полях заметка карандашем: „т.-е. просто от него самого".

Не останавливаясь на других доносах талантливого агента приведем следующую секретную телеграмму кол. сов. Сазонова из Рима 9 (22) янв 1901 г.:

Мануйлов просит передать А. Н. Мосолову: по полученным мною сведениям, в католическом монастыре в Ченстохове печатается литографским способом польский еженедельный журнал „Светоч", имеющий целью националистическую пропаганду. Редактором его состоит монах Пий Пшездецкий. Кроме того, в монастыре образован склад подпольных изданий. Прошу проверить эти известия на месте, имея, однако, в виду, что неосторожные наблюдения могут быть быстро узнаны, и литография будет перенесена".

Когда-то Тютчев сказал про папу:

Его погубит роковое слово —

Свобода совести есть бред".

Для русского правительства со всеми его прислужниками из лютеран — свобода совести тоже была бредом, и прикрываясь этим принципом оно производило чисто полицейские розыски.

Мануйлов не принадлежал к числу тех агентов, которые ведут свое дело шито-крыто; ему сопутствовала всегда громкая известность. Так и в Италии он скоро был разоблачен, и ряд скандалов ознаменовал его пребывание здесь. Из цитированной уже нами справки о Мануйлове, берем сухой летописный перечень фактов:

„Из агентурных сведений из Рима, от 4 сентября 1901 г., усматривается, что на собрании русских и польских социал-демократов было решено сделать дипломатическому агенту при римской курии Мануйлову, шпиону и начальнику заграничной полицейской агентуры, публичный по всей Европе скандал посредством издания о нем особой книги.

„В 1901 году, по приказанию министра внутренних дел егермейстера Сипягина, на Мануйлова, тогда исполнявшего обязанности по римско-католическим делам в Риме, было возложено поручение организовать наблюдение за антигосударственными группами, обосновавшимися в Риме, при чем, согласно утвержденному 16 июня докладу, на ведение агентурного дела Мануйлову было отпущено из секретных сумм департамента полиции 1200 рублей в год; в июле 1902 года, согласно ходатайству Мануйлова, признавшего, что, в виду ограниченности этой суммы, он не мог заручиться серьезными сотрудниками и большая часть добытых им сведений носила случайный характер, сумма эта была увеличена до 4000 р.

„В первой половине 1904 года, в департамент полиции поступил из Рима ряд жалоб двух агентов Мануйлова, Семанюка и Котовича. на неаккуратный расчет с ними Мануйлова, будто бы наделавшего заграницей массу долгов и производящего „гнусности"; жалобщики угрожали разоблачениями в печати и парламенте относительно деятельности русской политической полиции в Италии.

„По сему поводу, и в виду нежелания римской квестуры принять принудительные меры В отношении этих лиц, департамент полиции 4 июля 1904 года за № 6937 предложил Мануйлову озаботиться прекращением домогательств Семанюка и Котовича.

„В это же время в Риме возникла оживленная газетная полемика по поводу деятельности тайной полиции в Риме. По этому

поводу министерство иностранных дел высказало пожелание, чтобы впредь функции агента по духовным делам при императорской миссии в Ватикане и заведывание русской тайной полицией в Риме — не совмещались бы в одном лице Мануйлова. По этому поводу департамент полиции ответил министерству, что вся гёзетная полемика возникла на почве ложных сообщений в прессу, сделанных Котовичем и Семанюком, и что все нападки прессы лишены оснований, ибо Мануйлов никаких действий по розыску в Риме не предпринимал и никаких поручений в этом смысле не получал и даже проживает уже два года в Париже".

Как мы видели, департамент на этот раз солгал, ибо Мануйлов как раз помимо духовной функции выполнял и политические. Итальянская история Мануйлова наполнила шумом его имени все итальянские газеты, и он действительно должен был бежать из Рима. Уже в этот период мы встречаемся с недостатком Ивана Федоровича, недостатком, который стал хроническим. Мануйлов запускал платежи состоявшим у него на службе шпионам и агентам и просто не доплачивал им. Обманутые им агенты — люди всяких национальностей, немцы, французы, итальянцы, голландцы и т. д. — лезли на стену и устраивали скандалы: обличали его в прессе, жаловались в суд, обращались, в департамент и к министру, ока-зывапи воздействие чисто физически при личных встречах. Но Мануйлов был неисправим.

III

Ронаиболь занимается литературой. — Мануйлов — журналист.

Итальянские скандалы нисколько не повредили карьере Мануйлова; наоборот, этого человека, на все способного, стали расценивать еще выше, а поручения, даваемые ему, становились все деликатнее.

Главным же образом дальнейшему преуспеянию Рокамболя содействовало назначение на пост министра внутренних дел ст. — секр. B. К. Плеве. Проведенный в министры, как о том вспоминает в своих мемуарах гр. C. Ю. Витте^[8], исключительно кн. Мещерским, который тотчас же после убийства Д. С. Сипягина написал Николаю II, что „единственным человеком, способным поддержать порядок и задушить революционную гидру, является В. К. Плеве", последний, конечно, был связан Мещерским целым рядом обязательств и, в числе их, всегдашняя поддержка „духовных сынов" князя была далеко не последним долгом Плеве. Так было с Бурдуковым, с Засядко, было так и с Мануйловым.

А тут еще литературные достоинства его доносов, его любезная общительность и связи с миром прессы сами собою наталкивали начальство на мысль о приложении способностей его к литературе и журналистике.

В августе 1902 года, министром внутренних дел Плеве была возложена на Мануйлова временная командировка в Париж на 6 месяцев для установления ближайших сношений с иностранными журналистами и представителями парижской прессы, в целях противодействий распространению в сей прессе ложных сообщений о России, с отпуском ему 1500 рублей в виде жалования и 3000 рублей на расходы.

О сношениях Мануйлова с французской прессой стоит рассказать специально. Сам Мануйлов, впоследствии, давал скромную оценку своей деятельности: „я был командирован В. К. Плеве в Париж для сношений с заграничной печатью, причем покойный министр доверял мне не только это дело, но давал мне поручения самого секретного характера. За все время моего пребывания в Париже мне доверялись весьма значительные суммы, и, несмотря на щекотливость поручения, оно было выполнено мною так, что о нем никто не знал, и ни одна из революционных газет никогда не печатала статей, направленных против этой стороны деятельности департамента полиции. Благодаря усилиям, сделанным в то

В мае 1903 года Мануйлову было отпущено 800 франков на издание брошюры на французском языке по поводу манифеста 26 февраля 1903 года. В августе того же года на Мануйлова было возложено секретное поручение по части итальянской прессы.

В октябре 1903 года Мануйлов сообщил департаменту, что он, согласно приказанию директора, вошел в переговоры с римским журналистом Белэном, который за вознаграждение в 200 франков в месяц согласился снабжать его сведениями о всем, что происходит в итальянских социалистических кружках и в редакции газеты „Avanti", и что, кроме того, польский журналист Домбровский выразил согласие за вознаграждение в размере 500 фр. в месяц давать сведения из сфер, сопричастных к журналу „Européen". Вследствие сего последовало ассигнование дополнительного кредита в размере 700 фр. в месяц.

От „занятий журналистикой" Мануйлов перешел к работам в области международного шпионажа, и здесь его успехи достигли своего апогея. Но и в это время, и позже он не оставлял в покое литературы. Забегая несколько вперед и нарушая хронологию, доскажем здесь о его литературных поисках.

В 1904—5 г. в распоряжение Мануйлова было отпущено на субсидирование иностранных газет 16.000 фр. Для той же цели Мануйлову было дополнительно отпущено еще 2200 франков.

Наконец, Мануйлов своей „литературой" становится известен бывшему императору. „Согласно лично распоряжения государя императора, — рассказывает Мануйлов, — мне было поручено издавать в Париже газету. „La Revue Russe на каковое издание выдавались суммы по особому приказу государя. Я, после трех или четырех месяцев издания, увидел бесцельность такого издания, и по моему докладу журнал был закрыт".

Когда Мануйлов был не у дел и просил работы у П. А. Столыпина, последний направил его к своему товарищу А. А. Макарову, а Макаров предложил ему заняться приисканием агентур среди журналистов. „Несколько дней спустя, — повествует Мануйлов, в не раз цитированном нами письме, — я исполнил приказание и приобрел двух агентов (они работают и посейчас). Затем Александр Александрович Макаров приказал мне войти в сношение с подполковником Невражиным и на-

Писано письмо 6 июля 1910 г.

звать ему тех агентов, которые были мною найдены. Я счел долгом в точности выполнить приказание А. А. и представил Невра-жину своих сотрудников. Во время моей работы с Невражиным я был командирован в Париж и там устроил издание книги „Правда о кадетах", напечатав ее в „Nouvelle Revue".

Получив вкус к литературе, Мануйлов отдал ей много времени, когда отошел или, вернее, был отстранен от работы для департамента полиции. Это было много позднее — когда И. Ф. много писал в „Новом Времени" и „Вечернем Времени". Но о литературной, в узком смысле слова, деятельности его мы говорить не будем, а возвратимся теперь к расцвету его основной деятельности.

Пока же отметим один учиненный в Париже, ловкий ход Мануйлова, принесший ему впоследствии весьма заслуженные плоды. Интересен этот ход и по тому, что рисует еще одну характерную сторону Рокамболя — его страсть к интриге ради интриги, к предательству ради предательства. Взысканный милостями всесильного Плеве и целиком зависевший от него, он, ради удовлетворения этой своей страсти, не задумался выдать своего патрона посетившему в 1903 году Париж С. Ю. Витте, находившемуся к тому же в то время в полной опале.

Вот что рассказывает об этом сам Витте^[9]

„Во время моего пребывания в Париже как-то ко мне зашел некто Мануйлов, один из духовных сыновей редактора „Гражданина" кн. Мещерского, назначенный Плеве после Рачковского в Париж по секретным делам, чтобы сказать мне, чтобы я на него не гневался, если узнаю, что за мною следят тайные агенты. Это, мол, не его тайные агенты, а Плевенские, — сопровождавшие меня прямо из Петербурга.

И действительно, на другой день некоторые члены французского министерства сообщили мне через. третье лицо, что за мною следят русские филеры. Когда затем я начал обращать внимание, то и я заметил их и, вернувшись в Петербург, благодарил Плеве за заботу о моей безопасности, что немало его сконфузило".

IV

Крупные дела Рокамболя. — Мануйлов в контр-разведке.

Русско-японская Еойна открыла горизонты перед жадными взорами Мануйлова. Наблюдения за римско-католиками, возня с прессой— все это были мелочи в сравнении с деятельностью в сфере военного шпионажа, да еще в период войны. Разведки, контр-разведки окружены были глубокой тайной и оплачивались крайне высоко.

Не прекращая забот о прессе и получая из департамента общих дел и департамента полиции специально на прессу до 9000 рублей ежегодно, Мануйлов устремился к организации специально военного шпионажа. Департаментская справка следующим образом излагает его деятельность:

„С начала военных действий в Японии против нашего отечества, Мануйловым была учреждена непосредственная внутренняя агентура при японских миссиях в Гааге, Лондоне и Париже, с отпуском ему на сие 15.820 рублей; благодаря сему представилось возможным, наблюдая за корреспонденцией миссий, получить должное освещение настроений и намерений нашего врага; кроме того, Мануйлову удалось получить часть японского дипломатического шифра и осведомляться таким образом о содержании всех японских дипломатических сношений; этим путем были получены указания на замысел Японии причинить повреждения судам второй эскадры на пути следования на Восток. По возвращении в Россию, Мануйлов получил от департамента поручение организовать специальное отделение розыска по международному шпионству и наблюдению за прибывающими в столицу представителями некоторых держав, сочувствовавших Японии. Энергичная деятельность Мануйлова дала вскоре же осведомленность в отношении английского, китайского и шведского представителей, причем Мануйлов даже сумел проникнуть в тайну их дипломатических сношений, а равно организовал агентуру при турецком посольстве.

„В октябре 1904 года, в виду полученных указаний, что Вена, Стокгольм и Антверпен являются центрами японской военно-разведочной организации, департаментом было признано полезным учредить, через посредство Мануйлова, в этих городах наблюдение, на что Мануйлову и было отпущено первоначально 770 франков, а затем 800 франков и, наконец, ежемесячно по 5550 франков".

В виду всего этого, Мануйлову было исходатайствовано пожалование ордена св. Владимира 4-й степени. Уж не знаем, в какой связи с его деятельностью находится последовавшее в 1905 году соизволение на принятие и ношение Мануйловым испанского ордена Изабеллы Католической.

Сам Мануйлов рассказывает следующее о своей „военной" деятельности:

„Проживая в Париже, я имел возможность получать сведения о шпионских происках в России, и, когда я вернулся в Петербург, я доложил директору департамента полиции о необходимости организации для борьбы с международным шпионажем, направленным против нашего правительства. Мой проект был одобрен в'то время министром внутренних дел и мне было поручено организовать особое отделение при департаменте. Основная задача отделения, кроме наблюдения чисто полицейского, за шпионами, сводилась к получению, агентурным путем, шифров иностранных государств. В самое короткое время мною были получены дипломатические шифры следующих государств: Америки, Китая, Болгарии, Румынии. Благодаря этим шифрам, все отправляемые и получаемые телеграммы разбирались в департаменте полиции и представлялись его императорскому величеству. Во время войны мне было приказано достать шифр японского государства. С этой целью я, заручившись агентом, отправился в Гаагу, и после страшных усилий, рискуя своей жизнью (фотографии шифра снимались в квартире посольского лакея, на краю города), я получил шифр японцев. За этот шифр было уплачено, вместе со всеми фотографиями (шифр представлял две огромные книги), 3½ тысячи рублей — 8000 фр. или 9000 фр., сейчас точно не помню. Если бы я хотел быть корыстным, то в то время мог бы получить огромную сумму, но мне не могло прийти в голову подобное соображение^[10]. Я был искренно счастлив, что мне удалось в такой серьезный момент выполнить такое важное поручение, а между тем нашлись люди, которые распространили гнусные слухи о том, что я получил за это дело 50 тысяч рублей. Затем я достал возможность получения германского шифра (я заручился согласием служащего германского посольства в Мадриде), и это дело не было выполнено исключительно по преступной небрежности покойного директора д-та полиции Коваленского, который на все мои, по сему поводу, доклады не считал даже нужным что-либо предпринять. В бытность директора департамента полиции Коваленского было и другое дело, которое может служить прекрасной характеристикой халатности, которую проявлял департамент. Я получил письма военного агента Японии Акаши, который переписывался с группой финляндских революционеров и с американскими террористами. Из этой переписки было видно, что японцы дают деньги на организацию московского вооруженного восстания^[11], и при помощи их революционеры снаряжают пароход с оружием, который должен быть отправлен в Финляндию. Я по этому поводу писал, телеграфировал, но не получал надлежащих указаний. В конце концов, было отправлено судно „Джон Крафтон", и если бы оно случайно не наскочило на камни, революционеры получили бы громадный транспорт оружия и динамита. Все это имеется в департаменте, и пусть посмотрят мои доклады, которые подтвердят, что я имел все сведения, которые не были использованы департаментом. Эта страница деятельности департамента достойна внимания. Она могла стоить очень дорого.

„Почтиодновременносэтой работой наменя была возложена охрана Балтийского флота, причем князь Святополк-Мирский вручил мне более 300 тыс. рубл., но я не желал брать на себя расходование такой суммы, и дело было поручено капитану французской службы Луару, рекомендованному бывшим министром иностранных дел Делькассе. За мои труды в области борьбы с международным шпионством, по докладу кн. Святополк-Мирского, мне была дана награда: я получил Владимира 4-й ст., не имея никакой до этого награды. Когда министр пригласил меня и вручил мне орден, князь сказал мне, что его величество приказал ему передать его особую благодарность за мою деятельность. Несколько лет перед этим я имел счастье сопровождать его величество за границу, и я был помощником П. И. Рачковского по организации охраны в Дармштадте".

Ловкостью рук Мануйлов составил свою репутацию и, когда оказывались недопустимыми или неосуществимыми всевозможные легальные воздействия, тогда начальство прибегало к помощи Рокамболя, и Рокамболь выручал. Великолепный образчик искусства Мануйлова дает дело Коковашина; в нем он, поистине, явился „спасителем отечества".

Позволим себе рассказать, на основании документов, об этой характернейшей афере.

В сентябре 1904 года некто Константин Александрович Коковашин обратился в ученый отдел главного морского штаба и в комитет по усилению военного флота с предложением представить шесть минных истребителей по 320 тонн водоизмещения, стоимостью каждый в один миллион рублей, причем представил заключенный им во Франции и написанный на гербовой бумаге договор с английской фирмой Morgan Marshan et С° Limited в Лондоне.

Указанное предложение ученым отделом было отвергнуто, что же касается комитета, то, по докладе предложения Коковашина председателю членом комитета Н. И. Перцовым, председатель приказал члену-делопроизводителю комитета П. Верховскому, ознакомившись с делом, спросить главный морской штаб, представляется ли желательным приобретение предлагаемых миноносцев, причем, если представляется желательным, было разрешено выдать Коковашину письмо, как удостоверение, что с ним заключена комитетом сделка по доставке упомянутых судов.

17-го сентября Коковашин подал в главный морской штаб и комитет по усилению флота заявление о понижении заявленной им цены до 780 тысяч рублей за миноносец.

„22 сентября членом — делопроизводителем лейтенантом П. В. Верховским было выдано Коковашину следующее письмо:

„Согласно вашего заявления, я, нижеподписавшийся, сим удостоверяю, что по прибытии в порт императора Александра III предлагаемых вами миноносцев, краткое описание которых и чертеж находятся у меня за подписями ваших участников в деле, как указано в заключенном вами договоре от 22 сентября н. ст. с. г. 1904 года в Париже с г. г. Morgan Marshan, подлинник которого также находится у меня, вам будет уплачено от высочайше учрежденного комитета по усилению флота России за каждый вышеуказанный миноносец с вооружением и всем необходимым снабжением, с тремя минами Уайтхеда на каждый минный аппарат, по семисот восьмидесяти тысяч рублей кредитными. Способ уплаты и банк, на который будут выдаваться чеки, будут установлены представителями комитета с вами в Париже".

Со стороны морского ведомства переговоры вели следующие лица: контр-адмирал в отставке Черкас, капитан второго ранга Ша-телен, барон Таубе и лейтенанты Верховский и фон-Шульц. Уплата должна была производиться по векселям на парижский банкирский дом Ротшильда.

6 ноября нов. ст, бароном Таубе были выданы расписки Коковашину в счет уплаты за два миноносца, на 12 ноября, но уплата по распискам не была произведена, несмотря на то, что расписки были представлены к уплате раньше времени, так как от судов пришлось отказаться и банкир был своевременно предупрежден об этом.

Спустя некоторое время в наше посольство в Париже и банкирский дом Ротшильда стали являться разные подозрительные личности, справлявшиёся о подлинности и значении документов комитета по усилению флота, выданных Коковашину, которому будто бы поручено приобретать миноносцы и другие суда с уплатой за это в Париже крупной комиссии, в счет которой он пускается в разные сомнительные дела. Между прочим, в посольство приносили официальное письмо к нему за подписью лейтенанта Верховского, перешедшее затем в руки какой-то аферистки для покупки жемчуга. Кроме того, Коковашин заложил ростовшику за 8.000 франков чек за подписями Шателена и Таубе на 21 тысячу фунтов, по которому банкирский дом Ротшильда отказался уплатить. Три меньших чека, всего на 16.000 фунтов, находились у известных в Париже мошенников, а обязательство на сумму в 120.000 фунтов находилось у английского банкира Голланда. Помимо сего банкирскому дому Ротшильда были предъявлены чеки, подписанные лейтенантом Таубе, за покупку судов на 2 миллиона франков, в уплате которых было также отказано. Парижские владельцы чеков намерены были преследовать и арестовать Коковашина, при содействии которого, как уполномоченного нашим правительством, сделка с Шателеном и Таубе была с делана.

В виду того, что настоящий инцидент произошел во время заседаний в Париже комиссии по Гулльскому делу и мог разразиться крупным скандалом, наш посол в Париже признал весьма важным удалить легально и юридически Ко ковашина из Франции, чтобы при преследовании его за мошенничество все это грязное и запутанное дело не стало предметом публичного разбирательства и газетного скандала.

На докладе министра иностранных дел 10 ноября означенного вопроса бывший император положил резолюцию: „Это недопустимо".

Бывшим тогда директором департамента полиции Лопухиным была получена 16 ноября из Ай-Тодора от великого князя Александра Михайловича следующая телеграмма: „Прошу оказать всевозможное содействие лейтенанту Верховскому по делу, которое он вам лично доложит".

При наличности резолюции царя и при крайней необходимости замять дело что же оставалось делать? Да, обратиться к Мануйлову.

17 ноября Мануйлову было предложено по телеграфу обратиться за содействием к начальнику Sûreté générale г. Кавару для ограждения нашего морского ведомства от шантажных притязаний Коковашина, на что 19 того же месяца была получена телеграмма от г. Мануйлова, в которой сообщалось, что Кокова-шин согласен выехать в Петербург, но для урегулирования этого дела необходимо выслать 20.000 франков для уплаты его долгов.

26 ноября чиновник особых поручений Мануйлов донес, что через доверенное лицо ему удалось получить от Коковашина как письмо лейтенанта Верховского, так и условия, заключенные с английскими фирмами на поставку миноносцев, которые и были доставлены при означенном донесении и 9 декабря были препровождены капитану 2-го ранга Шателену.

25 ноября Коковашин выехал из Парижа в Петербург и по прибытии в Россию поселился в Павловске. Дабы вперед лишить Ко-ковашина возможности выехать за границу, департамент полиции просил с. — петербургского градоначальника не выдавать названному лицу заграничного паспорта.

Но как же Мануйлову удалось добиться таких результатов? Очень просто. Через своих агентов он выкрал нужные документы и затем вошел в переговоры с Коковашиным. О работе Мануйлова в этом деле и о том величайшем конфузе, который оно могло принести русскому правительству, мы узнаем из конфиденциального письма жандармского офицера Шелькинга, работавшего по части агентуры в Париже.

„Считаю своею обязанностью сообщить вам, для передачи Петру Аркадьевичу^[12], следующие подробности о деле, которое грозит послужить темою к запросу в палате депутатов и к связанному с ним разоблачению в здешней печати, могущему вредно отразиться на моей здешней работе.

„Дело идет о поручении, данном в 1904 г. некоему г. Коковашину, купить для России миноносцы в Англии. Вначале поручение дано было ему морским министерством, письмом, за подписью Стронского, бывшего адъютанта адмирала Авелана. Затем переговоры перешли к г.г. Шульцу (как говорят, псевдоним, коим пользовался здесь адмирал Абаза), Шателену, адъютанту в. кн. Александра Михайловича, и лейтенанту Таубе, которые должны были купить эти суда на счет добровольных пожертвований. Миноносцы должны были идти под венесуэльским флагом. В уплату их бар. Таубе выдал векселя на дом Ротшильда, на сумму 2 слишком миллиона. Но в момент получения по чекам оказалось, что деньги у Ротшильда взяты. Мотив — несуществование будто бы объекта купли и продажи, т.-е. миноносцев^[13]. По этому предмету Коковашин и стоящие за ним англичане предъявили иск к нашему правительству. Посольство, а равно и морской агент в Париже, поставленные в известность в этом деле, заявили, что оно их не может касаться, так как иск и претензия предъявлены на Шульца, Шателена и Таубе представителей комитета добровольных пожертвований.

„Как видите, до сих пор дело, действительно, не представляет как будто особого интереса, и я не стал бы утруждать внимание Петра Аркадьевича, но иначе обстоит с его разветвлениями.

„Вероятно, действуя на основании каких-нибудь предписаний из СПБ., бывший в то время чиновник особых поручений при министре вн. дел, командированный в Париж, И. Ф. Мануйлов, как явствует из показаний Наделя, его бывшего агента, приказал ему добиться возвращения в Россию Коковашина. С этой целью Надель познакомил Мануйлова с некиим Витоли (в настоящее время скрывшимся). Витоли обязался исполнить желание последнего, познакомился с этой целью с Коковашиным, под видом желания вступить" в их компанию, снабдил' его деньгами для поездки в СПБ., а тем временем „экспроприировал" некоторые из имеющихся у Коковашина документов, не зная, что стоящие за спиною последнего дельцы (Коковашин производит впечатление человека слабоумного и лица подставного) успели снять фотографии с большинства из них. По наущению их же, Коковашин подал во французский суд, обвиняя Наделя, Витоли в краже, и, как увидите, это обвинение может иметь некоторые шансы быть доказанным на основании свидетельских показаний. В настоящее время дело у судебного следователя Ветра, но задержано, вследствие завала в работе по делу Рошета. Помощник его, г. Вертело, говорит, что дело в высшей степени скабрезно и что, поводимому, причастие агентов нашей полиции в Париже не подлежит сомнению.

„Опасность заключается в том, что при переходе дела в руки прокурора оно сделается достоянием печати и, по всей вероятности, за нее ухватятся социалисты для запроса правительству о деятельности в Париже нашей полиции. Замять его трудно, так как происшествие случилось во Франции и с французскими подданными (Витоли и Надель). Почему в него вмешалась наша полиция, на обязанности коей лежит, насколько мне известно, наблюдение над политическими, судить не берусь, но, повторяю, не считаю возможным не довести всего вышеизложенного до сведения Петра Аркадьевича, дабы дело это не было для нас неожиданным сюрпризом. Кроме того, так как я предвижу прессовый скандал, то на моей обязанности предупредить о нем. Выписки из дела и свидетельские показания прилагаю в копии".

В цитированном уже нами памфлете находим еще и другие свидетельства ловкости рук Мануйлова, которой он подкупил Плеве. Достоверность сообщения остается на ответственности автора памфлета. Во время борьбы за власть Плеве и Витте Мануйлову было поручено раздобыть документы, уличающие Витте в неблагонадежности.

„Кн. Мещерский, игравший тогда крупную роль в высших сферах, ввел Мануйлова к Витте. Здесь он каким-то путем выяснил, что нужные документы хранятся у одного из бывших секретарей Витте. Поместившись в номере гостиницы „Бель-Вю“, смежном с номером, занятым этим секретарем Мануйлов, при помощи подобранных ключей, проникает В' номер последнего, вскрывает его письменный стол и снимает нужную копию с бумаг. Все это было сделано ловко, бесшумно, и результатом этого явилось увольнение Витте от должности министра финансов.

„На организацию кражи документов у Витте Мануйлову была отпущена Плеве крупная сумма денег, но Мануйлов еще ухитрился просить на „непредвиденные расходы", что приводило Плеве в бешенство. Во время этой „истории" был, между прочим, характерный случай, когда на одном из докладов Мануйлова Плеве поставил резолюцию: „Этот болван ворует не то, что нужно".

V

Величие и падение Рокамболя. Устранение Мануйлова.

К середине 1905 года деятельность Мануйлова достигла кульминационной точки. В это время ему из средств департамента полиции отпускалась круглая сумма, составлявшая в год не много и не мало, а всего 9.000 рублей и 105.000 франков или, по курсу, около 50.000 рублей. По официальной справке, чиновнику особых поручений отпускалось ежемесячно: 1) личное содержание—250 руб., 2) на агентурные расходы 500 руб., 3) на содержание сотрудников: Белэна—200 фр., Домбровского— 500 фр. и Z—1.500 фр., 4) на военно-разведочную агентуру: в Вене — жалованье сотруднику 1.500 фр. и двум агентам — 1.000 фр.; в Стокгольме: сотруднику— 600 фр. и двум агентам 700 фр.; В Антверпене: сотруднику -500 фр., одному агенту 350 фр и на телеграфные расходы по 300 фр., на каждый пункт, всего 900 фр.; в Лондоне— 500 фр. Кроме того, ему возмещались, по особым докладам, телеграфные и другие экстренные расходы в размере по 500 франков. Но этой суммой (9.000 руб. и 105.000 фр. в год) еще не ограничивались получения Мануйлова с русского правительства. С 22 апр. 1905 года было приказано выдавать ему из секретных сумм департамента полиции по 4.200 рублей в год виде добавочного содержания. Кроме того, он получал еще на прессу: в 1905 году ему было выдано на сей предмет 2.200 рублей из департамента полиции и 16.000 франков из департамента общих дел. Но и это еще не все. Мануйлов вошел в сношения еще и с главным артиллерийским управлением, которому он взялся доставлять специальные документы, т.-е. чертежи орудий и т. п. В течение года им было получено на этот предмет 16.500 марок и 40.000 франков. Наконец, добрую часть получил Мануйлов и из крупной суммы, ассигнованной на охрану Балтийского флота. Когда департаменту полиции, по встретившейся надобности, пришлось проверить количество и сумму переводов на счет Мануйлова, то оказалось, что только за время с 19 октября 1904 по 14 июля 1905 г., т.-е. за 9 месяцев, ему было переведено через лионский кредит 52.628 руб. 1 коп. К этим суммам надо прибавить экстренные получки за выполнение поручений чрезвычайных и доходы от частных негоций.

На быстрых крылиях веселие летит,

А горе — тут, как тут.

Высоко занесся Рокамболь, но не удержался на высоте. В момент наибольшего благополучия у него сорвалось. На сцене появился Тортильяр и погубил Рокамболя. В 1905 году, при товарище министра внутренних дел Д. Ф. Трепове, в департаменте полиции вновь воссиял П. И. Рачковский, который и стал руководить розыскной деятельностью департамента. Первым делом он обратил свое внимание на Мануйлова и вспомнил об обидах, испытанных по его милости. На помощь Рачковский призвал своего, можно сказать, воспитанника Гартинга, который был назначен начальником секретного отделения департамента полиции. Они пристально занялись

Мануйловым и доказали начальству, что: во -1) Мануйлов берет слишком дорого за свои сообщения, во-2) Мануйлов совершенно не церемонится с фактами. Они показали, что выписки и фотографии, которые Мануйлов выдавал за копии и фотографии японских шифров, просто-напросто взяты из китайского словаря, что военные чертежи и планы, которые продавал Мануйлов, как раз именно те планы и чертежи, которые заинтересованные агенты иностранных держав всучивали Мануйлову, работая не в пользу, а против России.

Повод к походу на Мануйлова дало дело японского полковника Акаши. Это дело характеризует приемы Мануйлова. Читатель составит понятие об этом деле по извлечению из записки, составленной для министра внутренних дел и подписанной 9 мая 1905 г. директором департамента полиции Коваленским.

„27 минувшего апреля в департаменте полиции было получено подробное донесение чиновника особых поручений Мануйлова о приезде в Париж японского военного агента в Стокгольме полковника Акаши, являющегося руководителем шпионско-разведочной деятельности в Европе.

„По сообщению г. Мануйлова, им было установлено за Акаши наблюдение, при чем ему удалось с одним агентом', из соседней с Акаши комнаты, услышать разговор его с некиим Деканози, анархистом — армянским выходцем. Акаши, ссылаясь на разговоры с Деканози при предыдущих свиданиях, настаивал на неудовлетворительности настоящей формы революционного движения в России, и, по его мнению, если бы суметь сорганизовать стотысячную вооруженную толпу, то, при содействии общества, эта вооруженная сила одержала бы победу над деморализованными солдатами, коих, по сведениям, полученным Деканози от какого-то офицера, в России, в настоящее время всего от 400 до 500 тысяч человек. Далее Деканози, будто бы, рассказал Акаши, что к осени можно ожидать весьма крупных беспорядков в Тифлисе, Баку и Батуме, куда уже доставлено значительное количество оружия^[15]. Из разговора Акаши с Деканози можно было вывести заключение, что у первого имеется несколько тайных сотрудников, разъезжающих в настоящее время по России. Затем разговор коснулся денежных затрат, и г. Мануйлов с своим агентом явственно будто бы слышали, что Деканози получает от Акаши 2.050 франков в неделю на разные расходы.

„Кажется странным, чтобы в хорошей гостинице, где жил Акаши, можно было из соседней комнаты слышать буквально все, что делалось и говорилось в комнате Акаши.

„В том же донесении г. Мануйлов доносит, что ему удалось сделать у Акаши выемку письма Конни Цильякуса, известного финляндского сепаратиста, в котором он извещает Акаши о своем приезде в Париж и просит выдать ему „для других 4.000 фунтов. 29 апреля от г. Мануйлова получено новое донесение, заключавшее фотографию вышесказанного письма Конни Цильякуса на имя Акаши.

„1 сего мая от г. Мануйлова получена отправленная им 30 апреля телеграмма следующего содержания": „Avant départ Акаши Лондон агенту удалось изъять из чемодана памятную записку suivante écrite Цильяку-сом: социалистам-революцоинерам 4000, яхта 3.500, экипаж 500.000, оружия социалистам-революционерам 808.000 ружей, финляндцам 6.400, 5.000 ружей дли Петербурга, 4.500 винтовок Маузера для раздачи финляндцам, и социалистам-революционерам. 2.100; расчет évidemment на фунты. Подлинная записка препровождается, Possible avoir корреспонденцию Деканози. Prie ce propos réponse vu важности дела и благоприятным обстоятельствам grâce auxquels nos pouvons être au courant провокаторской деятельности японцев. Не признаете ли полезным установить за Акаши и его сообщниками широкое наблюдение pendant tous leurs путешествий; на ассигнованные средства подобное дорогое наблюдение impossible, потому просил бы ассигновать се propos особую сумму. Prie réponse télégramme."

„На эту телеграмму г. Мануйлову 1 мая сообщено по телеграфу: „Impossible donner ordre demandé avant réception записки Акаши et rapport détaillé. Continuez наблюдение корреспонденцией Деканози".

„3 сего мая от г. Мануйлова было получено донесение, содержащее 2 телеграммы парижского городского телеграфа, писанные Цильякусом и „Фредериком" (Деканози, по заявлению г. Мануйлова). Того же числа названный чиновник телеграфировал, что 1 мая из Антверпена выбыл в Гамбург пароход „Корделия" с грузом оружия для России, выгрузка коего должна произойти на шлюпках между Кенигсбергом и Скандинавией. 4 того же мая получено новое донесение г. Мануйлова с приложением „записки", написанной, по его словам, Цильякусом, о которой он упоминает в вышеозначенной телеграмме от 30 апреля. 5 мая поступило донесение г. Мануйлова, комментирующее записку Конни Цильякуса, полученную 3 мая. Затем 6 мая г. Мануйловым доставлено письмо, на имя Деканози, от некоего парижского фабриканта Дюбюк.

„Вся переписка г. Мануйлова об Акаши и Деканози представляет много неясностей, и толкование им памятной записки предполагаемого Цильякуса представляет несомненные ошибки. Так, он объясняет, что им было доложено 20 апреля за № 125 о вручении полковником Акаши 2.000 фунтов Деканози для грузин, во время беседы, которая была лично слышана г. Мануйловым. Между тем в сказанном донесении он сообщает только, что до него донесся шелест пересчитываемых бумаг, при чем Акаши заметил: „тут на 125 т. франков".

„На основании вышеупомянутой записки г. Мануйлов уверяет, что японское правительство, при помощи своего агента Акаши, дало на приобретение 14.500 ружей различным революционным группам 13.300 фунтов (г. Мануйлов ошибочно сосчитал 15.300 фунтов), т.-е. по 8 рублей за ружье, но по подобной цене невозможно приобрести какого бы то ни было ружья. В этом же донесении г. Мануйлов настаивает на отпуске сумм для учреждения специальной агентуры для наблюдения за контрабандой Японии в 7-ми наиболее важных европейских портах помимо Антверпена и Стокгольма, на что ему отпускаются уже агентурные суммы. Подобное предложение было уже им сделано в январе месяце сего года и сообщено департаментом полиции на заключение морского министерства, которым означенное предложение было категорически отклонено.

„Чрезвычайно странным кажется факт, что Конни Цильякус, зная давно всех вожаков русских революционных партий, обращается для организации вооруженного антиправительственного движения в России к Деканози, не пользующемуся особым авторитетом среди главарей русских революционеров. Также невероятно обстоятельство, что Деканози, получая от Акаши еженедельно по 2050 фр., т.-е. более 3000 р. в месяц на разные расходы, живет в Париже, в улице Fossé st-Jacques, состоящей исключительно из грязных домиков, где отдаются только меблированные комнаты по 15–20 рублей в месяц.

„Департамент полиции, имея в виду сообщения чиновника особых поручений Мануйлова о происках полковника Акаши и другие сведения по тому же предмету, озабочен принятием мер для пресечения вредной деятельности Акаши, но не считает возможным ассигновать теперь же особый кредит г. Мануйлову, ранее точного выяснения действительных мер, могущих привести к желательному результату, тем более, что требования г. Мануйлова по этому предмету недостаточно основательно мотивированы.

„О вышеизложенном имею честь доложить вашему высокопревосходительству".

Записка по делу Акаши была первым ударом Мануйлову. Второй удар нанес ему Гартинг, представив 31 мая 1905 г. по начальству следующее донесение:

„Главный морской штаб обратился недели три тому назад в секретное отделение департамента полиции с просьбой выяснить сношения греческого подданного Константина Рафтопуло, предлагавшего свои услуги морскому министерству для выяснения и задержания военной контрабанды, отправляемой из европейских портов в Японию, и подозреваемого в шпионстве для японцев.

„Названный Рафтопуло 19 сего мая выехал, из С.-Петербурга в Берлин одновременно со мною и в том же купэ, где поместился также один морской офицер. Рафтопуло вскоре разговорился с ним и понемногу стал рассказывать, что он давно помогает нашему правительству в борьбе с Японией, но что его усилия не давали до сих пор достаточно успешных результатов, так как ему приходилось иметь дело с представителем нашего правительства в Париже г. Мануйловым, человеком несерьезным, неумело пользовавшимся сообщавшимися ему сведениями военно-разведочного характера, и т. д. Заинтересовавшись рассказом Рафтопуло, я, не обнаруживая своего имени и служебного положения, продолжал с ним разговор и понемногу узнал, что он сошелся в Париже осенью минувшего года с г. Мануйловым и, благодаря тому, что его шурин имеет в Антверпене экспедиционную контору Рейдт и К-о (Reyd et О), ему удавалось получать сведения об отправляемой в Японию военной контрабанде. Таким образом, он получал сведения об отправке в Японию морского кабеля, а также многих судов, между прочим „Cordelia", „Deutschland" и т. д., о чем он предупреждал своевременно г. Мануйлова. Вспомнив, что г. Мануйлов действительно докладывал о кабеле и вышеупомянутых пароходах, я добился того, что Рафтопуло показал мне печатанные на пишущей машине копии всех его сообщений г. Мануйлову, ознакомление с которыми убедило меня в том, что он действительно доставлял г. Мануйлову сведения, сообщавшиеся последним департаменту полиции.

„Помимо всего Рафтопуло рассказал мне, что он обращался с письмом на высочайшее имя, переданным им министру императорского двора барону Фредериксу, в котором он докладывал об услугах, оказываемых им в течение нескольких месяцев г. Мануйлову, и предлагал свои услуги для доставления в будущем сведений о контрабанде в Японию непосредственно нашему правительству, помимо г. Мануйлова. Рафтопуло был несколько раз принят 2-м генерал-квартирмейстером генералом

Поливановым, которому он показал всю свою переписку с г. Мануйловым и рассказал про некорректное поведение последнего. По словам Рафтопуло, он и его приятель-агент французского генерального штаба Эмиль Мутье (Emile Moutier) работали для г. Мануйлова, т.-е. для нашего правительства, даром, получая от него только уплату расходов по разъездам и телеграммам, и г. Мануйлов должен, мол, ему еще 2975 франков за произведенные расходы. Рафтопуло рассказал также подробно свои сношения с г. Мануйловым и. д. начальника главного морского штаба контр-адмиралу Вирениусу.

„Так как Рафтопуло говорил мне о своих близких сношениях с нашим морским агентом в Берлине князем Долгоруким, то я навел у последнего справку в Берлине, и тот заявил мне, что комендант Константин Рафтопуло известен греческой миссии в Берлине как офицер греческой морской службы, уволенный за какие-то неблаговидные проступки, и что ему, князю Долгорукому, известно об имевшихся у Рафтопуло сведениях о контрабанде для японцев, благодаря близости его к транспортной конторе Рейдт в Антверпене.

„Представляя об изложенном на усмотрение вашего превосходительства, имею честь почтительнейше добавить, что сообщения Рафтопуло 2-му генерал-квартирмейстеру Поливанову и и. д. начальника морского штаба контр-адмиралу Вирениусу бросают неблаговидную тень на чиновника особых поручений Мануйлова и посему навряд ли удобно продолжать департаменту полиции передавать вышепоименованным лицам предложения и сообщения г. Мануйлова. Коллежский советник А. Гартинг. 31 мая 1905 года".

Рачковский и Гартинг ковали железо, пока были у власти. 8 июня П. И. Рачковский представил доклад Д. Ф. Трепову, бывшему в то время товарищем министра внутренних дел. В этом докладе Рачковский набросил тень на все сообщения Мануйлова и резюмировал свое прошение указанием, что департамент полиции не извлекает почти никакой пользы из доставляемых Мануйловым документов, а получает Мануйлов за это до 50000 рублей в год. Трепов положил на докладе резолюцию: „Обдумать, как с этим покончить". 24 июня Гартинг представил новый доклад о Мануйлове, заканчивавшийся следующими соображениями:

„Деятельность г. Мануйлова в Париже по отношению к секретному отделению департамента полиции не дает никаких серьезных результатов, тогда как агентура его по одному отделению обходится департаменту около 47 т. рублей. По моему крайнему разумению, получать документы разведочного характера, но с более серьезным выбором, можно было бы за сравнительно незначительную сумму (я полагаю, не больше третьей части суммы, ассигнуемой г. Мануйлову), а если бы заграничная агентура департамента была поставлена рационально, один из помощников означенной агентуры мог бы специально заниматься деятельностью разведочного характера. Таким образом, я полагал бы, что вверенное чиновнику особых поручений Мануйлову дело должно быть передано агентуре департамента полиции в Париже, а он — отозван из Франции, если его деятельность по отделу прессы не делает пребывание его в Париже необходимым. Я признавал бы необходимым отозвать названное лицо из Парижа тем более, что оно не пользуется достаточным уважением среди представителей французских властей и что подобное решение вопроса уменьшит в значительной степени расходы департамента".

28 июня Гартинг составил для Трепова еще один доклад о Мануйлове:

„Согласно представленной чиновником особых поручений Мануйловым при донесении от 22 июня сего года за № 269 справке, на разведочную агентуру за границей ему отпускается ежемесячно: на расходы 8250 фр., на конспиративную квартиру 200 фр. и на покрытие особых своих расходов (представительство) 500 рублей.

„В подробном исчислении статьи 1-й „служащие" — г. Мануйлов указывает, что он расходует ежемесячно на 9 лиц 4191 фр., в том числе-' 1) на Поморина— письмоводителя, взятого им из Петербурга, только с месяц тому назад, но показанного как постоянного сотрудника, и 2) на лицо, занимающееся просмотром и вырезками из газет (Инвернизи — 374 фр., этот последний расход навряд ли кажется нужным). В статье 2-й „агентурные наблюдения" г. Мануйлов указывает на расходы по наблюдениям за миссиями в Париже 1510 франков, в Лондоне 550 фр., в Брюсселе 550 фр., в Мадриде 200 фр., в Эссене 240 фр., в Антверпене 250 фр., в Гааге 250 фр.

„Входя в подробную оценку каждой из вышеуказанных статей, я считаю, что исчисляемые расходы совершенно не оправдываются, так как их незачем производить, помимо ежемесячных расходов в 200 фр. переводчику французского разведочного бюро Анселю и расхода в 60 ф. в гостинице, где, время от времени, проживает японский полковник Акаши. Наблюдение за миссиями в Париже никогда не давало серьезного результата; все выемки обрывков бумаг, в них сделанные, неинтересны; то же самое можно сказать и про наблюдение за миссиями в Лондоне, Брюсселе и Гааге. Наблюдение за германским посольством в Мадриде мотивируется г. Мануйловым тем, что он рассчитывает получить оттуда копию немецкого шифра Наблюдение в Эссене, на заводе Круппа совершенно бессмысленно и не может дать никакого результата; что же касается наблюдения в Антверпене за контрабандой, на что, г. Мануйловым тратится будто бы 250 франков в месяц, то таковое бесполезно, что ему и было указано во время его последнего пребывания в Петербурге. По вышеуказанным статьям г. Мануйлов тратит, по его словам, 7741 фр., а получает 8250 фр.

„Несомненно, что при серьезной постановке разведочной агентуры за границей, таковую можно вести за значительно меньшую сумму.

„Все представленные г. Мануйловым со времени учреждения секретного отделения документы, по просмотре их, оказывались неинтересными. Предлагаемые им документы для приобретения нашим морским ведомством были все отклонены; что же касается проданных им документов артиллерийскому ведомству, то таковые оказались неточными и неясными, вследствие чего, дабы не повторить подобной ошибки, последнее поручило доверенному лицу проверить на месте его новые предложения"…

Трепов положил на этом докладе 29 июня 1905 года резолюции: „Поручаю П. И. Рач-ковскому это дело привести в порядок". Наконец, П. И. Рачковский мог нанести последний удар Мануйлову. 28 июля он, за директора департамента полиции, представил доклад об отстранении Мануйлова от работы для департамента полиции. Извлекаем из этого доклада наиболее интересное.

„Состоявший агентом по духовным делам при императорской миссии в Ватикане, чиновник особых поручений при министре внутренних дел VIII класса коллежский ассесор Мануйлов доставлял департаменту полиции, в течение последних лет, сведения из Рима, за что ему выдавалось из сумм департамента до 15 июля 1902 г. 1200 руб., а с того времени 4000 р. в год и по 500 руб. в месяц, т.-е. по 6000 р. в год, для возмещения его расходов по представляемым им докладам. Помимо поручений, исполнявшихся г. Мануйловым в Риме, он исполнял также поручения по Парижу и получал за это отдельное вознаграждение также по особым докладам.

„После начала русско-японской войны названный чиновник стал доставлять склеенные обрывки бумаг на японском языке, из японской миссии в Париже и Гааге, и некоторые японские депеши, получавшиеся им, очевидно, из Sûreté Générale в Париже или от одного из служащих в этом учреждении. На приобретение указанных документов в Париже г. Мануйлов получал суммы разных размеров, согласно его требованиям. С июня по октябрь минувшего 1904 г. г. Мануйлов жил в С.-Петербурге, после чего был командирован бывшим директором департамента полиции Лопухиным в Париж для доставления сведений, могущих быть полезными секретному отделению департамента, на что ему стало отпускаться ежемесячно 8450 фр. и 500 рублей. С течением времени г. Мануйлов, кроме склеенных бумаг на японском языке, стал доставлять таковые и на других языках. По многим данным является возможность предполагать, что и эти документы получаются г. Мануйловым от французской тайной полиции".

„Переводы присылаемых г. Мануйловым бумаг убедили, как д. с. с. Лопухина, так и наблюдавшего прежде за деятельностью секретного отделения кол. сов. Макарова в том, что означенные бумаги не имели для нас никакого серьезного значения, в каком духе

г. Макаровым и было положено на донесениях названного чиновника несколько резолюций, а д. с. с. Лопухиным было поставлено г. Мануйлову на вид, что доставляемые им сведения не соответствуют получаемому вознаграждению".

„Бывший директор департамента д. с. с. Коваленский также обратил внимание на то, что доставляемые г. Мануйловым документы на французском, немецком и английском языках большей частью не представляют никакого значения, в виду чего ему было предложено доставлять документы на известных ему языках с большим выбором, дабы не обременять отделение ненужной работой. Последствием сего было весьма значительное уменьшение доставления таковых, и вместо них он начал присылать переписку японского военного агента в Стокгольме полковника Акаши с армянским выходцем-анархистом Деканози; доставление же сведений разведочного характера почти прекратилось, за исключением копий телеграмм японской миссии в Париже, некоторых других неинтересных писем революционного характера и фотографических снимков китайских документов, часть которых, по просмотре, оказалась сфотографированною с китайского словаря. По отношению к департаменту полиции дело поставлено так, что у г. Мануйлова имеется агентура якобы в разных столичных городах Европы.

Единственно ценным материалом, доставленным г. Мануйловым, следует считать копию дипломатического шифра японского правительства, на расходы по приобретению которого ему было выдано 9000 франков. Можно полагать, что шифр этот также был получен им из Sûreté Générale в Париже".

„Принимая во внимание, что сведения г. Мануйлова не дают никакого материала секретному отделению, между тем как содержание его в Париже вызывает для департамента весьма значительный расход, имею честь представить на усмотрение вашего превосходительства вопрос о немедленном прекращении г. Мануйловым исполнения порученных ему обязанностей и отозвании его из Парижа, с откомандированием от департамента полиции, причем на командируемого в Париже д. с. с, Лемтюжникова я полагал бы возложить принять от колл. асе. Мануйлова все дела и переписку, каковые передать временно на хранение в наше генеральное консульство в Париже, чиновнику же особых поручений Мануйлову продолжать выдачу личного содержания до 1 января 1906 года".

После этого удара Мануйлову не удалось оправиться. Правда, когда Витте стал председателем совета министров, а П. Н. Дурново был министром внутренних дел в его кабинете, — одно мгновение показалось, что Мануйлов, как феникс из пепла, вот-вот возродится. 26 декабря 1905 года Дурново, как гласит официальная справка, „назначил Мануйлову, согласно пожеланию председателя совета министров графа Витте, в виду возложенного на Мануйлова графом особого поручения, из секретных сумм департамента жалованье в размере 7200 рублей в год". Эта же справка сообщает нам, в чем состояло поручение графа Витте: „из имеющихся в департаменте агентурных сведений усматривается, что в конце 1905 года и начале 1906 года Мануйлов был, по поручению графа Витте, командирован за границу для секретных переговоров с Гапоном, которого предполагалось склонить вновь давать сведения по политическому розыску".

Мануйлов об этом эпизоде своей жизни рассказывает так:

„Затем я был взят бывшим председателем совета министров гр. Витте в его распоряжение. Я почти не знал графа. Он был для меня русским высоким сановником, призванным государем императором в тяжелый для России момент к власти. Я пошел на его призыв и не видел в этом ничего дурного, так как гр. Витте вовсе не отожествляется в моем воображении с каким-либо банкиром или государственным предателем. Граф повел свою сложную политику. На меня возлагались лишь небольшие поручения, главным образом, сношения с охранным отделением или же с департаментом полиции. Выплыло дело Гапона. Граф Витте призвал меня и заявил мне, что необходимо достичь отъезда из Петербурга опасного политического авантюриста, который (это было в разгар третьей забастовки) может послужить хорошим вожаком для рабочих. Граф дал мне адрес Гапона, и я вечером-отправился к нему. После долгих часов мне удалось уговорить его покинуть Россию. Далее началась эпопея с 30 тысячами. Я был тут не при чем. Люди посвященные и честные не могут меня ни в чем упрекнуть: я только исполнял поручение русского председателя совета министров. Нужна была жертва, и Сергей Юльевич подставил меня. Он написал П. Н. Дурново, что я ему более не нужен. Оказалось, что я также не нужен и Петру Николаевичу. Меня выбросили на улицу. В период моего пребывания у гр. Витте случился эпизод, на котором я остановлюсь, так как он, несомненно, играл не последнюю роль в моих дальнейших мытарствах. Однажды к графу Витте является А. А. Лопухин и рассказывает графу о существовании в департаменте полиции типографского станка, на котором печатаются воззвания к рабочим и солдатам, в которых они призываются к организации еврейских погромов. Граф вызвал меня и спросил, известно ли мне о существовании такой типографии. Я ничего не знал, так как секретным отделением заведывал в то время ротмистр Комиссаров. Витте пригласил к себе Комиссарова, который во всем сознался. Граф, однако, не указал на источник его сведений, и Комиссаров решил, что я доложил председателю совета министров. С этой минуты охранное отделение, в котором был полновластным хозяином Комиссаров, начало против меня самую низменную кампанию, распространяя всякие гадости и стараясь во что бы то ни стало сделать мне пакость".

Памфлет излагает историю Витте и Мануйлова так:

При назначении Витте премьер-министром, Мануйлов, несмотря на весьма грязную роль, которую он играл при его увольнении во время Плеве, сумел как-то вновь, при содействии всегда благоволившего ему Мещерского, втереться в доверие к Витте, и ему было поручено вести переговоры с Гапоном. По некоторым версиям, крупная часть денег, переданных ему для внесения через Гапона в кассу рабочих организаций, прилипла к его рукам. Дело это вообще очень темное, и, рассказывая в „Новом Времени" о своих сношениях с Гапоном, Мануйлов, кроме самовосхваления и нескольких шпилек по адресу революционеров и своих соплеменников евреев, ничего не сообщил, замаскировав свою действительную роль в этом деле. Между тем, именно за свою мошенническую роль в истории сношения с Гапоном он и был при министре внутренних дел Дурново окончательно уволен с государственной службы и лишен права зачисления когда-либо на официальную службу. Как интересную подробность, надо отметить, что именно из квартиры Мануйлова Гапон в последний день уехал в Озерки, где он был убит.

„Незадолго до этой „истории", Мануйлов свел с Витте известного Сергея Зубатова, которого чрезвычайно озабочивала тогда легализация его „рабочих союзов" (независимцев). Зубатов, не встречая достаточной поддержки своих проектов в Плеве, думал заручиться содействием Витте, крайне заинтересовавшегося его идеей государственного социализма. О сношениях Зубатова с Витте тот же Мануйлов не преминул поставить в известность Плеве, и результатом этого явилось неожиданное для всех и даже для непосредственного начальника Зубатова директора департамента полиции Лопухина, находившегося в то время за границей, увольнение Зубатова.

„При назначении Коковцева министром финансов Мануйлов, зная о крайней неприязни и вражде его к своему предместнику Витте, явился к нему и, сообщив ему о некоторых, якобы, неблаговидных действиях Витте, во время пребывания его у власти, просил в благодарность за это о предоставлении ему должности агента министерства финансов при одном из иностранных государств, обещая и в будущем быть ему „полезным" в этом направлении. Коковцев, хотя и весьма внимательно выслушал Мануйлова, однако, категорически отказался пристроить его, прекрасно, повидимому, зная, что это за личность и не желая компрометировать себя, имея в своем распоряжении такого субъекта.

Незадолго до увольнения Мануйлова, Витте, желая как-нибудь избавиться от „навязанного" ему Мануйлова, в переписке с министром внутренних дел Дурново, между прочим, сообщает, что „он не встречает дальнейшей нужды в услугах прикомандированного к нему чиновника департамента полиции Мануйлова", на что последовала резкая отметка Дурново „а мне этот мерзавец никогда и не нужен был"…

11 апреля 1906 года кол. асе. Мануйлов был уволен, согласно прошения, от службы, но продолжал получать содержание в размере 7200 руб. до 1 мая того же года, а затем, бывшим директором Вуичем, в июне, июле, августе и сентябре были выдаваемы Мануйлову разновременно пособия в сумме 1200 рублей.

С 1 сентября 1906 года Мануйлов уже не занимался в департаменте.

VI

Рокамболь на закате. — Мануйлов в отставке

Выставленный из своей aima mater — департамента полиции, Мануйлов продолжал делать вид, что он состоит при нем попрежнему. И старые жертвы его обманов, молчавшие, пока он был около власти, теперь возмутились и требовали его то и дело к ответу; появились, кроме того новые жертвы, которые, веря в его могущество, попадали вновь и вновь в его сети.

Нанятые Мануйловым агенты то и дело обращались в департамент полиции или к министрам с жалобами на Мануйлова.

Так в марте 1906 г. проживавший в Брюсселе Эмиль Мутье обратился к графу Витте и П- И. Рачковскому с жалобой на неуплату Мануйловым причитающихся ему; жалобщику, 3750 фр., которые Мануйлов, в целом ряде писем и депеш, обещал ему возвратить. Кроме того, из имеющейся по сему предмету переписки, усматривается, что деньги эти были своевременно даны Мануйлову департаментом полиции для передачи Эмилю Мутье.

В делах департамента имеется письмо, от 11 марта 1906 г. за № 17, генерального штаба полковника Адабаша, работавшего по нашей военной разведке^[17], который сообщает, что, в бытность свою в Париже, ему приходилось неоднократно выслушивать жалобы агентов Мануйлова на неуплату им денег, на его обманные действия; эти лица высказывали также и подозрение в том, что Мануйлов не все полученные от них документы доставил своему правительству и что он даже выдавал имена своих агентов враждебным России правительствам. По мнению Адабаша, деятельность подобных Мануйлову лиц, ссылающихся чуть ли не на высочайше предоставленные им полномочия и пользующихся для внушения доверия официальными бланками, окончательно порочит доброе имя русского правительства за границей; русский военный агент в Париже, полковник Лазарев, также отозвался категорически о деятельности Мануйлова самым неодобрительным образом.

Пресловутый японский шифр был добыт Мануйловым при помощи дворецкого японского посольства в Гааге некоего Ван-Веркенса; ему Мануйлов уплатил единовременно 1000 франков и, сверх того, обещал выдавать, в случае утраты им своего места, ежемесячную пенсию в размере 125 франков.

Благодаря неосторожности Мануйлова, японское правительство, по сообщению Гартинга, уже в 1905 году проведало о разоблачении помянутого шифра и о причастности к сему делу Ван-Веркенса, который вслед затем был уволен от должности дворецкого.

Не получая обещанной пенсии, Ван-Веркенс стал подавать жалобы на Мануйлова, по поводу коих Гартинг высказал, что в императорское посольство в Париже постоянно являются разные лица с заявлениями о неуплате Мануйловым более или менее крупных сумм и что вообще проявленная Мануйловым, во время пребывания его в Париже, некорректность в деловых сношениях вызовет целый ряд скандальных разоблачений.

Однако, когда в конце 1907 г. Веркенс обратился со своими домогательствами в департамент, то Мануйлов дал отзыв, что Веркенс за свои услуги был вознагражден хорошей суммой, а затем, согласно условию, получал ежемесячно содержание в размере 125 франков в течение нескольких месяцев; к этому Мануйлов добавил, что увольнение Вер-кенса не имеет никакого отношения к оказанной им услуге, так как все имеющиеся в нашем распоряжении японские шифры действуют и по сие время. Согласно сему отзыву Мануйлова, департамент отклонил претензии Веркенса.

В 1907 г. бывший агент Мануйлова Брюккер обратился с заявлением, что за 2 года службы он доставил Мануйлову важные документы, но обещанного Мануйловым возмещения расходов не получил; кроме того, Брюккеру не было выдано Мануйловым жалованье за 1½ месяца и обещанная награда — в общем 3.000 франков. На сделанное департаментом вследствие сего сношение, Мануйлов представил расписку Брюккера в окончательном с ним расчете.

В феврале 1907 года в департамент полиции поступила из Парижа жалоба бывшего секретаря П. И. Рачковского — Л. Гольшмана — о понуждении Мануйлова к уплате 3075 франков, взятых им — в виду своего официального положения — взаймы под поручительство Гольшмана. Гольшману было объявлено, что Мануйлов в департаменте уже не служит.

В феврале 1907 г. французский гражданин Бурштейн обратился с ходатайством о побуждении Мануйлова к уплате ему, Бурштейну, долга в 2000 франков и жалованья за 33 месяца, в течение какового времени он, будто бы, состоял на службе у Мануйлова, считая по 300 франков в месяц. На возмещении жалования Бурштейн, однако, не настаивает, желая лишь получить с Мануйлова означенный долг. Спрошенный по сему поводу Мануйлов уведомил, что Бурштейн на постоянной службе у него не состоял, а исполнял лишь отдельные поручения, за которые и получал своевременно условное вознаграждение. Что же касается долга, то существования его в вышеуказанной сумме Мануйлов не отрицал и представил, при своем объяснении, две расписки, из коих усматривается, что в счет этого долга им уплачено уже Бурштейну 800 франков.

Ограничимся этим списком обманутых Мануйловым иностранцев; его, конечно, можно было бы увеличить. А сколько обманов так и не всплыло! Мануйлов не стеснялся ни национальностью, ни суммой — по принципу: бей сороку и ворону, попадешь и на ясного сокола. Когда жалобы доходили до начальства, Мануйлов кое-как разделывался со своими клиентами; кому платил, от кого увиливал. После отставки стало совсем трудно. В департаментской справке деликатно обрисован образ его жизни по удалении из департамента полиции. „Проживая в С.-Петербурге, Мануйлов распространял слухи, что, благодаря занимаемому им в министерстве внутренних дел служебному положению и обширным его связям с разными высокопоставленными лицами, он имеет возможность устраивать разные дела во всех ведомствах, а в частности — и в департаменте полиции. Таким словам Мануйлова многие верили, так как он жил весьма богато, вел крупную игру в клубах и, не имея собственных средств, проживал, судя по некоторым указаниям, не менее 30.000 рублей в год".

И охранное отделение, и департамент полиции были настороже. Постоянные учреждения подбирали документики, снимали допросы и т. д. Время от времени материалы докладывались начальству. Начальство принимало к сведению, но никаких активных мероприятий не совершало. И не подвинула дела даже такая резолюция Столыпина: „Забыл передать вам сегодня прилагаемые документы, касающиеся Мануйлова. Пора сократить этого мерзавца". (20 марта 1909 года). Только в январе 1910 года настало время сократить Мануйлова, ибо к этому времени, кроме данных о его шантажной деятельности, особенно департамент не волновавшей, пошли слухи о том, что Мануйлов вступил в сношения с В. Л. Бурцевым и собирается продать ему важные документы, что, конечно, уже непосредственно задевало департамент. Между прочим, департаментом было перлюстрировано письмо не безызвестного Череп-Спиридовича следующего содержания:

„Независимо от сего мне сообщают, что бывший агент Ив. Фед. Мануйлов запродал за 150.000 фр. массу документов революционеру Бурцеву и получил в задаток 20.000 фр. Бурцев уехал будто бы в Америку собирать деньги на это и на пропаганду, а Мануйлов будто бы продолжает собирать новые разоблачения“.

Это, конечно, было слишком, и власти, наконец, решились посягнуть на невинность Мануйлова. У него был произведен обыск в ночь на 17 января 1910 года. Начальник охранного отделения донес на следующий день о результатах обыска. Протокол этот любопытен, и мы его приведем.

„Вследствие приказания товарища министра внутренних дел (т.-е. ген. Курлова),

в ночь на 17 сего января, по. моему распоряжению, был произведен обыск в квартире отставного колл. асе. Ивана Федоровича Мануйлова, при чем были изъяты из его письменного стола:

1) Папка с тисненой надписью: „Всеподданнейший доклад”, в которой оказалась не-сброшюрованная тетрадь перепечатанных бумаг на пишущей машине, повидимому, телеграмм и препроводительных бумаг из Парижа за 1904 год, частью к русским дипломатическим представителям, а часть — без указания адресатов. Привожу некоторые из копий сих документов:

„Париж, 30 апреля (13 мая) А. Н. Нелидову. № 92. Позволяю себе представить вашему превосходительству статью… (в тексте пропуск заглавия)… полученную мною для напечатания в здешних газетах из министерства внутренних дел. Почтительнейше прошу ответить мне, не встречается ли препятствий со стороны вашего высокопревосходительства к напечатанию предлагаемой статьи". „Париж 4/17 мая 1904 года № 105. Позволяю себе представить вашему превосходительству сведения из Лондона, полученные мною от начальника французской секретной полиции". „Париж 6/19 мая № 106. Позволяю себе представить вашему превосходительству 8 дешифрованных японских телеграмм по вопросам о Манчжурии и англо-японскому союзу"

„Париж, 8—21 мая № 110. Позволяю себе представить вашему превосходительству копии писем, адресованных на имя известного финляндского ~ агитатора Эрика Эрштрема, проживающего в Париже. Благодаря сотруднику, я надеюсь и впредь иметь корреспонденцию упомянутого Эрштрема". „15–28 мая 1904 года № 115. В дополнение к моей телеграмме от сего 15–28 мая, позволяю себе почтительнейше представить вашему превосходительству текст двух телеграмм японского посланника в Париже г. Мотоно, адресованных в Токио, на имя Камура".

2) Тетрадь в желтом папковом переплете, представляющая собой рукописный подлинник всех документов за 1904 год, находящихся в вышеупомянутой обложке с заголовком: „Всепопданнейший доклад". В этой же тетради оказались: копии шифрованных телеграмм от 22 и 26 июля 1904 года и копии телеграммы от 22 июля в Токио за подписью Мотоно; два листа доклада по делу Кокова-шина и восемь отдельных документов, относящихся ко времени служебной деятельности Мануйлова за границей.

3) Подлинное письмо г Пешкова от 27 января 1907 года на бланке — „Чиновник особых поручений V кл. при департаменте полиции" — с просьбой представить директору департамента доклад об Огюсте Дорэ, был ли он, Дорэ, посвящен в дела заграничной агентуры и имеются ли у него данные для серьезных разоблачений по наблюдению за японской миссией, и черновик ответа по сему поводу Мануйлова от 31 января 1907 года, а также ответ от 6-го июля 1907 года об итальянском подданном Инверници.

4) Черновик доклада г. Мануйлова от 29 ноября 1907 года о бывшем служащем заграничной агентуры Раковском, Леониде.

5) Черновик докладной записки Якова Осиповича Маш от 5-го июля 1907 года на имя директора департамента полиции о „положении учреждений политического розыска и высшей власти на Кавказе".

6) Синяя обложка с надписью: „Разведочная агентура", в которой оказались: черновик, без подписи, подробного доклада от 20 июня (3 июля) 1905 года № 263 — Париж — „Об организации разведочной агентуры за границей", с указанием фамилий или псевдонимов некоторых из агентов, и 7 документов, относящихся к деятельности заграничной агентуры.

7) Такая же обложка с надписью: „Архив", в которой оказались деловые бумаги, брошюры и письма в порядке, указанном на обложке: „К изданию: „Правда о кадетах", „Медников", „Лопухин", „Скандраков", „Зубатов", „Г. Талон “ и „Чарыков".

8) Восемь докладов за 1900 г., повидимому, все от и. д. агента по духовным делам в Риме — о настроении польских и католических кругов к политике России.

9) Рукопись в виде записки „Об” учреждении полуофициозного, субсидируемого правительством „Русского бюро корреспонденций" за границей".

10) Несброшюрованная тетрадь, представляющая собой рукопись о положении Индии, озаглавленная: „Очерк административной организации Индии".

11) Десять листов с фотографическими снимками писем — Акаши за 1905 год.

Об изложенном докладываю вашему превосходительству “.

Обыск у Мануйлова произвел величайший эффект. Полетели специальные телеграммы во все крупные органы Западной Европы: Times, Tag, Vossische Zeitung, Kreuzzeitung, Temps, и t. д. За границей появились большие статьи под сенсационными заголовками: „Un nouveau scandale dans la police russe", „Uno scandalo poliziesco russo" и т. п. О впечатлениях, которые обыск произвел на русское общество и на самого Мануйлова, агент Леонид Ра-ковский настрочил следующее любопытное донесение.

С.-Петербург, 21 января 1910 г.

„Много толков в обществе вызвал обыск, произведенный в ночь на 17-е января у бывшего чиновника, особых поручений при департаменте полиции Ивана Федоровича Манасевича-Мануйлова. Носятся слухи, что обыск произведен в связи с взрывом на Астраханской улице. По другой версии, Мануйлов, якобы являлся информатором В. Бурцева и у него обнаружена переписка с последним.

„Сам Мануйлов усиленно будирует в обществе, стараясь придать обыску характер сенсационности, для чего распускает слух сб „усиленном наряде чинов полиции и жандармерии" (несколько десятков человек), назначенном при производстве у него обыска; об оцеплении чуть ли не всего квартала, где помещается его квартира, и т. п.; при этом он всячески старается выставить себя „жертвой политического произвола".

„В интимной беседе с одним из своих приятелей Мануйлов рассказывал следующее. За несколько дней до обыска к нему явился некий Филатов, рекомендовавший себя в качестве корреспондента нью-иоркских газет, и обратился с просьбой снабдить его материалом по поводу появившейся в местных газетах заметки о провокационной деятельности профессора Р. — профессора Рейснера — по словам Филатова. По мнению Филатова, Мануйлов, в бытность свою на службе в департаменте полиции, имел, возможность кое-что знать о деятельности Рейснера. После заявления Мануйлова об абсолютном неведении о деле Рейснера, Филатов сообщил ему, что он намерен обратиться за материалом по этому делу к Е. П. Медникову, московский адрес которого у него уже имеется. Уходя, Филатов обещал поделиться с Мануйловым интересным материалом по поводу предстоящего громкого процесса Чайковского и Бреш-ко-Брешковской, причем снабдил его своим адресом, оказавшимся по проверке фиктивным. С аналогичными просьбами обращался названный Филатов к Аркадию Вениа-миновичу__Руманову, главному корреспонденту газ. „Русское Слово", за несколько дней до ареста последнего, и Мануйлов из этого выводит заключение, что Филатов является агентом охранного отделения. Ни чего предосудительного, по его словам, не обнаружено; взяты лишь старые письма С. Зубатова, Е. Медникова и др.

„За разъяснениями о причинах обыска Мануйлов, по его рассказам, обращался, между прочим, к брату председателя совета министров Аркадию Александровичу Столыпину, который рекомендовал ему к этому отнестись философски и не беспокоить никого ходатайствами о защите, так как этим он может только повредить себе; при этом А. Столыпин якобы выразил, что за последнее время, по распоряжению генерала Курлова, в Петербурге производится масса бестактных обысков. Однако, в противовес мнению А. Столыпина, Мануйлов намерен, при содействии своего покровителя, редактора „Гражданина" князя Мещерского, „поднять большой шум". Другому приятелю Мануйлов сообщил, что причиной обыска послужили неблагоприятные сведения о нем, Мануйлове, полученные в департаменте полиции от некоего Персица из Лондона, сообщающего, будто бы, что он, „соблазняет" департаментских чиновников заняться разоблачением а'ля Бакай.

„Многие лица из общества, знакомые с закулисной стороной деятельности Мануйлова, выражают удивление по поводу обыска у него по мотивам политического характера, что несомненно доставит ему возможность поднять свое реномэ, совершенно за последние годы павшее, тогда как была возможность, и даже необходимость, производства у Мануйлова обыска в порядке уголовном, за его разного рода неблаговидные и шантажные делишки. Об изложенном считаю долгом донести".

Вести об обыске у Мануйлова взволновали и французскую тайную полицию.

Заведывавший нашей заграничной агентурой А. А. Красильников, „лично" и „совершенно доверительно" доносил директору департамента полиции:

„Имею честь доложить вашему превосходительству, что, по полученным совершенно конфиденциально сведениям, парижская Sûreté Générale крайне озабочена имеющимися у нее указаниями на сношения Мануйлова с Бурцевым. Получив известие об обыске, произведенном у Мануйлова, Sûreté Générale опасается, не продал ли он уже Бурцеву некоторые документы, относящиеся к русско-японской войне и сообщенные ему французской Sûreté Générale.

„Мануйлов был представлен д. с. с. Банковским г-ну Кавар (mr. Cavard), бывшему тогда деректором Sûreté Générale, после чего в течение двух лет в распоряжение Мануйлова предоставляли все, что он только желал: перехваченные телеграммы, письма, донесения французских чинов и т. п. Некоторые официальные бумаги были в подлинниках доверены Мануйлову, который так их никогда и не возвратил и, вообще, как „выражаются в Sûreté Générale „недостойным образом обманул оказанное ему французскими властями доверие".

„В министерстве внутренних дел очень боятся, не попали ли уже или не попадут ли в руки Бурцева некоторые из этих документов, предъявление которых в Палате депутатов, как несомненное доказательство содействия, оказанного русской полиции во время японской войны со стороны полиции французской, вызвало бы небывалый, по сенсационности, скандал.

„Докладывая об изложенном, имею честь присовокупить, что в Sûreté Générale очень желали бы получить сведения о результатах произведенного у Мануйлова обыска".

По приказанию генерала Курлова, Sûreté Générale была ознакомлена с протоколом обыска у Мануйлова.

Обыск у Мануйлова не дал никаких серьезных политических результатов; департамент полиции решил дать ход скопившимся в департаменте и охранном отделении материалам изобличавшим Мануйлова в шантажах, вымогательствах и т. д. Против Мануйлова было наряжено следствие, которое вел судебный следователь по важнейшим делам П. А. Александров. Следствие, как полагается, велось медленно. Мануйлов пустил в ход все рес-сурсы. Он двинул вперед связи, стал сам забегать к департаментскому начальству.

Не имея возможности обращаться непосредственно к П. А. Столыпину, Мануйлов изготовил обширное письмо-исповедь на имя В. А. Чумикова, заведывавшего прессой, для передачи П. А. Столыпину. Мы уже цитировали из того письма части, относившиеся к службе Мануйлова; приводим теперь конец этого письма, Рассказав о работе с полк. Не-вражиным, сообщив о том, что он „поставил" ему двух сотрудников, Мануйлов пишет: „Некоторое время спустя, без всякой причины, мне было объявлено, что я не нужен. За время моей работы с Невражиным, я был командирован в Париж и там устроил издание книги „Правда о кадетах", напечатав ее в „Nouvelle Revue". Мне пришлось снова остаться без места и без всякой материальной поддержки. Я не сделал ни одного некорректного шага; зная всю деятельность Не-вражина и его агентов, мне не могло прийти в голову сделать какую-либо неловкость. НеЕражин продолжал меня уверять, что вся организация прекращена, а люди, мною введенные в дело, говорили мне противное. Я смирился и с этим пассажем. Мри давнишние отношения с „Новым Временем" дали мне возможность обратиться к Сувориным, которые приняли меня хорошо, не взирая на травлю всех левых газет, которые продолжали помещать враждебные мне заметки и считать меня деятелем департамента полиции. До поступления в „Новое Время" мне приходилось очень тяжело в материальном отношении, так как все было почти перезаложено, и я жил надеждой получить какое-либо место. Долги, сделанные мною под мое наследство (отец оставил мне более 100 тысяч рублей на срок достижения 35-летнего возраста), докучали мне и отравляли мне существование. Я принялся за газетную работу, видя в ней одной спасение как нравственное, так и материальное; я был свободный человек; мне думалось заработать как-либо необходимую сумму на жизнь (мне тогда приходилось жить на две семьи). В это время ко мне обращались многие лица, прося хлопотать по их делам. Будучи частным человеком, я счел возможным принять на себя некоторые хлопоты. Среди таких лиц были двое евреев Шапиро и Минц. Первый хлопотал об открытии типографии, второй — о разрешении ему права жительства. Первое дело увенчалось успехом, и я получил от него несколько сот рублей; второе дело не устроилось, и я был принужден войти в соглашение на предмет уплаты взятого аванса (я выплачиваю и теперь по 100 рублей, уплатив уже 600 р., остается еще 900 р.). Служба в, Новом Времени" пошла хорошо, и я, конечно, бросил всякие дела, которые брал из нужды, выброшенный на улицу департаментом, которому я отдал лучшие годы моей жизни, не щадил себя и подставлял свою голову под удары революции.

„И вдруг — обыск, грубый, как у револю-ционера-бомбиста. Обыск ничего не дал, ибо у меня ничего не было. Я узнал, что был

донос некоего Рабиновича, изгнанного агента, шантажиста, торговавшего здесь, в Петербурге, своей женой. Но это не все. Я узнал о том, что следователь по важнейшим делам Александров ведет против меня дело, которое возбуждено охранным отделением. Я узнал, что еврей Минцбьш вызываем в охранное отделение, где ему, под давлением жандармского офицера, было приказано рассказать невероятную историю; то же самое проделали с Шапиро, которому грозили новым закрытием типографии, и т. д., если он не покажет против меня. Все это делалось Комиссаровым, который настоял на посылке дела следователю. Я знаю о том, что П. А. Александров допрашивал многих, и думаю, что ни один честный человек не мог показать против меня. Но создается дело, желают скандала. Кому он нужен? Я не сделал ничего дурного: будучи частным человеком, я хлопотал по делам; это не возбраняется законом. Я не выдавал государственных тайн, не был в сношениях с кадетами и не изменял своей родине. Можно выгнать человека, можно его лишить материальной поддержки, но, я думаю, не к чему его преследовать ради преследования. Если бы я был прохвостом, я взял бы деньги, предложенные мне г. Б. от кадетов, а редь они мне предлагали в то время, когда кадеты были в моде и многие сановники надеялись видеть их министрами. Всего не расскажешь. Происходит вопиющая несправедливость. Я вам всего рассказать не могу. Пусть меня позовут, и я все расскажу. Если будет неправда в моих словах, пусть карают, но нельзя же, в угоду Комиссаровым, создавать дела и подставлять голову и честь человека за то, что он всю жизнь оставался верным слугою того дела, которое ему было поручено. Вы хотели услыхать от меня правду — я вам ее сказал. Делайте с моим письмом что хотите. Я считаю вас честным человеком".

Соображения Мануйлова, очевидно, были убедительны, и П. А. Столыпин, прочитав это письмо, отправил его к Курлову, при пометке: „Довольно любопытное письмо… Что вы о нем думаете?".

В октябре месяце 1910 года Мануйлов попробовал было сыграть на свою политическую осведомленность и нужность. Он забежал в департамент полиции и повидался с С. П. Белецким, тогда вице-директором департамента. Велс-цкий рассказал о своей беседе Н. П. Зуеву и счел нужным зафиксировать ее еще и в особом письме (от 2 сент.), нами приводимом:

„Его превосходительству г. директору департамента полиции.

„В дополнение к моему личному докладу о явке ко мне Мануйлова, повидимому, несколько встревоженного делом Меньшикова, честь имею доложить, что Мануйлов, явившись сегодня в департамент и доложив заранее курьеру Андрееву, что он имеет срочное, важное от редакции дело, сообщил, что возвратившийся из заграницы сотрудник „Нов. Вр.“, бывший, в последние дни, во время заседаний сейма, корреспондентом „Нов. Вр." в Финляндии, заявил, что третьего дня в Гельсингфорс приезжал Б. Савинков, вместе с Конни Цильякус, пробыл один день и сейчас же уехал, получив значительную денежную поддержку. Редакция „Нового Времени" хотела было поместить об этом заметку, но затем, в интересах сознания обязанности, уполномочила Мануйлова заявить об этом в д-т.

„Вместе с тем тот же Мануйлов представил письмо доктора Поли, проживающего на Казан, ул. д. № 1, заявляющего себя сотрудником иностр. газет, хотя редакция „Нового Времени" ему не доверяет, считая его австрийским шпионом. Он предлагал ему, Мануйлову, явившемуся к нему на свидание по письму в Европ. гост., 10.000 р. за участие в трудах, могущих осветить перед иностранной прессой, в связи с предстоящим, при начале открытия сессии Госуд. Думы, печатанием разоблачений Меньшикова, в первую очередь статьи о краже шифров, деятельности департамента последней эпохи, путем изданий особой книги.

„Этим обстоятельством Мануйлов, несколько прикосновенный к этой эпохе, видимо встревожен, что я могу судить из заявленной им готовности использовать „Нов. Время" для целей д-та, путем помещения необходимых о Меньшикове в интересах д-та статей, раньше, чем появятся инсинуации Меньшикова.

„Ничего ему на это не ответив, я сказал, что все, им мне сообщенное, я представляю вашему превосходительству, что и исполняю".

О своей угодливости и желании послужить родному департаменту Мануйлов имел случай еще раз заявить в любопытнейшем письме на имя генерала Курлова от 24 декабря 1910 года:

„Ваше превосходительство, корреспондент „Русского Слова" (от 16-го сего декабря) сообщает, что в непродолжительном времени предстоят разоблачения Бурцева по вопросам разведочной агентуры (наблюдения за посольствами и т. д.), по поводу коей Бурцев получил сведения от бывшего агента Леруа, находившегося на нашей службе. В виду того, что эти разоблачения могут вызвать значительные осложнения и газетную полемику против России, я позволяю себе доложить ваше у превосходительству, что, если бы вашему превосходительству благоугодно было, я мог бы представить данные, которые могли бы, до известной степени, парализовать гнусную выходку Бурцева и подкупленных им агентов.

Может быть, ваше превосходительство сочтет полезным приказать кому-либо из ваших подчиненных войти со мною по сему поводу в переговоры. Вашего превосходительства преданный слуга И. Мануйлов".

Между тем, предварительное следствие приходило к концу, и предстояло решить вопрос: ставить ли дело на суд? Вопрос этот должен был по закону быть решон… в департаменте полиции. Генерал Курлов, так храбро действовавший вначале против Мануйлова, теперь приутих и остановился перед конфузом судебного разбирательства дела Мануйлова. Он поручил С. Е. Виссарионову, исправлявшему в то время обязанности вицедиректора, рассмотреть предварительное следствие и дать свое заключение. С. Е. Виссарионов добросовестно исполнил свою работу и 20 апреля 1911 года доставил Курлову секретное представление, из коего мы извлекаем самое существенное:

Вследствие личного приказания от 15 сего апреля, имею честь представить вашему превосходительству краткие сведения о колл. асе. Манасевиче-М ануйлове.

6 марта 1910 года департамент полиции за № 90.038, возвратив начальнику С.-Петербургского охранного отделения переписку о Манасевиче-Мануйлове, произведенную им в январе 1910 года, предложил направить ее к прокурору С.-Петербургского окружного суда, в виду падающего на Мануйлова обвинения в целом ряде получений денежных сумм с разных лиц обманным путем, т.-е. в преступлении, предусмотренном 1666–1667 ст. ст. о наказании.

Ранее, по тому же поводу, в 1908–1909 г. С.-Петербургским охранным отделением производилось по тому же поводу расследование о том же Манасевиче-Мануйлове и, несмотря на полученные в то время подтверждения его преступных деяний, дальнейшего хода переписке не было дано.

В настоящее время предварительным следствием добыты данные, не только подтверждающие сообщения департамента полиции, но и в достаточной степени изобличающие Манасезича-Мануйлова в обманном получении денежных сумм.

Необходимо отметить, что, как видно из формулярного списка о службе коллежского ассесора Ивана Федоровича Манасевича-Ма-нуйлова, он имеет от роду 40 лет, лютеранского вероисповедания, окончил курс в реальном училище Гуревича, состоял на службе по императорскому человеколюбивому обществу и 12 июля 1897 года переведен на службу в министерство внутренних дел, был откомандирован для занятий в департамент духовных дел, а 20 августа 1902 года был назначен чиновником особых поручений при министре внутренних дел VIII класса и командирован к исполнению обязанностей агента по римско-католическим духовным делам в Риме, а 19 ноября 1905 года был откомандирован в распоряжение председателя совета министров статс-секретаря графа Витте и приказом от 13 апреля 1906 года за № 11 уволен от службы, согласно прошению.

Вся преступная деятельность Манасевича-Мануйлова, согласно данных предварительного следствия, охватывает период времени, начиная с 1907 года, т.-е. по увольнении его с государственной службы. Для приобретения клиентуры, Манасевич-Мануйлов пользовался услугами особых агентов, из коих вполне выяснен некто Рейхер. Последний распространял о Манасевиче-Мануйлове сведения, как о человеке, занимающем высокое служебное положение, который, пользуясь своим влиянием и связями, может проводить различные сложные дела.

Желая произвести впечатление на обращавшихся к нему лиц, Мануйлов принимал последних в прекрасно обставленной приемной, где нередко в присутствии просителей, очевидно, для внушения большого к себе их доверия, подходил к телефону и делал вид, что говорит с тем из сановников, который ему нужен по делу в данное время, после чего тут же объявлял просителю, с кем он вел беседу и что ему уже обещано таким-то высокопоставленным лицом устроить дело просителя.

Просители верили этому и уходили в полном убеждении в успехе своего ходатайства.

Обставляя таким образом дело, Мануйлов принимал на себя ведение, по отзыву свидетеля Родионова, „всевозможных шантажных дел“, с целью подобным путем „выманивать деньги' у доверчивых людей, склоняя их „к разным денежным операциям, при которых взятка играет видную роль".

Таким образом, оказывается, что Мана-севич-Мануйлов в период времени от 1907–1908 г. г., заведомо ложно уверив обращавшихся к нему лиц в своем, якобы, высоком положении, коего на самом деле не имел, старался внушить этим лицам, что имеет возможность исхлопотать для них удовлетворение самых сложных ходатайств, благодаря своему личному знакомству с различными влиятельными сановниками, с целью получения денег путем таких обманных заверений: во-1-х у мещанина Федора Ермолаева Антонова выманил 400 рублей, обещая устроить право жительства в столице еврею Шефтелю, какового обещания не исполнил;

во-2-х) у еврея Вениамина Самойлова Якобсона выманил разновременно 500 рублей, уверив Якобсона, что он, Мануйлов, по взятому на себя поручению об организации петербургского телеграфного агентства, устроит отделения этого агентства в провинции, чего, в действительности, не сделал, а затем у того же Якобсона взял обманным путем 200 рублей, якобы за хлопоты по освобождению от воинской повинности приказчика В ес-прозванного, чего, в действительности, не исполнил;

в-3-х) у купца 2-й гильдии Меера Вениаминова Минц выманил 500 рублей, ложно уверив Минца, что он исхлопочет ему возвращение отнятого у его покойного отца имения в Новогрудском уезде, какового разрешения Минцу не исхлопотал, а затем у того же Минца, под видом ведения других дел, выманил, якобы за хлопоты, еще 1400 рублей, и

в-4-х) у купца 1-й гильдии Манеля Нахумова Шапиро выманил 350 рублей, приняв от него на себя поручение исхлопотать открытие принадлежавшей Шапиро типографии, закрытой по распоряжению административных властей, чего также не исполнил и денег всем помянутым выше лицам не возвратил.

Главным свидетелем, изобличающим Манасевича-Мануйлова, является свидетель Родионов, бывший его письмоводитель, впоследствии арестованный охранным отделением и принятый туда же на службу. Как указания на лиц, потерпевших от обманных действий

Манасевича-Мануйлова, так и инкриминируемый материал впервые дан Родионовым после его поступления в охранное отделение. Остальные свидетели являются в то же время лицами, понесшими материальный ущерб от Манасевича-Мануйлова: Шапиро, Якобсон, Бес-прозванный, Минц, Свердлов, Шефтель, Гуревич — евреи, Плоткин, Антонов и Глухарев — все подтверждают — объяснение Родионова и воспроизводят, на-ряду с собственным легкомыслием, картину ловкого обирания не стопько доверчивых людей, сколько стремившихся к достижению собственных интересов обходным путем. Претензии некоторых из них в настоящее время Манасевич-Мануйлов уже удовлетворил. Кроме свидетельских показаний, к делу приобщены, в качестве вещественных доказательств, расписки и письма Манасевича-Мануйлова, из коих некоторые указывают, что получение денежных сумм Манасевич-Мануйлов облекал в форму займа. Характерна отметка его на одном из писем Минца, хлопотавшего о всеподданнейшем докладе по его земельному делу: „Доклад был 19, составлена записка для государя, барон Будберг доложит дело в начале февраля, причем будет дана цена несколько меньшая; дело Цукермана идет; у министра все бумаги". Между тем, в действительности, ничего подобного не было.

Затем, записка его от 8 февраля 1908 года „Три дня занят службой и никакими делами заниматься не может". Такого рода объяснения и ответы Манасевич-Мануйлов давал наиболее докучливым клиентам, уплатившим уже ему гонорар и не имевшим от него сведений о движении дел.

Далее свидетель Шапиро показал (л. д. 30–32), что Манасевич-Мануйлов выманил у него 350 рублей, обещая открытие типографии; при чем просил соединить себя по телефону с товарищем министра внутренних дел, сенатором Макаровым.

Свидетель Антонов объяснил (л. д. 33–34), что Манасевич-Мануйлов уверил его, что государь император поручил ему составить записку о кадетской партии, что по воскресеньям днем он обедает у государя императора, и, обещая устроить в 1908 году право, жительства в С.-Петербурге некоему еврею Шефтелю, запросил 4000 рублей, сказав, что ему, будто бы, надо поделиться с начальником охранного отделения генералом Герасимовым; сошлись на 1.000 рублей.

Свидетель Якобсон заявил (л. д. 35–37), что Манасевич-Мануйлов уверил его, что у него большие связи с министрами, и выманил у него 500 рублей.

Свидетель Беспрозванный показал, что Манасевич-Мануйлов утверждал, что он знаком с военным министром, будет у него обедать, звонил ему по телефону и таким образом выманил у него денежную сумму за освобождение брата свидетеля от отбывания воинской повинности, чего, в действительности, не сделал. Чтобы поселить в Беспрозванном большую уверенность, Манасевич-Мануйлов вертел перед ним бумагой, говоря: „Вот уже бумага от военного министра идет к полковому командиру".

Свидетель Плот кин объяснил судебному следователю, что Манасевич-Мануйлов обещал дать ему место в охранном отделении при царскосельском дворце на жалование в 250 р. и за это взял 500 рублей, выдав расписку о получении этих денег заимообразно. Затем, при свидании, Манасевич-Мануйлов сказал Плоткину, что он устроит его на 170 рублей, а в следующий раз ответил, что он уже и жалование за него получил, и дал ему чек на Лионский кредит, но там денег не оказалось. После этого Плоткин написал письмо в газету „Русь". Тогда уже Манасевич-Мануйлов возвратил ему деньги, кроме 40 рублей.

Таким же путем Манасевич-Мануйлов выманил у купца Глухарева 1.500 рублей, обещая ему выхлопотать звание коммерции советника, и с провизора Гуревича—600 р. обещая ему достать разрешение на открытие в гор. Симферополе 6-й аптеки. В последнем но случае, по словам Гуревича, Манасевич-Мануйлов обращался по телефону в медицинский департамент, говоря, что все дело останавливается за подписью товарища министра Крыжановского; между тем, прошение Гуревича было оставлено без последствий.

„Сопоставляя изложенное, необходимо придти к заключению, что с формальной стороны виновность Манасевича-Мануйловав обманном получении различных денежных сумм, с Антонова, Якобсона, Минца, Шапиро, Беспро-званного, Глухарева и Плоткина, представляется вполне доказанной, причем установленые и приняты особые действия для учинения обмана: телефонные, будто бы, переговоры с лицами, занимающими высокое положение, распространение сведений о собственном влиянии и положении, внешняя обстановка, визитная должностная карточка в приемной на столе и т. д. Однако, обращаясь к разрешению вопроса о целесообразности постановки этого дела на суд, надлежит, казалось бы, прийти к отрицательному выводу.

„Из актов предварительного следствия видно, что Манасевич-Мануйлов близко стоял к полковнику Невражину, коему и доставлял свои сведения, извлекая их, преимущественно, из газетных заметок и каких-то рукописей. Возможно, что в случае судебного разбира-случае, по словам Гуревича, Манасевич-Мануй-лов обращался по телефону в медицинский департамент, говоря, что все дело останавливается за подписью товарища министра Кры-жановского; между тем, прошение Гуревича было оставлено без последствий.

„Сопоставляя изложенное, необходимо придти к заключению, что с формальной стороны виновность Манасевича-Мануйловав обманном получении различных денежных сумм, с Антонова, Якобсона, Минца, Шапиро, Беспро-званного, Глухарева и Плоткина, представляется вполне доказанной, причем уста-новленые и приняты особые действия для учинения обмана: телефонные, будто бы, переговоры с лицами, занимающими высокое положение, распространение сведений о собственном влиянии и положении, внешняя обстановка, визитная должностная карточка в приемной на столе и т. д. Однако, обращаясь к разрешению вопроса о целесообразности постановки этого дела на суд, надлежит, казалось бы, прийти к отрицательному выводу.

„Из актов предварительного следствия видно, что Манасевич-Мануйлов близко стоял к полковнику Невражину, коему и доставлял свои сведения, извлекая их, преимущественно, из газетных заметок и каких-то рукописей. Возможно, что в случае судебного разбирательства, Манасевич-Мануйлов, для собственной реабилитации, укажет на эту часть своей деятельности и, по-видимому, продолжающейся близостью к полковнику Невражину, будет доказывать питаемое к нему полное доверие.

„Кроме того, допущение в ряды чиновников особых поручений министра внутренних дел человека, ныне привлекаемого за мошенничество, близость его к бывшему председателю совета министров, может дать повод к толкам в прессе о необходимости более осмотрительного допуска на эти должности. Самый момент возбуждения уголовного преследования — март 1910 г., т.-е. почти через два года после получения первичных доказательств преступной деятельности Манасевича-Мануйлова, также может вызвать нежелательное освещение.

„Наконец, большая часть потерпевших может на суде произвести неблагоприятное впечатление, как лица, добивавшиеся нелегальным путем своих, не всегда правильных ходатайств, и этим обусловить оправдательный вердикт присяжных заседателей, что в этом деле является совершенно нежелательным.

„На основании приведенных соображений, я полагал бы: дело по обвинению коллежского ассесора Ивана Федоровича Манасевича-Ма-нуйлова, 40 лет, направить в с. — петербургский окружный суд для прекращения на основании 277 ст. уст. угол. суд.".

Генерал Курлов ознакомил П. А. Столыпина с представлением Виссарионова, и 23 мая 1911 года, за подписью ген. Курлова, прокурору петербургской палаты В. Е. Корсаку было отправлено совершенно секретное письмо следующего содержания:

„Милостивый Государь, Владимир Евста-фиевич. Возвращая при сем, по рассмотрении, предварительное следствие о коллежском ассесоре Манасевиче-Мануйлове, обвиняемом в мошенничестве, имею честь просить ваше превосходительство уведомить меня, не представится ли возможным, в виду нецелесообразности постановки настоящего дела на судебное разбирательство, дать ему направление в порядке 277 ст. уст. угол. суд.".

Нечего добавлять, что прокурору Корсаку „представилось возможным" прекратить дело о Мануйлове.

Не пришло, однако, время сократиться Рокамболю. Рокамболь, совсем было погибший, воскрес.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

VII

Последняя гастроль Рокамболя: И. Ф. Мануйлов и полк. Месаксуди. — Рокамболь в упадке.

Дело о Мануйлове было прбкращено, но умереть навсегда ему все же не пришлось, и через 6 лет оно воскресло вновь, правда, уже не в качестве самостоятельного казуса, а лишь в виде фона для новой еще более занятной картины. Разговор об этом будет впереди, но уже тут нельзя не указать, насколько „деликатны" и конфузливы были в этом деле и прокуратура, и ген. Курлов: о наиболее характерном эпизоде они просто умолчали, а эпизод этот, если и не так много добавляет к характеристике собственно нашего героя, то для общей картины среды, питавшей Мануйлова, дает много интересных штрихов.

Возродившись в 1915–1917 г.г., дело Мануйлова воскресило и этот эпизод, потерпевшим по которому явился уже не какой-то, по терминологии Курлова, „еврей, могущий на суде произвести неблагоприятное впечатление лица, добивавшегося нелегальным путем удовлетворения своих ходатайств", а миллионер, балетоман, женатый на одной из лучших танцовщиц императорской сцены, жандармский полковник А. К. Месаксуди.

Не то греческая, не то караимская семья знаменитых табачников Месаксуди, как оно тогда и полагалось, возглавляла собою керченский союз русского народа, но по южному темпераменту своему не сумела удержаться на „законной" линии, а вложилась в это дело слишком уж активно, и, в результате, один из Месаксуди, брат жандармского балетомана, попал на 2½ года в арестантские отделения за участие в организации еврейского погрома в Керчи.

А. К. Месаксуди деятельно принялся за вызволение неудачливого брата из узилища, но фигуры участников были слишком видные, дело было слишком громкое, и нужно было подождать, несмотря на все прошения, с которыми А. К. Месаксуди обращался непосредственно на высочайшее имя. И вот тогда-то жена А. К. Месаксуди, балерина Бараш, посоветовала ему обратиться по старой, испытанной „балетной" линии, — тем более, и услужливый балетоман был налицо, но Mans нуйлов оказался балетоманом так сказать с одной только стороны, с другой же — он оставался попрежнему Манасевичем или, как его значительно вернее именовал' постоянно С. Ю. Витте, — Манусевичем.

Как бы то ни было цена, заявленная одним балетоманом другому, была— 3 5.000 руб., при авансе в 3 тыс. руб, причем характерно, что уже тогда, беседуя по душам с Месаксуди, в числе других своих ходов, Мануйлов весьма безапелляционно называл и члена гос. сов. Б. В. Штюрмера.

Аванс был получен, а за ним в ближайший срок перебрал Мануйлов у Месаксуди и все 15 тысяч. Месаксуди предъявил властям свыше двух десятков всевозможнейших записок Мануйлова на эту тему. Записки эти весьма характерны, а некоторые из них и довольно пикантны: „Дружеская просьба — пришлите в счет гонорара 1.500 руб. “: „Выручите меня еще двумя тысячами, сведем счеты по окончании дела. У меня завтра большой платеж" „Необходимо ублажить одно лицо из учреждения в размере 500 руб.; иначе опасаюсь— подложит нам свинью, пришлите немедленно. Эти пятьсот не могут входить в мой гонорар". „Сделайте одолжение, вручите в счет гонорара подателю сего пятьсот рублей, очень обяжете, проигрался. Я условился с М. повидаться с ним в 4 часа. Наше дело увенчается успехом. В этом я глубоко уверен“.„Выручите из беды, сижу без денег; случилось несчастье". А на ряду со слезницами встречаются среди записок и более категоричные; „Без меня и кроме меня, никто ничего вам не сделает. Я так не уступлю, а средства борьбы у меня есть".

Месаксуди, как он сам рассказывает, весьма быстро убедился, что Мануйлов ровно ничего не делает, не сделает и сделать вообще не может. Все его рассказы о сношениях с канцелярией по принятию прошений на высочайшее имя оказались вздорными. Выяснил Месаксуди эфемерность и других утверждений Мануйлова, но последним игра рассчитана была тонко, и, несмотря на все столкновения и ряд весьма крупных объяснений Месаксуди с Мануйловым, порвать с ним он не мог и позволял доить себя попрежнему: ведь Мануйлов— нововременец, раздует историю в газетах, окончательно провалит всякое освобождение брата, да и самому жандармскому полковнику конфуз будет изрядный…

В конце концов, до этого почти и дошло.

— Однажды, — рассказывает зажатый в тиски жандарм, — Мануйлов позвонил ко мне по телефону и вызвал меня экстренно к себе. Он показал мне оттиск приготовленной для печати газетной заметки о приезде в Петербург жены моего осужденного брата и о предпринятой ею денежной (sic) кампании в пользу освобождения мужа. Мануйлов заявил мне. что, если такая заметка появится в газетах, то вопрос об освобождении моего брата из заключения будет категорически решен в отрицательном смысле. При этом он добавил, что недопущение такой заметки к появлению в газете — должно стоить от 5 до 6 тысяч рублей. И эти деньги, — вздыхает Месаксуди, — пришлось ему уплатить в тот же день и при том помимо 15.000, полученных Мануйловым ранее!

В прочем, эти 5 тыс. были последней данью легковерного полковника: „денежная кампания", предпринятая женою погромщика, оказалась весьма успешной: он вскоре был освобожден, а с его освобождением и Мануйлов лишился своей доли участия в доходах табачной фабрики Месаксуди.

Характерно, что на все эти обвинения Мануйлов, не пробуя ничего отрицать, отозвался одной только фразой:

— Совершенно не могу понять, откуда у него против меня такая злоба. Ведь он сам со мною неоднократно ездил к сенатору Мамонтову!

Конечно, и помимо „дела Месаксуди", удавалось Мануйлову в этот критический период его жизни срывать то тут, то там более или менее солидные куши, но это все были, как видно из предыдущей главы, случайные заработки, мелкий партизанский промысел, кустарничество, твердого бюджета не позволявшие иметь, а риску требовавшие много, — гораздо больше, чем прежняя плановая работа, базировавшаяся на твердых и непоколебимых основах носимых им чинов и званий.

И вот эта-то почва и оказалась вырванной из-под ног Мануйлова внезапным служебным рвением ген. Курлова, вдруг пожелавшего на нашем Рокамболе продемонстрировать всю голубиную чистоту департамента полиции.

Жизнь текла попрежнему. По-старому гостеприимный Суворинский клуб, в 16-м доме по Невскому, ежевечерне ждал одного из наиболее постоянных своих банкометов; по-старому пестрели страницы газет объявлениями о всевозможных аукционах, где так дешево можно было купить какую-нибудь редкостную театральную реликвию или тоненькую, как лист почтовой бумаги, китайскую чашечку — и уж во всяком случае совершенно невозможно было отделаться от давней привычки небрежным жестом выкидывать из жилетного кармана на парикмахерский прилавок, в качестве платы за очередное бритье, новенький блестящий золотой.

Пришлось вернуться к основной профессии — к репортажу и свое дальнейшее бытие строить по преимуществу на нем. Но и тут не все было благополучно; старик Суворин человеком был, во всяком случае, умным и, несмотря на все таланты Мануйлова (а может быть, именно по этой самой причине), слишком близко к „Новому Времени" его не подпускал. Во всяком случае, как можно судить по конторским книгам „Нового Времени", И. Ф. Манасевич-Мануйлов за все время своего сотрудничества в этой газете, т.-е. с 1890 по 1917 г. или, иначе говоря, за 27 лет, заработал едва-едва 75 тыс. руб. — в среднем, значит, по 3, а в периоды усиленной работы, быть может, по 4–5 тыс. рублей. Заработок, при котором дипломатическому или высоко-административному хроникеру, всегда имевшему свои крупные „расходы производства", в роде того же 5-рублевого парикмахера, у которого зато соседние с Мануйловым кресла занимали по преимуществу иностранные дипломаты, — нельзя было, конечно, перебиваться даже с хлеба на квас.

Не помогал и приватный заработок, весьма широко практиковавшийся кое-кем из журналистов не только одного „Нового Времени": писание статей и заметок не для газеты, а для продажи их так сказать на корню, „из полы в полу", непосредственно заинтересованным лицам. Но время тогда было мирное, тихое, — „заинтерёсованные лица" из рангов, так сказать подведомственных нововременскому воздействию, сами были с усами, Месаксуди, в деле которого Мануйлов явил классический пример такого подработка, попадались редко, — и в конечном счете, и этот заработок не давал ни выхода из затруднительного положения, ни удовлетворения вечной неутолимой жажды авантюризма, сжигавшей Рокамболя не у дел.

В отношении материальном несколько помогло „Вечернее Время". Разборчивости или точнее осторожности „Нового Времени" тут не было и помину. Лихой бильярдист, запойный банкомет, с утра до отказа пропитанный коньяком Борис Суворин, со всем присущим ему исключительным темпераментом, бил прежде всего на ударность. И как ему было глубоко безразлично, кто держал за него маза“ в прокуренных подвалах Доминика, как было ему все равно, кто сидел около него в качестве расчетчика во время горячего „ответа", лишь бы расчет производился быстро, — так равно безразлично было ему и вообще, кто подает материал в его газету — лишь бы это было подано горячо — тем более, что ведь помимо прочего, чем горячее, тем меньше слышится-душок: работал же там рука об руку с ним, Пиленкой,

Ксюниным и прочими столпами редакции и правого журнализма заведомый охранник и впоследствии распутинец — М. Снарский-Оцуп, который лишь случайно (см. „Воспоминания” С. П. Белецкого) избегнул участи Ржевского. Что же касается И. Ф. Манасе-вича-Мануйлова, то ведь прежде всего он человек „своего” круга, затем театрал, балетоман, великолепный понт и сам недурной банкомет, а уже если подаст что для газеты, то за температуру поданного можно было быть спокойным.

Тут были данные для расцвета. И Мануйлов действительно расцвел, но беда в том, что и газетные столбцы не бесконечны и творчество, хотя бы и хроникерское, имеет свои границы. Во всяком случае, конторские книги „Вечернего Времени” говорят, что Мануйлов там зарабатывал 20–25 тысяч в год. Для журналиста это был заработок вполне приличный, но Мануйлов, конечно, оставался Мануйловым, и то, что хватило бы журналисту, банкомета и коллекционера (две страсти почти равнозначащие), конечно, не устраивало никак.

И мы видим, как Рокамболь месяц от месяца увядает и хиреет: за это время растаяли 100 тысяч отцовского наследства, появились десятки векселей, пошли описи, исчезли текущие счета, и в конце концов возникло дело о несостоятельности.

И вот в тот последний момент, когда с Рокамболя сошла казалось бы последняя шкурка, когда ходу больше не было никуда и помощи не приходилось ждать ниоткуда в этот самый момент Манасевич-Мануйлов воскрес, феникс возродился из пепла и воссиял новым, невиданным еще доселе блеском.

Помогла война.

VIII

Рокамболь возрождается — Старые враги — новые друзья. И. Ф. Мануйлов-информатор. — Мануйлов, Распутин, Питирим.

Но, собственно говоря, все корни нового возвышения крылись в том добром старом, которое не могли скомпрометировать ни резкая резолюция Столыпина (вспомним Дурново и знаменитую сентенцию о нем Александра III), ни проявленный в свое время Курловым административный восторг.

Впрочем, Курлов одним из первых готов был итти в Каноссу. Павший через 4. месяца после падения Манасевича-Мануйлова и воскресший почти одновременно с ним, ген. Курлов в своих мемуарах^[18] миролюбиво вспоминает старого Мануйлова — только как одного из сотрудников Витте, а нового — просто берет под свою защиту, и хотя дело Мануйлова, вызвавшее его арест осенью 1916 г. — и затем в феврале 1917 г. суд над ним, было ему достаточно известно хотя бы потому, что на целую половину заключалось в данных, добытых когда-то по его же собственному распоряжению, и хотя, наконец, он прекрасно знал, чем был при Штюрмере Мануйлов, он готов считать Мануйлова лишь жертвой во имя Штюрмера и Распутина. По крайней мере так можно понять по следующему, весьма впрочем несуразному, месту цитированных мемуаров^[19]

„Некто Манасевич-Мануйлов, служивший прежде в департаменте полиции и сотрудник нескольких газет, был назначен чиновником особых поручений при председателе совета министров Штюрмере со специальным поручением держать его в курсе газетных писаний о нем (этим при Штюрмере ведал Гурлянд, а не Мануйлов! Прим. авт.). Он знал Распутина, и это послужило поводом к слуху, будто он хочет через Распутина устроить министром финансов директора одного из московских банков и близкого родственника А. Н. Хвостова. Министр внутренних дел, дядя А. Н. Хвостова, приказывает арестовать Манасевича-Мануйлова. не предупредив и не поставив в известность даже председателя совета министров об аресте его чиновника. Следствием этого был новый скандал в обществе и новые толки про Распутина, которому молва опять приписала главную роль в этом деле"…

Собственно говоря, цитатой этой мы слишком предвосхищаем события — ив сторону Мануйлова, и в сторону Курлова; мы расшифруем ее перед читателем лишь много ниже, но прибегли к ней уже сейчас для того, чтобы показать, насколько мало злобы питали „сферы" по отношению к своему блудному сыну и как они были приуготованы к возможности его возрождения.

В конце концов, у нас еще до сих пор нет данных для точного суждения, как о моменте возврата Мануйлова в лоно административных сил, так равно и о первоначальной форме этого возврата. Несмотря на то, что пошел уже 9-й год с февральской революции, мы не имели еще в осуществленном виде сколько-нибудь систематических попыток проникнуть в тайны унаследованных нами архивов: все, что опубликовано до сих пор, случайно и носит характер простых партизанских прорывов в богатый тайник, но, в конце концов, особая точность в хронологии не так уж важна там, где самый факт настолько значителен, что, независимо от точной хронологии, сам по себе представляет некоторую эпоху.

Мы начали с указания, что корни возрождения феникса лежали еще в старых его эволюциях и были настолько крепки, что о них разбились без остатка все судебно-административные недоразумения, пережитые Манасевичем-Мануйловым, — разбились без остатка, несмотря на то, что они были в свое время буквально притчей во языцех всего города.

Посмотрите, что говорит своим лапидарным стилем Штюрмер в объяснение своей близости к Мануйлову:

— Когда я был директором департамента общих дел, то раз в приемной Плеве ко мне подошел человек, совершенно мне неизвестный, который сказал, что он состоит при посольстве в Париже в качестве агента по сыскной части… Потом я его еще несколько раз видел на докладах, очень образованный и интересный человек. Он у меня был, оставил карточку; вероятно, и я ему оставил карточку… А когда я был членом государственного совета, я встретил его в приемной у Витте, и он сказал, что состоит при Витте. Был он на жалованьи, в роде дежурного чиновника при нем. Таким образом, знакомство возобновилось. А когда я был назначен председателем совета министров, то не помню, кто-то заговорил, что нужна охрана, нужно людей знающих и есть такой человек, который имеет отношение к прессе, и назвал фамилию Манасевича-Ма-нуйлова. Я сказал, что я его знаю, что он был при посольстве в Париже и что он был при Витте, и что я его биографию не знал, знаю, что он был информатором и сотрудником „Нового" и „Вечернего Времени". Он потом и был прикомандирован в мое распоряжение — председателя совета министров!^[20].

А кроме того, Штюрмер слышал о Манасевиче-Мануйлове и от „директора духовных дел" А. А. Мосолова:

— Он был сам при святейшем престоле и говорил о Манасевиче-Мануйлове в самых восторженных отзывах о его уме и таланте. Да и теперь еще родные Мосолова, кажется, вдова его брата, рассказывали, — что он в Риме вынес самое отрадное впечатление о деятельности Манасевича. В записках Мосолова, которые должны быть изданы, он очень высоко о нем отзывался^[21].

Это — Штюрмер, а за ним поспешает и А. Д. Протопопов.

— Я Манасевича — Мануйлова встречал несколько раз у Белецкого и хотел даже взять его корреспондентом газеты („Русская Воля"), — ведь, он был в „Новом Времени"^[22] ).

Впрочем, А. Д. Протопопов тут же уверял чрезвычайную следственную комиссию Временного Правительства, что Манасевич-Мануй-лов „очень, очень плохой человек" и даже „определенный мерзавец", с которым он не хотел и иметь никакого дела, но, в соответствии с вышеприведенной цитатой, пожалуй, можно и нужно много больше веры дать пресловутому кн. М. М. Андроникову, который, как истый циник до конца ногтей, редко опускался до лжи, а он уверяет, что Протопопов даже бывал у Мануйлова и неоднократно говорил, что процесса против него возбуждать не стоило^[23].

Да, что в конце концов говорить о Протопопове, если даже единственная белая ворона в правительственном стане того времени, министр земледелия А, Н. Наумов, достаточно осведомленный во всех внутренних движущих силах этого критического периода русского самодержавия и лично абсолютно честный человек, на вопрос председателя чрезвычайной следственной комиссии, чувствовалась ли за Штюрмером фигура Манасевича — Мануйлова, ответил лишь, что он его не знает и только встретил один раз, 18 ноября 1905 г., когда был у гр, Витте, где его и принял этот чиновник — Манасевич-Мануйлов.

Во всяком случае, почва для возрождения была приуготована, и нам остается только выяснить, когда же и при каких обстоятельствах Мануйлов решил, что час пробил и что пришла пора победителем вступить на эту почву.

По этому вопросу, как мы уже отметили, точных данных нет, и решать его приходится путем сопоставлений.

Б. председатель сов. министров Б. В. Штюр-мер утверждает, впрочем, что якобы Мануйлов служил уже с осени 1915 года. Он-де к нему, Штюрмеру, в январе 1916 г. просто был прикомандирован „для охраны" министерством вн. дел, по каковому он служил и получал жалованье „кажется" еще в октябре 1915 г., причем назывался он будто „информатором".

„Информаторов" помин, вн. дел, конечно, не было, — были таковые по охранному отделению, но чтобы в это время Мануйлов служил в последнем, это представляется достаточно невероятным, ибо на почве дележа Распутина он был на ножах с нач. охр. отд. Глобачевым, да и не могла платить охранка Мануйлову в то время 12 тыс. руб. в год. На-ряду с этим и сам Манасевич — Мануйлов держал себя в это время достаточно самостоятельно, ибо как раз в ноябре-декабре 1915 г. он входит в особо оживленные личные сношения с В. Бурцевым, только что прибывшим из-за границы в Петроград, и буквально засыпает его всевозможными разоблачениями по охранке и иным частям нашего управления.

Но, с другой стороны, если обратиться к „запискам“ С. П. Белецкого, мы увидим, что Мануйлов во все это время исправно является к нему „с докладами".

И отсюда, конечно, недалеко до вывода, что, очевидно, Мануйлов был личным агентом, личным информатором Белецкого и получал содержание непосредственно от него — из департаментских или каких-либо иных сумм, причем, вернее всего, что об этой роли Мануйлова у Белецкого не знал и сам А. Н. Хвостов. О последнем можно догадываться по той радостной готовности, которую проявил А. Н. Хвостов несколько позже в знаменитом Мануйловском деле с Петцом (см. ниже), дабы этим приобрести возможность влиять на Мануйлова. Знай Хвостов о тайной службе Мануйлова по министерству, к такой героической мере, какая была применена в деле Петца, едва ли ему нужно было бы прибегать. Что же касается первой части нашего вывода — „о личном" характере служения Мануйлова у Белецкого — то это косвенно подтверждает и сам Белецкий, признавая в своих воспоминаниях („Былое" № 22, стр. 260), что он официально причислил Мануйлова к министерству вн. дел только после того, как Штюрмер, назначенный уже председателем сов. министров, заявил ему, что хотел бы что-либо сделать для Мануйлова, причем последний тут же обещал за это Белецкому звание члена госуд. совета.

Когда же и как Белецкий заинтересовался Мануйловым?

В начале войны „Новое Время" пыталось неоднократно выступать против все более определявшегося влияния Распутина и одним из первых и весьма зубастых застрельщиков в этом отношении был Манасевич — Мануйлов, работавший в этом направлении, конечно, не из личных чувств и настроений и даже, может быть, и не из одного только гонорара, а главным образом потому, что такова была позиция ген. Е. В. Богдановича и его кружка, опираясь на который Мануйлов думал в это время выплыть в открытое море. Однако, по мере развития событий, стало определяться, что шансы игры на салон Богдановича ничтожны. Этот ктитор Исакиевского собора, член совета мин. вн. дел, квасной патриот и большой любитель казенных субсидий на издававшуюся им ура-патриотическую литературу, был все же слишком брезгливым человеком, чтобы открыто участвовать в той игре, которая разворачивалась в это время в сферах, и из рассадника государственных младенцев салон его понемногу превращался в тихое монрепо фрондирующих (конечно, только — шопотком, а больше в помыслах и „мемуарах") сановников.

Слишком долго иметь такого партнера было, конечно, не по Мануйлову, а тут перемене фронта помогло и внезапное распоряжение Н. А. Маклакова прекратить всякие выступления Мануйлова в прессе против Распутина.

И вот — в ближайшие же дни после этого Мануйлов становится persona grata у Распутина. Конечно, должен был помочь этому и покладистый характер нашего Рокамболя, не преминувшего выдать при этом Распутину кое-что из известных ему антираспу-тинских интриг и комбинаций, да и сам Распутин был далеко не дурак и не всегда только мстил своим врагам: когда нужно было, он умел их приваживать, а такой человек, как Мануйлов, конечно, давно ему был нужен.

Итак, Мануйлов — persona grata у Распутина, Распутин — у Вырубовой, а Белецкий, один из активнейших к тому времени распу-тинцев, назначенный на должность товарища министра, помимо доброй воли А. Н. Хвостова, самой императрицей со специальной целью охранять „нашего Григория Ефимовича", — этот самый Белецкий, по обыкновению, запутывавшийся в своих собственных сетях, понемногу начинает терять доверие „старца не уловившего всей глубины сложных комбинаций матерого провокатора, с особым усердием расстилавшегося в это время перед А. Н. Хвостовым, чтобы или выехать на его спине или первым лягнуть его, если положение министра пошатнется.

Как же не нужен был в это время Белецкому надежный „язык* у Распутина, который уже несколько раз обводил вокруг пальца и оставлял в дураках хитроумного хохла!

А тут еще подоспело назначение Питирима петроградским митрополитом. Вместе с Пи-тиримом появился его секретарь Осипенко.

При помощи Мануйлова и по уполномочию Питирима, Осипенко для связи стал своим человеком у Распутина, а через Осипенко и по уполномочию Распутина Мануйлов сделался столь же своим в митрополичьих покоях, а помимо всего, Мануйлов, кроме деловых интересов, оказался связанным с Осипенко и общностью основных, природных вкусов и настроений: секретарь в митрополичьей опочивальне был, кажется, тем же, чем был Мануйлов в альковах Мосолова и кн. Мещерского.

Попробовал было Белецкий отделаться „надешовку" и заагентурить земляка, но хитрый Осипенко 300 руб. взял, но на дальнейшее не польстился и рта не раскрыл.

И „информатором" стал Манасевич-Ма-нуйлов.

IX

Мануйлов при Белецком, или наоборот. — Мануйлов и Штюрмер. — Авиатор Кузьминский. — Покушение Белецкого на Распутина. — Дело Петца.

Был Манасевич-Мануйлов, как мы уже указывали, информатором Белецкого, в крупной правительственной игре пытавшегося разыграть свою собственную партию.

Но как и в каких пределах служил он своему хозяину?

Думаем, что на этот вопрос нам придется ответить весьма и весьма ограничительно. За все время его „службы" каких-либо значительных услуг, оказанных им Белецкому, мы не видим, а патрону последнего А. Н. Хвостову, протолкнув которого в председатели совета министров (а в случае неудачи этого предприятия попросту столкнув его) С. П. Белецкий подготовлял себе министерский портфель — Манасевич-Мануйлов определенно вредил, и можно с полной уверенностью сказать, что, будучи ближайшим к Распутину и Питириму человеком, пошел он в „услужение" к Белецкому, конечно, не из-за жалкой тысячи рублей в месяц.

Говоря о службе Белецкому, можно вспомнить только одну услугу, оказанную Мануйловым своему патрону. Да и эта услуга носила несколько иронический характер, это — заблаговременное осведомление Белецкого о том, что хотя уход Горемыкина и решон, но все же не прошли ни кандидатура А. Н. Хвостова, ни кандидатура И. Г. Щегловитова, которого, по секрету от Хвостова, С. Белецкий свел в это в: емя с тою же целью с Распутиным, очевидно, рассчитывая, в случае проигрыша на первом, отыграться на втором. Это была единственная „услуга", давшая возможность Белецкому своевременно переменить фронт и сразу перейти в наступление против А. Н. Хвостова и пустить в ход те тайные нити и пружины, в роде Комиссаровых, Снарских, Ржевских, Петцов и т. д., что были им на всякий случай приуготовлены давно.

Характерно, что косвенно он сам признается в этом:

— Я понял, — говорит он^[24], — что назначение Штюрмера означает то, что предстоит борьба между Штюрмером и Хвостовым из-за портфеля министра внутренних дел, к чему первый, как ближайший и любимый сотрудник Плеве, естественно будет стремиться. Я доложил Хвостову о предстоящем назначении Штюрмера, рассказав о роли, сыгранной в этом деле Питиримом, Распутиным и Мануйловым (см. ниже). Хвостов начал упрекать меня в излишнем доверии к Мануйлову, припомнил преждевременное освобождение Петца, которым мы могли бы держать Мануйлова в своих руках, и указал мне на то, что, если бы я своевременно устранил Распутина, то все его планы давно были бы осуществлены. Меня это задело. Я ответил, что он сам виноват в своем поведении по отношению к митрополиту и к Распутину и что, с исчезновением Распутина, все равно значение Питирима увеличилось бы. Я добавил, что, ввиду недоверия к себе, я прошу его только об одном — устроить мне возвращение в сенат. Хвостов начал меня успокаивать, говорить о своем доверии, но все же с этого момента наши отношения определились!

Как они определились, достаточно известно. Хвостов слетел, но предварительно успел глубоко закопать Белецкого, снова перехитрившего самого себя.

Впрочем, была и еще одна услуга, оказанная Мануйловым Белецкому. Услуга эта стоит того, чтобы рассказать о ней подробнее, ибо она великолепно рисует как отчаянную мануйловскую наглость, не лишенную, впрочем, весьма едкой иронии по адресу жертвы, так и всю ту легкость, с какою можно было любым способом доить „хитроумного хохла" Белецкого.

Но предоставим слово ему самому^[25]

— В один из своих очередных докладов, — эпически спокойно повествует Белецкий, — Манасевич-Мануйлов передал мне, что случайно, как секретарь редакции „Вечернего Времени", он познакомился на своем дежурстве с сыном сенатора Кузьминского, авиатором, который предлагал редакции купить у него письмо Распутина к высоким особам с просьбой о пожаловании Горемыкина „канцлером", причем, в случае отказа „Вечернего Времени" от этой покупки, Кузьминский предполагал сделать то же предложение редакции „Речи". Мануйлов оценил всю серьезность положения, — захлебывается от удовольствия Белецкий, — отказался от покупки письма для редакции, имея в виду нас, и обещал Кузьминскому поместить письмо в надежные руки. Я решил письмо это выкупить у Кузьминского. Для этого был выработан план продажи письма мнимому корреспонденту английских газет, роль которого была поручена мною чиновнику Иозефовичу. Для этого ему пришлось иметь несколько (!) свиданий с Кузьминским в ресторанах и в специально нанятой (!!) квартире, заказать визитные карточки несуществующего английского корреспондента и т. п. В конце концов, выкуп письма со всеми расходами обошелся в 1–1'Д т. р. (?), взятых мною из бывшего в моем распоряжении секретного фонда. Иозефовичу, со слов Кузьминского, удалось узнать, что письмо Распутина передала ему знакомая барышня, бывавшая у дочери Распутина и видевшая как-то это письмо на письменном столе Распутина, небрежно вообще относившегося к письмам. Этот подлинник я показал Хвостову, который велел снять с него фотографию для своей коллекции о Распутине. По его приказанию я письмо и фотографии передал Вырубовой, подчеркнув ей ту опасность, которая грозила, если бы все эти материалы попали в руки кадетской партии…

По бюрократическому масштабу услуга, оказанная на сей раз Манасевичем-Мануйловым Белецкому, была, действительно, велика если бы… если бы не одно маленькое обстоятельство, которое оставалось неизвестным всесильному министру полиции, каким, в конечном счете, был Белецкий, хотя и было известно решительно „всему" Петербургу.

Кузьминский, не только — сын сенатора, но и родной племянник Льва Н. Толстого (по матери, урожденной Берс, родной сестре С. А. Толстой), был из числа тех авиаторов, которые с особой охотой летали над зелеными полями ломберных столов, не удаляясь дальше горизонта „Собрания Экономистов" и базируясь, преимущественно, на пресловутый и уже отмеченный нами „номер 16-ый", или иначе — „Суворинский клуб", как именовалось для упрощения Литературно-Художественное Общество. В собственной семье своей он был изгоем по причине своего громкого поведения, денег на игру не имел, банков не метал и по преимуществу околачивался около счастливых игроков, изредка понтируя на занятую десятку. Манасевичу-Мануйлову он был давнишний приятель и, можно сказать, многократный должник. Одурачен ими Белецкий был сообща, и при наличии Мануйлова (который, при всяком правдоподобии изложенной Белецким версии, отнес бы письмо, конечно, не к нему, а просто к Распутину) — отпадала всякая необходимость и в какой-то посторонней барышне.

Вспоминается, наконец, еще одна „услуга" Мануйлова Белецкому (на этот раз окончательно последняя).

К концу 1915 г. А. Н. Хвостов, очевидно, стал определенно догадываться, что Белецкий ведет двойную игру, и последнему понадобилось чем-нибудь подогреть угасавшее доверие к нему принципала. Белецкий задумал на этот раз серьезно пойти навстречу А, Н. Хвостову и избить Распутина Придумал он, конечно, не без участия Мануйлова, прибегнуть для сего к помощи другого авантюриста, суворинца и охранника Михаила Оцупа-Снарского, введенного Мануйловым в дом Распутина и состоявшего там чем-то в роде дежурного флигель-адъютанта, причем, в качестве агента Белецкого, он специально должен был ездить с Распутиным по ресторанам и другим увеселительным заведениям, стараться, чтобы там для кутежей Распутина отводились изолированные помещения, и затем удерживать его от пьяных скандалов.

Так вот как разыгралась эта история.

Снарский жил в глухом Казачьем переулке, в самом колене этой странной улички, проложенной углом и выходящей сразу и на Гороховую, почти напротив дома, где жил Распутин, и на перпендикулярный к последней Загородный проспект. Квартира его, обставленная со всей роскошью и комфортом, доступными флигель-адъютанту Распутина, зачастую служила для всевозможных оргий, и Белецкий, ее то и решил использовать и для своего плана, хотя она и помещалась в мансардном этаже.

Снарскому выдан был для устройства оргии солидный куш, и в день, или вернее в ночь, предназначенную для нее, Комиссаров должен был, замаскировав своих людей, при выходе пьяного Распутина из подъезда, напасть на него с соответствующими криками, привлечь этими криками внимание дворников, случайных прохожих и т. д., которые доставят Распутина в полицию, а затем увезти своих людей в автомобиле.

Предполагалось, что эти же филеры, якобы встревоженные долгим отсутствием Распутина, начнут осведомляться из его квартиры по участкам и, таким образом, отведут от себя всякое подозрение, а авторам покушения дадут попутно возможность сослаться на этот случай, как на доказательство трудности охраны Распутина при его стремлении скрывать свои выезды от филеров, что, мол, может повлечь за собою и более серьезные выступления против него^[26].

Аванс был выдан, день оргии назначен, и Комиссаров был предупрежден, что агенты его должны бить Распутина с оглядкой и, сохрани бог, не переусердствовать. Вечером, почтенное трио — Хвостов, Белецкий и Комиссаров в закрытом автомобиле дважды проехали по Казачьему пер. и видели и загримированных филеров и охранную машину с опущенным верхом, приготовленную для их бегства — дело оставалось за малым.

Правда, в окнах квартиры Снарского света не было, но, ведь, съезд предполагался только после театра…

На утро Комиссаров доложил, что и после театра квартира Снарского оставалась погруженною во мрак, и никакой оргии не было, а запрошенный по сему поводу Снарский пояснил, что Распутин в тот вечер был очень занят, и оргию из-за этого пришлось отложить.

Вскоре узнал Белецкий и то, чем так занят был в этот вечер Распутин: он, Снарский, Мануйлов и т. д. весело протирали глаза охранному авансу в отдельном кабинете Палас-театра…

В остальных случаях, Манасевич-Мануйлов не находил даже нужным прикрываться флером услуги Белецкому, а, пользуясь своим положением, прямо добивался у него того, что нужно было ему, Манасевичу-Мануйлову.

Чрезвычайно характерна и для Мануйлова, и еще больше для того разложения, в котором находились уже к тому времени агенты высшей власти, так называемая „история Пеца“, та самая история, которая во время слушания дела Мануйлова в спб. окружном суде (а было это за неделю до февральской революции), передавалась лишь в кулуарах суда, да и то шопотком, и всякая попытка коснуться которой в самом судебном заседании немедленно же пресекалась председателем суда Рейнботом, как посягательство на подрыв авторитета власти предержащей.

Чтобы нас не упрекнули в извращении фактов и перспективы, передадим ее со слов самого Белецкого.

Однажды Манасевич-Мануйлов, делая Белецкому очередной доклад, вдруг разрыдался и поведал своему патрону следующую переживаемую им драму. Глубоко и искренно привязанный к своей гражданской жене, умной, красивой и тактичной артистке Д-ой, он внезапно воспылал страстью к другой артистке Лерма-Орловой. Она ему также отвечала, Д. терпеливо ждала, пока у ее мужа пройдет пароксизм, и М.-М. плавал в блаженстве, но… но внезапно у него зародились сомнения насчет берейтора Петца, у которого Лерма брала уроки верховой езды; сомнения эти долго грызли Мануйлова и, в конце концов, прогрызли в его чувствительном сердце огромную рану.

Мануйлов просил Белецкого „во имя расположения к нему и его всегдашней преданности" спасти его от Петца всей силой государственной мощи.

Когда же Белецкий постеснялся сразу пустить в дело департамент полиции или хотя бы охранку, то Мануйлов заявил ему, что Петц не только порочный человек, но и состоит под особым наблюдением следственной комиссии генерала Батюшина, имеющей веские основания подозревать Пеца в сбыте через

Швецию лошадей для нужд одной из воюющих с нами держав. А узнать-де ему это удалось потому, что он чрезвычайно близок к одному из членов этой комиссии, сотруднику „Нового Времени" полк. Резанову, да и сам прикосновенен к этой комиссии, которой он уже оказал безвозмездно ряд весьма ценных услуг.

По словам Мануйлова, дело шло только о том, чтобы арестовать Петца и придержать его до тех пор, пока комиссия Батюшина сама подыщет легальный титул для ареста его в порядке контр-разведки.

Услужливый на обе стороны Белецкий, хотя и сам мог, какзаведывающий полицией, принять то или иное решение, предусмотрительно перенес дело на усмотрение А. Н. Хвостова, как случай привязать к себе Мануйлова, и накинуть на него ту цепь, на которой его можно будет держать в подчинении всем их планам. Но Хвостов был осторожен и разрешил временно арестовать Петца, но только тогда, если сведения о нем, сообщенные Мануйловом, подтвердятся.

„Так как сведения подтвердились", категорически заявляет Белецкий, то он и арестовал Петца через охранное отделение.

Прошел законный месяц, и Петца следовало освободить, тем более, что нач. охр. отд. Глобачев давно уже докладывал Белецкому, что хотя накануне ареста „сведения" как будто и „подтвердились", но на завтра после ареста они же „опроверглись“, и было выяснено, что Петц принадлежит к почтенной семье, что об отце его и матери весьма авторитетные отзывы, и сам он служит на фронте в учреждении, работающем на оборону…

Тогда, очевидно, ради душевного спокойствия, Белецкий приказал „зачислить Петца за министром Хвостовым", но, когда старик Петц, близко знакомый с б. нач. спб. сыскной полиции и тов. прокурора Филипповым, узнал от него всю подоплеку ареста своего сына и подал на Белецкого жалобу прямо в ставку, последний струсил, Петца освободил, но и тут не забыл своего „осведомителя" — он, очевидно, в оправдание госуд. интересов, „рекомендовал" Петцу не ездить в Финляндию, где у артистки Лермы была своя дача.

Так умело пользовал Манасевич-Мануйлов начальство в своих собственных интересах и, конечно, в интересах своего главного патрона—„начальства над начальством" — Г. Е. Распутина.

X

И. Ф Мануйлов и Распутин. — Официальное положение И. Ф. Мануйлова. — Его средства и личная практика. — Мануйлов и Симанович. — Мануйлов и Штюрмер.

Какова же была основная линия, которой руководился в то время в своей деятельности

Манасевич-Мануйлов? Был ли он авантюристом политическим, преследуя те или иные выгоды того или иного желательного ему режима, стремился ли он к власти, работал ли просто из природной склонности к интриге или им руководили интересы более низменные — интересы стяжания?

Полагаем, что каждому, кто внимательно следил по этой книге за историей Манасевича-Мануйлова, совершенно ясно, что собственно до того или иного режима никогда особого дела ему не было. Он стремился, конечно, быть полезным властям предержащим, но всегда— только до поры и времени, пока его собственные интересы не противоречили этим „государственным" стремлениям, но эти „пора и время" во всей его деятельности неизменно наступали весьма быстро, и власти предержащие с их интересами в резвом беге Рокамболя скоро оставались далеко позади.

Не приходится говорить, конечно, и о стремлении Манасевича-Мануйлова к власти и положению-он прекрасно понимал, что, чем выше' „положение “, тем меньше возможностей, тех специфических возможностей, которые только и были ему нужны, иначе, конечно, имея возможность смещать и назначать министров, он сумел бы назначить на подходящий пост и самого себя.

Склонность к интриге как таковой, любовь к интриге — quand même, разумеется, во всей

его деятельности играли огромную роль — видели мы это и в инцидентах с Рачковским, и в его парижском визите к Витте, увидим и в дальнейшем, причем эта склонность к интриге, в конце концов, и погубила его, как читатель убедится в том ниже. Но несомненно, что в этот период его жизни главной пружиной деятельности Манасевича-Мануйлова было прежде всего и первее всего — стяжание — стяжание голое, ничем не прикрытое и ни перед чем не останавливающееся. Причем характерно, что, не в пример прошлым годам, когда сколько бы ни зарабатывалось — прожигалось вдвое больше, ныне это было стяжанием по преимуществу впрок — на черный день.

История оставила нам доказательства этого обстоятельства, столь характерного для Рокамболя, чувствовавшего, очевидно, возможность приближения иных дней.

К сентябрю 1916 г., кроме большого счета в Русско-Французском банке, о котором будет речь впереди, текущие счета, заведомо принадлежавшие Мануйлову, имелись в Лионском кредите и в Русско Азиатском банке (on call).

По последнему онкольному счету Манасе-вич-Мануйлов должен был банку за бумаги 138.000 р., а в обеспечение этого долга лежало 150.000 р., что для биржевой игры было чрезвычайно крупным счетом, приносившим в порядке игры большой доход. В Лионском кредите у Манасевича-Мануйлова лежаяо просто на текущем счету 260 тысяч рублей. Кроме того, в письменном столе у него найдено было, не считая спорных 25 тыс. руб. (о них см. ниже), 33 тыс. руб. наличными деньгами и на 25 тыс. руб. вексельных бланков с подписью Бориса Суворина. Особенно характерно постепенное образование текущего счета в Лионском Кредите. К 1-му января 1916 г. на нем значилась 61 тыс. р.; за полгода, т.-е. к 1-му июля сумма эта возросла на 100 тыс. руб., т.-е. до 160 тысяч, и за 2 следующих месяца — до 260 тыс. Прогрессия, имеющая явный уклон к геометрической, и на простую арифметическую похожая мало. Интересно и то, как составлялись вышеуказанные отдельные итоги: деньги вносились на текущий счет в течение первой половины года один, два раза, в месяц крупными суммами от пятнадцати до двадцати тысяч; во вторую же половину года — взносы, меньше, правда, по размерам, следуют чуть ли не ежедневно.

Если припомнить с одной стороны, что у Манасевича-Мануйлова в конце 1912 г. было в банке всего 4 р. 10 к., что еще в начале 1915 г. он был гол, как сокол, и сопоставить его почти полумиллионное состояние, с тем, что после Распутина, „работавшего" в компании не только с Манасевичем-Мануйловым, но и с Симановичем, и с Оцупом, и с Добровольским, и непосредственно с Манусом и Рубинштейном, а кроме них и с целым рядом других лиц, и не брезговавшего и просто доброхотными даяниям — осталось всего 300 тысяч руб., то нужно признать, что на этот раз Манасевич-Мануйлов линию свою вел твердо и неуклонно.

Собственно говоря, если эту линию рассмотреть внимательно, мы сразу увидим, что она слагается из трех мануйловских устремлений по путям к обеспечению старости.

Он работал, прежде всего, как коммерческий агент Распутина, затем действовал совершенно самостоятельно, по своему положению factotum’a председателя сов. министров и министра сначала внутренних, а затем и иностранных дел Б. В. Штюрмера и, наконец, набивал свой карман „во имя спасения отечества" — в плане высшей контр-разведки, в качестве лица, весьма и весьма прикосновенного к следственной комиссии генерала H. С. Батюшина.

Наименее интересна с точки зрения исторической вторая линия работы его, так сказать, контора по распродаже своего влияния в розницу — и в этом отношении мы укажем, чтобы дать понятие о характере, лишь не сколько дел из бывших у Мануйлова „в производстве". Тут мы видим дело о пожаловании некоему купцу звания и знака поставщика двора его величества, дело о разрешении вывоза в Персию партии сахара из Одессы, дело „о признании клинского купца Германа Альбертовича Гербста коренным русским подданным", — в кратких словах вся та деловая накипь, которая постоянно всплывала на поверхность тогдашней русской действительности. И если бы его работа в этот период ограничивалась только этим, то, конечно, он не стоил бы сейчас и простой газетной заметки в петитном отделе „Из прошлого".

Но, как мы уже указали, Манасевич-Ма-нуйлов работал, главным образом, как factotum Распутина и, кроме того, как лицо, весьма прикосновенное к батюшинской комиссии.

Все, конечно, определялось „кружком" — уже — конторой Распутина. А состояла она, кроме самого патрона, из четырех секретарей: Волынского, Добровольского, Симановича и Манасевича-Мануйлова, при котором находился Оцуп-Снарский.

А. Н. Хвостов пробовал выяснить, кто из них занят коммерцией и кто делает политику. Но если на первый вопрос ему удалось добиться утвердительного ответа в отношении всего „секретариата", то для разрешения второго вопроса сколько-нибудь конкретных данных получить так и не удалось. Впрочем, логически ответить на него можно было и à priori.

Добровольский, вообще, занимал слишком незначительное положение в служебной иерархии, чтобы быть вхожим в „сферы", а кроме того, был подавлен личной семейной трагедией и, в конце концов, вкладывался в аферы Распутина, так сказать, — больше „по касательной". Волынский был совершенно отпетый аферист, и показывать его в чистых гостиных было нельзя. Что же касается А. С. Симановича, личности, вообще, пока еще мало освещенной, то на ней стоит остановиться подробнее, тем более, что пишущему эти строки пришлось с ним несколько раз встретиться.

Уроженец глухого и нищего захолустья черты оседлости, Симанович, полуграмотный, чтобы не сказать совсем безграмотный (во всяком случае — малограмотнее Распутина), подмастерье ювелирного цеха, сам себя называл бриллиантщиком и, как все почти брил-лиантщики такого типа, долгое время жил сначала мелким, а потом крупным ростовщичеством, числясь для права жительства ремесленником. Русско-японская война открыла перед Симановичем более широкое поприще.

Но тут лучше предоставить слово ему самому.

В один из летних вечеров 1914 г. за поздним обедом в садике у Донона, автор этих строк слышал за ближайшим трельяжем громкий смех И чей-то голос, принадлежавший по оборотам и акценту, очевидно, не только какому-то дремучему еврею, но и человеку, явно полуграмотному. Субъект этот, оказавшийся Симановичем, рассказывал историю своей жизни и, в частности, главу ее, посвященную его дальневосточной авантюре. С началом русско-японской войны, обратив все свои нажитые „тяжким" ростовщическим трудом капиталы в соответствующее количество бриллиантов и тщательно спрятав их по восточному обычаю в нательном поясе, рассказчик, забрав с собою дополнительно пару сундуков игральных карт, отправился на войну. И если успехи русского оружия в то время и были весьма условны, то успехи Симановича были безусловны вполне. Тщательно „изучив природные свойства" карт и всю технику американских игроков, так живописно представленных нам Брет-Гартом, Симанович пожинал лавры не только как ювелир и клубный импрессарио, но и как банкомет, зачастую заметывавший ответный банк с полуночи до позднего утра.

Совершенно искренний тон повествователя наводил на мысль, не просто ли человек рассказывает свои приключения группе своих коллег, группе своих товарищей по оружию, — ибо иначе следовало бы предположить в рассказчике такую бездну беспринципности, столь патологическую аморальность, которая прямо таки не совмещалась с понятием человека вообще.

Автор этих строк заглянул за трельяж и увидел группу офицеров, совершенно обалдело рассматривавших рассказчика — благообразного субъекта средних лет, брюнета — без каких либо особо ярко выраженных черт, в прилично сшитом скромном темном костюме, с весьма незначительным и, я бы скорее сказал, неумным выражением лица.

Среди его слушателей оказались знакомые, и пишущий эти строки примкнул к их кружку…

Отпив из бокала несколько глотков красного вина, Симанович продолжал свой рассказ. Состояние он наколотил на Дальнем Востоке огромное, хотя и далеко не такое, как целый ряд его друзей, которые карточное дело совмещали с торговлей не бриллиантами, а женским телом.

— Дурак был я! — каялся Симанович в до-ноновском садике. — Молод был, все честно жить хотел. Вот и вышло, что они такие состояния понабили, что надолго хватило, а я свои миллионы в два года проиграл…

— Позвольте, позвольте! — перебил его кто то. — Как же проиграли, когда вы сами рассказывали об уменьи играть без проигрыша?

— Ах, так то разве же игра! — досадливо отмахнулся Симанович. — А имея два миллиона, мог же я позволить себе поиграть наперекор судьбу!

Как потом выяснилось, на своеобразном языке Симановича играть „наперекор судьбу" означало играть честно. Вообще же свою игру — игру не „наперекор судьбу" — он называл работой…

Коротко говоря, йроиграв свою дальневосточную добычу, Симанович окончательно и бесповоротно стал шуллером, но шуллером весьма своеобразным. В нем никогда не умирала страсть к азарту, к этому суррогату высшей романтики, — и „проработав" месяцев 10 главным образом в Москве и на гастрольных поездках по провинции и курортам, Симанович с чемоданами денег неизменно возвращался в Петербург и столь же неизменно начинал здесь играть „наперекор судьбу", пока через месяц-другой не оставался снова без гроша и перед необходимостью нового турнэ.

Помимо этого, трудовой день Симановича складывался еще из игры, соответственно сезону, на бегах и скачках…

И вот этот-то, можно сказать, заслуженный жрец „макавы" (так, несмотря на свою 20-летнюю „работу" в этой области, он до самого конца своей карьеры называл известную карточную игру, макао“) — этот аферист, недавно еще мечтавший, как о высшем пределе своей деятельности, — о публичном доме в прифронтовой полосе, этот Симанович и был „одной из правых рук" Распутина.

Мудрено ли, что столь же беспринципный и аморальный Белецкий усмотрел в нем родную душу и так тепло отзывается о Симано-виче в своих „воспоминаниях" (см., напр., „Былое" т. 22 стр. 249), — не без большого ехидства по адресу А. Н. Хвостова упоминая, что арест и высылка Хвостовым Симановича как социально-опасного субъекта была отменена собственноручной резолюцией Николая II.

Конечно, такому Симановичу было не до политических интриг. И во всяком случае можно верить А. Н. Хвостову, что по обыску у него обнаружено было „лишь" 20–30 самых грязных дел для проведения, снабженных специальными „бланками" Распутина: в запечатанном конверте (конверт чистый — адрес ad libitum) письмо такого содержания: „Милай сделай"… — и подпись.

Тепло относился к Симановичу и сам Распутин, который, благодаря полному невежеству и безграмотности своего секретаря, видел в нем родную душу, перед которой нечего чиниться и особенно следить за собой.

„Лутшаму ис явреев" — написал Распутин на портрете, подаренном им Симановичу, и в то время, как от Манасевича-Мануйлова он выслушивал советы, с Симановичем Распутин советовался сам, но это, конечно, не значит, что он исполнял его советы. Нам, по крайней мере, известны только, цва таких случая, — это— с назначением мин. юст. Добровольского, о котором Симанович просто вспомнил, как об одном из своих клиентов по ростовщичеству и подсунул его Распутину в тот момент, когда нужда в покладистом министре была до зарезу, а в кандидатах была мерзость запустения; и во-вторых — с открытием Государственной Думы.

Это было как раз тогда, когда вопрос этот Николай II готов был предоставить разрешению Распутина, и последний, по свидетельству „журнала наблюдений", истово советовался по этому поводу с филерами. Что касается Си-мановича, то Распутин в день решения прямо взял его с собою в Царское Село, и сын Симановича, студент-политехник, захлебываясь от гордости, говорил всем, кто заходил в тот день по каким-либо делам к ним на квартиру на Николаевской ул.

— Ах, папу вызвали в Царское. Надел сюртук и поехал: там, ведь, о Государственной Думе решают…

Так вот, возвращаясь к основной нашей теме, нельзя не указать, что единственным лицом во всем распутинском антураже, которое могло совмещать в себе несение и коммерческих, и политических функций, был, разумеется, один только Манасевич-Мануйлов.

Но какие же политические задания лежали в то время перед распутинским кружком?

Мы теперь имеем некоторые основания предполагать, что то-ли зараженная этой идеей откуда-то извне, то-ли выносившая ее в глубине своего воображения, англо-немецкая захудалая принцесса, ставшая русской императрицей и невыдержавшая, очевидно, знакомства с красочными образами византийских императриц, — Александра Федоровна готова была на дворцовый переворот, который дал бы ей в руки всю полноту самодержавной власти. Знаем мы теперь также и то, что далеко не последним вдохновителем Александры Федоровны в этом направлении был и Распутин, ни в грош не ставивший царя и с большим уважением относившийся к уму царицы. Это положение естественно ставило перед Распутиным и особые задачи, поскольку влияние его на Николая II было неоспоримо. Основной же из них, конечно, являлось превращение совета министров в такую шайку министров, где признанным атаманом был бы Распутин, роль же председателя совета сводилась бы кроли своего рода „войскового писаря" при нем и только. И если мы проанализируем все назначения на высшие правительственные посты последних полуторалет царской власти, мы увидим, как осторожно, но упорно продвигался к своей цели Распутин, делая порою шаг вперед и два назад, но в конечном счете всегда выигрывая.

Правда, иногда случались и промашки, хотя бы с тем же Штюрмером или А. Н. Хвостовым, но основная линия все время оставалась верна самой себе.

Действовал Распутин в открытую в этих случаях очень редко. Это бывало только тогда, когда результат назначения представлялся ему бесспорным — Белецкий, Щегло-витов, Добровольский…

Первый—„кого угодно убьет"; второй „Ванька-Каин, да и рожа-то у него разбойничья", Добровольский— „вот так юстиция! да это прямо заурядный мошенник: много дают, много берет; гроши дают — гроши берет"!. Таковы распутинские характеристики этих его крестников. Ясно было, что только в шайке им и место. Правда, Щегловитова он про^ вел лишь в председатели Госуд. Совета, но и этот последний он знал как составлять: выходило как будто уж очень право, но в конце концов не все ли равно? — ссориться из-за этого не стоило, а в Совет проходили зато такие люди как Чаплинский^[27] („на этом кровь"! — восклицал Распутин), что же касается политики, то:^[28]

— Какого чорта от них толку? Все равно что права, что лева — папаша ничего не понимает!

Почему же в таких случаях не выступить было Распутину и без всякой конспирации, и уж, конечно, адъютантам его тогда делать было нечего. Но в остальных случаях, когда играть приходилось в темную, когда проницательный Распутин — „великий комедиант", как блестяще характеризует его Манасевич-Мануйлов — ясно чувствовал, что хотя данный аспирант во время предварительных переговоров и мягко стелет, но еще неизвестно, как придется спать, — во всех, наконец, тех' случаях, когда приходилось-выступать против чьего-либо положения, слишком уже установившегося, — он осторожно ограничивался только расчисткой почвы, предварительной подготовкой, решительный удар нанося через других.

Так было тогда, когда он признал нужным выкинуть из игры лично близкого Николаю II В. А. Сухомлинова и ближайших же к нему лиц свиты — Орлова и Дрэнтельна; так он поступил и тогда, когда, под давлением определенных кругов, признал своевременным провести на пост министра — А. Н. Хвостова, дабы лишить его и досуга, и независимости члена Госуд. Думы, серьезно угрожавших многим, как можно было судить по речам его о немецком засилии. В обоих случаях (тогда еще Мануйлов опирался на Е. В. Богдановича), — тут действовал кн. Андроников, дружба Распутина с которым в то время еще не была поколеблена.

Было так и со Штюрмером, когда вся предварительная работа проведена была, главным образом, Манасевичем-Мануйловым, а последние мазки сделаны были, конечно, по сигналу Распутина, митрополитом Питиримом.

Это было тогда, когда старческий маразм, в который постепенно стал впадать Горемыкин, определился с полной ясностью. Если же мы вспомним колоритные строки „Мемуаров" ген. Поливанова, напр., те, где он вспоминает о заседании совета министров по вопросу о принятии царем на себя главного командования, мы поймем, что этот маразм принимал форму для Распутина едва ли прият ную.

Даже в тех случаях, где шло дело о явном абсурде, для Горемыкина было ultima ratio:

— Так угодно его величеству! — И с этой позиции его не мог бы сбить весь синклит ангелов, а не только совет министров.

Во всяком случае, новый председатель совета был для Распутина необходимее воздуха, кандидатов же не было. Как мы уже указывали, Белецкий попытался было провести не то И. Г. Щегловитова, не то А. Н. Хвостова, но первый просто испугал Распутина, а „толстопузому" Распутин весьма и весьма не доверял. И вот тут-то, по компетентному свидетельству Белецкого, Мануйлов и подсунул ему Штюрмера.

Чем же в данном случае Мануйлов руководствовался?

Мы думаем, что данные для ответа на этот вопрос до некоторой степени можно почерпнуть из показания, данного А. Н. Хвостовым чрезвычайной следственной комиссии^[29].

Положение Манасевича-Мануйлова у князя Мещерского было вполне определенное, и читателю, надеемся, из всего предыдущего, вполне ясное. Еще более определенное положение у того же Мещерского занимал некий шталмейстер Бурдуков. Около этого Бурдукова был свой „кружок". В центре же этого кружка стоял пресловутый Манус со своим „Российским транспортным обществом" и другими российскими промышленными обществами (сахар и т. п.), охватывавшими, главным образом, основные нужды населения. А во всех этих обществах, по компетентному свидетельству А. Н. Хвостова, было очень много немецкого капитала, что и заставило его последить, нет ли тут и немецкого шпионажа. Но шпионаж выследить не так легко, а вот близкие отношения Мануса к Царскому Селу выяснить Хвостову удалось. Шли постоянно телеграммы от Мануса к Вырубовой, а ею они передавались во дворец, шла постоянная и оживленная переписка между тем же Манусом с одной стороны и ближайшими ко двору лицами свиты Ниловым и Саблиным — с другой. Были установлены связи с Распутиным. Одним словом дело было поставлено основательно:

— Такое с разных сторон было обложение, — говорит А. Н. Хвостов, — что и не уйдешь. Если нужно какое дело провести — с одной стороны Распутин скажет пророчески, что так надо. С другой Саблин Александре Федоровне скажет, Нилов — Николаю II… Дело и может быть проведено…

Но, вот, Царское Село само дел не проводило, а оно давало лишь предуказа ия, с которыми, однако, кое кто из министров не так уж легко и соглашался. Вот и надо было такого, который соглашался бы…

И дело обставлено было, действительно, ловко: со стороны и не догадаться было о роди Распутина и даже Мануйлова.

Мануйлов шепнул имя Штюрмера Распутину — оказалось, что оно ему известно: „Старикашка давно уж добивается — он ко мне ездил с женой, когда я еще на Английском жил “.

И вот Мануйлов вызывает уже Штюрмера к одной из своих фавориток-Лерма (см. инцидент с Петцем) и устраивает ему там свидание с Распутиным, на котором Штюрмер выдает последнему нравственное обязательство „исполнять решительно все, чего бы Распутин ни захотел”.

После этого начинается обработка Мана-севичем митрополита Питирима, который, несмотря на свою реакционность и полную беспринципность, все-таки по многим больным вопросам того времени смотрел много дальше других „государственных" людей. В частности, он был против горемыкинской политики в вопросе о Госуд. Думе и, между прочим, как раз в это время узнал, что в Царском Селе определилось сильное течение в пользу закрытия Госуд. Думы и даже объявления военной диктатуры.

— Раз положение так серьезно, — говорил митр. Питирим, — то хотя это и не прямое мое дело, как духовного лица, но я все равно вмешаюсь в это дело.

Тут и был подсунут ему Штюрмер — сначала. очевидно, лично или через Осипенку— Распутиным, а потом и Мануйловым.

— А вы знаете его?: —поинтересовался митрополит у Мануйлова.

— Как же — человек практический и всегда старался лавировать. Ловкий человек…

— Ну вот, раз вы с ним знакомы, то поговорите с ним просто, как журналист. Выясните, что это за фигура, как он смотрит на данный момент…

Мануйлов, конечно, согласен, но предоставим слово самому Рокамболю^[30]

„Звоню ему в Английский клуб.

— Борис Владимирович! Это я — Мануйлов…

— A-а! Что же вы меня забыли…

— Борис Владимирович! Я знаю все…

— Что все?

— Все…

— Приезжайте ко мне!

Я поехал, рассказал ему, как обстоит дело, и он просил в самой категорической форме заверить митрополита, что иначе не понимает управления- Россией, как с Государственной Думой, что он идет совершенно навстречу ей и не понимает Горемыкина, который напролом лезет против общественного течения, и что это так сказать опасный путь".

Беседу свою Мануйлов тотчас же передал митр. Питириму, и тот ответил:

— Что же! Раз так, я бы хотел его повидать. Он его повидал и сейчас же телеграфировал Николаю II просьбу принять его. Николай в тот же день ответил любезным приглашением, и митр. Питирим выехал в Ставку с докладной запиской, которую он, по словам Мануйлова —„не читал, но о которой говорил, что много трудился над ее составлением".

В записке этой доказывалась необходимость существования Госуд. Думы и назначения „практического председателя совета министров" — „практика".

В качестве такого „практика" Штюрмер и был назначен. И кому он считал себя обязанным, ясно видно из следующего отрывка из воспоминаний Белецкого, который частично был уже использован нами выше:

„Как только Штюрмер был назначен, он принял меня самым любезным образом… просил… продолжать политику доброжелательства по отношению к Распутину и спросил меня, сколько мы ему выдавали денег! Получив ответ, он сказал, что еще не знает, какими сам располагает секретными для сего фондами, и я ему выдал, с согласия Хвостова, из наших сумм 2 тыс. р. Что касается Мануйлова, то Штюрмер сказал мне, что хотел бы что-нибудь для Мануйлова сделать… Мануйлов, вскоре причисленный к министерству с откомандированием в распоряжение председателя совета министров, с первых же дней вступил в исполнение секретных обязанностей при Штюрмере, всюду сопровождая его в служебном автомобиле, сумел в это время проникнуть в дом Вырубовой, завел пишущую машинку и переписчицу в доме Распутина и установил регулярные сношения Распутина с Вырубовой путем посылки написанных на машинке под диктовку Мануйлова всякого рода сообщений для Вырубовой в интересах Питирима и Штюрмера. Над этим сообщением Распутин ставил свой обычный крест. Эта форма сообщений нравилась во дворце, и императрица некоторые из сообщений посылала в ставку государю"^[31]

И если Штюрмер сумел обмануть Распутина, искавшего главным образом послушного ему и „дамской половине" исполнителя, то Мануйлов, во всяком случае, обманут не был, ибо взял от этого назначения достаточно много, больше даже того, как увидит читатель ниже, чем мог вместить.

XI

Рокамболь политик. — И. Ф. Мануйлов и Хвостов — Дело Ржевского. — Ген. Климович и полк. Резанов — И. Ф. Мануйлов контрразведчик ген. Батюшина.

Но, чтобы покончить с ролью Мануйлова при Распутине, перейдем к его дальнейшим „работам" в этом направлении, „работу" его „на себя" оставив до дальнейших страниц.

В назначении А. Н. Хвостова Мануйлов участия не принимал, ибо тогда еще на его emploi при Распутине был кн. Андроников, который и провел это дело. Но что, несмотря на все уверения А. Н. Хвостова, дело это не обошлось без Распутина, ценное свидетельство оставил нам тот же Мануйлов.

Когда, уже в октябре — ноябре 1916 г., он как-то разговорился с Распутиным о состоявшемся незадолго до того назначении А. Д. Протопопова (также проведенного Р — м через д-ра Бадмаева), Распутин заметил, показывая Мануйлову сжатый кулак:

— Теперь вот Россия здесь держится. Это я сделал: ведь надо же и из Государственной Думы брать, надо же что-нибудь и для Государственной Думы сделать. Мы ошиблись на толстопузом, потому что он тоже из этих дураков, правых. Я тебе говорю, все правые' дураки — вот теперь мы и взяли между правыми и левыми — Протопопова.

Смысл этого совершенно ясен и не оставляет сомнения в том, что и при назначении Хвостова Распутин сыграл свою роль. Но если в этом ему Мануйлов не мог еще помочь, то зато он весьма и весьма помог ему тогда, когда понадобилось убрать „обманувшего толстопузого", чтобы очистить место еще пользовавшемуся доверием „старикашке", которого не удовлетворял один портфель только председателя совета министров, весьма пустой в отношении реальных благ, ксими полны были портфели других министров и мин. вн. дел по преимуществу. И в деле этом, в минировании Хвостова, И. Ф. Манасевич-Мануйлов с Белецким сыграли такую роль, которая должна была на век обеспечить ему благодарность со стороны Распутина и императрицы с одной стороны, и Штюрмера — с другой.

Но предварительно несколько слов о самом А. Н. Хвостове. Убежденный член союза русского народа, настолько гордившийся принадлежностью своей к этой организации, что при каждой поездке в Царское Село он неизменно нацеплял союзный значок на свой мундир или фрак, А. Н. Хвостов в тех политических границах, которые ставила ему программа союза, был человеком честным — или, точнее, лично бескорыстным. Он действовал во имя убеждения и во славу „царя и отечества" и только. Там, где было это нужно в указанных целях, он шел, конечно, на известные компромиссы и, кто знает, может быть и на самом деле целовал руку Распутину, как о том свидетельствует Мануйлов. Но и в силу своего темперамента и под влиянием тех зайчиков, которые постоянно прыгали у него в мозгу, и компромиссы А. Н. Хвостова были Еесьма неглубоки и недолги, и интрига ему никогда не удавалась. От природы умный человек, А. Н. Хвостов à vol d’oiseau обычно правильно определял соотношения сил, ставил диагнозы тех или иных явлений, намечал пути нужных реформ и т. п., но стоило ему „приземиться", стоило перейти к практической работе по им же намеченным путям, и неизменно что-то внутри его начинало брыкаться и „разбрыкивало" всю его порою многохитрую постройку.

Не разобрав подвоха, а может быть и разобрав его, но понадеявшись на свои силы, А. Н. Хвостов в свое время воспользовался в порядке компромисса услужливо подставленной ему Распутиным спиной, как трамплином к министерскому посту, но, допрыгнув до цели и утвердившись в новой обстановке, он сейчас же определил положение, наметил свои пути как последовательного монархиста и цариста и пошел по ним.

Определяя Распутина как „удобную педаль для немецкого „шпионажа", находившуюся всецело, хотя и несознательно, в руках немецкой агентуры, — совершенно точно определив взаимные отношения между Николаем II, Александрой Федоровной и Распутиным, презиравшим первого и преклонявшимся перед новой Екатериной II, в которой были воплощены все чаяния и надежды на спасение „единства России", хотя бы ценой прекращения войны, если не в интересах немцев, то „в интересах династии", — А. Н. Хвостов избрал для себя, и со своей точки зрения совершенно правильный путь борьбы со всем этим.

В первую очередь, конечно, должны были уйти Белецкий и Комиссаров.

— И вот, — рассказывает он, — когда я собрал все сведения, я сделал государю категорический доклад. Он отошел к окну и не хотел слушать, делая вид, что это его не интересует… Я его попросил выслушать… Доклад был настолько полный, настолько удалось повлиять на него, что он отдал в мое распоряжение Белецкого и Комиссарова и сказал: „Делайте, что хотите, и возьмите в товарищи министра, кого хотите. Я вам верю". Одним словом, мне удалось убедить его, и он прямо позволил одного назначить в Иркутск, а другого в Ростов… Я просил назначить только подальше! Ибо, если я их оставлю, они все равно будут поперек дороги… А места даны хорошие: я думал, что они будут безвредны. А там, месяца через три — четыре, и с ним, Распутиным, расправлюсь! Все это было так и сделано….. на место Плеве, на которого нельзя было рассчитывать, я взял Пильца, заведомого врага Распутина, который мне помогал в ставке, подготовляя почву против Распутина… Потом я взял Климовича, техника сыскного дела, так как на себя я не брал ответственности за охрану царской семьи. Мне нужен был человек, который бы был враждебен Штюрмеру (в это время Штюрмер был председателем совета министров). Я знал, что Климович враждебен Штюрмеру: я слышал, как он возмущался назначением Штюр-мера. Я думал, что раз мне удастся устранить Белецкого и Комиссарова — потом я примусь за Штюрмера: он уже останется один без департамента полиции, без помощи, которую ему Белецкий мог оказать, и что, таким путем, мне удастся и со Штюрмером покончить… И вот, — кончает А. Н. Хвостов, — тут они мне инсценировали дело Ржевского…“^[32] Говоря коротко, „дело" это заключается в следующем — Некий Ржевский, охранник, уполномоченный „Красного Креста", торговавший железно-дорожными грузовыми литерами, почетный банкомет Суворинского клуба и сотрудник „Вечернего Времени", был командирован Хвостовым по некоему конспиративному поручению в Швецию к Илиодору (причем формально поездка эта проведена была как командировка от Суворинского клуба за мебелью!). Ржевский всю дорогу до Бело-острова старался на каждой станции произвести скандал и зафиксировать свой проезд протоколом, в котором он обязательно именовал себя едущим по особому секретному поручению министра внутр. дел, по возвращении же из заграницы явился к Белецкому „объясниться" по поводу этих протоколов и во время объяснений признался ему, что ездил он к Илиодору, чтобы уговорить его от имени А. Н. Хвостова организовать убийство Распутина, причем Илиодор на это выразил полное согласие.

Белецкий арестовал Ржевского и назначил расследование, причем вели его… Мануйлов и Осипенко! Расследование подтвердило якобы признание Ржевского, и тогда о нем было доведено до сведения Штюрмера. Штюрмер сообщил об этом в ставку, Белецкий — в Царское Село, и было решено произвести расследование уже более формальное, порученное состоявшему в распоряжении Штюрмера и лично близкому ему члену совета м. в. д. Гурлянду, при чем почему-то одновременно и параллельно, с санкции того же Штюрмера, продолжали свою расследовательскую работу и Мануйлов с Осипенко.

Результаты обоих дознаний были диаметрально противоположны — мануйлово-осипен-ковское следствие подтвердило виновность Хвостова, формальное следствие Гурлянда не только фактически опровергло эту винов ность, но и сам Ржевский не подтвердил своей сознания, якобы, сделанного им Белецкому

Конфуз получался для обвинителей (Белецкого и Распутина) огромный, и тогда Белецкий (уже назначенный в Иркутск) решился с отчаяния на безумный с бюрократической точки зрения шаг — он опубликовал все мануйловские данные в услужливых „Биржевых Ведомостях", а затем, чтобы было еще крепче, напечатал в „Новом Времени" письмо-протест, заявляя, что эти данные были сообщены им редактору „Биржовки" М. М. Гаккебушу доверительно, не для печати.

Это стоило Белецкому генерал-губернаторского поста, и он остался после этого совершенно не у дел, но и Хвостову, несмотря на то, что официально виновность его не только не подтвердилась, но и была опровергнута, нанесен был решающий удар, после которого падение его было только вопросом времени.

Мы не будем разбирать, какая из версий правильна, но мы попутно не можем не вспомнить, что, отвергая мануйловскую версию, Хвостов тем не менее открыто признавал перед чрезв. сл. комиссией, что его всегдашним желанием было „пришибить" Распутина и что он делал даже в этом направлении попытки через Комиссарова и своего адъютанта Камен-скова, и, вспоминая это, мы, быть может, не с таким уж недоверием отнесемся к утверждению Хвостова, что все „ржевское" обвинение было „грубой инсценировкой" Мануйлова и Осипенко.

Во всяком случае, как совершенно справедливо вспоминает Хвостов в своем показании чрезв. спедств. ком-ии Врем. Прав.^[33] ), Осипенко на суде по делу Мануйлова на вопрос, почему он участвовал в производстве следствия, дал характерный ответ:

— Потому что Манасевич-Мануйлов был заинтересован в этом деле…

Изложить степень и характер участия и заинтересованности Мануйлова в деле Ржевского крайне затруднительно, ибо Хвостов, конечно, пристрастен, а сам Мануйлов в своем показании чрезв. следств. ком. по делу Ржевского начинает так путать, что дать веру хотя бы одной строке его не приходится. Достаточно указать, что, по его рассказу, он в это время еще никакого отношения к Распутину не имел, у него не бывал и т. д., и если заинтересовался делом о подготовке убийства, то лишь по просьбе специально заехавшего к нему по этому поводу Симановича, с которым он был знаком по Суворинскому клубу!

Для более полной характеристики его в этом отношении приведем дословно одну выдержку из этого его показания, напоминающую скорей не то фарсовый диалог, не то разговор двух рыжих в цирке.

Председатель. — Скажите, в деле расследования о поездке Ржевского и о связи Ржевского с А. Н. Хвостовым какое поручение вы действительно имели?

Мануйлов. — Дело в том, что следствие вел Гурлянд, а мне было поручено одновременно также заняться этим делом…

Председатель. — А какое участие было в этом деле Осипенко?

Мануй л ов. — Дело в том, что этот Гейне^[34], которого я допрашивал, — его разыскивал тогда Симанович целый день и, в конце концов, разыскал (!) его на частной квартире у той дамы (Лерма. — Прим, ред.), у которой я был. Там случайно находился Осипенко. Так как мне приказано самым частным образом, то я говорил, он записывал… И Осипенко там был.

Председатель. — Т.-е. Гейне и Осипенко были найдены в квартире?

Мануйлов. — Нет, нет. Дело в том, что Гейне Симанович привез на квартиру, а там на квартире находился Осипенко.

Председатель. — Симанович привез Гейне на квартиру Лерма?

Мануйлов. — Где я находился.

Председатель. — А Осипенко?

Мануйлов. — А Осипенко был там случайно; он просто приехал вечером случайно…

Все показание Мануйлова, поскольку оно касается дела Ржевского, изложено в таком стиле. Для выводов психологических, конечно, и это дает достаточно материала, но историка оно едва ли удовлетворит. Впрочем, во всяком случае — поскольку дело идет о Мануйлове персонально, и из этого показания видно, какую роль привелось ему сыграть в деле компрометации Хвостова и подготовки его падения. Видно и то, насколько ясна была та квалификация, которую только и можно было дать его участию в нем…

Как бы то ни было, опрокинув Хвостова и проведя на его место, „старикашку" Штюрмера, распутинский кружок оказался лицом к лицу с последним и не замедлил предъявить ему все его векселя, щедрой рукой раздававшийся Штюрмером в период подготовительных действий.

И вот тут выявилась еще одна „ошибка" Распутина: „старикашка" отнюдь не обнаруживал особого желания оплатить свои векселя и, судя по всему, готов был объявить их безденежными.

Перед кружком мало-по-малу вставала новая задача привести к одному знаменателю Штюрмера, но в разрешении ее Мануйлову уже не привелось принять сколько-нибудь заметного участия: он был арестован, но зато для истории этого периода он тем более це-

нен, ибо тут ему уже нечего скрывать и нечего путать, и, в показаниях своих чр. сл. ком. он рисует соответствующую картину выпукло и ярко, являясь почти единственным достоверным историком этого момента.

Мануйлов свидетельствует, что свидания между Распутиным и Штюрмером (после его назначения) происходили или у коменданта Петропавловской крепости ген. Никитина (вернее у его дочери — распутники и фрейлины Никитиной) или в покоях у Питирима, причем Р. с первых же свиданий стал высказывать недовольство Штюрмером, который не выполнял его заданий, несмотря на то, что он „обязался выполнять решительно все, чего бы ни захотел Распутин, ибо это было обусловлено на их первом свидании". Дело на почве этого недовольства доходило до того, что Распутин кричал на Штюрмера, как на мальчишку.

Мануйлов, находясь в соседней комнате, слышал однажды, как на свидании у митрополита Распутин орал на Штюрмера:

— Ты не смеешь итти против желания мамаши^[35]. Смотри, чтобы я от тебя не отошел— тогда тебе крышка!

Мануйлов потом спросил у Р., чего он „так кричал на старика"?

— Он не повинуется мамаше, стал сам прыгать! — ответил Распутин, — старикашка должен ходить на веревочке, а если не так будет, так ему шея будет быстро сломана.

Штюрмер, хотя и не исполнял желаний Распутина, все же продолжал добиваться свиданий с ним, так как Александра Федоровна требовала этого, считая, что „Распутин несомненно находится в непосредственных отношениях с божьей благодатью" — и эта благодать— дело далеко не лишнее в государственном управлении. Но Распутин в конце концов стал тяготиться встречами со Штюрме-ром, причем одновременно недовольство последним стало расти и у Вырубовой, которая, по словам Мануйлова, неоднократно отзывалась о нем, как о человеке неверном, на которого нельзя положиться и который не считается с „мамашей".

Вообще, как передает Мануйлов, „дамская половина вместе с Распутиным" понемногу встала против Штюрмера, и этого было достаточно, и хотя к концу Штюрмер стал хвататься даже за Протопопова, но стоило Госуд. Думе еще раз поднять против него свой голос, как, впрочем, она уже это делала и ранее — но тогда, когда времена еще не приспели, — как „дамская половина его не поддержала", и этого было достаточно для того, чтобы он немедленно же слетел.

Таким же ценным историческим свидетелем является Мануйлов и по отношению к целому ряду иных бытовых и политических обстоятельств и моментов того периода. Он необычайно красочно рисует в своих показаниях чр. сл. комиссии своеобразное отношение Распутина к Николаю I! взаимоотношения между царской ставкой и определившие эти взаимоотношения силы: назначение Протопопова, Добровольского, Кульчицкого, Раева и т. д и соответствующие им отставки, Бадмаев, Андроников, Комиссаров и т. д., и т. д.- все это находит в нем живого и осведомленного мемуариста. И за это, быть может, историки многое простят Рокамболю.

Чтобы исчерпать сравнительно кратковременный период наибольшей активности Мана-севича-Мануйлова и затем уже подойти к заключительной главе этой кипучей импульсивной жизни, нам и нужно остановиться еще на роли его при комиссии генерала Батюшина.

Непредусмотренное никакими законами детище генерала М. Д. Бонч-Бруевича, батю-шинская комиссия главным образом занималась обследованием деятельности наиболее крупных промышленных и банковых организаций, каковые, по тем или иным данным, могли- вызвать внимание к себе со стороны контр-разведывательных органов, причем в этой сфере ей были предоставлены кем-то все права судебно-следственного органа.

Были периоды, когда комиссия эта была всесильной и надолго парализовала деятельность крупнейших организаций, внося разруху в хозяйственно-промышленную жизнь страны, и для деятелей последних имя Батю-шина было жупелом, заставлявшим дрожать их мелкой дрожью и итти на всякие комбинации, дабы чаша сия миновала их, не приходя с ними в более близкое соприкосновение. Но, несмотря на всю одиозность фамилии Батюшина, комиссия определялась далеко не им. Сам генерал был личностью довольно бесцветной, и, когда, наконец, на деле киевских сахарозаводчиков комиссия споткнулась и ген. Батюшин в свою очередь попал под арест, многие готовы были верить в его невинность, нашедшую к тому же столь неожиданного защитника, как В. Л. Бурцев, упорно доказывавшего, что ген. Батюшин жертва немецких интриг.

Итак, комиссия определялась не им. Главным руководителем и вдохновителем ее был некий полковник А. С. Резанов, б. пом. прокурора петерб. военно-окружного суда.

Совершенно юным офицером окончив академию, он прямо со школьной скамьи попал в Варшаву, где очень скоро был назначен военным следователем и занялся специально шпионскими делами, каковых в пограничном округе было более чем достаточно. Увлечение Резанова этими делами быстро перешло в страсть, и скоро он сделался маньяком военной контрразведки, как маньяком контр-шпионажа политического был большой впоследствии его поклонник В. Л. Бурцев. Став на путь активного контр-шпионажа, Резанов под всякими предлогами добивался отпусков и командировок и все их проводил, не щадя своих незначительных средств, в конспиративных поездках по Австрии и Германии, пользуясь адресами и явками, известными ему из следственных производств.

В результате он великолепно изучил постановку шпионажа в Германии и Австрии, и его труды (доклады, записки и т. п.) сыграли большую роль в деле организации контр-разведывательных органов и быстро обратили на Резанова внимание сфер. В силу ли обычного бюрократического идиотизма или, быть может, сознательно, но дав молодому офицеру исключительное по годам повышение, а именно назначив его помощником прокурора петерб. военно-окр. суда, попечительное начальство изъяло его из круга привычной и любимой работы и, так сказать, окорнало его крылья.

Но, потеряв в полете ввысь, А. С. Резанов тем свободнее отдался порханью по поверхности, тем более, что грошовое жалованье при крайне незначительных личных средствах заставило его отыскивать различные способы к преуспеянию.

Вначале путь был найден в виде сотрудничества в „Новом Времени", одним из судебных хроникеров которого сделался юный подполковник. А нововременские пути — известны: прежде всего суворинский клуб, а затем дружба со Снесаревым, Шумлевичем, Манасевич-Ма-нуйловым, Оцупом, Суходревом и прочими птенцами суворинского гнезда.

По этим путям А. С. Резанов и пошел, тем более, что давнишнее общение с героями его прежней деятельности не могло пройти для него даром, и беспринципности полковника мог бы позавидовать сам Мануйлов.

Во всяком случае, когда, по инициативе того же М. Д. Бонч-Бруевича, А. С. Резанов украсил собою комиссию ген: Батюшина, он был уже вполне сформировавшимся… соратником Мануйлова, чем последний и не преминул воспользоваться, прочно внедрившись туда же. А засим… а засим Мануйлов и Распутин набрели на гениальную в своей простоте мысль: сделать Резанова… директором департамента полиции!

— Причисляясь к министерству, — говорит С. П. Белецкий^[36] — Мануйлов имел, конечно, свои виды. Вскоре он завел разговор о необходимости для меня, ради облегчения работы, взять знающего розыски директора департамента полиции и предложил мне познакомиться с полк. Резановым, известным своими литературными трудами о немецком шпионаже и по розыскной своей деятельности по этой части в Прибалтийском крае, членом комиссии ген. Батюшина. Я познакомился с ним, и он на меня произвел хорошее впечатление..

Ниже, в главе о деле Мануйлова, читатель увидит, как далеко шла связанность Мануйлова с комиссией, и поймет, что было бы, если бы этот поистине дьявольский план осуществился.

А. Н. Хвостов убил его в зародыше, совершенно конспиративно проведя в директора д-та полиции ген. Климовича, и одно это делает уже понятной ту ненависть, с которой Мануйлов относился к хвастливому резановскому сопернику.

Нам остается, в связи с тем же касательством И. Ф. Мануйлова к батюшинской комиссии, сказать несколько слов о роли, разъ-игранной им в деле банкира Д. Л. Рубинштейна.

Дело это (арест Рубинштейна батюшинской комиссией по подозрению в способствовании видам неприятеля) представляется неясным и загадочным до сих пор. С одной стороны, конечно, ясно, что такая незаурядная и колоритная фигура, вообще не останавливающаяся ни перед чем для достижения своих целей как „Митька", мог иметь достаточно врагов во всех слоях общества, с другой стороны, столь же ясно и даже общеизвестно, что орудовал Рубинштейн отнюдь не на германские деньги, а на французские, и его арест был скорее ударом по союзнической ориентации. Впрочем, если мы обратим внимание на то, что дело Р. велось, главным образом, по инициативе Штюрмера, мы, пожалуй, именно поэтому сможем нащупать некоторый ответ на вопрос о его природе.

Но как бы то ни было, остается фактом то, что Распутин должен был получить за прекращение дела 100 тыс. руб., а Мануйлов — начал получать еще до возникновения самого дела, в которое затем он вошел и как агент Батюшина и как представитель Штюрмера!

— В деле о шпионаже Рубинштейна, — говорит А. Н. Хвостов, — Манасевич-Мануйлов, как опытный человек, мог отводить — как старая лисица от норы — всякое дело. Мне кажется, что только поэтому дело Рубинштейна не было и не будет поставлено на суд.

Так это или не так, ответа история на этот вопрос пока еще не дает, но что это могло быть именно так, независимо от того, виноват был Рубинштейн или нет, — читатель, надеемся, убедится из содержания следующих глав.

Как и при первом падении Мануйлова, и на этот раз опрокинул его все тот же департамент полиции, для которого все время резвый Рокамболь являлся бельмом на глазу, зачастую настолько застилавшим остроту департаментского зрения, что спутывались все планы и намерения, и лакомые куски, уже дразнившие аппетит всеядных департаментцев и вызывавшие сладкие слюни, неожиданно оказывались у самого рта перехваченными пастью посторонних акул, ловко увильнувших затем из-под зубов обратно на широкий простор.

Воспользовавшись, как мы знаем, первым же крупным faux pas Белецкого и свалив, наконец, этого надоедливого, нудного и ехидного, по нынешней терминологии — „комиссара", навязанного ему Царским Селом, А. Н. Хвостов поторопился приставить к департаменту полиции заслуженного испытанного жанцарма, который, может быть, и не стал бы вводить в качестве одного из факторов управления делом — слезы оскорбленных Распутиным женщин, как это делал — по крайней мере, в своих мемуарах — Белецкий, но зато был бы действительно директором д-та, а не министром полиции, каковым возомнил себя, опираясь на Царское Село, Белецкий, не подпускавший подлинного министра не только к самому направлению работы, но и к простому ознакомлению и с ходом се, и, даже, с текущей охранной хроникой.

Выбор и инициатива А. Н. Хвостова были в этом отношении так стремительны, что самый объект их — московский градоначапь-ник, матерой жандарм Климович узнал о своем назначении только после того, как был подписан высочайший о том указ. И, кто знает ревность в отношении этой одиозной должности со стороны Б. В. Штюрмера, тот, пожалуй, поймет эту торопливость, вспомнив, как впоследствии тот же Климович был уволен по докладу Штюрмера, не только без своего собственного ведома, но даже без ведома своего начальника — министра внутренних дел. И не будь Хвостовской стремительности, кто знает — не завершилась ли бы в этот, именно, момент одна из главных'интриг Манасевича-Мануйлова и не оказался ли бы пост директора занятым неожиданно для Хвостова одной из мануйловских креатур — пресловутым полковником Резановым?

Как бы то ни было, инициатива была перехвачена Хвостовым, и Климович, после нескольких попыток отвертеться от назначения, в конце концов, ценою сенаторского звания, согласился остаться в должности директора на правах товарища министра.

Тонкий и, может быть, даже слишком тонкий в своих приемах политического шпионажа, Климович, во всем остальном, довольно успешно играл под старого служаку-генерала, прямолинейного и немного бурбона, который не стесняется резать правду-матку. Это не значит, что Климович не был склонен к интриге, но это значит, что, прикрывшись вышеуказанной личиной, он имел возможность выбирать для своих интриг наиболее удобные и выгодные ситуации и проводить эти интриги не с искательным видом стлавшегося по земле, как пойнтер на охоте, Белецкого (да простит нам почтенная собачья порода это сравнение), а с независимым видом старого рубаки, только по какому-то недоразумению облаченного в жандармские доспехи.

И если добавить к сему, что Климович по своим прежним департаментским должностям и связям должен был прекрасно знать весь „послужный список" Манасевича-Мануй-лова, то станет совершенно ясным, что последнему с ним было не по пути, не говоря уже о том, какой досадной помехой Климович явился для Мануйлова в деле Резанова.

И мы, действительно, видим, что с первых же дней Манасевич-Мануйлов начинает плести интригу, ибо итти прямо к Хвостову было, конечно, смешно, а Штюрмер, еще не вошедший в курс власти и состоявший в то время в должности еще только председателя совета министров, а пока не министра внутренних дел, едва ли решился бы тогда так резко и грубо вмешаться в сферу ведения исключительно Хвостова.

Характерно, что наступление свое на Климовича Манасевич-Мануйлов начинает с… В. Л. Бурцева.

Но предварительно мы должны указать, что цитируемое нами место стенограмм чрез-выч. следств. комиссии^[37] спутано в расшифровке, а именно, один из приводимых Бурцевым вопросов Рейнбота Мануйлову, приписан стенографисткой этому последнему, что делает весь рассказ мало понятным. Исправляя эту ошибку, мы получаем следующее показание В. Л. Бурцева.

В одно из многочисленных свиданий, которые он имел с Манасевичем-Мануйловым, последний передал ему, что, когда он сказал б. московскому градоначальнику Рейнботу о том, что, по слухам, его преемник ген. Климович назначен уже директором департ. полиции на правах товарища министра, последний изумленно спросил его:

— Да неужели же это верно?

— Почему же? — в свою очередь удивился Манасевич-Мануйлов.

— Да кому же неизвестно, что он причастен к убийству Иоллоса!

Услышав это, В. Л. Бурцев стал уговаривать Манасевича-Мануйлова, прежде всего, выведать у Рейнбота все, что он по этому поводу знает, в более конкретных формах, а во-вторых, упросить генерала изложить все это в форме записки. Манасевич-Мануйлов согласился, и записка, как стало известно Бурцеву, была вскоре написана. В записке этой ген. Рейнбот сообщал, что в бытность свою московским градоначальником он на основании целого ряда секретных документов убедился, что в свое время Климович, бывший тогда начальником московского охранного отделения, имел отношение к организации Казанцевым убийства Иоллоса и, затем, к сокрытию убийцы, оказав прямое содействие выезду Федорова заграницу.

Правда, записки этой Манасевич-Мануйлов В. Л. Бурцеву так в натуре и не показал, предпочтя дать ей другое — более прямое направление, но сам В. Л. Бурцев в ее существовании отнюдь не сомневается, так как дважды в интервью в „Вечернем Времени" он касался как самой записки, так и заключающихся в ней обвинений, и ни разу ни со стороны Климовича, ни со стороны Рейнбота это не вызывало ни опровержений, ни возражений ни в печати, ни в частном порядке.

Не попала же записка эта к В. Л. Бурцеву просто потому, что, хотя Мануйлов и добыл ее по совету и просьбе последнего, но за это время Штюрмер успел опрокинуть А. Н. Хвостова и сам сел на его место, получив Климовича в свое полное распоряжение. Естественнее и проще всего было, конечно, Штюрмеру ее и передать.

Так Манасевич-Мануйлов и поступил. Штюрмер ее получил и, как наивно утверждает В. Л. Бурцев —„заволновался" и поставил вопрос об удалении Климовича из д-та полиции, но разрешить его Штюрмер просто не успел, ибо вскоре был скоропостижно назначен министром иностранных дел.

Позволительно, конечно, не поверить столь внезапной чистоплотности Б. В. Штюрмера, который, серьезно и совершенно не ощущая всего цинизма своих слов, уверял чрезвыч. следств. комиссию, что министерство внутр. дел тем и отличается, что в нем много таких задач, которые необходимо решать исключительно грязными руками. Но для Мануйлова антраша от Бурцева прямо к Штюрмеру довольно характерно, и не его вина, что факты, которые Рейнбот инкриминировал Климовичу, могли по тем временам только способствовать преуспеянию обвиняемого, а никак не его осуждению.

Впрочем, если Климович, и удержался на месте, то на сей раз он-то не преуспел, ибо, хотя в глазах Штюрмера записка Рейнбота

и могла говорить не против, а за Климовича, но против него говорил и говорил весьма внушительно самый факт передачи ее Штюр-меру Манасевичем-Мануйловым.

А. Н. Хвостов всегда доказывал, что не Манасевич-Мануйлов был креатурой Штюр-мера, а Штюрмер был креатурой Манасевича-Мануйлова, ген. же Климович к этому добавляет, что, хотя и лично известные ему факты, и документальные данные (дело — Мануйлов-Месаксуди) и „доказывают с полной неоспоримостью, что между Штюрмером и Мануйловым близкие отношения установились еще за много лет до описываемого нами времени, но все же Штюрмер теперь порою тяготился Мануйловым, но отделаться от него по каким-то обстоятельствам не мог".

Ясно, что при таких „обстоятельствах" „любезное" первоначально отношение Штюр-мера к ген. Климовичу должно было „испортиться", и дело вскоре дошло до того, что Штюрмер просто не замечал генерала, не слушал его докладов, делал вид, что перед ним пустое место.

Конечно, стерпеть это „старый рубака" не мог и начал контр-атаку. Он сразу повел наступление всем фронтом: составил и подал Штюрмеру подробный доклад о всех занесенных в хроники д-та полиции преступных делах и помышлениях Манасевича-Мануйлова, завершив очерк „жизни и деятельности" Рокамболя сочной резолюцией Столыпина: „Пора сократить этого мерзавца".

Но генерал не рассчитал одного, что новые птицы принесли с собою и новые песни. — Как раз все это и нужно было Штюрмеру, и знал он об этом также давным давно.

Эта лобовая атака вызвала только один ответ, нехотя процеженный Штюрмером сквозь зубы:

— Да, да! — Скажите, какой негодяй! Хорош господин!.. Но зато как он говорит по-французски и как он элегантен!

XII

Последнее дело Мануйлова. — Таинственный обыск, — Старые тени. — Снова Хвостовы. — Кто кого обманул. — Суд.

Хотя Климович и называет этот ответ младенческим, но смысл его он, очевидно, понял очень хорошо и, не возобновляя прямых нападений на Манасевича-Мануйлова, перешел к войне позиционной, где, конечно, мог полностью применить все свои специальные таланты, усовершенствованные и отточенные в долговременной и усердной охранной службе.

И не прошло и полугода, как мы видим, что, несмотря на всю поддержку Царского Села, несмотря на специально назначенного

для оказания помощи Мануйлову министра юстиции и генерал-прокурора, вопреки воле самого Распутина, Штюрмера, Питирима, ставки, высшей контр-разведки и т. д., и т. д., — Манасевич-Мануйлов на обеих лопатках в луже грязи, а над ним — „руки в боки“ — торжествующий сенатор Климович!

Слишком одиозны еще для многих имена героев этой — одной из последних — трагической буффонады царского режима, трагической вдвойне потому, что она, как впрочем и другие, разыгрывалась на живых ранах истекавшего кровью народа. Еще недостаточно сильная уверенность чувствуется в мысли, когда подходишь ко многим из этих событий с попыткой критического их анализа. И потому во многих случаях приходится просто ограничиваться дословными памятниками эпохи.

Применим этот метод и здесь.

В самый разгар своей деятельности, в конце августа 1916 г., И. Ф. Манасевич-Мануйлов, вдруг, среди бела дня, совершенно неожиданно был арестован охранкой. Это последнее обстоятельство создало по Петрограду целую сеть всевозможных сплетен, но, когда стало известно, что дело из охранки сразу же было передано судебно-следственным властям, — сплетни разгорелись еще пуще, ибо одни видели в этом победу законности, первую — после долгого сна нашей Фемиды, пришибленной до отупения еще Щегловитовым, а другие, наоборот, не доверяя пробуждению богини, склонны — были видеть в этом победу Мануйлова.

Известно, мол, закон — что дышло!…

И, пожалуй, были периоды в этом деле, когда скептики бывали правы. Мануйлов, правда, — по болезни, скоро был освобожден, но и болезнь не мешала ему порою „блистать столь же очаровательно", как и раньше — и похваляться, что лица, осмелившиеся поднять на него руку, тотчас же полетят со своих постов.

И, действительно, 15-го же сентября, нежданно-негаданно для самого себя и для своего прямого начальства, полетел ген. Климович, а назавтра столь же неожиданно последовал за ним и сам министр внутр. дел. А. А. Хвостов, незадолго до того, чтобы легче было с ним справиться, против его воли и желания, „переведенный“ Штюрмером на эту должность из министров юстиции.

Споткнулся, наконец, на деле Мануйлова и преемник Хвостова по ведомству юстиции— Макаров…

Шли слухи, что дело идет о столь своеобразном и запутанном шантаже, что трудно было разобрать, кто виноват, шантажист ли, шантажируемый или, наконец, какие-то третьи лица.

Дело то назначалось, то без всяких причин откладывалось и соблазн все рос и рос.

Впрочем, наконец, скептики должны были умолкнуть: за десять дней до революции дело все же было рассмотрено Спб. окружным судом, и щегловитовской юстиции вкупе со всем старым режимом довелось, таким образом, заблаговременной собственноручно обтесать осиновый кол для загона в свою собственную спину.

Обвинительный акт по делу Мануйлова, к краткому изложению коего мы сейчас перейдем, сух и бледен по сравнению с теми колоритными страницами, которые вписало в дело судебное следствие, вопреки всем стараниям председателя Рейнбота также охолостить и по следнее.

Для того, чтобы Манасевичу-Мануйлову никак не уйти было от осуждения, обвинительный акт начинается незначительным, но бесспорным мошенничеством его, извлеченным из архивов следствия, веденного в свое время еще Курловым.

Взят эпизод с сыном судебного пристава П. А. Плоткиным, в котором помимо Мануйлова участвовал его „секретарь" М. Д. Райхер, также посаженный ныне поэтому на скамью подсудимых.

Райхер и Мануйлов уверили Плоткина в том, что Мануйлов занимает должность начальника столичного охранного отделения и может предоставить Плоткину службу в охране. Под этим предлогом они получили от Плоткина 500 р., но должности ему не предоставили.

После этого вступления начинается суть дела, по обвинительному акту представляющаяся в следующем виде:

В июле 1916 г. товарищ директора Московского Соединенного банка прапорщик И. С. Хвостов (получивший эту должность незадолго до того в приданое за женой своей — дочерью председателя правления того же банка графа В. С. Татищева) задумал поместить в парижских газетах статью в форме газетного интервью со своим тестем о положении русской торговли и промышленности в годы войны и о желательности того, чтобы центральная администрация более интенсивно пополнялась людьми опыта и практики.

С этой целью он решил обратиться к знакомому ему ранее в качестве журналиста Манасевичу-Мануйлову и просить его посодействовать появлению этой статьи во французской газете „Temps".

И. С. Хвостов посетил Мануйлова, беседовал с ним на эту тему, и последний обещал свое содействие, прося поскорее доставить ему текст статьи, дабы он мог просмотреть ее и отослать в Париж своему приятелю из редакции „Temps".

Ни о каких расходах и платежах за хлопоты по напечатанию этой статьи, по утверждению И. С. Хвостова, не было и речи, и вообще он был уверен, что и не могло быть, так как-де ясно, что Мануйлов должен был удовлетвориться построчным гонораром, который, мол, выплатит парижская газета.

Когда статья на французском языке была состряпана, Хвостов собственноручно доставил ее Мануйлову, специально для этого приехав 31 июля из Москвы в Петербург.

Мельком взглянув на статью и оставляя рукопись у себя, Манасевич-Мануйлов вместе с тем предупредил И. С. Хвостова, что с напе-чатаньем статьи некоторое время придется обождать, так- как против ряда банков, а в том числе и против Соединенного, в особой комиссии под- председательством ген. Батюшина, возбуждено дело по расследованию неправильных их действий в связи со спекуляцией.

При этом Мануйлов „дал понять" И. С. Хвостову, что он свой человек в батюшинской комиссии, и пообещал и впредь не оставлять его информацией по всем перипетиям дела. Однако, в этот приезд И. С. Хвостов Мануйлова больше не видал и ничего больше от него не узнал.

Вернувшись в Москву, И. С. Хвостов о своем разговоре с Мануйловым доложил правлению банка, и последнее к 11-му августа вновь командировало его в Петербург для связи с Мануйловым.

Приехав в Петербург, он в тот Же день был у Мануйлова, и последний на этот раз заявил, что положение Соединенного банка весьма серьезно и что вообще за последние дни гонения против банковских заправил весьма обострились. Так, напр., серьезнее дело возбуждено против члена совета частного Коммерческого банка М. Шкаффа, который был допрошен комиссией ген. Батюшина, а затем арестован и выслан из столицы. Причем, мимоходом Мануйлов добавил, что в показаниях Шкаффа было много такого, что весьма компрометирует Соединенный банк.

— Теперь очередь за этим банком! — многозначительно кинул Мануйлов. — А ведь вы знаете, что в настоящее время властям обыск произвести или арест-что папироску выкурить. Я, правда, прекратить это дело теперь уже не мог бы, но дать ему то или иное направление мне, пожалуй, и удалось бы. Вот и решайте, что для вас лучше: обыск, арест или же вызов представителя банка, для собеседования частным образом.

А когда Хвостов заявил, что по делам банка обыск для него был бы губительным и что, в данном положении вещей, вызов для беседы представителя банка, и притом с наименьшей оглаской, был бы наиболее желательным выходом из положения, Мануйлов, для

более подробной беседы по этому поводу, пригласил И. С. Хвостова зайти к нему вечерком — с тем, что он принесет к этому времени из комиссии показания Шкаффа, причем тогда же можно будет условиться и относительно вознаграждения Мануйлову за хлопоты.

Однако, выйдя от Мануйлова и пройдя на Невский, И. С. Хвостов, к величайшему своему изумлению, встретил Спокойно прогуливавшегося по улице М. Шкаффа. Из разговора с ним И. С. Хвостов убедился, что Шкаффа не только никуда не высылали, но и в комиссии не допрашивали, а следовательно там не может быть и неблагоприятных для Соединенного банка данных, якобы сообщенных Шкаффом Батюшину.

Это обстоятельство навело И. С. Хвостова на предположение, не шантажирует ли его Манасевич-Мануйлов с какой-то личной целью, и потому, будучи знаком с директором д-та полиции, ген. Климовичем, Хвостов немедленно отправился к нему и сообщил о всех своих переговорах с Мануйловым.

По совету Климовича, „имевшего, добавляет обвинит, акт, сведения и о других неблаговидных проступках Мануйлова, носивших также шантажный характер", — Хвостов отправился к последнему в тот же вечер, как и было условлено.

Мануйлов встретил его успокаивающе:

— Ну, ничего. Все можно устроить!

А на вопрос И. С. Хвостова, где же показания Шкаффа и в чем они заключаются, Мануйлов не менее успокоительно ответил:

— Пустяки, я даже не вЗял дела с собой. Опасности нет, и все может быть улажено!

Когда же И. С. Хвостов спросил Мануйлова, во что же он оценивает свое содействие благополучному разрешению дела, тот объявил размер гонорара в 25 тыс. руб., присовокупив, что часть этих денег он должен будет отдать другим членам комиссии, так как:

— Всем хочется денег, да жжется!

Тут же Мануйлов заметил, что если бы председатель правления Соединенного банка гр. Татищев пожелал сам приехать в Петроград и познакомиться через него с членами комиссии, то он мог бы устроить для них хороший завтрак и во время „дружеской" беседы предложить им участие в какой-нибудь финансовой комбинации, что, конечно, будет стоить банку еще тысяч 25, но за это совершенно застрахует от всяких неожиданностей.

— Я ведь тоже заседаю в комиссии, — закончил Манасевич-Мануйлов, — все рассматривается при мне… и я провожу все, что мне желательно. Поэтому, если зайдет речь о Соединенном банке, то я обязуюсь затушить дело, и все обойдется даже без вызова.

Поблагодарив за обещание, И. С. Хвостов заявил, что без предварительного согласия правления банка он не может произвести выдачу столь крупной суммы и что поэтому он вынужден просить Мануйлова отложить дело до возвращения его из Москвы, куда он срочно выедет для доклада.

— Только, пожалуйста, чтобы без протоколов! — проводил его Мануйлов.

От Мануйлова И. С. Хвостов проехал обратно к ген. Климовичу, рассказал ему о своем визите, и Климович посоветовал ему дать Мануйлову завершить шантаж, с каковой целью притворно согласиться на его условия и вручить ему 25 тыс. руб., предварительно записав номера кредитных билетов.

На следующий день И. С. Хвостов выехал в Москву с докладом и подробно изложил правлению как весь ход переговоров с Мануйловым, так и план уловления Мануйлова, предложенный ген. Климовичем. Правление тотчас же пошло навстречу этому плану и ассигновало в распоряжение И. С. Хвостова требуемую сумму, дав ему от имени банка уполномочие и на возбуждение против Мануйлова уголовного преследования.

На такое быстрое и единогласное решение правления повлияло и следующее странное обстоятельство. Как раз в день заседания правления к председателю его явился некий московский 1 — й гильдии купец Шик и предъявил визитную карточку Мануйлова с рекомендательной на ней надписью и просьбой оказать предъявителю содействие в его „справедливом деле".

„Справедливое дело" заключалось в предложении Шика банку приобрести за крупную сумму при его посредстве большое лесное имение, при чем размеры сделки были таковы, что законный куртаж, который выпадал бы на долю Шика, был бы равен 140 тыс. руб.

Гр. Татищев ответил, что это дело требует предварительного ознакомления; нельзя же его решать сразу.

Тогда Шик воскликнул:

— Но ведь это просит Мануйлов!

Появление Шика и домогательства его были истолкованы правленьем банка как один из эпизодов начатого Мануйловым длительного шантажирования банка, и поэтому решено было немедленно положить конец предпринятому Мануйловым походу путем обращения к властям.

Утром 18 августа И. С. Хвостов снова приехал в Петроград и, по указанию ген. Климовича, написал заявление начальнику петроградского военного округа, с изложением обстоятельств дела

На следующий день, предварительно переговорив по телефону с Мануйловым и условившись с ним о месте встречи на квартире последнего, в д. № 47 по ул. Жуковского, Хвостов предупредил полицию и военные власти о месте свидания, послав им одновременно список номеров тех кредитных билетов, которые он предполагал передать Мануйлову.

В назначенный час И. С. Хвостов, приехал к нему и вручил пакет с 25.000 руб.

— Вчера в комиссии, — сказал при этом Мануйлов И. С. Хвостову, — поднимался вопрос о соединенном банке, и, благодаря моим настояниям, дело ликвидировано: решено ограничиться одним выговором, при чем мне удалось-устроить так, что и выговор будет объявлен не гр. Татищеву, а вам. Вы получите телеграмму с вызовом в комиссию, явитесь туда, и там официально вам будет объявлен выговор двумя членами комиссии: мною и еще одним!

Выслушав это И. С. Хвостов еще раз поблагодарил И. Ф. Мануйлова, горячо пожал ему руку, и ушел, а вслед за ним вышел, направляясь в редакцию, и сам Мануйлов, при чем его сопровождал секретарь митрополита Питирима И. 3. Осипенко, во время визита И. С. Хвостова пребывавший, очевидно, где-нибудь во внутренних комнатах. У подъезда оба они были остановлены полицией и жандармами, которые вернули их обратно в квартиру и произвели у Мануйлова обыск, обнаружив у него в кармане брюк те самые 25 тыс. руб., что были только что вручены ему Хвостовым.

По словам жандармов И. Ф. Мануйлов сразу же сказал, что деньги эти получены им от Хвостова, причем заявил, что нааначением их было поднятие кампании в пользу реабилитации дяди И. С. Хвостова — б. министра в. н. д. А. Н. Хвостова. К концу обыска Мануйлов заявил, что, в конце концов, ему вовсе незачем скрывать истинное значение найденных у него 25 тыс. руб.; получены они, мол, им от И. С. Хвостова на ведение в заграничной прессе кампании в пользу проведения на пост министра финансов или торговли тестя И. С. Хвостова, председателя правления соединенного банка гр. Татищева,

В доказательство этого, Мануйлов предъявил лежавшую тут же у него на бюро французскую статью, действительно агитировавшую за это, и, по словам Мануйлова, переданную ему И. С. Хвостовым для напечения в газете „Temps” одновременно с деньгами.

Следователем были допрошены, между прочим, сам ген. Батюшин и члены его комиссии полк. Резанов и прапорщик Логвинский, которые показали, что Мануйлов действительно было сотрудником комиссии, в качестве „осведомителя", но членом ее несостоял и в заседаниях никогда не участвовал. Удостоверили они и то, что в то время никакого дела по обследованию деятельности Соединенного банка в комиссии не возбуждалось.

— Вышеизложенное, говоря словами обвинительного акта, дало основания к привлечению Мануйлова к следствию по обвинению „в обманном похищении денег у товарища директора Соединенного банка И. С. Хвостова".

Допрошенный следователем Мануйлов виновным себя не признал. Не отрицая получения от И. С. Хвостова 25 т. р. он пояснил, что, по его глубокому убеждению, все дело является следствием глубоко продуманной интриги против него, со стороны бывшего мин. внутр. дел А. Н. Хвостова, который мстил ему через своего племянника за неблагоприятное для Хвостова направление им, Мануйловым, расследования по „делу Ржевского", в результате чего Хвостов должен был оставить пост министра. На самом же деле, по словам Мануйлова, история получения им этих 25 т. р. произошла-следующим образом. Еще весною И. С. Хвостов явился к нему и просил его содействия в пропагандировании гр. Татищева через французскую прессу на пост министра финансов; И. С. Хвостов при этом заявлял ему, что граф, конечно, не остановится для достижения этой цели ни перед какими затратами. Мануйлов, по его словам, на это возразил, что ему лично ничего не нужно и себе он не возьмет ни копейки, но передаточной инстанцией он готов быть и, в частности, может переслать деньги на организацию газетной кампании в Париже своему приятелю из редакции „Temps".

Вскоре после этого Хвостов опять был у него и привез ему готовую статью, предназначенную для печати. Мануйлов, бегло ознакомившись со статьей, указал на необходимость ряда поправок и возвратил рукопись Хвостову, который и увез ее с собою обратно в Москву.

Месяца через два после этого, уже во второй половине августа, И. С., предварительно сговорившись с ним по телефону, снова явился к Мануйлову на квартиру и без дальних разговоров быстро всунул ему в руки пачку пятисотенных билетов и заторопился уходить. Когда же Мануйлов спросил, где статья, Хвостов быстро вытащил ее из кармана, бросил на стол и убежал, не желая повидимому продолжать разговор. Мануйлов, в свою очередь, торопясь в редакцию, сунул деньги в карман брюк и, одевшись, вышел на лестницу, где и был задержан.

Французская статья, найденная на бюро Мануйлова, действительно оказалась как бы интервью французского журналиста с гр. Татищевым. Давая с его слов нечто в роде обзора состояния промышленности и торговли России и заканчиваясь пожеланием большей

централизации в руках правительства всех дел, относящихся к работам по государственной обороне, при условии приглашения в помощь правительства людей опыта, в роде, напр., Т. А. Крестовникова, статья затем излагала подробную „биографию" гр. Татищева.

Сам Татищев на предварительном следствии утверждал, что хотя вопрос о его кандидатуре на министерский пост и поднимался в начале года, но переговоры об этом были прерваны в феврале месяце и более не возобновлялись. Татищев добавил к этому, что по состоянию своего здоровья и ряду других соображений личного характера, а также вследствие его взглядов на изменившееся за полгода общее состояние нашей финансовой политики, он не считал бы подходящим для себя пост министра финансов.

И, утверждая это, В. Татищев был до известной степени прав.

Пресловутый граф Татищев (брат б. начальника главного управления по делам печати) прославился в банковских сферах остроумнейшей по их взглядам финансовой комбинацией: он умудрился трижды получить с Соединенного Банкакуртаж по одной и той же сделке. Впервыйразкуртаж(20 тыс. руб.) был просто передан ему в конверте, в соображении его графского достоинства и уверенности в простой его корректности, которая обязывала графа формально подтвер|Ить получение. Ждать пришлось довольно долго, а когда попробовали намекнуть, то граф во всю силу своего благородства потребовал немедленной уплаты ему следуемых 20 тыс. руб., так как таковые им до сих пор не получены. Пришлось уплатить еще раз, на этот раз — под расписку. Тем не менее, вскоре граф потребовал 20 тыс. руб. в еще более резком тоне — нельзя же, мол, так манкировать денежными обязательствами. Кинулись к графской расписке, но она оказалась написана настолько неформально, что документом с точки зрения закона служить не могла.

Граф получил 20 тысяч в третий раз, но он этой эскападой сделал больше, чем просто прикарманил 60 тыс. руб, он в глазах биржевиков, скептически обычно относившихся к аристократам, примазывающимся к их компании, выдержал экзамен на достоинство первоклассного дельца и, действительно, в ближайшие же выборы блестяще проведен был на пост председателя правления Соединенного банка. А если к этому присовокупить, что сам банк этот в сущности был не более, как филиалом Deutsche Bank’a, то, с одной, стороны мы ясно представим себе физиономию этого дельца, с другой — поймем, что в глазах многих Татищев, действительно, мог быть желанным кандидатом на портфель министерства финансов.

Особый напор его на должность министра финансов, действительно, относится к концу (ноябрю — декабрю) 1915 и началу 1916 г., когда, поднеся семье Распутина 100 тыс. руб. (см. пятое показание Белецкого чрезвыч. следств. комиссии при Врем. Правительстве), В. Татищев настолько снискал к себе благоволение старца, что последний в самой категорической форме рекомендовал его Александре Федоровне, как единственно достойного преемника Барку, скомпрометировавшему себя в глазах царицы участием в коллективном заявлении, поданном некоторыми министрами Николаю II по поводу смены в. к. Николая Николаевича. И, насколько была настойчива рекомендация Распутина, видно хотя бы из того, как часто за эти месяцы возвращается б. царица к этой кандидатуре в своих письмах к мужу (см. т. III „Переписки" А.Ф. Романовой).

Во всяком случае, надо сказать, что в истории совета министров, сиречь, в истории Распутинских молодцов, был в этот период такой совершенно определенный момент, когда Татищев из аспиранта на министерский пост был единственным кандидатом и указ о назначении его был настолько уже готов к подписанию, что по городу обращалась острота журналиста Л. Львова:

— Ну, теперь будет украдено не только красное здание, что на Мойке, но и сама Мойка исчезнет без следа!

Впрочем, выше мы ограничили правоту Татищева в этом вопросе „известной степенью". Суть в том, что заставило графа отступиться от своего устремления в министры^[38] и конечно, не состояние здоровья и не изменение взглядов на состояние „нашей финансовой политики" — взгляды Татищевых определяются тем или иным кушем, — вынужден был отказаться от своей мечты граф только потому, что ему изменил тот же Распутин, внезапно — по настоянию Мануса — вновь взявший под свою защиту блудного Барка.

И естественно было бы для Татищева, если бы он — и на самом деле усмотрев в Мануйлове новую силу при Распутине — вновь почувствовал, что силы к нему возвращаются и финансовая политика вовсе уж не так безусловна, — чтобы не могла измениться.

Во всяком случае И. С. Хвостов к этому добавил, что самое упоминание в статье имени Крестовникова показывает, что она могла относиться к концу июля, так как вскоре Крестовникову сделано было предложение занять крупный пост по министерству торговли, и он это предложение отклонил, о чем и было напечатано в „КоммерческомТелеграфе" от 8 августа.

И в июле — августе 1916 г., в связи, отчасти, и с отказом Крестовникова, на чье согласие многие надеялись, и дальнейшим утверждением двурушнической политики Штюр-мера и все большим проникновением Распутина во все ткани государственного организма, конечно, как указывал Мануйлов, могла снова возникнуть речь о Татищеве.

И она, как говорят, действительно возникла, и отзвуки ее весьма явственно звучали в одиозной квартире по ул. Жуковского в д. № 47. И вот, во время одного из разговоров, когда затронут был вопрос о заграничной агитации, Мануйловым было „высказано опасение", как бы история с куртажом не повредила графской кандидатуре.

— А чтобы потушить возможность этого вреда — право же, 25 тыс. руб. не должно быть жалко!..

Как бы то ни было, на основании этих данных, обвинение, предъявленное Мануйлову, было формулировано по статьям 1666 и 1618 ул. о нак… предусматривающих обманы и мошенничество, производимое под видом лица, действующего по поручению правительственного учреждения или начальства.

XIII

Суд. — Хвостовцы и Батюшнинцы. — И. Ф. Мануйлов и нонтр-разведиа. — Дело Ф. Ф. Утемана и Д. Л. Рубинштейна. — Последнее слово Рокамболн. — Приговор.

Судебное разбирательство по делу Мануйлова, длившееся шесть дней, выявило массу картин весьма пикантного свойства, но мы остановимся только на том, что непосредственно характеризует Мануйлова и то своеобразное положение, которое он занимал в соответственных сферах^[39].

Так, между прочим, И. С. Хвостов, давая свои показания суду, установил, что познакомился он с Мануйловым еще в 1915 г. за завтраком в квартире тов. мин-, вн. д. С. П. Белецкого и затем продолжал с ним встречаться там же, особенно часто в феврале 1916 г., когда шли разговоры о назначении его тестя на пост министра финансов. Тогда Мануйлов рекомендовал Хвостову посоветовать своему тестю „войти в контакт" с премьер-министром Б. В. Штюрмером и поддерживать этот контакт через него, Мануйлова.

Подтверждает Хвостов, что инсценировка шантажа проведена была им по совету директора департамента полиции Климовича, которому он даже высказывал сомнение, примет ли еще Мануйлов от него эти 25 тыс. руб. От Климовича же он узнал и то, что Мануйлов в комиссии Батюшина не состоит и никакого дела о Соединенном банке там не производится.

— Значит, вы давали деньги не из страха, а для ловушки? — интересуется защита и И. С. Хвостов спохватывается:

— Впрочем, я и до сих пор так и не знаю, состоит ли Мануйлов в батюшинской комиссии!

— А дело о вашем банке в комиссии так, значит, и не производится? — продолжает защита.

— Нет, теперь производится. После первого назначения дела Мануйлова к слушанию, так сразу и началось. В Москве Логвинским, а здесь Резановым^[40] во всех помещениях банка были произведены обыски.

— И тесть ваш вызывался для допроса?

Свидетель мнется, но после замечания

председателя роняет:

— Имел деловое свидание с Батюшиным.

Сам Татищев, добавляя к этому показанию, что при обыске в Соединенном банке служащих предупреждали о предании их военному суду за малейшее сообщение о самом факте обыска, также удостоверяет, что с Мануйловым он был лично знаком.

Весьма интересным было показание и сенатора Климовича, который сообщил суду ряд интересных данных о довольно загадочном поведении батюшинцев, вкупе с Мануйловым, у директора „Треугольника" Ф. Ф. Утемана. Климович был тогда еще директором д-та полиции и, прослышав об этом деле, счел нужным выслушать лично Утемана.

Обыск у него был произведен одновременно с обыском у Д. Л. Рубинштейна, причем на обыск этот явились от комиссии — член ее прап. Логвинский (б. московский присяжный поверенный) и „господин в штатском" — оказавшийся Мануйловым.

Ограничились они в своем обыске лишь имевшей уже 20-летнюю давность перепиской Утемана с женой, но зато особенно заинтересовались утемановскими коллекциями различной старины, а от этих коллекций перешли на принадлежавшие Утеману паи „Треугольника" и советовали ему, „в виду его немецкого происхождения", поскорее развязаться с ними, так как, мол, участие его в „Треугольнике" может кончиться для него арестом и даже высылкой.

Спустя несколько дней после обыска к Утеману явился комиссионер Рудановский и, сославшись на Мануйлова, предложил ему продать свои паи. Еще несколько времени спустя, ту же попытку сделал банкир Лесин, предложив ему при этом по 500 р. за пай при биржевой цене свыше 700 р.

Тогда же сен. Климович предложил Уте-ману подать об этом официальное заявление, но Утеман от этого уклонился, заявив, что:

— Мануйлов — такая сила, что я этим только погубил бы себя.

Но, когда к утемановскому инциденту прибавился еще казус и с И. С. Хвостовым, сен. Климович доложил обо всем мин. вн. дел. А. А. Хвостову и тов. мин. Степанову, и они указали свидетелю, что необходимо произвести самое тщательное расследование.

Во исполнение этого, конечно, прежде вРего, требовалось выяснить, какое отношение имеет Мануйлов к комиссии ген. Батю-шина и, вообще, имеет ли он к ней какое-либо отношение.

Сен. Климович официально запросил об этом ген. Батюшина, но последний ответил, что ответить на сие он не может, ибо это — тайна…

Тогда о роли Манасевича-Мануйлова министерство вн. дел запросило начальника петроградского военного округа, но тот отсветил то же, что и ген. Батюшин, добавив только, что в данном случае тот или иной ответ может дать только ставка верховного главнокомандующего.

Командировали туда тов. министра Степанова и тот получил там указания, якобы Мануйлов никакого отношения к батюшинской комиссии не имеет, причем последовал приказ расследовать дело Мануйлова в самом широком масштабе. Впрочем, сен. Климович этого приказа не видел, так как „дело шло по военному ведомству".

Характерен отзыв о Мануйлове, данный тут же сен. Климовичем, человеком по должности своей, во время мануйловских авантюр, достаточно всемогущим:

— Я был убежден, что раз Мануйлов требует денег, их ему необходимо дать, иначе скандал неминуем. Я знал, что Мануйлов такой человек, который способен на все, и для меня было ясно, что если бы даже и не было никакого дела о Соединенном банке, Мануйлов сумел бы создать его!

В дальнейшем развитии судебное следствие явило картину весьма оригинальную: свидетели резко разбились на две группы— одна, главным образом, банковые и финансовые деятели, превознося свою чистоту, всячески, если не прямо, то обиняком, старались утопить батюшинскую комиссию, пользуясь для сего, в качестве груза, Мануйловым и его близостью к полк. Резанову; другая группа— все прикосновенные к власти, с ген. Батю-шиным во главе, всячески старались выгородить Мануйлова, определенно выгораживая этим, конечно, и самих себя.

Секретарь митрополита Осипенко, который, увидев в квартире у Мануйлова И. С. Хвостова, сразу же сказал ему:

— Зачем вы пускаете к себе этого человека! — поясняет, что вызвана эта фраза была уверенностью в том, что И. С. Хвостов никогда не простит Мануйлову его расследования по делу Ржевского, в результате которого кузен его лишился портфеля.

Секретарь Штюрмера граф Борх, зашедший к Мануйлову во время обыска, дает о Мануйлове прекрасный отзыв и подтверждает его близость к батюшинской комиссии.

Наконец, сам ген. Батюшин, председатель чрезвычайной комиссии, рассказывает следующее:

В конце мая 1916 г. нач. штаба Верх. Гл. ген. Алексеевым на свидетеля возложено было производство расследования о деятельности банкира Д. Л. Рубинштейна, вызвавшего против себя ряд весьма серьезных подозрений. Для генерала, только что приехавшего с фронта, дело это представлялось чрезвычайно трудным, не столько по его сложности, сколько по чрезвычайным связям Д. Л. Рубинштейна в кругах правящей бюрократии, что делало почти каждый предпринимаемый в связи с его делом шаг сразу же и в первую очередь известным самому Рубинштейну. В связи с этим член комиссии полк. А. С. Резанов и рекомендовал свидетелю И. Ф. Мануйлова как очень надежного и сведущего человека, причем подчеркнул, что Мануйлов состоит при председателе совета министров и хорошо знает всю высшую администрацию.

В этом месте показания ген. Батюшина председатель суда перебил его коварным вопросом:

— А полк. Резанов не сказал вам при этом, что Мануйлов так же хорошо знает и Рубинштейна и даже получает от него различные, более или мейее крупные суммы денег?

— Нет, не сказал! — отмахивается ген. Ба-тюшин и продолжает свои дифирамб Рокамболю — Мануйлов, как осведомитель, оказал его комиссии много ценных услуг, и, именно, он и помог, по словам Батюшина, разобраться в деле Рубинштейна, которым был очень заинтересован и Б. В. Штюрмер, все время торопившийся и боявшийся, как бы дело не уплыло из комиссии. Между прочим, этим повышенным интересом Штюрмера к делу полк. Резанов и объяснил Батюшину присутствие Мануйлова на обыске у Рубинштейна, причем заодно он сообщил свидетелю об участии Мануйлова в обыске у Ф. Ф. Уте-мана, что было против правил комиссии, не допускавшей осведомителей до открытых выступлений от имени комиссии.

Как бы то ни было, опасения Штюрмер якобы стали оправдываться и против комиссии подняли, в связи s с обстоятельствами обыска у Ф. Ф. Утемана, резкую травлю, имевшую главной целью — вырвать из ее рук дело Рубинштейна.

Однако, дознание, произведенное по выяснению обстоятельств обыска и выдвинутых слухами обвинений против члена комиссии Логвинского, доказали его голубиную чистоту и всю вздорность сплетен.

— А кто производил дознание? — снова интересуется председатель..

— Я и Логвинский… рапортует генерал.

— Как? Сам о себе?

— Я слишком доверяю Логвинскому, и слишком мелки были обвинения. Нам было не до того! — гордо заявляет свидетель. — Я наперед знал, что все враки и дело тут в деле Рубинштейна, которым мы были тогда захвачены и которое хотели у нас выхватить!

Дальнейшие же показания ген. Батюшина настолько характерны, что их стоит воспроизвести стенографически.

— Собственно же о „деле Мануйлова", продолжает свидетель, — я узнал впервые только после его ареста. На другой день после этого я получил запрос из ставки Верх. Гл., состоял ли Мануйлов членом моей комиссии, кто меня познакомил с ним и т. д.

Я ответил на эти вопросы то же, что показал и вам, а затем выехал в ставку на личный доклад начальнику штаба ген. Алексееву. При этом устном докладе я высказал ему мое категорическое убеждение, что Мануйлов не мог взять взятки. Я указал, что если бы он хотел делать это, то уже давно мог бы получить несравненно более крупную сумму денег с Рубинштейна, но в деле Рубинштейна он был ультра-корректен. В своем докладе начальнику. штаба я высказал свое подозрение, что в деле возбуждения следствия против Мануйлова могла иметь место скорее всего месть. Мануйлов прежде всего был главным центром в деле Рубинштейна, в этом деле были заинтересованы многие лица и многие чины министерства внутр. дел. В особом докладе, представленном мною в ставку дополнительно, мною были сгруппированы все данные, касающиеся заинтересованности чинов министерства внутр. дел в деле Рубинштейна, причем из этого доклада видно, что лица, близкие к председателю совета министров, не стеснялись оглашать тайны, касавшиеся расследования по делу Рубинштейна. В докладе этом я указывал также на вполне естественное раздражение, которое было вызвано в банковских сферах деятельностью моей комиссии, — и допускал возможность того, что поход против Мануйлова именно и был вызван желанием дискредитировать мою комиссию.

Выслушав мой доклад, ген. — ад. Алексеев отнесся к моим предположениям с чрезвычайной внимательностью и поручил мне всесторонне расследовать дело, возбужденное против Мануйлова.

— Возвратясь из ставки, — рассказывает далее ген. Батюшин, — я отправился в штаб петроградского военного округа, который почему-то был заинтересован в деле Мануйлова в первую очередь. Но ген. Хабалов сделал вид, что он не только меня, но даже фамилии моей не знает и что вообще существует, мол, генерал Батюшков, а Батюшин весьма сомнителен. В конце концов, конечно, после долгих проволочек, он — вынужден был допустить меня к осмотру дела, и оно сразу же показалось мне чрезвычайно странным. Прежде всего, почему так поторопились поверить всего одному человеку — И. С. Хвостову? Потом я вызвал жандармского полковника Якубова, производившего якобы дознание по делу. Он долго не желал ничего говорить, но, — в конце концов, вынужден был признаться, что ни дознания по делу Мануйлова, ни даже просто слежки за ним не было, а было только совещание у Климовича, как арестовать Мануйлова.

— Я, — восклицает Батюшин, — двенадцать лет занимаюсь контр-разведкой. Провел массу сложнейших дел, как, напр., дело Мясоедова, но никогда и нигде до сих пор я не видел такой поспешности, с какою, вместо того, чтобы выследить и выявить обстоятельства дела, поторопились арестовать Мануйлова. Точно также вдруг, без всякого расследования было признано, что данная Мануйловым Шику карточка есть также доказательство шантажа. Я спросил полк. Якубова, прочел ли он, в порядке дознания, хотя бы рукопись статьи-интервью, которой Мануйлов придавал такое значение и которая была найдена у него на бюро. Оказалось, что даже это не было сделано. Он так мне и ответил: не читал потому, что французского языка не знаю, да и рукопись меня не интересовала. Обо всем этом я доложил начальнику штаба Верх. Главноком., как равно и о том, что Мануйлов сразу же сказал мне, что 25 тыс. руб. получил от И. С. Хвостова на агитацию в пользу кандидатуры его тестя на портфель министра финансов.

Что же касается утверждения ген. Климовича, будто ни он, ни министерство никак не могли узнать, состоял ли Мануйлов членом комиссии, то это, по словам свидетеля, абсолютно не соответствует действительности. Если бы министр на самом деле запросил его об этом, то, конечно, справка была бы тотчас же дана.

Доклад свидетеля начальнику штаба был последним доложен в свою очередь Верховному Гл-му (Николаю II) и в результате последовала резолюция о поручении свидетелю обследовать деятельность банков вообще.

Затем ген. Батюшин передает характерное обстоятельство. Параллельно с поручением, данным Алексеевым Батюшину, последовало повеление на имя ген. М. Д. Бонч-Бруевича о производстве специального расследования о действиях полк. Якубова и прочих лиц, производивших дознание по делу Мануйлова.

— Ген. Бонч-Бруевич, — говорит Батюшин, — оказался вполне солидарным со мною; он признал действия всех этих лиц неправильными и в этом смысле, в свою очередь, представил доклад в ставку, отмечая, что все дело Мануйлова произвело на него впечатление инсценировки. В разговоре же со мною ген. Бонч-Бруевич выразился еще определеннее: он просто назвал это дело провокацией.

В связи с показаниями Батюшина на суде зашла речь об оглашении предъявленной им резолюции, которая была положена на докладе свидетеля по делу Рубинштейна и поручала ему произвести общее обследование банков.

Защита настаивает на оглашении резолюции, хотя бы при закрытых дверях, так как по делу красной нитью проходит презумпция, что обыск в Соединенном банке был произведен вскоре после освобождения Мануйлова из-под стражи и являлся так сказать местью с его стороны, из резолюции же, на основании коей этот обыск был произбеден, видно, что положена она была задолго до освобождения Мануйлова.

Однако, ходатайство это вызвало почему-то резкий отпор со стороны представителей Соединенного банка и прокуратуры, и суд защите отказал на том основании, что резолюция не имеет никакого отношения к делу.

В общем с показанием ген. Батюшина совпали показания и членов его комиссии прап. Логвинскаго и полк. Резанова.

Логвинский, впрочем, внес в дело следующую деталь: Мануйлов, рассказывая свидетелю о 25 т. р., как о полученных на агитацию, уверял его, что хотел эти деньги вместе со статьей о Татищеве представить Штюрмеру с докладом, который должен был окончательно выявить физиономию семьи Хвостовых.

Что же касается полк. Резанова, то он подтвердил на суде свои близкие отношения с Мануйловым, его многолетним сотоварищем по работе в „Нов. Времени", причем отношения эти были закреплены, кроме того, еще и рядом чрезвычайно крупных и ценных услуг, кои оказал свидетелю Мануйлов специально по контр-разведке; так, напр., он изобличил в сношениях с германцами одно крупное страховое общество, а когда посторонние влияния стали вырывать из рук свидетеля и тушить это дело, то довести его до конца удалось тоже только благодаря помощи Манасевича-Мануйлова, который познакомил Резанова со Штюрмером.

Полк Резанов подтверждает, что Мануйлов присутствовал на обыске у Рубинштейна отнюдь не как лицо прикосновенное к комиссии, а по официальному поручению Штюрмера, который чрезвычайно интересовался, не сбежит ли Рубинштейн в самый последний момент заграницу.

О знакомстве Мануйлова с Рубинштейном свидетель знал, но ни одной минуты не предполагал возможности осведомления его Мануйловым о ходе дела, да и надобности, впрочем, в подобных предположениях не было, ибо свидетель с полной точностью установил, кто именно из штюрмеровского антуража осведомлял Рубинштейна о всех предполагавшихся по его делу шагах и мероприятиях.

Делал это член совета министра внутр. дел и старый друг Штюрмера — И. Я. Гур-лянд, и делал столь усердно, что когда свидетель явился на обыск к Рубинштейну, то последний встретил его весьма иронически:

— А я вас давно уже жду. Еще полтора месяца назад знал я о грядущей встрече и с тех пор слежу за вами. И удивительно здесь не то, — добавил Рубинштейн, — что я знаю о вашей слежке за мной, а то, что вы не знаете о моей слежке за вами…

Все дело Мануйлова свидетель готов считать результатом Есе той же вражчы, существовавшей между Штюрмером и Мануйловым, с одной стороны, и Хвостовым и Климовичем — с другой. Так, — напр., не кто другой, как ген. Климович, по уверению свидетеля, распространял и слухи о покровительстве Штюрмера Рубинштейну, заставившие премьер-министра (между прочим, это показал и Логвинский), так сказать, через Мануйлова форсировать дело последнего.

Что же касается газетной агитации за кандидатуру Татищева, то о переговорах И. Ф. Мануйлов говорил свидетелю в редакции „Нов. Времени" еще до возникновения дела, что вот, мол, гр. Татищев собрался в министры и просит его, Мануйлова, посодействовать этому. А. С. Резанов расхохотался, рассмеялся и подошедший к ним М. А. Суворин, заметивший:

— Ну, и веселенькое дело!

Между прочим, в связи с этими показаниями, оглашается текущий счет Манасевича-Мануйлова в Русско-Французском банке (принадлежавшем, как известно, главным образом Д. Л. Рубинштейну). Из этого счета явствует, что неоднократно на него вносились самим

Рубинштейном различные суммы: 200, 300; 500, 700 руб…

Председатель спрашивает Мануйлова, что значат эти взносы, и подсудимый объясняет, что, мол, Рубинштейн играл за него на бирже и доходы от этой игры и вносил на его текущий счет.

— А когда вы являлись к Батюшину осведомлять его о деле Рубинштейна, вы не сочли нужным осведомить его о ваших особых отношениях с тем же Рубинштейном и о получении с него денег? — спрашивает председатель.

— Но ведь, если бы я проиграл на бирже, свой проигрыш я возместил бы Рубинштейну, — о чем же было говорить!

— Я не об этом, — замечает председатель, — ответьте просто: вы сказали Батюшину; что Рубинштейн — ваш банкир?

— Нет, об этом я ему не говорил!

Однако, из дальнейшего выяснилось, что Мануйлов об этом своем текущем счете в Русско-Французском банке на предварительном следствии дал другие объяснения — и подсудимый поторопился „поправиться": деньги он получал от Рубинштейна не только в порядке биржевой игры, но и в виде доплаты к гонорару по сотрудничеству Мануйлова в „Новом" и „Вечернем Времени", так как, сделавшись во время войны одним из собственников газеты „Новое Времт", Рубинштейн увеличил гонорар некоторых особенно денных сотрудников из своих личных средств.

Допрошенный по этому поводу: А. С. Резанов, в качестве сотрудника „Нов. Времени", однако вынужден был признать, что о таком явлении ему ничего не было известно.

К числу преломленных в процессе решающий моментов судьбы нашего героя несомненно нужно отнести и показание Ф. Ф. Утемана.

Отметив сначала, что инициатором разговора о паях „Треугольника", которые де лучше продать, дабы отвлечь от себя подозрение в способствовании врагу, был не Мануйлов, а Логвинский, Мануйлов же лишь поддакивал ему, Ф. Ф. Утеман передает факт, что когда к нему пришел антиквар Рудановский, то предложение шло уже прямо от Мануйлова, которого он знал как любителя антиквариата. Рудановский получил от него предложение „сделать выгодное дельце", на котором можно хорошо и притом легально заработать, надо было лишь воздействовать на Утемана, чтобы тот продал свои паи „Треугольника" — и притом не по 700 р., что было их настоящей ценой в то время, апо500р. запай. Рудановский, по его словам, возразил, что ведьтрудно же ожидать, чтобы человек в здравом уме и твердой памяти сам по своей воле пробил в своем состоянии брешь в 6.000.000 руб. (у Утемана было 30 тыс. паев), но Мануйлов ответил, что Утеман запуган обыском и наверное согласится, так как он германец по происхождению, а общество „Треугольник" также подозревается в близости к германцам.

Наконец, если по обстоятельствам потребуется, то можно будет устроить и еще один обыск у Утемана, а то, ради пущего доказательства, и выслать его из Петрограда. Попутно в „Вечернем Времени" шла травля. Утемана и, на вопрос Рудановского о ее природе, Мануйлов с готовностью ему ответил:

— А это я его мажу!

Как всегда, заключительным аккордом процесса явилось последнее слово подсудимого. Волей истории это было действительно его последним словом, сказанным им о себе по крайней мере публично. И простая справедливость заставляет нас привести его почти целиком, не говоря уже о том, что и оно вносит много штрихов для обрисовки Мануйлова.

— Здесь не столько меня обвиняли, — начал Мануйлов, — сколько поносили. Но я не буду оправдываться, ибо ошибки могут быть в жизни каждого человека и тем больше их могло быть и было у меня, который слишком рано должен был начать самостоятельную жизнь, и при этом уже с двадцатилетнего возраста оказался связанным с лицами, стоящими у высшей власти.

Начну с обвинения, брошенного мне в том, что я печатал в газетах заметки об обысках и арестах в банковском мире с целью шантажировать банки. Это обвинение совершенно неосновательно. Для того, чтобы газеты имели и печатали эти заметки, вовсе не надо было Мануйлова и его шантажных задач: всем известно, как блестяще поставлен сейчас в газетах репортаж, и любой полицейский хроникер, специально имеющийся в каждой редакции, доставляет своей газете ежедневно все сведения о происшедших за сутки обысках и арестах, какой бы секретный характер они ни носили. Я категорически отрицаю это, и в особенности нелепо это обвинение в применении к делу Рубинштейна, ибо оно слишком было известно, и перипетии его не могли оставаться тайной и даже для самой широкой публики…

Перехожу к истории с И. С. Хвостовым. Я уверяю вас, что он принес мне свою статью вместе с 25 тыс. руб., когда был у меня в последний раз. Деньги эти были мне даны именно для проведения этой статьи. Кроме того, И. С. Хвостов неоднократно просил меня способствовать сближению бывш. министра внутр. дел А. Н. Хвостова с некоторыми лицами, так как бывший министр все еще не терял надежды снова занять государственный пост. Здесь говорят, что переданная мне

И. С. Хвостовым статья утратила в то время свое значение, так как председатель московского биржевого комитета, о котором также шла речь в статье, уже отказался от предлагавшегося ему поста. Ко ведь именно с устранением кандидатуры Крестовникова и открывался путь к портфелю для Татищева.

— Прокурор удивлен: неужели статья в газетах может способствовать проведению того или иного лица в министры! — иронически восклицает Мануйлов. — Но я, как человек близкий к политике и долго живший заграницей, могу уверить прокурора, что заграничная пресса многое может сделать. Гр. С. Ю. Витте был умным человеком, и я категорически заверяю вас, что он всегда, когда хотел провести какую-нибудь идею в жизнь, считал нужным прибегать к услугам заграничной прессы. Он' помещал там соответствующую статью, а затем она, уже как мнение заграницы, перепечатывалась русской прессой. Такой порядок я предложил Хвостову. Он возражал мне. Ему хотелось, чтобы газетная кампания в пользу кандидатуры его тестя велась в русских газетах: „Мы, — говорил он, — не пожалеем для этого никаких денег. Мы заплатим сколько угодно" и подчеркивал, что „мы" — это прежде всего банк. Но я, — принимает гордую позу Мануйлов, — заявил ему, что русская печать, слава богу, неподкупна, за исключением маленьких специально шантажных биржевых газет. За границей сделать это легче.

— Итак, — продолжает Мануйлов, — получив от Хвостова статью, я предполагал напечатать ее за границей, в Париже. И. С. Хвостов, который, собственно говоря, к банку имел касательство не такое уже большое, а больше состоял на посылках у своего тестя, по пяти, по шести раз в день звонил ко мне по телефону, ибо как это ни странно, но обстоятельства действительно были таковы, что я мог быть полезным графу. И я даю честное слово, я клянусь вам, что я говорю правду: статью Хвостова я должен был передать известному французскому журналисту Ривэ, временно находившемуся тогда в Петрограде, а он уже отвез бы ее в Париж и там передал бы моему близкому приятелю Роэльсу, заведующему политическим отделом в газете Temps. Вот говорят, что 25 тыс. руб. это слишком невероятная и страшная плата за напечатание статьи. Но я могу вас заверить, что самому мне, по поручению нашего правительства, приходилось платить заграничным газетам много больше 25 тыс. руб. за заметки в сорок строк.

— Меня рисовали здесь каким-то злодеем и хищником. Но я во всю свою жизнь никогда и никого не обидел. Были ростовщики, у которых я брал деньги, но они все получили. Я брался за устройство всяких дел и устраивал их, а если это не удавалось, деньги возвращал. Все обвинения в шантажах, предъявлявшиеся мне охранной полицией, основаны на показаниях моего письмоводителя Родионова, который был арестован охраной без всяких к тому данных и с единственной целью вырвать у него нужную для них характеристику мою. Его схватили посреди ночи, и вы можете представить себе настроение, в котором он давал показания. Конечно, он показывал все, чего там хотели от него. То же было с остальными свидетелями моих шантажей: их всех почему-то допрашивали ночью и заставляли говорить против меня.

— Моя жизнь. — грустно замечает подсудимый, — вообще сложилась так, что я всегда стоял поперек дороги охранному отделению. Почему? Да просто потому, что мы не сходились во взглядах на приемы. В охранном отделении считали полезным то, против чего я энергично всегда протестовал. Так, напр… я всегда был против участия агентов политического сыска в революционных организациях, и на этой почве у меня бывали крупные столкновения принципиального характера. А мою правоту ярко доказало дело Азефа: я всегда говорил о той опасности, какую представляет секретный агент, находящийся в центре боевой организации. Я доказывал, что всегда может наступить при этом положении такой момент, когда из пассивного агент этот перейдет в активное состояние и даже совершит самое страшное преступление. В деле Азефа так и вышло, и патрон его, ген. Герасимов, никогда не мог простить мне моего прогноза, что и создало в охранном отделении враждебную против меня атмосферу, причем борьба, которую вели против меня жандармы, красной нитью проходит и по настоящему делу.

— Во всяком случае, — возвращаясь вновь к сути дела, продолжает Мануйлов, — принимая у себя И С. Хвостова, я быть может и поступал слишком легкомысленно. Но некоторые круги, стоявшие очень высоко, весьма интересовались тем, что делалось у Хвостовых после истории с Ржевским. Мне было сказано, чтобы я следил за Хвостовыми, завел бы с ними сношение, чтобы я был в курсе того, не предпринимают ли они чего-нибудь. Так что когда И. С. Хвостов пришел ко мне, я даже подумал: „на ловца и зверь бежит". Мои друзья, в том числе и граф Борх, предостерегали меня об опасностях этой охоты, советовали не пускать к себе Хвостовых, так как они не простят мне расследования по делу Ржевского и будут мстить. Но я был слишком многим обязан тем, кто поручил мне следить за Хвостовыми, и отказаться от этого не мог. К делу же Ржевского я мог относиться спокойно, и рвение, проявленное мною в нем, понятно без всяких подозрений, ибо я считаю, что убийство справа так же недопустимо, как и убийство слева; и оно становится особенно страшным тогда, когда покрывается лицом, занимающим высокий государственный пост.

— У нас в России слишком легко относятся к человеческим репутациям, слишком легко раздают клички. С момента возникновения этого дела в газетах было напечатано столько легенд обо мне, столько всякой лжи, что в иных сообщениях я сам себя не мог узнать. Как на пример этэго, укажу вам на рассказ одной газеты о моей деятельности в Риме. Это какие-то похождения человека в маске в стиле XV века. Но я не опровергал газетных сообщений, я ждал гласного суда, который должен был осветить мою жизнь. И что же страшного нашли вы здесь? Здесь старались опорочить мою служебную деятельность… Но я служил моему государю и служил честно. Это только у нас в России относятся отрицательно к охранной службе, заграницей же политическая полиция пользуется уважением. Там агентов сыска принимают в лучших домах. И я в своей работе этого рода заботился только об интересах своего отечества. Многого, конечно, я не имею права рассказывать вам, но отмечу между прочим, что на мою долю выпала высокая честь охранять во время русско-японской войны эскадру Рождественского во время прохождения ее Суэцким каналом. Меня тогда вызвал к себе министр внутр. дел кн. Святополк-Мирский и поручил мне охрану берегов канала. Теперь не тайна, что е Суэцком канале нашей эскадре грозила серьезная опасность со стороны японцев, и избегнута эта опасность была благодаря мне. За это я, еще совсем молодой человек, был награжден по статуту прямо орденом св. Владимира 4-й степени.

— Прошу же вас: судите меня без всякой предвзятости…

Присяжные заседатели совещались об участи Манасевича-Мануйлова недолго и признали его виновным во всех предъявленных к нему обвинениях полностью, а суд на основании этого вердикта приговорил его к полуторам годам арестантских отделений с лишением всех особых, лично и по состоянию присвоен ных прав и преимуществ.

Для Рокамболя такой приговор граничил, конечно, со смертью гражданской!

Во всяком случае, карьера Мануйлова была закончена надолго, а февральская революция, разразившаяся через неделю по окончании его дела, громко сказала:

— Навсегда!

Эпилог

Конец, Рокамболя. — Смерть И. Ф. Манасевича-Мануйлова.

Революция освободила Мануйлова из тюрьмы, и он с горькой иронией порой отмечал эту курьезную комбинацию.

В этот период своей жизни он пережил еще одну метомарфозу: И. Ф. Манасевич-Ма-нуйлов стал ревностным сотрудником перенесенного В. Л. Бурцевым в Россию „Общего Дела", но долго пожить на свободе ему не удалось, и, уже волей революции, он был арестован снова, на этот раз — затем, чтобы дать ответ, если, быть может, и не перед судом уголовным, то перед судом истории, — по всему своему формуляру.

Вскоре после октябрьской революции он снова был временно освобожден, но и на этот раз долго попользоваться свободой ему не удалось.

В одно серенькое утро, на станцию Вело-остров прибыл поездом из Петрограда солидный гражданин иностранного типа; бумаги его, предъявленные в пропускной пункт, оказались в полном порядке, и перед иностранцем уже готова была раскрыться граница, как один — из членов пограничной комиссии, матрос, в свое время несший караул в Петропавловской крепости, неожиданно обратился к иностранцу с вопросом, не сидел ли он в этой крепости

Иностранец протестовал.

— А не будете ли вы, часом, гражданин Манасевич-Мануйлов? — продолжался допрос.

Последовал еще более резкий протест, но иностранца попросили с переходом границы несколько обождать.

Еще через несколько часов очередной поезд доставил на ст. Белоостров двух каких-то женщин.

— Не волнуйтесь, гражданки! Вам сейчас же все объяснят! — успокаивал их сопровождавший женщин конвоир.

Женщины эти были — многолетняя подруга Мануйлова артистка Д. и ее горничная.

И не успели их ввести в помещение, где ожидал иностранец, как с уст изумленной Д-ой сорвалось предательское:

— Ваничка!..

И. Ф. Манасевич-Мануйлов был расстрелян у самой границы. Встретил смерть он абсолютно спокойно и в последние минуты роздал своим конвоирам „на память о Мануйлове" все мелкие безделушки, бывшие при нем.

— Что жизнь отнимала, то смерть подарила! — говорится в одном из стихотворений П. Я…

Русский Рокамболь: (Приключения И. Ф. Манасевича-Мануйлова)