На наших фабриках кто постарше — все про Арсентья вспоминают. Это у Михайло Васильевича Фрунзе кличка партийная такая была. Уж больно хороший человек был. Не много пожил, а память о себе на век оставил, и все за добрые дела.
Не любил он несправедливости, а за правду шел, и другие, глядя на него, тоже головы поднимали. Стал у ткачей вожаком, как матка в пчелином улье.
Коли куваевских обидят, за них гарелинские вступят. Гарелинских тронут — за них маракушинские встанут горой — один за одного. Хозяева глядят: не то дело пошло, время другое и народ другой. Ума у ткачей прибыло. Стали сообща за одну вожжу тянуть и сами себе удивились — силы в каждом вдвое прибыло. А головой всему делу был Арсентий. Он у самого Ленина науку прошел, по его планам работал. Наши его уважали, с одного слова понимали. Ну и он тоже кое-чему научился у ивановских старичков.
Перво-наперво подсказал он о забастовках. Де забастовка — это палка хозяину в колеса, хуже«поднырка» на куске.
Арсентий за народ и народ за него горой. Никакая полиция его не споймает. Так и жил он. Ходил по земле, рабочие его каждый день видели, а полицейские сколько ни охотились, даже на след попасть не могли. Другой раз ночью нагрянут на квартиру, где он ночует, а там его и след простыл — словно по воздуху человек улетел или сквозь землю провалился. Фабрикантики ивановские его как огня боялись. Понимали, что к чему. Скажет-де рабочим: забирайте, ребята, свои фабрики, тките для себя, живите счастливо.
Никаких денег хозяева не жалели, только бы избавиться от Арсентья. Однако сколько ни старались, все даром.
В том году, когда царь питерских расстрелял, и наших многих тоже покалечили. А коих и совсем порешили. И все по царевой указке.
В те поры от Ленина Арсентью письмо тайное пришло. Ленин совет давал, как дальше быть, что делать. И велел Ленин свой наказ ткачам передать, чтобы духом они не падали.
Вот и стал Арсентий по фабрикам своих верных товарищей рассылать, фабричных оповещать, мол в такой-то день, в такой-то час приходите в Куваевский лес на сходку то дорогое письмо читать. Условились, как итти, где собираться, кому на часах стоять, чтобы полиция не прижаловала без спроса, без приглашенья.
Ну, у хозяев-то тоже на фабриках свои уши куплены были. Прознала полиция — Арсентий на какой-то сход народ скликает. Заворошились, зашушукались, в затылках заскребли. К властям с просьбой:
— Спасите от Арсентья.
Из губернии указ дали: во что ни станет схватить Арсентия живого или мертвого и в острог доставить. А для того, чтобы это дело выгорело, велели вокруг города на всех заставах и тропинках кордоны выставить. В тот день не только человек пройти, ни одна ворона незаметно не должна в город пролететь и из города вылететь.
Ну, всякие ищейки и начали шнырять, пошли разнюхивать. Кто в нищего обратился, кто ткачом заделался, чуйки понадевали, чепаны, картузы с каркасами, сапоги смазные — будто люди рабочие. А ворону и в павлиньих перьях заметишь. Опять же у ткачей глаз зоркий, он сразу видит, чем человек дышит, не больно нашего-то брата на мякине проведешь, мы и зернышки клевали.
Арсентий с утра до ночи на ногах был. Все хлопотал, помощников своих наставлял, как поступать.
Вот и заприметил беззубый Ермошка, куда Арсентий пошел. А был Ермошка человек так себе — оклёвыш. Со всех фабрик его гоняли: то проворуется, то пропьется. Порты с него, как с лутошки, сваливались. И определился он по тайности в полицию. Как и в прежнее время, терся на фабриках, все пронюхивал да выслушивал, списочки разные подавал. Но и то скажу: этого сразу-то не раскусили, а то бы рассчитались.
В обед собрались ткачи у забора покурить, как раз и Арсентий явился: Ермошка за ним тенью. Что Арсентий говорил, Ермошка запоминал, на ус себе мотал, на Арсентья поглядывал, каков он, как одет, чтобы потом его схватить лучше было. Видит: сапожки на ём рабочие, курточка простенькая, с медными пуговками.
После обеда Арсентий на другую фабрику отправился. И пока Арсентий там был, Ермошка около ворот слонялся, все хотел доподлинно увериться, тот ли это самый Арсентий ково днем с огнем ищут, выпытывал, в каком месте сходка назначена.
Так весь день-деньской за Арсентием и шлялся шалабонник. Вечером Арсентию надо на ночевку. Идет и видит, что за ним вдоль забора этот гусь вышагивает. Принялся Арсентий колесить по переулкам, по закоулкам, по ямам, по оврагам да по грязным дворам. Ну, думает, отстанешь ты от меня, гончая, побоишься на окраину выходить. Ермошка не отстает. Смекнул Арсентий, что дело дрянь, закараулить может эта пигалица… И прямо к лесу. Отвязался Ермошка. Часа через два снова Арсентий в город вышел, идет другой улицей, свернул в переулок. И только он стукнул в калитку к Власу, глядь, как из-под земли, у соседнего угла этот оклевыш торчит, в нос посвистывает, делает вид, что прогуливается. Делать нечего Арсентию. Шагнул за калитку. А Ермошка со всех ног пустился в управу. Хлещет по лужам, инда брызги выше маковки летят, радуется: запоймал перепела. Награду-то какую отвалят, за год не прокутить!
Арсентий рассказал Власу по порядку, что случилось. Влас ему в ответ:
— Полиции я не боюсь. Жизнь свою готов за тебя заложить. Но при таком грехе тебе у меня на ночлег нечего и укладываться. В полночь накроют. Только мы горевать подождем. У них два глаза, а у нас тысячи. Мы подале ихнего видим. Я придумаю, как тут быть. А пока перекусим. Сразу-то их черти не принесут.
Закусил Арсентий. Листовочки Власу передал. Тот в самое потайное место спрятал.
Только управились, слышно в калитку: стук, стук. И вкатываются с шашками, с ружьями.
— Давай Арсентья.
Так и приступают.
— Какого Арсентья? Может Андрюшку-бродяжку? — Влас с печки спрашивает.
— А ну, что это за бродяжка, где он спит, выкладывай его паспорт.
— Паспорта у него не видел, а спит у меня под боком.
Полицейские на печку. Ага, — обрадовались. — Это на-верное и есть тот самый Арсентий.
Посторонился Влас.
— Что у него за паспорт — сами посмотрите. Он его при себе держит.
Глядят полицейские: никакого Андрюшки-бродяжки на печи нет.
— Где он? — кричат.
— Нет… — удивился Влас. — Сейчас со мной лежал. Как вы стукнули, видимо, переполохался и убежал. Не под столом ли, гляньте.
Под стол полезли. И там нет.
— А то и под кроватью любит полежать.
Под кровать носы сунули. Пусто. Тормошат Власа, кажи твово бродяжку. И как ты смеешь, хрен старый, без ведома властей на ночлег пускать. Пачпорт надо при себе держать, коли кого приютил. А беспачпортных сейчас же должен тащить в околоток.
— Да не в подполье ли он забрался?
Со свечами в подполье полезли. Все углы облазили. Не нашли бродяжку.
Опять к Власу подступают.
— Вечером он у тебя был?
— Был.
— Из лесу пришел?
— Можа из лесу, можа из поля.
— Все так, как Ермошка донес, — шепчутся полицейские. И опять к Власу:
— Насовсем ушел или придет?
— Куда он денется? Вестимо явится, не сейчас, так под утро. Куда же ему итти кроме. Больше у него никакого пристанища нет. Задержался можа где, у них сейчас работы много.
— Знаем какая работа. Вот мы тебе покажем!..
И решили полицейские дожидаться. Засаду выставили. Двое около угла, двое у калитки, двое в избе револьверы наготове, шашки наголо. Час прошел, два, дело к рассвету, все сидят за столом, дремлют, поклевывают, сами не спят и Власу спать не дают — охота им своими руками живого Арсентия схватить, поиздеваться над ним, ну и перед начальством выслужиться, чин повыше схватить.
Влас ворочался, ворочался на печи да и говорит:
— Вот что, царевы работнички, шли бы вы отдыхать себе, а то сами маетесь и другим спокою не даете. А во имя чего маетесь — и сами не знаете. Горькая ваша жизнь, полынная. Вам завтра до обеда можно почивать, а мне со вторыми петухами на фабрику надо. Шестнадцать часиков трубить. Бродяжка явится, я вам его самого лично представлю в участок. Там его по всем вашим статьям можете ослестовать, с головы и с ног мерку снять. В чем провинился — наказывайте, хоть в кандалы куйте. Только он свое дело знает отменно.
Полицейские не уходят. Злятся на Власа:
— И ты с ним заодно.
Влас только посмеивается.
— Куда уж мне, глаза слепы.
— Беседы его слушаешь?
— Бывает, лежим на печи и слушаю я, что он поет.
— А что поет?
— Да ничего особого. Видно за день деньской умается. Говорю больше я, а он слушает, глаза зажмурив.
— Чай все порядки ругаете? Про хозяев сочиняете небылицы в лицах.
— Случается и об этом толкуем.
— Вот за это мы его в участок потащим. Правонарушитель он…
— Какой Андрюшка правонарушитель? Работа его пользы приносит побольше, чем ваша, и главное за свои услуги никаких себе чинов и наград не выпрашивает. Нравится ему свое ремесло. У него свой участок есть. В чужой не суется, а в своем полный хозяин.
И так-то своими словами раскипятил Влас полицейских, что решили они не емши, не пивши сидеть в избе, но непременно споймать власова дружка. Уж ситчиком розовым заря занялась, Влас на фабрику собираться начал. Слышит: в сенцах что-то грохнуло, решето по полу покатилось.
— Готовьтесь, идет! — шепнул Влас с печи, — только хватайте сразу, меньше греха будет.
Ну, полицейски револьверы на дверь наставили, кричат:
— Бросай оружье. Не то стрелять будем.
А сами дверь в сенцы не открывают.
Бродяжка видно испугался окрика, замер за дверью, ни гу-гу. Один полицейский как бацнет в дверь. Ну, думает, смазал. Слышат шум на чердаке.
— Все дело испортили, — говорит Влас, — не надо было остраски давать. Теперь без кровопролитья не обойдется. Добровольно он с чердака не спустится.
Из избы околоточный тем, что под окнами, приказывает конный наряд просить: преступник вооруженное сопротивление оказывает, на чердаке засел, конечно револьверт при себе имеет, а то и два, сдаваться не думает, будет отстреливаться.
Ну, и пригнали конные, весь дом окружили.
— Пропал Андрюшка мой, — пожаловался Влас.
Чуть-чуть приоткрыл дверь околоточный, стоит за косяком и кричит в притвор:
— Сдавайсь, клади оружие, все равно не уйдешь от нас, не упрямствуй. Али дом спалим вместе с тобой.
Влас струхнул, боится: спалят дом, тогда и места на покой старым костям негде обрести.
— Зачем дом палить… Я лучше честью уговорю его сойти. Дом не палите.
Открыл дверь настежь. Царевы радетели оружье наготове держат.
— Выходи, Андрюшка, по доброй воле, лучше дело будет, — кличет он сгоряча.
Никто не выходит. Тогда дед ушел за перегородку, гремит горшками, сам приговаривает.
— Выходи, Андрюшка, — молочка дам.
Опять что-то грохнуло, и вкатился в избу Андрюшка — серый кот…
У ищеек глаза на лоб вылезли. Набросились они на деда с угрозами да с бранью. А Влас им свое:
— Я тут не причем. Говорил, что Андрюшка явится, вот и явился. Проверяйте, паспортный он али беспаспортный.
Так и убрались полицейски несолоно хлебавши. Ермошке в участке по морде попало: следи лучше, неверные адреса не указывай. Ну, зато Арсентий утречком преспокойно встал, он у Прона, слесаря с куваевской фабрики, ночевал, чайку попил и за свое дело.
Ермошка с битым-то носом еще злее стал охотиться за Арсентием, для помощи себе подручного взял. И вот вечером опять зацепил. Курточка Арсентия выдала: была она у него заметная, с медными пуговками.
Вьются шпики около ворот проновых.
Вошел Арсентий. Докладывает Прону: дело не ело — вчера одна, а ноне две вороны прилетели ко двору.
А Ермошка у ворот на слежку сподручного оставил, а сам в участок.
Прон взял ведро, по воду пошел, а сам краем глаза смотрит. И видит: какой-то горбатенький хрыч под окнами прогуливается.
— Да, — говорит Прон, — попали мы с тобой, Арсентий, в ловушку.
Стали они думать, как быть. Скоро Прон опять вышел. А под окнами Ермошка появился: полицию привел. Он знал проново пальто. Прон сторонкой к Ямам. Ищейки за ним не пошли: им в Арсентье интерес. В избе Арсентию видно опасно показалось сидеть, отправился он в другую сторону. Ермошка с подручным да с полицией за ним следом стелет. Арсентий идет так спокойненько, будто не его дело. Один раз только и обернулся, пуговки на куртке звездами блеснули. Ермошка так рассчитал, что к себе на тайную квартиру Арсентий путь держал. Ну, — думает, — там поди-ка разные запретные книжки спрятаны.
Колесил, колесил Арсентий по городу, потом в белый домик к попу направился. Полиция — за ним. Вошел к попу, говорит:
— Пришел к вам панихиду заказать по родителям.
А полицейские вваливаются и цоп за куртку.
— Вот ты к кому ходишь?
И поволокли Арсентия по лестнице прямо в арестантскую карету. Привезли в участок, глядят: стоит перед ними Прон в куртке с медными пуговками.
— В чем провинился, узнать дозвольте? — спрашивает Прон.
А в участке не знают что сказать.
— Где куртку взял с такими пуговицами?
— На Кокуе купил, за рубль семь гривен, — объясняет Прон.
Помотали, помотали Прона, и все ж отпустить пришлось: улик нет, одни ермошкины доносы. Ермошка опять в дураках остался.
Однако узнала эта ищейка, что сходка в воскресенье в лесу назначена. Присоединился Ермошка к ткачам, а полиции дал знак: идите по моему следу. Рассчитал так, что на сходке всех чохом забарабать можно будет — и Арсентия и его друзей.
В это лето грибов уродилось видимо-невидимо. Ну, а коли так, — утречком в воскресенье с корзинками и кошолками пошли ткачи в лес. На дорогах полиция, только придраться не к чему, такого указа не было, чтобы народ за грибами не пускать. А грибников этих великое множество. Партийками небольшими подвигаются по-двое, да по-трое.
Опосля всех Ермошка появился и тоже с корзиночкой. Оглянулся, никого не увидел на дороге. Ну, думает, значит все прошли. За последней партией отправился и на виду ее держит. Вынул из корзинки шпулю спочатком, привязал на ветку миткалевую ленточку и потянул по кустам за собой нитку, — след для полиции указывает. Хитро задумал, всех провалить собрался.
Ну, через полчаса к этому кусту полиция прискакала. Все с шашками наголо. Глядят — нитка. Пошли за ней, как уговор был. Нет нитке конца. Тянется она по чащобам, по бурелому, по кустам можжевеловым. Чем дальше, тем лес гуще. Полицейские ободрались о сучья до крови, мундиры в клочья изодрали, но знай прут, Арсентья ловят. Лезли, лезли, так-то к болоту и вылезли: нитка в болото завела. Лошади по брюхо в жиже вязнут, а полицейские отступиться не хотят. И в такую глухомань запоролись, что не только конному пройти, но и пешему не проползти. Злятся полицейские, между собой планы строят.
— Ну, искупаем сегодня в этой болотной ржавчине и Арсентия и его дружков.
Остановятся, послушают голоса, не слышно ли чего. Однако никакого голоса, одни лягушки-квакушки под кочками потешаются.
Хоть и никого еще не нашли, а радуются полицейские:
— Теперь знаем лесной притон ткачей. Вот их куда Арсентий собирает. Не иначе, как среди этого болота остров есть. Там они, наверное, и расположились.
Колесят полицейские по болоту, остров ищут. Верст двадцать, милок, а то и с лишком исколесили.
Ан никакого острова-то и нет. В сумление впали, уж не надул ли их в третий раз проклятый Ермошка. А то может он заодно с Арсентием?
И залезли они сами не знают куда. Вдруг нить оборвалась. Теперь и рады бы из болота выбраться, да поди-ка выскочи — не птицы. Плюхнули лошади в трясину. Одни уши торчат. А полицейские кой-как на четвереньках, где по слеге, где ползком, с кочки на кочку перебрались. Уж и нитки не ищут, не до того: быть бы живу.
А грибники собрались в лесу на прогалине. У кого в корзинке боровик, а у кого подберезовик аль груздок. Ну, у иных и совсем пусто. Дело-то не в грибах, милок.
Много народу скопилось. Встал Арсентий на березовый пень, вынул из-за пазухи дорогое письмо от Ленина. И давай читать его от первого слова до последнего. Сразу письмо всем силы придало. Пошли разговоры, толки, как на фабриках держаться, про свое житье заговорили, чтобы оно с ленинским наставлением вразрез не шло. Все говорят от души, от полного сердца. А Ермошка мнется сзади всех, что-то лепечет, сам на лес поглядывает — скоро ли на лошадях с шашками выскочат. Однако все сроки прошли, никто не появляется. Уж и сходке скоро конец, полчасика да и по домам расходиться пора, грибники в разные стороны рассыпаются. Засосало у Ермошки под ложечкой. Другие говорят не больно громко, кому кашлянуть надо — и то старается в картуз кашлянуть, чтобы не выдать сходку и на голос не пришел кто незваный. А на Ермошку веселье накатилось. Так и насвистывает, что твой скворец на восходе. Бабка Митеиха прикрикнула на него:
— Не рано ли ты рассвистелся?
С того ли свисту аль нет выходят из лесу, с разных сторон, двое. У обоих эдак же по корзинке: Прон и Влас. Прон весь обшарапанный, рубашка и штаны в клочья изодраны, и на лице и на руках болотная тина. Словно он с лешим болотным на любака ходил. А Влас почище, да только больно хмур. У обоих глаза огнем горят.
Фабричный человек к дисциплине привык. Его машина этому обучила. А тут закадычные друзья арсентьевы, вместе с ним работали, а на важную сходку к шапошному разбору явились. Арсентий таких не любил. Но для справедливости спросил:
— Где это вы, дружки мои, проваландались?
Влас ему отвечает:
— По сорок лет мы на фабриках отработали, никогда не опаздывали, а ныне статья такая подошла. Послушай, кака речь. Вышли мы по условию самыми последними. Глядим: в кустах на ветке миткалевый бант, а от него нитка по лесу тянется. Постой, думаем, не на это мы тебя пряли, чтобы тобой нас скрутили. Не на добро ты по арсентьеву следу протянулась. Я и давай эту нитку в мотушку сматывать с кустов. А у Прона другой моток пряжи был. Изгодился он как раз. Потянул ее Прон от того самого куста с бантиком в сторону через болото. Вот мы и опоздали.
Вынул Влас из корзинки моток, тряхнул им и спрашивает:
— Ну, прядильщик, сознавайся, чья пряжа?
Все молчат. Поняли, зачем эта нитка была протянута. Значит кто-то следы следил.
Ходит Влас, всем в глаза поглядывает. И все в глаза ему глядят прямо. А на Ермошке и лица нет: головку в плечи вобрал, словно над ним топор занесен, и насвистывать бросил. Влас и говорит ему:
— Ну, глянь, в глаза мне, да прямо. Засвисти по-соловьиному.
А у Ермошки и язык не поворачивается и глаза застыли.
— Твоя нитка, сукин ты сын? — спрашивает Влас. — На кого ты ее заготовил? На нас, на весь рабочий народ?
И потащили Ермошку к муравьиной куче, стащили с него одежонку, посадили нагишом, да его же пряжой-то к сосне и прикрутили.
— Только, — говорят, — муравьям на обед ты и годишься.
Так и остался Ермошка на муравьиной куче.
А фабричные после той сходки веселей стали поглядывать, повыше головы держать. И по всем фабрикам ленинские слова разнесли. Арсентий всегда был с нами, только поймать его по цареву указу никак не могли. Его фабричные любили, ну и сберегали потому.
