Жил-поживал ткач, звали его Трифоном. Был у него сын Степан — челночник. Стал отец стареть, наказывает сыну:
— Люби труд. Все, что имеем, трудом рождено. Всякое дело человеком славится.
Вдуматься — так оно и есть в жизни-то.
Вот собрался Степан в лес по грибы, кстати поглядеть плашек на челноки. Ведрено. Дятлы, ровно каменщики, в красных фартуках, постукивают на осинах. Комарья уж нет. Паутина по траве стелется, как основа. Бродит Степан по ельнику, по березнику, ломает боровики.
Бродил, бродил и очутился он на круглой лужайке, встал — и глазам своим не верит. Показалась из кустов девица и запела. Во всей округе на десять верст знал Степан девок, а такой не видел. Вся ее стать, походка легкая, ни дать ни взять — орлица залетная спустилась наземь. Кажется Степану, будто у ней под накидкой по рукам лебединые крылья сложены, вот-вот поведет крылом, встрепенется, унесется в лазурь. А о красоте сказать — и слов таких нет.
Очутился Степан с ней рядышком. Сам себе сразу не хозяин стал. А она же разговоры душевные повела с молодым челночником. И о себе прямо поведала:
— Живу я, — говорит, — много лет и не старею, смерти в руки не даюсь, хоть и охотится она давно за мной.
Родилась-то она будто в поле, крестилась в море, росла за ткацким станком, а живет под каждой крышей, где только стук челнока услышит — туда и летит. Ни птица, ни ветер не угонятся за ней.
— Кто же ты есть? Как тебя звать-величать? — спрашивает Степан.
— Я дочь бедных родителей, но богаче меня никого в мире нет, не было и не будет! Посмотри-ка!
Сорвала она под зеленым кустом ромашку, дунула на нее, но все стороны порхнули лепестки, сердечко цветка упало к ногам красавицы. Где легло оно — высокая гора выросла, где опустились лепестки — улицы поднялись с большими домами, дворцы с высокими окнами. О таких городах и в сказке не слыхано. По улицам ручьи журчат, над ручьями сады шумят, экипажи сами катятся. Что за заводы, что за фабрики! В каждом окне сияет солнце. Люди-то идут на фабрику с песнями, у станков стоят веселые.
— Как же ты нажила столько добра? — интересно Степану.
— Наживала я это добро вместе с рабочим людом, с ткачами, с кузнецами, с плотниками, с пахарями-оратаями, со всеми добрыми работниками. Мозолистые руки труд любят, у рабочих людей думы светлые. Я им верная слуга: думы, мысли им приношу.
— А что это за город такой? Чьи это фабрики? — Степан спрашивает.
— Тут есть свои рассказчики, к ним и наведаемся…
Пошли они в светлый цех, в небывалый. Высота, светлота, чистота, как в палате. Просторен цех, словно улица, стоит чуть не на трех верстах, на тысяче столбах. А машины то какие! Никогда не видывал их Степан.
Дивно Степану: людей не видно, сами станки ткут, на одном же станке челнок не только ткет, но и добрые разговоры ведет.
Красавица дает Степану подержать челнок-летунок, полюбоваться. Взял Степан небывалый челнок и слышит:
— Тепло мне от этих рук. Таким рукам я тоже друг! Таким рукам я служить бы стал, сам бы ткал! Сам бы людям все, что знаю, поведал за сто лет вперед.
Сказал и перелетел в руки к красавице.
— Скажи, челнок, кто теперь на фабрике за хозяина?
— За хозяина у нас весь народ. Фабрикой правит ткача Трифона сын, а про старого хозяина — купца здесь давно забыли.
— А начинается все великое с малого, — сказала красавица, кивнула на челнок, — всякое дело человеком ставится, человеком славится.
Узнал Степан, какой надо корень найти в лесу, чтобы выточить веселый челнок. И пусть он сначала полежит в темноте, посидит в духоте, подымется на высоту, увидит светлоту. А сердце его в земле, в самой глубине.
За один короткий миг Степан столько всего повидал, что всего этого не обдумать за целую жизнь.
Стала торопиться красавица:
— Мне ведь надо еще у многих побывать, многим души отогреть. Прощай, Степан! Только берегись старой неповоротливой завистницы: злая она. Хочется ей запутать в тенета хоть одного умельца, но ничего у нее не выходит. Но ты помни: куда тебя мечта поведет, и эта неповоротливая за тобой побредет. У нее чары есть… Чу, не она ли тащится, эта Мотя Дремовна — утиный нос. Непроглядным облаком она сбивает людей с верного пути.
— А кто же ты? — спросил Степан.
— Я Мечта людская, родная сестрица Сказки… — послышалось в ответ.
Обернулся Степан, оглянулся Степан, хрустнул сучок под чьей-то пятой. Около гнилого пня идет-бредет старуха в черном сарафане, за коренья запинается, через кочки, как колода, еле-еле переваливается. С плеч до пят она вся зеленая, как дупло на болоте обомшелое. На спине-то у нее кузов с каменьями, лапти на ней, как корыта долбленые. А и впрямь нос-то у нее на утиный похож. Ногу-то она пока через кочку переставляет, успеет дубок на аршин вырасти, пока сумку-то с плеча на плечо перекладывает, успеет молода невеста состариться; пока слово-то собирается вымолвить, солнце с восхода до заката успеет доплыть. Шипит, скрипит, как гнилая осина на юру.
Заприметила Степана, манит к себе. Пока спрашивала, солнце с полудня на закат ушло.
— Не п-р-о-х-о-д-и-л-а л-и з-д-е-с-ь д-е-в-к-а н-е-п-о-с-л-у-ш-н-а-я м-о-я?
Прикинул Степан, полюбопытствовал: не ты ли, мол, и есть Мотя Дремовна — утиный нос? Она отказывается: мол, Дремовна-то не я, а сестра моя.
Не стал он с ней лясы-балясы точить. Сказал: мало ль де в лесу в грибную пору ходит девушек?
А старуха-то пальцем грозит:
— Лукавишь, по глазам твоим вижу. Небось наслушался сказок заманчивых от этой девки! Вишь, они у тебя стали огнем посверкивать. Но я все ее наветы развею по ветру! — У самой маленькие глазенки так и бегают, носом утиным водит, держит по ветру.
А Степан думает: «Дай-де, послушаю, что будет плесть эта колода».
А та и заскрипела:
— Вот, добрый молодец, не слушай ты никогда ее, непоседливую, не верь ты ей. Обманет! У меня и спокой-то, и заботушка-то ко мне не стучит в дверь, у меня жизнь-то идет, как трава растет, что само вырастет, тем я и довольна. Вишь, баишь, что не водила она тебя никуда? Бессмертник-то вон цветет, вижу, что она, проклятая, здесь стояла. Любит она этот цветок.
— Ну, стояла и стояла, а тебе что за обида? Мы и сами знаем, на ком парчов кафтан, в ком золотой талан.
Заохала старуха, прикинулась немощной.
А Степан-то человек отзывчивый.
— Помоги старой. Сдери бересточку да наверни на мою тросточку, а то руку я намяла, саднит больно. Наверни, тогда и узнаешь, какая я о добрых людях работница, векова сухотница. Картуз золота понесешь домой.
Не польстился Степан на посул, на золото, — просто захотелось старого человека уважить. Ан помог Степан старой-старинешне себе на беду. Содрал бересточку, надел старухе на сучковатую тросточку, — только бы скорее она с глаз долой убиралась.
Надел и очутился нивесть где. Сидит он в какой-то разваленной избушке, за окном — лес, за стеной — волки воют. Над корытом коптит лучина, печка без трубы, дым под потолок, сажи на стенах наросло на вершок. Две девицы — русые-косицы, худы, бледны, будто две картофельные ботвинки, что без солнца выросли, под полом, в лице ни кровинки у обеих. Меньшая привязала к гвоздю кудель — сидит на дощечке, прядет, зевает. Старшая у стены ткет, тоже зевает. Ну и стан. Три палки связаны, поперек избенки положены, топором тесаны, веревкой скреплены, лаптем меряны, слепым глазом сверены.
Обрадовалась карга старая, села на пороге у двери.
— Ну, голубчик, теперь ты мой. Глянь, какие у меня красавицы. Не чета твоей непутевой. И тебе такое житье полюбится.
Сел Степан на чурбачок у коника. И на него дремоту, позевоту хочет нагнать ленивая кочерга. Сидит, дремлет.
— Ну что, хорошо ведь у меня, добрый молодец? Ни беспокойства, ни волненья. Живи, не торопись, работа — не волк, в лес не убежит! — зевает старуха. От нечего делать то веретеном почешет за ухом, то зевнет да рот беззубый покрестит, спину почешет о косяк.
— Пока ничего хорошего не вижу, — отвечает Степан.
— Что это ты, нешто слепой?
— Не слепой, а до времени скупой. Уж, кажись, эти десять минут, как десять лет у тебя сижу на чурбачке, и никакой радости. Словно все вы в мертвой воде затонули, и я с вами.
— Это и больно хорошо!
— Так-то, как у тебя, у нас давно и не ткут и не прядут, — пеняет Степан.
— Ну и плохо, значит непутевой моей ослушнице вняли. Ты о ней лучше не вспоминай. Она чего не нашепчет чуткому-то уху! Да все ее сладки шопоты — один обман. А я дыхну — и рассею все, как над речкой туман. У меня тишина-то какая! Покой-то какой! Чего еще тебе надо? Не пойму. Есть у тебя веретено кленовое, так нет — подай им чеканное, да еще челнок-летунок! Знай, как я тот челнок увижу, в мелкие щепки расщеплю, из рук твоих изыму, кроме горя ничего ты не получишь.
Тянет свою канитель странница-сарафанница, не выпускает из рук тросточку с бересточкой. Через ту тросточку не переступить Степану.
— Батюшки, уж, кажись, двадцать лет здесь торчу, и все здесь по-старому. Вот так попал в мертвое болото! — сокрушается Степан. Сам себе дает твердый завет: «Нет уж, перемогу, а не задремлю».
А облик Мечты, той красавицы, с которой он беседовал, стоит перед ним, как живой. Оттого, знать, не спится Степану. «Неужели меня не выручит Мечта?» — думает он.
А старая клюет носом, еле языком шевелит. Страсть как хочется ей поспать, но ждет, чтобы Степан первый заснул, а то, мол, убежит. Тоже бабка хоть и с небольшой, но с догадкой.
Вздохнул Степан:
— Да что ж это такое: кажись, уж тридцать лет я тут, а хоть бы на одну ниточку что-нибудь изменилось! Чем так жить, лучше в печке поленом сгореть, и то радости-то больше — хоть кого-нибудь согреешь!
— Ну что, разве не хорошо у меня, мастеровой человек? — снова-здорово спрашивает хозяйка.
— Если бы я был не мастеровой, а пень березовый, так, может быть, согласился бы с твоей похвальбой. Пню все равно, где ни гнить, а я ведь не затем родился, чтобы сидеть сложа руки. Обманула ты меня, старая перечница. Здесь от одной скуки паутиной обрастешь, — ругается Степан.
А старая зевает, — словно клещами раздирает рот шире ворот.
— Ну, девки, потешьте-ка гостя старинной песней. Зря ты мои снасти хаешь. Кабы не гребень да веретено, может быть, ты не услыхал бы никогда такой песни.
Последнее средство у старухи. Крепко она надеется: «Уж песнями-то я его завлеку, несговорчивого, заворожу, к своей скучной судьбе привяжу».
— Ох, уж, кажись, сорок лет я здесь кисну, — заговорил Степан, картузом ударил о земляной пол. Сам думает: «Нет, подобру-поздорову не вылезешь из трясины, надо что то придумать».
Покосился он в оконце, а за низким косым оконцем будто мелькнул платок Мечты. Ветерок зашумел над кровлей.
Пока-то стукнула тросточкой с белой бересточкой неповоротливая старинишна.
— Заводите, девки, тешьте, да смотрите не ошибитесь, а то косы выдеру. Разгоните-ка мою дремоту песней.
А им не до песен.
Тут и раздалась песня будто где-то в сенцах. Такой отрадный голос! Словно березовые ложки, уставила старуха глаза на дверь.
Уж я пряла, уж я пряла пряжу тонкую,
Уж я ткала, уж я ткала белый тонок холст… —
звенит чей-то голос недалече.
Стал все чаще да чаще позевывать Степан, уж смежил один глаз.
Уж я шила, уж я шила милому рубашечку,
Уж я шила-вышивала ниткой шелковой.
И другой глаз закрыл Степан. На самом-то деле он вовсе не спит, а за старухой незаметно присматривает.
Уж я мыла, уж я мыла чисто горенку,
Уж я стлала, уж я стлала белу половичку.
Захрапел Степан, да так, что, того и гляди, погасит лучину.
Я глядела, я глядела часто в полюшко в окно,
Я стояла, я стояла, призадумавшись была.
И голову Степан склонил на высокое плечо, и картуз его повалился к старухе под ноги.
Я бежала, я бежала дверь-калитку отворять.
Я не знала, я не знала: за рубашкой, знать, купец.
Уж хотела, уж хотела от ворот прогнать купца,
Увидала, увидала я Ванюшу-молодца.
Вот рубашечка, Ванюша, вот и алый поясок.
Горе-горькое одолело Степана. Погибнуть можно в этой западне.
Тут и сверкнула вновь Мечта перед Степаном.
Храпит Степан во всю мочь-силушку, так старается, что сарафан у старухи надувается парусом. А на деле-то он только прикинулся.
— Теперь он долго проспит. Однако кто это там так звонко разливается? Пока этот дремлет, пойду-ка я да эту песенницу завлеку сюда! Что-то, сдается мне, голос знакомый!
Сидючи на пороге, покрестила рот, что-то пошамкала, держась за верею, перевалилась за порог в сенцы. Упала тросточка с бересточкой. Словно ветром покатило тросточку прямо под ноги к Степану. Он да хвать тросточку, снял с нее бересточку, — словно ветром сдунуло с него всю усталость. Подмигнул девицам: бегите первыми, я за вами. Девки за порог, он за ними. Облаком-то непроглядным скрыло их от утиного носа. Старая, неповоротливая им вослед:
— Ах, ах, проворонила!
Ахай не ахай — поздно.
— Так это опять та непутевая провела меня? Ну постой, рассчитаюсь я с тобой! — грозится старая, винит во всем Мечту людскую.
У старухи без белой-то бересточки все проворство, расторопность пропали. Береста-то у Степана.
Постой, вот я тебе сейчас! — машет она кулаком туда, сама не знает, куда.
Пока она вялый свой язык переваливает с боку на бок, за это время деревня сгорит. А Степан — к себе домой.
На часы глянул Степан, сверил, и вышло, что был-то он в полону у Дремовны не больше часу, а показалось ему за годы. Затопил Степан печь, бросил бересту под загнетку. Три дня, три ночи белый дым над трубой курился.
Лежит Степан, думает, ругает злую старуху. Что камень лежачий, что пень стоячий, что она — одна им цена.
Как вспомнит Степан про Мечту да про все то, что она ему показала, так и просятся руки сами все это сделать. Веселый челнок-летунок не идет у него из ума.
Рассказал Степан о своих думах ткачам.
— Во сне что не привидится, — смеются те, — а в жизни-то будет ли это?..
Пошел он со своей мечтой к хозяину. Тот толком-то и выслушать не захотел.
Полно тебе. Знаю я цену разным выдумкам. Кабы из-за моря мастер приехал, а то что — свой-то!
Однако теперь Степан никуда не пойдет, чтобы о челноке не подумать. Ни хозяйские насмешки, ни помехи не страшны мастеру.
Старинные станки на ткацких не сравнишь с теперешними Тогда еще гоняли челнок руками. Погоняй день-деньской такого окунька, на ладонях-то мозоли вздуются!
Старается Степан, но что-то не дается сразу затея. Не унывает мастер, зайдет в ткацкую, к Силантию-ткачу. Маленький мужичок Силантий, коротенькие руки.
— Ну, Силаха, недолго тебе маяться, скоро поставлю на станок челнок-летунок, он тебе будет сам ткать, сам и сказки сказывать.
— Полно-ка тебе! Ты всегда, Степан, с какой-нибудь забавой… — смеется Сила.
— А без доброй выдумки, Сила, мастеровому жить — заживо плесневеть, без выдумки ни песню спеть, ни в деле поспеть.
Послушают ткачи Степана — им тоже его желанье любо.
— Разве плохо бы такой челнок смастерить! Полегче бы тогда стало.
Принес Степан из лесу особый корень. С утра до вечера стучит, точит. То веселехонек, песни распевает, то туча-тучей ходит по мастерской, и не подступайся к нему. Места себе не находит. И у себя трудится в челночной, и домой-то прибежит — скорей в омшаник, там у него домашний верстачок.
Товарищи его о празднике на гулянку, а он поснедает на скору руку и опять за свое дело.
День за днем, как клубок за клубком катится. И не видел, как год пролетел, а до удачи далеко. Вот сделает, наладит Степан челнок, — кажется, лучше бы нельзя, ан нет, не годится.
Случается, зайдут хозяйчики-светелочники, а другой раз и мануфактурист забредет, смеются над Степаном:
— Брось ты свой челнок-летунок. Все не натешился? Лучше дедовского челнока не выточишь.
Степану теперь и белый свет не мил.
Сколь бедняга ни маялся, но душу свою не утешил. Истомился, извелся, но все не уступает. Парня приварило к верстаку.
Родитель глянет на детище:
— Что это с тобой, Степан? Уж не от боли-чахотки ли ты такой хмурый стал?
— Да полно-ка по живом панихидить, — только и молвит сын.
Однако и самому рукодельнику обидно. Отступать от своего дела, — значит самому себе сказать: широко скроил, да узко сшил. И снова он в лес идет, новые коренья несет. Сам думает: «Уж не та ли старая неповоротливая паскудница стоит на моем пути, мешается в моем деле?»
Нет, не выходит дело, не летает челнок. Стал думать Степан: что-то он тут забыл? Говорила ему в лесу Мечта про теплоту и светлоту. Где же эта теплота? Где же эта светлота? Что же это за сердце, что скрыто в глубине?
И наконец смекнул. Положил корень в омшанике в темное корыто, пусть-де полежит, повянет в темноте. Потом положил под тяжелый груз — пусть посидит в духоте. После темной духоты поднял его на высоту-светлоту — на крышу, сушиться под солнцем.
Стал корень и прочен, и легок, и тверд, как кость. Любо его подержать в руке, брызжет белыми опилками на токарном станке. Добился ткач, славный челнок выточил на этот раз.
Но еще не все. Стал думать: где же та глубина, о которой Мечта говорила? Смекнул: железо-то ведь копают в земле, на самой глубине. Отлил Степан стальное сердечко челноку. И опять челнок — на токарный станок. Вертит, точит. А челнок, словно налим, так и норовит из рук вынырнуть. А за окошком чей-то поганый нос, словно утиный, показался и голос раздался:
— Недолго твоя мечта у тебя нагостит, так сделаю, что за семь морей улетит.
«Не Дремовна ли прибрела?»
Наконец-то удалось Степану разгадать да уладить все до последней тонкости.
И тогда-то сам с токарного станка нырнул челнок в станину. Начал челнок-летунок сам летать, за десятерых ткать, только поспевай подавай шпули.
Как тут мастеру не помолодеть, не запеть?
«Ой, спасибо тебе, Мечта, ты меня всему надоумила, силы-стойкости мне прибавила! Прилетела бы хоть на часок, поглядела бы на мой челночок».
Чтобы Степану-то не было скучно, стал челнок-летунок потешать его и товарищей ткачей небылицами, веселыми присловьями да присказками.
Вот на веселый час и завел челнок:
Как садился Степа ткать
Раным-рано.
Вышла Дуня холст катать
На поляну.
Весь-то бельник устлала
В день Дуняша,
Вся белым, белым-бела
Горка наша.
Не белы снежки летят,
Не туманы,
За селом холсты белят
На курганах.
Полоскала полотно
Дуня в речке,
Кипятила полотно
В жаркой печке.
Слышат — купчик на селе —
По товары.
Он объехал на земле
Все базары.
«Ах, заморские шелка —
Загляденье!
Вам таковских не соткать,
Нет сомненья».
Степа рядышком стоял,
Молча слушал.
Гость заморский врал да врал
В полну душу.
Вот Степаша под окно
Дуню просит.
Тут Дуняша полотно
И выносит.
Гость в товарах знает толк —
Хвать за штуку.
«Вот он наш заморский шелк, —
Вам наука!»
«Полно, зря не говори, —
Сами пряли,
До малиновой зари
Сами ткали.
Это вовсе не шелка,
А полотна,
Их умелая рука
Соткала добротно».
Каждый день челнок-летунок порадует чем-нибудь людей. Поэтому кабальному ткачу с песней да с присказкой и постылый труд полегче.
Как говорится, шила в мешке не утаишь. Мало-помалу купцы, тузы-мануфактурщики, не только свои, а и заморские, проведали, что живет в России в одном мастеровом фабричном селе челночник Степан и есть у него челнок-летунок, ткет за десятерых, а сказывает на всю мануфактуру. Купцам сказки-то не очень нужны, но челнок прибрать они рады с полным удовольствием, чтобы в карман-то свой насыпать золотых бобов погуще.
И начали купцы-плутяги один за другим славить челночника. Каких только прощалыг не побывало у Степана за год! Подбирались и немцы, и мистеры, и сэры. Да всем у Степана ответ короток. Как ни увивались, ничего не получили. Тут вот что приметно: как купец к селу подъезжает, а утиный нос тут как тут, на пути, заезжим указывает на избу Степанову, на фабрику, где он работает, да еще потихоньку что-то жужжит каждому на ухо.
И вот однажды по зиме забрел на мануфактуру, где работал Степан, мастеровой, назвался челночником. Просится на зиму ради корки хлеба в челночную.
Порядил этого человека хозяин и положил недорого, и мурьи не дал: живи, где хошь. А время-то — крещенские морозы. Не пропадать же мастеровому! Степан приютил его у себя в избенке. Хоть и тесно, да ведь в тесноте — не в обиде. И копейки не выговорил Степан за житье с челночника. Живи на здоровье, как в своем дому. Правда, Степан с отцом-стариком посоветовался. Тот говорит:
— Жить-то ему у нас не полюбится: в избе больно тесно, ягнята под шестком, в клети теленок, и печь-то по-черному топится. Он ведь, сказывают, у московских дело правил.
А тот больно уж радешенек, хоть с ягнятами в хлевке готов ночевать, только бы потеплее.
— Мне бы зиму прозимовать!
Назвался этот пришелец не то Фогелевым, не то Могилевым, а прозвали-то его здесь просто — жилец да жилец.
И остался он зимовать у Степана. А работал в челночной. Когда пришельца нет в избе, старик, бывало, скажет Степану:
— Что за человек живет у нас! Что вежлив, что почтителен, а кажись, последнюю рубашку с себя снимет, только бы другому уважить.
Это правда: любил жилец лясы поточить в досужный час. Примется мотать турусы на колесах: где жил да кому служил, какие города видел. До вторых петухов прядет-попрядывает, пока всех в сон не повалит. В челночной точит челноки да шуточки-прибауточки сыплет, купцов поругивает, мастеров хвалит. И Степану пришелся по характеру захожий челночник.
У Степана на ту зиму спор большой вышел с хозяином. Наточил он новых челноков, мануфактурщику говорит: мол, не пора ли старые-то выбросить, поставить новые. А мануфактурщик ему на это:
— Погоди, надо подумать-погадать, еще ничего не видно, может новые снасти будут хуже старых. Соседи-то старыми челноками ткут. Как люди, так и мы.
Горько обидел Степана. Бросил Степан челноки-летунки в коробье. За что только человек маялся, покоя не знал?
Зиму прожил жилец да еще лето. Собрался уходить. Степану свой картуз подарил, отцу старику Трифону кафтан и опояску, матери Степана кубовую шаль купил да еще дал по двугривенному. Себе на память попросил челнок-летунок.
— Век вас не забуду, — говорит гость на прощанье.
— Добром — так вспомни, а злом — так полно, — ответил старик.
До околицы провожал жильца Степан, указал ему тракт до Сидоровского села на Волгу. Степан — домой, а челночник своей дорогой. Навстречу ему и бредет с перекатной сумой за плечами старая завистница с утиным носом. Как брат с сестрой, они встретились. Два худосочных, две продувные шельмы.
— Ну, как, верный путь я тебе тогда указала? Не трудился, а челнок-то в твоих руках очутился. Русские мастера меня не уважают, зато ты уважил. Вот тебе награда. Теперь эта Мечта не поможет Степану.
На Волге сел жилец на пароход, поплыл в Петербург. Там у него жили какие-то богатые заступники. А может, и не заступники вовсе. Ну, ушел и ушел. Мало ли в те поры мастерового люда скиталось по земле, всяк искал себе счастье!
— Эх, Мечта, скажи, посоветуй, — тужит Степан, — что делать мне? Боится мануфактурщик новых челноков. Разбудила ты, Мечта, и мою смекалку, а мало радости принесла она мне. Не о золоте-серебре прошу! Своим ответом душу мне хозяин заморозил.
Достал Степан челнок-летунок, а челнок и шепчет голосом, который никогда не забыть умелому мастеру:
— По высоким горам, по глубоким морям твое счастье скачет. Скачет, горько плачет!
На другой день тот же сказ у челнока:
— На чужой стороне жгут твое счастье, калят на огне, купают в воде, нет ему места нигде. Твое счастье горько плачет.
А на третий раз веселее заговорил челнок-летунок:
— Твое счастье молотами бьют, обратно везут. Волны в чужом море плещут, ветер злится. Твое счастье скачет, скачет-веселится!..
А в оконце-то показался утиный нос старушечий:
— Не бывать по-вашему, будет по-моему!
Тут вскорости приезжают на базар московские купцы и весть новую хозяину привозят:
— Что вы такими челноками ткете? Вон за морем-то до чего додумались!
И вот давай расхваливать привозные челноки-летунки: за десятерых, мол, один такой челнок ткет.
Стал хозяин смеяться над Степаном: вот, мол, ты мудрил, мудрил, и ничего из твоей затеи не вышло, а в Петербурге свою торговлю челноками открыла контора Фогеля-Могеля.
И закупил мануфактурщик, глядя на соседей, тех челноков долю не малую. Стали челноки ставить, ан не больно они летают, что-то заминает. Хозяин зовет своего челночника Степана.
Пришел Степан. Около новых станков заморский мастер по челнокам-летункам мается, конторой прислан. Уж он и так и этак, не слушается его челнок, да и на тебе. И то говори спасибо, хоть смирно в руке-то лежит. Но как только появился Степан, тут и взыграл челнок-летунок: то в лоб, то в нос щелкает заморского. Завертелся волчком, от станка кувырком этот мастер, а челнок и пошел поддавать ему по спине, по загривку. Сунулся хозяин, и ему шишку на лбу посадил челнок: не встревай за кого не след. Чужой мастер хотел было наступить на челнок, а челнок не простак — взлетел да прямо в глаз ему и угодил.
Тут Степан спокойно взял челнок-летунок. Заговорил челнок-летунок приветливым голосом:
— Здесь я родился, снова к своему хозяину попал в теплую руку!
Тут все поняли, что дело мастера боится.
Степанов челнок — светлый бок, сказывали, бывало, и ткал и небылицами забавлял. От него, знать, и полетели, как скворцы во все концы, веселые историйки по нашим фабрикам.
В тот день, когда челнок-летунок улаживали, на пустыре за фабрикой встретились Мечта людская и заплесневелая опара, старуха-завистница с утиным носом.
— Ах, ты все еще здесь? — прошипела карга. — Вот когда я с тобой рассчитаюсь и с твоими мастерами! Вы у меня непроглядное облако украли. Я загублю вас всех!
— Да, я здесь, но я тебя не боюсь! Никто о тебе не соскучился в нашей рабочей стороне.
Чихнул было утиный нос, но красавица кинула ей под ноги серебряную пряжинку.
И там, где стояла старуха с утиным носом, — вмиг образовалась горстка золы, словно крот нарыл.