В 1904 году уже чувствовалось приближение революции. Вернувшись из ссылки, я не поверил своим глазам. В дни юности, когда я начинал революционную работу, нас была горсть; в 1904 году революционных рабочих уже были тысячи. Происходили демонстрации, митинги. На улицах раздавались революционные песни, кое-где появлялись красные флаги. За демонстрантами гонялась полиция, но она не могла справиться с рабочими. Разгонит в одном месте — соберутся в другом.
Первое время я только присматривался к тому, что происходило, но не прошло и месяца, как я включился в работу.
Горячее это было время. С митинга на митинг, с собрания на собрание, с демонстрации на демонстрацию. А когда в январе 1905 года мы узнали о выступлении петербургских рабочих, рабочая Варшава сразу приняла боевой вид. Даже мальчишки не остались в стороне. Метко брошенными камнями они разбивали уличные фонари, и преследовавшие рабочих казаки и жандармы в темноте не могли употреблять оружия.
Улицы преграждались баррикадами, бои с казаками участились. На выстрелы рабочие отвечали выстрелами.
В конце года мы узнали о московском восстании. Рабочие только и ждали известий из других городов, чтобы восстать и в Варшаве.
В это же время стало известно, что царское правительство собирается послать войска из Варшавы в Москву для подавления восстания. Этого нельзя было допустить. По указаниям партии в центре города была устроена демонстрация. Для того чтобы защитить демонстрацию от казаков, выделено было несколько десятков рабочих. Они должны были выступить против казаков и бросить бомбы, чтобы задержать казаков и дать возможность демонстрантам уйти.
Все было сделано так, как указала партия. После этой демонстрации власти не решились отправить войска в Москву. Но несколько человек, оберегавших демонстрацию и встретивших казаков стрельбой, были арестованы, преданы суду и приговорены к смертной казни.
Они содержались в подследственной тюрьме. О побеге из этой тюрьмы нельзя было и думать. Она помещалась в центре города, караульные находились и внутри тюрьмы, и снаружи, а на каждом углу соседних с тюрьмой улиц стояли цепи солдат.
Но однажды, когда я дежурил в бюро Центрального комитета партии, ко мне пришла партийка Юлия.
— Вит просит вас притти к нему на свидание.
— Что?
Я не верил своим ушам.
— Вит просит вас притти к нему на свидание.
Вит — испытанный партиец, бежавший из Сибири, член Центрального комитета, сидевший в знаменитой тюрьме Павьяк, меня, бывшего каторжанина, нелегального, разыскиваемого полицией, зовет «на свидание» в тюрьму!.. В первый момент это мне показалось диким.
Но звал Вит, серьезный деятель, взвешивающий каждое слово, обдумывающий каждое решение.
— Он вам не говорил, в чем дело?
Юлия, сестра Вита, во многом напоминающая брата, спокойно ответила:
— Нет. Он сказал только, чтобы вы пришли к нему вместе с нашей матерью в качестве родственника. Документы одного из родственников я вам на всякий случай доставлю завтра.
Кто-то вошел за инструкциями. Юлия ушла.
На следующий день я отправился с матерью Вита в Павьяк.
Не могу сказать, что я без волнения перешагнул порог тюрьмы, в которой в качестве каторжника сидел двадцать лет назад. Я понимал, что малейшая случайность, какая-нибудь непредусмотренная, неожиданная встреча, и я застряну в этой тюрьме уже не как посетитель, а как житель.
Нас ввели в канцелярию. За столами строчили тюремные чиновники, то и дело пробегали надзиратели, одних заключенных уводили, других приводили, а у перегородки, которой была отгорожена канцелярия, толпились посетители.
Мать Вита предъявила разрешение на свидание с ним для нее и для родственника.
Дежурный надзиратель, ничуть не сомневаясь, тотчас же отправился за Витом, и минуту спустя Вит уже стоял по ту сторону перегородки.
Сухо, кратко, деловито он разъяснил, зачем меня вызвал. Речь шла об освобождении из подследственной тюрьмы десяти товарищей, приговоренных к смерти за оборону демонстрации. Пока приговор не утвержден генерал-губернатором, они будут содержаться в Павьяке, но, для того чтобы совершить над ними казнь, их перевезут в Варшавскую цитадель.
Время еще есть, и этим нужно воспользоваться, чтобы их спасти.
В фантазерстве Вита нельзя было заподозрить, и тем не менее все, что он говорил, мне показалось такой фантазией, что вряд ли можно было серьезно ее обсуждать.
Но Вит спокойно развивал свой план:
— Смотрителю надо отправить за подписью обер-полицмейстера Майера бумагу с извещением о том, что в таком-то часу явится в тюрьму жандармский ротмистр с конвоем за приговоренными к смерти арестованными такими-то и что к этому времени и арестанты должны быть подготовлены к отправке, и тюремная карета должна быть наготове. Подобрать людей для выполнения этого плана нетрудно: смелых, решительных и, главное, находчивых людей найдете.
Ничего фантастического в этом плане нет,— добавил он спокойно, но категорически, словно догадываясь, какое впечатление произвело на меня его предложение. — Но надо торопиться.
Минуту спустя Вит стоял по ту сторону перегородки.
Я был настолько ошеломлен, что далее не возражал Виту. Умолк и он, но не надолго.
— Это надо сделать и можно сделать, — настаивал Вит. — Кружок портных изготовит обмундирование, жестяники — бляхи на шапки, военные подготовят «полицейских» или «жандармов».
Я отдавал себе ясный отчет в трудности и опасности этого дела (Варшава была тогда на военном положении), но сознавал вместе с тем огромное значение успеха.
— Попытаемся.
Вит только и ждал этого заявления.
— Я уверен в успехе, — сказал он на прощание.— Да, еще одно: смертникам об этом ни слова. Их волнение может провалить дело.
С этим я согласился, и мы попрощались.
* * *
В этот же день я доложил на заседании Центрального комитета о своем свидании с Витом. Меня выслушали не перебивая, но, узнав, в чем дело, подробностями уже не интересовались — до такой степени это казалось всем фантазией.
— И это предлагает Вит?— недоверчиво спросил степенный Ян, один из виднейших членов Центрального комитета.
Но неожиданно для всех проект Вита горячо поддержала присутствовавшая на заседании Анна.
— Это не так фантастично, как на первый взгляд кажется, — заявила она спокойно.
С мнением Анны считались. Ее заявление всеми было понято, как предложение участвовать в этом деле.
— Во всяком случае нужно попытаться, — настаивал и я в ответ на скептические улыбки других членов Центрального комитета.
Дел было много, и они, чтобы отмахнуться от этих, по их мнению, фантастических планов, решили поручить выполнение их нам.
— Попытайтесь. Предлагаю, — заявил Ян,— возложить это дело на Болеслава (мой тогдашний псевдоним) и Анну и отпустить на это необходимые средства.
— И пусть нам время от времени докладывают о ходе дела, — вставил другой член Центрального комитета.
— Незачем, — отмахнулся Ян. — Предоставим это на их усмотрение.
Все предусматривающая Анна потребовала, чтобы нас, пока дело не будет доведено до конца, освободили от других партийных работ.
Это уже менее пришлось по вкусу, но все же было принято:
Мне трудно передать, что я в этот момент переживал. С одной стороны, в Павьяке томились в заключении десять человек, приговоренных к смерти, жизнь которых зависела от того, удастся ли их увезти; с другой — для этого надо было такое же число находившихся на воле активных и самоотверженных партийцев подвергнуть такой же опасности и дать возможность правительству в случае неудачи вместо десяти виселиц воздвигнуть двадцать. А что, если они, уже проникнув в тюрьму, очутятся в западне, тюремные ворота закроются за ними, и они даже с оружием в руках не смогут из этой западни вырваться, так как, кроме тюремных надзирателей и караульных, при первом же выстреле тюремный двор заполнят сотни солдат?..
Варшава была в то время на военном положении. На каждом перекрестке выстроены цепи солдат, по улицам днем и ночью шмыгают казаки.
Повидимому, об этом думала и Анна.
Сидеть больше на заседании было незачем, и я поднялся, чтобы уйти. Анна очнулась.
— А где и когда мы встретимся?
— Сегодня у вас, в восемь часов вечера.
Мне надо было наедине продумать весь план, и я поторопился уйти.
* * *
Вит, собственно говоря, дал лишь наметку плана. Самый план предстояло еще выработать, предусматривая при этом даже мельчайшие детали. И вот первое, что составляло основу плана, — бумага за подписью обер-полицмейстера. Сама подпись нас не смущала: нам не раз приходилось ставить подпись обер-полицмейстера на паспортных бланках; в этом мы уже набили руку. Но на каждой бумаге должен быть исходящий номер. Смотритель тюрьмы получал каждый день пакеты от обер-полицмейстера. Если номер на нашей бумаге не будет соответствовать номерам на полученных им бумагах, это может возбудить сомнение, он снесется по телефону с полицией, и из-за этой мелочи может все провалиться.
На свидании с Анной я ей указал на это затруднение.
— Исходящий номер достанем, — сказала она бодра. — Вит в тюрьме узнает номера последних бумаг, а там накинем сотню-другую, и исходящий подойдет. Меня смущает другое: не нравится мне проект заблаговременной посылки бумаги. Надо действовать врасплох, не дать смотрителю ни на секунду одуматься. Я уже придумала, как это сделать. Тут пригодится приобретенное вами в ссылке знание русского языка. За час до прихода нашего «ротмистра» в тюрьму вы от имени обер-полицмейстера отдадите по телефону распоряжение все приготовить, предупредив смотрителя, что бумагу ему лично вручит ротмистр. Так будет надежнее, — добавила она в заключение.
Мы приступили к обсуждению других вопросов.
На следующий день Анна должна была снестись с представителями портных и мобилизовать нужное количество опытных и надежных «работников и работниц иглы».
Гораздо труднее был вопрос о том, кого привлечь в качестве полицейских и, в особенности, кого назначить «ротмистром».
Вопрос осложнялся тем, что дело происходило в Польше, где даже хорошо владевшие русским языком говорили с польским акцентом.
Мы наметили одного бывшего офицера.
На следующий день я побывал у него. Он посмотрел на меня, как на сумасшедшего.
— Что вы, это несомненный провал! Я кончать самоубийством не собираюсь. Ни за что!
Обескураженный этим ответом, я направился к Юру, о котором мы накануне только вскользь упомянули в беседе.
Я вкратце рассказал ему, в чем дело. Он заволновался.
— Десять человек, говорите? Верная смерть? Вот что делают, мерзавцы.
Я терпеливо выслушал все восклицания, полагая, что он в конце концов перейдет к сути моего предложения. Но на его воображение больше подействовало сообщение о предстоящей казни десяти человек, чем проект их спасения. Он все повторял:
— Десять человек... Десять человек...
Я перебил его:
— Их можно спасти. Согласны принять в этом участие?
— Пойду, на все пойду! Мерзавцы!..
Я объяснил ему, какая роль возлагается на него. Он не возражал.
— А как вы с русским языком?
— Плохо.
Он перешел на русский язык. С построением фраз еще можно было мириться, но акцент... И тем не менее, за отсутствием другого подходящего кандидата, пришлось остановиться на нем.
Впоследствии, для того чтобы как-нибудь оправдать этот предательский акцент, мы вновь испеченного «жандармского ротмистра» сделали нерусским и наименовали его «бароном фон-Будбергом», а «знаток» русского языка заставил его зазубрить несколько фраз, которыми ему предстояло щеголять при исполнении столь необычных для него служебных обязанностей.
И смешно и грустно было слушать, как он мучился, чтобы правильно и внушительно произнести панически действующее на нижестоящих чинуш слово «пошевеливайтесь».
— Ударение на четвертом слоге от конца! — восклицал он с недоумением. — Никогда я не смогу этого выговорить.
По внешнему виду Юр вполне подходил к роли «ротмистра»
Но зато по своему внешнему виду он вполне подходил к предназначенной ему роли: широко в обе стороны расчесанная борода, очки в золотой оправе... Я взглянул на Юра и представил его в синем жандармском мундире с погонами, аксельбантами, даже с орденом Станислава в петличке. Он подходил, вполне подходил.
Надо было подумать о «конвое», и я отправился к Анне.
Назначение «старшого» имело не меньшее значение, чем назначение «ротмистра». В то время как «ротмистр» будет иметь дело только с тюремным начальством, «старшой» должен наблюдать, чтобы при сношениях «нижних чинов» под его управлением с тюремными надзирателями и стоящими на часах солдатами были соблюдены все формы.
Роль «ротмистра» была в том отношении легче роли «старшого», что он имел дело с смотрителем тюрьмы, то есть с чином ниже, в то время как отношения между «конвоирами» и находившимися в тюремном замке надзирателями и часовыми были отношениями равных к равным. Мало того, у «ротмистра» не должно быть никаких отношений с намеченными к увозу заключенными, а «конвоирам» предстояло при их приемке обращаться с ними не лучше, чем обращаются неподдельные конвоиры.
Но в данном случае мы с Анной действовали наверняка. Мы знали подходящего человека. Это был товарищ Марцелий. Спокойный, стойкий, уравновешенный, находчивый, сознательный революционер, уже не раз в минуты опасности проявлявший полное хладнокровие, он вполне годился для этой ответственной и опасной роли. Явившись по нашему зову, он, не перебивая, выслушал нас, обстоятельно расспросил обо всем, что ему в плане казалось неясным, а затем, без всякой рисовки, спокойно заявил:
— Согласен.
Вместе с ним в этот же день мы наметили будущих «конвоиров», вызвали их, договорились. Рабочие по-рабочему отнеслись к нашему предложению:
— Надо выручить. Согласны.
Только «Лысый», увлекающийся, стремительный, уже перед самым уходом потребовал:
— Одно условие, товарищи: после увоза я буду внутри кареты и первый объявлю, что мы увозим их на свободу.
* * *
Подготовка подвигалась вперед.
Я снесся с нашей военной организацией, и она немедленно выделила офицера-инструктора, который должен был в самый короткий срок обучить будущих «конвоиров» да и самого «ротмистра» всему, что по военной линии им может понадобиться, и перед самой отправкой проверить, нет ли какого изъяна в форме. Мы знали о провалах из-за несоблюдения установленной формы и заранее приняли меры, чтобы с этой стороны полностью себя обезопасить.
Инспектору я велел явиться на квартиру, куда должны были собраться все его будущие питомцы, и в этот же вечер, придя на эту квартиру для проверки, все ли в порядке и движется ли дело, я был свидетелем единственной в своем роде муштровки.
И инструктор и все инструктируемые, без сапог — кто босиком, кто в одних носках, чтобы не производить никакого шума, — по команде то поворачивались, то сдваивали ряды, то шагали гуськом, один за другим, то строились по-двое, по-четверо. Все это проделывали молча, сосредоточенно, и только полушопотом произносимая команда нарушала тишину. Мое появление на несколько минут прервало занятия. Офицер-инструктор до такой степени проникся своей ролью, что скомандовал:
— Смирно!
Но тут же спохватился и под дружный хохот всех участников муштры поправился:
— Нет, нет. Вольно!
Не утерпела и Анна. И она явилась проверить, как идет учение. Офицер нас успокоил:
— Превосходно усваивают. Прямо диву даешься.
Эта сторона дела была налажена.
Инструктор и все инструктируемые, без сапог — кто босиком, кто в одних носках, — маршировали по комнате.
Мы с Анной удалились. Я взял ее под руку, и мы, ничем не отличаясь от сотен встречавшихся нам воркующих парочек, направились к ней на квартиру, не вызывая никакого сомнения у рассыпанных по всему городу солдат, у полицейских и жандармских обходов.
На квартире Анны мы еще раз подробно проверили, что уже сделано, что еще предстоит сделать.
Бумагу с перечислением имен, отчеств и фамилий всех заключенных за подписью обер-полицмейстера изготовляло наше паспортное бюро. Завтра мы получим ее. Остановка лишь за исходящим номером и за датой отправления, которые должны быть написаны теми же чернилами и тем же почерком, что и подпись обер-полицмейстера. Запрос относительно очередных исходящих номеров уже передан в тюрьму, и с этим задержки не будет.
Бумагу эту вручит «фон-Будберг», а я за час до прихода наших в тюрьму от имени обер-полицмейстера передам по телефону приказ смотрителю о подготовке заключенных к отправке. Получив такой приказ от «самого Майера», смотритель не станет его проверять. К тому же я ему скажу, что письменное требование об отправке будет вручено ему лично жандармским ротмистром.
На этом мы окончательно остановились.
Обмундирование и вооружение заказано и будет доставлено на следующий день на ту квартиру, из которой отправится в тюрьму отряд мнимых полицейских.
В отношении военной выправки от полицейских требовалось гораздо менее, чем от жандармов; приготовить полицейскую форму тоже было легче, чем жандармскую. А так как, по наведенным нами справкам, случаи конвоирования полицейскими смертников были в цитадели довольно часты, то мы и остановились на том, чтобы преобразить наших товарищей не в жандармов, а в полицейских. Было учтено и то, что рабочим тоже легче будет разыграть роль городовых, чем жандармов.
Предстояло решить вопрос о квартире. Это была нелегкая задача.
Квартира, из которой выходят десять полицейских во главе с жандармом, неизбежно должна обратить на себя внимание не только жильцов всех соседних квартир, но и всего околотка. Скрыть от населения Варшавы факт увоза десяти смертников из тюрьмы власти не смогут, если бы даже и захотели. А как только по городу разнесется весть об увозе их поддельными полицейскими, нетрудно будет сопоставить этот факт с уходом из квартиры неизвестно откуда и как появившихся в ней полицейских.
Ясно, что обнаружение этой квартиры может дать охране нить, по которой она доберется до клубка, и тогда последует замена одних смертников другими.,
Поэтому вопрос о квартире был серьезнейшим вопросом, от которого зависел удачный исход всего этого рискованного и опаснейшего предприятия.
Нам удалось его решить только благодаря тем охранным мерам, какие принимала в то время полиция в связи с военным положением. Одной из этих мер было распоряжение о том, чтобы во всех домах с проходными дворами были и днем и ночью открыты только одни ворота.
— Квартиру надо будет устроить в одном из домов с проходным двором, — предложила Анна.
Я не понял, в чем суть этого предложения.
— Через закрытые ворота можно будет их незаметно выпустить, а ключ к этим воротам надо сделать завтра, же, сняв предварительно с замка восковой слепок.
Она знала такую квартиру на Иерусалимской улице, на первом этаже. Ход в нее вел прямо из ворот.
— А хозяева?
— Свои люди, вполне благонадежные. Я этим займусь завтра с утра и слесаря заодно с собой захвачу.
Она была неутомима. На следующий день она сообщила мне, что уже все устроено, и предложила самому проверить, отвечает ли эта квартира своему назначению.
Я проверил. Лучшего нельзя было желать. Анна радовалась, как ребенок, подробно рассказывая, как ловко можно будет через задние ворота незаметно выпустить одного за другим всех «полицейских».
— Дворник, понимаете, в тех воротах. Через эти ворота никто не ходит.
Она чуть не прыгала от радости.
— Ну, давайте теперь рассмотрим, что еще нужно, — сразу перешла она к делу.
— До проникновения в тюрьму все налажено, но вот обратный путь их для меня не ясен.
Мы занялись этим вопросом и сразу наткнулись на новое затруднение.
— Сдадут их, — мы иначе, как «они», не говорили о смертниках, — наши поместят их в тюремной карете. Но ведь кучер-то тюремный! Что с ним делать? Когда он заметит, что конвойные указывают путь не по направлению к цитадели, он может остановить лошадей на первом же перекрестке, где стоит цепь солдат, и тогда все провалится: и наши погибнут и освобожденные.
Мы уже ранее решили каждому из «полицейских» дать запасной револьвер для освобожденных, но вооруженное сопротивление двадцати человек, когда весь город был наводнен солдатами и казаками, заранее обречено на неудачу.
Я предложил усыпить кучера соответственно приготовленными папиросами, так как обезвредить кучера нужно было без малейшего шума.
— А если он не курит?.
— Пригрозить.
— А если он не испугается, зная, что на каждом углу у него вооруженная защита?
Мы вызвали на совещание Марцелия, будущего «старшого».
— Пустое! Двадцать человек уж как-нибудь справятся без шума с одним.
Ни меня, ни Анну этот ответ не удовлетворил.
— В этом деле все детали должны быть предусмотрены.
— Ладно. Мы обсудим этот вопрос сами. Можете быть спокойны. Положитесь на нас. Что-нибудь придумаем. Это не так уж трудно. Меня беспокоит другое: куда мы их повезем?
— За город, — ответили мы с Анной в один голос.
— За город-то за город, но куда именно? Ведь место-то должно быть закрытое. Карету в открытом поле оставить нельзя, да и этого злополучного кучера надо будет запрятать в таком укромном месте, чтобы он не скоро оттуда выбрался.
Марцелий был прав. Мы об этом раньше не думали.
— У вас есть какие-нибудь предложения по этому поводу? — обратился я к нему с вопросом.
— Нет. Думал, думал, но ничего не мог придумать.
На нас навалилось новое затруднение. Неужели из-за этого лопнет все предприятие?
— Нужно найти выход, — прервала Анна молчание.
— Отложим этот вопрос до утра, авось за ночь что-нибудь придумаем.
— А пока обсудим дальнейшие моменты, — предложила Анна. — Тюремная карета прибывает на место...
— ...В нее мы вталкиваем кучера, — перебил ее Марцелий. — и запираем на ключ. Пока откроют дверцы и его освободят, мы все-таки выиграем немного времени.
— Верно. Но там же «полицейским» предстоит превратиться в штатских,
— Это легко: под полицейской формой каждый будет одет в штатское.
— Это-то легко, но с оружием что вы сделаете?
Это был трудный вопрос. Прохожих, в особенности ночью, в то время по нескольку раз обыскивали. Обнаружение оружия решало судьбу человека.
Допустить, чтобы люди после увоза заключенных из-за двадцати револьверов попали в руки жандармам, было по меньшей мере дико. Выход из этого напрашивался сам собой: как ни дорого для партии оружие, но придется его бросить.
Но такое решение было решением без хозяина.
— Мы об этом уже говорили, — сообщил Марцелий, — но публика единогласно отвергла это: так прямо и говорит: «Оружия не дадим».
Со стороны рабочих, тосковавших по оружию и приобретавших его по временам с большим риском и жертвами, такой ответ был вполне понятен. Но для нас ясно было, что платиться жизнью за сохранение оружия, которого все же не сохранишь, нельзя.
— Придется уговорить их.
— Уговаривал... Никакие доводы не действуют. Говорил о дисциплине, но и это не подействовало. И слушать не хотят!
Новое затруднение... Сколько таких затруднений еще предстоит решить впереди!
— Ладно, — решила Анна. — Чем рисковать всеми, рискнем одним. Освобожденных придется везти за город. Когда установим место, куда их повезем, то туда же должен притти один из рабочих этого района, живущий вне городской черты, и забрать все револьверы к себе, а оттуда мы их уж как-нибудь сплавим. Давайте дальше. Для каждого из освобожденных нужна квартира, где он сможет привести себя в приличный вид: переодеться, побриться. На этих квартирах должны уже ждать железнодорожники и моментально, первыми поездами — все равно товарными или пассажирскими — направлять их до границы. Прежде чем жандармы хватятся, они должны быть если не на самой границе, то во всяком случае далеко. Квартиры уже намечены, железнодорожники подобраны, костюмы приготовлены. Я купила уже и бритвенные приборы.
— А «полицейские»?
— Кое-кого, по крайней мере на время, тоже сплавить придется. Даже представить себе нельзя, какую кутерьму поднимут после этого жандармы! Пойдут повальные обыски и аресты... Только ни в чем не заподозренные могут остаться.
Мы долго еще обсуждали все эти детали.
Было ясно, что везти заключенных придется за город, и мы с Анной ранним утром отправились на разведку.
День был ясный. На небе ни облачка. Ранняя прогулка за город воркующей парочки ни в ком не могла вызвать подозрения. Город только что просыпался; мы встречали по пути рабочих, идущих на фабрики и заводы, и крестьянские телеги со всякой живностью, направляющиеся в центр города. По мере приближения к окраине мельчали здания, а затем пошли огороды: гряды картофеля, капусты, моркови, свеклы. Немного поодаль от дороги стоял деревянный забор. В тот момент, когда мы подошли к забору, распахнулись ворота и выехала телега, нагруженная огурцами. Сидевший на телеге человек остановил лошадь, закрыл ворота, а затем через узкую калитку сбоку вновь вышел и аккуратно запер калитку на замок. Анна схватила меня за руку.
— Вот, вот!.. Смотрите!
Да, это было то, что нам нужно.
В тот момент, когда мы подошли к забору, распахнулись ворота и выехала телега.
Человек сел на телегу, хлеснул{1} кнутом, и телега покатилась по направлению к городу, а мы медленно подошли к забору.
— И недалеко...
— И вначале то же направление, что и в цитадель.
Забор был высокий, плотный, нигде ни щелочки. Мы осмотрели его со всех сторон. Но этот осмотр нас мало обрадовал.
— Только бы внутрь проникнуть, — волновалась Анна. — Ворота запираются изнутри... повидимому, перекладиной, которую можно будет сдвинуть. Но как проникнуть внутрь? Ведь это какая-то крепость!
В одном месте к забору плотно прилегало дерево, ветви которого над забором свешивались по ту сторону огорода, Я указал на него Анне. Вход в крепость был найден.
— Но там может быть цепная собака. Она поднимет лай, и тогда...
— Кто же из наших живет в этой местности? — напрягала Анна, память. — Погодите, погодите... Да Стефан живет тут недалеко! Да, да, пойдемте к нему.
К счастью, мы застали Стефана дома. Наше появление в такое необычное время, обеспокоило его.
— Что случилось?
— Ничего. Дело есть.
Он с любопытством уставился на нас.
— Тут, недалеко от вас, не то огород, не то фруктовый сад, со всех сторон огороженный высоким забором. Нам непременно нужно знать, есть ли на перекладине внутри замок, или она просто задвигается в скобку.
Он недоумевающе глядел на нас. Таких поручений ему до сих пор не приходилось выполнять.
— Зачем вам это?
— Узнаете после. Но это нам надо знать поскорее. Можете это сделать?
— Конечно, могу, но ничего не понимаю.
— И не надо понимать, — со смехом перебила его Анна. — Можете на нас положиться. Это очень важно.,
Нужную справку мы получили раньше, чем предполагали.
Стефан ушел в другую комнату. Оттуда донесся его бас: «Янек», позвал он кого-то, а минуты через три он вернулся к нам.
— Никакого замка на перекладине нет.
— А цепная собака есть там?
— Что же вы раньше не сказали, что и это вас интересует? Что это вы, малину воровать собираетесь? — пошутил он.
Опять был вызван Янек.
— Какой-то всезнающий Янек, — улыбнулась Анна.
— Нет собаки, — сообщил Стефан.
— Откуда вы узнаете все это?
— Сынишка у меня постоянно туда лазит. Того и гляди, голову себе свернет. Все за малиной да за крыжовником.
Мы перешли к делу и предложили ему точно изучить всю обстановку.
— Зачем?
Мы посвятили его в свои планы.
— Вам придется быть на огороде, когда наши подъедут, сразу распахнуть ворота и, как только карета въедет во двор, закрыть их. Увоз состоится ночью. Револьверы перебросим через забор поблизости от дерева, а вы, выпустив наших и закрыв ворота, перелезете через забор и отнесете оружие к себе. Но как вы выберетесь из огорода? — вдруг перебила Анна самое себя.
— Ну, Янек перелезает, а я не перелезу!
— А как у вас с казаками и солдатами?,
— К нам, в рабочие поселки, они неохотно заглядывают.
— Ну, ладно. В этот же день мы оружие от вас сплавим.
Анна до того расчувствовалась, что у нее явилось желание приласкать Янека, выручившего нас. Но я воспротивился этому: мальчик не должен был знать о нашем визите.
— Мы вас заранее предупредим, когда надо будет дежурить на огороде.
И, попрощавшись с Стефаном, мы направились обратно в город.
— Как будто все налажено, — подвела Анна итог нашей экскурсий.
Наше появление на заседании Центрального комитета удивило всех. С того момента, когда Центральный комитет отнесся так скептически к проекту Вита, мы на заседаниях не бывали. Все были уверены, что мы пришли, так сказать, с повинной, с признанием, что мы увлеклись фантазией.
— Ну, что? — ехидно спрашивали нас.
Мы не торопились с ответом и терпеливо ждали, пока все соберутся.
— Вот услышите.
Когда все собрались, я начал свой доклад с требования, которое сразу приковало внимание всех.
— Надо, чтобы Центральный комитет заранее составил воззвание к рабочим об освобождении десяти смертников. Предлагаю это воззвание озаглавить «Наша амнистия»[1].
— Не увлекаетесь ли вы? — с сомнением в голосе спросил Ян.
— Как будто нет. Проверьте. За этим мы и пришли. — И я подробно доложил о всех наших приготовлениях.
И прежние скептики изменили свое отношение к делу, убедившись, что это именно дело, а не фантазия.
Вдумчивый Ян сразу нащупал слабое место:
— А с кучером, с кучером что вы сделаете?
Мы передали содержание нашей беседы с Марцелием.
Всех, так же как и нас, не удовлетворил его ответ.
— Надо его вызвать. Это самое слабое место.
Дальнейшее обсуждение вопроса было отложено до прихода Марцелия, за которым отправилась Анна.
Его попрежнему раздражало то, что «такими пустяками» отвлекают от дела.
— Чорт знает что! Выполнение такого рискованного и ответственного дела вы доверили нам, а обезвреживание какого-то плюгавенького тюремного кучера считается настолько серьезным, что весь Центральный комитет занимается этим. Я же сказал, что мы это берем на свою ответственность.
Заметив, что этот ответ нас не удовлетворил, он еще более раздраженно добавил:
— Ну, что я вам могу сказать? На козлах сядут наши. Кучер будет посредине. Таким образом контроль за каждым его движением будет неустанный. А там видно будет... Найдется же по дороге глухой переулок, где можно будет сделать с кучером все, что понадобится.
Он был так уверен в этом, что эта уверенность передалась и другим.
— Ну, ладно, — сказал Ян. — Что же еще нужно?
— Вот что. Надо, чтобы Болеслав от имени Центрального комитета перед самой отправкой в тюрьму сказал нашим несколько теплых слов и успокоил насчет их семей в случае неудачи предприятия.
Марцелий был прав, но в тот момент настроение всех, несмотря на то, что кончились лишь приготовления, было настолько бодрое, что я серьезно сказал ему:
— Я и вам прочитаю напутствие.
— А я вас пошлю к чорту.
Приготовления были закончены. Оставалось только назначить срок выступления.
Весь этот день мы посвятили тщательной проверке всех мелочей. Все было готово. Вечером мы присутствовали на генеральной репетиции. «Ротмистр», «старшой», «полицейские», одетые в форму, поглядывали не без насмешки друг на друга.
— Только рожи подгуляли, — заметил офицер-инструктор.
«Рожи» действительно мало подходили к ролям. Кое-кто предложил прибегнуть к гриму, но всем это показалось излишним.
— Сойдет и так. Пустое! Рожи уж, наверно, проверять не будут. Не до того им будет.
— Еще бы, «пошевеливайся», — на этот раз правильно произнес Юр. — Это их заставит побегать. Некогда будет всматриваться в лица.
— Ну, товарищи, — торжественно прервала Анна эти шутки, — завтра вечером думаем... Ей не дали докончить.
— Чем скорее, тем лучше. У нас все готово.
— Завтра, так завтра, — заявил Марцелий.
И сразу все умолкли... Так на момент смолкают солдаты на фронте перед решительным боем. Я воспользовался этим моментом.
— Товарищи! Мы все уверены в успехе, но, передавая от Центрального комитета привет и пожелание успеха всем участникам, я уполномочен Центральным комитетом заявить вам, что, как бы ни обернулось дело, попечение о ваших семьях партия берет на себя. Я, лично наблюдавший все время за приготовлениями, не колеблясь, заявляю: успех несомненен, и если Центральный комитет велел мне сообщить вам о принятом решении, то только потому, что кое-кто из вас, считая, что участие в этом деле — его долг как партийца, все же мучается вопросом, что станет с его семьей в случае, если он погибнет. Пусть же каждый будет мужественным. Он выполняет свой долг по отношению к партии — партия выполнит свой долг по отношению к нему..
Меня окружили, жали руки.
У Анны блеснули слезы на глазах.
Офицер-инструктор, взволнованный, не проронил ни слова и только молча пожал всем руки.
А одиннадцать человек, которым предстояло на следующий день рисковать своей жизнью, с необыкновенной душевностью повторяли:
— Справимся... Освободим... Вот-то будет радость!
Настал роковой день. Тягостный, бесконечно длинный. Все готово, десятки раз проверено, и нечем заполнить время до позднего вечера, когда предстояло приступить к делу.
В семь часов вечера мы собрались в квартире на Иерусалимской улице. Все уже были одеты в форму.
Явился и инструктор еще раз проверить, все ли в порядке.
Разговор не клеился, и поэтому время тянулось томительно долго.
Пробило восемь. Только восемь. Еще два часа надо ждать.
В десять я встал с места.
— Ну, готовьтесь! Иду телефонировать. Не позже, чем через полчаса, я вернусь, и тогда пойдете.
Анна выпроводила меня и закрыла ворота.
Я отправился на заранее условленную квартиру и по телефону вызвал смотрителя подследственной тюрьмы.
— Кто у телефона?
— Смотритель подследственной тюрьмы.
— С вами говорит обер-полицмейстер.
— Слушаюсь, ваше превосходительство.
— Не позже, как через час, к вам явится жандармский ротмистр фон-Будберг с моим предписанием. К этому времени должны быть подготовлены к отправке в десятый павильон Варшавской цитадели арестанты. Запишите точно фамилии.
— Слушаюсь.
Я перечислил фамилии всех десяти смертников.
— Записали?
— Так точно, ваше превосходительство.
— Прочтите.
Смотритель прочитал.
— Верно. Действуйте без замедления. К его приходу все должно быть готово. Приготовьте тюремную карету. Конвоя не надо: он приведет свой конвой. Все запомнили?
— Так точно.
— Смотрите, чтобы не было задержки.
— Слушаюсь. Все будет исполнено.
Я вызвал по телефону смотрителя подследственной тюрьмы.
Первый шаг был сделан. Я побежал обратно на Иерусалимскую.
Рукопожатия без слов, но красноречивее всяких слов.
Анна через ворота поодиночке выпускала «полицейских» на улицу. Я потушил свет в комнате и прильнул к окну, наблюдая, как они пробираются на середину улицы.
Собрались, выстроились, «ротмистр» отдал команду, и они, отбивая шаг, как заправские солдаты, пошли.
Анна вернулась в комнату. Она была взволнована.
— Главное упустили... Только теперь вспомнила об этом.
— Что?
— Как они будут называть друг друга? Как будет обращаться «ротмистр» или «старшой» к ним?
— Успокойтесь. Инструктор это предусмотрел. У каждого есть своя фамилия.
Она ожила, но от волнения у нее подкосились ноги, и она в полном изнеможении опустилась на стул. Но не надолго. Не прошло и нескольких минут, как она встала, вызвала хозяйку и уже спокойно начала распоряжаться:
— Проверьте, не оставили ли они чего, и сейчас же приведите все в порядок. Чтобы ни малейшего следа не осталось... >
— Успокойтесь. Приберем.
— Мы уходим.
— Анна... — Хозяйка замялась.
— Что? Впрочем, знаю, знаю. Хотите знать, как все обошлось?
— Да.
— Завтра сообщу.
Мы попрощались и ушли на квартиру, куда должны были стекаться все сведения.
* * *
Наши отправились в тюрьму. Их там уже ждали, и, как только «фон-Вудберг» передал ключнику пакет, «старшой» зычно крикнул:
— Открывай!
Ворота открылись. «Фон-Вудберг» торопливо поднялся по ступенькам на крыльцо тюрьмы и направился в канцелярию; конвой остановился перед зданием тюрьмы. Тут же стояла карета с кучером на козлах.
Еще с крыльца «фон-Будберг» крикнул старшему надзирателю:
— Зови скорее смотрителя!
— Уже ждут в канцелярии, ваше высокоблагородие.
Навстречу вошедшему «ротмистру» поднялся смотритель.
— Все готово?
— Так точно. Выведи арестантов! — крикнул он «старшому».
На пакет, врученный «фон-Вудбергом», смотритель почти не взглянул. Он вскрыл конверт и, приобщая бумагу к делу, сообщил:
— Его превосходительство уже телефонировали.
— Знаю,— сухо ответил «ротмистр».
Мы предупредили его, чтобы он не вступал ни в какие разговоры и третировал тюремное начальство.
В канцелярию вбежал зачем-то «старшой».
— Пошевеливайтесь! — крикнул «фон-Будберг». «Старшой» исчез.
— Уже выводят, — успокаивал смотритель.
— Бумага о сдаче заготовлена?
— Так точно.
— Давайте.
Взяв бумагу, он услышал на лестнице шаги и вышел в сени.
— Один, два, три... — аккуратно проверял он арестантов.
— Прикажете в канцелярию их вести?
— Не надо. Ведите прямо во двор.
На секунду он вернулся в канцелярию. Смотритель уже подписал бумагу. Под словом «сдал» «ротмистр» своей подписью удостоверил, что «принял».
В течение этих нескольких секунд «конвойные» на дворе выстроились в два ряда, образуя коридор от крыльца до кареты. Арестантов не всех сразу вывели на крыльцо, а поодиночке, с промежутками, для того чтобы было время усадить в карету.
Они знали, что их ведут на казнь, но, окинув шпалеры «полицейских» враждебным взглядом, спокойно разместились в карете — то ли уже свыклись с мыслью о предстоящей казни, то ли дошли до такого состояния, что предпочитали смерть ожиданию изо дня в день, с минуты на минуту рокового конца.
Только Юдыцкий, энергичный парень, выйдя на крыльцо, оглянулся по сторонам, словно ища щелочку, через которую можно было бы прошмыгнуть за ворота.
Но «старшой» оказался на высоте положения.
— Ну, ну, смотри у меня! — Он схватил Юдыцкого за плечо и грубо подтолкнул к карете.
На крыльце появились «ротмистр» со смотрителем и издали наблюдали за размещением арестантов.
— Буйные?— спросил «ротмистр».
— Есть и буйные...
— Иванов!
«Старшой» вытянулся в струнку.
— Пять человек внутрь, двое на козлы, ты и еще двое сзади!
— Слушаюсь, ваше высокоблагородие.
«Полицейские» разместились согласно приказанию, «старшой» ждал дальнейших распоряжений.
— Я поеду вперед и у ворот цитадели буду дожидаться.
— Слушаюсь.
— Трогай!
Ворота открылись, и карета медленно выкатилась на улицу. «Ротмистр», удостоив смотрителя рукопожатием, двинулся вслед за каретой.
Было половина первого ночи, когда,он подошел к квартире, в которой мы дожидались известий. Предупрежденный о том, что к нам будут являться люди, дворник, свой человек, партиец, сразу открыл ворота. Юр вбежал в комнату.
— Готово!— радостно сообщил он нам.
Мы бросились его целовать.
Он тут же сбросил форму и минут через пять ушел.
— Готово, но еще не совсем, — вздохнула Анна. — А как там дальше?.
* * *
Молча, со стиснутыми зубами, сидели в карете-клетке обреченные.
Молча, еле сдерживая себя, сидели и «полицейские».
И вдруг все сразу изменилось, ожило. Карета покатилась по мостовой. Грохот колес заглушал шум.
«Лысый», сорвав шапку с головы, радостно крикнул:
— Товарищи! Узнаете меня?.. Я — «Лысый». Смотрите! Мы украли вас, везем на волю.
Освобожденные глядели, пораженные, не веря своим ушам, не зная, действительность это или сон.
— Правда, правда! — подтверждали другие «полицейские».
В карете творилось нечто невообразимое. Люди обнимались, целовались, жали друг другу руки, на один момент совершенно забыв, что дело пе доведено до конца, что на пути к освобождению могут еще встретиться препятствия.
Один из «полицейских» прервал это ликование.
— Братцы, о револьверах забыли?.
Еще момент, и освобожденные были вооружены браунингами.
— На всякий случай, — пояснил «Лысый». — Нас двадцать... Если придется, пробьемся.
Вдруг карета остановилась.
— Что это?
Все вытащили револьверы из кобур.
— Что случилось? — сунулся было «Лысый» к окошечку в дверях кареты.
— Молчите! — прошептал по ту сторону двери Марцелий.
Это он остановил карету, крикнув:
— Стой! Колесо!..
Кучер слез с козел и подошел к колесу, над которым, нагнувшись, что-то мастерили двое «полицейских». Он тоже нагнулся, но в этот момент был схвачен внезапно, как клещами, за горло.
Ему заткнули рот платком и втиснули внутрь кареты.
— Трогай! Погоняй!
Только тогда сидевшие внутри сообразили, чем была вызвана остановка.
Кучер нагнулся, но в этот момент был схвачен внезапно, как клещами, за горло.
— Лежи смирно, а то убьем! — крикнул кто-то лежавшему без движения на полу, перепуганному насмерть кучеру.
А карета двинулась дальше, за город, к огородам. Ворота огорода открылись, карета врезалась в огуречные гряды, и ворота вновь закрылись.
Началось превращение «полицейских» в штатских. Стефан обходил всех, собирал револьверы и складывал их в мешок.
— Погодите. Тут для каждого летнее пальто и шапка. В кармане пальто адрес, куда ему явиться.
Об этом позаботилась Анна.
— Кучера запереть в карете, — распорядился Марцелий.
— Готово.
— Уходить со двора поодиночке, каждый по своему адресу.
И за несколько минут двор опустел. Остались лишь Стефан и Марцелий.
— Ну, Марцелий, идите и вы, а я запру ворота.
— Запирайте. Я переберусь через забор.
— Зачем?
— Когда вы будете уже с той стороны забора, я переброшу вам мешок с револьверами, это будет вернее... А то как раз кто-нибудь подвернется.
Заперев ворота, Стефан взобрался на забор.
— Никого нет, давайте.
Сошло и это. Ушли и они.
Марцелий отправился к нам с докладом.
На этот раз и его пробрало. Мы радостно бросились к нему. В другое время он «осадил бы нас назад», но сейчас он трогательно и нежно расцеловался с нами.
Четыре часа утра. На дворе уже светло. За чаем, который вскипятила Анна, Марцелий рассказывал нам, как все происходило.
Неожиданно кто-то сигнальным знаком постучал в двери квартиры.
— Кто это может быть?
Мы с недоумением глядели друг на друга. Кроме Юра и Марцелия, никто не должен был приходить к нам.
Вошел один из «полицейских» — Бартек. Он был бледен, как полотно.
— Адрес в шинели оставил. Торопился...
Сразу испарилось радостное настроение.
— Фамилию не помните?
— Фамилию помню — Павловский, но адрес…
Анна знала адрес.
— Вот что, — сразу решила она, — идите вы с Марцелием к Павловским и немедленно уведите их с квартиры куда-нибудь в другой район. Если успеем — часа через три, раньше нельзя будет, — мы вывезем и их пожитки, а не успеем — пусть пропадают, лишь бы людей спасти. Идите, надо торопиться.
Они ушли.
Мы не беспокоились за Павловских. Прежде чем найдут, разберут адрес и явятся с обыском, пройдет несколько часов, а тем временем Павловские уже будут в надежном месте.
Несмотря на это, радостное чувство, охватившее нас после появления Марцелия, рассеялось.
В семь часов, уже на другой квартире, мы должны были получить сведения, как обошлось дело с отправкой освобожденных по железной дороге к границе, а Стефан должен был туда же сообщить, поднята ли уже полицией тревога.
До шести приходилось оставаться на этой квартире без дела.
Это было особенно томительно.
— Как никак, а большое дело сделали! Что-то теперь скажет Ян? — развлекал я беседой Анну, почувствовавшую страшную усталость только после того, как дело было сделано.
Она прилегла, чуть ли не каждую минуту проверяя по часам, не пора ли итти.
В шесть мы отправились на другую квартиру.
Как нам стало известно впоследствии, как раз в это время подъехал на телеге к огороду владелец, остановил лошадь, отпер калитку и, как ужаленный, шарахнулся обратно.
— Караул!
Сбежался народ, позвали полицейского, и собравшаяся толпа валом повалила через калитку в огород. Стефан был в этой толпе.
— Не трогай, не трогай! — кричал перепуганный городовой, подавая свисток за свистком. Прибежали другие городовые и околоточный.
— Вишь, вишь, штуки какие!
Он велел полицейским очистить огород от собравшихся, поставил городовых перед калиткой, а сам отправился звонить по телефону приставу. Полчаса спустя явился и пристав.
— Другого места не нашли. Социалисты окаянные! Непременно в моем участке...
Взором опытного сыщика окинул огород. Увидев разбросанную но всему огороду полицейскую одежду, он догадался.
— Убили и тут же закопали, черти. Откапывать придется.
Он подошел к карете.
— Заперта. В ней, должно быть, убитые. Ничего не трогать до прихода следователя!— отдал он приказ околоточному, сел в пролетку и отправился в участок протелефонировать о случившемся обер-полицмейстеру.
С этими известиями явился к нам на квартиру Стефан и немедленно же вернулся обратно. Освобожденные в это время уже все мчались в поездах к границе.
Только часам к девяти прибыли на место происшествия жандармы.
Тщательно осмотрев весь двор, руководивший осмотром жандармский полковник подошел к тюремной карете. Он рванул что есть силы за ручку дверцы, но та не подалась.
— Слесаря!
Явился слесарь. Открыли дверцы... и оттуда вытащили еле живого кучера со связанными назад руками. Его не развязали, вынули только изо рта платок.
Он еле держался на ногах.
— Ты кто?
— Кучер.
— Кто?
— Кучер из подследственной тюрьмы.
— Кто это тебя так?
— Полицейские.
— Хороши полицейские! Ты был в сговоре с ними?
— С кем?
— Ну, там видно будет. С конвоем отправить его в охрану!
Только и удалось установить жандармскому полковнику, что карета из подследственной тюрьмы. Он отправился с докладом к обер-полицмейстеру Майеру.
На этот раз ему не пришлось дожидаться приема у обер-полицмейстера.
Обыкновенно кучер, отвозивший арестантов, возвращался немедленно же обратно в тюрьму. Этой ночью он не возвратился, в тюрьме беспокоились. Смотритель решился потревожить Майера и рано утром позвонил дежурному по полиции.
Это совпало по времени с сообщением пристава.
Жандармский полковник явился с докладом к оберполицмейстеру Майеру.
Обер-полицмейстер ждал доклада жандармского полковника.
Он рвал и метал.
— Я сам поеду с вами в тюрьму!..
— По чьему распоряжению вы отправили арестантов?— накинулся он на смотрителя
— Вашего превосходительства.
— По моему?
— Да, вы изволили телефонировать.
— С ума вы сошли!
— А вот и бумага. Обер-полицмейстер впился глазами в бумагу.
— Подпись моя, но я не подписывал. Арестовали и смотрителя. Из его допроса узнали о «фон-Будберге», о телефонировании. Кучер рассказал, как управились с ним.
— Вот они до какого нахальства дошли! —возмущался обер-полицмейстер.
Часа через три по всей Варшаве была расклеена наша прокламация с крупным заголовком:
«НАША АМНИСТИЯ»
В ней сообщалось, что мы не ожидаем амнистии ни от кого, а берем ее сами и перечислялись фамилии «амнистированных» нами лиц.
Доведенные до бешенства жандармы бросались во все стороны, производили обыски, аресты, но освобожденные были уже за пределами досягаемости, а из участников освобождения не пострадал никто.
