Наконец, пришел день, когда сомкнулось вокруг нас кольцо фашистских войск. Связь с тылами была перерезана. Усилился минометный обстрел по расположению бригады. Дуболь принял решение — вырваться из кольца, немного отступить и закрепиться на новой позиции в ожидании подхода подкреплений. Но как прорваться! Сосредоточившись всеми остатками сил в одном месте, или же, пользуясь лесистой местностью, выходить из окружения в нескольких местах сразу? Обдумав создавшуюся обстановку, Дуболь сказал комиссару:
— Принимаю решение: выходить из окружения только организованно, одновременно в более слабом мессе линии, занятой противником. Надо вмешаться в его порядки, смять и выйти вот сюда, — он ткнул пальцем в порванную карту и проговорил уверенно: — Здесь будет выгодная позиция… При выходе не допускать густых скоплений.
Начался прорыв. Разгорелся бой. Пули, простые и разрывные, звучно шлепались о стволы деревьев. Рвались мины, снаряды. Мы пробились. Но в разгаре боя сам полковник Дуболь — любимец бойцов и командиров, — был смертельно ранен. Пуля попала ему в живот навылет. Двое крепких моряков несли его на носилках. Рядом шел комиссар, хмурый а растерянный. Он поглядывал на искаженное в предсмертных муках лицо полковника. «Не выживет. Вынести бы живого или мертвого…»
А Дуболь, силясь приподнять голову, оглядываясь по сторонам, твердил:
— Выходите организованно, без паники… Берегитесь минометов… Поражаемость в лесу ничуть не меньше… Я отвоевал свое… Ты чего, комиссар, нос повесил? Занеси меня в список коммунистов. Бодрей… Бодрей, товарищи…
Комиссар взял его за руку и, шагая рядом с носилками, волнуясь, заговорил:
— За тебя, за жизнь твою боюсь, полковник!
— А что за меня робеть? Я не всех лучше. Вон какие молодые орлы погибают. Так надо. Не зря. За дело великое, правое… Старуха-смерть все равно законная жена каждому… Родимся случайно, умираем неизбежно. Кому в постели, а мне, кажется, суждено на носилках… Веселей, комиссар, веселей… мелкими группами. Патроны бережно…
И еще минут десять говорил он что-то, отрывисто и неясно. Потом стал звать кого-то, неразборчиво. Называл какое-то имя. Вскоре он затих. Комиссар дотронулся до его упавшей руки. Все было кончено. Дуболь умер.
Между тем по его приказу остатки бригады по-ротно, пo-взводно рвались сквозь кольцо окружения. Противник, из боязни нанести поражение своим войскам в такой сумятице, ослабил огонь, расступился. Выход завершился. В замкнувшемся кольце остались только убитые.
Мы заняли новый рубеж. Сюда подошел полк, которым командовал подполковник Азаров.
Получив приказ итти на выручку нашей бригаде, Азаров отлично понял, насколько серьезна задача, поставленная перед ним: с полком устоять против дивизии, занявшей стратегически выгодные опорные пункты на сопках.
Командование полагалось на Азарова, в его храбрости и умении воевать не сомневалось. Еще на Медвежьегорском направлении он со своим полком показывал чудеса храбрости, дерзко и неожиданно прорывался в тылы противника и наводил страх на немцев и финнов. Недаром соединение, в которое входил и полк Азарова, немцы называли «дикой дивизией».
Ко времени прибытия на Кестенгу Азаров уже пять раз был ранен, о чем сам он обычно умалчивал. О храбрости его ходили легенды. Недаром ему первому на Карельском фронте было присвоено звание Героя Советского Союза.
Развернув в боевые порядки свои подразделения, Азаров решительно повел полк в наступление. Немцы не выдержали, оставили ряд высот, отступили.
Сам он. не умевший щадить себя, с наганом в руке шел впереди атакующих. В бою он получил еще три ранения. Ни на какие уговоры товарищей отправиться в медсанроту он не обращал внимания:
— Пока я жив, я не оставлю своих бойцов.
Перевязав раны, Азаров продолжал руководить боем всюду шел впереди.
Участь полковника Дуболя постигла и его. Две вражеских пули прошли сквозь сердце героя.
Весть о смерти Азарова быстро облетела ряды бойцов С удвоенной яростью азаровские храбрецы бросились на врага. Громовое, дружное «ура» неслось по лесу.
Враг был отброшен.
Еще долго после смерти Дуболя и Азарова в их адреса поступали добрые, ласковые письма от родных и друзей долго вспоминали их бойцы и командиры.
Понемногу, день ото дня, я начинал привыкать к фронтовой обстановке, к повседневным схваткам с врагом.
В промежутках между боями и даже во время ах, в лесу, где проходил фронт, неумолчно раздавался стук топоров, звон пил. С треском валились на обнаженную весеннюю землю столетние сосны и ели, не ожидавшие себе такой благородной участи — пойти на укрепления, в помощь и на защиту людям, пришедшим в эту глушь отстаивать свою родную землю. Строились траншеи, землянки, блиндажи, дзоты. Противник посылал авиацию бомбить передний край строящейся обороны, пытаясь помешать нашим войскам закрепиться. Но оборона крепла. Выход к магистрали запирался на прочный замок: подходили по шоссе к линии фронта артиллерийские и минометные части. По обеим сторонам дороги, прячась в чаще леса, тарахтели танки; появились загадочные «катюши». На посадочных площадках, в земляных гнездах, под прикрытием ветвей, притаились наши самолеты и английские «харикейны», прозванные бойцами «харитошами»…
Бойцы построили мне уютную, пахнущую свежей сосной землянку.
Через отдел укомплектования я разыскал Ефимыча, попавшего в дорожно-строительный батальон, и взял его к себе связным. Придя в мою землянку со своей неразлучной «трехлинейкой», двумя гранатами, противогазом и небольшим вещевым мешком, Ефимыч расположился у дверей на узких нарах, сделанных из трех дощечек. Первым делом он попросил:
— Скажите мне, товарищ капитан, про мои обязанности.
— Обязанности, Ефимыч, очень простые и не тебе о них спрашивать. Ты солдат мозговитый, бывалый, а мне такой и нужен. Будь моим помощником и хорошим товарищем, а остальное все приложится…
— Постараюсь, товарищ капитан.
В первый же день он привел в надлежащий вид землянку. Промасленную бумагу в окошке заменил настоящим стеклом из кабины разбитой автомашины. К бездействовавшей до того печке приладил трубу, спуск в землянку и ее поверхность замаскировал прутьями. У письмоносца добыл несколько старых журналов, плакатов и вырезками иллюстраций заклеил стену, на которую падал свет из единственного оконца. Грубо обтесанный столик устлал газетами, сделал вешалку, сделал две полочки. Свой уголок отгородил натянутой плащпалаткой. Другую плащпалатку растянул под потолком, чтобы не капало, и затопил печку.
— В таких условиях воевать можно, — с удовлетворением заметил я, придя в натопленную землянку и почуяв запах разогретых щей. — Кажется мне, что мы здесь, Ефимыч, продержимся долгонько.
— Начальство больше знает, — скромно ответил тот.
Время шло. Оборонительная, позиционная война на Севере принимала затяжной характер. Редко, очень редко вспоминали в сводках Информбюро Карельский фронт.
В одном из своих фельетонов Илья Эренбург как-то сказал, что о Карельском фронте мало пишут, но много думают.
— Ничего, пусть думают. Придет время, заговорят, — успокаивали себя карельские фронтовики и делали свое дело.