Хвала вам будет оживлять

И поздних лет беседы.

Певец в стане русских воинов

Часть первая

I

12 июля, часу в 11 ночи, по узенькой улице Орши, небольшого городка Могилевской губернии, окинутого грозными биваками французов, пробирались двое, оглядываясь поминутно на все стороны и разговаривая между собою так тихо, что самый чуткий фискал побожился бы, что они молчали. Один из них, высокий, осанистый, лет за пятьдесят человек, был жестяных дел мастер Ицка Шмуйлович Варцаб, кагальный города Орши, человек уважаемый между земляками, имевший на большой улице, недалеко от рынка, собственную свою мелочную лавочку и ежегодно возивший на ярмарку в Красный, а иногда отправлявший и в Смоленск высоко и широко нагроможденный воз звонких своих рукоделий. Другой, лет восемнадцати, длинношеий, сухощавый, с большими серыми, навыкате, глазами и полуоткрытым ртом - был портной Берка Мардухович, племянник Ицки Варцаба.

- Ни лоскутка бумаги, - ворчал первый, пощипывая себе усы с уловкой, чтоб засторонить звуки голоса, - ни гроша денег чтоб не было с тобой, Берка. Боже тебя сохрани! Пуля и петля!

Молодой шел задумчиво, или, может быть, рассеянно; при последних словах он вздрогнул и поднял глаза на своего спутника.

- Не гляди так зорко, - продолжал первый, - иди себе прямо да слушай, что я говорю: никаких записок не бери с собой, ни лоскутка бумаги, ни даже ребячей мерки. Все может показаться подозрительным, а при малейшем подозрении сгинешь как собака.

Разговор временно пресекся; едва-едва раздавался шум походки двух приятелей.

- Видишь ли, какой свет во всех домах, - начал Ицка, повернув голову к окнам жидовских хижин, мимо которых теснилась улица, - все генералы стоят по квартирам, а из солдат одни только польские уланы в городе, другие же все в лагере; надобно часа чрез два собираться в дорогу.

- Так я теперь пойду домой, - сказал Мардухович, вытянув шею и заглядывая в глаза своему дяде, - меня такая дрожь проняла с твоих рассказов, что и в печи, кажется, не согреюсь.

В эту самую минуту брякнуло что-то вблизи евреев.

- Кто идет? - заревел вслед за сим толстый бас поляка, стоявшего на часах, за воротами дома, с которым они поравнялись.

- Солдат, солдат! - отозвался торопливо Ицка, между тем как пронзительное "ай, ай, ай!" портного мастера заглушало басистый оклик.

- Чего же ты боишься, Мардухович? - продолжал он по-польски, ободряя и себя и своего племянника. - Бояться нечего, мы свои; здесь наши приятели.

- Дьявол-жид! - вскричал спесивый поляк кампании 1812 года. - Может ли быть шляхтич тебе приятелем!

- Господин служивый, - сказал твердым голосом Ицка, имевший, как замечали в Орше, удивительный дар не теряться в бедственных обстоятельствах, - господин служивый, - повторил он с видом покровительства, - не тут ли квартира ясновельможного пана князя Понятовского? Я фактор камердинера его милости.

Лукавый Ицка очень хорошо знал, что князь квартирует в гостинице, но, казалось, сими словами хотел возбудить в поляке большее к себе уважение: имя князя Понятовского было талисманом безопасности между польской вольницей знаменитой кампании.

- Поди от меня к черту с твоим камердинером, иудино отродье! - вскричал часовой, выскочив за ворота и отвесив звонкий фухтель по плечам Ицки.

- Как ты смеешь драться, как ты можешь драться! - завопил жестяных дел мастер, отбежавши на другой конец улицы, махая руками и почти задыхаясь словами своей угрозы. - Я на тебя найду суд, - кричал он, - я пойду к капитану, к майору, к императору; я честный еврей, обыватель города, кагальный!..

- Держи его, разбойника! - крикнул часовой, тряхнув звонкими ножнами своей сабли. И хотя на улице не было ни души, но вынести подобный испуг было уже свыше сил миролюбивых евреев; в голове у них зазвенело, сотня отголосков запищала в ушах. Подхватив длинные полы своих демикотоновых сюртуков, они пустились бежать.

- Сюда, сюда, Ицка, - шептал на бегу задыхающийся Мардухович, - вот мой дом, беги сюда; слышишь, скачет за нами в погоню кавалерия. - Они перепрыгнули вправо, чрез канаву, пробежали мимо высокой с крытым двором корчмы: калитка брякнула и, укрыв двух друзей, обеспечила безопасность их крепким железным засовом; молча и с трудом переводя дыхание, они вбежали в так называвшуюся у них большую горницу, и два бледные лица, осененные ермолками и придавленные к самым нижним стеклам оконницы, долго, как бы рядом намалеванные, виднелись с улицы, к луне, прямо обливавшей палевым светом своим корчму портного Берки.

Однако же, в половине первого часа, успокоенные продолжительною тишиною на улице, два приятеля снова отперли калитку и отправились в путь; из ворот налево, пройдя вдоль канавки несколько шагов, они заворотили в узенький между огородами переулок.

- Смелей, Берка, - говорил неустрашимый жестяных дел мастер, у которого еще отзывался в плечах деспотический фухтель, - смелее пойдем; помни, что обывателям объявлено покровительство императора Наполеона, а здесь его войско, стало быть, опасаться нечего. Что на уме, то на уме, - продолжал он, понизив голос почти до точки молчания и наклонясь к уху племянника, - а на языке почтение, благодарность; слышишь?

- Слышу, слышу, - шептал отважный Мардухович, кивая своей буйной головой, которою, вытянув вперед на длинной шее, зорко оглядывался по сторонам. - С чего ты думаешь, что я оробею, я исполню свое дело как самый бравый солдат.

Евреи достигли между тем до конца переулка и, вышед на довольно широкую улицу, очутились пред освещенным домом, обставленным оседланными лошадьми и ординарцами.

- Как много огней на Почтовом дворе, - продолжал Ицка Варцаб, - гостиница набита военными, иди же за мной, Берка.

Они вошли на крыльцо Почтового двора.

- Куда вы, куда вы, - раздалось со всех сторон по-польски, - кого вам надобно?

При сих грозных звуках портной мастер исчез между лошадьми, а Ицка Шмуйлович, почтительно снявший шляпу, сложил руки на грудь, под самой бородой, загнул на сторону голову и, униженно поклонившись окружившим его пестрым, различных форм и цветов, рыцарям, составлявшим почетные конвои собравшихся в гостинице офицеров, сказал польскому конноегерю, который ближе других случился к нему, что просит доложить о себе ясновельможному пану князю Понятовскому.

- Не с ума ли ты сошел, глупец, - отвечал неприветливый усач, - разве я адъютант князя или лакей его!

- Но, ваша милость, - продолжал Ицка, - мне ясновельможный пан князь приказал прийти к себе.

- А, так вы приятели с ясновельможным паном, - отозвался улан, у которого едва еще пробивались усы, - войди же в эту комнату и спроси его адъютантов. С сими словами он отворил дверь в освещенную залу, наполненную офицерами, и указал Ицке идти туда.

Еврей, обрадованный случаю избавиться от шайки беспардонных героев, уже приготовлялся, с чего начать разговор с высокородными панами, как вдруг нога проказника улана запуталась в дверях, между костлявыми ногами его и полами черного демикотонового сюртука, и бедный жестяных дел мастер грянулся на пол с воплем и проклятиями. Его шляпа, его истертая ермолка покатились под ноги веселой молодежи, и громкий, всеобщий хохот заглушил, можно сказать, к счастию его, неосторожные слова, наскоро сорвавшиеся с его языка.

- Господа, господа, ради бога! - сказал вошедший в комнату полковник французской службы Данвиль, бывший адъютантом у князя Понятовского. - Генерал легко может услышать этот шум: его комнаты только чрез сени.

Офицеры, понимавшие по-французски, объяснили тотчас обществу о требующейся осторожности, и тишина мало-помалу водворилась. Ицка, поднявший шляпу и отыскивавший под ломберными столами последнюю утрату свою, ермолку, обратил на себя внимание адъютанта; он попросил одного польского поручика рассказать себе о его надобности и, выслушав, велел Ицке идти за собой.

Комнаты, занимаемые князем Понятовским, были по другую сторону сеней, разделявших все строение гостиницы на две половины. В первой со входа комнате, с одним на улицу окном, находился в то время ординарец, заслуженный ветеран, с поседелыми усами - редкость того времени - и камердинер князя, француз Луи, человек около сорока лет, видный, обросший бакенбардами брюнет, загоревший как араб. Ординарец сидел в углу на стуле, подле самых дверей в сени, держа на коленях свою светлую каску, подпершись локтем и пристально глядя в глаза камердинеру, который, наклонись к стоящей на окне свече, читал новый императорский бюллетень и силился кое-как передать его по-польски своему собеседнику с помощию всевозможных жестов. Вторая комната была обращена в приемный зал; она казалась довольно пространна и чиста; прямо против дверей, между окнами, висело порядочной величины круглое старинное зеркало в золотой резной раме, а на столе пред ним горела восковая свеча в походном серебряном подсвечнике, свинченном из треугольной плитки и стаканчика; направо были два окна на улицу, а налево дверь в кабинет князя.

В описываемое время в кабинете было два человека; один сидел прямо против дверей на походной кровати, толсто уложенной сеном и покрытой тяжелым опушистым ковром. Пред кроватью был большой стол, на котором лежало несколько книг, часы, лорнет и курительная трубка, стояло несколько бутылочек с духами, чернилица и две свечи, а посредине всего этого небрежно положен был золотой медальон с изображением молодой женщины. Сидевший или, вернее сказать, полулежавший на кровати человек был видный, прекрасный воин, большого роста, в синем сюртуке с большими генеральскими эполетами; одна рука его еще придерживала трубку, которую он только что положил на стол, а другая, поднятая на голову, перебирала пышные белокурые волосы и остановилась на челе. Большие голубые глаза, полные неги и силы, свежесть лица, прекрасный стан, мужественные формы отличали благородного Понятовского в толпе его земляков. Надежда энтузиастов, любимец женщин, кумир воинов, он соединял в поэтической душе своей и силу героя, и самоотвержение мечтателя. По правую сторону стола качался, вытянувшись в креслах, маршал Даву, видный мужчина, полусожженный солнцем, с улыбкою глядя на князя, с которым, по-видимому, только что перестал говорить.

- Ах, герцог! - начал Понятовский, не переменяя своего положения. - Вы ее не знали, если это утверждаете; если же вы знали ее, то худо... она лукава... О! Она лукава!

Маршал захохотал.

- Я солдат, милый князь, - сказал он, - в делах сердечных я небольшой знаток, при том же мы с ней были в нейтралитете.

Понятовский не слыхал его. Взоры его быстро и внимательно, казалось, впились в кого-то невидимого; на чело набежали мысли, улыбка негодования судорожно повела уста, он снял руку с головы и подперся ею. Даву два раза уже обращал к нему речь и не получал ответа.

- Браво, князь! - вскричал он наконец, ударив в ладони. - Какое красноречивое отчаяние!

Слова сии пробудили Понятовского. Прекрасное лицо его вспыхнуло, глаза блеснули, стан поднялся; оскорбленное достоинство отразилось во всем его существе, улыбка благородной самоуверенности осияла лицо. Он встал, перешагнул чрез вытянутые ноги маршала, сделал несколько шагов вперед и повернулся опять к нему:

- Послушайте, герцог, - сказал он, - ведь я знаю вас, этот род людей, отлитых в условленную форму... Вы не люди... вы книги... систематические книги... Ваше заглавие - мундир. Смешно было бы найти в гениальном произведении, в какой-нибудь рекрутской школе листочек о любви.

Маршал хохотал от всей души, смотря на важный вид декламатора.

- Смейтесь, но слушайте, - продолжал князь, - душа, доступная к ощущениям великим, разнообразна, любезный герцог, как разнообразны самые ощущения. С царскою свободою она переходит от одного из них к другому, ибо все прекрасное - прекрасно. Думаете ли вы, что перед лицом полубога, перед лицом этого коронованного исполина, я менее вашего увлекаюсь его обольстительным гением, оттого что у меня на груди дамский портрет! Но, герцог, я люблю ее отнюдь не менее оттого, что Наполеон очень умен, как вы не меньше оттого любите хороший обед.

Товарищи засмеялись оба при последних словах.

- Огненная голова, - сказал Даву, встав с кресел и обнимая Понятовского, как бы я желал видеть на ней корону.

- Итак, герцог, мне позволено любить?

- Любите, но поспокойнее.

- Да разве я беспокоен?

Маршал не успел отвечать: дверь отворилась, и полковник Данвиль доложил князю о приходе жида.

- С позволения герцога, - сказал Понятовский, обращаясь к Даву, - я отдам некоторые приказания.

Маршал поклонился, и, по данному адъютантом знаку, кагальный города Орши, жестяных дел мастер Ицка Шмуйлович Варцаб, согнувшийся из почтения дугой, мало-помалу вдвинулся в кабинет.

- Земляк, - начал Понятовский, подойдя к дверям и ободряя жида ласковой миной, - весть, тобой принесенная, справедлива; уже получено сведение, что русское передовое войско заняло дорогу к Красному; очень рад, что тебя не за что повесить. Бескорыстие твое доказывает честность и искренность в общем нашем деле; но от меня ты взять себе на дорогу должен: тебе дадут двадцать червонцев.

Ицка, едва разогнувшийся, снова согнулся при такой милости.

- Слушай же, - продолжал князь, - я приказал нарядить конвой из старых солдат для препровождения в русский лагерь одного известного мне монаха и с ним купца; ты пойдешь при сем же конвое. Из лагеря, без сомнения, тебя пустят в Смоленск, где ты и обязан собственными глазами осмотреть, как расположена армия: то есть по сю сторону города или сзади, и заметна ли какая новая земляная работа около стен; потом, поговорив с своими приятелями, кто из них что знает относящегося к нашему предмету, возвратись ко мне. Знай, что это поручение большой важности; в два дни оно может тебе принести больше барыша, чем в десять лет твоя корчма. Мне за твою верность поручился каган ваш. Прощай!

Жестяных дел мастер, призвав ясновельможному пану князю всех пророков в свидетели своей преданности, сложив руки на грудь, отворил спиной дверь и с низкими поклонами совершил искусное отступление в зал, где долго еще раскланивался и со стенами и со стульями. В передней камердинер выдал ему двадцать червонцев, а ординарец, для защиты от шалунов, услужливо проводил его с крыльца, в нескольких шагах откуда белокурая голова длинношеего Мардуховича приветливо закачалась из-за плетня навстречу к дяде.

II

Яркое вечернее солнце следующего дня освещало лес, тянущийся вдоль большой Смоленской дороги, в тридцати верстах от Орши; в душном, жарком воздухе уже начинала веять прохлада; тени дерев становились длиннее, и, тогда как стороны их, обращенные к солнцу, густо облиты еще были розовым золотом с востока, ароматическая свежая зелень, обрисованная резкими тенями вечера, приглашала в приют свой утомленного путешественника. В трех верстах от почтовой станции в местечке Козяны, в виду Днепра, высокий лес отступил от дороги широким полукругом, и на зеленой поляне повсеместные в том крае жиды выстроили корчму и подобно прочим наводняющим гостеприимную Россию дельным и недельным чужестранцам, не с меньшею ловкостию найдя слабую сторону туземцев, преблагополучно поживали на счет их.

Лицевая сторона корчмы была на дорогу, шагах в четырех за канавой, через которую не было нужды делать мост, потому что и посетители, и хозяева веселого дома разъездили ее как нельзя глаже. Четыре окна с бесчисленными стеклами, целыми и разбитыми, глядели на дорогу из жидовского жилища; чрез них-то от гостеприимного Иохима, или как его звали соседи - Хамки, не пропущен был дотоле без оклика и доброго слова ни один прохожий; часто наскоро, выставя рот в дыру разбитого стекла, он красноречиво рассыпался в приветствиях перед толпой набожных прихожан, бредущих в костел, между тем как за воротами его Сарра с тремя маленькими наследниками, кивая головой и величая по имени каждого, просила после обедни побывать у них, на чарку горелки.

В корчме, направо, у самых дверей, была огромная печь, а налево стояли стол и стулья для посетителей, сзади коих из-за стойки выглядывала соблазнительная горелка, со всеми для нее принадлежностями. Печь в корчме у Хамки была достопримечательная: перегородка ее, отделяющая за особую каморку, скрывала ее доморощенные таинства от не посвященных в оные. Между стеной и правым краем этой печи лежал толстый обрубок бревна, на котором обыкновенно худощавый корчмарь, а иногда и дородная его сожительница, кололи дрова для топки; порубленные бока дерева показывали каждому наблюдателю ежедневное оного употребление; но для хозяев этот пень был драгоценнейшим на земле сокровищем: замысловатый Хамка высверлил в нем глубокую дыру, которая так искусно закрывалась особенною вделкою, что ни один глаз во всей Могилевской губернии не различил бы ее. В этой пустоте скрывалась казна корчмы, вымороченная от добродушных христиан и обращенная в звонкую монету, и скрывалась в полной безопасности от людей неблагонамеренных.

Под печкой у Хамки существовало другое таинство. Отверстие, которое обыкновенно служит в черных печах для ухватов, лопат, помела и прочей утвари стряпни, для гибкого и тонкого корчмаря было убежищем от излишних требований проходящих солдат, а иногда и от земского заседателя. Сарра обыкновенно в таком случае отбаживалась, что нет дома ее мужа, что он в городе, или в местечке, или где-нибудь на ярмарке, и никогда еще не случалось, чтоб самые тщательные розыски открыли малейший след существования Хамки под печью, из-под которой нашел он возможность пролезать под пол корчмы и быть уже в совершенной безопасности. Хитрый жид пользовался сим способом и с целью политической; он забивался под пол подслушивать своих гостей: не имеют ли какого замысла на его достояние. Эта привычка овладела им с того времени, как однажды зазванные посетители его, сговорясь, украли у него два штофа горелки, семь стаканов и лисью шапку. Для подобного наблюдения подле самой печи, под лавкой в корчме был проломан конец гнилой половицы; в это отверстие, спустясь под пол, Хамка выставлял свою голову, которую Сарра обыкновенно накрывала дырявым горшком. Из-под него-то второй тиран Сиракузский вероломно подслушивал искренние беседы гуляк, никак не помышлявших быть подкарауленными на неосторожной подчас откровенности. Лукавый корчмарь уже насчитывал другой десяток целковичков, собранный им посредством этой хитрости в последнее четырехлетие своего арендаторства.

Но теперь корчма Хамки представляла плачевное зрелище; давно уже доносились до него вести о близости неприятелей, но все еще было тихо; а потому и считалось это пустою сказкою. Наконец дня четыре назад, уже по закате солнца, услышал он стук у дверей, не предвещавший доброго; слез с кровати и, на цыпочках прокравшись к окну, с ужасом увидел отряд польских всадников, стоящий на дороге. Миролюбивое сердце его замерло; напрасно раздавались за дверью стуки и угрозы - он не мог отпереть: страх лишил его и языка и сил. Кончилось тем, что крючки и петли изменили его безопасности, дверь брякнула на крыльце, и три грозные усача с нагайками, как адские тени, явились в корчме с восклицаниями: "Жид, хлеба и денег!" Страшные слова сии и посыпавшийся по плечам Хамки град ударов пробудили его из оцепенения. Сначала он бросился было бежать, но в дверях четвертый молодец встретил его фухтелем; опамятовавшись еще более, он вспомнил свое убежище, кинулся опрометью под печь, но какой ужас поразил его, когда увидел, что отверстие занято чьим-то туловищем. Сарра в испуге захотела воспользоваться правом своего супруга: полезла и завязла. Что делать? Он, накинув на себя сюртук без локтей и без пуговиц, явился к гостям.

- Господа, - сказал он, - погодите, я вздую огня, подам горелки и попотчую чем могу.

- Давно бы так, проклятый жид, - загремело приветствие посетителей, поворачивайся же скорее!

Но зачем утомлять читателей печальными подробностями несчастия обитателей пустынной корчмы. Когда-нибудь муза Истории, - к слову сказать, не всегда беспристрастная, - извлечет их из забвения. Итак, корчма Хамки представляла, как выше сказано, плачевное зрелище. В ней не было уже ни капли горелки, ни куска хлеба; пол был разломан, перегородка обрушена. Грустный, полупомешанный корчмарь ходил как тень вдоль и поперек своего прежнего жилища по уцелевшим половым балкам и только поглядывал на Сарру, державшую на руках детей и сидевшую за печкой, на обрубке дерева, известном уже читателям. Глаза его, кажется, спрашивали ее совета: как бы достать сокровище, так искусно сохраненное, которое умели они не выдать даже под муками истязания; но возможности не представлялось, крыльцо и двор корчмы наполнены были польскими уланами; легко было возбудить в них подозрение и лишиться того, без чего жизнь была бы им нищенским бременем.

Уланы, расседлав лошадей, варили кашу под крытым двором корчмы; между ними не слышно было никакого буйства; офицер сидел на скамье за воротами и курил трубку; перед ним стоял, известный читателям, жестяных дел мастер Ицка Шмуйлович Варцаб, рассказывая, какие сокровища находятся в Смоленске под башнями и как русские поклялись защищать их до последней крайности; что есть два подземельные хода под Днепром, где лежат старинные польские оружия с незапамятных времен и прочее и прочее.

В сие время человек в черной венгерке с седыми усами подошел к офицеру и, поклонившись, сказал русским языком на польский манер, что господа желают поговорить с его благородием. Офицер встал, положил трубку, привел в порядок платье и пошел в сопровождении пригласителя.

На поляне сзади корчмы, под тению густого березняка лежали на ковре два человека: один был в монашеском одеянии, высокий, худощавый, с черными глазами, выразительными и блестящими, лет пятидесяти от роду; другой имел уже лет за шестьдесят; остаток бурных страстей жизни еще отсвечивал в его суровом взоре; он был огромного роста; бодрость и сила видны были во всех его движениях; тонкий суконный казакин оливкового цвета обрисовывал видный его стан; зеленый кожаный картуз с огромным козырьком покрывал его голову, седую как снег. К ним подошел польский офицер.

- Хозяин сей корчмы совсем разорен мародерами, господин офицер, - сказал монах, ласково протянув ему руку, - вы сами это видите, а потому я хотел бы взять его с собой до русского лагеря, а там он проберется в Смоленск к своим родным; надеюсь, что вы мне это позволите?

Открытый, величественный вид монаха и его благородный язык показывали в нем человека, принадлежавшего некогда к высшему кругу общества.

- Мне приказано повиноваться вам, святой отец, - отвечал офицер, - итак, вам остается приказывать.

- Будучи благодарен князю Понятовскому, - сказал монах, - за доверенность его ко мне, я вдвое благодарен ему за прекрасный выбор нам защитника; я уважаю вас, благородный неприятель, за вашу готовность на доброе дело. Позвольте же хозяевам корчмы собираться в дорогу, так чтоб люди ваши не беспокоили их прощанья с своими развалинами; по своему обряду они должны помолиться в уединении: пусть же все выйдут из их покоя.

Офицер удалился, обещав немедленно все это исполнить.

- Каких сцен мы свидетели, любезный Евгений, - сказал старик монаху, когда они по-прежнему вдвоем остались на лугу. - Наша Россия атакована Европою; мы видели бесчисленные полчища, дерзнувшие своевольно попирать священную землю, скрывающую прах отцов наших... - Он умолк, густые черные брови его нахмурились. - Я боюсь, - продолжал он наконец, - чтоб какое-нибудь новое непредвиденное препятствие не восстало на пути моем.

Монах встал, в выразительных чертах лица его вспыхнула досада.

- Друг мой, - сказал он, - ты на старости стал малодушен. Зачем тебе представлять все чудовищным, чтоб пугаться после самому; я давно замечаю, что ты упал духом. К чему ведет эта мрачность?.. Молись лучше!

Старик протянул руку к своему товарищу в знак примирения, встал и, сделав несколько шагов в сторону, действительно начал молиться, а монах вышел на большую дорогу.

Солнце уже закатилось; но запад, окруженный легкими, прозрачными облаками, пылал еще миллионами огней, в них разновидно отражавшихся. Великолепная природа, освеженная росой, пышно лелеялась, совершив торжество дня: так юная красавица, освободясь от душных праздничных одежд, ревниво сжимавших ее эластический стан, нежится в тайном полусвете будуара своего; полупрозрачная ткань облегает округлости ее обольстительных форм... Такая роскошь в ее положении, в ее беспорядке... она вся наслаждение, вся любовь... Прекрасна была она час назад в благоухающей зале, в огне искусственного дня, на прозрачном паркете, отливавшем яркие гирлянды ее платья... но прекраснее она теперь, в этой лени, в этой упоительной неге, этой неограниченной, всемогущей прелести!

Наконец лесистые окрестности корчмы, мало-помалу потухая, слились и потонули во мраке; бледный купол безоблачного неба еще был светел, но земле не сообщал уже лучей своих; по лесу пробегали однозвучные приливы ветра, и изредка раздавался сомнительный шелест и треск, заставлявшие высланных на дорогу сторожевых вслушиваться, подкрадываясь к самой опушке кустарников, подобрав ножны и наблюдая глубочайшее молчание. В корчме погасили огонь; утомленные солдаты дремали подле коней; офицер уснул на плаще подле крыльца; два путешественника наши спали на ковре, где прежде сидели; у ног их лежал слуга и сквозь сон курил давно погаснувшую трубку; только за заднею стеною корчмы слышен был шепот хозяев, которые, пользуясь покровительством монаха, с помощью знакомца Мошки, достав из таинственной колоды свое сокровище, тихонько впрятывали его в замшаный кошелек, который зашили потом, ощупью, под платье жидовки.

Небо уже погасло совершенно; жиды уснули; все, кроме двух сторожевых, спали мертвым сном, закутавшись от холода кто чем мог, ибо офицер не позволил людям своим развести огня, как они желали, из опасения, чтоб на свет не назвать к себе гостей: он слышал, что русские разъезды успевали таким образом захватывать многие отдельные партии фуражиров врасплох там, где вовсе не подозревали близости неприятеля.

Восход луны скоро осветил спящую пустыню леса и уединенную обитательницу оной, дотоле веселую корчму Хамки, с ее высокою крышею и огромной белой трубой посредине. Широкая полоса тени легла вдоль правой опушки леса и сзади строения; полусонная смена вступила на часы вместо утомленных своих товарищей, которые, вложив сабли в ножны, завернулись в шинели и с сим вместе заснули. Уже было за полночь, но вестник сельского утра не пропел о том. Увы! Громогласный певец корчмы Хамкиной, красноперый петух, оглашавший некогда окрестности утренним своим голосом, при первом еще набеге на мирное жилище его, в самую полночь был захвачен на своем кикереку и съеден мародерами.

III

Ближайшая станция от Козин местечко Ляды, довольно большое селение, наполнено жидами, как и все вообще местечки в тамошнем краю. На другой день после описанного ночлега в корчме, около седьмого часа утра, сделалось какое-то особенное движение между обывателями местечка Ляд; на площади, чрез которую идет большая Смоленская дорога, чернелись мантии, сюртуки и шляпы евреев; судя по тесноте, похоже было на ярмарку, но лавки все стояли запертыми; да и до продажи ли чего-нибудь становилось в то смутное время: каждый начал помышлять только о своем спасении. Близкие в окрестностях наезды французских конных отрядов для фуражировки - а под сим благовидным предлогом и просто для грабежа - заставляли мирных жителей предчувствовать близкую всеобщую опасность. Богатейшие из них уже выехали в Смоленск, оставив дома свои на волю божию, а те, которые не могли выехать, старались укрыть пожитки свои от испытанной в околотках жадности неприятелей, не уважавших собственности гражданской. Уже за неделю пред сим срезывали в полях дерн, рыли ямы и в них засыпали землей свои драгоценности домашнего скарба.

Таинственная суетливость евреев и разговоры их вполголоса один с другим служили явным доказательством, что они узнали, или ожидают с часу на час узнать, нечто необыкновенное; а осторожность, наблюдаемая с туземцами, была приметою, что они опасаются их.

- Ничего, мой добрый пан Лисецкий, - говорил косматый корчмарь Лейба Курчевич любопытствующему соседу, - ей-богу, ничего! Поверьте совести ничего! Вам ли бы не сказал я?.. Теперь такая година, что и по ночам не спится: радехоньки, как дождемся солнца - все не так страшно, как в потемках! Евреи собираются на молитву пану богу. Надо молиться, мой добрый пан Лисецкий, и вы молитесь... Эй, Гиршка, погоди! - вскричал он проходившему стороною еврею, стараясь отделаться от пана Лисецкого. - Мне есть до тебя дело: моя горелка на исходе... Добрый день коханому пану. - И проворный жидок потряс на голове шляпу в знак почтения перед соседом и пустился за Гиршкой, с которым и втерся в толпу.

Наружная сторона толпы была в некотором движении: шептали, кашляли, чихали, переходили с места на место и т.п.; но тишина водворялась по мере углубления в средину, неподвижно и безмолвно стояли там почетнейшие из хозяев, и в кругу их занимали первое место раввин Абрам Цимиг и ключ-войт Мошка Гончар. Напрасно желали бы прочитать на лицах их радость, или смущение, или замысел: все черты их были спокойны, глаза без выражения. Долго продолжалось это немое совещание, по-видимому в ожидании общей сходки, и наконец по знаку, поданному раввином, толпа повалила к синагоге.

Синагога, или попросту жидовская школа, в местечке Лядах была на самом Смоленском въезде; она помещалась в довольно большом деревянном здании, построенном в 1804 году усердием покойного раввина Исаия Вольфенбродта, который пожертвовал для сего сам более 500 злотых, а остальное собрал с доброхотных дателей.

Строение имело вид правильного четырехугольника; на каждой стороне было по одному окну, а с улицы дверь, от которой ключ хранился у самого раввина. Сюда взошло многолюдное общество, и дверь заперлась.

Когда места тихо и благочинно заняты были по старшинству лет, сановитый Абрам Цимиг обратился к своей собратии с следующею речью:

- Прежде, нежели грешные молитвы наши принесены будут господу богу, должны мы удостовериться: все ли мы дети одного отца нашего Авраама и жители благополучного местечка Ляд... Нет ли здесь чужого?

Слова сии поселили ужас в синагоге; каждый вскочил с своего места; все закричали: "Смотреть!" У многих сорвалось с языка: "Гвалт!" Каждый поворачивал к себе, чуть не за пейсики, лицо соседа; все суетились, пока наконец тщательный осмотр успокоил встревоженные сердца их.

- Братья и дети, - воскликнул тогда раввин, - важность предмета требует осторожности, а потому я хотел, чтоб прежде каждый уверен был, что здесь все свои. Слушайте: кагал города Орши предлагает нам всеми силами поддерживать слухи, что русская армия уже вся в Смоленске; нам известно, что хотя под Красным и стоит лагерь как будто высланных из Смоленска войск, вроде передового поста от армии, но что это одна хитрость, а действительно никого более в Смоленске нет; однако же эта хитрость удалась совершенно: неприятель уверен, что армия русская стоит недалеко за этим лагерем. Братья и дети! Неисчислимые пользы наши требуют утвердить его в этой мысли. Тогда он не осмелится напасть на Смоленск с теперешними силами. По прибытии же туда русских они, верно, пойдут в Оршу выгонять французов, а потому и нога их не будет в Лядах; клянитесь же перед богом, что вы будете исполнять по вышесказанному!

Ломаные, дикие звуки еврейской речи Абрама Цимига, быв заглушены неистовыми воплями заповедной клятвы, вскоре снова зазвучали и понеслись разноголосицей под закоптелым потолком синагоги.

- Евреи оршанские, - продолжал раввин, - сообщают при этом нам радость, что делается между всеми рассеянными по земле иудеями складка для пособия единоверцам, которые по власти божией должны понести потери имуществ во время войны. В заключение скажу, братья и дети мои, берегитесь: много чужих лиц появилось в местечке; кто знает их намерение? Не проговоритесь о недоброжелательстве к французам: страшно подумать! Больше сказать теперь нечего. Бог да благословит вас.

Речь кончена. Синагога опустела. Посланный тайно от оршанского кагала, с объясненными в речи Абрама Цимига поручениями, известный читателям портной Берка Мардухович встретил жидов при самом выходе на улицу. Он объявил о вступившем сейчас в местечко отряде неприятельском, сопровождающем к русскому лагерю монаха и купца, и что с ними идет до Смоленска по особому поручению Ицка Шмуйлович Варцаб.

Действительно, приближаясь к площади, евреи увидели из-за толпы высыпавших по дороге ребятишек развевавшиеся на дротиках значки; отряд прошел стороною и, не останавливаясь, потянулся далее.

На пятой версте по Смоленской дороге оканчивался лес, окружавший местечко Ляды; и вправо открывалась из-за него порядочная деревенька. Здесь, на самой опушке, пробегал чистый ручеек, и офицер счел место сие удобным для отдыха команде. Отряд остановился. В деревню послали купить фуражу и чего-нибудь на обед людям. Слуга путешественников, разостлав под тенью дерева ковер для господ, отправился в деревню же.

Скоро возвратившиеся с покупками принесли из деревни весть, что русские передовые посты находятся в шестнадцати верстах. Вследствие сего офицер предложил спутникам отпустить его.

- Если это справедливо, - сказал он, - то вам опасаться нечего, между тем как мне надлежит быть осторожным.

- Вам нечего остерегаться, любезный господин офицер, - отвечал монах, русские не поступят с вами неприятельски - вы поручены мне на слово. Впрочем, - продолжал он, - я, с моей стороны, признаю излишним затруднять вас долее: мы уже так близко от своих, что, кажется, не должны встретить неприятеля. Благодарим вас за понесенное беспокойство. Если когда-нибудь вы сочтете, что русские друзья могут быть вам полезны, то адресуйтесь к нам, и не обманетесь; мы вам оставляем наши адресы.

- Благородный защитник наш, - сказал старец, сопутствующий монаху, - я предложил бы вам теперь же мои услуги... Может быть, после продолжительного похода вы нуждаетесь... скажите мне об этом со всею искренностию.

Великодушный спор, последовавший сему предложению, окончился тем, что монах, распоряжавший кошельком своего товарища, как собственным, получил позволение офицера раздать команде по два червонца на человека.

Монах написал потом записку к князю Понятовскому и отдал ее вместе с адресами офицеру, который, казалось, с удивлением и даже некоторым замешательством узнал имена своих русских спутников.

После веселого обеда молодой воин распростился с новыми друзьями и пустился в обратный путь. Он был равно мил и внимателен, но заметно было, что по прочтении адресов оказывал большее уважение обоим друзьям.

Потеряв из виду стражу, путешественники отправились в деревню, о которой было упомянуто, и, подкрепясь сном, пустились в путь. Около полуночи достигли они до передового русского поста, откуда и отряжен был казак проводить их в лагерь.

IV

На потухавшем ночном небе ярко пылала знаменитая комета 1812 года, окруженная бесчисленным семейством звезд; почти прямо над головой расстилался по направлению к востоку лучистый хвост ее; предвестница великих событий, она оправдала народную веру к небесным знамениям; она была каким-то тайным, священным залогом в участии неба к делу богобоязненной России.

Бледная луна, прорезав густой лес, чернеющийся на горизонте, поднималась величественно над спящею землею. Туманная роса густо клубилась между кустарниками и затопляла пространную равнину, опоясанную большою дорогою к Смоленску. Окинув двойной казачьей цепью опушку леса и пересекая большую дорогу, русский лагерь занимал одним огромным четырехугольником необозримое пространство равнины. Ночная темнота и ветвистая зелень кустарников охраняла таинство его существования, только чутко раздававшееся в сыром дымном воздухе ржание бесчисленных лошадей и протяжный свист часовых изменяли спокойствию места.

От наружной опушки леса к лагерю по большой дороге шел высокий, мужественной наружности офицер, ведя под руку стройную молодую даму, в соломенной с белыми перьями шляпе, завернувшуюся в распущенную черную шаль.

- Я очень устала, мой друг, - начала дама, - а до твоего балагана еще далеко; он, кажется, на том конце лагеря; однако же делать нечего, как-нибудь доведешь меня. Ты мне дашь чашку чаю: я что-то озябла, и - прощай!

- Я тебя завтра не жду, Александрина, - сказал офицер, - ты будешь на бале у Богуслава, после бала надобно отдохнуть; но вечером послезавтра приезжай непременно.

- Ваша покорнейшая слуга, - отвечала дама, поклонясь ему с улыбкою, однако же, если ты меня попотчуешь французской картечью, то не испугались бы дети наши?

- Так ты уже начинаешь трусить, Александрина?

- Нет, мой друг: что мне начинать трусить, я, лучше сказать, уже перестала. Первое известие, что вы выступаете в авангард, меня испугало; но теперь это уже решено; вы здесь, и я удивляюсь моему спокойствию. Знаю, что пуля, которая убьет тебя, убьет и меня, хотя я и в Смоленске буду, но я отстраняю эту гибельную мысль, и дома спокойно играю с детьми, и заставляю их молиться за тебя.

- Что ж ты плачешь, Александрина?

- Я плачу, милый Алексей, но мои слезы не жгут меня... это слезы христианки, покорной и готовой на все христианки... Пойдем скорее.

Они вошли в чащу кустов, и скоро раздался оклик часового:

- Кто идет?

- Солдат.

- Что отзыв?

- С нами бог!

Часовой стал во фронт, они пошли далее. Батарея из восьми, большого калибра, орудий защищала дорогу. Дама рассматривала пушки, расспрашивала, далеко ли летают из них ядра и картечь, скоро ли можно сделать выстрел в случае нападения, заряжены ли они и т.п.

- Что это за запах дымом, - продолжала она, выслушав ответы.

- Это от зажженных фитилей, - сказал офицер, - видишь, как мы готовы встретить гостей.

Они миновали батарею. Множество людей в полном вооружении попадалось на каждом шагу; они расхаживали взад и вперед или лежали по опушке кустарника, близ своих постов; оседланные лошади стояли у сена сзади зарядных ящиков: вообще видно было, что строжайший порядок и всегдашняя готовность господствовали повсюду.

В это самое время в большом балагане офицеров конной артиллерии, сплетенном наскоро из прутьев и изнутри завешенном соломенными щитами, председательствовала шумная радость молодежи, почти со всего лагеря сюда собравшейся. Балаган обставлен был оседланными офицерскими лошадьми; несколько медных чайников кипело на маленьком огне, разведенном в яме; вход завешен был ковром, но сквозь плетень отсвечивалось множество огней; внутри балагана, вдоль правой стены, выложено было довольно толсто соломой и накрыто коврами, что и образовало некоторого рода диван, закиданный сверху шинелями и бурками посетителей, а у левой стены стояли два стола, на одном хозяева разливали чай, вкруг другого толпилось множество офицеров. На соломе кое-где кучками сидели в разных положениях пестрые сотоварищи веселого лагеря во всевозможных мундирах, давно уже сдружившиеся с артиллеристами, имевшими, по роду службы, более возможности запастись впрок предметами походной роскоши - табаком и чаем, которые иногда, пополам с грехом, и под лафет подцеплялись в пути. Во всем балагане было только три стула, выпрошенные из соседней деревни вместе с двумя упомянутыми столами. Со стула на стул протянута была длинная лестница, и таким образом составилась особого изобретения скамейка, на которой было нанизано вдоль второго стола десятка полтора и гостей и хозяев в полной амуниции. Разговор в балагане не был общим; каждая кучка толковала о своем: веселый смех и важный спор, остроумные выходки и серьезный рассказ - все сливалось в говорливый, резвый шум, сопровождаемый неумолкающею брякотней сабель и шпор.

Стали подавать чай. Тишина восстановилась, так что можно уже было различить говорящих.

- Да сделайте одолжение, господа, - вскричал поручик Чугуевский, прекрасный, живой юноша, сидевший поджавши ноги в самом углу балагана на пне, - сделайте дружбу: уговорите князя Ахмет-Бека сделать мне банк!

- Что же, князь, - отозвались многие голоса, - сделай банк.

- До банка ли теперь, - отвечал с холодною важностию высокий белокурый офицер, куривший трубку лежа на бурке, - да и тебе ли со мной играть! Для тебя и сторублевый банк работа на целую ночь.

- Ты прав, моя радость, - сказал первый, - но мне забавно то, что я играю с тобой наверняка, а ты не можешь этого понять!

- Оставляю тебя в этой приятной уверенности и прошу продолжать, как начал: я в убытке не буду.

- Ради бога, господа, рассудите, кто из нас в проигрыше: мне скучна ночь, которую нельзя проспать, и я ее, как фальшивую монету, проигрываю князю; напротив, он так любит негу, что по сю пору с сокрушением вспоминает, как однажды, зачитавшись Генриады, не спал целую ночь; да после того еще ночи две мерещилась ему прекрасная Габриель, так дурно же спалось! Посудите же: здесь в лагере он просидел со мной ночей уже пять напролет! Да простит мне тень бедной герцогини Бофор, а мои победы славнее ее побед!

Князь захохотал и обещался не играть с ним более ни днем ни ночью. Чугуевский набил трубку, закурил и, подавая руку Ахмет-Беку:

- Ты видишь, князь, - сказал он, - как я чистосердечен, даже во вред себе; но, друг мой, - прибавил он, приняв на себя важный вид театрального героя:

- Je me sens assez grand pour ne pas t'abuser!

Этот неожиданный стих из Магомета, заключивший карточный вызов, рассмешил все общество, и вместе с сим грянуло у входа в балаган громкое восклицание:

- Изменники! Кто здесь говорит по-французски?..

- Свислоч! Граф Свислоч! - воскрикнули все до одного. - Здравствуй, наш рыцарь Белого Креста, наш герой, наш увечный, - раздавалось со всех сторон, и воин исполинского роста, в драгунском мундире с майорскими эполетами и с широким на лбу рубцом, отдав свою каску вестовому, оставшемуся при лошади, влез в отверстие под полуподнятым ковром. Многие кинулись обнимать его.

- Что новенького, - все кричали, - что ты нам привез и принес?

- Дайте мне, братцы, чаю, - сказал граф своим басистым голосом, - я озяб; и дайте мне рому; а между тем набейте мою трубку. Вот вам новенького: французы в двадцати двух верстах; отряд их состоит из двух дивизий, и мои драгуны побожились встретить их по-нашему!

- Полно, милый хвастун, - сказал кто-то из толпы, - что твои драгуны!

- Мои драгуны, мой амур, черти, - отвечал важно граф. - Да! Черти, повторил он, - а бусурманы не крестятся, - то они их живьем съедят!

Весельчаки усадили бестрепетного товарища на толсто скатанную, вроде стула, бурку, подали ему трубку и чаю, поставили бутылку рому, и все уселись около.

- Слушайте, дети, - начал граф, - я вам расскажу, как лихо отрезал мародеров и всех их загнал, как рыбу в невод; как задал страху под самой Оршей - чудо!.. Постойте, вот выпью мой стакан.

Тишина окружила Георгиевского кавалера (так обыкновенно звали графа в лагере); он выпил чай, разгладил усы и только что хотел начинать рассказ, как вдруг послышался у входа женский прекрасный голос: ">Messieurs, etes-vous visibles?"

Внезапный залп по лагерю из всей французской артиллерии не наделал бы в балагане большей тревоги, нежели сии немногие звуки. Все вскочили на ноги мгновенно; десятки плащей и бурок сброшены в один угол; трубки погасли; почти все офицеры кинулись ко входу с касками и киверами в руках.

- Милости просим! Княгиня Тоцкая! Наш ангел-хранитель! - повторялось и вслух, и вполголоса.

Ковер у входа слетел, и дама, о которой говорено выше, вместе с мужем своим вошла в балаган.

- Господа, я у вас пью чай, - сказала она, раскланиваясь, - он должен быть очень вкусен на биваках.

Толпа раздвинулась. Княгиня села. С тысячами извинений ей предложили стакан, за неимением чашек.

- Непременно стакан, - отвечала она, - разве вы не знаете женского тщеславия? Сегоднишний чай с его стаканом будет мне под старость предметом хвастовства. Ах, граф Свислоч! - продолжала княгиня, увидев храброго рыцаря, стоявшего посреди балагана, который еще, казалось, не опомнился от нечаянной перемены декораций; в одной руке его был опорожненный стакан, а в другой болталась бутылка рому, которую он, в рассеянности, принял за трубку и из вежливости прятал за себя.

- Храбрый граф Свислоч! Мы под вашим прикрытием, следовательно, в полной безопасности!

- Вы очень милостивы, княгиня, - отвечал майор, - но я смею быть не согласен с вами: вы здесь, и - я не ручаюсь уже за безопасность моих друзей.

- Благодарю, граф, - сказала прекрасная дама, засмеявшись, - и однако же беру на замечание, что вы страшитесь только за друзей, а в победе над вами решительно мне отказываете.

Она усадила возле себя израненного воина пить чай, много шутила насчет подсмотренной его рассеянности с бутылкой рому и сама предложила ему курить трубку, с которой граф редко расставался. Полковник Тоцкий, любимый начальник и попечительный друг своих офицеров, осыпаем был искренними учтивостями и хозяев и всех вооруженных гостей их. Любезное остроумие заступило в балагане место шумной, многосложной беседы. Княгиня пленяла обворожительным умом своим, образованным в школе просвещеннейшего общества; милая свобода, которую так умела она допускать около себя, всегда оживляла круг ее блестящими цветами веселости. Вполне посвятив себя жизни семейной, она чуждалась большого света и, любя мужа, как говорится, до безумия, любила семью военных друзей его и между ними-то, свободно и искренно, открывала все богатство образованного ума своего, вкуса и любезности.

На сцене балагана отличались: остроумный Чугуевский, богатый московский дворянин с блестящим образованием и редкою прелестию манеры; князь Ахмет-Бек, двадцатилетний герой, который, не будучи мастером отшучиваться от нападений, иногда решительных, был лицом более страдательным, но его прекрасная азиатская наружность, веселый нрав и милый язык были убедительными его защитниками; граф Свислоч, человек лет около сорока пяти, обогащенный анекдотами продолжительной службы и бесконечных странствований, известный своею отчаянною храбростию, исполинскою силою и многими геройскими подвигами, резко разнообразил беседу особенностию рассказа, растворенного беспримерным добродушием и блестящего острыми выходками. В числе множества других особенно заметны были: полковник Лерский, просвещенный молодой человек, и дворянин Львов, на днях вступивший волонтером в службу, румяный юноша, студент, с пламенной, поэтической душой, готовый в дело за отечество, как на лучший пир жизни. Все общество шумно радовалось; все кипело веселостию, одушевляемою присутствием обворожительной княгини.

- Скоро час, - вдруг сказала она, посмотрев на часы и встав со стула, мне пора ехать... Здесь ли коляска моя?

- Здесь, - отвечали ей.

Она подала руку своему мужу и приветливо обратилась к обществу, с прощальным поклоном. Глаза ее наполнились слезами: казалось, она опомнилась от сладкого забвения; все ужасы опасностей, на жертву которым остается муж ее, втеснились внезапно в ее сердце; может быть, не успеет она оставить беззаботных воинов, как барабаны и трубы завоют по лагерю, гром смерти разольется с батарей, и каждый из предстоящих пред ней весельчаков с холодным рассудком на лице встанет на роковой пост, ему назначенный. Бедная княгиня! Все тронулись ее положением; все клялись, что опасаться нет никакой причины, хотя думали совершенно противное. Граф Свислоч стоял подле нее: спокойное выражение его бесстрашного лица резко отражалось подле страдающего лица Тоцкой.

- Я не понимаю, - сказал он ей с шутливою важностию, - как с вашим всемогущим умом, любезная княгиня, дозволяете нам опасаться за ваше мужество!

- Нет, граф, - отвечала она, - это припадок женщины, но он уже прошел. Бог с вами! - Она подняла прекрасную руку свою и, с глазами, еще полными слез, благословила друзей своих.

- Божественная женщина! - гремело вокруг нее. - Бог не оставит нас за молитвы своего ангела!

Все кинулись провожать княгиню; осыпали благословениями путь ее, и коляска полетела; князь сел верхом и поехал провожать жену свою до цепи.

Потеряв из глаз коляску, уносившую с собой прекрасную посетительницу балагана, офицеры, в молчаливом кругу простояв несколько времени на дороге, велели подавать лошадей и поехали осматривать посты свои.

Ночной свежий ветер шевелился в кустах, попадавшихся навстречу по всему пространству мрачной равнины, едва-едва отзывались голоса; люди, собравшись кучками, толковали между собою вполголоса, лениво и от усталости дня и оттого, что в длинный вечер переговорили уже все. Все было тихо: один вещий свист по цепи обегал вокруг лагеря.

Поручик Чугуевский, осмотрев батарею свою, бывшую на левой оконечности, проезжал мимо бивака полковника Влодина, старого храброго гусара, в то самое время, как тот садился верхом.

- Не хотите ли, Чугуевский, быть мне товарищем, - сказал он, узнав офицера, - я еду к цепи.

- С радостью, полковник.

- К нам прибыли гости с неприятельской стороны, какой-то монах с товарищами; и я, как дежурный по лагерю, хочу сам посмотреть, что это за птицы: не лучше ли их поворотить назад. Скажите сами: не странно ли - русский монах из Орши, которая давно в руках у неприятелей.

- Ваша осторожность, полковник, известна за образцовую, а потому я и теперь не удивляюсь. Вы нам живой пример, и в лагере, и на поле битвы.

- Да, вы, молодые люди, неопытны, - сказал Влодин, опустив повода и высекая огонь для погаснувшей трубки, - вам, я думаю, смешны мы, старики, а осторожность - великое дело.

- Однако же, полковник, мы едем рысью, и ночью лошадь может споткнуться, здесь неровно: извольте ж заметить, что и мы осторожны.

- Э, друг мой, - продолжал гусар, вкладывая в трубку загоревшийся трут, конь седока чует. Эта лошадь сроду не спотыкалась. Однажды...

- Кто идет? - крикнул часовой. Здесь была уже цепь.

- Тьфу, братец, как ты меня пугнул! Солдат едет.

- Итак, однажды...

- Ваше высокоблагородие, - отозвались в стороне; Влодин остановился. Здесь прибывшие, - продолжал подходящий козак.

- Где?.. А! Пожалуйте сюда, честной отец. Откуда изволите идти?

Пока, известный читателям, монах отвечал на разные вопросы словоохотного Влодина, Чугуевский, всматривался с величайшим вниманием в черты первого:

- Боже мой, - вскричал в восторге, - если не обманывает меня память, то я имею честь видеть его сиятельство князя Бериславского!

- Ах, любезный мой Андрей, - сказал обрадованный монах, - сын моего искреннего друга, как я рад встретить тебя в числе первых защитников родины, дай мне себя обнять!

Полковник Влодин, изумленный именем князя Бериславского, вельможи, коего необыкновенные случайности жизни были ему известны и о коем слышал уже нечто похожее на удаление от света, сошел немедленно с лошади, снял кивер и долго оставался немым свидетелем радости Чугуевского и ласковых расспросов красноречивого монаха.

- Полковник, - сказал наконец сей последний, - мы вас задерживаем: позвольте нам взойти в лагерь; со мной три путешественника - это друг мой, купец Янский, он имеет дорожный вид, который предъявим завтра, вместе с моим видом. Там стоит наш служитель, а сзади его еврей из Орши, который желает быть представлен начальнику лагеря; остальные за тем: еврей, его жена и дети, взяты нами из сострадания с дороги, из разоренной корчмы; они пробираются в Смоленск: надеемся, что нам не будет отказано в убежище и от ночи, и от врагов.

- Милости просим, ваше сиятельство, - отвечал Влодин, - я почту за честь сам проводить вас.

- Человек, отказавшийся от света, не имеет мирских титлов, - ласково отозвался монах, - господин полковник! Я грешный чернец Евгений.

Влодин хотел было что-то возразить, язык его начинал уже произносить кое-какие звуки, однако же добрый гусар, не привыкший к объяснениям, за которые хотел было приняться, заключил все без дальних хлопот поклоном и, держа повода лошади в правой руке, указал левою на лагерь, как бы желая сказать, что монах может распоряжаться, как ему угодно.

V

Верстах в сорока от Смоленска, вверх по Днепру, на высокой крутой горе, стоял огромный каменный дом, обнесенный густым садом, многоводными прудами и золочеными беседками. Верхнее жилье сего дома, с зеленою кровлею и стекольчатой обсерваторией, видны были издалече; только от севера, со стороны Дорогобужа, дремучий сосновый лес, дотоле богатый медведями, прилегая к самому зверинцу и владея всеми идущими мимо дорогами, закрывал его от глаз путешественников. Этот дом, построенный лет за пятьдесят пред сим, принадлежал богатому помещику Ивану Гавриловичу Богуславу.

Помещик Богуслав, шестидесятипятилетний старик, страдал уже шестой год подагрой, почти не пускавшей его с кровати пешком далее кресел; однако же летом 1812 года ему несколько посчастливило; он мог прохаживаться по саду, нога за ногу, и иногда добродил даже до фермы, в полуверсте бывшей, чтоб там позавтракать. Низенькая, спокойная линейка отвозила его назад, а два человека подымали почти на руках на крыльцо, хоть очень невысокое, но крутое, по старине, а Богуслав переделать его никак не соглашался, потому что составленная управителем его на это исправление смета восходила до семидесяти рублей. "Поди, - сказал он ему, посмотрев с видимою досадою на итог, - и если подымешь на дороге, не на моей земле, семьдесят рублей, то переделывай крыльцо". Итак, оно оставалось непеределанным. Управитель говорил однажды своему свояку, служившему у Богуслава камердинером: "Скупее нашего барина и свет не производил". - "Это нам не вредит, Петрович, - отвечал последний, - на то бог дал разум, чтобы и хитрого перехитрить. Молодой барин уж совсем не скуп: изволишь видеть, как он транжирит денежками при нынешней переделке дома, а дела наши пойдут далеко хуже, как пошлет бог за душой старика. Но я уповаю крепко, что этого не будет скоро. Наш больной совсем не так хил, как притворяется; это одна уловка, чтоб сына удержать от службы. Посмотрел бы ты, как он с ним морщится и стонет, а при мне и при тебе ни разу не охнет". - "Ты смотри, не проболтайся об этом, Илья, - сказал благоразумный управитель, - не попадись в ополчение, о котором поговаривают".

Упоминаемый слугами молодой барин был единственный сын Богуслава; подержав в гвардии до ротмистрского чина, он принудил его оставить службу тем, что отказался решительно от всякого пособия. Двадцатисемилетний полковник в отставке, с прекрасной наружностью и несметным богатством, был, по его словам, пес plus ultra для провинциальных барышень, и он затеял замысловатый план: женить его на дочери своего соседа, Озерского, девушке уже пожилой, но к которой в приданое поступали две суконные фабрики и стеклянный завод, приносившие до ста тысяч рублей годового дохода.

Деспотический нрав старика держал сына в таком повиновении, что сей последний не смел объявить своей воли, которая не соответствовала бы желанию отца. Сватовство шло своим порядком, несмотря на подагру, и дело подвигалось к желаемому концу.

В последних числах июня месяца Богуслав объявил сыну, что намерен дать бал, на котором решительно приступит к делу. "Я вижу, друг мой, - сказал он, что Людмиле Поликарповне ты не противен, поверь моей опытности, что это правда. Я переговорю с отцом ее насчет приданого, и если старик не заупрямится наделить дочь приличным образом, то мы вслед за балом разыграем и свадебку".

20 июля, ввечеру, дом Богуслава, издали сияющий бесчисленными огнями, и живописно освещенный на необъятное пространство сад возвестили окрестным жителям, на расстоянии двадцати верст, что блистательный пир, давно поджидаемый, наконец празднуется. Огромный двор установлен был экипажами, бесчисленное множество гостей отсвечивалось по бесконечным аллеям сада и вкруг большого пруда в английском саду, перед которым приготовлен был фейерверк. Погода благоприятствовала общему удовольствию; ни один листок не колыхался на дереве, ни одного облака не было на горизонте. Бальзамическое благоухание сада, хотя задушалось, в местах более освещенных, запахом нефти от шкаликов и плошек, но этот запах, при величественном зрелище освещенного леса, наполненного бальными костюмами дам, оживленного музыкою и общею веселостию, не возбуждал негодования.

Около 10-ти часов левый берег пруда начал очищаться от многолюдства, и вдруг живописная пестрота дамских нарядов заменила черневшуюся вдоль оного толпу. Говорливо и весело отзывался в ночном безмолвии неосвещенный берег; резвый крик и смех отражался громко по воде; слуги засуетились; несколько факелов пробежало стороной, между деревьями; толпы зрителей становились гуще; любопытные сдвигались к стороне дам, смекая, что лучший вид фейерверка, без сомнения, оттуда, и наконец мало-помалу водворилась тишина. Торжественное ожидание, сладкое предвкушение удовольствия заступило место шумной веселости.

Слуга в выложенной гербовыми нашивками ливрее поднес тлеющий фитиль хозяину, сидевшему, по слабости ног, в креслах; и сей последний предложил его даме, бывшей подле: "Людмила Поликарповна! - раздался голос его по берегу. Вам принадлежит порадовать нас праздником; извольте зажечь ниточку, которой конец привязан вот к этому столбику. Не бойтесь, обжечься нельзя; не снимайте перчаточки вашей; смелее". - "Не выстрелит ли что у меня в руке?" - послышался голос дамы. "Нет, - отвечал хозяин, - смелей, вот так, вот так!"

Загоревшийся штапин засинелся; громкое "ах!" раздалось в кругу дам, и вместе с этим огненный голубь полетел через пруд и исчез в пламени, мгновенно объявшем навстречу ему целый противуположный берег и зеркальную поверхность пруда. Храм, возвышающийся над всем садом, заблистал перед глазами зрителей; пламенные фонтаны кинулись в воздух, и вдруг зашипел и загорелся с грохотом под небесами бесконечный рой ракет. Рукоплескания и крики раздались по берегу; воздушная пальба не умолкала; небо горело, воздух, не освежаемый ветром, начинал густеть серным дымом, которым, и после ракет, долго еще отзывалось на большое пространство.

Между тем и вдоль пруда и по всему саду движение возобновилось; многими партиями рассеялись гости по близлежащим дорожкам; берега пруда почти очистились от несметного числа зрителей, любопытно стремившихся высмотреть до открытия бала особенные достопримечательности сада, богато и разновидно иллюминованного. Великолепный фасад огненного храма и против его, на возвышении, приветно сияющий огнями и бронзами бельэтаж помещичьего дома, мрачность бесконечного сада, оспариваемая усилиями искусства и роскоши; и торжественные лица встречающихся - все это, взятое вместе, уподобляло жилище Ивана Гавриловича Богуслава какому-то очарованному замку волшебника.

Наконец, раздававшаяся в доме музыка напомнила об удовольствиях предстоящего бала. Опять оживились шумом и движением берега пруда, и вдоль от него, по широкой аллее, потянулись многолюдные группы к террасе дома, и скоро огромные залы Богуслава наполнились веселыми гостями.

Первая зала от входа с террасы была самая пространная; она освещалась хрустальной люстрой, в которой горело до пятидесяти свечей; бесчисленные вазы цветов изливали свежесть и аромат; на левой стене видны были хоры с золочеными перилами, из-за которых мелькали головы музыкантов; богатое убранство соответствовало высоте и обширности залы, и чистый, как зеркало, паркет блестел под ногами. Дамы остановились здесь, потому что хотя и издали, но прямо против окон виден был горящий храм и лучшая часть освещения. Старый Богуслав, празднично разряженный и распудренный, усажен был к правой стене; его окружили многие женские костюмы, и он торжественно выслушивал похвалы прекрасному его фейерверку, его саду, его дому и его изящному вкусу. По правую его руку сидел седой лысый старичок, с ласковой миной и неподвижною улыбкою, в гродетуровом кафтане оливкового цвета, палевом исподнем платье, полосатых чулках и башмаках с стразовыми пряжками: это был Поликарп Онуфриевич Озерский, отец Людмилы Поликарповны, самый почетный и любезный гость, как заметить было можно из особенного внимания к нему хозяина. По левую руку Богуслав посадил свою будущую невестку.

Людмила Поликарповна была высокого роста, плотная брюнетка, с маленькими глазками, огромным носом, тоненькими бесцветными губами, вооруженными праздничной улыбкой; она сидела прямо, положив оба локтя на ручки кресел и выставя вперед маленькую ножку; в ее положении было много свободы, и даже грациозного; одета была она со вкусом и с большою роскошью; богатые брильянты сияли на шее и в ушах, и последние были в беспрестанной игре, потому что Людмила Поликарповна имела подмеченную ею в зеркало любезную манеру ежеминутно и бегло шевелить головой, то с важностию поглядывая на проходящих по зале дам, то кидая взгляд на выставленную вперед ножку, которой играла по паркету. В заключение нужно бы присовокупить что-нибудь о ее летах; но эту статью трудно определить с достоверностию: показания о дамских годах вообще не заслуживают вероятия по необыкновенным разноречиям.

Комната по правую сторону описываемой залы была яркого зеленого цвета и освещалась многими лампами; мебель и драпировка окон были из зеленой французской материи; золото украшений около их, позолота рам, в коих бесчисленное множество картин блистало по стенам, и драгоценные бронзы перед большими цельными зеркалами, отражая освещение, оживляли эту комнату особенною торжественностию. Далее начинался ряд других комнат, хотя не столь богатых, но и без той резкой несоответственности, какою отличаются у многих наших помещиков внутренние комнаты от парадных; везде был опрятный паркет, везде благопристойная мебель и приличное освещение.

На левую же сторону из первого зала длинная и светлая анфилада многих комнат, украшенных старинными шелковыми обоями, вела на половину старого Богуслава; на углу был его кабинет, и тотчас на завороте - спальня, и, так называвшаяся, домашняя зала, род приемной, из которой был выход на крутое крыльцо, упоминавшееся в начале сей главы, которое никак не мог он решиться перестроить. Чрез сени из этой домашней залы начинались комнаты, известные под именем "половины молодого барина", они занимали весь задний фасад дома и соединялись с левой стороной описанных выше парадных комнат.

Веселая говорливость и всеобщее движение одушевляли дотоле безмолвное жилище Богуслава, наполненное цветущею молодежью, со всех отдаленнейших окрестностей собравшеюся. Музыка гремела польский; уже дамы были ангажированы; недоставало, по-видимому, только молодого хозяина, чтоб открыть бал, ибо старик, как уже сказано, по причине подагры, с трудом мог ходить.

Беспокойство заметно было на лице его и во всей его особе; он оглядывался поминутно на все стороны, отрывисто отвечал на обращавшиеся к нему вопросы, подзывал несколько раз людей и отдавал им на ухо какие-то, строгим языком, приказания. Надобно сказать, что Богуслав, с самого съезда гостей, был уже недоволен своим сыном. Ему казалось, что сей последний даже к нему непочтителен и вовсе не внимателен к предлагаемой ему невесте; он заметил частые его удаления из общества и что даже во время фейерверка не было его вместе со всеми. Раздосадованный, он встает наконец сам с кресел и приглашает Людмилу Поликарповну открыть бал. Огорчение придало ему, по-видимому, сил, ибо без заметного напряжения прошел круг польского около всей залы. Чтоб объяснить, куда девался молодой хозяин, так нетерпеливо ожидаемый и так некстати оставивший общество гостей, надо изложить некоторые подробности, до него относящиеся.

При всей скупости старого Богуслава, самые пристрастные его критики отдавали ему справедливость, что для образования сына своего не щадил никаких издержек. На восемнадцатом году он записал его в гвардию, и молодой человек по блестящему воспитанию, способам к жизни и связям отца вступил в высший круг и окончил модное образование на паркете зал лучшего петербургского общества. Обстрелянный в двух кампаниях, 1805 и 1807 года, Богуслав уже начинал быть известным начальству за храброго эскадронного командира, как прежде известен был только за красавца и образованного офицера; но в это время, по своенравному расчету отца, должен был выйти в отставку и приехать в Смоленскую губернию полковником во фраке.

Разумеется, сначала скучал он нестерпимо; зевал без жалости на провинциальных балах, запирался по целым дням в своем кабинете, выучился, от нечего делать, ворчать на камердинера и даже играть в бостон, но наконец счастливый случай свел его с старым товарищем, тоже отставным полковником, Ардатовым, родным братом княгини Тоцкой, упомянутой в предыдущей главе, человеком образованным и одаренным от природы благородным сердцем и блестящим умом. Одинакий образ мыслей о многом, о чем так разно судят на губерниях, сходство характеров и душ сблизило их в деревенском уединении, и они сделались потребностию один для другого.

Между прочим, узнал он от Ардатова новость, которая развлекла его умственную лень. Он услышал, что верстах в сорока от него живет та самая Мирославцева, красота которой наделала некогда много шуму в большом петербургском свете и которой однако же никак не удалось ему увидеть, и что эта Мирославцева особенно дружна с родной его сестрой, княгиней Тоцкой, мужа которой он знавал по прежней службе в гвардии.

Возобновив старую связь с князем, Богуслав привозил к ним еженедельно свою праздную особу и скоро стал дорогим гостем, а потом и лучшим другом семейства их. "Княгиня, - сказал он однажды его жене, - вы сводите меня с ума вашим взаимным счастием: жените меня. Вам знакома девушка, в которую я заочно влюблен, и вперед даю слово жениться на ней, это София Мирославцева. - Он объяснил потом, как наслышан был об ней в Петербурге и как желал ее увидеть. Уж не судьба ли это", - прибавил он. "Вы ее увидите завтра же, - отвечала княгиня, - если останетесь у нас ночевать: она обещалась приехать ко мне; уж не судьба ли это - скажу и я". Богуслав с благодарностию остался и провел самую беспокойную ночь от нетерпения увидеть скорее девушку, для которой несколько лишних раз съездил в Большой театр безуспешно.

На другой день, в 11 часов утра, она приехала. Сердце Богуслава странно забилось, услышав остановившуюся перед окнами карету и восклицание княгини: "Софья!" - с которым вспорхнула навстречу к ней. Он встал, подошел к окну и глядел рассеянно на улицу, пока отворилась дверь и две приятельницы, с шумной веселостью, вошли в зал. Богуслав смешался; он поклонился с большою неловкостью: нет, он не воображал увидеть в Мирославцевой такое соединение блестящей художественной красоты лица с прелестию, дышавшею во всей ее особе; металлические звуки ласковых приветов, коими осыпала она княгиню, отзывались в его сердце; в ее глазах сияла любовь, нежность, чистота; все, что есть пламенного, благородного и поэтического и на земле и в небе. Какая легкость во всех ее движениях; какое богатство красот в ее величественном стане. Богуслав присягнул бы, что не видал ничего близкого к такому соединению всех прелестей в одном и том же творении.

"Софья, - сказала княгиня Тоцкая после первых своих восторгов, представляю тебе друга нашего, полковника Богуслава". Мирославцева, при имени друга, обратила на него прекрасные глаза свои, в которых, казалось, было написано: "Полюбите меня".

Второй поклон Богуслава был не более первого ловок; он пробормотал что-то и шумом движения как бы искал заступиться за растерянность языка.

К вечеру этого незабвенного дня Богуслав был уже влюблен безусловно. Пленительная любезность Мирославцевой и ее детское чистосердечие очаровали его, и он прожил у князя целую неделю, то есть до самого отъезда Софии домой. Уезжая, он признался друзьям своим в чувстве, им овладевшем. "Мне было скучно, - сказал он, - но теперь я болен". Через неделю он приехал опять к ним. "Что ваша болезнь?" - спросила его княгиня. "Нет, это уже не шутка, - отвечал Богуслав, - я решился искать руки этой очаровательницы: научите меня, с чего начать". - "Поедем к ним, милый друг, - вскричал добродушный Тоцкий, обнимая его, - едем сейчас же!"

Он познакомился у Мирославцевых, содержа это в непроницаемой тайне от своего отца. Он искал нравиться Софии; он был влюблен, как древний рыцарь, как герой романа самого слезного.

Какая девушка не заметит любви? Мирославцевой нравилась ее победа; блестящий молодой человек, пламенный любитель прекрасного, искренний как дитя, нашел дорогу к ее сердцу, еще свободному, еще сохранившему всю свежесть юности. Несколько месяцев продолжалось уже их близкое знакомство, и в Семипалатском начинали поговаривать о женихе, как вдруг - быстрая и неожиданная перемена явилась в характере Софии. Мрачность, какой никогда не замечали в ней, отуманила прекрасные глаза ее; румянец здоровья стал пропадать; она начала искать уединения, и часто заставали ее в слезах, которых причину постигнуть никто не мог. Она говорила матери, что относит свою грусть к расстроенности нерв; но видно было, что какая-то мрачная тайна лежала на ее душе.

Холодность, в то же время вкравшаяся в обращение Софии, сбила с толку Богуслава и, дав ему время образумиться, заставила бросить взгляд на свое положение. В первый раз теперь он живо представил себе, что отец может не согласиться на брак их и что, следственно, прежде всего должно искать - в нем. Твердость или, лучше сказать, жестокость характера старика простиралась до крайности, а честолюбие и жадность к богатству не имели пределов. Он это знал и был уверен, что если женится против воли отца, то он скорее сожжет собственными руками свои сокровища и пожертвует остальные первому встречному, нежели простит такой поступок. Итак, молодой Богуслав решается говорить с отцом, но отнюдь не открывая имени той, которую избрало его сердце. "Она живет в Петербурге, - сказал он, - я уже два года как собираюсь открыть вам о любви моей". - "Ты не можешь еще жениться, друг мой, - отвечал ему старик, - дела мои не позволяют дать на это согласия. Доверься твоему отцу; твое счастие всего ближе к его сердцу. Верь, что жена, которую он тебе изберет, будет тебя достойна. Прошу более не говорить мне об этом. Ты еще не знаешь свет, Петруша, - продолжал он, взяв его дружески за руку, - искусством прельщать владеют петербургские модницы; не верь любви их; это расчет - такой жених, как ты, может вскружить голову всякой".

Отчаянный Богуслав был как громом поражен; он не настаивал, но объявил отцу, что если не позволит ему жениться на той особе, которую сам по собственному произволу избрал, то идет опять в службу. "Убей отца твоего, если хочешь, - отвечал на это старик, - ты видишь, что ему и без того недалеко уже до гроба".

Однако же усилившаяся, по-видимому, болезнь отца удержала благородного сына при одре его; он прекратил до времени свидание с Мирославцевой, но принял твердое намерение идти в службу, лишь только поправятся силы старика. "Я жертвую своим достоянием, - сказал он княгине Тоцкой, принимавшей сестрино участие в жалкой его любви, - пусть отдают его кому хотят, но за это покупаю свободу располагать собой; и если эта небесная душа любит меня, то я почту себя счастливейшим на всей земле".

Наконец ему объявлено от отца, коротко и ясно, что он жених, и хотя это объявление взволновало всю природу его, но он подавил негодование, чтоб не нанести, может быть, смертельного удара старику. "Пусть делают, что хотят, думал он, - я знаю, что я не женюсь на Озерской". - "Бал и приготовление к оному я отдаю в твое распоряжение, - сказал ему отец, - займись этим".

6 июля в 10 часов утра молодой Богуслав приезжает к князю и находит его в походных сборах.

- Я выступаю под Красный, - сказал ему Тоцкий, - в Смоленске из наличных войск составлен отряд, который идет встретить неприятеля. Поручаю твоей дружбе семью мою.

- Твоя семья будет моею, - отвечал Богуслав, - ступай с богом, возвращай им себя, а о положении их не заботься: мы найдем средство удалить от них малейшую опасность. Мы переговорим об этом. Княгиня, - продолжал он, обращаясь к жене его, - вам не до меня, но прошу вашего участия. Отец мой дает бал 18-го числа, и на этом бале устроена моя помолвка; эту нелепость мне разрушить легко одним словом, что неприятель в виду, то до праздников ли, что это только делает соблазн, но я не хочу разрушить бала; я хочу даже сам заняться приготовлениями и хочу, чтоб это был праздник моей помолвки: в моих мыслях этот бал дается в честь Софии, и на нем я предложу ей руку мою. Умоляю вас, милая княгиня, предупредите ее об этом и убедите не отказываться на приглашение; и сами будьте: под защитой вашего дружества я буду смелее. Если же она не будет, вопреки и приличию и всем надеждам моим, то скажите ей, что я уеду сам с этого бала и, где бы она ни была, объяснюсь у ног ее в любви моей.

- Да, - сказал князь, - это должно быть, я даю слово и за Софию, и за жену мою.

- Тоцкий, - вскричал Богуслав, обняв его, - во всяком случае мы с тобой не расстанемся: я уже послал Ардатова в Смоленск, он привезет мне приглашение от генерала В. - вступить в службу: это должно убедить отца моего. Где дело идет о спасении отечества, каждый гражданин обязан служить. Любезная княгиня, продолжал он, обращаясь к ней и взяв с чувством ее руку, - будьте моим ангелом-заступником, приготовьте ее к этому объяснению; и если ваша благодетельная душа найдет что сказать в пользу мою, то я надеюсь: права несчастного священны. Впрочем, да или нет, жизнь или смерть - я пойду под знамена родины; предстоящая война священна, здесь дело за свободу: здесь русские не останутся побежденными; каждая верста безмерных пустынь наших будет новою преградой неприятелю и защитником нашей независимости, но война будет упорна, должна кончиться чем-либо решительным и, следовательно, не кончится скоро. Обстоятельства мои могут между тем изменить свой вид; продолжительная разлука с отцом может смягчить его в мою пользу; если же и нет, то у меня есть голова и руки, я буду служить, и надеюсь доставить жене моей жизнь безбедную.

На другой день после сего Богуслав был у Мирославцевых с парадным визитом и лично пригласил их на даваемый бал. Ему не дано было положительного ответа, но ввечеру приехала добрая Тоцкая, и поездка была решена.

София заметила однако же из некоторого беспокойства княгини и кое-каких полуслов, что это приглашение имело в себе нечто необыкновенное.

- Послушай, милая Александрина, - начала она, стараясь проникнуть в ее тайну, - знаешь ты Озерскую?

- Я видала ее.

- Слышала ли ты, что Богуслав на ней женится? Странно, что он об этом не сказал ни слова, между тем как слухи носятся, что на бале будет объявлена его помолвка.

- Пойдем в сад, - сказала Тоцкая, - посмотри, какая прекрасная ночь, как светло вокруг. - Они вышли.

Долго ходили они молчаливо; княгиня долго как будто не смела приступить к предмету, который занимал ее всю.

- Послушай, моя Софья, - наконец начала она голосом, дрожащим от сильного волнения души, - у меня есть до тебя дело. - Мирославцева остановилась перед ней с готовым, казалось, вниманием, но не сказала ни слова. Сердце вещун; мороз пробежал по нервам ее; княгиня глядела ей в глаза; кажется, она выбирала, с чего начать; мысли, как молнии, рождались и гасли. - Тебя любят, моя Софья, - сказала она вдруг, прижав ее к груди, со всем восторгом участвующего дружества, - тебя любят, и я имею право тебе говорить об этом. Мирославцева не отвечала... Удар, которого и боялось и ожидало сердце, был нанесен... судьба ее свершилась... она опустила похолодевшее лицо свое на плечо Тоцкой. - Друг мой, - продолжала княгиня, - Богуслав достоин тебя; я тебе порукою и за его сердце и за твое счастие. Отвечай мне, согласна ли ты его осчастливить? - Мирославцева обвила рукой своей около ее стана, прижала ее к себе и все молчала. - Милая София, отвечай мне, реши и мою судьбу; я сама дрожу, как бы свою руку предлагаю тебе. - Тяжелый вздох вылетел из стесненной груди Софии, и княгиня почувствовала горячие слезы ее на открытом плече своем. Она сама заплакала.

Самые трогательные сцены подобных объяснений отражаются большою мрачностию. Природа человеческая как бы не признает возможности нашего счастия на земле... она с каким-то страхом встречает его. Не восторги блаженства, но приметы страдания являются первыми на лице счастливца.

Через час два друга сидели на скамье близ беседки, Мирославцевой принесли шаль: она дрожала, как в лихорадке. На лице ее было нечто тихое, но грустное, она опустила голову на грудь и молчала.

- Сердце мое от тебя не имеет тайны, Александрина, - начала она наконец, да, я скажу тебе все: я любила Богуслава и со всею свободою открываюсь, что горжусь предложением, которое он делает. Но быть женой его не могу. Почему эта тайна не принадлежит мне, итак, ни ты и никто в мире не узнает ее от меня.

Разговор продолжался долго; княгиня говорила со всем жаром чувства; Мирославцева отвечала мало, грустно, но решительно. Они возвратились в комнаты.

- Если тайна твоя, - сказала она Софии, - заключается в том, что знаешь тяжелый нрав и страсти отца его и потому предчувствуешь, что на этот брак не может быть дано его согласия, то для корыстолюбивых видов отца жертвовать счастием сына не требуют ни божеские, ни человеческие законы. Богуслав уже не дитя, - заключила она, - он имеет природное право быть свободным; он предоставляет за это отцу все свое достояние, на его произвол.

- Заклинаю тебя, Александрина, не искать от меня объяснения моей тайны, ибо я не могу открыть ее, но я буду на бале; туда я привезу последнее мое решение и тебе первой открою его. Александрина, - продолжала она, обняв ее, будь другом моим во всяком случае; дружба твоя останется единственным моим сокровищем, когда закон долга восторжествует над бедным сердцем моим.

Наконец настал день бала, день решения судьбы Богуслава. Мирославцевы приехали: мать была спокойна; но какое-то двусмысленное участие заметил он в ее глазах. София, очаровательная София, была вся любовь. Княгиня еще не приезжала, ее ожидали.

Пред самым фейерверком верный камердинер, соратник молодого Богуслава и единственный поверенный его сердечной тайны, доложил ему о приезде Ардатова, дожидающегося его на перемолвку без свидетелей в части сада, примыкающей к зверинцу, близ калитки, выводившей на проселочную дорогу, с которой обыкновенно сходились с деревень рабочие в сад. Ардатов, подъехав к саду с этой дороги, послал своего человека отыскать камердинера и велеть ему выслать к себе Богуслава. Коляска его стояла тотчас за калиткой, сзади обширных кустарников, опушавших садовую стену.

- Вот тебе письмо от генерала, - сказал он, подходя навстречу к своему другу, - ты будешь иметь случай прочесть его у первой плошки. Именем отечества ты призываешься служить, а назначение получишь лично, в Смоленске.

- Я уже начинал заботиться, - отвечал Богуслав, обнимая его с восторгом, ты так долго не являлся. Ну, слава богу; теперь к делу. Друг мой, не знаешь ли ты чего-нибудь от княгини насчет ее объяснения с Софией?

- Нет, - сказал Ардатов, - но ты должен быть спокоен: сестра приняла так к сердцу твою судьбу, что не можешь желать лучшего адвоката. Она вчера была в лагере у мужа, сегодни воротилась в Смоленск утром, но я не застал ее дома; здесь она непременно будет, если еще не приехала; я же еду обратно: генерал приказал мне в шесть часов утра ехать в лагерь, с его приказаниями.

- Нет, Ардатов, я тебя не пущу; в такие минуты не должно меня оставлять; именем дружбы нашей заклинаю тебя: иди в чем ты есть.

- Я одет, Богуслав, и могу показаться, но как же я успею воротиться к сроку?

- Я тебя тотчас отпущу, только ты должен быть свидетелем сегодняшнего вечера: ты должен оставить меня или женихом Софии Мирославцевой или несчастным созданием, достойным соболезнования; два, три часа ты можешь вознаградить скорой ездой. Друг мой: я видел Мирославцеву, и сердце мое предчувствует что-то мрачное; нет, она не любит меня... я боюсь предугадывать, но невольно содрогаюсь. Я не пущу тебя. Пойдем.

Ардатов как ни отговаривался, но Богуслав настоял на своем. Коляске велено объехать и остановиться с прочими экипажами. Друзья пошли вместе к дому.

Расстояние от садовой калитки было большое - надлежало обойти почти весь сад, Богуслав часто останавливал Ардатова, какой-то панический ужас овладел им.

- Куда мне спешить, - говорил он, - теперь я, по крайней мере, в неизвестности о судьбе моей, а может быть, иду выслушать мой смертный приговор.

VI

С поперечной дорожки, мимо которой Богуслав с Ардатовым приближались к освещенному дому, шла с поспешностию навстречу к ним стройная, нарядная дама; прекрасное лицо ее было оживлено нетерпеливостию.

- Господа, - сказала она почти с неудовольствием, - это безумно... это ни на что не похоже... я не ожидала от вас такой безрассудности.

- Княгиня, - вскричал Богуслав, кинувшись навстречу к ней и с жаром схватив ее руку, - ваш брат пусть говорит вам за меня: он знает, как я страдаю! Милая княгиня, не укоряйте меня ни в чем; я почти не владею собой... Боже мой!.. Я между жизнию и смертию... Пожалейте меня. - Доброе сердце Тоцкой было тронуто.

- Друг мой, - сказала она - и звуки ее голоса отзывались чувством, - вы уверены в моем участии в судьбе вашей, а потому поймете мое беспокойство: почти вслух говорят о вашем удалении, о вашей странности; отец ваш огорчен и, так сказать, озадачен вашим поступком... это не могло быть в плане сегоднишнего объяснения... Для чего казаться странным: тут нет цели... Пойдемте!

- Ардатов только сейчас привез мне письмо от генерала В... - сказал Богуслав, - и я иду говорить с отцом моим... Смею ли я спросить вас о нашей Софии?

- Через час я буду с ней на площадке против дома: вы можете видеть нас и говорить с ней; идите теперь.

Богуслав подал ей руку. Все трое, молча, подошли к дому; княгиня поднялась на террасу и вошла в зал, а два друга отправились на крыльцо и через внутренние комнаты скоро явились туда же.

- Батюшка, - начал Богуслав, представляя старику Ардатова, - полковник привез мне письмо особенной важности; вот что было причиною моего продолжительного с ним объяснения, с глазу на глаз.

Негодование отняло у старого Богуслава всякую возможность сказать что-либо кроме дерзости.

- Мы вас ждали, - сказал он, обращаясь к Ардатову, едва кивнув ему головой, - мы ждали вас как дорогого гостя, а не как почтальона... Простите моей откровенности.

Ардатов вспыхнул; но приличие и уважение к летам сковали язык его. Он поглядел в глаза своего противнику и, собравшись с духом, после резкого привета, отвечал:

- Права хозяина священны: Иван Гаврилович может быть уверен, что Ардатов умеет уважать их.

- Батюшка, - перебил его с жаром молодой Богуслав, - смею надеяться, что мои друзья не встретят себе оскорбления под кровлей вашего дома! - и, не ожидая ответа от раздосадованного старика, продолжал. - Полковник Ардатов привез вести, сердцу русскому не сладкие, - неприятель подвигается вперед по нашей губернии: восьмидесятитысячный корпус движется между Оршей и Красным. Уже дано повеление укрепить по возможности Смоленск; уже добрые наши постояльцы выступили навстречу к подступающему неприятелю. Да поможет бог, но положение наше сомнительно. Известно, что обе наши армии спешат к Смоленску, одна с правой, другая с левой стороны; но прежде нежели подоспеют, восьмидесятитысячный корпус неприятелей может попытаться занять его: в состоянии ли малолюдный авангард наш удержать напор такой огромной силы? Сегодня же могут неприятели занять Смоленск и завтра быть здесь, в гостях у нас.

Молодой человек умолк, но слова его, твердо, решительно сказанные, имели все действие, какого только можно было надеяться. Все пришло в волнение.

- Неприятель! Неприятель! - раздавалось кругом. Старик заметным образом смешался: не безделица было ему подумать, что французы, коих он, по преданию, с молодости не жаловал, завтра могут прийти к нему на обед. Он дружественно протянул руку Ардатову и просил его сесть подле себя.

- Батюшка, Андрей Андреевич, - сказал он, - ты знаешь меня, сумасшедшего; извини пожалуйста мою дурную повадку ворчать. Как мы благодарны тебе за уведомление! Стало быть, отец мой, надобно же нам подумать об удалении своем. В Москву, в Москву, - повторял он, возвысив голос. - А? Поликарп Ануфриевич, в Москву, батюшка!

Озерский, которого заводы и фабрики были на юге, объявил, что он не находит надобности удаляться тотчас; еще будет время, но что не мешает взять меры, устроить дела свои.

- И, - прибавил он, наклонись к уху Богуслава, - весьма не мешало бы, Иван Гаврилович, именьице-то заложить теперь в банк: бог един ведает, что будет!

- Когда уж теперь закладывать, - отвечал Богуслав, - да и для чего же без неминучей беды платить проценты: пусть будет воля божия... Впрочем, твоя воля, Поликарп Ануфриевич: ударимся по рукам, и распоряжайся как знаешь: все вверяю твоей опытности.

Во время подобных рассуждений у стариков молодой Богуслав, оставив им на сведения своего друга Ардатова, летал по всем комнатам с извинениями, объясняя, что одна только особенная важность случая могла принудить его удалиться на столь долгое время, что он получил важные бумаги, которые надобно было рассмотреть, и, наконец, что ему прислано приглашение вступить немедленно в службу и явиться в авангард. Танцы были прерваны; музыка умолкла; важный, шумный говор заступил место резвой веселости; какая-то хлопотливость заметна была повсюду: гости, разделившись на кучки, расхаживали по комнатам или усаживались тесными кружками; старики размышляли о приведении себя в безопасность; молодежь обрекалась на войну; дамы казались испуганными: все было забыто, кроме предстоящей опасности, которая дотоле никому не представлялась столь близкою. Торжественное освещение комнат делало странную противуположность с озабоченными лицами, и горящий в виду окон щит наводил, казалось, еще большее уныние.

Положение Людмилы Поликарповны было несколько затруднительно, по видимой холодности молодого Богуслава; впрочем, старики не переставали, между разговорами о французах, намекать один другому о родстве, в которое скоро вступить между собою готовятся.

VII

В уединенной комнате дома, близ заднего крыльца, ведущего на половину старого барина, жил камердинер его Илья. Окна этой комнаты были закрыты ставнями; кожаная софа, занимавшая полстены, перед ней круглый, на одной ножке, стол, два стула, зеркало в золотой раме, два ружья, портрет Фридриха Великого без рамы и в черной узенькой рамке портрет Екатерины II - составляли и мебель и украшение этой комнаты. В настоящее время на софе сидел сам Илья, среднего роста худощавый смугляк в гороховом сюртуке, а против его, посреди горницы, стоял свояк его, управитель всего Богуславова имения, Петрович, низенький, плотный мужик, обстриженный в кружок, в темном русском кафтане, с обритою бородою, с узенькими серыми глазами, блестевшими от удовольствия, которое отражалось во всей его особе. Камердинер, устремив на него глаза, внимательно слушал следующий рассказ его.

- Вблизи калитки есть кустарник, такой глухой кустарник, что и днем не отыщут тебя в нем. Притаившись, я слышал почти каждое слово нашего молодого барина; но кто с ним был - не мог узнать по голосу: из их-то разговора я и узнал всю потаенную. Да знаешь ты, Илья Романович, или нет, это красное солнышко, эту Софью Мирославцеву?

- Я знаю Мирославцевых, - отвечал камердинер, - да и ты чай знаешь их, они живут в Семипалатском; в старину были богатыми господами, все село им принадлежало, а теперь остался один дом, вот что на горе; как подъезжаешь, то с дороги первой показывается, подле церкви, весь в лесу; а этих ли она Мирославцевых, я уж не ручаюсь; ведь мы со стариком живем монахами, редко и людей-то видим. Постой, Петрович, я загляну в реестр сегоднишних гостей.

Камердинер встал с софы, оправился, снял крючок с двери, из предосторожности запертой, вышел вон, и едва успел товарищ его подойти к окну, налить стакан какой-то настойки или наливки из огромной бутыли, там стоявшей, и поднести его к носу, как уже и воротился с бумагой в руках.

Заложив по-прежнему двери на крючок, два приятеля уселись на софу; хозяин снял со свечи, а управитель отпил из стакана и поставил его на стол, потом, надев очки и разложив по столу принесенный реестр, начал перекликать гостей; на обороте второго листа имя было: Анна Прокофьевна Мирославцева, с дочерью.

- Вот и нашли, - сказал он, радостно поглядывая на камердинера, - осталось узнать, как зовут дочь.

Он встал и, глядя на камердинера, казалось, выжидал, что он скажет на это. Илья приставил палец ко лбу, с видом человека, углубленного в размышление, и после нескольких секунд обоюдного молчания оправился, кивнул приятелю головой, в знак усмотренной дороги к отысканию, отпер дверь и вскричал: "Сенька!" Спавший в прихожей на лавке мальчик, вероятно, при нем для услуг находившийся, вскочил и, все еще протирая глаза, покачивался в просонках.

- Ну, проснись, ленивец; поди отыщи лакея Анны Прокофьевны Мирославцевой и скажи ему: Софья Ивановна велела-де вам сходить к лошадям; на кучера-де не совсем надеется. Постой, болван! Слушай, что говорят: когда лакей скажет: какая Софья Ивановна? Или: да разве здесь Софья Ивановна? Ты отвечай: "Да как же вашу барышню-то зовут? Она, сдается мне, приказывала сходить к вам". Потом на уходе спроси: "Что, ведь вы из Семипалатского?" - и, услышав ответ, живой ногой сюда. Пошел!

- И! брат, - возгласил Лука Петрович навстречу входящему обратно камердинеру, - ты хитер как ловкой подьячий; у тебя не увернуться, все без огласки выведаешь. Да почему же ты думаешь, что она Софья Ивановна?

- Ну, ежели не Ивановна, - отвечал Илья, - то лакей скажет; а все уж, если выйдет Софья, так нам и довольно. Так вот, друг Петрович, - продолжал он с лукавою усмешкою, садясь опять на софу, - вот где раки-то зимуют! Вот где обретается будущая наша помещица! Что скажешь? Какова? - Громкий, сердечный хохот приятелей раздался по комнате и не умолкал; казалось, они уняться не могли; чуть один перестанет и начнет утирать слезы, другой опять заведет новые трели: вряд ли кому не удалось испытать над собою подобного смеху, он иногда оканчивается судорогами; случалося, что умирали, не успев перестать смеяться. Вдруг неожиданно постигла на этом смехе беда и наших весельчаков. Толстый Лука Петрович, качаясь со смеху на стуле, зацепил носком за ножку стола; стол покачнулся, свеча упала и загасла, а камердинер, сунувшись наскоро подхватить стакан, ударился со всего размаху лбом в затылок управителю, когда сей нагнулся за свечой, и так ловко, что он опрокинулся навзничь, вместе со стулом, и затылком же стукнулся об пол.

- Пфу, дьявольщина, - возгласил Лука Петрович из-под софы, осеняя себя крестным знамением, по невольному движению набожного христианина. - Пфу, дьявольщина, - повторил он. - Илья, да вели подать огню; Илья, что же ты не откликаешься.

- Ax, - раздалось жалобно с полу, по другую сторону стола.

- Да ты ушибся, что ли, Илья?

- Ох, - повторил бедный камердинер, - я совсем ошеломел, руки и ноги трясутся... ну уж, Лука Петрович, крепок твой затылок.

Много было еще подобных восклицаний обоих друзей, прежде нежели отворилась дверь и шатающийся на ногах камердинер сходил за огнем. Скрывая стыд происшедшей кутерьмы, они принялись сами подтирать пол, по которому разлетелся стакан с настойкой, подбирать черепки и, все еще охая и прихрамывая, уселись опять на софу. Скоро в прихожей раздалась походка, дверь отворилась, и грязный посланник, Сенька, явился у порогу.

- Илья Романович, - сказал он камердинеру, глядевшему на него с угрюмой и важной миной, - я сказал лакею госпожи Мирославцевой что вы приказывали.

- Что ж он? - сквозь зубы проворчал Илья.

- Он отвечал, что их барышню зовут Софья Николаевна, и когда я сказал, что, может быть, ослышался, то он, покачав головой, отвечал: "Не ошибся ли ты, братец? Наша барышня не мешается в такие дела; да нашего кучера и не подозревает никто ни в чем; он пречестная душа, хотя бы мне и не следовало так хвалить отца: отец всякий хорош".

- Что ж ты?

- Я спросил не из Семипалатского ли они; лакей отвечал, из Семипалатского.

- Ну пошел к черту, - заключил Илья Романович, все еще негодующий на свое увечье.

Неудачное происшествие со лбом и затылком заметно подействовало на характер обоих приятелей; вместо веселости, так осиявшей их лица несколько минут назад, их заклеймила злость угрюмостью; и уже не остроты, но наглые едкости срывались с языка:

- Послушай, Илья, - сказал управитель, - нашему молокососу мы не должны позволять жениться на этой семипалатской царевне: бог недаром открыл мне этот замысел. Женитьба на Озерской есть мой план, обдуманный и благоразумный. Старик, отец ее, редкий господин; как он милостив к нам обоим; когда он видит нас, пропускает ли случай оказать нам свою ласку? Никогда! О, поверь, он знает цену и тебе и мне. Сегодня же, как станешь раздевать старика, доложи, что я имею переговорить с ним о важном деле.

VIII

В саду, пред ярко блестящими окнами дома, на площадке, окруженной цветниками, поставлен был ряд кресел для желающих смотреть на иллюминацию с лучшей стороны. Отсюда прямо виден был высокий огненный храм; бесчисленные колонны поддерживали усеянный звездами полушар его купола; посредине, во внутренности храма, сиял яхонтовый жертвенник, а на фронтоне горела брильянтовая надпись: "Будущему". Однако же на площадке не было зрителей: торжественное уединение простиралось вокруг; только в окнах дома передвигались профили разряженных гостей, а вдали, вокруг иллюминации, мелькали полуосвещенные тени служителей, переменявших лопнувшие шкалики или подливавших нефть в догоравшие.

Взад и вперед по аллее, ведущей с площадки ко храму, ходили две стройные дамы; одна из них высокая, привлекательной наружности блондинка, в богатом бальном платье, желтой шали, в токе с белыми перьями; другая вся в белом: голова ее была открыта; густые, каштановые локоны вились вокруг ее чела; ее голубые глаза сияли умом и чувством; лицо ее не блистало румянцем, приметою счастия; в полусвете сада она казалась бледною, безжизненною, как мрамор. Белая шаль висела на правой ее руке, левую она подала под руку своей подруге: это были Тоцкая и Мирославцева.

На лицах обеих дам можно было прочитать чувство, ими владеющее. Княгиня, всегда резвая и веселая, шла задумчиво; грусть выражалась в милых глазах ее, столь полных всегда огня и веселости: лицо Мирославцевой, напротив, было оживлено какою-то торжественностию; взор ее был важен, поступь величественна; она говорила что-то княгине: уста ее не улыбались, но звуки голоса отражались глубоким чувством.

- Ты устала слушать меня, Александрина, - продолжала она после минутного молчания, - я сама устала говорить, но говорю: так от панического страха поют, чтоб не сойти с ума. Друг мой, вспомни, как четыре года назад мы обе были счастливы... как равно были счастливы! Помнишь ли ты бал у князя Белгородского - первый бал, который мы видели по выпуске из института?.. Ты на другой день, с твоей очаровательной искренностию, призналась, что в первый раз испытала ревность... Я помню все слова твои; они и льстили моему самолюбию и сердили меня: ты слишком была победоносна - сказала ты мне; первый шаг в свет уже показал мне наше неравенство: могу ли же быть твоим другом, если должна любить тебя как существо высшее, а не равное. Милая Александрина, мы тогда были дети, счастливые дети; мы поворчали одна на другую за блестящую игрушку, которую обе в первый раз увидели. Кто не был смешон, хотя раз один в жизни! И мы заплатили эту дань: часа два спорили, потом обе расплакались, обнялись и - снова утвердили союз нашего равенства... Я это припомнила, друг мой, чтоб указать на настоящее; ты теперь счастлива; ты любимая супруга, ты мать двух полуангелов; душа твоя упоивается блаженством ненарушаемым, неистощаемым, но я не разрываю с тобой дружества, хотя существо страдающее не может быть равным счастливцу.

Она замолчала. Княгиня шла в том же безмолвии, так же грустная; казалось, ни слова не дошло до ее сердца.

- Ну, ты хочешь молчать, Александрина; итак, мне самой надобно поддерживать бодрость мою.

- Чего ты хочешь от меня, Софья, - отвечала Тоцкая, подняв голову и устремив на нее глаза, наполненные слез, - я не друг твой более - ты не любишь меня, ты отвергла мои советы, презрела моим участием к судьбе твоей, хочешь быть несчастливой назло целому миру; твоя гордость восторжествовала над убеждениями дружества: поздравляю тебя с этой жалкой победой.

- Милая княгиня, - прервала Мирославцева, - не сделай меня малодушною; именем нашей дружбы... именем чести моей прошу тебя. Чувствуешь ли ты, что рука моя как лед: или ты думаешь, что мое мужество есть мужество сердца, а не головы... Не испугаешься ли ты, увидев меня без чувств у ног твоих! - Голос Мирославцевой задрожал; огненный румянец обхватил лицо.

- Софья! - вскричала Тоцкая, остановясь и прижав ее к груди своей. - Друг мой, приказывай мне - я твоя.

- Нет... ради бога, нет, - сказала Мирославцева отрывисто, освобождая себя из дружеских объятий, - не ласкай меня, Александрина; поддержи мою бодрость языком благоразумия, а не чувства: не сердись только на меня. Пойдем. - Шаги ее были нетверды; снова бледность разлилась по челу.

Они сделали поворот на дорожку, выводившую влево, к великолепной картине, сиявшей на конце ее, и вдруг встречают молодого Богуслава. Мирославцева остановилась.

- Наконец я вас вижу, - сказал он ей, - дружба, принявшая любовь мою под свою защиту, ободрила меня осмелиться открыть перед вами сердце. Я люблю вас, прекрасная София! Люблю всеми силами моей души; я вызываю вас быть ангелом-путеводителем жизни моей - я обрекаю себя вам... Остановитесь ответом вашим - выслушайте меня: я уверен, что судьба моя вам известна; я просил княгиню передать вам все; не скрою и того, что бедное сердце не предвещает мне счастия: какой-то злой демон шепчет мне - она не разделяет с тобой любви... Пусть так: сердцу нельзя приказывать... О, как тяжелы узы, которые отвергает оно! Я уже счастлив и тем, что вы выслушали мое признание. Вы свободны, моя София! Бедный Богуслав, отвергнутый вами, не осмелится роптать на вас. Он все будет любить вас, вечно.

Он умолк. Мирославцева несколько раз делала усилие начать говорить и не находила слов. Она стояла без движения; крупные слезы блеснули на глазах ее.

- Вы молчите, моя София!.. Но как много слов в этом молчании! Пусть ваша ангольская душа не страдает так. К чему вы желаете смягчить мой приговор. Я мужчина, я солдат, не опасайтесь за меня.

- Да, Богуслав, - начала Мирославцева, задушаемым от волнения голосом, - я должна отказать вам. Благодарю вас за честь, мне предлагаемую, но... я должна отказать вам. Все, что может предложить самая искренняя дружба, все ваше; но любовь... вы сами сказали - сердцу нельзя приказывать: уважьте же права его. Умоляю вас, - продолжала она, подавая ему руку, - пощадите меня, не говорите более о том, чего я не должна слышать. Вы будете счастливы, Богуслав, - бог не оставит вас.

- Пойдем, Александрина, - сказала она, обратясь к Тоцкой, - или нет; останься здесь... Говори с ним... Успокой его. - Она подала опять руку Богуславу. - Друг мой, возьмите мою руку: на союз дружбы до гроба.

Богуслав встал на колени и прижал пылавшую руку ее к своей груди.

- Свершилось, - сказал он, - но я не ропщу на вас.

- Вы простили мне, Богуслав?.. Я ищу уверить себя в этом... я оставляю вам моего друга... Она и ваш друг - у нас есть на земле существо общее, равно нас любящее. Итак, вы хотите быть другом моим, Богуслав?.. Назовите же меня другом своим.

Лицо Мирославцевой оживилось. Она стояла торжественно, во всем блеске красоты своей. Никогда прекрасные глаза ее не выражали столько нежности, столько участия.

Она ушла.

- Богуслав, - сказала Тоцкая, - я бы на вашем месте не отчаивалась еще. Софья, как мне кажется, боится быть причиной раздора в вашем семействе; она поражена этой мыслию и имеет столько твердости, что может владеть собой, но она любит вас... я это вижу... я так думаю...

Едва выговорила Тоцкая сии слова, как Богуслав лежал уже перед ней на земле.

- Ангел божественный, - воскликнул он, - вы возвращаете мне жизнь: я не совсем еще несчастлив, если она любит меня.

- Встаньте, - сказала княгиня, делая усилие поднять его, - встаньте, Богуслав: заключите эту тайну в вашем сердце и утешайте себя ею. Будущее в руках судьбы... Надейтесь.

Успокоенный несколько, он осыпал благословениями добрую Тоцкую; он клялся ей в вечной любви к Мирославцевой и в бессмертной дружбе своей к ней самой. Она подала ему руку, и вместе они пошли обратно на площадку, с которой и поднялись на террасу.

Через полчаса после сего на блестящем бале Богуслава было уже все в смятении. Сын прочитал отцу полученное письмо и, отозвав его в сторону, отказался решительно и навсегда от предлагаемой женитьбы на Озерской.

- Я скорее умру у ног ваших, - сказал он, - нежели вы жените меня против воли моей.

Он объявил, что завтра же едет в Смоленск, явиться на службу; рассыпался в учтивостях перед дамами, много танцевал с Людмилой Поликарповной, за ужином подливал отцу ее шампанского и, чтоб лучше прикрыть себя, поручил Ардатову особенно заняться Мирославцевой. Решительный тон сына сколько ни огорчил упрямого старика, однако же предстоящая разлука с ним смягчила его. За ужином он был даже ласков и предложил первый тост за здоровье отъезжающего.

После стола гости поднялись, и в два часа ночи уже было все темно, и в доме, и в саду Ивана Гавриловича Богуслава. Только на половине сына его мелькал огонь, и на опустевшем дворе стояла одна только коляска, полковника Ардатова.

Кабинет молодого Богуслава занимал большую комнату, обтянутую зеленым штофом, уже довольно полинялым; два стола, уставленные книгами и предметами солдатской туалетной роскоши, находились - один в простенке, между окнами, а другой перед старинной широкой софой, на которой отставной витязь любил нежить праздную лень свою. Как часто, лежа на этой софе, с книгой и трубкой, но не читая и не куря, уносился он мечтой в уединенное село Семипалатское, где жила его София, прежде столь веселая, столь резвая и остроумная, а после столь грустная и осторожная. Здесь он повторял себе те сцены, кои были ему более памятны по особому впечатлению, на него сделанному; то припоминал он, как в освещенной зале, в уединении долгого зимнего вечера, сидел подле всемогущей красавицы, за ее магическим пьяно; как любовался ее прекрасным, своенравным профилем, ее пышными, благовонными кудрями и мраморным челом; ее внимательным взором, пробегающим за мыслию автора; как на устах ее напечатлевались и радость и грусть его; как одушевлялась она его гением, как постигала малейшие оттенки его чувства и как умела передавать их! То вспоминал ее, сидящую задумчиво на уединенных креслах, в углу гостиной, в то время как из другой комнаты смотрел на нее в зеркало... Как была она грустна, как очаровательна; какая нега плавала в ее томных глазах... какая роскошь в ее живописном положении, в спокойных формах этого гибкого стана!

Много, много подслушивала старинная зеленая софа, но теперь просто была свидетельницей суеты, вокруг ее кипевшей. Стол был небрежно сдвинут с прежнего места. На софе сидел Ардатов и курил трубку; перед ним на столе лежали часы, на которых стрелка указывала 25 минут 3-го часа. Богуслав ходил поперек комнаты, из угла в угол. Камердинер его суетился с чемоданом в ближнем покое.

- Ах, едем, Богуслав, ради бога, - сказал Ардатов, - сорок верст не проедешь в два часа: все около трех часов езды.

- Сейчас, мой друг; ты видишь, что мы сбираемся.

- Лучше бы ты выехал в шесть часов, как обещал отцу: он, верно, сбирается благословить тебя.

- Он скорее сбирается задержать меня; но это уже поздно. Я явлюсь, вступлю в службу и тогда приеду проститься с ним, если будет можно.

Не более как через пять минут камердинер взошел в дорожном платье и объявил, что все готово. Друзья вышли, сели и лётом понеслись по дороге к Смоленску.

В четверть седьмого часа Ардатов с Богуславом явились генералу В...

- Поезжайте в авангард, - сказал он последнему. - Сегодни же будет отдано в приказе о назначении вам команды.

Еще четверть часа, и по дороге к Красному, в облаке пыли, мчались молодые воины на службу отечеству, угрожаемому вторжением врага. Ардатов толковал дорогою о славе; он пророчил своим бесчисленные победы; заводил в тыл Наполеону стотысячную турецкую армию; восклицал к гишпанцам, чтоб наносили решительный удар; убеждал англичан выслать во Францию Бурбонов, и проч. и проч.

Богуслав сидел задумчиво. Слова Софьи - "я должна отказать вам" - и сладкие речи дружества: "она любит вас" - были текстами двух красноречивых диссертаций против и за, которые во всю дорогу не выходили из головы его и не прежде были прерваны, как с приездом в лагерь.

Они остановились у балагана князя Тоцкого, и через полчаса почти весь лагерь уже поздравил новоприбывших.

IX

После ужина на вчерашнем бале Богуслав, заметив, что старая Мирославцева готовится уже к отъезду, подошел к ней и в самых трогательных выражениях благодарил за все счастливые минуты, которые провел в Семипалатском:

- Они вечно не изгладятся из моего сердца, - сказал он, - воспоминание об них будет сопровождать меня повсюду: оно усладит всякую скорбь мою. Я желал было осуществить мое мечтательное блаженство, но любовь моя отвергнута. Все, что может перенесть сердце, оно перенесло нынешний вечер; и однако же, подавленное, полуубитое, оно любит, и любит с новою силою; оно не гасит надежды: слепой, безотчетной надежды, но которая необходима ему как последний друг, напутствующий ласковым приветом нисходящего в могилу страдальца.

Софья стояла у окна, в нескольких шагах от матери; может быть, она и слышала весь разговор, потому что Богуслав говорил довольно громко; однако же она не показала участия к слышанному и глядела рассеянно на мелькавших по проходной комнате, из дверей в двери. Богуслав был оскорблен этим наружным спокойствием.

- Вы не хотите слушать прощальных слов моих, - сказал он ей, - но вы должны их выслушать: дружба ваша есть сокровище; я не должен бы скорбеть, обладая им, но потрясения, мной испытанные, еще так свежи; они затемняют рассудок мой, я не владею собой и в этом припадке безумия еще говорю о любви моей. Не бойтесь, София; я еду: может быть, это последнее свидание наше на земле; пусть же слова любви будут последними звуками, которыми коснулся я вашего слуха. Прощайте, друг мой; существо мной боготворимое... Благословите меня жить, страдать и умереть - любя вас.

- Пощадите ее, любезный Богуслав, - сказала мать, - я вижу, что ей дурно.

- Карету Мирославцевых, - торопливо вскричал Богуслав, кинувшись к дверям.

Все обратили глаза на отъезжающих, но это движение привело уже Софию в чувство; с лицом мертвеца, но со всею торжественности изученного приличия она раскланялась обществу, и тогда как Богуслав взял дрожащую руку ее, чтоб помочь сесть в карету:

- Вы жестоко отомстили мне, - сказала она. - Любовь должна быть великодушна.

- Не забывайте нас, - присовокупила мать, - честь, которую вы предлагали моей дочери, дает мне право любить вас как сына.

Они расстались. Богуслав возвратился в зал, но не мог уже остаться там: он тотчас удалился в свою комнату. Тяжело иметь свидетелей чувству, но тяжело и подавить его в сердце! Бальный покрой лиц так пригляделся, что малейшая теплота выражения отличит от толпы, столь равно лучезарной, столь одинаково довольной! Вглядитесь: не одни ли судороги грациозного, к лицу, вместе с нарядом, примеренного? Не отчуждение ли всякой мысли, всякого чувства прочитаете в глазах любого? Но душа не действовать не может: эти автоматы и мыслят и чувствуют: какой запас у них на завтра злоязычия! При их кажущейся рассеянности как они замечательны! И скорее фрак провинциала отщеголяет ненаказанно бальный вечер, нежели ускользнет от внимания лицо, на котором какое-либо сильное чувство пробудило душу.

В большой четырехместной карете помещалась кроме Мирославцевых девушка Софии, которая и сидела напротив. Едва успела карета проехать до конца аллеи, выводившей на большую дорогу, как она ахнула.

- Сударыня, - вскричала она, схватив руку Софии, - вам дурно... Боже мой, дайте мне помочь вам. - Она начала освобождать ее от душной одежды, сжимавшей грудь; похолодевшее лицо ее упало на плечо горничной; волосы рассыпались; глаза были полузакрыты, уста без дыхания. Испуганная мать оттирала ее безжизненные руки, кликала ее ласковыми, сердечными именами, и после продолжительных усилий наконец тяжелый вздох освободил стесненную грудь Софии. Слезы покатились градом; молча она переложила голову на плечо к матери, и сон, вроде беспамятства, сомкнул глаза ее.

Карета ехала с опущенными стеклами; ровная дорога делала качку почти незаметною; утренний воздух мало-помалу освежил Софию, дыхание ее уравнялось. Около шести часов, в конце дороги, на горе, из-за лесу, начало показываться Семипалатское, с своею белою церковью и дремучим лесом сзади. Надобно было подыматься в гору; лошади пошли шагом; перемена скорости движения пробудила больную.

- Мы уже приехали, - сказала она и обратила глаза на дом свой, - вот наш приют; счастливый уголок, с которым отныне я не расстанусь вечно.

Слуга, сошедший с своего места и идущий рядом с дверцами кареты, дал знак девушке взглянуть в окно и сказал ей:

- Мы не одни: сейчас догнала нас карета княгини Тоцкой.

Услыхав это, мать была сердечно обрадована, но Софья, казалось, не приняла вовсе участия.

- Княгиня Тоцкая? - сказала она вопросительно. - Это странно: ей надобно было ехать в лагерь, а теперь должна будет сделать лишних пятьдесят верст.

Карета остановилась у крыльца; люди высыпали встречать госпож, и, лишь опустили подножку, княгиня стояла уже перед дверцами и подала Софье руку.

- Ах, Александрина, - сказала она, - зачем ты беспокоишься так! Помоги же мне выйти. - Она хотела встать, но почувствовала, что очень ослабла; сделав однако ж усилие, поднялась и с первой подножки упала: люди едва успели подхватить ее. Тоцкая кинулась к ней на шею и заплакала. Она увела ее в спальню, помогла надеть на нее домашнюю одежду и, оставшись одна, сказала:

- Ты удивляешься, кажется, что я здесь; Богуслав требовал от меня этого: он заметил, что огорчил тебя чем-то между вами бывшим, чего не успел мне объяснить, и потому велел мне умолять тебя простить его и успокоиться.

- Благодарю тебя, Александрина; я спокойна и прощаю его от всего сердца... Могу ли я не простить его - он так любит меня!

Софью уложили в кровать, но она не могла уснуть. Тоцкая сидела у ног ее; она не говорила более о Богуславе, но все, что может сказать утешительного просвещенное дружество, все было сказано. Софья плакала, но не обильными, сладкими слезами, облегчающими подавленное сердце, а горько и судорожно. Жар в ней усиливался; некоторый бред срывался с языка. Она сама это заметила.

- Прощай, Александрина, - сказала она, - я должна уснуть. Ты увидишь его? - скажи, чтоб не укорял своего друга... Он называл меня своей Софьей... скажи ж, чтоб поберег ее... чтоб не забыл ее, что она будет пламенно молиться богу за его жизнь.

В 9-м часу София уснула. Княгиня, поплакав с матерью о судьбе юной четы, казалось рожденной для взаимного счастия, помечтали надеждою на будущее и расстались.

Х

По отъезде княгини Тоцкой из Семипалатского суета, происшедшая во внутренних комнатах Мирославцевой от приготовления некоторых домашних средств для подания помощи Софии, скоро разнесла тоску и сетование повсюду. София была кумиром для всех жителей обширного села; ни один больной не оставался без помощи, собственными руками ее приготовленной; ни одна сирота не была забыта. Каждый год, к праздникам пасхи и рождества Христова, она занимала обыкновенно всю свою девичью шитьем белья и платьев для маленьких крестьянских девочек; зато трогательно было видеть, как во время ее прогулок малютки толпами сбегались к своей доброй барышне, увивались около ее, подносили ей цветы, целовали ее руки, ее платье и нередко, расчувствованную до слез, провожали до самого крыльца.

Старики семипалатские в зимние вечера, сидя в избах своих около дымной лучины, с раздумьем припоминали счастливое время, когда все село их принадлежало Мирославцеву, отцу Софии. "То-то была душа, - говорили они, бывало, как приедет из Питера в усадьбу, то всех хозяев до одного обойдет и почтит добрым словом. И барыня, не что сказать, милостивая; но уж дочка вся в отца".

Никто из старожилов не мог, однако же, объяснить: по какому несчастному случаю, лет двадцать назад, Мирославцевы вдруг продали все имение, более 800 душ, оставив себе, на конце села, только душ 60 да усадьбу с огромным каменным домом, в котором никто с тех пор и не жил, да с деревянным, вновь построенным, где теперь жила Мирославцева. После продажи имения господин вскоре умер, оставив молодую прекрасную вдову и дочь, которая едва начинала ходить. С того времени Мирославцева не оставляла уже своей деревни, оплакивая супруга и посвятив себя на воспитание дочери и на помощь страждущим. Имев, после, случай отдать ее в институт, она возобновила между тем некоторые связи по соседству и чрез то приготовила для дочери небольшой, но избранный круг знакомства, в который и ввела ее по выпуске. Красота Софии, ее блестящая образованность и редкая любезность нрава сделали имя ее известным во всей Смоленской губернии; находились многие искатели, но она как будто избегала потерять свою свободу. Чистой пламенной душе нравится тихая сельская жизнь, с ее беззаботностию, с ее спокойствием. Юное воображение развивает здесь творческую силу свою; оно проясняется и почерпает в недрах природы те неизъяснимые наслаждения, кои не существуют в вихре света. Даже все, что видел человек некогда, представляется ему в уединении лучшим, нежели тогда казалось; здесь благотворная мечтательность осыпает радужными цветами прошедшее, мирит его с настоящим и прорицает прекрасное в будущем. Здесь воздух человека, независимость, возвышает его до степени самобытности. Как он становится велик, как достоин божественной природы своей!

Мирославцевы не жили в каменном доме: мать говорила, что он напоминал ей так много горького; а дочь находила, что их небольшой деревянный домик так прекрасен, что не променяла бы его ни на какой дворец; притом же состояние не позволяло и подумать приступить к исправлению старого, так как уже двадцать лет в нем не жили, да и по роду их жизни маленький дом был несравненно удобнее. Впрочем, он вовсе не был тесен, и даже имел парадную половину, куда София выходила только на время какого-нибудь этикетного визита, кроме большой залы, где стоял ее рояль. Здесь некогда сиживал с ней Богуслав, пламенный любитель музыки; здесь слушивала она его умные замечания, его здравый суд о творениях любимых ею великих гениев, которые так верно умел он оценивать, и нередко указывал ей самой на новые для нее красоты их.

Домашние комнаты отделялись от парадных широким, теплым коридором; они расположены были удобно; повсюду виден был вкус хозяйки; везде была богатая, хотя не новомодная мебель, в отличной чистоте; старинный, но как стекло светлый паркет, большие зеркала, прекрасные бронзы.

Дом стоял в роще; из парадных комнат открывался вид под гору, под которой шла дорога, а за нею простирался необозримый лес. Из окон Софии видна была церковь, каменная, белая, с высокой колокольней: при сей церкви был погребен отец ее; над его могилой, около мраморного памятника, был ее любимый цветник, обнесенный красивою решеткою, - влево от церкви возвышался старый дом; двор его зарос и кустарниками, и крапивой, ни одна тропинка не пробегала по нем; но София почитала этот дом священным, как надгробный памятник отца своего; она иногда обходила его кругом и если замечала где вновь разбитое птицами стекло, то отдавала приказание тотчас заделать отверстие досками, которыми многие окончины были уже и совсем забиты. С половины матери были видны все хозяйственные сельские заведения и крылатая мельница, стоявшая на холме, позади поля.

Кабинет Софии был, для провинциальной барышни, даже роскошен. Прекрасное собрание книг ее без преувеличения можно было назвать изящною библиотекою. Отец ее любил словесность и не щадил никаких издержек, дабы обогатить свое уединение всеми лучшими созданиями гения. София, получив себе в наследство такое сокровище, по мере способов дополнила свою библиотеку новыми книгами и наконец привела ее в ту полноту, какой только можно было ожидать от ее образованного вкуса. Кроме книг, у нее был прекрасный физический кабинет, большая коллекция эстампов и целый шкап с достопримечательными древностями.

Когда ум, не тревожимый суетой света, и сердце, не утратившее первой чистоты своей, имеют столько предметов для занятия, то жизнь не может казаться скучною. Любезная веселость была отличительною чертою нрава трудолюбивой Софии.

Около 5-ти часов пополудни остановилась пред крыльцом Мирославцевых тяжелая четырехместная карета, в шесть лошадей. Мать сидела, сверх своего обыкновения, в гостиной, под окном, с рукодельем и издали еще заметила под горой едущий экипаж, но никак не ожидала никого к себе, а потому и оставила это без внимания. Она была грустна. Ее София, ее единственное богатство, все, что осталось ее сердцу от любви и счастия, этот кроткий и прекрасный ангел, которым не могли налюбоваться все, кто ни приближались к ней; эта незлобная, искренняя душа страдала! Никогда не была она так уныла, так взволнованна. За жизнь ее, конечно, страшиться нельзя было, но жизнь ее сердца была поражена. "Ей не знать уже счастия, - думала мать, - я не увижу более ее спокойного, всегда ясного чела. Я знаю твердость ее правил, она не согласится отдать руку Богуславу, если раз решилась на это".

В сию минуту слуга вошел торопливо в комнату, и пусть представят себе изумление Мирославцевой: он доложил ей о приезде Ивана Гавриловича Богуслава.

Вышед в зал, навстречу неожиданному гостю, Мирославцева остановилась шагах в четырех от дверей гостиной. Старик показался наконец; нога за ногу добрел он до хозяйки, поцеловал ее руку, спросил о здоровье и после обыкновенных взаимных учтивостей приглашен в гостиную.

Туалет Богуслава состоял из поношенного коричневого фрака, черного атласного исподнего платья, белого шелкового камзола и плисовых сапогов; волосы его не были завиты, что он весьма редко пропускал; но просто были расчесаны гребенкой и слегка припудрены. Выражение лица его было весьма озабоченное; по приглашению хозяйки он сел в креслы подле дивана, на котором она заняла себе место.

- Надеюсь, - сказала Мирославцева, - что посещение почтенного соседа я должна отнести к старой памяти его к покойному моему мужу: итак, мне остается благодарить вас.

- Очень помню, очень помню его, - отвечал рассеянно Богуслав, - счастливое было время; мы оба были еще молоды... Ведь мы почти с ребячества друзьями были, хотя он и гораздо был меня помоложе.

- О да, - сказала добродушно хозяйка, - муж мой умер тридцати двух лет.

- Как жалею я, видит бог, как жалею, когда подумаю: так ли бы он мог вас оставить...

- Покой и благословение усопшим! - прервала громко Мирославцева величественная наружность ее сделалась важною, лицо вспыхнуло негодованием. Я никогда не роптала на моего мужа - память об нем есть память моего счастия; пощадите меня!

- Верю, матушка, Анна Прокофьевна, - сказал Богуслав, увлеченный предначертанным заранее планом объяснения, - что счастие ваше похоронено вместе с ним; я помню старую жизнь в Семипалатском; о, я помню ее! Какое устроенное имение, какой избыток!..

- Я вижу, что мы не поймем один другого, - снова прервала Мирославцева, слово счастие не имеет характера; характер человека определяет смысл его счастия. Надеюсь, что великодушный сосед уважит желание мое не касаться без должного почтения до памяти, столь до меня священной. Говоря с язычником о предмете его святыни, благородно будет не дозволить себе неосторожного слова, которое может ему показаться богохулением. - Она умолкла; на глазах ее блеснули слезы.

Богуслав заметно смешался. Он долго не находил слов; молча вынул он табакерку, обтер ее платком, долго стучал пальцами по крышке и наконец, понюхав табаку, поднял взор на хозяйку.

- Анна Прокофьевна, - начал он, - вы меня простите, я приехал к вам с объяснением: до меня дошли слухи о моем сыне... вы сами мать... вы извините отцу.

- В чем дело? - сказала Мирославцева отрывисто, видя, что он остановился.

- Говорят, что этот повеса, - продолжал старик, - просит руки вашей любезной дочери... Лестно было бы для меня иметь такую прекрасную невестку; но посудите, прилично ли ему... то есть: не разоряет ли он себя... то есть: может ли он располагать собой без моего согласия!.. А мое мнение такое, что счастия в женитьбе не может быть, если партия не ровная. Каково будет жене думать, что она живет на счет своего мужа; каково мужу представить себе, что он бы мог, женившись на ровне, устроить детям состояние, которого лишил их добровольно! Не может быть благословения божия неравному браку!.. Итак, я приехал просить вас уважить права мои над сыном и не заставить меня сойти безвременно в могилу; я объявляю торжественно, что не могу дозволить ему жениться на вашей дочери, - буде же он женится, то прокляну его и в полгода промотаю все имение, а ему не дам ни куска хлеба, в этом свидетельствуюсь богом!

Богуслав замолчал; он побагровел от напряжения, с каким говорил. Все мускулы его были в движении, колени шатались; он обтирал пот, выступивший на лбу. Мирославцева глядела на него холодно; открытое, благородное лицо ее, сохранившее свежесть прежней красоты, было важно, на устах мелькала полуулыбка, какою великодушие отвечает врагу, недостойному мщения.

- Я выслушала вас не перебивая, господин Богуслав, - сказала она, - я хотела испытать: как далеко дерзость позволяет себе выступать за пределы приличия. Лета ваши дают вам право на снисхождение, и я охотно извиняю вам. Объясните мне однако же, прошу вас, цель вашего разговора: вы хотите, чтоб я уважила права ваши над сыном; значит ли это просто: чтоб ему было отказано, в случае, если будет искать руки моей дочери? Только ли это вы желали сказать?

- Я уже имел честь доложить вам, - отвечал старик заикаясь, - что за честь бы поставил...

- Остановитесь, господин Богуслав, отвечайте мне: только ли это вы хотели сказать?

- Пустите меня! - вдруг раздалось в коридоре, это был голос Софьи. Пустите меня, - повторила она несколько раз, - вы сумасшедшие, что вы меня упрашиваете!

Испуганная мать встала стремительно с дивана и едва сделала несколько шагов, как Софья, в спальном платье, завернутая шалью, показалась в дверях гостиной.

- Господин Богуслав, - сказала она, подойдя поспешно к засуетившемуся гостю, - объясните мне, ради бога: ваш сын убит?.. Что же вы молчите: сын ваш убит, спрашиваю я?.. Этот вопрос ясен!

- Мой сын, - сказал испуганный старик, - мой сын, - повторял он и, кажется, не находил слов продолжать.

- Ну да, ваш сын, говорите мне: убит он?

- Нет, нет, не может быть, - отвечал Богуслав, соображая в голове своей прошедшее, - с чего вы взяли, что он убит?

- Да вы не с известием о его смерти приехали к нам?

- Ох, нет, нет; с чего вы взяли?

- Ах, так это сон, - сказала больная, - какой страшный сон; мне виделось, что ему оторвало ногу, что он умер, и в это самое время я услышала о вашем приезде - все перемешалось в голове моей!

- Софья, милая Софья, ты больна, - сказала мать, - твое воображение так напугано неприятелями, что ты бредишь войной. - Она посадила ее подле себя. С пылающими щеками, с глазами, полными болезненной томности, наклонив голову на плечо к матери, Софья взяла ее руку.

- Так это сон, - повторяла она спокойно, - как я рада, что это сон!.. Молитесь, господин Богуслав, чтоб сын ваш остался жив... Какая страшная война, а у вас один сын, вы должны молиться за него.

Встревоженная мать понимала болезненный припадок дочери; она страшилась, чтоб в настоящем положении не высказала она своего сердца. Но Богуслав, которого испугали сначала неожиданные вопросы, уже пришел в себя. "Мать горда не по карману, - перебирал он в устаревшей голове своей, - лучше бы мне было поговорить с дочерью; но время еще не ушло, и теперь можно".

- У меня нет уже сына, - сказал он Софье, - с тех пор, как он вздумал жениться без моего согласия.

- На ком? - поспешно спросила она, сев прямо и отпустив руку матери. - На ком женится сын ваш?

- Я слышал, - отвечал отважный гость, - что он ищет вашей руки; но я не могу...

- О, успокойтесь, - прервала Софья, у которой сердце, казалось, облегчилось при последних его словах, - успокойтесь, господин Богуслав: я не буду женой вашего сына - вот вам мое слово. - Она встала и, схватив его иссохшую, жилистую руку, судорожно сжала ее в пылавших своих руках. - Я не буду его женой, - повторила она, - но он в опасности: о женитьбе ли его должны вы думать теперь!

Хозяйка поднялась.

- Вы удовольствованы, господин Богуслав, - сказала она, - теперь моя очередь просить вас уважить права мои: я имею честь вам откланиваться!

Трудно описать положение старого Богуслава во все продолжение последней сцены. Мучимый тем, что, по-видимому, все еще не мог быть уверен: точно ли откажут его сыну, - он решился, как отчаянный, во что бы то ни стало объясниться с самой Софьей; но не ожидал, чтоб та столь ясно и так просто разрешила все его страхи, не оскорбившись даже щекотливым разговором. Успокоенный теперь совершенно насчет сына, он образумился: и лишь сработал было в голове кое-что к своему оправданию, как оскорбленная хозяйка вежливо указала ему на дверь. Достоинство, с каким она произнесла прощальное приветствие, лишило его последней памяти о придуманных словах; он встал, ему живо представилось, что видит пред собой вдову и дочь того богатого и знатного Мирославцева, с которым знакомство почитал некогда за честь; жалкое замешательство отразилось в его глазах и улыбке; он искал слов и не находил.

- Прощайте, господин Богуслав, - сказала Софья, которую мать удержала при себе, - не беспокойтесь, - присовокупила она ласково, - я не буду женой вашего сына, но вы молитесь за него!

Оставшись одна, мать обняла дочь и крепко прижала ее к сердцу. Слезы облегчили несколько сжатую грудь ее.

- О чем вы плачете, мой обожаемый друг, - сказала София, обнимая мать свою, - Богуслав жив: это такое счастие, какого я еще в жизни не испытала; видите, как я откровенна с вами. Ужели вы огорчены объяснением его отца, человека, так сказать, выжившего из лет? Простите его, душа добродетельная; займитесь моим счастием, разделите его со мной.

Бедная Мирославцева начала страшиться, что и сердечная и телесная болезнь ее дочери гораздо опаснее, нежели думала. Тотчас послала она за своим доктором, который жил в Дорогобуже; упросила страдающую Софью не оставлять постели в надежде, что сон может несколько ее успокоить; сама села подле нее и до позднего вечера не выходила из ее комнаты.

XI

Княгиня Тоцкая приехала в лагерь к позднему обеду. Молодой Богуслав встретил ее первый. Она успокоила его насчет Софии, передала ему все ее приветы, ободряла его не унывать.

- Время и любовь все преодолевают, - сказала она, - эта истина передается от поколения поколению: приятно ей верить!

Князь был чрезвычайно обрадован приездом жены: он вышел к ней навстречу со всеми офицерами, у него собравшимися; шумная толпа окружила супругов, и все вместе с ними возвратились к балагану, где, под открытым небом, давно уже собран был обед, в ожидании дорогой посетительницы.

- Я заезжала домой, - сказала она князю, - дети тебе кланяются и послали тебе сотни поцелуев, которые позволь передать одним. Они веселы и так довольны на руках своей бабушки; я было хотела привезти к тебе старшего сына, но побоялась: может быть, ты это почел бы легкомыслием.

К обеду собралось множество ратных друзей Тоцкого: большая часть их уже знакома читателям из описания первой лагерной сцены; число их увеличено было, между прочими, Богуславом, Ардатовым и князем Бериславским, известным под именем монаха; просвещенный ум сего мужа, хотя и был чужд сродных одному невежеству предрассудков, однако же священный его сан придавал собранию воинов-друзей некоторый род степенности. Богуслав во все продолжение стола был мрачен, даже и княгиня была грустна; зато муж ее был говорлив и любезен более обыкновенного.

Он с особенным чувством хвалился пред товарищами своим семейственным счастием; уверял Богуслава, что Мирославцева будет прекрасной женой и что добрая жена есть величайшее на земле сокровище.

По окончании обеда князь-монах долго разговаривал с Тоцкой. Заметив, что она скорбит, что на глазах ее навертывались слезы при каждом обращении разговора к предмету, более всего занимавшему воинов, он склонил речь к тем утешениям, какие предлагает нам святая вера.

- Вы женщина, - сказал он ей, - вам свойственно не иметь этой твердости, которую, от имени мужа, мы называем мужеством; ваше сердце ищет отрады и не находит; слепая надежда вас не поддерживает, а разум не в силах победить справедливых, можно сказать, опасений, но, любезная христианка, всемогущая вера приемлет вас под покров свой. В ней, и только в ней одной, скорбное сердце найдет утешение.

Обильные слезы облегчили грудь княгини. Она не отрицала того ужаса, которым замирает ее сердце при одной мысли о предстоящем или ожидаемом.

- Я не могу победить себя, - с чувством сказала она, - и это меня терзает; я навожу тоску моим малодушием, чувствую это, и не в силах преодолеть себя! Если вы останетесь в Смоленске, святой отец, - присовокупила княгиня, удостойте посетить меня. Ваши слова так сладостны - мне нужна помощь религии... О, как тяжела эта болезнь - страх сердечный!

Ввечеру князь Бериславский объявил окружавшим и внимавшим утешительной беседе его воинам, что время наконец ему расстаться с ними. Он трогательно благословил каждого из них, и все со слезами умиления простились с почтенным мужем.

Вечера было уже много, когда он присоединился к своему спутнику, который, хотя и был приглашен к Тоцкому, но, по причине усталости и еще предстоящего пути, предпочел отдохнуть на свободе.

- Знаешь ли ты, Евгений, с кем я проговорил целый вечер? - сказал он навстречу своему другу. - У меня был наш сопутник, еврей Ицка. Я не мог довольно налюбоваться его преданностию к русским. Между разговорами я предложил ему вступить ко мне в службу; надеюсь, что он будет мне полезен по здешней губернии.

Дорожные сборы были недолги: в одиннадцать часов два друга оставили лагерь и без особенных приключений на другой день, часу в восьмом вечера, были уже на пятой версте перед Смоленском. Широкая дорога, густо отеняемая с обеих сторон высокими, в два ряда, березами, прорезывалась на гору, с которой и начали уже открываться для глаз огромные смоленские стены, с их черными башнями и бесчисленными церковными главами, одна подле другой. Мелкий кустарник, на необъятное пространство, подступал к дороге с правой стороны; влево же отлогий луг простирался до самой стены.

Путешественники шли молчаливо; они часто обращали взоры к Смоленску и тем делались внимательнее, чем явственное становились предметы. Пред глазами их росли, к ним приближались навстречу в торжественном спокойствии зубчатые исполины башен и стен, немые свидетели бурных, мимошедших веков, уцелевшие в угрюмой красоте своей. Какое-то набожное чувство проницает сердце при воззрении на сии живые остатки давно отжившего! Кажется, из-за сих грозных твердынь, обступивших город, готовы еще откликнуться те сильные витязи, которые пробегали здесь некогда с оружием в руках! Невольно переносишь себя в их беспокойные годы, забывая, сколько поколений нарождалось и исчезало с лица земли с того времени, как около этих стен кипела деятельность, как рыли эти широкие рвы, свозили кирпич и камень и под стук молотков оглашали долину песнями, до нас не дошедшими!

Было около десяти часов вечера, когда два друга вступили в предместие; у многих домов, на скамейках, сидели кучки жителей; не видно было никакого беспокойства на лицах их, ни суетливого движения по улицам; казалось, здесь вовсе не ожидали неприятеля и были уверены в безопасности. Но сия безопасность происходила не от того, чтоб не знали они о близости французов - всякому было известно, что между Красным и Оршей уже нет безопасного сообщения; но в добром русском народе есть какая-то, доставшаяся в наследие от благочестивых предков, вера, что не укроешься от наказующей длани божией, что одна покорная молитва укрощает гнев небесный и отстраняет погибель. Они молились, они предали себя воле Промысла и оставались спокойными. Да и чем же помогли бы в настоящем случае земные расчеты бедного благоразумия? Бежать - но куда бежать? Какие к тому средства имеет простой гражданин? Какие к тому средства могло доставить каждому даже самое правительство? Упование же на милость божию и сердечная вера вооружили их тем христианским мужеством, которое никаких опасностей не страшится.

В стенах Смоленска, недалеко от пролома, защищенного исстари особенным земляным укреплением, возносила златые верхи свои под небеса, заросшая лесом и башнями, безмятежная обитель иноков. Построение сей обители относили к временам глубокой древности. Сказывают, что скорбный отец, оплакивавший потерю убитого сына, был ее основателем. Монастырь, обведенный зубчатою каменною стеною, представлял как бы маленькую отдельную крепость, заключавшую в себе христолюбивых отшельников. Огромное здание храма окружалось кельями братии, а в саду, на северной стороне, стоял осененный вековою тенью и обведенный красивым цветником, дом архимандрита. Двор между церковью и кельями был вымощен плитой, уже весьма потерпевшей от времени и в местах поросшей мохом и травой.

Обитель сия отличалась с давних времен строгостию правил, принятых набожными отцами, редким единодушием общества и блестящими христианскими добродетелями. Особенно же известна она стала под управлением последнего архимандрита Дионисия, который лет за пятнадцать до описываемого события поступил в сей монастырь.

Дом архимандрита был каменный, в одно жилье; по фасаду имелось восемь окон, и два крыльца по обеим оконечностям. Ближайшее от монастырских ворот было на половину прислужников, а другое - к которому дорога, обсаженная густыми липами, шла от храма - вело в комнаты, занимаемые преподобным отцом.

Уже было около 11 часов вечера; на дворе мирной обители господствовала глубочайшая тишина; едва-едва слышалось лепетание свежего ночного ветра в густых березах, возвышающихся в два ряда от ворот до преддверия церкви. Небо было мрачно. Огромный колосс древнего храма более был слышим, нежели видим. На колокольне раздавался медленный бой тяжелого маятника, а между главами перекликались еще не заснувшие галки, унизавшие гнездами своими навесы кровли, и даже в огромной пустоте самых глав основавшие безмятежное себе обиталище. Монастырь казался пустым: никакой приметы жизни человеческой не представлялось; только в двух окнах архимандритского дома, сквозь опущенные занавесы, отсвечивались огни. Уединенная дорожка к крыльцу его лежала пусто; вход не был освещен; в сенях не находилось ни души; первая комната налево, зала, довольно просторная, опрятно выкрашенная палевой краской, с старинною дубовою мебелью, также темнелась, чуть-чуть освещаясь проходящим чрез полуотворенную дверь другой комнаты светом, который длинной и узкой полосой проходил по чистому полу и подымался по противуположной стене.

В этой освещенной комнате, между богатым и разновидным собранием цветов, окруженный высокою зеленью, сидел в старинных креслах пред столом видный, лет около пятидесяти мужчина, благородной наружности, в монашеской одежде, навалившись на спинку кресел и положив обе руки на читаемую книгу, которую придерживал косвенно на краю стола. Наклонив голову на грудь, он пристально пробегал живыми черными глазами по строкам страниц, казалось, увлекавшим все его внимание.

Наконец на башне часовая стрелка дошла до 11-ти часов. Мелодические звуки курантов медленно и уныло посыпались по бесчисленным колоколам огромного монастырского звона. Четыре раза переливались разнородно красноречивые тоны и потонули все в громком альте часового колокола. Ночью звуки колокольные, по какому-то особенному чувству, более торжественны, нежели днем. Безмятежный, дружественный колокол, внезапно оглашающий своим смелым окликом необъятную пустыню ночи, беседует с сердцем человека, как сильный, бодрствующий над покоем его друг; в нем есть нечто живое, но как бы не земною жизнью дышащее и прямо к тебе относящееся, с каким-то вразумительным глаголом покровительства и наставления.

Между тем архимандрит был углублен в чтение до того, что вошедший к нему в это время келейник несколько раз шевелился и покашливал у дверей, не возбуждая его внимания.

- Ваше высокопреподобие! - возгласил он наконец и ожидал отзыва священного отца; архимандрит, не оставляя чтения, рассеянно поднял руку и благословил в ту сторону, где стоял келейник, полагая, что он хочет идти спать и осмелился просить позволения. - Ваше высокопреподобие! - повторил последний. - В монастырь вошли посетители; желают получить ваше благословение. - При сих словах архимандрит обратил голову к дверям и, заставив келейника повторить сказанное, подал знак согласия и снова продолжал читать.

Однако же раздавшаяся в зале походка возбудила его любопытство, и хотя он все еще придерживал книгу и не переменял положения, однако же глаза его устремлены были на дверь и внимательно ожидали, кто в нее покажется.

- Отец архимандрит, Христос посреди нас! - раздался звучный голос князя Бериславского. Он вошел за руку с своим спутником и остановился у дверей, как бы торжествуя недоумением, в какое неожиданным появлением его приведен был хозяин.

Архимандрит встал, лицо его было озабочено; он припоминал, вглядывался и наконец, простирая объятия к монаху:

- Добрый отец Евгений, ты ли это? - воскликнул он. - Ты ли посетил своего старого, верного друга; бог, по великой благости своей, дозволил мне встретить еще тебя на земле и предложить тебе убежищем от ночи мирный приют мой. Я не спрашиваю, кто с тобой, - продолжал он, обращаясь с поклоном к неизвестному, это должен быть твой знакомец; да будет же благословлен и его приход.

После взаимных лобзаний и многих трогательных знаков сердечной приязни архимандрит усадил посетителей своих, приказал служителям скорее угощать дорожных и чаем и ужином и готовить им комнату для отдохновения.

- Мы с тобой не видались очень давно, Евгений, - начал он. - Мы разошлись в разные стороны из-под знамен Потемкина. Много с того времени было перемен на всем шаре земном, так мудрено ли же, что в нас многое изменилось: я не узнал бы тебя, если б не услышал твоего голоса, столь мне и любезного и памятного. Боже мой, - продолжал почтенный архимандрит, подняв с благоговением выразительные глаза свои к небу, - какими непредвиденными стезями ведешь ты нас, упрямых слепцов, к мудрому уединению в самого себя, к мирному пристанищу от бурь житейских! Евгений, давно ли мы были молоды, свежи, стояли на дороге, которую почитают блестящею; я помню тебя на приступе к Очакову; твое оживленное лицо сияло мужественной юностью, купленная заслугами звезда блистала на груди твоей, и вот, благодарение богу, вижу тебя в скромной одежде человека, разочарованного в прелести мира. Ты постиг ничтожность наслаждений, кои ценили мы некогда столь высоко; лета, а может быть, и скорби, посланницы божии к избранным, изменили твое лицо. Слава богу за все, Евгений!

- Я давно знал, мой возлюбленный отец архимандрит, - сказал монах, - что ты находишься в сей обители. Сердце мое рвалось к тебе, и наконец, по милости божией, особенный случай привел меня в Смоленск. И вот ты пред глазами моими, муж благородный и праведный; после толиких лет бурной жизни я вижу тебя с ангельским спокойствием на челе и с прежнею приязнию в очах. Последний раз я оставил тебя тяжело раненным; ты отправился из Хотина в Россию, а я, по заключении мира, ездил по Европе; гонялся за призраком счастия, который, благостию небесною, обрел теперь в груди моей. Несколько лет спустя я услышал, что ты жил года два в Москве, а потом постригся.

- Я тебе расскажу в нескольких словах позднейшие со мною события, отвечал архимандрит, - раненого меня призрели особенным случаем. Близ Чернигова, верстах в двадцати по большой дороге к Городне, встретил я несколько богатых дорожных экипажей, меня остановили и почти насильно повезли к гостеприимному дому, где принудили остаться до совершенного поправления сил. До смерти я буду помнить руку, меня восставившую от одра, и имена моих благодетелей ежедневно слышит господь в молитвах моих. Великолепный дом блистательного вельможи, всевозможное внимание бескорыстного дружества, все, что земля может дать сердцу, все это предложено было мне великодушным семейством графа Обоянского. Здесь я испытал всевозможное блаженство смертного и здесь же испил горькую чашу разрушения всех надежд, опустил руками своими в землю гроб, заключивший последние земные желания мои. Евгений, с тех пор я не желал уже ничего, и скорбное сердце перенесло упования свои в жизнь нетленную, к престолу создателя. Кроткая вера в любовь его, которая не могла обрещи на ничтожество лучшее свое творение, надежда на милосердие его и - те неисчислимые минуты благодати, которые впоследствии испытало сердце, посвятившее себя уединению, наполняют мою душу и мужеством и спокойствием, каких в мирской жизни не приобрел бы я вечно. После потери я поехал в Москву устроить дела, и здесь постигло меня другое бедствие: я узнал, что граф Обоянский укоряется обществом в таком поступке, который равно противен и божеским и человеческим законам; что он...

Здесь архимандрит остановился, он заметил, что гость, введенный к нему князем Бериславским, который во время разговора наблюдал суровое безмолвие, вдруг побледнел и закачался на креслах. Добродетельный инок, укоряя себя, что утомил старца продолжительным рассказом, тогда как с дороги надобно было предложить ему прежде всего успокоение, встал, и только что хотел сказать нечто к своему извинению, как вдруг увидел крупные слезы, текущие по лицу его. В недоумении, он обратил глаза к князю.

- Итак, вы узнали один другого, - сказал сей последний.

Архимандрит поднял руки к небу, и старик упал к ногам добродетельного мужа.

- Не проклинай меня, отец мой, - вскричал он, - я тот несчастный Обоянский!

XII

Радость и печаль, восторг и изумление пробегали по лицу архимандрита, заключившего крепко в объятия свои неузнанного гостя. Воспоминания прежнего живо пробудились в его душе; слезы его смешались с слезами горько рыдающего старца.

- Успокойтесь, добрый, благородный граф, - говорил он, - ваше сокрушение уже есть видимый знак прощения небесного; нет злодеяния, которое отвергло бы нас вовсе от любви божией. Все мы сосуды скудельные; наша общая доля - грех; благодать указала нам раскаяние, как средство очищения; оно мирит нас с небом и землею, возводит на степень первозданного достоинства. Излейте душу свою пред сердцеведцем; оплачьте пред ним слабости, которым подверглись и которые тяготят вашу память, и успокоение собственной вашей совести возвестит вам о помиловании.

- Отец мой, - воскликнул Обоянский, - долго мне надобно жить, чтоб оплакать поступки мои. Лета напоминают уже мне о близости той неизбежной минуты, в которую страсти погаснут, перед судилище памяти предстанет совесть; настоящим будет томление кончины, и грозная ночь будущего начнет смыкать глаза. Вот минута земного ада, здесь оскорбленная природа изольет все негодование свое, все соделанное возгласит себя невозвратным, все пронзит последним укором; и смерть исхитит жизнь, как недоконченную хартию, которую каждый желал бы заключить добропорядочно; и эту хартию представят на суд вечной справедливости... Отец мой, помолись богу за спасение души моей: молитва сердца чистого не будет отвергнута; я готов загладить мои преступления, - но чем загладить их? Я убийца! Мои обвинители уже там... куда ждут меня, откуда явятся к смертному одру моему!

- Отчаяние воспрещено христианину, - отвечал набожный священнослужитель. Церковь признает его усилием ада отторгнуть кающегося от отеческого лона божия. Станем совокупно молиться вечной любви, да успокоит она страдающее сердце ваше, да снидет на вас мир и сладкое упование на всемогущество милующего создателя!

Князь Бериславский взял за руку графа.

- Я приготовил тебе эту сцену, - сказал он ему, - слышав от тебя, что дочь твоя умерла невестою полковника Катуара, грузина, который пользовался в имении твоем от ран, я скрыл, что мы с ним старинные друзья, чтоб обрадовать тебя в Смоленске нечаянностью увидеть его после двадцатилетней разлуки.

- Очень благодарен тебе, Евгений, - отвечал Обоянский, - я открою моему доброму другу цель моего странствования; пусть он увидит желания моего сердца и благими своими советами споспешествует лучшему исполнению оных.

Вошедший слуга доложил преподобному отцу архимандриту, что в кабинете, по его приказанию, приготовлен чай. Друзья поднялись и, пройдя через одну комнату, вошли в освещенный двумя лампами пространный кабинет хозяина - стены были обставлены шкалами, в коих хранилась его библиотека; в углу возвышалось мраморное распятие, а близ оного, вдоль стены, стоял большой письменный стол, с бумагами и несколькими книгами. Двои креслы поставлены были к чайному столу, против маленького дивана, близ камелька; и между тем как в столовой приказано было готовить гостям легкий, монашеский ужин, двери были затворены, и приятельская беседа оживилась веселыми рассказами старого.

- Отец архимандрит, - сказал наконец Обоянский, - я приступаю к объяснению вам причины моего путешествия. Смерть дочери, единственной моей надежды, всего моего сокровища, затмила около меня тот земной рай, которым я наслаждался, оставив поприще политической деятельности. Я узнал о моем несчастии в Москве. Люди, так называемые в обществе - друзья, вырвали из рук моих пистолет, которым думал я прекратить неизъяснимые мои страдания, и я остался жив. Они увлекли меня силою в вихорь бурного света, чтоб заглушить поминутно новыми впечатлениями неумолкающую тоску мою. Я делался всем, чем они хотели. Друг мой, вы знаете успехи, оказанные мною. Им удалось возбуждением во мне новых бурных страстей развлечь или, так сказать, отуманить меня. Я не хочу повторять того, что вам известно и воспоминание о чем слишком живо теперь в расстроенной голове моей. Переступаю через двадцать лет моей нераскаянной жизни, к той минуте, которая была моим первым пробуждением. Я признаю оное чудом, по неизреченному милосердию божию надо мной совершившимся.

Прошедшую зиму я провел, против моего обыкновения, в деревне. Помните ли вы расположение моего дома? В левом флигеле, под окнами которого сад примыкает к лесу, есть четыре теплые комнаты, те самые, где жила прежде покойная дочь моя и где обыкновенно я останавливался на время непродолжительных моих зимних приездов. Большой дом был для меня как могила, в которой похоронены лучшие минуты моей жизни: я никогда не ходил туда. В один вечер, и именно 26 февраля, мне приносят письмо с почты; читаю... Помните ли вы девицу Кобрину, подругу моей дочери?.. Она после вышла замуж за майора Быхова и жила в Смоленской губернии: это письмо было от нее; она уведомляла меня о смерти своего мужа и, полагая, что я в Москве, именем моей дочери убеждала принять участие в ее детях, которые были в тамошнем университете и имели нужду в покровителе, чтоб вступить выгодно в службу. Я прочитал письмо это, и оно так живо напомнило мне прежнее. Мною овладела мало-помалу какая-то необыкновенная мрачность, и мысли одна другой чернее закипели в голове моей. Как все ничтожно и суетно показалось мне в мире, на этом кладбище, где все больше становится любимых могил, нежели людей! Я велел затопить камин; я брал книгу; я пел, что войдет в голову, и ничем не мог себя рассеять; в положении полубольном я бросился на софу, стоявшую вблизи камина; как она мягка, сказал я себе, стараясь чем-либо развлечь мое внимание, и вместе с этим вскочил, как пронзенный кинжалом в сердце: я вспомнил, что эту самую софу приказал я некогда переделать по желанию моей дочери; я так живо вспомнил ее - казалось, она сейчас только сказала: эта софа очень жестка, а я люблю сидеть на ней. Бедная Мария, вскричал я, упав на колени перед образом, - и... этот образ был тот самый, которым я когда-то благословил ее... слезы покатились по щекам моим; сокрушение сердечное заступило место тяжелых дум. Я встал с большею свободою головы и с сладкою, неизъяснимою грустью, какой давно уже не чувствовал.

В два часа ночи я лег в постель, и здесь начинается событие чуда, мною испытанного. Дверь в мою спальню тихо отворяется; входят, один за одним, четыре, неизвестные мне, человека, в красных плащах: первый со свечой, другой с образом, за ним опять со свечой и последний с большим свертком бумаги. Они сели на софу и молчали. В темной комнате, из которой они взошли, показался опять яркий свет. Люди в плащах встали. Несколько минут никто не показывался; наконец послышались легкие шаги, входит высокий мужчина в белой мантии с серебряным кадилом; комната наполнилась ароматным дымом; он остановился у дверей и кадил кому-то, как бы из другой комнаты за ним следующему; опять несколько минут никто не являлся, и вдруг четверо в плащах подошли ко мне и встали спиной, будто б для того, чтоб из дверей меня не увидели, однако же в промежутки между ними я мог видеть и человека кадившего и часть двери. "Войди, господь с тобою!" - раздалось у входа, и с сими словами медленно, нога за ногу, появилась в дверях женщина, под белым покрывалом, упадавшим с головы до полу. Сердце мое замерло; я встал; холодный пот выступил на лбу моем; я почувствовал, что под этим покрывалом должна быть дочь моя. Она остановилась посреди комнаты. "Успокойся, - сказал ей человек в белой мантии, - ты уже спасена; ты не заразишься погибелью отца твоего... Взгляни на прежнее жилище твое". Тихо и медленно подняла она покрывало... Друзья мои, я не могу еще и теперь без слез говорить об этом; представьте себе мое умиление: я увидел ангельское лицо ее, сияющее бессмертною красотою; она с улыбкою обращала взоры вокруг и вдруг увидела меня позади четырех привидений; вид ее изменился; негодование и любовь разлились и спорили во всех ее чертах; но она молчала. Я упал на колени, слезы сокрушения полились градом по лицу моему: "Не чуждайся меня, - воскликнул я, - душа непорочная, узнай отца твоего!" Едва успел я произнести слова сии, как все исчезло - глубокий мрак распространился вокруг. "Помирись со мной", - произнес чей-то, знакомый сердцу, голос, от которого содрогнулись все нервы мои.

Я проснулся. Глаза мои были полны слез, сердце билось необыкновенно; кровь волновалась. Я встал с постели, бросился на землю перед господом и произнес обет, о котором и прежде отзывалось в душе моей, даже среди пиров моей рассеянной столичной жизни. Каким слепцом показался я себе в эту минуту моего духовного прозрения! С каким глубоким раскаянием произносил я нескладные, но усердные молитвы, чтоб провидение сподобило мне загладить, по возможности, соделанное зло, не прислало бы смерть за душой моей прежде исполнения моего намерения.

О, какое неизъяснимое счастие почувствовал я в груди моей, совершив молитву; как легко стало сердцу. Я не мог уже уснуть; остаток ночи провел за письменным столом и сделал все нужные распоряжения, дабы приступить к немедленному исполнению предпринятого. Я написал прежде всего духовную, дабы не страшиться, что смерть застанет меня не исполнившим существенной статьи из моих бесчисленных обязанностей. Приложив к ней мою печать, я снова упал с благодарственною молитвою пред богом, сподобившим мне свершить важнейший долг мой. Размышляя после сего, к кому бы обратиться мне для советов в настоящем положении, вспомнил моего старого и строгого друга, Евгения, и письмо к нему было второю бумагою, которую я написал. С рассветом я отправился в Чернигов, там засвидетельствовал мою духовную самыми скромными и верными из моих знакомцев и с ними вместе предъявил ее, как следует, в суде.

В половине марта Евгений прибыл ко мне. Чистая возвышенная душа его наполнила меня упованием на милость божию, и он вызвался быть моим спутником. Отпраздновав вместе святую неделю, мы пустились в дорогу, с тем чтоб идти на Могилев, где мне хотелось увидеть сестру мою, с которою более двенадцати лет не видались. Однако же, вместо сестры, мы увиделись, ни думанно ни жданно, с Наполеоновой армией. К счастию, захвативший нас отряд принадлежал к корпусу князя Понятовского, с которым Евгений был знаком во время своих путешествий. Он нас призрел и препроводил до самого почти лагеря нашего под Красным.

Вот обстоятельства, почтенный друг мой, которые предшествовали сегоднишней радости моей увидеть вас. Благословите меня на доброе дело и удостойте молитв ваших.

Друзья, заключив разговор, после скромной монастырской трапезы распростились и разошлись по назначенным для отдохновения комнатам. Вслед за сим огни погасли в кельях архимандрита, и глубокая тишина водворилась в обители.

Огромный бас соборного колокола скоро огласил молчаливое эхо Смоленских башен, и благовест к утрени раздался при всех многочисленных церквах города и в предместий. Во многих окнах затеплились огоньки; набожные жители, коих явилось много в те грозные минуты испытания, сотворив крестное знамение, подымались с ложа и поспешали в храмы господни. У кого из них отцы, братья, дети или мужья готовились на смертный бой за отчизну, уже затопленную сильными врагами. У кого престарелые родители, жены и дети просили от предстоящей опасности защиты, которой не предвиделось возможности оказать. О, как близость беды, и особенно угрожающей сердцу в самых чувствительных его связях, обращает отуманенного смертного к творцу его. Как священными представляются в лютую годину испытаний все те, установленные добрыми предками нашими, обряды богопочитания, кои часто называются суеверием и предрассудками; с каким проницающим душу благоговением смотрят на совершение их, ибо они становятся тогда вестниками набожного расположения духа, чего содрогается и самое неверие, в чем высочайшее мужество ищет иногда отрады, чтоб не быть подавлену силою страдания! Общее несчастие сближает людей; какою сдружественною, тесною толпою обступаются алтари; с каким участием выслушиваются горести и страхи каждого! Картина народного бедствия есть зрелище самое трогательное, самое возвышенное, какое только может поколебать сердце!

Громкий благовест с монастырской колокольни пробудил почивающих тружеников, и они благоговейно, с обычной радостию, поспешали на славословие бога, - бога их милующего, их уединившего от суеты и обещающего им, внятным глаголом душевного убеждения, сторичное вознаграждение за их теплую веру, покорную, немудрствующую, и плоды коей уже вкусили они в забвении земных скорбей, разразившихся некогда над их головами.

Шаги монахов, молчаливо шествующих ко храму, чутко отдавались во влажном утреннем воздухе. Благоговейно остановились они под огромным сводом, из-под коего начиналась подыматься каменная лестница, ведущая в церковь. Они сотворили молитву; некоторые старцы упали на колени и читали вслух обычные стихи в славу божию; старый ключ заскрипел в замке железной двери, современной основанию храма; она отворилась, иноки повторили молитву и вошли в темную церковь. Старец, шедший с фонарем, приблизился к алтарю и с коленопреклонением и молитвою зажигал по одной свече перед каждым из местных образов; прочие же монахи разделились по клиросам и приготовляли книги, потребные к служению. Первоначальное освещение весьма было недостаточно для отделения предметов под мрачными сводами возвышенного здания храма. Слегка отражась по старинной позолоте высокого иконостаса, едва осиявало оно местные образа, между тем как другие, в несколько рядов возвышающиеся над нижними, иконы казались окруженными каким-то священным сумраком; и те, кои были вверху, едва отделялись от мрака, владычествующего под арками.

Старинные христианские храмы внушают особенное благоговение в посещающих оные. Кроме священной мысли о божестве, соприсутствующем сердцу молящемуся, как все земное представляется ничтожным в окружности сих торжественных стен, где ежедневно славословится имя божие в продолжение многих столетий; куда благочестие заводило когда-то наших забытых предков и куда наверное придут некогда позднейшие наши потомки, дети столь любимых детей наших, когда и наше существование будет забыто на земле!

Скоро благоговейный голос священнослужителя огласил святая святых благословением вечного, веки на сем месте восхваляемого; торжественное и благозвучное пение клиров раздалось под пробужденными сводами, и набожное последование утрени возымело начало.

Граф Обоянский едва успел забыться первым сном в уединенном покое своем, как громкий благовест огласил монастырь. Лета не допустили его, однако же, преодолеть усталость, с которою начал было бороться, чтоб идти в церковь; сквозь тягостный сон то казалось ему, что уже одевается и что не может чего-нибудь отыскать, хлопочет, отодвигает столы и стулья и, опамятовавшись, чувствует, что это сон, что он лежит по-прежнему на кровати с отягощенной головой, с застилающимися дремотой глазами; он досадует на себя и снова засыпает; и опять во сне сбирается; и таким образом продолжая лежать между изнеможением и беспокойством, он наконец пробужден был звоном, возвещающим чтение во храме слова божия. С горьким упреком в сердце он встает тотчас с кровати, одевается наскоро и спешит выйти на свежий воздух, чтоб ободрить себя.

Утреннее небо уже светлелось, розовая заря восходила из-за восточных стен древней обители; он вышел на садовую дорожку, ведущую ко храму; вокруг господствовало торжественное уединение; туман кружился около развесистой зелени дерев, из-за которой чернелся по небу высокий храм, и отсвечивались в окнах его уже многочисленные огни алтаря. Он входит под свод; подымается по ступеням; отворяет упорную по тягости дверь, и священное зрелище ослепительно сияющего дома божия, аромат фимиама и сладостное пение гимнов наполняют сердце его благоговейным восторгом. Забыт покой ложа; он чувствует себя сильным и свежим; ему мнится, что вступил в другой мир, где люди и ангелы веселятся о боге своем. Пять огромных паникадил пылали бесчисленными огнями, над коими чернелся, покрытый древнею живописью, свод, в течение веков неприкосновенный; ряд висящих перед местными иконами подсвечников и несколько выше ряд лампад сообщали достаточный свет иконостасу, над которым, в самой высоте храма, серебряный голубь держал светильник у подножия распятого Христа. Черные одежды поющих иноков не внушали ничего мрачного, ибо гласы сердечного веселия исходили из уст их; их накрытые главы в сем священном месте, куда и владыкам земным не дозволяется входить покровенными, напоминали о высокой степени их христианского достоинства; казалось, столпы церкви, сии первые поборники веры, окружают жертвенник закланного агнца и молятся помиловать слепой род человеческий.

Набожный архипастырь стоял подле старинного, сияющего позолотою, места своего; несколько поодаль за ним стоял князь Бериславский. Граф остановился у одного из четырех столпов, поддерживающих готические своды здания и тяжесть пяти церковных глав, какими обыкновенно увенчивали древние христиане свои огромные храмы.

XIII

Село Семипалатское окружено с трех сторон болотистым дремучим лесом, к которому прилегает роща. Лес этот простирается и к Смоленску и к Дорогобужу и издревле был обиталищем хищных зверей, почему поселяне всех окружных деревень, для взаимного сообщения между собою, проложили объездную дорогу, через поля. В Семипалатском бору и не совсем было чисто, как выражались туземцы: деревенские ребята часто слыхали, как стороной, в самой глуши, раздавались вещие "ау", на которые откликалось по лесу так страшно. Иногда в тихую лунную ночь вдруг что-то пойдет по лесу с таким треском и свистом, что сердце замрет. Старики толковали, что, по преданиям, с незапамятных времен несется дурная молва об этом лесе; что до православия еще жил в нем какой-то чернокнижник, который много делал зла целому краю; что этот чернокнижник был проклят матерью, а потому и не мог умереть. Хотя давно уже об нем не стало слышно, но сила-де нечистая не выводится.

Несмотря однако же на сие, нужды сельские поневоле заводили иногда крестьян в этот лес, но не близко к Семипалатскому; ибо между селом и лесом было непроходимое болото, заросшее кустарниками, а верстах в десяти ниже, к Дорогобужу, где и было несколько проселков, сбивчивых и едва проходимых. Говорили также, что главный проселок леса шел где-то и когда-то из окрестностей Семипалатского к самому Смоленску, и ежели бы по нем можно было ездить, то, вместо семидесяти верст, всего было бы верст сорок. Однако же этот проселок был потерян, и лишь сказание об нем существовало в народе. По направлению к Смоленску во многих местах были такие топи, что отнимали наималейшую надежду к переходу. Носились слухи, что покойник Мирославцев не умер бы так молод, как бы не проговорился раз, что хочет непременно проложить тут со временем езжалую дорогу прямо в Смоленск.

В самой глуши описываемого леса, верстах в восьми от Семипалатского, стоял двор, хорошо устроенный, обзаведенный хозяйством и, по положению своему, недоступный. Хозяин этого двора, видный, необыкновенного роста седоволосый старик, известен был крестьянам всего околотка под таинственным именем Синего человека, может быть, оттого, что всегдашняя одежда его была синий казачий кафтан. Впрочем, происхождение его не было тайною: этот Синий человек был некогда камердинером у покойного Мирославцева и скоро после смерти его поселился в бору. Крестьяне не знали за ним ничего худого, однако же, из осторожности, всячески избегали встречи с ним, и ни одна старуха не прошла мимо его, не сотворив молитвы. Синий человек не искал знакомства и без особливой нужды не приходил вовсе на село; а потому разве на ярмарке случалось его иногда увидеть. В известные праздники он являлся со всей семьей своей на господский двор, но и тут у него не было особенных приятелей: обыкновенно он приходил к госпоже, и в то время никто без призыва не мог войти в ее кабинет. Почти всегда видели его выходящего заплаканным, но этому не удивлялись, ибо слыхали о привязанности его к покойному барину.

В одну темную ночь Синий человек, оглядев по обыкновению во дворе своем и затворив ворота, сидел в чистой, большой горнице своего уединенного жилища и собирался ужинать, как вдруг три огромные его собаки, лежавшие в разных углах, вскочили и заворчали. Прислушавшись внимательно, он отличил среди лесного шума от порывов ветра как будто стук у ворот своих. Заткнув за кожаный пояс пистолет, он вышел на крыльцо и услышал явственно, что кто-то стучится.

- Кого бог несет? - вскричал он. Ветер и шум почти заглушали голос. Он подошел ближе к воротам и повторил вопрос.

- Отопри, Антон, - раздалось за воротами, - впусти Фому.

- А! Дорогой мой Фома! - воскликнул он радостно, вынимая засов из скобы. Откуда это бог тебя несет в такой час?

Ворота заскрипели; человек в черной бурке, верхом, с двумя медиоланскими собаками, въехал во двор. Хозяин и гость поцеловались и, привязав лошадь, пошли в горницу; хозяйка засуетилась с самоваром; собаки, как старые знакомые, обошлись между собою дружелюбно, и мирный, молчаливый дом пустынника оживился веселым разговором.

- Я ведь к тебе прямо из Смоленска, - начал Фома, - ты, конечно, не удивишься, что я проехал проселком, это уже не в первый раз. Помнишь, как часто, в молодости, мы с тобой тут езжали и охотились? Только ваше Семипалатское как будто отодвинулось; дорога так длинна мне показалась, хотя я скакал, где мог, во всю прыть. Барыня послала меня с письмом к Софье Николаевне. Скажи, брат Антон, лучше ли ей? Давно ли ты был в усадьбе? Барыня со слезами просила меня самому на нее взглянуть; она говорит, что оставила ее очень больной.

- Я вчера был в Семипалатском, - отвечал другой, - барышни не видал, а барыня жаловалась, что не совсем в доме хорошо. Боже мой, слышал ли ты, Фома, что старый Богуслав наделал... Да если б я сугубого греха не боялся, ножом бы готов заплатить ему! Разбойник! Ему ли так поступать в доме Мирославцева? Грянет гром небесный... да... он грянет; и в земле не обретут покоя его кости!

Слезы покатились градом по лицу Антона; седые волосы его как будто поднялись; глаза блеснули яростию:

- Проклятие! - воскликнул он так громко, что затряслись стены его дома. Ежели мое старое сердце еще проклинает его, стало быть, злодей достоин этого! - Тут, объяснив посетителю о приезде Ивана Гавриловича в Семипалатское и о разговоре его с матерью и дочерью, он продолжал: - Ступай, Фома, я тебя не держу; вези скорее письмо княгини; бери мою лошадь; мы тебя будем ждать к ужину, хоть до утра: долг прежде всего!

Через несколько минут пустынный бор огласился топотом бодрого коня, и Фома, старый, единственный друг Антона, пробрался известными ему изворотами чрез болото и лес и скоро въехал на широкий двор помещичьего дома.

В освещенной двумя лампами зале уединенного дома Мирославцевых господствовало молчание. Мать ходила задумчиво взад и вперед; в простенке между окнами стоял, сложив крестом руки, толстый пожилой человек, в очках, а у противоположной стены, подле закрытого рояля, сидела София, перелистывая какую-то книгу. Блестящая София была не та уж, что несколько дней назад. Глаза ее подернуты были какой-то зловещей томностью; строгая задумчивость окружала ее бесцветные уста; лицо ее было бледно. Легкая белая одежда свободно волновалась около стройного ее стана и густыми складками упадала к ногам. Шелковые локоны не блистали вокруг ее головы: все богатство их собрано было в пышном узле косы, единственном украшении юного чела ее. Софья не читала. Она, по-видимому, искала чего-то для поддержания мысли, пред тем сообщенной человеку, против ее стоявшему.

- Я не могу найти, - сказала она после нескольких минут молчания, оставляю вас, доктор, победителем, до времени.

В эту минуту движение, происшедшее в передней, остановило мать против дверей, из оной ведущих в залу: казалось, кто-то незнакомый говорил; дверь отворилась, и доложено о прибытии из Смоленска Фомы. Восклицание вылетело из уст Софии. Она встала. Лицо ее вспыхнуло, глаза оживились.

- Маменька, позвольте ему войти сюда: у него, верно, есть письмо от княгини... Фома! - продолжала она, обратившись к дверям. - Войди сюда. Здравствуй, добрый Фома! Что княгиня? Есть ли письмо ко мне?.. Есть ли у тебя письмо? - повторяла она, между тем как старик раскланивался низкими поклонами с матерью.

- Княгиня Александра Андреевна, - сказал он и ей наконец, - приказала мне, матушка Софья Николаевна, взглянуть на вас своими глазами; слава богу, что вижу вас.

- Да разве нет письма ко мне?

Фома замялся: ему было приказано отдать письмо к дочери через мать: княгиня не знала о состоянии здоровья первой, а потому боялась испугать ее нечаянностию.

- Довольно, Фома, - сказала Софья, приняв величественный и оскорбленный вид, - я вижу, что у тебя есть письмо; подай его. - Беспокойство, выразившееся на страдающем лице ее, заставило обоих присутствующих повторить приказание. Письмо отдано; Софья села; дрожащей рукой сорвала аплатку, - и читала.

Письмо Тоцкой выражало чувства тоскующего дружества: она умоляла Софью беречь себя; говорила о лагере; говорила о Богуславе, мало, но с чувством. В заключение объявляла, что наша армия подошла уже к Смоленску и что муж не позволил ей приезжать более в лагерь, ибо ожидают нападения с часу на час. "Я с ним простилась, - продолжала она, - милая София, ты поймешь, как мне грустно. Я плачу, много плачу; дети целуют мои глаза и велят молиться, а не плакать, но кто может повелевать сердцу!.. Ах, друг мой, в какое страшное время мы живем, нет состояния, которому можно бы позавидовать... Война, этот грозный мор, подошла уже к Смоленску: к нашему мирному, доброму Смоленску... Не сон ли это, София!"

Она просит сказать откровенно о своем здоровьи и не задерживать посланного, чтоб скорее мог ее успокоить.

Софья, по прочтении письма, удалилась в кабинет, и уже было далеко за полночь, как она позвонила и велела позвать Фому.

"Благодаря твоему внимательному дружеству, - писала она, - я здорова, мой милый ангел-утешитель! Хотя и навязали мне доктора, но я здорова: я лучше это знаю, нежели он. Добрый старик, кажется, в недоумении на счет мой; кажется, боится за мою голову. Он умышленно завлекает меня в суждения с собой, и его наблюдательный вид смешит меня. Правда, я выдержала много в течение тех десяти дней, как мы расстались с тобой: кроме сцены у Богуслава, я на другой день дома, вскоре после твоего отъезда, была на испытании, которое стоило мне дорого; но природа превозмогла; я отделалась трехдневной лихорадкой, и голова и сердце мое здоровы уже, моя Александрина!"

Здесь Софья описывает посещение Богуслава.

"Мы расстались друзьями. Я ему простила в глубине моей души. Он желает ведь лучшего своему сыну: какой отец не желал бы того же? Говорят: почему он не сделал этого другим образом, с большим приличием?.. Странный, мне кажется, упрек: он, без сомнения, желал выразить свои мысли со всевозможною ловкостию; и тем более, стало быть, жалок, что не мог объясниться лучше.

Приезжай ко мне, Александрина: ты так близко теперь к неприятелю, что я боюсь за тебя. Я сама буду нянчить твоих детей: мне нужно телесное движение, чтоб оно хотя несколько отвечало внутреннему. Ученые споры с доктором меня только утомляют, а не рассеивают: я того и жду, что меня объявят помешанной избавь меня услышать такой приговор.

Мое положение в самом деле грустно, Александрина! Я и любима и люблю, - и однако же решено: никогда рука моя не может быть отдана ему. Это все бы еще сносно: законы чести и долга в моем понятии так святы; их исполнение дает такую возвышенность душе, что она становится всесильною; но мысль, что он в опасности, преследует меня, как злой демон; против этой мысли у меня нет оружия! Ты также малодушна, как вижу из письма твоего, - это меня радует!

Ах, друг мой! Зачем не выпало мне жребия обыкновенной жизни, условия которой так спокойны, радостны и печали столь безмятежны!.. Так мирная река, огражденная природными границами, течет по своей естественной наклонности, соединяется на пути с другими или проходит путь одна, до своего могильного ложа, в океане.

Но и между ними есть страдалицы, постигнутые роком; прекрасный путь их кратковременен, они набегают на пагубный утес и вдруг, с оторванным дном, летят в пропасть. Сонное болото остальная жизнь их!

Надобно же было так зло свершиться судьбе моей! Смейся, Александрина, это забавно: теперь в углу Семипалатского есть предмет несчастной страсти, героиня романа! Жаль, что я не совсем еще потеряла аппетит, и мой завтрак, назло доктору, все черный хлеб с солью; героине романа это не к лицу; а впрочем, в моих приключениях есть загадка; у меня даже есть тайна, которой и ты бы ужаснулась; у меня есть Синий человек, лицо самобытное, есть и друг - ты, моя Александрина!

Добрая мать моя много плачет: неприятная сцена с старым Богуславом подействовала сильно на ее нервы. Вокруг меня все уныло! Приезжай ко мне, друг мой!" - и проч.

В два часа ночи пустынный дом в лесу снова оживился шумной беседой. Фома прибыл из Семипалатского. Услужливый самовар кипел перед друзьями, сидящими на медвежьей софе, а посреди комнаты хозяйка собирала ужин для залетного гостя.

XIV

Первая, великая ошибка Наполеона в знаменитую кампанию 1812 года наконец стала невозвратною: армия Багратиона успела ускользнуть от грозных полчищ под предводительством маршала Давуста и короля Вестфальского, ее преследовавших, и соединилась с главною армиею, лишь только прибывшею к стенам Смоленска. Необозримое пространство окрестных полей покрылось русскими биваками. Торжественное ожидание великого события заступило место робости в сердцах жителей. Это чувство не походило на уверенность в безопасности - столь обманчивой в ратном деле, но - на грозный покой воина, которого многочисленные враги застали безоружным, но который успел уже накинуть броню и обнажить, на отчаянную защиту, свой пагубный меч. Казалось, старые красные стены Смоленска облеклись новым могуществом и внушали большую доверенность к чудовищной толстоте своей, к зубцам, надежной защите стрелков, и к высоте, на которую никакие лестницы не пособят взойти при малейшей обороне. Утренний дым из труб поднимался как бы радостнее - каждый знал наверное, что сегоднишнего обеда не будет принужден разделить с врагом. День прошел спокойно, и ночь, менее прежних тревожная, осенила дремлющий стан и город, на судьбу которого обращено было теперь внимание целого мира. Два страшных атлета, готовясь на смертный под стенами его бой, опочили богатырским сном; несколько дней продолжалось бездействие.

Наконец ночь пятого августа накрыла землю. Окрестности Смоленска, занятые на необъятное пространство армией, оглашались перекличкою часовых; но тишина господствовала в лагере - солдаты спали. Они не опасались нечаянного нападения близкого и сильного врага - над ним бодрствовал верный, неусыпный страж на полях Красного: надобно было перешагнуть чрез труп его, чтоб напасть на Смоленск.

На биваках авангарда, уже известного читателям, распространялось грозное молчание, но не сон. До озабоченного слуха доходили только ветер, шумящий в кустах, и свист по цепи. Воины, с оружием в руках, были в ежеминутной готовности вступить в дело. Они чувствовали великий долг свой; на них возложена была участь России - безопасность целой армии. Перед ними стояло ополчение Европы, предводимое победителем многих народов, героем бесчисленных побед: они первые должны были выдержать натиск его грозных сил и упорным сопротивлением задержать приближение к Смоленску.

Около полуночи особенное движение послышалось в лагере. Оно становилось слышнее и слышнее. Конский топот разносился по всему стану. Офицеры бросились к своим постам. Два всадника встретились один с другим и остановились.

- Князь, это ты? - вскричал один.

- А! Богуслав! - отозвался Тоцкий. - Что слышно?

- С аванпостов примчался казак: неприятель движется.

- Слава богу! - воскликнул Тоцкий. - Пора уже!

Кони, как из лука стрела, кинулись в сомнительный и чуткий мрак: друзья расстались, и вслед за сим пронзительный вой бесчисленных труб, грохот всех барабанов и крики - тревога! - огласили молчаливую долину. Эхо побежало по спавшим лесам. Стаи птиц поднялись с неслыханным криком в воздух. Ужас поразил окрестности - в каком испуге проснулись они! Матери, прижав младенцев своих к захваченному трепетом сердцу, кинулись спасать их от наставшего бедствия. Крестьяне, вооруженные кто чем мог, провожали семейства свои в леса. Темнота ночи наводила еще больший ужас. Дети кричали. Повозки мчались по деревням... все молились.

Недоставало света, чтоб открыть для глаз великолепную картину лагеря и ту пестроту движений, которые произвела тревога. Все закипело. Умолкнувший вой барабанов и труб заменился странной разноголосицей, понятной только уху солдата. Топот и ржание лошадей, брякотня оружий, суетливый говор строящихся рядов - все сливалось в один шум, неразборчивый, но ясно возвещавший каждому, что настал грозный час судьбы; что в этом вероломном мраке приближается неприятель... Одни громкие, спокойные голоса начальников ясно отливались по колоннам: "отряхнуть фитили", "прибить заряды", "выслать застрельщиков", "оглядеть кремни" - носилось по линиям выстроенных войск. Мало-помалу тишина улегалась; говор становился тише и тише, и вдруг сигнал приближения начальника, громкая команда - смирно! - полетела по колоннам мрачного лагеря.

Мертвое молчание водворилось повсюду. Несколько человек верхами прискакали к правому флангу...

- Друзья! - раздался мужественный голос перед рядами. - Перекрестимся и возложим твердое упование на бога: он будет заботиться о жизни нашей - нам теперь не до того. Дерзкий разбойник вбежал на нашу родину... на рассвете мы увидим против себя толпы его рабов... Они идут грабить наши дома, наругаться над святыней; резать наших жен и детей... Друзья! Царь и отечество взывают к нам и требуют защиты... На нас смотрит целая армия... за нас бог, защитник святыни... за нами дети наши! С богом, друзья; поздравляю вас с наступающим делом.

Грозное - ура - загремело повсеместно; все узнали голос Неверовского, бестрепетного вождя, любимца победы. Он объехал все колонны, и приближение его к каждой окликалось клятвами умереть смертию храбрых и воплями угроз вероломному пришлецу.

На правой оконечности стана, в частом и высоком кустарнике, поставлена была батарея из шести орудий конной роты полковника князя Тоцкого; сзади кустов расположена была кавалерийская колонна под командою майора, графа Свислоча: два эскадрона драгун и двести казаков составляли оную. На левом фланге стояла другая полурота Тоцкого, и для прикрытия ее кавалерийский отряд, порученный полковнику Богуславу.

Князь находился при первой полуроте: он сошел с лошади и сел на лафетный ящик, его окружили офицеры; мрачное молчание едва прерывалось ржанием лошадей.

- Благородные животные предчувствуют близкий бой, - сказал Тоцкий, сколько раз замечал я, что они смирно никогда не стоят перед сражением.

- Где полковник? - раздалось сзади.

- Храбрый граф Свислоч, - отозвался Тоцкий, узнавший его голос, счастливы ли вы?

- Совершенно счастлив, милый князь; давно пора драться. Насилу бусурманы надумались, как пришел Багратион: мы теперь можем с ними потягаться!

- Что ваши драгуны?

- О, мои драгуны так и просятся поточить палаши о французских латников. Порасстройте только ряды неприятельские вашей картечью; или пусть-ко залетные гости попробуют гикнуть на батарею вашу - смело, князь, давайте им залп под нос, уже у нас не отобьют орудий: вот вам голова и руки мои, что успеете чинно отскакать; а там, как увидим, что вы опять готовы, то мы - вправо и влево; а вы им снова русского хмелю. Слышите, ребята, - продолжал он, обращаясь к канонирам, - надейтесь на нас как на каменную стену... Вот, ей-богу, не выдадим!

Артиллеристы любили графа Свислоча; он часто бывал на их батарее и любил побалагурить.

- Мы знаем, ваше сиятельство, - отозвались некоторые, - что вы не любите выдавать; в вас кровь русская, сила богатырская; французы уж вам давно знакомы.

- Нет, ребята, - отвечал граф, - я этих французов не знаю: те, с которыми я знаком, были молодцы, огненные головы, народ отчаянный - с теми любо бывало сцепиться; а это французики, новички, крендели наполеоновской стряпни: на них бы полицейскую команду выслать довольно.

Солдаты смеялись, офицеры осыпали похвалами мужественного графа и его драгунов; Тоцкий сидел рассеянно на лафете.

- Ваш Ардатов командует центром первой линии, - продолжал граф, - а левую вашу батарею прикрывает Богуслав. Кстати, он лихой малой и молодец на коне... Что ж, полковник, вы велите мне убираться: вы составляете планы, как бить гостей?

- Нет, граф, - дружественно перебил его Тоцкий, - останьтесь с нами: вы нам клад. Однако ж, - продолжал он, - как будто начинает рассветать: уже можно отличить опушку леса... Долго же заставляют нас французы ждать себя - это неучтиво.

- С четверть часа назад, - сказал Свислоч, - я слышал, у них трубили переправу; кажется, должно быть верстах в десяти.

- Нет, ближе, - отвечал князь, - и я слышал.

Между тем восток светлел; небо прояснялось; в утреннем, туманном воздухе зачернелись по полю живые стены нашего лагеря, в разных направлениях поставленные. К генералу беспрестанно носились казаки с известиями.

Наконец, в двадцать минут четвертого часа, большая от Орши дорога закипела вдалеке густою, движущеюся лавою. Все взоры обратились туда. Каждое сердце дрогнуло нетерпеливым ожиданием, и начальствующий авангардом поскакал на правый фланг.

Первое приказание отдано было полковнику князю Тоцкому, чтоб занял высоту, находившуюся впереди, вправо от большой дороги, и беспокоил бы наступающего неприятеля. Голос команды раздался. Длинной, блестящей полосой кинулись летучие орудия вперед в сопровождении своего прикрытия. Топот и звон облеклись столбом пыли, и когда она улеглась, то впереди, на отдаленном холме, строилась уже батарея, сброшенная с отъезжающих передков, а за холмом выравнивался храбрый граф Свислоч с отрядом своим... Черный клуб дыма обхватил крайнее орудие... В лагере перекрестились... Грозный выстрел загрохотал по лесу. Громы покатились один за другим. Смерть полетела в ряды неприятеля. На роковом холме, в густом облаке дыма, возвышался неумолкающий волкан, облеченный молниями; общее внимание обращено было туда, и похвалы неугасимому аду выстрелов разносились по линиям войска русского.

Вместе с сим, вдали, в рядах неприятельских замечено движение, и в ту же минуту образовалась блестящая черта; отдаленные вопли смешались с громом пушек - черта тронулась: целый кавалерийский полк понесся на батарею нашу. Надобно было подкрепить графа Свислоча; адъютант генерала поскакал назад с приказанием... Дикий, пронзительный визг огласил изумленный стан; земля задрожала; черный ураган вырвался из лагеря и помчался вперед - триста башкирцев на летучих лошадях своих унеслись на помощь к прикрытию. Батарея, сокрытая от глаз поднятою до облаков пылью, сделав несколько быстрых залпов, умолкла. Долго нельзя было рассмотреть происходившего на холме: только черневшаяся на одном и том же месте масса смешанного войска возвещала, что неустрашимый граф Свислоч мужественно встретил посетителей. Присоединение башкирцев решило попытку - туча стрел, предвестница их смертной сечи, нанесла панический ужас на неприятелей; они смешались, и скоро возобновившийся огонь батареи возгласил о грозном преследовании бегущих.

Между тем составы неприятельского войска выдвигались один из-за другого, вправо и влево; образовалась необъятная для глаз полоса, опоясавшая все пространство равнины. Батареи наши отозвались неприятелю по всему протяжению стана, и, вслед за сим, неумолкающий треск пошел по лесу: цепи загорелись беглым огнем; наши колонны разомкнулись; стрелки отозваны назад... Сигнал подан - барабаны раздались и заглохли: покатившийся грохот целого ада уничтожил слух, и смертоносным дымом залило оба войска.

Часть вторая

XV

Княгиня Тоцкая получила от Софьи письмо в то самое время, как весь Смоленск был уже в волнении. С раннего утра можно было прислушаться к отдаленному грому пальбы; около обеда гром сей становился внятнее: ясно было, что битва приближается к городу; к вечеру уже дрожали стекла в окнах и дымом наполнены были улицы.

Зловещие отголоски выстрелов чутко отдавались между изгибами высокой городской стены и в пустоте башен и наводили ужас на обитателей. Каждый семьянин суетился в доме своем, сбираясь куда-нибудь укрыться от наступающей грозной минуты; экипажи длинной цепью тянулись из города по Московской дороге. Священный звон повсеместного благовеста оглашал окрестность: церковь воссылала к небу последние молитвы свои о защите города.

Тоцкая сидела вместе с князем Бериславским, держа на руках меньшого своего сына, когда вошел Фома в гостиную. Она прочитала с большим вниманием письмо и, расспросив посланного о всех, даже мелочных подробностях, касающихся до Софии, отпустила его.

- Мне жаль ее, - сказала она князю, который, по-видимому, знал уже о существующей между ними дружбе, - но никак не могу к ней ехать. В эти страшные минуты я хочу непременно быть ближе к мужу. Пусть дети едут с матушкой в Москву - но я не расстанусь теперь с мужем: это выше сил моих.

На лице княгини выражалась озабоченность и сильная душевная борьба.

- Пора, - сказала она, - время решиться: скоро ночь... стрельба уже под городом.

Она встала, упала на колени перед образом и в этом положении прижала к груди своей детей.

- Бог с вами, - воскликнула она, - молитесь за отца своего! - слезы блеснули на глазах княгини: казалось, силы телесные готовы были ей изменить. Благословите их именем божиим, священный отец, - сказала она, подводя их к князю, - мать их малодушна - благословите ж и ее выдержать испытание, от бога ей посылаемое. - Поцеловав в последний раз детей и отослав их в карету, княгиня кинулась на шею к своей матери и залилась слезами. Надобно было Бериславскому употребить всю силу трогательнейшего убеждения, чтоб хотя несколько успокоить ее сердце. - Ну, бог с вами, - снова воскликнула она, прощайте! - И, вслед за сим, стоя перед окном, набожно перекрестила выезжающую за ворота карету.

Сильная скорбь красноречива в молчании. Молчание облагораживает страдальца, придает ему какое-то достоинство, возносящее его над обыкновенным его уделом. Тем трогательнее, тем прекраснее видеть, как существо слабое, постигнутое роком, как женщина, в сиянии юности и красоты, борется с бедствием: как воспламененный взор ее еще управляется благоразумием, тогда как истерзанное сердце нагнало гробовую бледность на чело.

Между тем вечер покрывал небо. Ужас увеличивался с наступлением ночи. Здания тряслись. Стекла звенели по мостовой. Земля дрожала. Бериславский убедил княгиню оставить дом на волю божию и укрыться в монастырь своего друга Катуара, куда удалились многие городские жители. Своды храма обнадеживали в некоторой безопасности от пожара и разрушения.

Наконец, около десяти часов вечера, грозная судьба Смоленска облегла его неодолимые стены. Пальба слилась в один повсеместный, непрерывающийся грохот: уже не слышно было ни трепетания строений, ни резкой музыки прыгающих по камням стекол. Небо загорелось огненными путями бомб... пожары осветили город. Смятение господствовало повсюду: оно распространилось и в обители. Иноки, упав на колени пред алтарем, воссылали молитвы; мужчины ежеминутно выходили наведываться о происходящем окрест; женщины стонали, дети плакали. Священное пение прерываемо было трескотнёю лопающихся близко бомб и воплями испуга; все присутствующие толпились к углам обширного храма, как бы стараясь укрыться в темноте; малейший шум при входе приводил в трепет: казалось, убийство готово ворваться уже в стены обители, с тем чтоб не пощадить ни единого.

Посреди всеобщего страха, шума и восклицаний, впереди всех, опершись на железные перила, окружающие клирос, стояла княгиня. Она, казалось, не принимала участия в окружающем. Лицо ее, мертвое, но спокойное, обращено было к жертвеннику: казалось, она покорилась своему жребию и с твердостию ждет рокового удара, который занесен уже над сердцем ее.

Вдруг дверь, ведущая во храм, с шумом и стуком отворяется; звонкие шаги воина раздаются в тесноте по церкви, он нетерпеливо пробивается вперед, осыпает вопросами окружающих - ему указывают на клирос - Тоцкая оборачивается, узнает своего мужа, испускает пронзительный вопль и упадает на помост. Князь подымает жену свою; выносит ее на руках из церкви, пробегает до ворот и кидается в коляску, его ожидавшую. Лошади понеслись по горящим улицам к Днепровским воротам, еще защищаемым нашими батареями; они бешено кидаются с горы и выскакивают за город, на не совсем разрушенный еще Днепровский мост, осыпаемый градом неприятельских картеч... Прижав к груди своей жену, Тоцкий дико радуется, что природа лишила ее чувств, дабы сокрыть от глаз ее ужасы того земного ада, какой окружил их по выезде за городскую стену. Отскакав версты две, коляска остановилась при обозе. Доктор, перевязывавший раненых, принял ее в свое заведывание; он привел в чувство княгиню, и Тоцкий, напечатлев на бледном челе ее прощальный поцелуй, сел на подведенную лошадь и помчался в битву, которую имел позволение оставить только на роковой миг избавления жены из пылавшего города.

Ночь положила конец сражению. В усталых войсках ударили отбой. Горящий Смоленск остался в руках русских.

Участь знаменитого города сего известна. Смоленск был первый замок, сбитый неприятелем с железных ворот России. Под святынею древних его башен сделана первая выходка той великой игры, в которую проиграл Наполеон даже личную свободу свою. От его освятотатствованных стен начинался тот кровавый путь, в конце которого грозой выказывался из-за пучин океана пустынный и далекий камень!

С рассветом третьего дня вся масса русской армии исчезла из глаз изумленного неприятеля: бесконечные колонны его вступили в пустой город, заваленный пеплом, и бросились отыскивать следов наших.

Мужественное отступление авангарда от Красного к стенам Смоленска заняло уже страницы истории, на похвалу потомства. Не взирая на безмерное превосходство неприятельских сил и беспрерывные натиски, - войска наши не показали тылу: они дорого продавали каждый шаг уступаемой земли, каждый пригорок обращался в батарею, каждое дерево в стрелка. Напрасно красавец-наездник, бесстрашный король Неаполитанский, налетал тучами своих латников на наши горящие каре: ни его непобедимое мужество, ни присутствие самого Сына Судьбы не обратило русских в бегство пред лицом грозного его ополчения. Спокойно, повинуясь голосу начальника, они отступали, пользуясь малейшею точкою обороны, до самых стен Смоленска.

XVI

В глухую полночь в дальних окрестностях Смоленска, в непроходимой чаще дремучего леса, перекликались громкие два голоса, как бы отыскивавших дорогу людей. Небо было задернуто густыми облаками; луна хотя мелькала изредка между ними, но слабый свет ее не мог проникнуть в глушь; сильный северный ветер волновал сросшиеся вершины дерев; чутко раздавался прилив и отлив его по необъятному пространству пустыни. Слышимые голоса то сближались, то удалялись один от другого; нельзя было различить слов, утопавших, так сказать, в лесном шуме; путешественники, по-видимому, с трудом могли расслушивать их сами. Непроницаемая дичь никак не обнадеживала в том, чтоб можно было находиться в близости от какого-нибудь жилья, однако же все мало-помалу голоса подвигались вперед, по направлению, которого держались.

- Сюда, - наконец раздалось в левой стороне. - Пожалуйте сюда, повторилось опять.

Человек, голос которого слышен был вправо, начал сближаться; шаги его хрустели по сухому хворосту, коим завален был лес.

- Я вижу, впереди что-то светлеет, - сказал первый, - взойдите на этот бугорок; впереди нас должно быть или поле или вода.

- Вода, - перебил его с живостию другой, - боже сохрани! Мы можем в таком случае совершенно сбиться. Нет, - продолжал он, всматриваясь в беловатую широкую полосу, мелькавшую вдали из-за кустарников, - это не вода; это скорее поле, освещаемое месяцем, пойдем туда.

Два путника пошли теперь вместе. Немалого труда стоило им добраться к предмету, усмотренному с бугра, который опять потерян был из виду, когда спустились в долину. Однако же кустарники становились реже и реже, а наконец и беловатая полоса, виденная прежде, начала показываться; открылось, что это не поле, а небольшое песчаное пространство, которое, не имев на своей поверхности зелени, белелось, освещенное выплывшей из-за облаков луной. Нога за ногу перебрели путешественники чрез этот песок и снова углубились в лес, по ту сторону его бывший.

- Слышали ли вы, сударь, - сказал наконец один из них другому, - какой хохот раздавался в правой стороне: признаюсь, что меня в мороз бросало.

- Это не хохот, - отвечал последний, - а голос птицы, которую и зовут попросту хохотуньей; они водятся в самых диких местах и пугают глупцов, подобных тебе.

- Однако же, - сказал первый, который, казалось, от трусости старался поддерживать разговор, снова пресекшийся, - известно, что есть нечистые духи, противу этого спорить ни один христианин не может; то почему же и им не хохотать? В эдакой глуши им можно водиться: тут и крестного знамения вовек никто не сотворил.

Едва произнесены были сии слова, как вдруг звонко раздалось по лесу: "Ay! Ay!"

- Ей-богу, сударь, - продолжал последний, казавшийся быть слугою другого, - ей-богу, это лесовик; мы зашли в такую дичь...

- Молчи, пожалуйста, - перебил господин, - если не умеешь говорить умно; разве твоя трусость пособит нам выйти из лесу?

Слуга умолк. Несколько минут наблюдалось глубокое молчание. Лес становился еще гуще; никакой тропы не было под ногами, и частые кустарники застилали глаза. Вдруг в самом диком и заросшем месте мелькнул близкий огонь, как бы из окна, и вместе с сим путешественники наткнулись на какое-то строение.

Обрадованный таким счастием слуга едва удерживался, чтоб не вступить снова в разговоры с своим господином. Весело кинулся отыскивать ворота и, прикликав к ним сего последнего, начал стучаться.

- Послушай, Иван, - сказал между тем господин вполголоса, - помни, что если ты проговоришься, где бы то ни было, о моем настоящем имени, то меня погубишь.

- Что вы, сударь, - может ли это быть... можете ли сомневаться в моей скромности? Я скорее умру, нежели скажу, что вы граф Обоянский.

На повторенный стук послышались по двору шаги приближающегося человека, и грозное храпенье нескольких собак, которых он откликал прочь.

- Кого бог несет в такую пору? - раздалось изнутри двора.

- Впусти, добрый человек, - сказал Обоянский, - двух земляков, дорожных, под твою кровлю переночевать. Мы заблудились, и если ты откажешь, то должны будем провести ночь у ворот твоих.

- Кто же вы? - отозвался первый.

- Я купец, заезжий, - продолжал граф, - неприятели захватили меня и слугу моего в Смоленске; мы убежали; целый день скитались по этому бесконечному лесу, и наконец бог привел нас к тебе.

- Я не могу отказать вам в ночлеге, - отвечал человек, стоявший по ту сторону ворот, - но признаюсь вам, что около двадцати лет нога чужого не бывала в моем доме. Войдите, милости прошу.

Цепь зазвенела на воротах; тяжелый засов был снят, они отворились, и путники взошли на довольно пространный двор, на котором показалось несколько человек с фонарями, вышедших к ним навстречу из жилого домика, в окнах которого, сквозь запертые ставни, отсвечались огни.

Учтиво, но с некоторою недоверчивостию, окружили они прибывших гостей, разглядывая их при свете фонарей своих, и наконец предложили им войти в свою избу. Благородный, открытый вид графа Обоянского, по-видимому, рассеял опасение хозяев и вселил невольное уважение к почтенному старцу, утомленному от продолжительного и тяжкого пути. Высокий пожилой мужчина лет за пятьдесят, который был как бы старшим над прочими, обратился к нему с извинением, что не может дать лучшего приюта, как уступив небольшой уголок, особо отгороженный.

- У меня большая семья, - сказал он графу, - и все углы заняты, так что нет никакой возможности успокоить вас лучше.

Обоянский, поблагодарив хозяина, которого добродушное лицо ему полюбилось, попросил его накормить слугу, а себе подать одну только подушку, и более об нем вовсе не заботиться.

- Я не останусь неблагодарным, - присовокупил он, - и бог наградит вас за доброе дело дать приют странникам.

Хозяин вышел и, спустя несколько минут, возвратился, неся в своих жилистых руках тяжелую перину, с подушками и бельем, и, несмотря на отговорки графа, разостлал ее на полу маленькой горенки.

- Дорожнему человеку ваших лет нужен покой, - сказал он, - прошу не прогневаться: чем богаты, тем и рады. Слугу вашего жена моя уже угощает ужином; он будет спать со мной, вот здесь, за самой дверью вашей.

Трусливый Иван поглядывал на предлагаемое угощение совсем иными глазами, нежели его господин; ему что-то подозрительны были и дом, выстроенный в самой непроходимой глуши, и ежеминутный топот ходивших взад и вперед по двору людей, из числа которых многие были не совсем ласкового вида и даже поглядывали на него, как он заметил, очень скоса. Наблюдательный глаз его отыскал по углам просторной горницы, в которой его угощали, много ружей, и даже огромные три собаки, из которых каждая справится хоть с медведем, были очень не по нутру для миролюбивого его сердца. Более же всего беспокоили его любопытные расспросы хозяйки, при которых все, кто ни находился под одним с ним потолком, зорко устремляли на него глаза. Не отвечать любопытствующим - значило бы вселять к себе подозрение, а отвечать казалось ему опасным, чтоб как-нибудь не заболтаться.

- Мы из Полтавы, - сказал он наконец своим слушателям, - хозяин мой тамошний купец, его зовут Борис Борисович Янский; по торговым делам своим он прибыл в Смоленск перед самым нашествием неприятеля, и мы остановились у знакомого архимандрита, в монастыре, что близ земляной крепости; по взятии города французы пронюхали, что хозяин мой зажиточный купец, хотя, по правде сказать, - присовокупил осторожный Иван, - все состояние его заключается в векселях, по которым и гроша получить не успел; вдруг прошедшей ночью отец архимандрит приказал разбудить нас и, известив об опасности, в которой мы находились, указал, как последнее средство к спасению, побег из города. Трудно было выбраться из-за стен его, однако же, при помощи одного, знающего все выходы, монаха, прошли мы благополучно; и ночью же добрели до какой-то хижины на берегу Днепра, где нас перевезли чрез реку в рыбачьей лодке. Усердный монах проводил нас до самой опушки этого страшного леса и растолковал моему хозяину, как выбраться из него на большую дорогу. Целый день шли, или, лучше сказать, бежали мы, почти без отдыху, и когда, от усталости, душа моя почти расставалась уже с телом, вдруг перед самыми глазами мелькнул нам огонек у вас в окне, и мы постучались к вам. Благодарю за хлеб, за соль, - сказал он, встав из-за стола, за которым поужинал, помолясь богу и поклонившись хозяйке и хозяину, который также, вместе с другими, выслушивал рассказ его.

- Просим не прогневаться, - отвечали ему, - мы уже отужинали и вас покормили тем, что осталось. Жаль, что хозяина-то мы не попотчевали чайком, с дороги бы хорошо было; да не догадались: он уже больно спать хотел, сдавалось.

- Благодарю покорно за доброе слово, - отвечал Иван, - хозяину лучше всего теперь сон, и, по вашей милости, он спокойно почивает уже давно.

- Ну, - сказала хозяйка мужу своему, собрав со стола, - пора гостю и на покой.

- Да, - отвечал он, - ступай же ты к сестре и детям на сеновал, а мы расположимся здесь; покойной ночи добрым людям! - продолжал он, обращаясь к четырем человекам в казачьих кафтанах, кои тут находились. - Каждому из вас своя должность известна; кто свободен, тот спи себе с богом!

Помолившись на икону, в переднем углу горницы висевшую, упомянутые четыре человека поклонились хозяину и Ивану и вышли. Огромная охапка сена разостлана была на полу, близ перегородки, за которою спал граф; пестрый большой ковер накинут сверху, и две кожаные подушки положены в головах. Хозяин и Иван помолились богу и, раздевшись, улеглись, пожелав себе взаимно покойного сна, который и не замедлил сомкнуть трусливые глаза усталого путешественника.

Сон Ивана, однако же, не был спокоен: ему виделось, что бродит еще с барином по этому лесному миру, подернутому черным ночным небом; что не могут выбиться ни на дорогу, ни к жилью; что косматая ведьма, верхом на медведе, разъезжает перед его глазами, с фонарем в лапе, с хохотом и ауканьем; что нечистый лесовик стоит в уровень с сосной, притаившись между ее развесистыми сучьями и сверкая глазами своими, горящими как раздуваемый ветром уголь. Барин будто бы хотел в него выстрелить, но он свистнул, гаркнул и пошел целиком по лесу; рогатая голова его видна была к месяцу, она возвышалась над всем бором, который, как тростник, гнулся и трещал под его тяжелыми шагами...

- Стой! - вдруг кто-то крикнул ему на ухо, и вместе с этим толпа французов окружила их обоих, обезоружила и повела с песнями и криком назад, на ту песчаную полосу, которую уже давно прошли; посредине этой полосы подъехал к ним сам Наполеон, верхом на звере о семи головах, и начал барина допрашивать. Ожидая верной себе смерти, испуганный Иван вдруг совсем нечаянно проснулся.

Мечта и существенность слились в его расстроенной от усталости голове; долго не мог он припомнить, где лежит и что его окружает; стал осматриваться со вниманием вокруг: комната была совершенно темна; подле его спокойно храпел хозяин; Иван опомнился; однако же вместе с этим страх, уже не от Бонапарта и лесной нечистой сволочи, а более основательный, проник в его сердце: глазам его представилось необыкновенное явление: стена, бывшая перед лицом его, вдруг покрылась каким-то светом, и огромная тень, движущаяся взад и вперед, то умаляясь, то снова увеличиваясь, делала разные движения, безобразно заслонявшие более или менее стену до самого потолка. Она исчезала и снова появлялась; иногда мгновенно переходя от одного края стены до другого, иногда останавливаясь и продолжая делать различные видоизменения, пока наконец исчез свет и мраком затопило всю комнату.

Лихорадочная дрожь пробежала по его жилам: где мы, думал он, уж не у нечистого ли духа, в его лесном жилище? Однако же, припомнив, что и хозяин и прочие люди, которых он перед сном видел, молились богу, отверг свое грешное сомнение. Он решился еще раз перебрать в голове своей по порядку все происходившее в продолжение вечера, и лишь только к этому приступил, как вдруг яркий свет озарил перегородку, за которою спал граф, бывшую на левой его руке, и, вместе с этим, несколько голосов раздалось вправо. Он поворотил туда голову, и тут-то разрешился его ужас: свет отражался, чрез окно, со двора, по которому ходили с фонарем разговаривавшие люди. Он встал, с большим спокойствием головы, которая начинала было отказывать уже ему в наималейшей помощи, и подкрался на цыпочках к окну, чтоб рассмотреть происходившее на дворе.

Свет от фонаря, который поставлен был посреди двора, отражался на длинном, довольно высоком сарае, бывшем против самых окон занимаемого им покоя; сарай этот примыкал влево к высокому тыну, а вправо соединялся с окружающими двор, на необозримое по темноте пространство, навесами, кои поддерживались толстыми столбами. Ближайшая к сараю часть сих навесов, казалось, занята была дровами; далее же, вправо, соломенные щиты, висевшие от столба до столба, скрывали от глаз наблюдателя находившееся за ними. Из-за сарая и над навесами упирался в небо дремучий лес, как огромная черная стена, и более ничего не было видно. Свет фонаря не мог достаточно окинуть предметов, бывших поодаль, зато ярко осиявал он внутренность двора, ближайшую к дому.

Предметы, окружающие свет, были необыкновенны: вправо, в довольно близком от него расстоянии, лежал огромный медведь, подле которого стояли два человека, вооруженные длинными пиками, разговаривая между собою; влево же другой медведь ходил от сарая за угол дома, взад и вперед, по одному направлению: как у добрых хозяев, для недобрых людей, ходят по ночам собаки, спускаемые с цепью по канату; подле же самого фонаря сидел третий человек, закутанный в какой-то косматый плащ, и курил трубку.

Иван никак не мог подслушать ни одного слова из продолжительной беседы видимых им людей; напрасно он ломал свою усталую голову, стараясь дать какой-нибудь смысл представлявшемуся глазам зрелищу: все догадки казались неудовлетворительными. "Будем ждать до утра, - подумал он напоследок, - уж дождемся ведь света". С этим благим намерением он встал с лавки, чтоб идти от окна на постель; но едва успел по-прежнему, на цыпочках, сделать шага два с места, как страшное какое-то чудовище кинулось на него из-под лавки и, захрапев, остановило ногу его в огромной своей пасти; невольный крик пробудил спавшего хозяина, и жилистый колосс его мгновенно был уже на ногах и держал за горло любопытного Ивана.

- Это я, это я, любезный господин хозяин, - отозвался гость, который хотя и сам был рослый и сильный молодец, но чувствовал тяжесть руки, его державшей, - я хотел посмотреть в окно, - продолжал он, - что это за свет у вас на дворе, как ваша собака меня испугала.

- Ну! Извините же меня, - отвечал хозяин, - я схватил вас неосторожно, с испугу; на дворе наши люди, караульщики, опасаться нечего; вы сами знаете, что мы окружены теперь неприятелями: должно всегда быть настороже; от нас только верст восемь до селения, занятого французами; конечно, сюда не легко им добраться: взяты все предосторожности, но для какого-нибудь отчаянного удальца должна быть ловушка: у меня и медведи, и собаки, и люди - все караулят на таких местах, по которым, пополам с бедой, могли бы враги пробраться до наших окрестностей. Ложитесь с богом и спите спокойно. - Улегшись снова на мягкое сено, они поговорили вполголоса о наступившей на Россию лютой године и мало-помалу забылись сном.

Ночь прошла благополучно. Граф Обоянский, укрепив сном свои изнеможенные силы, проснулся здоров и весел, уже часу в девятом утра; он обратил внимание на окружающие его предметы и с любопытством рассматривал их один за другим. Занимаемая им маленькая, но довольно высокая горенка, отделенная, вправо, от просторного хозяйского покоя досчатой переборкой, была с одним только окном, у графа в головах находившимся; стены этой горенки не были ничем оклеены; толстый, гладко выстроганный лес издавал сухой, смолистый запах, освежающий воздух в доме; опрятность, в какой содержалось строение, простиралась до щегольства: переборка, дверь, окно, полки, занимавшие в несколько рядов, прямо против глаз его, поперечную стену, - все было вымыто и лоснилось на солнце, как бы глянцем покрытое. На левой стене горенки выходила часть печи: что давало заметить, что и по левую руку есть еще жилая половина. В хозяйской горнице, за перегородкой, господствовала совершенная тишина. "Может быть, добрые люди, - подумал граф, - не хотят потревожить дорожного старика и потому вышли вон: надобно же не быть им в тягость". Он благочестиво перекрестился и начал вставать. Небольшого труда стоило ему окончить свой стариковский туалет, в несколько минут все было готово. Встав на колени перед образом, старец совершил привычную молитву, по окончании чего открыл окно, чтоб насладиться свежим воздухом ясного дня.

Непроницаемый сосновый лес грозным, пустынным великаном возвышался перед глазами его, заслоняя небо; ярко горела на солнце его недосягаемая вершина; вправо виднелось тщательно возделанное поле и обширный огород; по грядам красовались пионы и пушистый алый мак; возвышались кусты божьего дерева и пахучей зори и рослые, большеголовые подсолнечники. Высокий тын, насаженный рогатиной, обходил вокруг всего виденного угодья.

Любуясь зрелищем благодатной сельской природы и мирного уголка, таящегося в непроходимой дичи пустого леса, граф погрузился в сладостную задумчивость, из коей пробужден был раздавшимся сзади его скрипом. Он оглянулся. В дверь, мало-помалу отворявшуюся, показалась сперва голова хозяина, а потом и сам он взошел поздравить гостя с добрым утром. Высокий, складный стан его выказывался величаво под гладко сидящим казачьим кафтаном синего цвета и опоясан был кожаным, лакированным ремнем; поседевшая голова его и открытое лицо внушали доверенность; он ласково поклонился гостю; осведомился о его здоровье и приглашал его выкушать чашку чаю с семейством госпожи, у него проживающей, которая желает его видеть.

- Это моя барыня, - присовокупил он, - то есть вдовствующая супруга моего покойного господина, Николая Александровича Мирославцева: ее усадьбу заняли неприятели, но, слава господу богу, ей удалось благовременно перебраться в мое лесное гнездо, до которого, как надеюсь, не легко будет добраться разбойникам: сегодня ночью уже разрыли мои молодцы плотину на мельнице, верстах в девяти отсюда, и водой затопило всю низменную часть леса со стороны села; а к Смоленску есть ручей, который ежели запрудим, то рыхлой грунт леса, идущий полосой через всю ширину, где, сдается, было прежнее русло этого ручья, сделается настоящим болотом.

Занявшись несколько туалетом, чтоб пристойнее представить себя даме, Обоянский в сопровождении хозяина - известного Синего Человека - вышел из-за переборки в хозяйскую горницу, где с вечера рекомендовался и где провел ночь слуга его, и перейдя наискось, отворил дверь, выводившую в сени; сени эти разделяли весь дом на две половины: направо было крыльцо, а налево - тесовая переборка, прямо же противу дверей была дверь, на которую и указал хозяин, для входа к своей барыне.

На половине, куда вошел граф, была одна, во всю ширину строения, большая и высокая комната, освещаемая прямо против дверей тремя окошками порядочной величины; стены и потолок этой комнаты были тоже бревна и доски, но так чисто сделанные, что казалось все выточенным из одного куска дерева. Множество мебели, перевезенной из Семипалатского, со вкусом расставлено было по чистому, палевому полу около стен, из коих по левой - блестел красный рояль и лежали книги, наскоро сложенные грудами на двух столах. Из этой комнаты была другая дверь в сени, за перегородку, которая и составляла вторую комнату этой половины; третья же комната была за сею второю, та самая, из которой печь проходила в спальню графа.

Влево, под крайним окном к роялю, сидела за чайным столом высокого роста пожилая женщина, еще сохранившая свежесть лица и всю выразительность ясного открытого взгляда - это была Мирославцева; она встала и ласково приветствовала графа, сейчас взошедшего в ее комнату.

- Милости прошу, неожиданный гость, - сказала она, - услышав о вашем приходе, я тотчас поспешила познакомиться; общее горе сближает: в этой хижине должны быть все друзья.

- Благодарю бога, - отвечал Обоянский, - что, избавясь от опасности заблудиться в этом лесу и, может быть, погибнуть от руки врага, имею еще приятнейший случай умножить собою число ваших телохранителей; нас двое: я и служитель мой; мы оба можем владеть оружием и оба не имеем пристанища; я смею покорнейше просить вас, сударыня, дозволить нам остаться здесь, пока представится мне малейшая возможность, не подвергаясь явной опасности, отправиться по делам моим; если вы откажете, то я не вижу никакой надежды к спасению: по несчастию, я имею при себе акты на большой капитал, составляющий все мое достояние; скрыть их я не могу; и буде нахлынувшие на землю нашу гости и оставят мне жизнь, то мои акты и деньги будут наверное их добычею.

- Останьтесь, ради бога останьтесь, - сказала Мирославцева, стараясь успокоить встревоженного гостя своим ласковым голосом, - будем делить общую нашу безопасность, если, как стараются меня уверить, она действительно надежна; если же угодно будет богу посетить и нас несчастием, то разделим и несчастие вместе же. Я могу поручиться вам за честность людей, нас окружающих, следовательно, вы должны быть спокойны насчет пожитков ваших.

Заняв указанные подле стола креслы, напротив своей привлекательной хозяйки, граф удовлетворил любопытству ее насчет своего путешествия:

- Я имею дело с Московским банком, - сказал он, - обстоятельства необходимо требовали моего личного присутствия; я оставил Малороссию, не подозревая ни малейшей опасности, но, прибыв к Смоленску, едва не сделался жертвою злодеев. По милости одного священноархимандрита, к которому я имел рекомендательное письмо из Полтавы, укрылся я на некоторое время в его обители; но мне изменили; и если бы не обязательная помощь его, то я был бы уже нищим. После сражения, когда войско наше оставило Смоленск, я не успел попасть за обозами, ибо это отступление было неожиданно, и принужден был таким образом разделить судьбу братии священной обители. Нам поручили надзор за ранеными; десять дней я был свидетелем их тяжких страданий, на одиннадцатый же архимандрит открыл предательство и предостерег меня. Он выпроводил меня из развалин города и, как на единственное к спасению средство, указал на этот бор, советуя держаться днем на восток, а ночью на два созвездия, которые дал нам заметить; он доказывал, что мы выберемся по этому направлению на Дорогобужскую дорогу, а там уже поручал нас милости божией. Слава богу! Мы нашли более, нежели осмеливались надеяться: нашли безмятежную пристань от ужасной грозы, готовой разразиться над нашими головами. Конечно, - продолжал граф, которого глаза внезапно омрачились задумчивостию, - конечно, я останусь теперь в бездействии, но это уже неизбежная судьба. Буду подкреплять себя молитвою и уповать на милосердие Отца Небесного.

Он умолк. Мирославцева не знала, чем бы утешить доброго старца, с такою доверчивостию ей предавшегося; она тоже молчала, придумывая сказать что-либо к его успокоению, относя скорбь его к остановке дел, столь пагубной иногда для коммерсанта, - как вдруг послышались легкие шаги по другой комнате, дверь отворилась, и перед глазами Обоянского явилась София.

- Это моя дочь, - сказала Мирославцева, - вот наш новый друг, - продолжала она, обращаясь к ней.

Граф встал; но взор его, как бы пораженный каким незапным явлением, дико устремлен был на нее.

- Ах, - воскликнул он, подняв к небу и глаза и руки, - боже праведный! Какое разительное сходство с бедной моей дочерью!.. Простите меня, сударыня, простите это изумление осиротелому уже двадать лет отцу... Такого сходства двух лиц я не видывал в жизни моей!

- Если этот случай вас так печалит, - сказала тронутая София, смотря на слезы, текущие струями по мужественному лицу старца, - если вам грустно видеть черты, сходные с чертами вашей дочери, то я не буду показываться без вашего на то согласия. - Обоянский не мог ничего отвечать ей; он закрыл лицо и рыдал. Благородный отец, - продолжала она, - эти слезы делают честь вашему сердцу! Успокойтесь. Смотрите: я сама плачу. - Она положила ему на плечо руку; прекрасные глаза ее наполнились слезами. - Она сирота, - сказала с чувством мать, - у нее давно уже нет отца: итак, у вас нет соперника любить ее.

Граф не отвечал; он затряс седой головой своей и, с глазами, зажатыми платком, удалился в слезах из комнаты.

Странная встреча сия подействовала грустно на общество друзей; мать и дочь были растроганы. Обоянский взял слугу своего и вышел с ним в лес.

XVII

Уже было около трех часов дня, но граф не возвращался. Мирославцева приказала Антону поискать его по лесу, опасаясь, не заблудился ли бедный купец-странник. Синий Человек, взяв с собой, по обыкновению, двух собак и вооружась рогатиной и ружьем, отправился за ворота.

- Сумасшедший старик! - ворчал он про себя, обходя окрестности. - В его ли лета карабкаться по этим кочкам и буграм; здесь того и бойся, что набредешь на логовище зверя, без собаки немудрено, или завязнешь по пояс в болото, потому что вода уже выступила.

Часа два ходил он по всем направлениям, не отыскивая следа беглецов; наконец, при выходе из чащи кустарников, в глубину леса простиравшегося на запад, собаки его бросились вперед, и скоро услышал он вдали голоса их, окликавшие человека; на сделанный свист одна из них воротилась, другая же осталась у своей добычи, но лаять перестала; по следам четвероногого проводника Антон начал пробираться в глушь и скоро усмотрел своего гостя сидящим под толстою сосною.

- Ну, батюшка Борис Борисович, - начал Синий Человек, - какой вы тревоги у нас наделали! Боитесь ли вы бога: заходить в такую даль, без проводника и без оружия.

Граф улыбнулся и протянул ему руку:

- Прости меня, любезный Антон, - отвечал он, - признаюсь, я сам начинал робеть; и хотя твердо был уверен, что не заблудимся - у меня память хороша на это - но задал нам страху медведь: походка его раздавалась по лесу очень невдалеке: он как будто следил нас.

- Здесь много всякого зверя, - сказал Антон, - и потому без оружия ходить не следует. Теперь будет его еще больше: с мест, поднятых водой, он сюда же будет жаться. Пойдемте-ко домой; с моим ружьем и собаками можно идти смело.

Расстояния до хижины Синего Человека, от места, где теперь он находился с гостем своим, было не более двух верст. Около семи часов вечера зашумел над головами путешественников сраставшийся гуще и гуще торжественный лес, проросший высоким можжевельником, укрывающий давнишний приют странного Антона. Почти в темноте, от слившейся тени, пробираясь по кочкам, между коими влажность никогда не высыхала, начали они подыматься на небольшую возвышенность, посреди которой стояло таинственное обиталище, видимое только пустынным птицам и небу.

Когда надобно уже было отворять ворота, Антон сказал Обоянскому.

- Борис Борисович, я слышал о найденном вами сходстве в нашей барышне с покойной вашей дочкой. Как же вы думаете: не станет ли это тревожить вас, когда будете с ней вместе?

- Нет, - отвечал решительно граф, - я обдумал это, добрый Антон, и уверен, что когда буду чаще видеться с дочерью твоего покойного господина, то это сходство будет еще величайшим для меня наслаждением.

- То-то, - продолжал первый, - а если вы почтете это для себя тягостным, то кроме того, что мой покой весь к вашим услугам, барышня велела мне вас уверить, что она не потяготится нимало оставаться в своей комнатке в то время, как вы будете у барыни.

Обояиский повторил еще раз уверение в своем мужестве, и калитка отворилась; они вошли на чистый и просторный двор, окружающий жилище Синего Человека.

Мирославцева вышла сама навстречу к прибывшим. Она взяла графа за руку и повела к себе в комнату.

- Вы не увидите сегодня моей дочери, - сказала она, приветно улыбаясь, мы будем одни; вам подадут сюда обедать: вы должны порядочно проголодаться.

Накрытый стол с одним прибором стоял посреди комнаты, и старик, сколько ни уверял, что не чувствует ни малейшего аппетита, принужден был сесть за стол, съесть кусок жареного и выпить стакан вина. Обед был молчалив, кроме нескольких тщетных попыток Обоянского уговорить Мирославцеву, чтоб не лишала его удовольствия видеть Софью; он не поддерживал совершенно разговора, которым хозяйка, по-видимому, хотела было развеселить его. Встав из-за стола, он поспешил обратиться с прощальным поклоном к своей ласковой собеседнице, но его уходу решительно воспротивились.

- Если вы упрямо желаете, - сказала она, - чтоб дочь моя вышла сюда, то я исполню вашу волю; хотя, право, щадя ваше сердце, желала бы свидание ваше с ней отложить хотя до завтраго.

- Я не хозяин здесь, - отвечал Обоянский, - и потому не смею мешать вашим распоряжениям; но не хочу и быть в тягость. Возможное ли дело, чтоб я допустил любезную дочь вашу сидеть, так сказать, взаперти, потому только, что страшатся моего малодушия. Позвольте мне удалиться; я чувствую, что утрешняя сцена совсем неприятна; ваше доброе сердце простит мне: она была невольная - явление было так неожиданно!

- Софья, - сказала мать, отворив дверь в другую комнату, - тебя непременно хотят видеть. Вот она, - продолжала Мирославцева, - ваше желание удовольствовано.

Софья вошла. На лице ее горел румянец, глаза были озабочены.

- Сердечно рада быть с вами, - сказала она графу, - будем неразлучны, если вы желаете этого. Ваша родительская нежность меня так тронула! Сядемте сюда, продолжала она, - хотите ли, я вам разыграю что-нибудь веселое?

Сев к роялю, она придвинула к себе близстоявшие кресла и, указав их графу, пробегала пальцами по клавишам.

В продолжение этой речи Обоянский начинал несколько раз говорить кое-какие извинения насчет малодушия и заключил тем, что сел на указанные кресла. Он, казалось, был спокоен, и хотя изредка, подымая глаза на Софью, мужественное лицо его отражалось умилением, однако ж, во все продолжение игры, он сохранил строжайшее приличие. В промежутки он даже вступал в суждение о музыке; припоминал Софье некоторые любимые им пьесы, заставлял ее проиграть те из них, которые она знала, и, к удовольствию матери и дочери, вечер проведен был без всяких печальных сцен.

Рояль был закрыт. Беседа мало-помалу оживлялась. Обоянский удивлял своими просвещенными суждениями и вкусом.

- Извините меня, - сказала мать, - я так ошибочно судила прежде о купечестве. С вами первым свел меня случай близко, и я нахожу, что ваше присутствие сделает честь всякому обществу.

- Не ко всякому, - отвечал Обоянский, - так благосклонна была судьба, как ко мне. Отец приготовлял меня к коммерции европейской; я был воспитан в Англии; жил долго в Вене, в Гамбурге, а потому и не удивительно, что понятия мои выходят за предел того тесного круга, которым люди моего сословия по большей части ограничивают свое образование. Наши купцы мало заботятся о изучении даже собственного своего дела; они богатеют каким-либо хорошо удавшимся случаем: это все счастливцы, а не политики. Они похожи просто на охотников, кои рассыпались по лесу за добычею: богатейшая набредет на того, кто всех счастливее; но подобное ремесло в торговом деле ничтожно: плохой игрок, который только что надеется на удачную сдачу карт; не купец тот, кто не знает великой науки коммерческих оборотов. Одно только систематическое изучение этой науки поставляет вне опасности от великих неудач и, внушая самые отважные предприятия, указывает на последнюю доску, за которую, в случае явной погибели, еще можно ухватиться. Наши купцы, - извините, ради бога, что я так расплодил эту материю, - наши купцы не одушевлены в своем промысле тем беспокойным и просвещенным гением, который изобретает и преследует отважный труд, почитая все торжество только в том, чтоб преодолеть препятствия. Не жажда корысти руководствует сим последним: его цель - слава. Так торговала Венеция, в лета своего могущества; так торгует теперь Англия, владычица всех морей, ведущая, независимо от своего Двора, непрерывную войну со всеми торговлями мира. Огранича круг своих действий вялым, но верным барышничеством, обеспечивающим праздную лень, купцы наши обратили виды свои на цель почетную попасть в дворяне. Здесь закрываются их лавки, сожигаются счеты, и непросвещенный сын их силится стереть самую память об отце, как грязное пятно с вновь отпечатанного герба своего! Напрасно усиливается и правительство, и даже некоторые просвещеннейшие из них самих истребить этот пагубный, невежественный предрассудок; всесильная мода увлекла за собой и поглотила множество лучших, надежнейших по торговле домов.

Разговор, так случайно обратившийся на предмет торговли, был поддерживаем охотно с обеих сторон. Мирославцева радовалась, что почтенный старик, так растрогавший ее своим прямодушием и чувствительностию, по-видимому, с особенным удовольствием вдавался в суждения о предмете для него знакомом; Обоянский, с своей стороны, всячески искал поддержать разговор о коммерции, чтоб утвердить своих новых хозяек в уверенности, что он точно купец; ибо, имея свои причины путешествовать инкогнито, он страшился подать наималейший повод к сомнению насчет настоящего его звания. Таким образом, когда граф перестал говорить, у Мирославцевой тотчас готово было новое предложение, которое подавало пищу новому длинному суждению словоохотного старца.

- Что вы скажете о наших коммерческих законах? - спросила хозяйка. - Мне случалось как-то слышать, будто они не довольно строги для поддержания торговой добросовестности в народе.

- Весьма рад, сударыня, объяснить вам мое мнение об этой статье: сказать попросту - законами играть не должно; то есть, ежели закон однажды постановлен, то он должен быть неизменяем - как у древних Судьба, повелевавшая и богами и человеками. Судя о законах таким образом, я нимало не удивлен, что у народов, более нашего просвещенных, законы, стерегущие торговую добросовестность, строже, нежели у нас. Степень их нравственного образования, внушая более очищенное понятие о честности, развивает в общежитии добросовестность, которая и передается уже наследственно, от поколения поколению. Изъятия редки, и хотя примеры их не заразительны уже, но в благонравном обществе не могут быть терпимы; а потому позор угрожает негодяю, наказуемому не одним законом, но и общим презрением: казнию нравственною, в мере образованности народной безусловно существующему. Мне остается сказать, сударыня: когда и у нас каждый порядочный лавочник, по чувству нравственного своего достоинства, не обочтет, не обвесит, не обмеряет, не продаст гнилого за свежее, не возьмет с покупателя лишнего, за то только, что он не знает настоящей цены, - вот тогда-то, по моему мнению, настанет время постановить строгие законы для угрозы народу, уже в нравственном своем возрасте возмужалому: ибо законы сии можно будет приводить в исполнение.

Случалось ли вам слышать о разумной речи, сказанной одним из наших дедов великому Петру, хотевшему примерами казни насильственно остановить нравственные пороки, порождаемые общим невежеством: "Хочешь ли ты, государь, сказал он ему, - остаться царем без подданных?"

Меры, какие берет наше правительство к распространению образования в народе, мало-помалу доведут оный до одной степени просвещения с прочими. Но, по моему мнению, усилия купечества образовать свое сословие, в смысле торгового европейского народа, должны предшествовать нравственному пробуждению черни. Конторы наших купцов должны сделаться первыми рассадниками торговой честности. Здесь-то имеет породиться первая моральная казнь - стыд. Я почитаю излишним доказывать, что в нашем добром народе есть еще много добросовестности религиозной; но прилив и отлив его к центру просвещенной деятельности коммерческих домов необходимо распространит добродетели гражданские, разольет свет истины нравственной, в котором ни вольнодумцев, ни отступников не может вкрасться ненаказанно.

Я заговорился о своем ремесле, - продолжал Обоянский, обращаясь к Софье, а вы, сударыня, не остановите меня, хотя ваше терпение, верно, утомилось; вы так, кажется мне, печальны, что мне лучше бы разговориться о чем-нибудь более занимательном.

Лицо Софии вспыхнуло. Она как будто испугалась быть проникнутой. Страдающая душа ее томилась; мысли летали далеко: она плавала в море мечтательности под торговым флагом шумевшего подле нее разговора; ее занимала любовь, - одна любовь, которую отверг язык ее и которой, однако же, не отвергало сердце!

- Вы заставили меня покраснеть, - засмеявшись, сказала она графу, - но не заключайте из этого, что я виновата: я слушала вас внимательно, и с удовольствием. Откровенно скажу вам, что сегоднишнюю ночь я провела дурно: вот, может быть, причина, что сонное лицо мое смотрит печальным.

Обоянский встал. Он начал было приносить извинения, что засиделся долго, но его извинения не были приняты.

- Мы уже с вами друзья, - сказала Мирославцева, - и всегда вам будем рады; будьте же и вы с нами без всяких церемоний. Беседа с вами занимательна, если не для моей дочери, - продолжала она, улыбнувшись, - за нее вам не ручаюсь: у девушек бывают часто свои печали, свои радости, которые занимают их предпочтительнее всего другого; но я ручаюсь вам за себя, прибавя к тому, что, впрочем, без сомнения, мы обе равно будем рады видеть вас так часто, как только вы нам это дозволите.

Софья хотя засмеялась при словах матери о ее печалях и радостях, но Обоянский заметил, что она при этом покраснела еще более. Он откланялся и, пожелав своим хозяйкам доброй ночи, возвратился к себе за перегородку, где Иван, дремавший на стуле, уже давно поджидал его. Сон не скоро закрыл ему глаз: долго прекрасный образ юной Софии носился над головой его, и ее ласковый, дружественный голос отзывался в душе.

XVIII

День проходил за днем. Обоянский сделался почти неразлучным с добрыми Мирославцевыми. Софья полюбила его просвещенный ум и душевную молодость; граф, с своей стороны, уверял ее, что не иначе ее почитает как дочерью своей: "Узнавши вас, - говорил он ей, - я снова узнал то счастие, которого давно уже лишилось мое осиротелое сердце".

По распоряжениям Антона, до пустынников ежедневно доходили сведения о неприятельских отрядах, которые расположились по деревням, около леса. На девятый день по приходе Обоянского объяснилось, что войска сии принадлежат к корпусу, оставленному в Смоленске для прикрытия военной дороги и запасов продовольствия, по оной заготовляемых, а что главная армия пошла по Московской дороге, вслед за нашею.

По получении сего известия собран был у пустынников совет, под председательством Синего Человека, как коменданта осажденной крепости, для рассуждения. Однажды, рано поутру, сей последний вошел за перегородку графа, лишь только проснувшегося, и, пожелав ему доброго утра, просил подкрепить своим присутствием имеющее открыться заседание, объясняя, что могут встретиться такие статьи, по коим опытный и благоразумный советник весьма нужен.

Обоянский не заставил ожидать себя: наскоро одевшись, он тотчас отправился с хозяином. Пройдя двор, они поворотили в проулок, между сараем и сушилом, и через огород достигли до кустарников на краю леса, из-за которых виднелась кровля с красной трубой.

- Мы здесь будем на просторе, - сказал Антон, - это моя баня, сюда пригласил я всех наших: в теперешних обстоятельствах каждый может быть полезен. Я выбрал нарочно место подальше от дома, чтоб не навести барыне какого сомнения; она встает рано и, может быть, увидела бы наше сходбище.

Пройдя небольшой предбанник, хозяин отворил дверь и ввел своего почтенного постояльца в присутствие членов собранного совета.

В бане находилось несколько человек, сидевших на лавках; они тотчас встали и почтительно поклонились Обоянскому.

- Милости просим, - сказал сидевший в углу седой старичок, - мы радуемся, что бог послал к нам еще одного соотечественника делить общую опасность: на людях и смерть красна, говорит пословица.

Граф, замечая, что произнесший слова сии человек был в священническом одеянии, с особенным уважением поклонился ему и попросил благословения.

- Помощь веры, - сказал он ему, - всего благонадежнее: святой отец, вы поддержите нас благочестивыми наставлениями в сии тяжкие дни. Я душевно радуюсь, что наше маленькое общество не лишено способа слушать богослужение, и если бог пришлет за душой, то есть человек, который примет последнее покаяние грешника и помолится о душе его.

Все заняли места. Граф сел подле священника; по другую его руку сидел толстый, небольшого роста, в синем русском кафтане, с окладистой черной бородой: это был мельник из села Семипалатского, который теперь управлял производимым затоплением окрестностей. За сим несколько человек, принадлежавших к дворне, стояли почтительно около печи.

Потолковав о наставшей беде и о французах, стоящих по окрестным селениям, из коих крестьяне выбрались, кто куда успел, Обоянский предложил собранию вопрос: действительно ли положение их дома так недоступно, как они, казалось ему, были в том уверены? Причем он не оставил даже изъявить некоторое насчет сего сомнение.

- Чему вы удивляетесь, милостивый государь, - сказал священник, - во многих губерниях есть леса, подобные нашему. Некогда они были наполнены раскольничьими скитами, коих никакая деятельность земского начальства не могла отыскать. Этот лес, как я его знаю, тянется на сто тридцать верст, полосою, конечно в иных местах и узкою, и пересеченной дорогами, но эта часть его самая глухая. Отсюда нет жилья ближе восьми верст, и то одно только Семипалатское, а там, вправо и влево, все пустырь, самый дикий и непроходимый. Покуда здесь Антон не построил себе избы, до тех пор не почитали даже возможным сюда пробраться от Семипалатского. Когда-нибудь в здешнем месте было непроходимое болото, которое впоследствии повысохло; и теперь есть такие провалы во мху, что и дна не достанешь ногами, если бог не помилует; много в старину пропадало тут скота; крестьяне того и сторожат, чтоб не забилась корова в глушь: как раз погибнет. Даже зверей находили охотники в провалах задохшимися. Антона умудрил, однако же, господь отыскать сюда дорожку, по которой, без его руководства, едва ли из нас кто выберется вон отсюда. Сверх того, под самым селом множество ключей и небольшая речка, на которой перекопали нынче плотину, у мельницы, вот у его милости, - он показал на мельника, - то низменную часть леса и все тамошние рыхлые места затопило так, что и зайцу не пробежать сюда с большой дороги. К Смоленску место повозвышеннее, но в ту сторону такая дичь, к тому же нет никаких следов, да и ручей там запрудили: вечор было уже с лишком по пояс воды, по всему старому руслу его.

Вследствие продолжительной о положении места беседы Синий Человек вызвался обходить с Обоянским пограничность оного, дабы действительно удостоверить, что питаемая всеми надежда укрыться от поисков основательна.

- Да и зачем же забиваться сюда неприятелю, - сказал Антон, - здесь нет никакой приметы жилья; я строго заказал, чтоб наши не показывались отнюдь из лесу, хотя и многие просились было поохотиться на оплошных. Не сделав никакого вреда им, мы можем навлечь подозрение на здешний лес; и если до нас и не доберутся, то могут пожарами нас задушить. Крестьяне, удалясь из села, заняли восточную часть леса, отсюда довольно далеко: буде из числа их неосторожные и станут попадаться, то все им открыть нечего; да если и скажут, что в лесу есть хижина, в которой живет дикарь, то едва ли найдется охотник меня отыскивать с явною опасностию провалиться живому в ад; об удалении же сюда господ никто, кроме нас, не ведает.

- Из новых сведений, - продолжал Антон, - узнал я, что в Семипалатском расположен лазарет для раненых; за это мы должны благодарить бога: по крайней мере, село уцелеет от огня, ибо неприятели должны опасаться, чтоб своего госпиталя не сожечь. Мне обещали разведать с подробностию, нет ли там и наших русских раненых; когда это будет дознано, я тотчас уведомлю вас. Многое заставляет думать, что незваные гости надолго полагают остаться у нас в соседях: что же, если и на зиму принудят нас остаться здесь? Я прошу покорно, господа, посоветоваться: как бы нам привести себя в безопасность от холодов, на случай зимовки?

За сим последовали различные суждения и догадки о возможности и невозможности французам остаться на зиму в России, и наконец было положено готовиться зимовать. Вследствие сего принят был, составленный общими голосами, новый проект размещения по усадьбе Синего Человека. В доме, на половине хозяина, определено было поместить священника, Обоянского и мельника, а для дворовых людей, которым одной бани было бы мало, надлежало вновь устроить теплое помещение.

- Нам нечего жалеть трудов, - сказал Антон, - и пожалуй, успеем выстроить и два дома, лесу и моху много; доски и двери можно повынимать из кладовых и сараев, но никак не могу придумать заменить кирпич для кладки печей: здесь не только кирпичу, но даже и камня, да и глины совсем нет.

- Этому горю помочь можно, - отвечал граф, - печь в бане так велика, что она может нагреть вдесятеро большее пространство, а потому я полагаю: разломать баню и на этом месте поставить сруб из самых больших дерев, выконопатить его и сделать жилым. Печь, оставленная посредине, будет таким образом нагревать одну большую казарму, где и можно будет поместить остальных людей. Сверх того, у тебя, я думаю, есть овин; мы его постараемся обделать: окон и дверей из одной бани наберется на оба жилья.

Эта счастливая мысль Обоянского была одобрена всеми; мельник предложил свои услуги по плотничной части, люди вызвались помогать всеми силами и уверяли, что на зиму уладят себе теплое гнездо. Между тем имелось в виду осмотреть гумно и устроить там жилую связь для помещения женщин, о которых было и забыли.

- Ну, так с богом же, - сказал хозяин, которого озабоченное лицо прояснилось к концу заседания. - С благословением отца Филиппа, приступим полегоньку к делу и будем уповать на милость создателя.

Толпа прислужников начала выбираться. Толстый мельник умильно поглядывал на Обоянского, как бы желая тем благодарить его за добрые советы, от которых надеялся большой пользы; отец Филипп весело потирал руки, смотря на мельника; Антон молчаливо затворил дверь за вышедшими людьми; он отвечал на прощальные поклоны их небрежным наклонением головы, как обыкновенно кланяются дворне управители и дворецкие. Граф сидел молча, навалившись локтем на стол, глаза его неподвижно устремлены были в землю.

- Святой отец, - начал он после довольно продолжительного молчания, которого никто, из почтения к сановитой особе его, не осмеливался прервать, благословите ли вы меня на предприятие отважное, но могущее принести нам большую пользу. (Все обратили внимание к словам его.) Согласитесь, что для нас весьма важно иметь в Семипалатском, как в селении отсюда ближайшем, друга, чрез которого могли бы знать: во-первых, обо всех новостях из армии и из сих сведений извлекать ту пользу, что можно будет с достоверностию предугадывать: долго ли врагам пировать на святой земле нашей; во-вторых, буде есть в госпитале наши раненые, то не нуждаются ли и не найдется ли возможности доставлять им какое-либо пособие. Этим другом могу быть я. Я знаю несколько иноплеменных языков; я пойду к начальнику их и попрошу дозволения содержать трактир в селе. Если получу дозволение, то надеюсь свести знакомство с офицерами и от них выведывать все новости, получаемые из главной квартиры; а также, под их покровительством, помогать нашим раненым. Мои бумаги и пожитки я оставлю у госпожи Мирославцевой, взяв с собою столько денег, чтоб изворачиваться только содержанием трактира. Кроме сказанного, меня побуждают к тому и собственные дела мои, кои для меня столь важны, что каждая потерянная минута должна почесться неизъяснимым злом. Посредством жидов и маркитантов, находящихся при неприятельской армии, я постараюсь открыть сообщение с Дорогобужем и надеюсь разведать многое, до выгод моих относящееся. Скажу вам с должною между приятелями откровенностию, что мои выгоды состоят не в приумножении достояния моего, но в благополучии многих, непосредственно от неусыпной моей деятельности зависящем. Что вы мне скажете на все это, почтенный отец Филипп, и вы, мои любезные новые знакомцы?

Предложение графа Обоянского произвело на каждого из троих его слушателей действие совершенно различное. Толстый семипалатский мельник, который почитал французов наравне с нечистыми духами, так озадачен был объявленным предприятием, что изумление резко выразилось на его, так сказать, одеревенелых глазах. Он не более удивился бы, если б предложено было, чтоб его семипалатская мельница сбегала в главную квартиру посмотреть, что там делается. Доброе лицо священника приняло вид озабоченный и вместе умильный. Он наскоро обнял опасность предприятия и выгоды его, сравнил мирный, богу лишь одному известный уголок, их укрывающий, с трактирною жизнию среди врагов; представил себе француза, угощаемого русским, и умирающего русского, без христианской помощи. По мере того как сия или другая мысль озаряла его голову, лицо его становилось и печальным, и веселым, и негодующим, и умильным; но он не спешил ответом - старость осторожна.

Антон выслушал с величайшим вниманием отважный вызов Обоянского учредить в Семипалатском трактир, чтоб посредством сего выведывать о положении дел в армиях и таким образом жителей его пустыни ввести, так сказать, в сообщение с миром. Чем более приводил граф доказательств, что предприятие его основательно и подает надежду на полезные последствия, тем более лицо Антона одушевлялось мужественным восторгом, и глаза разгорались таким огнем, что он сам, по-видимому, готов был на приведение в действие предложенного плана.

Замечая, что граф уже перестал говорить, но что отец Филипп медлит еще ответом, Синий Человек решается подать первый голос:

- Ваше предприятие весьма благонамеренно и достохвально, - сказал он графу, положив правую руку на левый бок своей куртки, - с благословением божиим и отца Филиппа, я благополучно выпровожу вас до Семипалатского и укажу приметы, по коим безопасно и скоро можете отыскивать к нам обратную дорогу. Однако же я советовал бы вам поговорить об этом с барыней: она умная женщина, следовательно, советы ее могут бить полезны; к тому же ее одобрение снимет с нашей души страх, которому невольно предаешься, или замышляя, или похваляя дело столь отважное.

Последние слова Антона как бы развязали язык у благочестивого отца Филиппа и с плеч семипалатского мельника свалили гору; он вздохнул, как человек, который вынырнул из воды, где едва не задохся. Общим мнением положено было, чтоб его милость Борис Борисович поговорил с Анной Прокофьевной, и если польза предприятия не будет оспорена мудрым ее суждением, то, сделав предположение, как приступить к открытию трактира и где удобнее учредить оный, и, в то же время, ознакомясь хорошенько с окрестностями, приступить к исполнению намерения. Священнослужитель предложил всем домом отслужить молебен пред отправлением в путь и с благословением божиим проводить отважного гостя на благодетельный подвиг.

- Мне предчувствуется, - присовокупил Антон к заключению общего заседания, - что предприятие ваше увенчает господь успехом. Чудное ваше к нам прибытие есть уже видимый знак милости божией. Делом несбыточным казалось поныне, чтоб перебраться через этот лес, наполненный зверями и представляющий на каждом шагу или болото, или провал, или ручей. По слышанному от вас разуметь должно, что вы, к счастию, попали на ту именно полосу, по которой только и можно кое-как добрести сюда; но и тут как премудро невидимая рука божия провела вас мимо трех болотистых мест, самых опаснейших, из которых тысяча ключей разбегается по лесу; поверхность этих болот так обманчива, что по наружности примешь ее за твердый грунт, но сделай несколько шагов, то и не выбьешься, так и всосет в бездонную пропасть.

XIX

В пустынном домике Синего Человека комната, занимаемая Софьей, была, как уже сказано, стена о стену с перегородкой графа; только что окно было не на одной стене с его окном, а направо со входа. Усердный Антон, привязанный к дочери своего господина столько же, как самый нежный отец к своему собственному дитяти, употребил целые три дни на то, чтоб эту комнату сделать ей приятною. Он переправил сюда из ее семипалатской спальни не только все мебели, но и разные мелочные вещи, служившие к украшению. Кровать Софии стояла по той стене, по которой в комнате графа было окно; около кровати стояли ширмы ее; направо с одной стороны окна было трюмо, с другой - уборный столик с большим зеркалом; перед окном письменный стол, а по левой стене, около печи, два шкапа с платьем. На полу лежал прежний ковер ее спальни, а на стенах, хотя так же как и везде голых, висело несколько эстампов, взятых из кабинета Софии. Между залом и этой комнатой был отгороженный от сеней, как прежде сказано, уголок с одним окном. Антон назначил было тут спальню старой госпоже, отгородив кровать ее ширмой и тоже убрав комнатку приличною мебелью; но Мирославцева предпочла зал, куда и переносилась кровать ее на ночь. Антон понял, почему не одобрено его распоряжение: угол, отделенный от сеней досчатой переборкой, конечно, не мог быть удобным для спальни, он и сам это предвидел, и разумел даже неловкость: назначить барышне комнату более спокойную, нежели старой барыне, но не мог устоять против искушения успокоить преимущественно Софью, которую почитал как святыню своего жилища. "Мы уже люди пожилые, думал он, - а этот ангел еще дитя: ужели ей знать нужду на заре жизни своей". Мирославцева понимала старого служителя, и хотя посмеялась над его распоряжением, но наверное не от досады. С переезда не обошлось без спору: дочь желала уступить матери свою спальню или, по крайней мере, сделать ее общею; но ни то ни другое не было принято - и за перегородкой велено было спать горничной.

Уже давно кипела деятельность в домике Антона по закрытии бывшего в бане заседания; уже Мирославцева давно возвратилась с прогулки, но София еще не выходила из своей комнаты. Она провела почти бессонную ночь и только перед утром сомкнула глаза. Из лесу навевало в открытое окно ее комнаты ароматическую свежесть утра. Пустынная тишина едва прерываема была щебетаньем летающих около окна дружных человеку пернатых или отдаленным говором людей, переходивших по двору и работавших в ближнем огороде. Дремучая тень леса закрывала солнце; один только своенравный луч, будто украдкой, прорезав густоту дерев, мелькнул в комнате Софии золотой пушистой струной: наклонение луча показывало, что солнце уже высоко.

Сон не освежил Софьи: она проснулась печальна; долго слышала из-за дверей горничная перебираемые листы книги, прежде нежели колокольчик позвал ее.

Ширмы отворились. Минуту спустя Софья уже сидела за туалетом. Смелая рука хорошенькой горничной развила укладенную на голове косу, и из-под разрешенного узла густо покатились по плечам шелковые струи волос и обхватили стройный стан ее. Утомленная беспокойством ночи, но тем более прекрасная, она сидела задумчиво, наклонясь на спинку кресел: чело ее было бледно; в ее глазах, полных неги и томности, дышало глубокое чувство, священное чувство девственной любви; чувство, которое пылает только раз в жизни, как весна только однажды бывает в году.

Любовь женщины, как страсть, отражается в глазах беглым, прекрасным, но определенным пламенем, призывающим знакомую жертву на алтарь свой; но любовь девы, безотчетная тоска невинного сердца, как поэтическое увлечение, волнующее грудь, как стремление к прекрасному, она не выражается определенно... Жертва пылает, но бог неведомый пожирает ее.

Мирославцева, услышав колокольчик в комнате дочери, велела подавать чай. Антон, пред сим беседовавший об утреннем заседании в бане и о предприятии Бориса Борисовича - открыть в Семипалатском трактир, понес приказание на крыльцо, где давно уже раздували, гасили и снова раздували господский самовар; она отворила окно, перед которым собран был чайный столик, и лишь только, придвинув к нему кресла, села, как вдруг растворяется стремительно дверь, и Софья, бледная как мертвец, с раскинутыми по плечам волосами, вбегает к ней.

- Что я узнала! - вскричала она. - Зачем давно мне этого не сказали?.. Милый ангел, простите меня... Могу ли я объясниться менее безумно?.. Богуслав убит!

Ни одной капли крови не было в лице ее... это был пришлец из гроба... но ее глаза, светлые, открытые, блистали величием сильной ее души, и тогда как земное существо казалось готовым разрушиться, оно как бы хотело возблистать еще однажды всем достоинством ангела, в него воплощенного.

- Ты говоришь такую новость, - сказала испуганная мать, - которой здесь в доме никто не знает, ни даже Антон. Воля твоя, София, этому верить мудрено.

Дочь не отвечала, она упала почти без чувств в объятия к матери, ее стесненная грудь едва переводила дыхание... она трепетала.

- Ради бога, Софья, успокойся, объясни мне: как ты узнала это?

- Друг мой, - воскликнула она, - пожалейте меня... я стыжусь сама себя... Боже мой! Я ли это!

Пламенные слезы брызнули по лицу ее; она зарыдала.

- Несчастная, ты, что ли, принесла известие о смерти Богуслава? - сказала Мирославцева Маше, стоявшей у дверей с глазами полными слез и умоляющими.

- Он жив, сударыня, - отвечала бедная горничная, - он ранен: об этом я узнала от слуги Бориса Борисовича, который видел его в Смоленске... Да и об этом я не думала говорить барышне; они, кажется, сами прочитали в глазах моих.

- Видишь ли, Софья, как твой страх неоснователен: убит или ранен - это не одно и то же.

Софья не переставала плакать; она закрыла лицо руками и не произнесла ни слова.

- Я не понимаю, - сказала Мирославцева, - в чем ты укоряешь себя: я сама сокрушалась бы о потере Богуслава, как о потере родного моего сына, и однако же не думаю, чтоб за это мне должно было упрекнуть себя. Сюда придет сейчас Борис Борисович, мы его расспросим; а между тем сядь и позволь Маше окончить туалет твой.

Через полчаса вошел граф; он остановился от изумления, взглянув на Софью:

- Что с вами?.. Боже мой! - воскликнул он отрывисто.

- Вы нас видите испуганными, любезный сосед, - начала Мирославцева, - чрез вашего служителя дошла до нас печальная весть, что один из друзей нашего дома, полковник Богуслав, который недавно из отставки вступил опять в службу, ранен и что вы сами видели его в Смоленске.

- Я спешу прежде всего успокоить вас, - отвечал граф, - Богуслав ранен неопасно, и хотя он попался в плен, но более потому, что под ним убили лошадь; я познакомился со всеми нашими ранеными, которых, по вступлении в Смоленск, поместили в монастырь, где я с приезда остановился. Я сам, вместе с монастырской братией, ходил за ними; и если б не был выдан неприятелям за богатого человека и через сие не подвергался бы явной опасности всего лишиться, то и поныне с радостию посвящал бы силы мои на помощь любезным соотчичам. Служитель мой особенно помнит господина Богуслава, потому что он помещен был в комнатах отца архимандрита и поручен непосредственному его надзору.

- Как вы полагаете, - спросила мать, - останутся ли раненые в Смоленске или будут отправлены в другое место?

- Об этом перед моим удалением известно не было; но буде слух, до меня сегодни дошедший, справедлив, о назначении здесь в окрестностях лазарета, то, вероятно, этот лазарет и состоит из находившихся в Смоленске раненых. Если общее согласие одобрит план мой учредить в том селении трактир, то я завтра же отправлюсь туда и поставлю первою обязанностию разведать о господине Богуславе.

- Как же вы не боитесь показаться снова французам, - сказала мать, - когда из Смоленска сочли нужным удалиться и предпочли вступить в этот необъятный лес, где, можно сказать, чудом удалось вам найти жилище человеческое.

- Я достиг моей цели, - отвечал Обоянский, - я привел себя в безопасность. Все, что для меня драгоценно, я оставлю здесь; с собою же возьму только необходимый небольшой капитал для заведения трактира. В Смоленске я достался бы неприятелю весь, душой и телом.

- Но разве не страшитесь вы, - продолжала Мирославцева, - оскорблений, какие могут быть вам нанесены этими просвещенными вандалами? Уверены ли вы, что они от вас не потребуют чего-либо противного вашему долгу?

- Я уверен в этом, - спокойно отвечал Обоянский. - Чернь, конечно, готова посягнуть на все неистовства, но между офицерами не отчаиваюсь найти человека с душой, буду стараться приобрести его приязнь, а с нею и защиту чести моей. Мои лета и некоторый навык обращения с чужеземцами будут, уповаю, моими надежными защитниками; более же всего полагаюсь на милосердого Создателя; он видит чистоту моих намерений и не оставит меня. Его благостию нашел я неожиданное благополучие: поручить мое достояние в верные руки, ибо уверен, что вы не откажетесь взять под сохранение небольшой сверток, заключающий важнейшие для меня бумаги. Я запечатаю его моей печатью и тотчас принесу к вам. Человеколюбие обязывает вас не отказать мне в этом, а бог благословит вас за оказанную мне милость. Я замечаю, - продолжал граф, - что вас заботит такая комиссия: вы, может быть, полагаете не безопасным собственное ваше убежище и потому страшитесь обязывать себя ответом за целость оставляемого мной под сохранение; но я торжественно объявляю, что поручаю оное вам, как христианке, как другу, сударыня, если позволите мне так назвать себя. Между нами не может быть никаких по сему предмету расчетов; а ежели я умру, ибо бог волен в животе нашем, то вам предоставляю право отослать пакет мой в ближайшее присутственное место для раскрытия и исполнения, как будет следовать по закону.

Напряжение, с каким говорил граф, стараясь убедить Мирославцеву не противоречить его плану, его благородные, одушевленные величием черты лица, его важный и вместе умоляющий взор, все соединилось к тому, чтоб просьбе его быть исполненной.

- Я согласна, - отвечала Мирославцева, - имейте ко мне столько доверия, сколько успели внушить к себе. Ваши бумаги будут сохранены в целости: Антон пособит мне исполнить это слово, несмотря даже и на то, останется ли жилище наше неприкосновенным. Станем вместе молиться, - да пройдет наставшая година бедствия, и да сохранит нас всесильная десница божия.

Растроганный старец воздел к небу руки; на лице его отразилось благоговение; слезы катились по щекам его. Казалось, безмолвная, но красноречивая молитва воссылаема была им горе. Мать смотрела на него с умилением; Софья плакала.

- Вы нашли во мне подобие вашей дочери, - воскликнула она, - молитесь же за вторую дочь вашу, пусть чаша горестей ее не будет переполнена... Столько ужасов превышает слабые силы женщины!

- Благородная дева, - отвечал старец, как бы вдохновенный свыше, - горести твои окончились. Я именем божиим возвещаю тебе о сем. Дочь моя! Милая дочь моя! Ужели ты сомневаешься в любви божией; ужели думаешь, что христианина может постигнуть искушение свыше сил его?.. Потерпи еще. Смирись пред Господом, и на горизонте прекрасной твоей жизни появится светило блаженства и не закатится вечно!

Лицо Обоянского сияло тем блаженством, о коем возвещал он. Священный восторг пылал в его взоре; казалось, посланник божий стоит пред юной девой и возвещает ей непреложный завет небесный. София благоговейно наклонилась к руке добродетельного мужа и прижала ее к сердцу; слезы еще катились по лицу ее, но грудь освежилась; она дышала легко; сладостная речь старца, как живительный бальзам, пробежала по нервам, и тайная уверенность в истине возвещаемого им наполнила сердце ее.

Мать смотрела в умилении на это зрелище и улыбалась сквозь слезы. Ее доверенность и уважение к старцу, чудом заведенному в их убежище, возрастала от часу более; она ежеминутно открывала в нем новые достоинства и, что всегда привлекательнее, неистощимое богатство чувств. Чело, усыпанное снегом лет, почтено морщинами - приметами непогод, в жизни испытанных, следами душевных движений и глубокомыслия - так с благоговением смотришь на безыменный памятник, так с жадностию разглядываешь таинственные руны и силишься удержать, хотя бессмысленно, в памяти символические очерки их неразгаданных глаголов. Но с каким наслаждением любуешься на мудрого старца, сохранившего юность душевную. Как трогательна его дружба, как поучительна беседа, как доверяешься его улыбке, его одобрению, сколь радостно открываешь пред ним все тайны сердечные!

Беседа друзей продолжалась далеко за полдень. Обоянский много говорил о Богуславе, отзывался с похвалою о его мужестве в страданиях, причиняемых раною. Пуля перебила ему правую руку близ плеча; он очень был слаб от большой потери крови, но доктора не почитают его в числе отчаянных. Молодость и сила, без сомнения, помогут ему, говорил граф, перенести болезнь, и почтенная рана, полученная за свободу отечества, со временем будет только лучшей ему почестью, предметом благородной гордости; она приобретет ему сугубое уважение общества и любовь красавиц. Взгляд старца, при последних словах несколько приостановившийся на глазах Софии, вызвал яркую краску на лице ее, она отвернула голову, как бы рассматривая что-то на столе с книгами, стоявшем вправо от ее кресел; но вспыхнувшая округлость левой щеки и загоревшееся между томными локонами ухо изменили тайне ее взволнованного сердца. Граф, казалось, удовлетворил своему любопытству; он тотчас переменил разговор. Грозные пророчества погибели французов загремели из уст его.

- Пусть участь Смоленска будет участью целой половины России! - воскликнул он. - Остальная половина восстанет грозой и накроет утомленные полчища врагов под развалинами первой. Как я похвалю благоразумный поступок ваш: не удаляться далеко от места вашего жительства; кроме того что дальний переезд сопряжен в настоящее время с великими неудобствами, ибо все дороги затоплены войсками, нельзя и знать: далеко ли будет отступать наша армия или какое направление возьмут неприятельские силы, - следовательно, мудрено заключать о безопасности того или другого города. Хотя меры, принятые Антоном, похожи на повествуемые в романах исполинские замыслы баснословных героев, но сии меры так обдуманны и положение окружающего леса столь покровительствует им, что недоступность убежища нашего признается единогласно. Прежде нежели пойду я на село знакомиться с новыми соседями, хочу непременно обойти с Антоном все окрестности, чтоб самому удостовериться в слышанном; я и давно бы уже это сделал, но чувствовал, что силы мои с дороги еще не совсем укрепились.

Софья, успокоенная сделанным от прежнего разговора отступлением, снова приняла участие в беседе; добродушное и беззаботное выражение лица Обоянского ободрило ее; она уверилась, что остановленный на ней взор его был взор случайный, ничего не испытующий, и что старик даже вовсе не заметил ее смущения. Мысль, что Богуславу будет подана помощь, что она будет знать теперь о состоянии его здоровья, что станет часто говорить об нем, что, может быть, он займет в Семипалатском ее собственную комнату, все это наполнило ее мечтательностию, все было так сладко и так ново для ее страдающего сердца! Самая тоска ее растворилась доверенностью к промыслу. Мужественный голос графа: "Твои страдания кончились!" - отдавался в ее душе и противу воли наполнял ее тайною, деятельною верою в лучшее будущее.

После непродолжительного сельского обеда втроем граф принес к Мирославцевой небольшой пакет:

- Вот, - сказал он ей, - все мое достояние; его можно спрятать даже в рабочий ваш мешок. Отдавая его вам под сохранение, я совершенно свободен. Новый трактирщик вашей деревни оставил себе столько денег, чтоб не нуждаться; но и не более того, что можно с доверчивостию показать даже разбойникам. Теперь я отправляюсь с Антоном для осмотра окрестностей и к закату солнечному надеюсь воротиться, чтоб провести с вами последний вечер. Конечно, я уповаю приходить сюда и с новых квартир, но кто порукой за будущее? - благоразумней пользоваться тем, что в руках еще.

- Однако ж, - сказала София, - вы, верно, не оставите нас в неведении о себе: помнится, вы обещали это.

- Я и теперь повторяю, - отвечал граф, - что не пропущу ни одного случая, не только чтоб довести до вас какую-либо важную новость, но даже и для того, чтоб хотя взглянуть на мою любезную дочь-пустынницу.

- Дочь ваша, - сказала тронутая София, - не останется неблагодарною к тому вниманию, которым вы почтили ее. Она станет молиться богу, чтоб сохранил вашу жизнь, которая, как кажется, не будет в безопасности между этими варварами.

- Ну, пора, - прервала их Мирославцева, - лучше возвращайтесь скорее; вечер будет в нашей власти. - Обоянский заключил беседу свою дружеским поклоном и вышел.

Софья подошла к окну и еще смотрела, когда седой, но бодрый старец, в сопровождении вооруженного Антона и двух его собак, вышел за ворота.

XX

Если и представлялась возможность добраться до Антонова домика случайно, бродя по лесу или, вернее сказать, затерявшись в нем, но, по крайней мере, не с той стороны, на которой были ворота. Здесь, не далее как в двухстах шагах, грунт начинал уже оказываться рыхлым, а потом и совсем болотистым, и это наклонение поверхности простиралось более чем на двадцать верст в глубину леса; правда, что вправо, к парку села Семипалатского, была возвышенность и ближе, но зато болотная полоса к этой стороне спускалась гораздо наклоннее, так что стоячая зеленая вода издали уже виднелась между кустарниками и кочками, подошву сей пустыни застилающими. Выбраться из лесу по этому направлению или взойти в оный почиталось невозможным. Описываемая полоса, обходя вправо около села, под самой горой, на которой оно стояло, углублялась обратно в лес и, обогнув усадьбу Антонову, верстах в пяти позади огородов его, заканчивалась болотистою пропастью, бывшею родником ее; влево же, на протяжении к Смоленску, уходя в глубину пустыни, она спускала воду несколькими отдельными потоками в овраг, простирающийся до Днепра. На главном из сих потоков построена была та мельница, называемая семипалатскою, с хозяином которой познакомились уже читатели на совещании, в бане Синего Человека. Этот поток был теперь запружен, шлюзы опущены и завалены каменьем, а оттого вода во всем болотистом пространстве значительно поднялась, ибо потоков мелких, едва между камнями пробирающихся до оврага, для спуска воды со всего болота не могло быть достаточно.

Мудрено объяснить происхождение этой болотистой низменности; однако же вероподобно, что она не современна лесу, но гораздо позднее, от причины случайной, образовалась. Убеждением в этой мысли служило то, что из бездонного болота, упомянутого выше, справедливо почитаемого главнейшим родником всей затопляющей окрестность воды, начинался тот овраг, в который, в расстоянии нескольких верст от вершины, спускались потоки с влажного грунта. Овраг при начале своем сух: вероятно, что в течение времени дно его возвысилось от множества лесного хвороста, листьев и тому подобного; а чрез сие болотная вода, быв задержана, нашла себе другие истоки и мало-помалу затопила всю отлогую полосу этой дикой пустыни, пока наконец не пробралась к тому же оврагу в местах более низких.

По другую сторону сего оврага, то есть между возвышенностию, на которой стояло Антоново жилище, и глушью леса, простиравшегося по направлению к Смоленску, была такая же, верст на двадцать, топь, хотя не столь многоводная, но имевшая места весьма опасные, по рыхлости грунта называвшиеся у лесных жителей провалами. Хотя сия топь не была исследована Антоном с такою точностию, как первая, между Семипалатским и его жилищем, однако же он знал, что вода из нее в овраг не стекает, но теряется в обширности леса, может быть, просочив себе подземельные стоки к Днепру.

Итак, жилище Синего Человека было, так сказать, на острову, и Антон, старательным многих лет изысканием, удостоверен был, что на его острове есть только трои, по его выражению, ворота: двои со стороны Смоленска и одни, ближайшие, к Семипалатскому, кои охранял он величайшею тайною. Первые два прохода были в самой дремучей глуши леса так узки, что едва на одной лошади можно было провезти повозку, а последний, наиболее ему нужный для сообщения с Семипалатским, был брод, через который проезжал безопасно, даже с тяжелым возом провизии, на летней ярмарке, перед Петровым днем, обыкновенно каждый год на селе закупаемой. Через этот брод никто бы не осмелился пуститься наудачу; надобно было проезжать водой около ста сажен, и в таком месте, где малейшая ошибка в направлении стоила бы жизни. По одну сторону этой необыкновенной переправы был оный бездонный родник, дугообразно врезавшийся в дремучую пустыню леса своим черным зловещим стеклом, с клубящимися над ним вечными парами, - а с другой топкое болото, задернутое пловучими листами лапутника и дикой трефоли. Вероятно, эта узкая, твердая полоса земли была краем древнего провала, через который начала некогда перебираться вода в низменную часть леса.

Печальная, однообразная глушь простиралась по всему пространству, проходимому графом и его хозяином. Кудрявые сосны и пирамидальные ели молчаливо толпились на пути, ежеминутно застороняя одна другую, и, между тем как передние смело шли навстречу, другие, из-за них, суетливо мелькали с боков и, забегая назад, укрывались в глуши. Глубокая тишина прерывалась только треском хвороста под ногами путешествующих: изредка лишь резкий оклик какой-нибудь пустынной птицы оглашал мертвую окрестность.

Осмотрев брод и отделяющее со стороны села болото, Обоянский удостоверился, что положение жилища Синего Человека действительно недоступно отсюда.

- Я уверяю вас головой моей, - говорил ему Антон, - что со Смоленской стороны только в двух местах и можно было перебраться на мой остров, но теперь водою из малых протоков, выше семипалатской мельницы, затопило один довольно глубоко, а другой мы заносили хворостом, так что и следа нет; впрочем, у всех лесных ворот моей крепости стоят часовые, которые наблюдают за нашим спокойствием: мы теперь находимся вблизи одного из них. - При сих словах Антон вынул из кармана какой-то свисток и подал им сигнал. Не более как через полминуты протяжный, резкий звук, как бы из охотничьей трубы, послышался в правой стороне.

- Пойдемте на этот отзыв, - сказал Антон, - вы увидите мои распоряжения.

Они поворотили в кусты высокого можжевельника, и по данному еще сигналу труба изредка отзывалась до тех пор, пока наконец звуки раздались над самой головой.

- Все ли благополучно? - вскричал Синий Человек, подняв голову.

- Слава Богу! - отвечал сверху голос.

- Слезь на низ, - сказал Антон.

С сими словами зашумела вершина огромной сосны, под которой стоял граф, и человек в сером плаще, с висячей через плечо трубой, соскочил с дерева.

- Что тебе отсюда видно? - продолжал Антон.

- Видна усадьба, сударь, церковь, парк и половина села к господскому двору. Сегодни на селе дымилось двадцать труб, кроме господских. Пожаров вдали довольно; но у нас на селе бог еще милует; к переправе и близко никто не подходил, ни свой, ни чужой.

- Как же ты держишься там наверху? - спросил Обоянский.

- У меня сделана будка, сударь, какую обыкновенно делают охотники, выходя на медведя. Дерево удалось такое ветвистое и так сцепилось вершиной с другими, что будка моя уставилась крепко, и я могу даже прилечь на подмостки; а вот эта сосна, - прибавил он, ударив ладонью по дереву, за которое придерживался, так высока, что сажени на три выше всего леса, и я из будки долезаю до самой макушки. Весь лес как на ладони; как волнистое поле перед глазами, кажется, так и пошел бы ходить, от конца до конца.

Наказав караульному иметь неусыпную осторожность и обо всем, что усмотрит, подавать сигнал, Антон послал его опять на дерево.

- Теперь пойдемте домой, - сказал он Обоянскому, - кажется, начинает крапить дождь, слышите, какой шум пошел по лесу.

Действительно, крупные дождевые капли скоро стали пробиваться между чащею дерев, и однообразный гул, как бы от прилива ветра, возрастая мало-помалу, усилился до того, что графу надобно было вдвое громче говорить с Антоном, чтоб слышать один другого. Есть что-то красноречивое, что-то торжественное в лесном шуме: сердце безотчетно разумеет его. Его слушаешь как разговор земли с небом: кажется, так много заключается в сей важной гармонии... Кажется, сии великаны, сии неподвластные чада пустыни совершают свою молитву... Они немы для нас: они только с небом и беседуют.

Наступивший вечер распространил мрак по лесу. Антон столь твердо знал местоположение, что не боялся отбиться от дому; однако же все прибавлял шагу и товарища просил не отставать. Понимая умных собак своих, уже несколько раз замечал Антон, что они оказывают робость, из чего и заключил, что или преследует их сильный зверь, с которым в потемках нелегко бы поладить, или что должна быть скоро гроза. То и другое было убедительно, чтоб поспешить к дому.

- Мы зашли гораздо далее, нежели думали, - сказал он графу, - или, может быть, шли очень медленно; уже совсем ночь, а мы еще от дому не близко. Жаль, что моя Жучка захворала, без нее ночью ходить в лесу не люблю; она не боится никакого зверя, а эти обе молоды, даром что велики: когда с Жучкой, то ничего не трусят, а как одни, так и с оглядкой из-за них идешь.

Громкое "Ау!" оглушило путешественников при сих словах с подлесной стороны, как обыкновенно называл Антон пространство к Смоленску. Граф почти остановился от изумления, казалось, как бы на ухо крикнул кто-то. Антон перекрестился, но не оказал ни малейшего удивления.

- Скажи, пожалуйста, - начал граф, - что это такое? Зверь или птица?

Треск, раздавшийся сзади, довольно в близком расстоянии, помешал Антону отвечать; он остановился; ободрил собак криком и спустил на руку ружье. Умные животные бросились назад, не подавая голосу, и скоро воротились.

- Это не зверь был, - сказал Антон, - верно, какое-нибудь старое дерево отжило век свой и упало; так и с нами некогда будет. Пойдемте же, Борис Борисович, бог милостив, скоро и до дому дойдем: слышите, грунт стал под ногами тверже; здесь начинается горная часть острова, что примыкает к огородам. Вы, помнится, спросили меня давеча, зверь или птица крикнула "Ау!"?

- Да, - сказал Обоянский, - я никогда не слыхал такого резкого голоса, и столь похожего на человеческий.

- На это я не сумею отвечать, - продолжал Антон, - мне не случалось днем подкараулить этого крику; иногда и раздастся, да в такой дали, что не увидишь, кто крикнул, а ночью часто кричит, иногда над самым ухом. Сперва меня пугало это очень; признаюсь, что готов уже был и за нечистого духа почесть этого крикуна, да отец Филипп поспорил против того. "Бояться нечего, - сказал он, а ежели испугаешься, то сотвори крестное знамение, и только". Слава богу, с тех пор как рукой сняло: услышу, перекрещусь - и сердце не дрогнет.

Разговаривая таким образом о различных лесных с ним приключениях, в продолжение стольких лет пустынной жизни бывших, Антон обрадовал наконец своего сотоварища, сказав, что уже приближаются к огородам. Скоро раздался крик домашнего медведя, и вместе с сим блеснули огни в окнах уединенного жилища Антонова.

Усталые и промокшие путешественники отправились прямо на половину к хозяину, чтоб переменить платье; в минуту усердный Иван расстегнул дорожную котомку и начал наряжать своего господина; Синий Человек хлопотал в другом углу; и прежде, нежели граф успел переодеться, веселая Маша три раза прибегала торопить его пожаловать к чаю, на другую половину.

Комната Мирославцевых была ясно освещена; пылающий камин нагрел воздух; вблизи его приготовлены были креслы для усталого старца, а посреди комнаты собран чай, который наливать готовилась София.

- Мы начинали опасаться уже за вас, - сказала мать навстречу входящему гостю, - такой темный и ненастный вечер застал вас в диком, непроходимом лесу.

- Этот вечер, сударыня, - отвечал Обоянский голосом торжественным, потирая в теплом воздухе охолодевшие от стужи руки, - этот вечер мне будет памятен надолго: он успокоил меня насчет положения здешнего места. Я действительно нашел его в высочайшей степени безопасным. Теперь оставлю вас несравненно с большим для себя спокойствием и совершенно узнал дорогу к вам: кажется, и ночью не ошибусь; я заметил очень хорошо место, на котором поставлен передовой караул ваш; а оттуда невидимки-часовые доведут меня сюда и ощупью.

Между тем как мать, усадив графа, слушала рассказы его об острове Антона, дочь, придвинув к камину свой рабочий столик, поставила на него стакан чаю, скорее нежели граф успел опомниться.

- Между нами не должно быть церемоний, - смеючись сказала она вставшему с поклоном старцу, - можно ли быть так внимательну к услугам своей дочери. Прошу вас не мешать моим хозяйственным распоряжениям: не замечайте их.

Длинная фигура Антона, отворившая дверь с поклоном в пояс, обратила на себя внимание дам.

- А! Мой Синий рыцарь, - воскликнула Софья, - ты сегодня будешь пить у меня чай; поди сюда к столу.

Шумно и весело распространялся граф насчет безопасности лесного жилища. Чувство самодовольствия блестело на худощавом лицо Антона; Мирославцева слушала внимательно велеречивые его доводы о невозможности неприятелям отыскать их в такой глуши и ласково улыбалась своему верному служителю, которого любила всегда и который в столь непредвиденной беде, как французское нашествие, доказал всю меру своей привязанности к ее дому и тем внушил к себе новое чувство - уважение.

Софья не принимала участия в беседе; едва заметив, что разговор оживился занимательностию рассказов графа и суждениями Антона, она перестала принуждать себя, ибо не опасалась уже быть преследуема вниманием. Глаза ее потеряли ту напряженную выразительность, которую она вынуждала: в них погасло всякое участие к окружающему. Бессмысленно обращались они с предмета на предмет; заметно было, что скорбная душа ее тоскует и рвется в уединение; изредка сильные, деятельные мысли пробегали по младому ее челу и загорались в глазах, но явление исчезало, как исчезают на воде следы вихря, откуда-то и куда-то промчавшегося. Безжизненное спокойствие улегалось опять.

При всем том, что разговор был довольно занимателен, беспокойство Софии не укрылось от Обоянского. Он стал рассеян, неохотно вдавался в новые суждения, и мало-помалу беседа умолкла. Софья заметила это не прежде, как Антон понес две свечи в ее комнату.

- Что это? - спросила она.

- Позволь мне, - отвечала мать, - окончить в твоей спальне начатое письмо, которое завтра же должно отослать, а ты займи нашего друга; вспомни, что он завтра оставляет нас. - С сими словами она вышла из комнаты.

- Да, сударыня, - сказал граф, которого лицо в минуту оживилось, - завтра я надеюсь посетить ваш Семипалатский дом: не имеете ли что приказать мне.

- Я чувствую к вам такую доверенность, - отвечала Софья, заметно смешавшись, - что хотела бы многое сказать вам.

- Вы не обманетесь во мне, мой юный, прекрасный друг; поручите мне все: на вашем сердце есть многое... поручите мне все!

Софья сметалась еще более; румянец покрыл ее щеки; она хотела что-то отвечать и не находила слов.

- Позвольте же мне самому предупредить вас, - сказал Обоянский, - я сам буду отдавать себе ваши поручения.

- Говорите, - сказала Софья вполголоса, устремив глаза в землю, - я буду слушать вас.

- Человек, который жил и мыслил, - начал граф, - человек, который глазами наблюдателя глядел на жизнь, дожив до старости, разгадал уже многое. Многое представляется уже ему без оболочки: не тем, чем кажется, но чем действительно есть. После этого взгляните на седую мою голову и скажите: мог ли я не проникнуть вашего сердца?

Софья, не подымая глаз, рассеянно гладила ручку кресел, на которой лежал у ней локоть.

- Вы мне не отвечаете?

- Продолжайте, - сказала она, оставаясь в том же положении... лицо ее пылало.

- Да, я угадал ваше сердце. Я обещаю вам употребить все, что во власти состоит человека, чтоб успокоить вас; и не изменю вашей тайне... Положитесь в этом на друга, вас полюбившего, как родную дочь свою.

- Нет, - сказала Софья, подняв на него глаза, наполненные слез, и протянув к нему руку, - нет, я не могу не доверить себя вам, мой добрый друг. Вы так много умели внушить к себе почтения и дружества, так много были внимательны ко мне, что неблагодарно было бы таить от вас состояние моей души... Да!.. Вы меня поняли!.. Этого ответа для вас довольно. Я поручаю вам судьбу моей жизни, уже обреченной на скорби, и умоляю вас отвести сей новый удар, если это будет возможно!

Обоянский был тронут до глубины души. Слезы блеснули и на его глазах.

- Благодарю вас, - сказал он голосом торжественным, - за этот знак вашего дружества... Я не забуду его до гроба. Но - откровенность должна быть полная.

- Да! - отвечала София. - Слушайте: этот благородный, полный достоинств человек просил руки моей... На небе бог и на земле дружба знают, что я люблю его... Однако же я должна была отказать ему. Тайна, и не моя, мне случайно открытая, положила вечную преграду нашему союзу... ни он, и никто, или почти никто, не знают ее; но я дала ему руку на союз дружбы до гроба и право дружества освящает участие, мною принимаемое в нем. Вот мои к нему отношения... Вот все, что я желала сказать вам.

Софья замолчала; граф сидел задумчиво, старое чело его покрылось морщинами, глаза сделались мрачны. Он заметно усиливался преодолеть себя.

- Бог, - сказал он наконец, - один только бог непременен - предположения смертных обманчивы; их истины суть истины относительные: передвиньте светильник, и все тени переменятся.

- Нет, - прервала его София, - истины, предлагаемые нам честию, не могут быть относительными. Можно пренебречь ими, но для сего должно прежде пренебречь себя.

Граф встал, дух его, казалось, был взволнован; он прошел несколько раз по комнате взад и вперед и остановился пред Софьей.

- Причина, заставляющая вас так действовать, - сказал он, - должна быть благородна... но страшитесь упорствовать в мысли, что бог не властен в будущем: вы этим посягали бы на права его... Скажите мне искренно, до какой степени торжественности простирается обет ваш не принадлежать Богуславу?

- Не разрушайте моего спокойствия, - отвечала Софья, - мое сердце привыкает уже к мысли, что сделанное невозвратно... но сердце слабо! Оно готово присвоить себе и малейшую надежду, которую столь тяжело после исторгать. Я сказала вам, что дело чести противиться союзу моему с Богуславом; я отказала ему и дала слово отцу его, что не буду женой его сына.

- Это еще ничего, - проворчал рассеянно Обоянский, Софья почти не слыхала сказанного.

Обоюдное молчание продолжалось несколько минут. Граф ходил из угла в угол; Софья сидела задумчиво, опустив глаза.

- Заклинаю вас именем всемогущего бога, - сказал Обоянский, голосом встревоженным и сильным, - не произносить клятвы, которая могла бы вас вечно разлучить с человеком любимым. Предоставьте все будущему; будьте тверды в деле чести - это свойство благородной души, но не клянитесь.

- Я не клялась, - отвечала Софья, - но я готова бы дать клятву, чтоб успокоить сердце.

- Я прокляну себя в глазах ваших, - загремел вспыхнувший старец, - если вы не обещаете мне теперь же не делать этого... Отвечайте мне!

Софья изумилась. Она подняла на него глаза свои и его встревоженный вид испугал ее.

- Нет, - поспешно сказала она, - успокойтесь: я даю вам слово не произносить этой клятвы... Друг мой, как ваше участие меня трогает. Как я счастлива в эту минуту: позвольте мне обнять вас. - Она встала. Обоянский заключил ее в объятия; слезы катились по его лицу.

- Дочь моя, - восклицал он, - милая дочь моя, ужелв небо без милости к лучшему созданию своему. - Софья плакала на груди старца; давно уже не было облегчено так ее сердце, никогда еще голос дружества так убедительно не трогал ее и таким сладким утешением не наполнялась душа.

- Ну! Кончено теперь, - сказал Обоянский, - мы заключили союз на вечную дружбу. Доверьтесь мне. Каждое мое посещение принесет вам весть о вашем друге, и, надеюсь на бога, радостную.

Софья улыбнулась сомнительно и со вздохом пожала ему руку.

- Молитесь, - сказал граф, - молитва сердца невинного доходит до неба.

Приход матери окончил дружескую беседу; ее глаза были, казалось, заплаканы так же, как и у дочери, - она не могла не слышать разговора или, по крайней мере, не знать о предмете его. Тихая задумчивость видна была во всех чертах ее, еще прекрасного, лица; она подала руку Обоянскому и с чувством благодарила его за счастливые минуты, которыми обязана знакомству с ним. Вечер продолжался далеко за полночь, и когда Обоянский, простясь с друзьями, возвратился в свою комнату, то уже начинало светать.

XXI

Село Семипалатское, примыкая надворными крестьянскими постройками к опушке леса и отделяясь от оного болотистою низменностию, возвышается на гористой поверхности к северо-востоку и занимает узкий и длинный хребет между болотом и пространною долиною, за которой уже простираются поля и сонные покосы поселян. От дому Мирославцевых, замыкающего западный край села, начинается улица, идущая вдоль оного к востоку, по направлению горной возвышенности. Около двухсот дворов тесною, дружественною семьею, по старому обычаю построенных, живописно выказывались с малой Дорогобужской дороги длинною зубчатою полосою, снизу, по косогору, опушенною зеленеющими кустарниками, а сзади обойденною неприступной пустыней леса, гордо возвышающегося издали над остроконечными кровлями домов.

При спуске в долину, вдоль горного хребта, пробегает довольно глубокий ручей, отделяющий поля от огородов; а вправо, за лугами, синеет лесистая даль, простирающаяся к Дорогобужу и влево от сего города. Семипалатское, принадлежа в настоящее время многим хозяевам, большею частию мелкопоместным, хотя не было уже в таком цветущем состоянии, как под владением Мирославцева, однако ж, по местному положению, не могло быть разорено: крестьяне были богаты доброю землею, щедро наделявшею их хорошими урожаями хлеба и прекрасным сеном; у них было изобилие в лесе, избыток в дровах и все угодья, для счастливого деревенского житья потребные.

Ужасная весть, что французы пируют уже в наших границах, и вслед за сим показавшаяся на всех дорогах наша отступающая армия выгнали мирные семьи поселян из их дымных, но счастливых жилищ. Простому сердцу не понятна новая, филантропическая логика войны: враг царя, человек, несущий смерть нашим детям, наполняющим ряды защитников оскорбляемой родины, по прямому понятию кажется злодеем, которому доверять безрассудно. Русские кинулись в глушь своих необъятных лесов и произнесли клятву безусловной, безыскусственной, сродной природе человеческой вражды... грозную клятву, грозно исполненную. Под кровлей их недосягаемых убежищ вспыхнули кровавые алтари народной Немезиды, и безобразными жертвами ее осквернилась святая земля русская.

Французский отряд, занявший Семипалатское, не нашел там ни одного живого существа; свежие следы побега хозяев видны были в каждой оставленной ими хижине; зрелище новое, достойное просвещенных варваров-гостей и дикарей-патриотов, их угощающих, представилось глазам. Еще не успели простыть печи, накормившие последним обедом, еще на пороге мокрый, широкий след крестьянской обуви не совсем высох - но все было пусто; кое-где валялась забытая или беспокоившая тягостию домашняя утварь, кое-где висела колыбель, из которой успели выхватить только младенца; по столам и лавкам расхаживало, изумленное тишиною хижин, усатое войско тараканов, смирных крестьянских постояльцев; отворенные настежь и двери и ворота, и пустота хижин - все соединилось вместе порадовать пришельцов просторными квартирами и привольем стоянки.

С проклятиями и угрозами, неслыханными в благочестивом быту поселян и никем из них не услышанными, французы кинулись осматривать новые свои жилища и едва к вечеру уже удостоверились, что должны довольствоваться собственным провиантом, не надеясь на хозяйскую хлеб-соль. Ночь прошла спокойно, ибо крестьянам не до того было еще, чтоб осмелиться тревожить постояльцев; каждый семьянин почитал себя счастливым, что успел выбраться из оставленного на произвол врагов селения, и единственно тем был занят, чтоб устроить себе убежище, до которого бы не добрались они.

В доме Мирославцевых остановился начальник отряда - майор барон Беценваль, заслуженный ветеран, который тотчас распорядился к доставлению команде своей продовольствия и учредил порядок в селе: в каменном пустом доме поместились четыре офицера, принадлежавшие к отряду.

На четвертый день, с восходом солнца, показался тянущийся по дороге от Смоленска обоз, везущий раненых, коих назначено было поместить в селе Семипалатском; сопровождающую их команду уланов встретившие на дороге квартирьеры своротили влево, через проселок; для них занята была маленькая деревушка, верстах в пяти от села, на опушке леса, выше по ручью лежащая.

Раненые приняты были в устроенный уже наскоро, в нескольких крестьянских домах, лазарет; строгий майор под личным своим надзором разместил и больных и чиновников и ввечеру отдал приказ, коим воспрещалось команде отлучаться от своих мест и возлагалась на честь офицеров неприкосновенность имущества крестьянского и помещичьего и целость жилищ. Прошли две недели, и старый воин вполне доволен был порядком своего отряда.

Барон Беценваль был человек высокого росту и крепкого сложения; в черных, низко обстриженных волосах его белелись седины; большие живые глаза его выражали силу души, пламенной и благородной; лицо его, сожженное испанским солнцем, на котором он пекся несколько сряду лет, было какого-то оливкового цвета; суровые, но спокойные черты его означали человека мужественного и опытного; по всеобщему признанию, он был отменно добр, но замечено, что почти никогда не улыбался; два офицера, неразлучно с ним видимые, были товарищи его десятилетней кочующей жизни и искренние его друзья; с прочими чиновниками он был холоден и важен, но наблюдал величайшую вежливость, даже отдавая им приказания, относящиеся до службы.

Комнаты, занятые им для себя в доме Мирославцевых, были: спальня и кабинет Софьи; в последнем он нашел много книг, оставленных на волю завоевателей. В свободное от службы время он читал их, а по вечерам, усевшись втроем с друзьями своими, составлял каталог, который наконец и был окончен на восьмой день с прибытия. Заглавия русских книг они не могли разбирать, а потому наклеивали на каждой из них сзади ярлычок и написывали тот нумер, под которым по каталогу находились.

- Моя честь, - говорил барон друзьям своим, - требует, чтоб здесь все было цело и в порядке.

С какой заботливостью наблюдал он за чистотой в новой своей библиотеке и как часто ссорился с товарищами, если кто из них загнет лист читаемой книги или, перевернув, положит ее на стол.

- Беспорядок, - ворчал он, с видом величайшего негодования пощипывая свои длинные усы, что служило обыкновенною приметою его досады. - Невежество, грубость, посягание на чужую собственность... Не довольно ли того, что мы читаем книги без согласия хозяев, должны ли еще портить их! Такого рода стоянка для нас не новость - Испания так же часто угощала нас в пустых домах, но имя майора Беценваля не осталось в списке разбойников.

Ссоры оканчивались не иначе как торжественным сознанием виновного и уверением, что впредь будет осторожнее. Молодежь называла Беценваля мелочным за его такие и подобные тому выходки, но он ни для кого не изменял своим правилам.

- Лучше быть мелочным, нежели безмасштабным, - сказал он друзьям, в веселую минуту над ним подшутившим, - военное право и без того не совсем добросовестно: зачем же еще злоупотреблять и им.

Люди, близкие к Беценвалю, знали, что в характере его не было такой изысканной точности, но что это было принято им, навсегда единожды, политическою мерою; сделавшись известным за начальника взыскательного до мелочи во всяком деле, касающемся чести, он поставил себя на такую ногу, что ему почти не приходилось разбирать своевольств подчиненных. Его прямодушие и вежливость, его испытанное мужество и отличная храбрость в деле, сделавшие имя его известным в армии, и многие раны, вынесенные им и из Германии и из Испании, поставили его выше мелочных претензий щекотливой молодежи, и каждое приказание его почиталось законом.

Известия, ежедневно получаемые Беценвалем, не были благоприятны, ибо не обещали ни малейшего доброжелательства со стороны жителей. Часто пропадали без вести посылаемые с приказаниями люди, часто по ночам загоралось в пустых домах и в задних крестьянских постройках, куда и с огнем никогда никто не ходил. Майор выслушивал донесения об этом с обыкновенным своим присутствием духа и хладнокровием; подтверждал приказания строже смотреть, ловить зажигателей и т.п.

- Для вас это не новое, - говорил он. - Вспомните Испанию: помните ли, как на высотах, близ Барцелоны, в померанцевой роще нашли мы четырех наших гренадеров, повешенных в полном вооружении... Война народная везде одинакова, и я уверился, что жестокими примерами наказания не остановить бедствий, но рискуем умножить их вдесятеро. Надобно бы передать жителям, что здесь есть русские раненые, что, поджигая нас, они могут сжечь своих; но не нахожу средства это исполнить, пока не попадется нам кто-нибудь в руки; я сам привел бы его в лазарет и удостоверил, что не лгу.

Между тем благоприятные вести из армии, по политике Наполеона всегда преувеличенные, доходили исправно до Семипалатского. Граф Линьяр, адъютант генерала, командовавшего в Смоленске, находил возможность удовлетворять любопытству приятеля своего, Беценваля, доставляя ему экземпляр каждого бюллетеня, в Смоленске получаемого.

- Я этим печатным радостям худо верю, - говорил майор, - но они веселят солдат и, следовательно, нужны.

24 августа, около обеда, сидели в кабинете Софии, обращенном в спальню майора Беценваля, которого тут не было, два его друга: они, казалось, не расположены были к разговору; несколько отрывистых слов начинали и пресекали их беседу.

- Знаешь ли что, мой красавец, де Летр, - сказал наконец капитан Лебрюн, плотный, небольшого роста офицер, своему товарищу, стройному, прекрасному мужчине, задумчиво сидевшему подле его, на диване, - я рад за тебя, что мы живем в таком уединении: это сбережет твое сердце; я не помню области, не помню десятидневной стоянки, где б ты не влюбился в какую-нибудь прекрасную неприятельницу. Не правда ль? За недостатком, я думаю, ты мечтаешь теперь о этих двух именах, которые замечал на подписи книг; что из этих Annette и Sophie ты создал уже два идеальные существа, которые очень милы и соприсутствуют тебе... Что же ты молчишь? Смотри, душа моя, не обманись; может быть, это не что иное, как маменька с дочкой; может быть, что и того хуже, это две сестры, старухи...

- Не может быть, - перебил рассеянно другой, - я уверен, что Софья молоденькая девушка, очень миленькая, а другая... Но до другой мне и дела нет, она гораздо старее... Вот видишь, мой милый, как я тебя опытнее, даром что моложе. Открыть ли тебе секрет, как в этом удостовериться? Это очень просто, а ты не сумеешь. Отбери несколько книг с той и другой подписью, всмотрись, и цвет чернил тебя уведомит, что одна писала гораздо прежде другой, то есть, без обиды первой, она по крайней мере десятью годами старее последней.

- Только-то?

- Чего же более? Стало быть, София моложе; а что она мила, умна, в этом уверяет выбор книг... Но мне лень, Лебрюн, замолчи, пожалуйста!

Капитан действительно замолчал; он набил трубку, прошелся раза два по комнате и остановился перед де Летром.

- Я раз только, - начал он, - или, лучше сказать, раз еще только в жизни был влюблен, в Испании, - одна прекрасная, любезная девушка вскружила мне голову, я открылся ей в любви, через ее дядю, у которого старый замок мы накануне только взяли приступом. Красавица велела мне отвечать, тем же путем, что мое открытие в любви принимает за дерзость, которую однако же прощает мне, потому что заметила с первого взгляда, что я не более кто, как солдат.

- Как мила! - проворчал де Летр.

- Смейся, душа моя, - продолжал капитан, - но я и теперь еще вспоминаю эту девушку только по большим праздникам.

- Поздравляю тебя!

- Не с чем, душа моя; это все ведь существенность, а не твоя мечта. Кстати, де Летр: я думаю, что русская девушка должна быть хороша; холодный климат долее сберегает красоту.

- Ты говоришь о красоте как о солдатской амуниции: предпочитаешь всему прочность.

Капитан захохотал и отошел прочь.

- Нет, - сказал он, - я вижу, что с тобой сегодни не разболтаешься; я помню одну бессонную ночь в Мадриде, тогда еще только начинался твой сплин...

Раздавшаяся близ дверей походка майора перебила речь; он вошел торопливо в комнату, не обратив внимания к посетителям, бросил на окно фуражку, расстегнул сюртук и стал ходить взад и вперед большими шагами.

- Что ты, Беценваль, - начал капитан, - ты как будто не рад, что нас увидел.

- Ни рад, ни нет, - отвечал майор, продолжая ходить и потирая себе обеими руками лоб, - мне грустно, я сидел у раненого русского полковника; он худ, очень худ!

- Я его вчера видел, - сказал де Летр, встав с места и подойдя к майору, около полудня он пришел в память и очень страдал.

- Теперь он тоже в памяти; он задавал мне вопросы, на которые так печально отвечать умирающему неприятелю. Я доволен только одним, что обрадовал его известием о прибытии к русской армии генерала Кутузова. С сердечным умилением он взглянул на небо и набожно перекрестился. "Я служил у Кутузова, - сказал он, - я его знаю и люблю его... Слава богу..." - Сказав сие, Беценваль круто поворотился и начал опять ходить; казалось, на больших черных глазах его блеснули слезы.

- Ты расчувствовался, душа моя, - вскричал ле Брюн, - постой, я тебя развеселю.

Он схватил стоявшую на полу в углу комнаты бутылку вина, налил стакан и, подойдя к барону, сказал:

- Выпьем, друг, за здоровье капралика и его непобедимых солдат.

- Пей хоть за черта, - отвечал майор с досадою. - Послушай, ле Брюн, продолжал он, - ты знаешь, за что я тебя люблю, - за твое неподражаемое хладнокровие в схватке; но у тебя нет сердца. Пей сейчас за здоровье русских раненых или ты не друг мне.

- За здоровье русских раненых! - вскричал добродушный ле Брюн, тронутый упреком и огорчением старого своего приятеля, и выпил до дна налитый стакан.

- Ну, мы помирились, - сказал барон, заключив его в своих мужественных объятиях, - осушим же всю бутылку за здоровье их.

- Прекрасно! - вскричал поручик де Летр, обнимая Беценваля, - прекрасно, друг мой!

- Примите же оба мое предложение: выпить этот тост у кровати русского полковника.

- Благородное предложение, - отвечал барон, - и я принимаю его, но мы можем обеспокоить больного; отложим это до первого удобного случая или, по крайней мере, спросим позволения у доктора.

Едва кончил майор сии слова, как в отворяющуюся дверь показалась чья-то седая голова, и в сопровождении дежурного по команде офицера граф Обоянский вошел в комнату.

XXII

Утро 24 августа встретили жители пустынного дома уже без Обоянского. В 11 часов возвратился проводивший гостей своих Антон и принес Мирославцевым прощальный поклон от их нового друга и обещание, еще раз повторенное, что, при первой возможности, он навестит их. День разлуки с добрым и просвещенным старцем прошел у пустынниц печально. Искренность и любезность характера Обоянского и участие, постоянно принимаемое в их положении, сроднило его, так сказать, с их душою. Софья полюбила его как отца; сердце ее охотно овладело мыслию, что само небо послало мудрого старца к ее успокоению. Излив пред ним душу с детской доверенностию, она чувствовала себя как бы облегченною; заповеданная им вера в будущее наполняла ее каким-то тайным упованием, которого рассудок оспорить был не в силах. Все, казалось, соединилось к тому, чтоб питать в ней некоторого рода суеверное почтение к загадочному гостю, в краткий, едва двухнедельный срок так привязавшему к себе все его окружающее; его чудный приход в их необитаемую глушь; опасность, которой подвергался он на каждом шагу и которую, однако же, столь счастливо миновал; ее собственное сходство с его дочерью, наконец, таинственность в отношении к цели его странствования и его столь необыкновенная купцу образованность, - все это вместе представляло ей графа каким-то неизъяснимым существом, достойным быть орудием промысла к совершению непостижимых судеб его.

Три долгие дни протекли для Софии печально, между страхом и упованием. Сердце ее сильно билось при одной мысли, что она скоро узнает о Богуславе, и хотя часто мучительный ужас пробегал смертным холодом в груди ее, но она, тем не менее, желала узнать ее ожидающее: ожидание несчастия едва ли не томительнее самого несчастия.

За огородом Синего Человека возвышалась отдельная сосновая роща, занимавшая небольшой холм; с самых первых лет переселения он полюбил это место, и не проходило лета, чтоб не праздновал тут с семьей своей троицына и духова дня. На этом холме открыты им были следы прежних жилищ; вал, еще не совсем сравнявшийся с землей, обходил северную сторону возвышенности, а на южной случайно открыт был погреб, довольно пространный, с кирпичным сводом; жена пустынника доказывала, что в такой глуши не могло быть селения, и утверждала, что это, без сомнения, развалины и пепелище какого-нибудь разбойничьего гнезда; но супруг никак не убеждался в том. "Здесь было жилище мирного семьянина, - говорил он, - посмотри, какое множество растет дикой лебеды и полыни: не явная ли примета, что здесь были некогда огороды, возделанные рукою человеческою, - а разбойники не заводят хозяйства: терпеливое трудолюбие есть примета человека добродетельного, а не злодея". Спор между мужем и женой прекратился об этом уже давно, и последние троицыны и духовы дни Антон с удовольствием замечал, что его веселая хозяйка охотно приготовляла на холму, с помощию детей, беседку из зеленых березок и приветливо угощала в ней своего доброго, но угрюмого сожителя.

Софья полюбила этот холм; здесь была дерновая скамья, единственная во всем лесу. Антон обставил ее кругом березками и елочками и защитил от солнца; часто мать и дочь угощаемы были тут завтраком или чаем, и еще чаще София уходила сюда одна; здесь набожно молилась она за спасение Отечества, за сохранение своих друзей, за того, чье имя не произносил и в молитвах язык ее, но благоговеющее сердце столь пламенно поручало защите небесной.

На четвертый день по удалении Обоянского зловещие приметы сильного душевного расстройства опечалили за Софию друзей ее. Ее уныние обратилось в мрачность, глаза подернулись туманом; она избегала встретиться с кем-либо взорами; если ж нечаянно это случалось, то с негодованием опускала голову, и румянец досады озарял мгновенно ее чело. Ответы ее были отрывисты, она не сознавалась, что чувствует себя расстроенною, не хотела никаких пособий, не слушала никаких ответов.

- Я совершенно здорова, - был ее один ответ.

Назавтра она осталась в постели гораздо долее обыкновенного; около 12-го часа мать вошла к ней в комнату и застала ее еще не вставшею. Софья извинялась болезнию головы и дурным сном.

- Ты больна, друг мой, - сказала Мирославцева, - и не хочешь быть со мной откровенной. Милая Софья, - продолжала она с сильным волнением, - я прощаю тебе от всей души то мучение, которое чувствую за тебя, но не хочу скрыть, что оно нестерпимо.

Неожиданность слов сих поразила Софию: с неизъяснимым страданием в глазах и на челе, испуганная, бледная как мрамор, она бросилась с кровати и обняла рыдающую мать свою; она умоляла ее простить ей нанесенную скорбь, клялась, что не имеет от нее никакой тайны...

- Вы знаете мое сердце, - присовокупила она, - что же вы еще знать хотите?

Яркий румянец загорелся на щеках ее при этом тягостном сознании; она скрыла вспыхнувшее лицо свое на груди матери; колена ее задрожали.

- Пощади меня, Софья, - сказала Мирославцева.

- Друг мой, мой единственный друг, моя благодетельница, - воскликнула дочь, упав к ее ногам, - молитесь за меня!

Прекрасные глаза ее одушевились чувством; на коленях, с поднятыми к небу взорами, с распростертыми объятиями, в легком ночном полупокрове, обвивающем воздушный стан ее, она казалась ангелом, слетевшим с неба в обитель смертного, им любимого, и разделяющего с ним земные муки его.

Следствия этой сцены были спасительны: слезы облегчили Софию; она встала успокоенною и обещала тотчас же одеться и прийти к завтраку в березовую беседку, где усердный Антон давно ожидал прибытия госпож.

Из числа страданий, доставшихся в земной удел бедному человечеству, едва ли не тягостнее всех - душевные болезни. Раздражая воображение, ускоряя, так сказать, ход жизни противу естественных законов его, они подавляют сердце тягостию собственного существования, обращенного в муку; холод смерти пробегает по сжатым судорожно нервам; кажется, ничтожество уже душит грудь в своих тяжких объятиях; напрасно требует помощи исступленный страдалец: природа, неистощимая пособиями, отвергает его от своего материнского лона болезни душевные принадлежат другому миру, ей неподвластному.

Здесь-то, и только здесь, совершается чудо, великой тайне природы нашей изменяющее... К одру отверженного землею мученика предстает светлый сын Неба, божественное дружество, больное его страданием, плачущее слезами его скорби; магический голос доходит прямо до сердца, и бренная природа повинуется бессмертному духу; теплая жизнь согревает оледеневшие члены страдальца; слезами и вздохами отходит подавленная грудь его, и он снова улыбается, глядя на ту землю, на которой обречен докончить естественный удел свой.

Веселый шум на дворе и беганье взад и вперед удивили Софию при самом выходе ее на крыльцо уединенного своего жилища, и вместе с этим запыхавшийся Антон прибежал звать ее в беседку.

- Там наш гость, - сказал он ей, - он принес нам известие о великой победе, которую одержал Кутузов под Можайском.

Обрадованная София едва сделала несколько шагов, как увидела поспешающих навстречу к ней мать свою и графа.

- Имею честь поздравить вас, сударыня, - воскликнул сей последний, - с славным делом и вместе принес матушке вашей и вам приветствие от раненого полковника Богуслава; он, слава богу, поправляется.

Кто любил, кто страдал этой болезнию, тот может представить, как должны были подействовать на сердце Софии немногие слова сии. Она обняла старца, крупные, но радостные слезы катились по ее лицу; набожное благоговение, любовь и благодарность сияли во взорах ее.

- Обнимите меня, друг мой, вестник нашей радости, - сказала она Обоянскому, - да благословит вас бог! Сегоднишний праздник будет всем нам светел: я сегодни еще вздохнула за царя и молилась, чтоб бог порадовал его для дня его ангела... Мое желание исполнилось!

Показавшийся навстречу друзьям почтенный старец, набожный отец Филипп, в сопровождении причта и людей, составляющих двор владетельницы непроходимого леса, прервал разговор их. В виду березовой беседки, где приготовлен был завтрак и за минуту еще печальная мать плакала за дочь свою, раздались торжественные гимны благодарственного молебствия подателю победы, сильному богу русскому, поборнику правды. Умилительно было зрелище благоговения молящихся! Какая веселость сияла на всех лицах, недавно столь унылых; благочестивый священник едва мог произносить обычные молитвы голосом, изменяющимся от радостного рыдания и от избытка чувств. Никогда торжественное: Тебе Бога хвалим - не могло быть трогательнее! То дружным хором возглашали все до одного; то, за слезами, некоторые умолкали, а другие разноголосили и едва попадали после на лад; только приятный и восторженный напев отца Филиппа - как бы управлявший всем хором, - огромный бас графа и еще огромнейший голос Антона не изменялись; слезы лились по лицам их, но возгласы лишь делались оттого торжественнейшими, как бы вызывая внимающее молитвам сим Небо вооружиться всесильными громами своими для поражения врагов отечества.

Пение окончено; божественный крест поднят для испрошения над ним многолетия царю и благословения оружию его. При совершении сего набожного обряда силы духа изменили почтенному священнослужителю; едва произнес он несколько слов, как голос его умолк вопреки ему, слезы захватили дыхание, он упал на колени, поднял к небу крест и долго оставался в сем трогательном положении, прежде чем окончил обычный возглас, и восторженное многолетие огласило немую, чудом спасаемую пустыню.

По совершении молебствия зеленая березовая беседка огласилась мирным благословением отца Филиппа и веселыми голосами друзей; Антон распорядился здесь уже не с завтраком, но с обедом; мужественные, важные черты его лица были одушевлены радостною торжественностию; в виду палатки, под навесом кудрявых берез, угощались обедом же все жители его оживленной дачи, и толстый мельник из Семипалатского хозяйничал за их дружественной трапезой; он был для собеседников своих почти столько же занимателен, как и граф, ибо, встретив его в лесу, недалеко от озера, сопровождал до самого жилища Антонова и дорогой узнал о сражении все подробности, которые вынес Обоянский из Семипалатской усадьбы.

С патриотическими прикрасами он пересказал своим слушателям о жарком деле, на котором Михайло Ларионович, по его словам, отрекомендовал себя Бонапарту.

- Воля ваша, - сказал он старому управляющему, Марку Козмичу, осанистому, длиннобородому соседу своему, наливая ему пива в оловянную кружку, - воля ваша, Козмич, а слава богу, бояться нечего. Вот как услышал я от Бориса Борисовича об этой радости, то весь страх как рукою сняло; то есть, я готов завтра же идти на мельницу и пустить ее в ход, хоть и молоть нечего.

- Кто не порадуется такой вести, - отвечал Марко, взглянув на небо и сотворив крестное знамение, - у кого не запрыгает ретивое за православную веру и батюшку государя, да дело не в том: как до Бориса-то Борисовича дошла эта весть, али уж сами враги почувствовали страх божий и провозглашают нашу победу над собой?

- Как бы не так, Козмич, - сказал мельник, кивнув лукаво головой, ведомо, что они превозносят своих; ваших-де пало пятьдесят тысяч, а наших десять тысяч; ваше-де разбиты и побеждены; но Борис Борисович человек умный, он как раз смекнул делом и добился, что поле-то сражения осталось за нами, а французы убежали. Хороши же победители! Нет, господа, - воскликнул он, возвысив голос, - у батюшки Михаила Лариоиовича есть крест на вороту, он постоит за святую Русь, тут нечистая сила не поможет.

Самодовольствие отразилось в глазах и на лице доброго мельника по возглашении сей благоразумной речи, и одобрение целой дворни было наградою за чистый национальный порыв его к похвале главнокомандующего. Все наперерыв старались сказать ему что-нибудь лестное и замысловатое, и во все продолжение обеда не умолкали громкие восклицания брадатых патриотов, веселый говор жен их и резвой молодежи, цвет семипалатской дворни составляющей.

Граф Обоянский в продолжение обеда рассказывал своим любезным хозяйкам, что между неприятелями, занявшими квартиры в село Семипалатском, он нашел большой порядок; что по избам, которые ближе к господскому дому, расположены раненые, за которыми отличный имеется присмотр; что всем отрядом, для прикрытия лазарета находящимся, командует строгий, благоразумный и опытный офицер, который обещал ему постоянное покровительство, и что, наконец, открытая им гостиница, в доме священника, посещается офицерами, весьма снисходительно и ласково с ним обходящимися, чрез которых и дошло к нему известие о бывшей великой битве, близ села Бородина, в окрестностях Можайска. Граф не утаил того, что, по слухам, наша армия, хотя и удержавшая за собой место сражения, впоследствии отступила и что, следовательно, движение неприятеля продолжается к Москве; но, присовокупил он, из речей, переходящих с языка на язык, заметно, что французский император озадачен данным ему сражением.

На вопрос Мирославцевой: как он получил доступ к раненым? - Обоянский отвечал, что майор ему дозволил видеть своих соотечественников, с тем однако же, чтоб непременно при этом находился один из офицеров его.

- Наших тяжело раненных немного, - сказал граф, - есть надежда, что они все поправятся, по крайней мере, из числа тех, которых мне удалось поныне видеть. Позвольте мне при этом случае, - продолжал он, - разделить с вами и собственную радость мою: сверх всякого чаяния, в такую тяжкую годину бог послал мне возможность не оставаться в бездействии и по собственным делам моим. Я вовсе неожиданно встретил в числе маркитантов, находящихся при французской армии, старого мне известного еврея, честного человека, по особенному несчастному случаю завлеченного сюда. Этот еврей послужил мне ключом к открытию многого, лично до величайших польз моих относящегося; и с помощию его дела мои принимают деятельный ход, который, как несомненно полагаюсь на милосердие божие, я думаю, доведет меня к исполнению мной предпринятого.

Мирославцевы от души поздравляли почтенного старца и воссылали желания, чтоб все окончилось по его лучшим надеждам.

- Видите ли, - сказал он в заключение Софье, - что тот, кто слепо полагается на волю Творца своего, и в минуту величайшего бедствия не бывает покинут Небом.

XXIII

В пасмурный вечер 9 сентября барон Беценваль ходил взад и вперед по зале семипалатского дома Мирославцевой, сложив накрест руки на груди, с видом и задумчивым и рассеянным. Он был в полном мундире, коротенькая золотая полусабля блестела у боку, крест Почетного Легиона, заветный крест, висевший некогда на груди Наполеона, украшал грудь его. Сколько воспоминаний сопряжено было с этим крестом! Как часто знаменитый день Ваграмской битвы отзывался в его сердце. Все помнили в армии, как храбрый Беценваль в глазах императора взлетел с своею ротою на неприступную стремнину, бывшую на левом фланге неприятельской линии, и, несмотря на упорное сопротивление, уничтожил батарею и привез взятые орудия, которые два эскадрона гусаров напрасно силились отбить у него. "Капитан, вы заслужили крест Почетного Легиона, - сказал ему Наполеон на самом поле битвы, - поздравляю вас!" - "Государь, - отвечал Беценваль, отбросив лацкан шинели, закрывавший грудь, - я уж имел это счастие". - "В таком случае я даю вам свой, - продолжал император, - поменяемтесь!" Беценваль редко рассказывал об этом, но никогда не рассказывал без слез.

Тщательный туалет майора, столько же как и самая одежда, давали заметить, что он кого-то ожидает. В лазарете все было спокойно и тихо; прибытие какого-нибудь начальствующего лица ожидаемо было бы всеми, но никто ничего не знал, а потому лекарь, сидевший в дежурной комнате, очень удивлялся необыкновенному наряду своего начальника и, не смея спросить его о причине, приготовил на всякий случай и свою шпагу, чтоб тотчас надеть, если кто прибудет, и отдал приказание фельдшерам обойти все занятые больными дома и оглядеть, чтоб все было исправно. Беценваль останавливался пред окном, всматривался вдаль, опять ходил и, наконец, сел на диван, подле дверей в прежнюю гостиную, поставленный на том самом месте, где некогда стоял рояль Софии. Около получаса тишина не была прерываема, кроме что отворялись и затворялись двери внутренних комнат, занимаемых больными офицерами, и тихая на цыпочках походка служителей доходила до слуха.

Вдруг дверь в переднюю скрипнула. Кто-то вошел туда. Беценваль встал и с видом ожидания смотрел на полуотворенную дверь, ведущую в зал. Дамские костюмы мелькнули в передней. Майор был тотчас у дверей, отворил их, и скромно и почтительно приветствовав посетительниц, приглашал их войти. Дама пожилых лет и за нею другая, стройная, высокого росту, с отпущенным вуалем, вошли в комнату. Первая, обратясь к барону, суетящемуся с креслами, которые предлагал своим гостям, трогательно благодарила его.

- За ваше великодушие, - говорила она, - мы платим доворенностию, поручая себя в вашу защиту. Русские женщины не привыкли видеть неприятелей так близко. Границу земли своей они почитали святынею, которую не смеет оскорбить насильство. Новость настоящего невольно делает их робкими, и господин барон, надеюсь, простит откровенному признанию, что эту робость и мы обе не считаем безрассудною.

- Слово честного человека, - отвечал Беценваль, - вот все, что я могу предложить залогом совершенной безопасности вашей; если вы удостоите принять его, то вам нечего страшиться: на языке француза оно надежнее всякой клятвы. Вы свободны пробыть здесь, сколько вам это угодно будет, и свободны удалиться во всякую минуту. Мне понятен страх ваш, это чувство невольное, и, может быть, мне останется жалеть, что никакое уверение мое не будет принято вашим сердцем, не будет сильно, чтоб успокоить вас. Я рад, - продолжал он, обращаясь к дверям и показывая на входящего видного седоголового старца, - что вы увидите здесь вашего соотечественника, который, как надеюсь, успел уже узнать меня и, может быть, не откажется быть моим защитником.

Нужно ли сказывать, что это были Мирославцевы и Обоянский. Напрасно добродушный граф силился успокоить Софью насчет положения Богуслава - она читала в глазах его тайну, которую старался скрыть. Он принужден был наконец рассказать прежде матери об опасности, в какой находился молодой человек, а мало-помалу приготовили к тому и дочь. Они узнали, что рана его не легка, что картечь перебила ему руку близ плеча и что отнять ее было невозможно иначе как вынуть из плечного состава, чего не решались сделать, по лихорадочному состоянию и большой потере сил его. Оставалась надежда на молодость и крепость сложения; но самое то, что положение его было некоторым образом беспомощным, почти заставляло почитать оное отчаянным.

Граф часто просиживал ночи у его болезненного ложа, ловил минуты, которые природа оспаривала у страдания, возвращая больному употребление памяти; несколько сряду часов, а иногда и по целым суткам, он узнавал окружающих и охотно говорил с ними. Он полюбил просвещенного купца Бориса Борисовича, который рассказал ему о случайном знакомстве своем с Мирославцевыми, о том, что лазарет, в котором он находится, есть семипалатский дом их и что они укрываются теперь в лесу, едва ли не единственном безопасном месте в целой Смоленской губернии. Глаза Богуслава оживлялись чувством каждый раз, когда заводил Обоянский речь о Софии и когда сей последний намекал, что знает о любви его.

- Любезный друг, - сказал Богуслав однажды графу, - я вижу, что рана моя смертельна, напрасно стараются это скрыть от меня. Я не боюсь смерти, хотя и не желал бы еще умереть, но мне хочется видеть Софию, сказать ей последнее в сей жизни слово: почитаете ли вы возможным, чтоб она решилась посетить умирающего друга... Присутствием у смертного одра, как у колыбели младенца, чувство приличия не может быть оскорблено.

Граф переговорил об этом с доктором и бароном и, получив согласие обоих, сообщил Мирославцевым желание их друга.

- Не думайте, - сказал он им, - чтоб Богуслав был действительно безнадежен: доктора искренно полагаются на его молодость и крепость сложения, и не скрою от вас, что надеются пользы больному от удовольствия видеть друзей. Радость подкрепит его лучше наших бульонов, сказали они мне, а ему только и нужно подкрепление.

- Я согласна, - отвечала София.

День был назначен. Больного предуведомили. Барон поставил известных уже двух товарищей своих на краю села с тем, чтоб встретили посетительниц и сопровождали до лазарета.

Трудно изобразить положение Софии в настоящую минуту. Со страхом, дотоле ей неизвестным, вступила она в селение, наполненное неприятелями; хотя все встречавшиеся учтиво их приветствовали, хотя раздававшиеся по улице звуки были звуки наших гостиных, однако же невольное чувство и негодования и боязни волновало грудь ее... По мере приближения к дому чувство сие заглушалось другим; сердечный трепет предсказывал ей близкое свидание с человеком любимым... и страх и негодование исчезали: вместо неприятелей она видела только людей, пекущихся о жизни ее друга; она готова была обнять ноги каждого из них и умолять продлить жизнь Богуслава. Благородная искренность барона Беценваля довершила успокоить ее. Душа ее занялась одним... Она любила!

Богуслав, как уже сказано, предуведомлен был о свидании с Софией. Он не показал нетерпения, но взор его заметно прояснился; перед вечером он велел позвать к себе Беценваля.

- Барон, - сказал он, - мне еще не должно отчаиваться, что увижу друзей моих?

- Отнюдь нет, - отвечал Беценваль, - я уже распорядился к их встрече и сам, как видите, жду их.

- Я не благодарю вас, - продолжал больной, - ваше собственное сердце пусть отвечает вам за меня.

- Полковник, - сказал барон, - помните советы друзей ваших: будьте мужественны в радости, столько же как и в вашем страдании; я пойду ожидать прибытия дам.

Первый день еще было так легко на сердце Богуслава: радость душевная утолила томительную муку болезни; он положил на грудь руку с видом глубокого умиления и, казалось, благодарил небо за ожидаемую минуту счастия. Эта минута наконец наступила. Обоянский пришел известить его, что дамы уже здесь и что они скоро войдут к нему. Несколько быстрых и решительных минут прошло еще в ожидании, и легкие шаги приближающихся коснулись слуха; больной устремляет нетерпеливый взор к дверям, ручка замка уступает легкому давлению... дверь отворяется.

- Моя София!.. - вскричал страдалец, тщетно усиливаясь поднять голову и простирая руку навстречу ей. - Моя София! Какую страшную жертву вы принесли к смертному одру моему!

Софья подняла вуаль, бледное лицо ее было спокойно, мужественное достоинство отражалось во всех чертах, твердо подошла она к постели полумертвого своего друга и подала ему холодную, трепещущую руку свою. Она молчала. Глаза ее, в которых мгновенно отразилась вся великость ее любви, устремлены были на искаженный страданием образ мученика; холодный пот выступил на чело ее, и... она все молчала. Ее душа боролась с последними, страшными усилиями сердца; она не осмеливалась произнести первого слова, ибо страшилась, что не будет уже властна над собой: рассудок скорее может отнять жизнь у героя, нежели язык любви! Это была не та уже благоразумная, строгая София, некогда внушавшая мужество пораженному отказом любовнику; это была безмолвная, покорная жертва, приведенная к одру его, готовая пасть к его ногам и ожидающая от него жизни или смерти... Но наружная умеренность принятого ею положения не изменялась... приличие торжествовало.

Прижав к пылающим устам своим руку любимой девы, Богуслав впал в некоторый род беспамятства; глаза его закрылись; рука, державшая руку Софии, похолодела. Гордая красавица затрепетала, вопль испуга замер в стесненной груди ее... Дверь отворилась: Обоянский, за руку с доктором, вошел к больному.

- Не умер ли он? - холодно спросила она медика, положившего руку на пульс его.

- Он жив, и даже пульс его спокоен, - отвечал сей последний, поклонившись даме, его спрашивавшей, и остановив изумленные глаза на помертвевшем лице ее.

- Успокойтесь, сударыня, - продолжал он, - его жизнь не в такой опасности, как вы, по-видимому, полагаете. Такие ли раны исцеляет молодость! Я клянусь вам честию, что не нахожу его отчаянным.

- Довольно, - сказала София, обращаясь к матери, - я не могу более видеть его... - Она подала руку Обоянскому и вышла в соседнюю комнату.

- Мне душно, - продолжала она, - дайте мне воды... Какое смешное малодушие!.. Разве не все мы смертные! - говорила она отрывисто, и не обращая никакого внимания. Она села к окну. Глаза ее были мутны, голос дрожал. Богуслав очень худ, - сказала она, обращаясь к Беценвалю, почти со слезами смотревшему на трогательную сцену. - Он очень худ, не правда ли, барон?

- Мы не почитаем его опасным, - отвечал сей последний. - Он тяжело ранен, но подает большую надежду к выздоровлению.

- Нет, барон, - сказала Софья твердым голосом, - вы почитаете его опасным, к чему таить? Слово не может ни воскресить ни убить.

Майор видел, что твердость дамы его была усилием головы, что это был язык отчаяния, а не покорности судьбе, итак, он попытался еще раз успокоить ее, буде можно.

- Ваше мужество, - сказал он уверительным тоном, - без сомнения, есть мужество христианки, и потому я не страшился бы сказать вам откровенно мое, насчет болезни господина Богуслава, мнение, как бы печально оно ни было. Я смею уверить вас, что рана его не опасна; конечно, он потерял силы, но молодость их вознаграждает скоро.

- Господин барон, вы поступаете со мной бесчеловечно, - холодно отвечала она изумленному неожиданным приветствием Беценвалю. - Зачем так упрямо хотите вы вдохнуть в меня дерзкую надежду... Это значит заставить умирать тысячу раз! Он умрет однажды, надобно однажды и знать об этом!

Он замолчал. София силилась войти в себя:

- Я что-то сказала глупое, - продолжала она, посмотрев на Беценваля с напряжением улыбнуться, - извините меня, барон: стоять у постели умирающего для меня так ново; это испытание закружило мою голову.

- Не угодно ли вам, - сказал майор, - войти опять в комнату к вашим друзьям, я слышу там разговор, следовательно, господин Богуслав проснулся.

Софья вошла, ей подвинули кресла к кровати больного; он был спокоен: веселость сияла в его томных и впалых глазах; он заметил скорбь, подавляющую грудь ее, и сердце его тронулось до слез.

- София, - сказал он ей, - я благоговею пред Небом за его великие ко мне милости. Миг бедствия, смертельная рана и плен доставили мне счастие видеть вас, получить трогательнейшие опыты вашей дружбы. Вас ли это вижу я у моего болезненного одра; чистый благодетельный ангел! Вы не отказали мне в радости увидеть вас! Здесь все мне друзья, - продолжал он, осматриваясь, - я торжественно готов объявить не только им, но и земле, с которой, может быть, готовлюсь расстаться, и Небу, ожидающему страдальцев, что я любил вас, любил одну в целом мире, и эта любовь та же до смерти...

- Богуслав, - прервала его София, уже почти не владея ни звуками языка, ни наружною своею осанкою, - пощадите вашего друга; минуты борьбы между жизнию и смертию священны... Не тревожьте их земными воспоминаниями; не называйте ангелом бедную грешницу, не оскорбляйте Неба... Будем молиться: может быть, молитва еще дойдет к престолу Создателя и возвратит вас друзьям.

- Милые дети мои, - воскликнул торжественным голосом растроганный граф, возложите оба ваше упование на милость божию; верьте моей старой, седой голове, что вы будете оба счастливы, что все мы будем еще радоваться, глядя на вас! Малодушное отчаяние оскорбляет Небо, а теплая сердечная вера укрепляет и дух и плоть нашу.

- Муж добродетельный, - сказал Богуслав, подняв на него слезящий взор, да благословит тебя Небо: в тебе оно послало мне олицетворенного ангела-хранителя, твои заботы обо мне, твоя умная беседа подкрепляет мои силы, которые уныние готово было похитить. Твои слова доходят до души, и я приемлю их как глагол небесный! Я поручаю твоему редкому сердцу мое единственное богатство - поручаю тебе ее... - Он показал на Софию и умолк.

Силы его ослабели от напряжения, с которым старался говорить громче, чтоб Обоянский мог его расслышать. Слезы градом катились по лицу добродушного старца... Мирославцева плакала. Только София сидела в том же оцепенении: глаза ее пылали, сжатая грудь подымалась редко и тяжело, лицо ее, белое как лицо статуи, странно оживленное глазами человека, было неподвижно обращено к одному предмету... Она покачнулась - и встала. Это движение заставило доктора заглянуть в дверь, и опытный взор его тотчас увидел положение Софии. Он бросился к ней - и почти на руках вынес ее в другую комнату, уже без чувств. Обморок, подобный смерти, в одно мгновение лишил ее дыхания.

- Я давно это предвидел, - сказал доктор вполголоса, как бы говоря сам с собою, - здесь должна быть любовь, но самолюбие не хотело предаться ее излияниям... Бедная, милая особа... - продолжал он, пробуя ланцетом жилы на обнаженной руке ее, которую едва успел перетянуть платком своим... Прекрасная, бедная особа, - повторял он, не обращая ни на кого внимания, укладывая бесчувственную Софью на диван и положив голову ее на колени матери... - Не опасайтесь, сударыня, - сказал он, взглянув на испуганную Мирославцеву, - эта сцена трогательна, но не опасна...

Упрямый обморок продолжался долго; три кровопускания едва разбудили первый издох в груди Софии. Она открыла глаза, но, казалось, не была еще о памяти. Дико осматривала она незнакомую фигуру доктора и лицо молодой француженки, жены одного из музыкантов, принадлежавших к команде, которая прислана была для прислуг дамам. Суровое молчание лежало на устах ее, она как будто усиливалась припомнить прошлое и сообразить его с настоящим. Мать сидела подле дивана и терла ей руки; граф, с красными от слез глазами, с видом трогательнейшего умиления, стоял за креслами Мирославцевой.

- Как вы себя чувствуете? - спросил доктор больную. - От жару в комнате вам сделался обморок. Не чувствуете ли вы тесноты дыхания, не жмет ли грудь?

- Нет, - отвечала Софья.

- Вас удивляет мое незнакомое лицо: я доктор, я один из друзей ваших и желаю помочь вам.

- Благодарю вас, - отвечала Софья рассеянно.

- Больной нужен покой, - сказал медик, обращаясь к друзьям ее, - нельзя и подумать, чтоб по сырому вечернему воздуху ей сегодня воротиться. Я озабочусь приготовлением комнаты для дам, - сказав сие и не ожидая ответа, он вышел.

В комнатах, занимаемых Беценвалем, произошло чрезвычайное движение. Все принадлежности офицерского быта убраны с глаз. Все, что было лучшего для украшения двух походных кроватей, выбрали из вьюков. Воздух очистили газом. Ловкая музыкантша приготовила постели. Подле была отведена комната графу и доктору.

Богуслав спрашивал о дамах; ему отвечали, что они уехали, но обещали посетить его на днях. Дежурный лекарь провел без сна целую ночь, наблюдая над переменами, какие могли произойти в больном от испытанного им волнения. Слабость сил защищала его от дурных последствий. Сон его был спокоен, и при утренней перевязке не замечено никакого воспаления в ране.

София страдала до самого утра. Нервические припадки, один другого жесточайшие, беспрерывно сменяясь, истощили остаток сил ее. Бедная, она не предвидела того, какое впечатление произведет на нее зрелище полумертвого, искаженного мучениями друга. Понадеясь на силу характера, она полагала выдержать роль, налагаемую приличием; она думала поплакать над ложем страдальца сладостными слезами покорной христианки, слезами сестры, оплакивающей брата; она уверила всех, что предпринимаемый подвиг может успокоить ее, что она готова уже услышать о смерти Богуслава и что бесчеловечно было бы отказать другу в последнем утешении. Гордость ее была наказана; сердце заступилось за свои попираемые права, и героиня едва ценою целой жизни не заплатила за свою самонадеянность.

XXIV

Верстах в тридцати от Москвы, к стороне Калужской дороги, есть небольшая деревенька - Заполье, состоящая из нескольких дворов. Она окружена с трех сторон частым и высоким березняком, живописно зеленеющимся вокруг крестьянских полей и примыкающим влево к самому краю селения; на правом конце находится глубокий сухой овраг, заросший кустарниками; овраг сей, удаляясь из деревни в лес, полагает глухой части его естественную границу; от которой, по другую сторону, начинается необозримая равнина сенных покосов, принадлежащих частию крестьянам запольским, а частию селу, вдали, по косогору, отсюда чернеющемуся с своей высокой деревянной колокольней и тремя ветряными мельницами.

4 октября, часу в 7 вечера, на полях деревни Заполья и особенно на левом краю оврага, под широкой развесистой тенью дикого орешника, пестрелись движущиеся группы воинов, расположенных биваками по всему видимому пространству. Из-за опушки леса светлелся длинный стройный ряд пушек, а сзади биваков тянулись по желтому полю пестрые стены стоящих по коновязям лошадей. Бесчисленные столбы дыма прозрачно курились по бледному вечернему небу. Солдаты готовили ужин - в овраге были их кухни; многие артели, усевшись тесными кружками около котлов, с деревянными в руках ложками, ожидали своей кашицы, от которой лакомый пар уже дразнил походный аппетит их. Кое-где еще докуривались трубки, и даже разносились еще дальние громкие хоры и протяжных и веселых песен, беззаботных подруг ратного быта, сопровождающих русского воина в походах его, и на веселую зимнюю стоянку, и навстречу к неприятелю.

Склонявшееся к западу солнце ярко позлащало румяными лучами своими живую, разнообразную картину, раскинутую по всему пространству, между лесом и деревней заключенному; вечерняя прохлада веяла в воздухе; множество офицеров расхаживало вдоль оврага; здесь были их походные кущи, из-за которых белелась, ближе к крайнему двору деревни, высокая палатка с двумя медными шариками наверху; полы этой палатки были отстегнуты, вблизи ее ходил звонкий кавалерийский часовой, солдаты, проходившие мимо, снимали фуражки, но около палатки и внутри оной была тишина. На походном складном табурете, за столом, накрытым лоскутком зеленого сукна, сидела внутри палатки молодая стройная дама, одна; перед ней лежала бумага, на которой, по-видимому, она готовилась писать.

Мало-помалу тишина водворялась вокруг; вечер начинал темнеть, движение улегалось, и наконец отдаленный пушечный выстрел, и скоро за ним другой, возвестили в обоих неприязненных армиях и сигнал к зоре, и взаимное их соседство между собою. В лагере раздались барабаны и трубы, и вслед за сим все заглохло: торжественное спокойствие воцарилось и в умолкнувшем стане и во всей природе. Дама еще писала - в палатку принесли свечи; вдруг часовой встал на место, послышались голоса идущих и брякотня сабель и шпор; толпа приближалась к палатке.

- Александрина, - раздался громкий голос, - накорми нас: мы проголодались.

Этот голос был князя Тоцкого. Люди засуетились с ужином. Княгиня, так же милая, так же веселая, как и прежде, оставила письменный стол и присоединилась к шумному обществу вооруженных гостей; посреди палатки собран был ужин; она села хозяйничать.

На письменном столе осталось следующее письмо:

"Милая София.

Вчера, за чаем, был у меня почти целый лагерь, и этому случаю я обязана, что могу писать к тебе. Один из наших партизанов, милый, неустрашимый *** взялся доставить к тебе мое письмо: я верю, что он найдет возможность это сделать, потому что по обеим армиям гремят рассказы о его чудесах.

Я все знаю, моя София; сердце мое измучилось за тебя... Когда это все кончится! Зачем мы не вместе... В минуту, подобную теперешней, когда я спокойна за моего мужа и детей, кажется, полетела бы к тебе... Но что говорить о невозможном!.. Да подкрепит тебя бог и твое благоразумие! Все пройдет, милая София; тайный, убедительный голос говорит мне, что я непременно увижу тебя счастливой.

Ты меня не узнала бы теперь, друг мой, я так переменилась; я часто смеюсь сама над собой. Представь себе, что я черна как цыганка, езжу верхом в мужском наряде, с хлыстом и со шпорами, голос у меня сделался прапорщичий, как зовет его мой муж, совсем не умею говорить тихо. Я не знаю: кажется, все наши сделались глухи от беспрестанной пальбы, а с ними и я привыкла кричать.

Давно уже мы стоим на одном месте, недалеко от нашей палатки есть пригорок, откуда видна Москва; мимо деревни, которая на краю лагеря, проходит цепь нашего авангарда, а поодаль, в виду, неприятельские аванпосты - между нами род какого-то перемирия.

Ах, София, как страшен был пожар московский! Какая дикая, печальная картина! Как ужасно по ночам пылало небо! Невольный трепет проницал душу при этом зрелище, и однако же ты не увидела бы глаз, не устремленных туда... Давно уже прекратились пожары; вероятно, что сгорело все, что могло сгореть. Увы, Москва! Смотря на нее издали, кажется, видишь там этого маленького, злого Наполеона, в его сером сюртуке; он дожидается теперь судьбы своей, ибо никто не знает, чего он там ждет.

Фельдмаршал недавно объезжал армию. Какая ясность на его лице; какую бодрость вливает он в каждого своей веселостью и спокойствием. Меня представляли к нему, в моем сивильном костюме и верхом. Светлейший был тоже верхом; он долго разговаривал со мной: я нагляделась, налюбовалась на почтенное благосклонное лицо его. В продолжение этой сцены был забавный случай: Кутузов, разговаривая со мной, приподнимал раза два свою фуражку, из учтивости, между тем как я кланялась ему в шляпе: один толстый генерал, бывший в свите, заметив это, сказал про меня, и даже довольно громко: "Этот статский большой невежа: он не только разговаривает с князем в шляпе, но даже и не дотрагивается до нее".

Далее княгиня описывает лагерную жизнь; говорит о своей матери и детях, что они теперь в Казани, и наконец просит Софью, чтоб отвечала, хотя несколькими словами, на ее длинное письмо.

После ужина княгиня Тоцкая, вместе с мужем и обществом ратных друзей его, долго прогуливалась по лагерю; ночи уже начинали быть холодны; она озябла и потому надела салоп и шляпу. Общий разговор шел о том, что всего ближе было к сердцу, - об опасном соседе, на развалинах Москвы поселившемся.

- Чем кончится эта страшная драма, - сказал Тоцкий, - как любопытно заглянуть в будущее в настоящем случае! Доверяя гению Наполеона, как-то не верится, чтоб он допустил себе оплошать; но ведь мы знаем источники его продовольствия: безделица ли прокормить такую армию в пустом городе! Наши силы растут; мы сыты и голодны быть не можем, а он...

- Чем бы ни кончилась эта дерзкая выходка, - перебил храбрый граф Свислоч, неразлучный товарищ Тоцкого, - а развязка близка. Меня радует то, что все французы, которых встречаешь, и даже его величество фанфарон Мюрат, что-то уже менее заносчивы стали. Я его очень люблю, он храбрый малый и бонмотист, но мне кажется, что корона его женирует: он в ней поневоле должен важничать; а ему быть бы офицером, переведываться на коне один на один... Впрочем, дай ему волю, он, я думаю, был бы вторый том покойника Карла XII.

- Как темно над Москвой, - сказала княгиня, посмотрев вдаль с холма, на который поднялись теперь.

- Наполеон не весело живет, - присовокупил Свислоч, - я на его месте жег бы фейерверки; похоже ли на правду, что в этой темноте французский император и победоносная армия целого европейского материка!

Друзья остановились на возвышении и долго молча смотрели на туманную даль, скрывающую от глаз московские развалины и - судьбу мира.

- У меня в полку, - начал граф Свислоч, - есть один поручик, который чудесно ворожит на картах; вчера мне рассказывал, как по книге, сколько раз я был влюблен и, злодей, пропасть отгадал! Завтра же призову его к себе, с утра, и засядем на целый день ворожить: разбогатеет ли господин Бонапарт от московской поживки и не выпадет ли ему пиковой шестерки на возвратный марш.

- Какая же карта, - спросила княгиня, - будет означать поживку московскую?

- Без всякого сомнения, червонная десятка, - отвечал Свислоч. - Ведь это сердечный интерес. Да уж не беспокойтесь, княгиня, мой поручик подладит карточки ко всем обстоятельствам; вообразите: он угадал, что начальная буква...

- В азбуке аз, - перебил Тоцкий.

- Нет, братец, что начальная буква, ну как бы вам сказать... имени той особы... в которую, что греха таить, я и теперь почти влюблен: Р.

- Какое же это имя? - спросила Тоцкая. - ...Розалия? Больше, кажется, и имен нет на Р.

- Это моя тайна, княгиня; я снимаю для друзей завесу с одного только ее заглавного Р.

- Надеюсь, по крайней мере, что вы нам снимете всю завесу по сюжету завтрашней ворожбы?

- Непременно, княгиня, и уверен, что мой поручик потешит нас чем-нибудь хорошеньким.

Веселые шутки еще продолжались долго, пока наконец княгиня заметила, что не время ли на покой.

- Прощай, Москва! - сказала она грустно, обратившись еще раз к ней лицом.

- Прощайте, ваше императорское и королевское величество, - воскликнул граф Свислоч, - желаю вам по-русски: покойной ночи, приятного сна, и... кажется, желаю вам не лишнего!

Спустившись с холма, общество отправилось провожать Тоцких; между кустами частого орешника клубился туман; часовые, вблизи которых проходили, выказывались как привидения, ибо одни только головы их и поднятые кверху штыки ясно виднелись над поверхностью густой росы, разливавшейся по всему пространству. Вокруг господствовала глубочайшая тишина, прерываемая лишь протяжными распевами перекликающейся цепи.

На следующее утро в лагере проснулись все гораздо ранее обыкновенного: первый, и довольно крепкий, морозец напал врасплох на кочующую братию. Поле и кусты заиндевели до того, что и по восходе солнца долго еще держалась белизна, а особливо на крышах деревенских строений и по местам, лежащим в тени. Княгиня, вышед из палатки, была встречена радостными поздравлениями толпившихся вблизи офицеров; по полю еще курилось множество огней; движения у всех были как-то бодрее, многие бегали взад и вперед, чтоб разогреться, - с каким удовольствием приступили товарищи к огромному подносу, дружно установленному толстыми стаканами с чаем, предложенным княгинею на произвол озябших. Из палатки вынесли четыре складные стула, большой ковер, раскинутый подле, поместил остальных. Солнце уже начинало нагревать воздух и обещало прекрасную погоду.

Часу в 10-м, лишь только успела княгиня отправить приготовленное к Мирославцевой письмо к ***, как перед палаткой остановились дрожки графа Свислоча.

- С добрым утром и с добрыми вестями поздравляю друзей, - вскричал он, перемирие объявлено прерванным, и Мюрат сам объявил об этом. Сегодни, в честь первому морозу, казак попробовал над французом, не заржавел ли пистолет. Этот знаменитый выстрел есть первая буква той великой русской азбуки, которой пора уже начать учить гостей. Я сейчас из главной квартиры - объявление Мюрата принято с восторгом.

Вслед за сим известием получен приказ по авангарду. Движение закипело, и не более как чрез полчаса палатка была убрана; походная бричка Тоцкого с двумя денщиками на рысях пробиралась в обоз, и княгиня сидела уже в коляске, запряженной четверкою в ряд; прощальные приветствия шумели вокруг ее, и она, придерживая полуопущенный вуаль, грустно и молчаливо кланялась друзьям своим. Знак подан, коляска тронулась, громкое благослови господи раздалось с козел, и скоро не слыхать стало ничего, только вдали длинная полоса пыли улегалась еще по дороге.

Князь не хотел подвергать опасности жену свою и потому заранее еще убедил ее - тотчас, по прекращении перемирия, ехать в главную квартиру, с тем чтоб следовать потом за оною; ибо авангард, находясь в беспрестанном действии, не мог быть надежною защитою. Друзья Тоцкого, к которым он адресовал жену, вызвались принять ее под свое покровительство, и потому он оставался спокоен, зная, что если бы и не допустили ее следовать за армией, то, без сомнения, укажут безопасное место, куда удалиться.

С отъездом Тоцкой лагерь принял вид более воинственный - повсюду была ежеминутная готовность вступить в дело. Перестрелка почти не умолкала по цепи; тучи казаков усилили отряд, и хотя не было еще наступательного движения с обеих сторон, но пожар войны, скоро долженствовавший обхватить обе страшные армии, уже разгорался.

С сего самого времени начались, и постоянно уже продолжались, крепкие утренники; мало-помалу солнце теряло теплоту, дни становились от часу ненастнее; войска наши сблизились к селениям, они хотя не могли похвастать удобными квартирами, но все не столько уже чувствовали наступившие первые морозы, которые с начала осени обыкновенно ощутительнее бывают. Над сгоревшей Москвой, во всю широту ее, простиралась по небу длинная полоса дыму; в авангарде догадывались, что это дым с биваков и что, видно, Москва не богата уже стала квартирами.

Два дни загадочного бессонного бдения медленно протекли с открытия действий. Беспрестанная перестрелка на аванпостах и частные, по всему протяжению оных, схватки предвозвещали наступающую последнюю борьбу... Так перебегающие столбы вихря предшествуют буре... Так у подошвы огнедышащей горы немый глагол подземного шума предваряет извержение. И час ударил! Небо изрекло грозный приговор свой... Великая, очистительная жертва открыла погребальное шествие из-за стен московских.

Часть третья

XXV

Восемь писем от партизана*** к княгине Тоцкой

13-го октября, 1812, 9 часов утра

Упадаю к ногам вашим, прекрасная княгиня, позвольте мне тут же сесть и продолжать.

Под эгидой вашего благочестивого напутствия счастливо вступил я в область неприятелей и сию минуту пишу к вам из Семипалатского. Вокруг меня квартиры французских гренадеров, но квартиры Мирославцевых отыскать еще не успел, хотя вы и указали мне вот на этот лес, который прямо перед окном смотрит на меня исподлобья, но мне все еще пока остается только радостная уверенность, что не далее как в моем объеме глаза укрывается и предмет моих поисков. Я ожидаю здесь возвращения двух гусаров, которые с утра бьются в этой глуши: с их прибытием мы выступаем. Отряд мой верстах в пяти на привале.

10 часов

Все еще нет моих гусаров, а мне без них с места нельзя тронуться. Они, кажется, должны бы отыскать хутор этого чудака: они здешние уроженцы и сами уверяли меня, что лес этот им очень знаком.

12 часов

Какая скука без дела! Смотрю в окно моей клетки, почти не спускаю глаз с березы, на которой должен появиться сигнал возвращения гусаров, длинный шест.

От нечего делать я расскажу вам, что здесь около меня, чем я обставлен.

Моя главная квартира - баня на берегу ручья, за которым лежат обнаженные поля и торчат кое-где кустарники; сзади - небольшая возвышенность, вдоль которой тянутся семипалатские избы, опушенные высоким лесом; на том конце, вдали, белеет церковь, за ней дом, а за этим домом другой, деревянный, выглядывает из густой рощи. Влево от меня огород, по которому теперь бродят два француза, в каких-то передниках, и копают из гряд, по-видимому, капустные кочни. Вот и все.

Половина 3-го часа

Сигнал подан. Прощайте, княгиня. Ах, если б вы могли теперь взглянуть на меня! Отворяется баня, из бани выдвигается до первых кустов нечто живое, полуползущее, это я. Письмо и карандаш в карман: сейчас начинается мой церемониальный марш.

14 октября 1812

Я продолжаю мое донесение Вашему сиятельству: ей-богу, сиятельству! Давно ли я сам так светел был от вашего сияния!.. Ах, княгиня, если б я был, ну, кто бы?.. Поэт. Ну, поэт, но с древними правами, то есть, чтоб слушались меня камни и слушали звери, я установил бы славный закон в пользу красоты... Но об этом провозглашу после; под личным влиянием моего сиятельного светила, под музыку вашего серебряного смеха, и даже под свисток Тоцкого, который бог знает за что зовет меня ветрогоном!

Слушайте! Слушайте! Мои два гусара атаковали семипалатский лес удачно. Они-таки добились до какого-то там зверька, принадлежащего к тайне существования Мирославцевых и вручили ему письмо ваше для доставления по адресу. Будет ли мне дозволено их видеть, еще не знаю: на это обещан ответ через два дни, ибо на два дни я с отрядом моим должен отдалиться влево.

Если вы захотите достать и прочесть мой сегоднишний рапорт в главную квартиру, то будете иметь перед глазами полный отчет моих действий. Прощайте, прекрасная княгиня! Встаю от ног ваших и сажусь на коня.

18 октября 1812

"Жив ли раненый русский полковник Богуслав?" - было первым вопросом приведенному сегодни ко мне пьяному цирюльнику, схваченному на казачий аркан. И я узнал, что Богуслав жив, что ему легче, то есть что пьяный цирюльник перестал почитать его в опасности. Из худшего лучшее, слава богу и за то!

Ух! Как лихо пугнули мы всю здешнюю, беззаботную братию! Как целые полки покидались на лошадей, и огромные колонны зашевелились по следам десятка казаков, которым в разных местах велено было промелькнуть под глазами у неприятелей.

Как привольно быть птицей, княгиня! Как прекрасно быть партизаном! Какое блестящее поприще открыто нам... Как зависть осмелилась допустить это! Пусть первая пуля пробьет мой череп; пусть просвещенная посредственность будет ядовитым хвостом своим указывать после на ошибки и недоглядки наши. Жребий наш выпал... мы принадлежим уже народу... Он не выдаст нашего имени на поругание... он освятит его в преданиях своих... Зависть не выгрызет уже его из памяти отечественной, всегда благодарной, всегда справедливой, как глас божий!

Что это я заранее злюсь на завистников! Партизану ли славного 812 года останавливаться с ними! Вперед!

Завтра к вечеру снова я подвинусь к Семипалатскому. Сегодняшнее донесение мое любопытно, достаньте его.

25 октября 1812

Целую неделю я не писал к вам, княгиня. Выпала пороша и зазвала нас поохотиться далее, чем думали. Снег по колено, однако же начинает опять таять. Передо мной Семипалатское с белыми кровлями, заиндевевшим лесом, и в нем ни души: и госпиталь и французы - все исчезло. Сейчас ходил я по пустому дому Мирославцевых; там встретил меня дворник: французы выступили третьего дня ночью, взяв с собою всех раненых. Вероятно, не считая места безопасным, офицер выступил в Смоленск. Мирославцевы живут в лесном доме и в усадьбу не приезжали. Жители еще не показываются. Войска неприятельские, стоявшие в окрестностях, начали сближаться к Смоленску и Дорогобужу.

Наше появление сбивает их с толку. Они знают уже об отступлении от Москвы и не ждут доброго.

Виноват, княгиня, но у Мирославцевых я не буду: теперь и дороги нет туда, как сказал мне дворник.

Богуслав был жив.

26 октября 1812

Потоп, движущийся от Москвы, сего дня наводнил уже окрестности Дорогобужа. Какой хаос! Где это блиставшее порядком воинство! Давка, ломка, незнание мест, распри... это ад!

Я видел князя; он здоров, спешу вас утешить этой вестию.

28 октября 1812

Сегодни еще стягиваются сюда силы неприятельские. К вечеру завязалась в ариергарде их перестрелка. Платов и Милорадович у них уже на плечах.

Надеюсь послезавтра быть близко к Семипалатскому. Сейчас имел я известие о князе Тоцком и о благополучии его летучей роты имею честь моему сиятельству донести.

31 октября 1812

Я получил от вас три строчки, моя повелительница! Я так им обрадовался, что казак, смотря на мое восторженное лицо, лукаво покусывал губы.

Да! Да!.. Успокойтесь: я видел вашего супруга, и он целехонек. Мы с ним часа два пировали и пили за ваше здоровье прямо из бутылки. Кто же, думаете, предложил этот тост? Не он - я, ей-богу, я!

Никак не советую вам заезжать в Семипалатское: вам будет объезду около сорока верст самой дурной, разбитой дороги. Я ведь донес вам, что оно по милости божией цело: главная масса французской армии не раздавила его, потому что оно оставалось в стороне.

5 ноября 1812

Слышали ли вы, княгиня, сигнал вандальской злобы, этот безумный взрыв? Ребячье, малодушное мщение! Часть смоленской стены поднята на воздух... Наш старый, добрый Смоленск!

Мы забрали множество наших и чужих больных и раненых, но о Богуславе нет никакой вести.

Барон Беценваль, начальствовавший лазаретом в Семипалатском, был с своими больными в Смоленске, но куда отсюда девался, не добьюсь ни от кого.

Как вы милы, что меня послушались! Статное ли дело отставать теперь от армии из одного нетерпения повидаться с вашей Софией!.. (Достанется же мне когда-нибудь!)

XXVI

Ясная зимняя ночь покрывала землю; все спало глубоким сном в занесенном недавнею метелью Ссмипалатском, только по дороге от селения к церкви раздавались два голоса и к полному месяцу мелькали две черные тени идущих.

- Какая морозная ночь, отец дьякон, посмотрите, как выяснилось на небе. С вечера была метель и оттепель, а теперь, я думаю, градусов семьдесят стужи; я дрожу в тулупе, как после лихорадки.

- Морозно, морозно, Симеонович, слышь, как хрустит снег под ногой, словно сухарей насыпано по дороге, а по погосту-то как будто блесточек золотых усеяно - так и горит против месяца-то; градусов, без всякого прекословия, за двадцать будет, а не семьдесят, как ты отпустил, уж этого и не слыхано; разве ты по Фаренгейтову тепломеру исчисляешь?

- Нет, отец дьякон, я так, спроста исчисляю, по моим зубам: слышь, как стучат - чуть языка не прихватывают. Ну вот и до храма божия добрались теперь отогреемся: вон как пылает; ай-да староста, спасибо ему, как разжарил печь.

Так собеседовали между собою дьякон и пономарь села Семипалатского, идя к заутрене, часу в четвертом ночи, на воскресенье. Усердный прихожанин, исправлявший должность церковного старосты, уже отблаговестил и, глядя на мороз, действительно, как заметил пономарь Симеонович, не пожалел дров, чтоб понагреть остывшую церковь.

Церковь в селе Семипалатском была обширная, каменная; она не имела зимнего придела, как бывает при некоторых сельских храмах, но хотя и не обладала полным удобством теплой церкви, ибо верхние окна и маленькие окошечки в куполе, под самой главой, не имели двойных рам, но зато нижние четыре окна были в надлежащей исправности, а обширная печь, занимающая большое пространство в левом углу, близ дверей, так нагревала воздух, что православные прихожане не могли ни в какую стужу пожаловаться, чтоб озябли.

Когда вошли дьякон и пономарь в церковь, иконостас еще не был освещен: только два огарочка горели около царских врат, зато по старой позолоте его ярко разливался свет из открытой и светло растопленной печи, которой пространное устье конечно обращалось к алтарю. Перед печью, на скамье, сидел староста, и с ним кто-то сторонний; они встали и поклонились дьякону, когда он, совершив поклоны пред образами, подошел к ним.

- Доброго утра господам, - сказал сей последний, под шум огромного отголоска, раздававшегося от шагов его под сводами пустой церкви, - ну, холодок!..

- Холодно, отец дьякон, - отозвался староста, - больно холодно, не изволишь ли придвинуться сюда, вот скамейка.

Дьякон, потирая руки, подошел к пылающему устью и, засучив к локтю широкие рукава рясы, защищал лицо от жару распрямленными ладонями, обращенными к огню, и зорко вглядывался между тем в стороннего.

- Что-то как будто лицо вашей милости мне знакомо, - сказал он ему наконец.

- Отец дьякон не узнал меня.

- Ах, Козьма Феофанович, да это ты! Здравствуй, здравствуй, мой возлюбленный, поцелуемся братски! Я тебя не видал уж с полгода.

Пономарь Симеонович, окончив молитву и приготовив церковные книги, потребные к служению, поспешал греться; уже раздавались по пространной паперти скорые шаги его с правого крылоса поперек церкви, как вдруг и он воскликнул радостно:

- Козьма Феофанович! Господь тебя благослови; каким ты случаем, сокол ясный, в наше Семипалатское пожаловал?

Приятельские лобзания и взаимные приветствия долго разносились у теплой печи, и наконец все друзья уместились греться на длинную скамейку, прямо против устья.

- На вас благодать божия, господа, - говорил Козьма Феофанович, причетник из села Ястребцова, господ Озерских, известных из прежнего рассказа, - ваше село целехонько; только с того краю изб десяток разорено, да под горой моста нет, а прочее все на прежнем месте; храм божий в красоте и благолепии, как слышу-то, и утвари целы и ризница. Да будет имя господне благословенно! У нас, мои отцы, хоть шаром покати, все чисто; и то правда, мы на самом шляху; и неведь какого народу к нам не наведалось! Господа ускакали в Москву, а из Москвы уже ускочили ли куда, не ведаю. Мужички разбрелись кто куда; сколько в проводники взято и пропало без вести. Уж назад-то шел враг треклятый, аки лев рыкая: все жгли, палили, ломали, били... и храм сгорел дочиста. Мы с батькой спаслись в Тресвятском, и ризница там была; что могли увезти, только то цело и осталось; а теперь воротились, глядь: и дома погорели, и где стояли-то они, не узнаешь!

- Вечно должны благодарить вседержителя, Козьма Феофанович, - возгласил отец дьякон, известный по приходу благочестивым красноречием своим. - Его десница защитила нас, грешных, от сего нового всемирного потопа, от сего набега злочестивых татар французских на землю христианскую. Скажу тебе сначала, как было. По взятии Смоленска мы все кинулись в нашу область непроходимую, в глушь нашего леса; загнали туда скотину, лошадок, словом, пустые дома только остались во всем селе. Вдруг слышим, что следом за нами нагрянули гости и навезли раненых. Не что сказать: бусурманы боялись гнева господня, не было никакого наругательства храму святому и по избам никакой шкоды не учинено. Наши ребятишки болтают, что по улице ездили конные и днем и ночью, кажись, всемерно стерегли от поджигов, потому что боялись за больных своих. Уж мы сбирались было из лесу приударить на этот лазарет, да услышали, что тут много наших раненых лечится, так и оставили на волю божию, чтоб, паче чаяния, не обагрить рук своих в крови братии. Два месяца промаялись мы в лесу, в неусыпной бодрости и осторожности; с трудом прокормились старым запасом про новый хлеб и говорить нечего: не врагу же его оставлять было еще, зеленый скосили. Вот недели две назад узнали, что бежит вся сила нечистая в обратный путь, что большая дорога кипит народом и обозами, и до Смоленска и за Смоленском, и что наши постояльцы убрались, забрав своих больных; мы понемножку стали выставлять носы из лесу; глядим: и наша правоверная рать загремела по следам окаянных; пресвятая Богородица Смоленская помогла христолюбивому воинству нашему побороть врагов бесчисленных. Батюшко Михаил Иларионович, аки архистратиг Михаил, поражает и гонит несметную силу их и крестом и мечом; попущением божиим, изшел легион бесов из Бонапарта, якоже древле из повествуемого в Писании бесноватого, и возобладал его воинством: пораженные ужасом, нечестивцы побежали, на вящщую погибель свою, да сбудется Писание: "И обратися стадо свиное по брегу в море, и тonити в волнах".

- Что же, - спросил Козьма Феофанович, - по соседству-то у вас так ли же благополучно?

- О нет, братец, все развалено и истреблено: у нас теперь в избах приютились семьи по три да по четыре в каждой. Все помещичьи дома выжжены: каждую ночь разливались зарева по небесам; у нас живет теперь священник из села Преображенского, он сказывал, что у них все три села по соседству, их же помещика Ивана Гавриловича Богуслава, выгорели и разорены дочиста, а что усадьба его целую неделю горела: и леса, и сады, и зверинцы - все чисто!

- Божие попущение, - возгласил Козьма Фоофанович, сотворив крестное знамение. - Господь даде, господь отъя, господь наказал, Он же и помилует! Не бесовского ли наваждения мы были свидетелями, - продолжал он, одушевясь рассказом, - и великою, невероподобною, можно сказать, истиною события: как будто из земли, словно из ада, нахлынули к нам силы нечистые. Гром, молния, вопли, стоны огласили нас; домы, церкви, башни затряслись, запылали; и что же: еще шумит, так сказать, в ушах наших тревога адская, а уже все исчезло: белый снег как будто вколотил врагов божиих в землю, в ад, к отцу их, диаволу, и след их исчез повсюду!

- На дом Богуславов гнев божий излился, - отозвался пономарь Симеонович, старик пропал без вести, имение разорено, а сын в плену.

- Как в плену, - воскликнул причетник Козьма.

- Да он ранен был и попался в плен, - сказал дьякон, который, по-видимому, к большой досаде и пономаря и старосты, отзывался на все расспросы гостя. Каждому поговорить хотелось, у всех так много было на сердце, но делать было нечего: уважение к сану отца-дьякона, к его учености, а всего более к его честнейшим правилам, заграждали уста недовольных, и ни укор, ни насмешки не сорвались с языка их.

- Он здесь в Семипалатском и лечился, - продолжал дьякон, - люди госпожи Мирославцевой, да и отец Филипп так рассказывали. Жаль, что не удалось нашим отбить пленников своих: на другой день нагрянул сюда летучий наш отряд, да уж поздно.

При сих словах в огнях, запорошенных снегом, захрустело под ногами идущего, все обернулись к дверям, и отец Филипп, с пушистой шапкой и длинной камышовой тростью в руках, вступил во храм и, шепотом произнося молитву, пошел к алтарю. Набожные прихожане вслед за духовником своим толпами нахлынули; еще всего две недели, как они возобновили поклонение богу в сем святом храме, который не могли посещать более двух месяцев. Утреня началась. С каким усердием молились поселяне; как умилительно было зрелище их благоговения. Многие, стоя на коленях, заливались слезами. Как трогательны были молитвы за царя, за военачальника, за избавление от огня и меча и нашествия иноплеменников! Когда же загремел с амвона возглас за православных воинов, положивших живот за веру и отечество, глухое рыдание раздалось по храму, все колена преклонились, все руки вознеслись горе. О, как слышно было, что много отцов, матерей, жен, детей осиротелых окружает сей алтарь! Вдруг дверь из сеней отворилась: холодный столб воздуха, подобно густому облаку, взошел и рассыпался у входа. Волнение пробежало в народе; дорога к алтарю раздвигалась заранее; все оглядывались; у дверей снимала с себя пушистую, инеем подернутую верхнюю одежду стройная молодая дама; левой рукой закинув назад летучий флер зеленого вуаля, правою она оперлась о плечо человеку, поправлявшему ей обувь; слуга поднялся: медвежий казакин синего цвета обрисовывал мужественный стан его, два пистолета и кинжал белелись и на груди и у пояса, он был большого роста, седая голова его возвышалась над всеми. Молодая особа пошла к алтарю, она ласково раскланивалась с мирянами.

- Ангел божий, - раздавалось вокруг ее, - да помилует тебя господь!

Слезы оросили глаза ее, она остановилась близ амвона и преклонила колена.

Это была София, это был первый выезд ее после тяжелой болезни. Сегодня был день рождения отца ее, и она решилась посетить его могилу. Заложив маленькую лошадку свою в легкие сани, Синий Человек, который ни в чем не отказывал дочери своего отца-господина, вооружился, взял своих непобедимых собак и в полной безопасности примчался целиком, по насту, ибо дороги из лесу еще не было. Но сердце его ныло: болезнь Софии была продолжительная, она еще ни разу не выходила на воздух и вдруг, по такому холоду, решилась проехать несколько верст! Он разложил шубу и обувь ее на скамейку к печи, чтоб хорошенько прогреть; сам остановился в нескольких шагах сзади своей госпожи и молился с земными поклонами.

Лицо Софии было бледно, строгая важность блистала во взорах; она много плакала... Сколько воспоминаний теснилось в душе ее! Как все переменилось вокруг с тех пор, как последний пред сим раз была она в этом храме! Сколько перенесло муки бедное сердце ее! Здесь, у святого алтаря, она изливает свою больную душу, душу, отказавшуюся от суеты мира, презирающую в вечность, куда перенесла уже лучшие, последние надежды сердца.

С каким участием смотрели на Софию крестьяне села Семипалатского! Она была единственная дочь того Мирославцева, который был и помещик и отец их. Теперь она сирота, без состояния; сирота, которая однако же осыпала их благодеяниями, лишенная дома, обезображенного помещением больницы, и сама живущая в хижине. Кроме того, они знали, что София лежала на одре смертной болезни, что едва еще на ногах, видят ее в первый раз, и видят в холодную ночь, в храме божием, коленопреклоненную, заплаканную. "Если б мы принадлежали еще ей, - думали они, - нечего бы нам горевать о потерях наших; всякую льготу готово оказать это добродетельное сердце. А теперь двенадцать помещиков в одном селе - чего тут надеяться!"

София встала, она обратилась назад, Синий старик бросился к ней за приказанием и, выслушав, пошел в алтарь. Она приглашала священника тотчас по окончании утрени прочитать литию над могилой ее отца.

Утреня кончена. Седовласый старец, уже тридцать лет священнодействующий при этом храме, добродетельный отец Филипп, подошел к Софии, благословил ее, свою духовную дочь, взял обе руки ее, сжимал их в своих дрожащих руках и со слезами призывал на юную главу ее небесное помилование.

- Ты больна еще, милая дочь моя, - сказал он ей, - как ты в такой холод пойдешь на могилу.

- Я хочу, святой отец, - отвечала София, - поклониться праху моего родителя в самом близком земном расстоянии от него. Этого требует душа моя, не откажите мне.

- Да будет твоя воля, да подкрепит тебя десница божия, - сказал растроганный старец.

В продолжение этого времени крестьяне узнали, какой день празднует София; бесчисленной толпой высыпали они следом за священным причтом к мраморному могильному памятнику; их восклицания заглушали благоговейные молитвы пастыря:

- Отец наш! Благодетель наш! - кричала тысяча и мужских и женских голосов. - Зачем ты нас оставил! Прими благодарность нашу, возвеселись ею.

Когда же священный клир возгласил вечную память усопшему, все бросились, со слезами, на колена пред гробом благодетельного мужа, все плакали вслух. София упала - сердце ее не снесло толиких чувств. Синий Человек на жилистых руках своих перенес ее в сани, и шумные вопли слез и благословений возгласили отъезд ее.

XXVII

- Зеленый цвет, как болтают бабы, есть цвет надежды, - говорил дюжий, широкоплечий человек в синем русском кафтане стоявшему против его высокому, в ливрейном сюртуке, худощавому лакею, - а потому и нам горница с зелеными обоями велит не робеть. Что за трактир: насилу чаю дождаться могли.

- Однако же, - отвечал другой, - ты, кажется, и вишневки нашел, а это теперь бы лишнее; пей сколько душе хочется, да знай время.

- Что ж, разве ты думаешь, что я ум пропил. Нет, голубчик Илья Романович, Лука Петрович не таков, он пьяный еще умнее.

Читателям эти имена знакомы: управитель и камердинер старого Богуслава пируют в городе Ж*** в гостинице на почтовом дворе.

Пестрое наводнение огромной усадьбы Богуслава нашими отступающими от Смоленска войсками поселило ужас и в помещике и в многочисленной его дворне. Первым приказанием было запрягать все экипажи, укладываться и отправляться в Москву. Второе было отдано управителю и камердинеру: не отлучаться от особы Ивана Гавриловича Богуслава и быть его телохранителями. Бессонная ночь привела бедственное утро: наши отступили, и мужик из соседственной деревни прискакал с известием, что французское передовое войско в двенадцати верстах, на пути к усадьбе.

Богуслав, услышав роковую весть, оставил имение свое на власть божию и, приказав вынести в легкую коляску вьюки с важнейшими своими пожитками, деньгами, бумагами и т.п., управителя посадил кучером, взял Илью и поскакал по московской дороге без плана и цели. Испуг подействовал на его здоровье так сильно, что он впал в некоторый род помешательства ума; он отдавал приказания ехать скорей, несмотря что лошади выбились совершенно из сил; велел своротить с большой дороги, и наконец, через месяц странствования с места на место, его привезли больного в Ж***, город, который, по мнению управителя Петровича, был самый безопасный от французов во всей России: к нему нет ниоткуда дорог, кроме одной, ведущей от Калуги; кругом его лес и болота, среди которых стоит он как на острову.

- Мы спасены, - гордо воскликнул Лука с козел своему полумертвому барину, въезжая в Ж***, - сюда не добраться врагам нашим!

Они заняли на почтовом дворе три комнаты: две вверху, для барина, а одну для себя внизу, ту самую, обитую зелеными обоями горницу, в которой теперь беседовали. Здоровье Богуслава пострадало: он выдержал горячку с признаками сумасшествия, которое, однако же, начинало проходить, и в ноябре месяце, то есть в описываемую пору, он уже вставал с постели, сам наливал себе чай и даже начинал поговаривать об отъезде в Смоленск.

Во время несчастия человек делается добрым. Богуслав вспоминал с чувством о сыне, печалился, не имея об нем известия, и более говорил об нем, нежели о разорении своего имения. Лука Петрович с камердинером не славились добрыми делами до нашествия французов, но от страха смерти или плена, что по тогдашнему почти не без основания считали за одно и то же, пробудился и в них страх божий, который забыт был не прежде, как по совершенном миновании опасности. Слухи об отступлении неприятеля донеслись до уединенных лесов и болот, окружающих Ж***, и наконец на торговой площади в последнюю пред сим пятницу уже вслух и за верное толковали об этом. Перекрестившись и поблагодарив бога за спасение жизни, управитель к вечеру в субботу уже приготовил обдуманный план своего счастия и сообщил его приятелю своему Илье.

- Друг ты мой, - сказал он ему за три дни пред сим, сняв с себя галстук и расстегнув кафтан, - ты барина уложил спать, и мы теперь на воле можем поговорить о том, что лежит на сердце; ты знаешь, что я учился в семинарии, а семинаристы покалякать любят. Илья, скажи мне, - продолжал он, усадив его подле себя, - есть ли такой человек, который не желал бы и не искал бы себе счастия? Ведомо, что нет. Подумаем об этом хорошенько: счастие одному само в глаза лезет, другой трудами, потом и кровью добывает его, а третий век за ним гоняется понапрасну. Теперь: что такое счастие? Вряд ли, любезный друг, не все люди согласны в том, что счастие заключается в наличных денежках. В каком же числе денег оно заключается, на этот вопрос дурак молвит по-своему: в тысяче рублях, в десяти, в пятидесяти тысячах, в миллионе; каждый по своим надобностям; а по-моему: дай мне кладовую с деньгами, я сдачи не сдам. Итак, любезный друг, что счастие, что деньги, право истинно, одно и то же: деньги тело, а счастие - душа, неразлучная с ним.

- Это конечно. Дай-ко табачку. Где же, любезнейший, взять денег, коли у нас мало? Все на свете деньги для нашего кармана чужие.

- Подумаем об этом хорошенько. Люди получают деньги за работу, получают на водку, получают в милостыню. Этими путями к нам не перейдет ни гроша. Люди ломают замки, таскают из кармана, обыгрывают наверняка, добиваются до выгодного места, втираются в опекуны к сиротам и проч.

- Это все не наше. Это все и подло, и медленно и опасно. Но между тем: что же делать? Деньги все чужие, стало быть, нельзя разбогатеть?

- Дай-ко табачку.

- Илья, послушай меня со вниманием: справедливо говорит где-то Писание, что нет правды в людях. Люди, мной приведенные в пример, добывающие чужие деньги грешными путями, судя по-божественному, суть чада диаволи, а говоря по-мирскому: все бы должны идти на одну веревку, ан нет! Куда как нет! Какая разница между Ванькой-рыбаком, которого, помнишь, свели на площадь за два целковика; между секретарем Протопоповым, строющим себе в Д*** четвертый дом; между вельможей, который подтасовывает колоду карт; между французским императором, который сжег и ограбил нашу святую Русь? Право истинно, никакой нет разницы; все это Ваньки-рыбаки; всех по закону Петра Великого следует весьма шельмовать, но не тут-то было. Наш Ванька пропал, а другие его клевреты в чести и славе. Из всего этого следует, что люди почитают бесчестным только одно: попасть в руки палача, - от чего и нас с тобой да сохранит господь.

- Дай-ко табачку.

- Русские пословицы все справедливы, Илья, обратимся же к ним, для прибрания текста, к обстоятельствам близкого, например: С волками, жить, по-волчьи выть. Эта пословица удивительно как глубокомысленна; на ней-то основаны понятия всего рода человеческого о том, что возможно или невозможно, честно или бесчестно, и даже умно или глупо. Право, истинно так. Но теперь: как бы не завыть тем волком, которым наш Ванька-рыбак завыл. Послушай, Илья.

При сем слове Лука Петрович остановился; он вытащил из кармана уже приготовленный кусок мелу, раскрыл ломберный стол, назначил мелом, посредине зеленого сукна, большую точку и около этой точки сделал множество кругов.

- Вот, смотри, - продолжал он, - это я тебе нарисовал картину рода человеческого. Точка эта изображает позор, плаху, палача, ссылку, одним словом, ошельмование. Около этой точки по всем этим кругам идут плуты всего человечества: дураки вертятся около самого носа у ката, так он их и дергает за ворот да перебирает; а чем круг ума побольше, тем они уже удаляются и, наконец, в полной безопасности совершают свой путь. Что ты на это скажешь? А?

- Дай-ко табачку.

Засим последовало долгое совещание двух приятелей, которое было заключено следующею речью управителя:

- Первое: мы должны выпросить у барина вольную, себе и семействам нашим.

Второе: когда вольная будет засвидетельствована по форме, мы отопрем ящики и конторки Ивана Гавриловича, выберем все деньги и билеты ломбардные, на неизвестное имя написанные, к ним идет большая белая печать, я это знаю, потом запрем и все на свое место поставим.

Третье: деньги разделим пополам, а с билетами ты поезжай в Москву, немедленно: предлог этому путешествию мы придумаем; и, вынув деньги, возвратись, чтоб ни малейшего подозрения не подать. Деньги, конечно, надобно припрятать подальше, чтоб не обнаружили их.

Четвертое: так как бес хитер, тебя может соблазнить и ты не захочешь, взяв деньги, поделиться ими со мной пополам, то в обеспечение оставь мне записку, собственной руки, следующего содержания: "Украденные нами у Ивана Гавриловича Богуслава билеты, суммою на столько-то тысяч рублей, я, разменяв на деньги, из всей полученной за них суммы обязуюсь тебе отдать половину". Эту записку я опубликую, ежели ты не разделаешься со мной честно, и тогда мы оба пропали.

План был утвержден общим согласием, и теперь в зеленой горнице своей два друга сидели уже вольными. Иван Гаврилович в награду их усердной службы и за сохранение жизни своей от неприятелей при нашествии их на село Преображенское отпустил их вечно на волю, с семействами.

- Вы не оставите меня, друзья мои, - сказал он им, - вы будете служить мне из хорошей платы, о которой условимся, возвратившись домой. Ты, Илья, хочешь ехать вперед, чтоб разведать и приготовить мне приют в случае, если сгорели обе усадьбы. Поезжай - Петрович за тебя мне прислужит и, ежели сочтет нужным, может приискать хорошего человека для помощи себе.

Возвратимся к началу главы: Лука Петрович сидел нахмурившись. Упрек Ильи его уколол в живое. Правда, он чувствовал, что сердиться не за что, этот упрек был голос дружественной предосторожности, но, однако же, ему казалось неуместным, чтоб прежний слуга говорил с ним, с прежним управителем всего имения Богуслава, и притом человеком школьным, так запанибрата и замечал ему, что он хмелен. Камердинер, с своей стороны, хотя и видел, что управителю не совсем понравилось его поучение, нимало, однако же, не укорял себя за это. "Мы теперь равные, - ободрял он себя, - не решено даже и то, кто важнее: управитель или камердинер; у каждого из них своя должность, независимая и по близости к особе барина равно почетная. Если я и почитал его всегда как старшого и ученого, то это по летам и потому, что я женат на меньшой сестре, а он на старшой; конечно, он богаче меня, но разве его старые плутни не всегда были заведомо мне: от меня укрыться это не могло, и если он сохранил честь и место, то обязан и моему молчанию много. Теперь мы оба вольноотпущенные, да и дело наше такого рода, что мы должны быть равные. Что за чванство; конечно, он своим питьем может погубить и себя и меня: спьяна и проболтаться немудрено".

Недовольный, в свою очередь, упрямым молчанием Луки, он встал со стула и начал ходить по горнице, насвистывая любимую песню: Не бушуйте вы, ветры буйные.

"Странен человек: честолюбие вмешивается даже между друзьями и даже в такое время, когда союз их наиболее дорог для собственных выгод их", - так отозвалось и в голове и в сердце Луки Петровича, когда он увидел, что Илья начал уже сердиться.

- Мировая, свояк, - воскликнул он, - не думаешь ли ты, что я сержусь?

- Нет, - отвечал камердинер, - я об этом и думать не хочу.

Резкий ответ снова взорвал Петровича, но благоразумие взяло верх, и он поправился.

- И не думай, - сказал он, - этого быть не может между мной и тобой.

- Почему же ты не сказал: между тобой и мной - ты любишь все с себя начинать. - Сиповатый хохот Петровича поправил скучный разговор.

- Ну, ну, между тобой и мной, - возгласил он нараспев, протягивая руку камердинеру, - разве не все равно, разве мы не равные! Тьфу пропасть, ужели мы станем ссориться, Илья? Вот уж по твоему-то сказать: ссорься сколько душе хочется, да знай время.

- То-то и есть, свояк, - отозвался Илья, - тебе не взлюбилась моя правда.

Лука Петрович снова соображал было составить острый, благоразумный и едкий ответ отставному лакею, чтоб намекнуть к слову об осторожности, какую следует всегда наблюдать в разговоре с старшими, как вдруг зазвенел колокольчик, от которого снур проведен был к Ивану Гавриловичу, вверх.

Камердинер, вбежав на лестницу, только сбирался отворить дверь в комнату барина и остановился лишь для того, чтоб оправить свое жабо и застегнуть две нижние пуговицы ливреи, как вдруг услышал чей-то чужой голос вместе с голосом Ивана Гавриловича. Удивляясь, что в такое время (был уже час 9-й вечера) забрался к барину гость, и досадуя на свою оплошность, что не видал и не доложил, он отворил однако же дверь и увидел, что на стуле подле ее лежит серая на медвежьем меху шинель, с красным воротником, а на левую руку в комнате барина, близ самой его кровати, сидит городничий, в мундире, со шпагою. Когда у человека не совсем чиста совесть, то подобный визит поневоле обдаст морозом по коже. Илья смешался и, бледный как мертвец, переступил через тот высокий порог, об который сначала, от непривычки, так часто спотыкался. Он остановился у дверей.

Городничий города Ж***, коллежский советник Глеб Ларионович Морозов, был уже пожилой, но здоровый и видный мужчина. Семнадцатилетняя служба на одном месте дала ему порядочное дородство, но, несмотря на это, он не баловал себя покоем. Всякий день, с раннего утра, он был уже в мундире, который и снимал только тогда, как ложился спать или когда ездил за зайцами с веселым обществом своих приятелей. Продолжительная военная служба и двенадцатилетнее командование и баталионом и полком положили на черты лица его резкое клеймо суровости, которой, впрочем, вовсе не было в его добром сердце. Он говорил громким басом, с расстановкою, обдуманно, но решительно. Речь свою обыкновенно сопровождал он учтивостями, единожды навсегда принятыми: имею честь доложить; смею уверить вас; прошу не прогневаться; по отличному моему к вам уважению! и еще несколько фраз вежливости, накопленных им в течение службы и приспособляемых к разговору, повторялось им в Ж*** ежедневно в кругу и просителей и знакомых своих.

Иван Гаврилович сидел на кровати в зеленом атласном стеганом шпензере, надетом сверх байковой фуфайки. Лицо его, сухое и желтое, выглядывало из-под бумажного колпака, глаза были строги, брови нахмурены.

- Дома ли управитель? - спросил он камердинера, мрачным и дрожащим голосом.

- Дома, сударь, - отвечал Илья и, положив концы вытянутых пальцев левой руки на рот, кашлянул два раза, чтоб кое-как оправдать недостаток голоса и дрожащие его звуки.

- Поди, - продолжал Богуслав, - позови его сюда и сам воротись с ним.

- Слушаю, сударь, - сказал камердинер и, поворачиваясь к дверям, встретил на дорогу себе грозный взор городничего: большие черные глаза его из-под насупленных густых с проседью бровей устремлены были прямо на него и, казалось, читали в сокровеннейших изгибах его грешного сердца.

- Пропали, Петрович, - вскричал он, вбежав в зеленую горницу - и более не мог ни слова выговорить.

- Кто пропали? - спросил управитель.

- Мы, Петрович.

- Что ты?.. Говори яснее.

- Там городничий, он все узнал и все барину открыл.

- Что же он узнал и открыл?.. Что тебе сказано?

- Мне велено тебя позвать и с тобой прийти самому.

- Больше ничего?

- Ничего.

- Ни слова?

- Ни одного слова.

- Ну, положись на меня, не робей, во всем запирайся; пытать не станут; вспомни, что мы вольные, а мы и крепостными биты не бывали.

Лука Петрович поправился, причесал голову гребешком, обтер лоб и нос, выпил стакан воды и, повторив Илье строгое приказание не робеть, пошел в сопровождении его наверх.

Однако же на душе у Луки было не больше спокойствия, как и у камердинера. Дело не шуточное они затеяли; ну если свидетели подслушали под окнами дружескую их беседу? Ну если прямо сверху отведут их в острог, а оттуда на площадь и в Сибирь? Жена, дети, дом, прежнее счастие, приволье, любовь барская - все припомнено злою памятью, пока он поднимался на лестницу. Но, судя по наружности, он был герой против камердинера, который шел как на смерть приговоренный. Теперь каждый, увидя их, решил бы, сколь неправ был Илья, почитая его себе равным. Природа подчиняет существо, созданное ею слабым, существу сильнейшему; и хотя вольнодумство свергает эти узы, хотя глупцы вообще ненавидят людей с умом, но эти своевольные рабы зато мучатся целый век.

Дверь отворилась; управитель вступил первый в спальню Ивана Гавриловича и, поклонившись городничему низко и почтительно, остановился перед кроватью барина, ожидая приказания. Илья стал несколько поодаль и, заметив, что суровый градоначальник едва кивнул головою на вежливый поклон Луки Петровича, сделал весьма невыгодное об этом заключение, которое сощемило ему сердце.

Богуслав сбирался говорить и, по-видимому, не находил слов: губы его дрожали, глаза морщились, как будто от слов; казалось, он поражен чем-то до глубины сердца. Положение преступников было отчаянное. Пробудившаяся совесть в камердинере уже готова была высказать его предательское намерение; колена его стучали одно об другое, ему послышалось уже, что в сенях брякнуло кандалами, которые, верно, городничий приказал приготовить. Пот выступил на лбу его; советы Петровича не робеть совсем не действовали на его кружившуюся голову. Перед глазами его сидел больной старик-барин, который его любил и которого он хотел ограбить; налево подле его сидел неумолимый судия, непосредственный властелин города Ж***, перед которым запираться он почитал тщетным усилием и вящим преступлением, ибо всезрящий взор его читает внутри. Потерявшись, он уже хотел сказать Петровичу: наш-де грех на нас и пришел, упадем в ноги барину и скажем: помилуй. К счастию, прежде нежели сказать, он взглянул на управителя.

Петрович стоял несколько согнувшись вперед, опустив руки и перебирая пальцы левой руки пальцами правой. На лице его было совершенное спокойствие; узенькие глаза его были скромно подняты на страдающее лицо барина; почтительная улыбка осиявала выражение его лица; толстый, низенький стан его уставлен был как вкопанный; он взглядывал на городничего хотя с должным почтением, но без страха; по спокойному положению всей его особы можно было заметить, что он не ожидает никакой опасности. Это счастливое присутствие духа ободрило Илью; он прикусил язык и решился не сводить с управителя глаз, чтоб не встретить истязующего взора городничего.

Иван Гаврилович уже собрался говорить, он прокашлял:

- Я получил известие, - начал он, и слезы и рыдание прервали его голос.

- Какое, батюшка, - поспешил сказать Лука, заметив, что Илья сделал уже два шага вперед в замешательстве и, конечно, не с добрым намерением, - какое вы изволили получить известие?

- Господин городничий, по милости своей, сообщил мне такую весть, которую я и выговорить не имею сил.

- Какую же, батюшка, позвольте нам узнать ее? - Что теперь происходило в сердцах двух приятелей, легко себе представить; они выдержали испытание, стоящее доброй пытки.

- Господин городничий, - продолжал Богуслав, - уведомил меня, что сын мой ранен, вскоре по взятии Смоленска, и где-то там же находится. Поезжай, Илья, сегодни же, или завтра рано, разведай и ко мне тот же час пришли эстафету.

Кто в жизни раз просыпался от страшного сна, когда, например, разбойник заносил нож над сердцем или, что еще пострашнее для грешной души, когда под мрачным небом невиданной ночи разносились новые, сильные звуки трубы архангела, зовущие на последний суд, тот только может представить, как облегчилась душа управителя и камердинера при столь неожиданной развязке. Они оба упали на колена, заплакали и долго не могли выговорить ни слова.

- Добрые люди, - отозвался грозный бас городничего, - вам делают честь эти слезы.

Иван Гаврилович дал им поцеловать руку и сам поцеловал их в голову.

- Я не забуду вашей любви ко мне, - сказал старик, - идите, успокойтесь.

- Тьфу, братец, право-истинно! - вскричал Лука Петрович в зеленой горнице, запыхавшись от сильного движения всей своей внутренности и глядя под ноги, чтоб не споткнуться, - я сроду не бывал в такой бане, а ты чуть не умер, кажется.

Илья не отвечал: он лег на кожаную свою постель, лицом в подушку, и не только о грешных замыслах на господское добро, но и ни о чем совсем ни одного слова не было сказано в зеленой горнице во весь вечер.

XXVIII

В Дорогобуже, близ торговой площади, есть переулок, узенький и в летнюю пору очень грязный; старожилы рассказывают, что в старину на конце этого переулка еще видны были развалины терема, в котором заключена была в древности какая-то польская княжна за непозволительную связь с одним вельможей, что любовник нашел, однако же, средство быть счастливым: он переоделся рыбаком и поселился в хижине, на берегу ручья, близ места заточения своей возлюбленной; из хижины этой прорыт им был подземельный ход во внутренность терема; они убежали, обвенчались и поселились где-то за морем и прочее. В настоящее время на конце сего переулка было тинное болото, и хотя есть вблизи пригорочек и ручеек, но похожего на развалины ничего уже не было видно.

В этом переулке стояли только заборы от огородов и два небольшие домика, с незапамятных времен выстроенные; домики эти уцелели от французского нашествия, на удивление целому городу. Положим, что густая тень садов защитила их от пожаров, но по какому чуду нога чужеземцев не бывала не только в сенях, но даже и во дворах их? Сказывают, будто бы один из хозяев сих домов загородил переулок с обеих сторон, а через сию хитрость и присоединился он к прилегающим садам; положим и то; но как же корыстолюбивые наши посетители, отыскивая в хлевах и клетях чем поживиться, не наткнулись на сии строения? Мудрено! Однако же оба дома остались так же целы, так же ветхи, так же неуклюжи, как и прежде; только что в окнах появилась бумага вместо стекол, которые повыпадали от пушечной стрельбы.

В одном из этих домов жил сорок четвертый год надворный советник и кавалер Антип Аристархович Скворцов, отставной уездный судья, человек уважаемый в городе за обширные местные сведения, за строгую нравственность, и даже за многие странности в домашней жизни, делавшие его забавным оригиналом. Он был говорлив в обществе, богат анекдотами, и не заморскими, а все своими, дорогобужскими, и тем более занимательными, что все лица были известны каждому, хотя по преданиям. Единственный доход Антипа Аристарховича составляли занятия его по тяжебным делам помещиков и крестьян Дорогобужского уезда. Нельзя было поручить своего дела в руки более верные, нежели отставному судье; но должно знать, что ни за одно кривое дело он не брался быть ходатаем.

Рассмотрев принесенную записку, в чем состоит иск, и поверив оную с документами, Антип Аристархович ожидал спокойно прибытия истца, которого участь решалась мгновенно. Ежели свернутая записка лежала на столе и ящик столовый был закрыт - в таком случае бесполезно было бы убеждать судью ходатайствовать: это был знак чистого, решительного отказа. Ежели же пустой ящик стола был открыт, то оставалось условиться о платеже за хлопоты и быть уверенным, что дело будет выхожено. На дне ящика приклеена была бумага, на которой четко написано было: не сули журавля в небе, дай синицу в руки. Слова сии написаны были почерком времен царствования императрицы Елисаветы Петровны, к которому Антип Аристархович набил свою руку и который превозносил похвалами, ибо любил писать под титлами. Способ торговаться с отставным судьей был известен каждому. Истец смело клал на дно ящика столько денег, сколько, по его мнению, стоили хлопоты. Антип Аристархович ходил обыкновенно в это время по комнате взад и вперед, потирая руки и разговаривая о предметах посторонних; он подходил, как бы рассеянно, к ящику, окидывал зорким, опытным глазом подносимый дар, и буде признавал оный достаточным, то закрывал ящик и начинал разговор об деле; если же казалось ему, что дешево ценит истец труды его, в таком случае ящик оставался открытым, и судья продолжал ходить и разговаривать стороннее, по-прежнему. Тут начиналась торговля: истец прибавлял понемногу в ящик, судья поглядывал мимоходом на дно, и хочешь - не хочешь, а надобно было наконец отсчитывать именно столько, сколько предположил взять Антип Аристархович, ибо, пока не закроется роковой ящик, он ни за что на свете и говорить о деле не станет.

Впрочем, каждый знал, в целом Дорогобуже, что хотя судья так настойчив, что не уступит ни гроша из умеренной суммы, какую благорассудит назначить за труды свои, но зато, если кто вложит в ящик более той суммы, он отсчитывал прочь излишек и вынимал на стол, а ящик запирал с тем только числом денег, какое еще с вечера записал в приход.

15 ноября, в понедельник, поутру, лишь только Антип Аристархович успел помолиться богу и выпить чашку чаю вприкуску, с сахаром и с изюмом, по старой своей привычке, которую еще из семинарии вынес с собою в дорогобужский суд, за подьяческий стол, как отворилась дверь в его комнату, и толстая кухарка, которая в его доме и родилась, доложила ему о приходе жидка, Ицки Шмуйловича Варцаба, оршинского кагального. Учтивый еврей вошел, поклонился судье, как по его летам и званию следует, низко и почтительно.

- Что новенького скажешь, любезный друг, - спросил его ласковый хозяин.

- Я пришел к вашей милости с поклоном от его сиятельства графа Бориса Борисовича, - отвечал Ицка, снова поклонившись, - он просит высокородного господина судью пожаловать к себе теперь же.

- Сей час, любезный друг, - отозвался хозяин и немедленно встал, запер сахарницу, причесал перед зеркальцем кудри на висках и на затылке заповедную косу и начал одеваться, разговаривая с веселым евреем о погоде, о разорении и тому подобном.

Антип Аристархович был большого роста, сухощавый, однако же сильный мужчина, уже за шестьдесят лет от роду; глаза его были серые, впалые, но полные огня; нос длинный, прямой; подбородок несколько выдавшийся вперед; последнее могло казаться оттого, что у судьи не было уже ни одного переднего зуба; одежда его была опрятная, но по покрою оной трудно было решить, к каким временам отнести ее первоначальное обновление. Дабы показать пригласившему его вельможе достодолжное внимание, он раскрыл сокровище своего гардероба и извлек самое нарядное платье, которое должно описать с историческою или, по крайней мере, хронологическою подробностию.

Антип Аристархович надел на себя палевое, лосиное исподнее платье, купленное в Москве в 1772 году, по случаю, за весьма выгодную цену; камзол, обложенный по борту узеньким серебряным галуном, подаренный ему отставным воеводою в 1783 году, и сапоги с раструбами, взошедшие в большую моду в 1790 году, в воспоминание мира, заключенного тогда со Швециею. Одевшись таким образом, он долго колебался: мундир ли надеть или кафтан. "В мундире я уже был у его сиятельства, - решил наконец судья, - пойду в парадном кафтане". И казимировый вишневого цвета французский кафтан, по борту еще носивший два ряда блесток, украсил высокий и прямой стан Антипа Аристарховича. Этот кафтан был уже старенек: он сшит был на память избавления С.-Петербурга от наводнения в 1777 году, но зато с таким почтением и роздыхом был ношен, что его недаром называл еще судья парадным. Прочие вещи были нового столетия: одна только трость принадлежала к временам старым; с этой самой тростью семинарист Скворцов в 1761 году переименован был служителем в приказное звание. С нею выслужил он все чины, высокий ранг дворянина и орден святого равноапостольного князя Владимира 4 степени, за тридцатипятилетнюю, беспорочную службу!

К чести старого судьи отнести должно, что он нимало не тщеславился выслуженным с честию знаменитым чином штаб-офицера и рыцарским достоинством кавалера.

"Много есть надворных советников, - говаривал Антип Аристархович своим дорогобужским друзьям, - много есть даже и коллежских советников (известно было всему Дорогобужу, что судья никогда не позволял себе неблагоприятных отзывов об особах первых пяти классов), которые совестятся исповедать пред духовником грехи свои и, получив орден, так свихаются с правого пути, что он служит им уже не украшением, а только разве защитою от побоев".

Отставной судья был со старшими почтителен, с равными внимателен, с низшими учтив и ласков: слово в слово, как в азбучных правилах, затверженных им еще смолоду, в семинарии проповедуется. Правда, он не выходил со двора без Владимирского креста, но законники уверяли, что это по точному смыслу статута сего ордена.

Готовый в путь, с тростью и шляпою в руках, судья подошел в передний угол и сотворил несколько поклонов пред образом великомученика Антипы, своего патрона, обложенным пестрою, стеклярусом вышитою ризою, он поклонился жиду Ицке и отправился в сопровождении его за ворота.

Путь судье был недалек: перейдя на правую сторону переулка, пошел он вдоль забора, завернул в первую калитку, на двор, и уже был в сенях у графа, его пригласившего. Это был именно тот самый дом, который только сам-друг с его домом уцелел от пожара и грабительства. Антип Аристархович предлагал было Ицке идти вперед, доложить графу о его приходе, но еврей не рассудил за благо исполнить сию церемонию; он снял почтительно с плеч судьи его тяжелую, на фризовой подкладке, шинель, распахнул настежь дверь, пред ними бывшую, и судья внезапно очутился у порога залы и был встречен громким восклицанием:

- Ба, ба, ба! Антип Аристархович, милости прошу! - и с сими словами встал с дивана и подошел навстречу к судье граф Обоянский.

- Я вчера поздно приехал, - продолжал он, вводя его за руку и усаживая с собой на диван, - а потому и не хотел вас тревожить. Поутру же, увидев огонек в вашем окне, смекнул, что вы уже встали, и потому тотчас отправил к вам моего фактора. Ну, что, батюшка Антип Аристархович: сообразили ли вы наше дело и не промолвились ли об моем имени?

Комната, где принимал граф Обоянский отставного судью, была в два окна: одно из них было заделано войлоком, наглухо, для того чтоб оставшимся в той раме целыми стеклами переменить разбитые; другое же окно было заставлено зимней оконницей, опрятно выбеленной. Стены и потолок этой комнаты были обтянуты парусиной, и также выбелены густо, мелом на клею; в эту опрятность приведена квартира была уже после французов, без сомнения, для переезда в оную графа. В углу стояла большая печь, снабжающая комнату порядочным теплом, и, наконец, кожаный диван, два стула и стол, крашеный, старый, с отпускными полами, прожженными во многих местах угольями, выпадавшими в старые времена из самовара, составляли всю мебель графской квартиры.

Обоянский был в прежнем оливковом казакине, который порядочно уже был выношен. Предание не сохранило того, дал ли он обет не переменять этой одежды до окончания своих предприятий, но, во всяком случае, казакин этот уже начинал близко походить на известную в старину рубашку королевы Изабеллы. Перед ним на столе лежало много бумаг, несколько свернутых в трубку планов и тетрадь чистой бумаги, на которой, казалось, он принимался пред сим писать.

Быстрые черные глаза его, вооруженные огромными очками, зорко устремлены были прямо в глаза Антипу Аристарховичу, от которого с нетерпением давно ожидал ответа на сделанный вопрос.

- Извините, ваше сиятельство, что я замешкался ответом, - отозвался наконец судья, выдерживая степенную форму принятого им на диване прямолинейного положения, но с видимым, однако ж, замешательством в глазах, что касается до имени вашего, то я скорее умру, нежели произнесу оное пред кем-либо; об этом я не замешкался бы ответом; но другой вопрос вашего сиятельства требует ответа обдуманного. Сообразить известное дело с законоположением легко, и с первого на оное взора открывается, что никакого законного препятствия к достижению цели не настоит; но что касается до содержания сказанного дела, в зависимости оного от частных обстоятельств и случаев, то сие требует предварительно местного рассмотрения направлений вышеупомянутых обстоятельств и случаев и приспособления таковых направлений к стороне цели нашей!

Крупный пот выступил градом по лбу и на носу Антипа Аристарховича по произнесении такой хитросплетенной и замысловатой фразы. Странно: судья вовсе не был педант, всегда отличался ясностию и простотой рассказа, но теперь демон приказной мудрости впутал его в такой лабиринт, из которого насилу до точки выбрался. Желание ли блеснуть пред графом особенностию юридического словосочинения соблазнило его или он точно увлекся желанием выразиться яснее и погряз в кучу слов - все это не извиняет доброго Скворцова, особливо в такие лета, когда, по естественному ходу вещей, того и бойся, что умрешь не покаявшись.

Обоянский заметил смущение Антипа Аристарховича и понял причину.

- Я вас разумею, - поспешно сказал он, - вы боитесь, не будут ли обстоятельства неблагоприятны вашему желанию; не встретим ли мы препятствия случайного, беды непредвидимой?.. Насчет этого я хочу объясниться с вами проще.

Бедный судья покраснел даже при слове проще, сказанном, впрочем, без всякого умысла.

- Давайте, почтеннейший Антип Аристархович, рассматривать план.

Граф развернул бумаги и начал с большим вниманием рассматривать какой-то чертеж, водя по оному рукой, как бы разбирая и соображая, а в самом деле только для того, чтоб дать время поправиться доброму старику.

- Итак, - сказал он наконец, - надобно сладить с двенадцатью чужими головами, каждую из них уломать... Не так ли, почтеннейший мой?

- Точно так, ваше сиятельство, - отвечал Скворцов, уже успокоенный ласкою добродушного графа, - это поручение вы изволили дать мне в Смоленском монастыре, в комнатах преподобного отца архимандрита, пред самым нашествием врага, и я, что успел, уже сделал, невзирая на тревогу бедственного времени.

- Что же вы успели сделать, мой добрый друг? - сказал Обоянский, обрадованный первым, существенно дельным словом своего адвоката.

- Вот имею честь вашему сиятельству почтеннейше представить собранные мною сведения, заключающиеся в собственноручных подписках, данных владельцами известного имения, - он вынул из бокового кармана пучок бумаг, - прошу прослушать, ваше сиятельство! Я составил экстрактец из сих подписочек.

- Скажите, - перебил его нетерпеливый граф, - вы их всех видели?

- Не всех лично видел, - отвечал отменно точный в выражениях своих старый судья, - но отзывы имею ото всех.

- Что же, одним словом, соглашаются ли они на уступку?

Антипу Аристарховичу не понравилась такая поспешность графа: во-первых, потому, что старик почитал это некоторого рода ветренностию, а во-вторых, что, проведя несколько дней и ночей в письменных трудах, по линейке, весьма тщательно и со строжайшим наблюдением количества запятых и посильной своего века грамматики, он желал, и весьма справедливо, чтоб граф увидел, прочитал и оценил труды его; однако же делать было нечего; нетерпеливость выражалась резко в больших глазах Обоянского - надобно было отвечать; он наморщился и важно произнес на последней странице, в самом низу написанные слова:

- И того, за 980 ревизских душ, со всем имением, как оно состояло по прежним планам и описям, по выпрошенной цене следует заплатить: 320500 рублей.

- Благодетель мой, - воскликнул Обоянский, бросившись на шею худощавому судье, - отец и искупитель мой, - повторял он несколько раз, - что же ты медлил объявить мне о таком счастии! Что же за препятствия смущают твою благородную душу?

- Ваше сиятельство, - сказал растроганный Антип Аристархович, позабыв свою досаду, - цена неимоверная смущает меня; по 327 рублей 41/4 копеек за каждую ревизскую душу! Слыханное ли это дело! В теперешнее ли это время!

- Друг мой, - перебил его Обоянский, - мне не жаль денег: сейчас же получи от меня половину и располагай, как твоею собственностию. Не говори, благодетель мой, ни слова: дивлюсь тебе, благоговею пред твоей честной душой. Позволь только мне отблагодарить тебя достойно. Теперь мне остается съездить в Нижний Новгород, привезти остальные деньги на расплату - и дело мое кончено!

Как ни отговаривался судья, а билеты на 165 тысяч рублей были вложены сильною рукою графа Обоянского в боковой карман его вишневого французского кафтана. Встревоженный такою неожиданною и чрезвычайною доверенностию, он вскочил с дивана и в восторге бросился на колени пред графом.

- Ваше сиятельство, - вскричал добрый Антип Аристархович, утирая крупные слезы, побежавшие по лицу, - у меня нет слов благодарить вас за столь неслыханную веру к моей честности... здесь даже нет свидетелей: я могу запереться.

Граф не дал продолжать, он поднял его, заключив в свои богатырские объятия, и худощавый адвокат уже молчал: в нем захватило дух и отняло охоту продолжать объяснение, чтоб опять не попасть на мужественную грудь к ласковому графу.

- Я сейчас же возьму для безопасности двух полицейских служителей, сказал он, откланиваясь Обоянскому, - и еду продолжать начатое. Ваше сиятельство увидите меня уже с окончательным актом.

Заключив поклоном сказанное, он опрометью бросился к дверям, опасаясь, чтоб граф не вздумал проститься с ним по-своему.

- Бог с тобою, честнейшая душа! Счастливый тебе путь, - раздавался по двору громкий голос Обоянского, но судья был уже в безопасности: он запер между тем калитку и несся вдоль забора к своему благословенному жилищу.

XXIX

Влево с почтовой дороги из Смоленска на Оршу есть маленькое селение, называемое Кривой Починок. Несколько избушек, выстроенных рядом, занимают самую оконечность той лесистой на протяжении к западу возвышенности, коею граничило, говорят, некогда древнее Смоленское княжество. Сие селение укрывается от окрестностей за высоким лесом; с большой дороги видна только мельница, сзади крестьянских хижин на старинном кургане поставленная; верст за десять она выказывается уже над лесом и машет своими поднебесными крыльями.

На другом кургане, вправо от мельницы, возвышался господский домик, деревянный, в одно жилье, старинной постройки, обнесенный густыми яблонями и кустами барбарису. Этот дом и все селение с мельницею принадлежали помещику Белебею, отставному манеру, когда-то, в старинные царствования, отслужившему и сюда удалившемуся на покой. Больной семидесятилетний старик, проводив на войну внучат, остался один-одинехонек; он не имел духу расстаться с домом, некогда им самим построенным, и лучше хотел погибнуть, нежели предательски оставить его на поругание врагу. Дом Белебея состоял всего из четырех чистых покоев, разделявших оный на две половины, и сеней, перегороженных пополам, на кухню и лакейскую.

Лицевые окна глядели с высокого кургана на березовую рощу, бывшую, так сказать, преддверием обширного леса, который пробирается отсель к Красному и далее, и на скромный проселок, выбегавший дорогим гостем из лесу на перепутье к старцу-инвалиду.

В одно морозное ноябрьское утро, около обеденной поры, помещик Белебей увидел в окно из своей спальни скакавших вдоль опушки леса, прямо к Кривому Починку, нескольких офицеров, закутанных в шинели и плащи. Хотя миролюбивый домосед небольшой знаток был разбирать различие мундиров, однако ж одеяние на них, как ему показалось, было не русское; их было счетом до десяти человек. Босой мальчик, исправлявший должность служителя в помещичьем доме, встретил прибывших у ворот. Они слезли с лошадей, вошли на крыльцо, и тут уже увидел хозяин, что действительно не русских гостей принесло к нему; они поднялись на лестницу молча, сухо поклонились ему, встретив в передней, и прошли далее; один только высокий белокурый офицер, прекрасной наружности, приблизившись к Белебею, сказал ему русским языком на иностранный лад: "Просим позволения на момент", и, положив правую руку на грудь, как бы за недостатком слов, закруглил свою просьбу поклоном и вошел вместе с другими в комнаты.

Возвратившись чрез кухню в свой домашний покой, хозяин притаился, ожидая приказаний от знатных, как ему показалось, посетителей; они поделились с ним комнатами безобидно: заняли себе первые два покоя и затворили дверь на другую половину. Тишина, за сим последовавшая, мало-помалу успокоила помещика; он прислушивался к происходящему в занятых гостями комнатах и слышал только за дверьми в гостиной уединенную походку взад и вперед, а в зале раздавался без умолку резкой торопливый голос, изредка прерываемый короткими ответами другого.

На дворе стояли лошади прибывших; с ними остались три кирасира, завернутые в плащи; один из них сидел верхом, а двое слезли и грелись. В так называемой зале, небольшой, в два окна, комнате, наполненной старинной, домашней работы беленой мебелью с синими клетчатыми подушками, против стола, некогда окрашенного в желтую краску и уже вытертого, стоял высокий молодой брюнет; мужественная красота блистала во всех чертах его правильного свежего лица; живость приемов, пламенная выразительность его черных глаз, какая-то беспокойная деятельность, в которой ежеминутно переменял он живописные и свободные положения, - все показывало в нем огненный нрав полуденного жителя; он беспрестанно говорил, и его-то голос раздавался в комнате у хозяина. Широкий синий плащ, схваченный на правом плече большой брильянтовой пряжкой, красиво волновался около его живого стана; пушистая белая шаль, обвивая воротник около шеи, висела спереди круто подвязанными концами; воинственными приемами, мужественною красотою - он был живое изображение бога брани, а резким, недовольным языком - воплощенное негодование; негодование, казалось, было одной мыслию его головы и одним чувством сердца.

Против его сидел небрежно, опершись локтями на стол, белокурый воин, тот самый, который объяснялся с хозяином; левой рукой он поддерживал голову, а правой писал по пыльному столу какие-то знаки, которые стирал после. Он, казалось, не обращал никакого внимания на красноречивого декламатора; молнии, вылетавшие из уст сего последнего, не доходили до его слуха; большие голубые глаза его были мутны; мужественный стан спокойно и неподвижно пригвожден был в принятое однажды положение. У окна, закиданного шляпами и касками, стояли остальные офицеры, в разнородных шинелях, плащах и мантиях, разговаривая между собою тихо или обращая внимание к разговору красавца-оратора, по мере того как сей увлекал общее внимание.

- Я готов был пасть со славой, - говорил сей последний, откинув назад густые локоны черных волос и обнажив свое прекрасное, геройское чело, - я искал смерти, но не нашел ее! Железо неприятеля скользило по моей груди; северные варвары расстреляли мой гардероб, но не могли убить меня. Смельчаки, которые, казалось, уже поглядывали адскими посланниками за душой моей, то спотыкались на конец моей сабли, то были поражены этим злым, охраняющим меня духом, который как будто бережет меня для какой-то своей цели!.. Я был свидетелем событий неслыханных... событий, которым не поверят потомки... Я не осуждаю... Никого не осуждаю... Но мы еще на сцене... еще будущее в руках наших... Опустится занавес, и уже будет поздно... Ударов смертельных, движений дерзких, быстрых, как воля, как мысль... - вот чего требует от нас слава.

Он умолкал и снова начинал говорить. Глаза его блистали, лицо горело.

- Возможно ли, - сказал он наконец, видя немое равнодушие воина, к которому обращался с разговором, - возможно ли, чтоб муж испытанной храбрости, чтоб человек, которого благородную душу я так уважаю, мог быть не одинаких со мной мыслей!

Прекрасный блондин поднял голову на своего собеседника, как бы справясь: к нему ли относились его последние слова.

- У меня нет никаких мыслей, - отвечал он рассеянно и вполголоса, - было время, и у меня пылали они в голове... Прекрасное время!.. Сон юности! - Он умолк, и опять опустил голову на руку, и писал по столу.

- Думаете ли же вы, - продолжал первый, оскорбясь холодным отзывом, - что недеятельность головы послужит к чести нашего дела, к пользе вашего отечества?

Губительная искра добилась до пороху. Соперник его встал, взор его блеснул молнией. Мужественный стан его одушевился гордой красотой силы и независимости. Он смерил глазами противника, казалось, два прекрасных гладиатора стоят один против другого... и снова взор его потух; на устах явилась полуулыбка, он покачал головой.

- Когда душа чувствует, - сказал он мрачно, - что ей нужна земная деятельность, тогда она мыслит, ничем не побуждаясь к тому, кроме собственной силы своей. Честь дела... Польза отечества - это пустые звуки... Это шпоры ленивому понятию черни... хлыст погонщика... они не нужны для меня ни в одном из отношений моих с вашим королевским величеством.

- Князь Понятовский, - раздался голос в гостиной, двери в которую были затворены из залы и где давно слышалась Белебею одинокая взад и вперед походка.

- Государь, - отозвался прекрасный блондин, торопливо бросившись к дверям на магические звуки, его как бы пробудившие из оцепенения.

- Что это за люди, - раздалось в гостиной, - тянутся по опушке леса: это, кажется, наши?.. Узнайте.

Зал опустел; все кинулись на всемогущий голос невидимого: обоз, состоящий из нескольких повозок, в сопровождении небольшого конного отряда въехал в деревню. Понятовский взбежал обратно на лестницу и вошел в гостиную.

- Государь, это обоз, везущий тяжело раненных, наших и русских, - сказал он, - офицер, не имея способов везти их далее, решился сдать обывателям, на волю божию.

- Доброе дело, - отозвался голос, - нечего обременять армию бесполезными тягостями.

Толпа возвратилась в зал, и вместе с сим смятение пробежало между присутствующими.

- Лошадей! - крикнули с крыльца.

Тесным кружком столпились у дверей гостиной плащи, и мантии, и шинели; в средину их кто-то мелькнул из дверей, и последнее шумное движение, прокатясь вещим домовым по мирному жилищу Белебея, умолкло. Тою же тропинкою понеслась пестрая кавалькада; впереди всех скакал человек небольшого роста, в белом плаще, в низенькой шляпе корабликом; за ним вился красавец-брюнет, и рядом с ним маршал Понятовский; остальные замыкали поезд, который тотчас и скрылся от глаз за белевшеюся опушкою леса.

Едва потеряв из виду посетителей, Белебей собирался уже с духом, чтоб пойти в оставленные ими комнаты, как вдруг усмотрел под окнами по всему селению растянутые подводы и несколько человек, скачущих верхами прямо к его воротам.

Храбрый барон Беценваль, командующий транспортом, скоро пригласил к себе помещика и, не могши объясниться с ним, подвел его к одним из саней, на которых лежали раненые.

- Полковник, - сказал он лежащему на них человеку, - вы свободны. Поручаю вашему великодушию моих раненых земляков, они ваши пленные. Испросите им пощаду и пособие, благородный Богуслав... Сердце мое слишком полно... я не могу прибавить к этому ничего... Дай бог некогда нам увидеться друзьями. Майор умолк, он протянул руку Богуславу, указал ему на помещика и, собрав конвойных, поскакал догонять своего императора.

XXX

Письма от Обоянского к Софии

Нижний Новгород. 25 ноября 1812

Мы расстались, любезная дочь моя; между нами лежит 1000 верст, но душа моя не расстается с друзьями. Старики малодушны: мне хотелось бы даже поплакать, но стыдно. Я сдержу слово, вам данное, ворочусь скоро.

Я приехал вчера поутру и уже приступил к делу по хлопотам моим. Следы людей, которых я отыскиваю здесь, свежи: надеюсь скоро окончить мои поиски. Помолитесь богу, чтоб он успокоил меня, чтоб благословил мои начинания успехом.

Мой фактор, еврей Варцаб, получил от меня полное наставление насчет возобновления вашего дома. Думаю, что недели чрез две вам можно будет совсем переехать.

Все ваши приказания будут моим фактором выполнены, как мои собственные, а потому уповаю, что по отделке дома вы останетесь довольны.

Прощайте, милая дочь моя! Благословение божие да будет над вами!

От него же к ней

Нижний Новгород. 1 декабря 1812

Два часа назад я получил почту и еще улыбаюсь от радости: я прочитал письмо ваше об отыскании нашего раненого друга. Поблагодарив со слезами милующего создателя, я благодарен и орудию его благости, почтенному архимандриту Дионисию, который, известив вас о сем, и меня сегоднишним письмом подробно уведомляет. Он принял самые деятельные меры тотчас по отбытии французов к разведыванию о нашем друге; последствием сих мер было, что сведение о нахождении его и других раненых в усадьбе Кривом Починке получено в монастыре на другой день, и на другой же день отправился туда лучший смоленский медик, и восемь иноков помчались на святое дело - ходить за страдальцами. Велик бог, милая дочь моя! Велик бог!

От Антипа Аристарховича Скворцова к Обоянскому, под именем купца

Дорогобуж. 4 декабря 1812

Исполняя данное мне вами, милостивый государь мой, почтеннейшее приказание, почитаю долгом почтительнейше донести, что вчерашнего числа, во время вечерен, приехал в город наш, в вожделенном здравии, почтенный наш помещик, отставной прапорщик Иван Гаврилович господин Богуслав, и остановился в новооткрытой гостинице, близ церкви Знамения Пресвятые Богородицы. С ним воспоследовало, по словам его, приключение крайне казусное. На пути к Дорогобужу от Ж*** он был ограблен своими служителями, и хотя воров поймали, но из похищенных ими денег и денежных документов и половины не отыскано; а чрез сие великие хлопоты наделали нижеприведенному почтеннейшему помещику.

Дела, по поручению вашему, милостивого государя моего, идут успешно; о чем извещая вас, имею честь быть и пр.

От Софии к Обоянскому

Семипалатское. 12 декабря 1812

Поздравьте нас на новоселье, мой добрый друг; сколько одолжены мы вашим попечениям! Вы как будто махнули волшебным жезлом, и все преобразилось: нет и следов посещения неприятельского; я опять сижу в моей комнате; той же, голубой комнате, по-прежнему убранной... Вот мои мебели, мои книги, - друзья моей блаженной юности. Все мое... все, чего не видала я в продолжение этого странного трехмесячного сна, опять меня окружает; и за все это я обязана вашей дружеской поспешности успокоить нас, вашему вниманию. Мне приятно сто раз повторить вам это.

Друг мой, какое странное явление жизнь наша! Как не подходит она к другим явлениям: она и во времени, и вне времени - иногда год протянется вечностью, иногда в несколько дней проживаешь годы! Как опытность, независимо от счета лет, ускоряет нашу нравственную зрелость! Какие бывают яркие вставки в нашей истории... Я рассмеялась, перечитав написанное, - не скажете ли вы мне уже раз сказанное: Courage, Thomas!

Я ищу, я усиливаюсь найти прежнюю себя; механически я уже прежняя. Тот же порядок, те же занятия вступили в круг моего дня... Зачем нельзя забыть несколько последних событий... я стала бы прежняя вся, и с головой и с сердцем!

Поспешайте обрадовать нас своим возвращением - у нас пусто. Вас недостает друзьям вашим!

От архимандрита Дионисия к Обоянскому

15 декабря 1812. Смоленск

Не приемлю благодарности вашей, мой благородный друг; она принадлежит единому богу. Монахи мои пишут, что доктор доволен состоянием нашего больного, что хотя лихорадка его не оставляет, но рана не воспалена. Через неделю перевезут его в Смоленск, чтоб быть ближе к медицинским средствам и иметь лучшее помещение.

Монахи были свидетелями свидания его с отцом, который на днях посетил его, в первый раз по возвращении домой. Старик был очень растроган; молодой человек встретил его с слезами на глазах. Они о чем-то много и с жаром говорили, так что доктор принужден был наконец напомнить своему больному о воздержании. Отец обещал переехать в Смоленск: он не хочет расставаться с сыном.

Мы теперь занимаемся монастырским хозяйством. По зимнему времени нельзя приступить к поправлению проломленной крыши и двух глав над большею церковию, но окна все уже исправлены, и мы в зимнем храме начали отправлять богослужение. Теперь, когда все убытки монастырские исчислены, оказывается, что они не так значительны, как сначала думалось; к следующей осени я уповаю, при помощи божией, привести паки святую обитель в подобающее благолепие. Мои обгоревшие кельи уже отделаны; по-прежнему и чисты и теплы, и при сильных морозах нынешних стекла не мерзнут. Теперь я угостил бы вас, моего дорогого друга, лучшим перепутьем, нежели какое предложил в проезд ваш к Нижнему.

О дальнейшем я не премину извещать вас.

От графа Свислоча к полковнику Влодину

Гродно. 23 декабря 1812

Помнишь ли ты, Влодин, того монаха, который на твоем дежурстве прибыл в лагерь под Красным? Ну как не помнить! Ты, говорят, так любезничал, сбирался было сказать ему длинную речь, да проглотил... Ну вспомнил?.. Слушай же: этот монах сказал на другой день, к слову о тебе, что ты показался ему милым и приветливым офицером. Для меня услышать подобную вещь о тебе так было ново, что по сю пору это помню. Старый хрен, буян, табашник, даже пьяница, если хочешь, - к этим братским титулам твоим название милого и приветливого так нейдет, как бы ко мне модный фрак! Но как же теперь тебя назвать, уже не придумаю! Ты, Влодин, гусар, рубака, ты, который за бутылкой любого вина клялся быть бессмертным холостяком... Ты, который не любил входить в подробности дальше носу, понимать дальше полкового ученья, у кого на лбу тридцатилетняя служба врезала кивером обруч, ты, Влодин, попал за фронт, сделался дипломатом, ведешь переговоры, имеешь тайны, хочешь жениться, и даже на молодой пригоженькой девушке, которой и сам не видал; и все это в военное время, когда еще дьявольский шум Бородина отдастся в ушах! Прошу же после этого сердиться на Еву, что она уморила яблоком бессмертный род человеческий! Прошу думать, что от черта отделаешься крестом, когда он, разбойник, влез в добрейшего гусара Влодина, с Егорьем на шее! Ай, ай, Влодин... Я верю, что ты подчернишь свою проседь на висках и на усах, что ты, чей язык не говаривал неправды, скинешь себе с костей лет, пожалуй, пятнадцать; верю, что душа твоя не состарилась, но образумься - Христа ради; обручальное кольцо надевается на смертный палец, а не на вечную душу, да и кто за тебя пойдет! Что поведет за тебя девушку, еще и молодую, и хорошенькую? Жалкая неопытность?.. Согласен. Но, Влодин, ты, который был так великодушен... я тебя не узнаю!

Зачем ты мне об этом писал! Уже доказано, что род человеческий очень умен, но все больно узнать о друге, сослуживце, брате, что он умножил собою число безумцев!

Брось, Влодин, глупости: я уверен, что рана тебе не помеха, да и может ли быть в Рославле надежный доктор, особенно для раненых! У меня сердце обливается желчью, так я зол на тебя... Тебе ли тереться в резервах! Догоняй нас!

От княгини Тоцкой к Софии

Вильно. 30 декабря 1812

Не удивляйся, что я не видалась с тобой, моя София, - этот год весь так удивителен, что не оставляет места удивлению частному. Одно только скажу тебе, что, когда армия тронулась из-под Москвы, я поступила в обоз и уже не властна была распоряжать моим путем. Один, целый, общий, всезахвативший отлив увлек меня своей быстриной; я не смела подумать иметь мое собственное движение, едва-едва опомнилась уже я в Вильно; здесь велено мужу моему остаться для формирования запасных конно-артиллерийских рот, с тем чтоб с ними следовать потом в Варшаву.

Теперь я уж отдохну: у меня есть постоянная квартира и надежда воспользоваться ею на целую зиму! Я писала к матушке в Казань, чтоб она с детьми поспешала сюда же: какой праздник будет для меня, моя София!

Мы имеем сведение, что молодой Богуслав отыскан и надежен к выздоровлению. Как это нас обрадовало! Ты много говоришь об этом почтенном купце, который делил ваше убежище в лесу и так умел заставить полюбить себя. Как бы я желала его увидеть! Прощай, мой милый ангел, до следующей почты.

От князя Тоцкого к Богуславу

15 января 1813. Вильно

Какую радость доставил ты нам, мой бесценный Богуслав, вместе с несколькими строками, по диктовке твоей написанными! Это был наш семейный праздник. Милый друг, мы расстались с тобой на поле сражения еще так недавно, и сколько великих событий уже свершилось! Это блестящее ополчение целого европейского материка, наводнение, угрожавшее поглотить нас, - уже не существует! Исполин пал - он погиб голодною смертию и замерз... Как отвратительно было зрелище последних его судорог! Как описать эту картину, с теми дикими явлениями, с тем неистовым воем, который, огласив великое место казни, широкую пустыню от Москвы до Березины, умолк под снегами ее! Это был ад... Небо свело его на землю показать нам, но кто не видал, тот никогда не представит его себе таким, как он был.

Какое унылое, тяжелое для сердца зрелище являлось глазам на всем протяжении от Москвы! Где, на месте обширного селения, выказывались из-под снегу черные головни - остатки жилищ - с уцелевшими печами и высокими трубами; где стояли пустые дворы, с выбитыми окнами, со снятыми крышами - на корм лошадям. В одном месте возвышались обгоревшие стены огромного господского дома и вокруг его скелеты обширных заведений, недавно процветавших; в другом закоптевшая руина церкви, без дверей и без окон, выходила навстречу к нам, на пепелище села, как бы вызывая мщение небесное на главу святотатцев... И Небо вступилось за свою Россию. Оно вспыхнуло северными сияниями: морозы в 30 градусов, неотразимая русская чума, дохнули - и все замолкло... мирная пелена снегу накрыла землю, заваленную оледенелыми трупами несчастных!

Принесем благодарение богу, Богуслав! Мы сохранены его десницею - тебя исхитил он из рук смерти, возвратил друзьям, на долю твою перепало муки, кровавая жертва на алтарь отечества принесена тобой, но ты жив, тогда как тысячи пали!

Я буду скоро писать к тебе опять. И пр.

От старого Богуслава к Озерскому

25 января 1813. Смоленск

Я отделался дешево от моих бездельников, мой любезный друг: тысяч около семнадцати наличных денег пропало, но акты и билеты, слава богу, уцелели. Благодарю вас за участие и сердечно радуюсь, что вы не предвидите себе больших потерь, ибо именьице ваше, по мудрой предусмотрительности, было заложено. Ваша совершенная правда, что мы должны ожидать от правительства больших льгот, следовательно, понемножку и поправимся!

Благодарю от души моей почтеннейшую Людмилу Поликарповну за приписку и за участие, приемлемое еще в моем взбалмошном сынке. Слава богу, жизнь его теперь вне опасности; я перевез его в Смоленск и сам хочу перебраться туда - надобно теперь поглядывать за молодцом построже прежнего.

Известное предположение начинает удаваться, то есть, практическое начало сделано. Да поможет нам бог! и проч.

От Тоцкого к Богуславу

25 января 1813. Вильно

В продолжение десяти дней я бомбардирую тебя четвертым письмом, из коих каждое ты получишь с курьером. Право, я почти любуюсь войной - этим пестрым припадком привилегированного сумасбродства человеческого; как он ни смешон мудрецу, как ни жалок на глаза просвещенного друга человечества, он все-таки обольстителен. Какой ускоренной жизнию все бьется, какая лихорадка во всем, и движущемся и недвижущемся. День обращается в час, верста в сажень, баба в солдата, рубль в копейку, подлец в искателя, капрал в генерала и пр. и пр., и между сим-то прочим, ты получаешь чрез каждые два дни письмо из Вильно, из-за семьсот верст, как оный славный калач, который, по сказкам наших отцов, прилетел теплым из Москвы в Петербург, на голос Потемкина.

Что же тебе сказать сегодни? На днях я имел интересное свидание с общим нашим некогда сослуживцем, поэтом Уронцовым. Я знал, что он давно в отставке, что посвятил себя исключительно Поэзии, которая всегда была любимицей возвышенной, благородной души его, но встретить его здесь было для меня совершенною нечаянностию. Остановясь в Вильно, он случайно услышал мое имя и был так мил, что не поленился удостовериться, я ли это. Он прожил у нас дни четыре, и потом я провожал его верст за шестьдесят сюда к одному здешнему дворянину, тоже поэту, с которым он давно искал сблизиться. Дорогой мы не умолкали. Как он молод сердцем, как поэтически смотрит на жизнь и как неравнодушен к успехам нашего языка! Поэзия его кумир - он так охотно предается суждениям обо всем, что к ней близко, и так мило увлекается ею! Постараюсь передать тебе, мой Богуслав, часть нашего разговора: я знаю, как ты любишь и поэта и Поэзию.

Сначала мы оба сидели в санях молча.

"Как хороша дорога, - начал я, чтоб сказать что-нибудь, - я нынешнюю зиму беспрестанно в езде". - "Ездить приятно", - отозвался Уронцов. "Однако ж, продолжал я, - кажется, скоро уже я дам себе дружеский совет усесться на одном месте. Сколько сделал я поездок... иногда так картинно раскидываются они в моем воображении!" Здесь разговор обратился к местностям, мы перебирали города и области нашего царства, климаты и нравы, одежды и лица... "Как обширна Россия наша, - с жаром воскликнул наконец мой вдохновенный спутник, - как она разнообразна: в ней и цветущая Украина, и гранитная Финляндия, и золотая Сибирь. Отмежевав себе на севере пол-Европы и пол-Азии, прилегла она к ледяным пустыням полюса и завернулась собольей шубою. Сколько народов поглотила она в себе; какая пестрота между разнородными сынами ее, от самоеда до образованного европейца; потом на солнышке и зимой пред лучиной на скольких языках и наречиях поет она песни свои!.. Песни - глаголы вдохновенной души, язык прекрасного мира, куда стремится, где успокоится неограниченность желаний наших; сладкие песни, чада Поэзии, друзья несчастных, они как духи-утешители соприсутствуют и в куще дикаря, не гнушаясь его невежеством, и на скрипучем языке его проповедуют ему добродетель, смягчают его к любви, первой, золотой цепи, связующем между собою человечество...

Я люблю увлекаться, милый друг, - продолжал он, обратясь ко мне и засмеявшись, - Поэзия моя слабость, я говорю об ней восторженным языком любовника, который часто бывает приторен".

Здесь выглянувшая из-за густого леса деревня извлекла нас из мечтательности; пробежав рысью мимо тянувшихся вдоль лесной опушки черных дворов и каменной часовни, мы узнали от мальчика, отворившего нам ворота на другом конце селения, что остается еще двадцать верст езды и что дорога ровная.

Мало-помалу разговор опять склонился к тому же. Мы перебирали любимые имена наших писателей; Уронцов злился на людей бездарных, почитающих себя поэтами за знание механизма стихосложения. "Разложение земной оболочки небом вдохновенного стиха, - сказал он, - и возникшие кафедры Пиитики наводнили свет стихотворцами - назло и вкусу и уму. Что делать! Способность подражать - одно из средств, данных человеку для возведения его к совершенству, употребляется каждым по разумению. У меня в эскадроне был некогда солдат, умевший мастерски свистать по-соловьиному, хотя, может быть, соловей, услышав его, расхохотался бы на свой лад". - "Ведь и мы хохочем, милый друг, - сказал я в свою очередь, - над печатными глупостями. Просвещенная республика письмен допускает граждан своих вступать в состязание литературное; она открыла трибуналы, где каждый имеет равное право подавать голос свой о новом явлении на поприще Словесности. Журналы, учреждение благонамеренное, сосредоточивают отголоски общего мнения; отсюда выслушивает автор приговор себе". - "Читаешь ли ты журналы, - перебил меня Уронцов, - вникаешь ли в критику?.. Прекрасно, буде она искренна: если журналисты не видны по пояс, как попы на кафедре, не кричат и не говорят наглости, как франтики с Петербургской стороны на провинциальных балах; иначе мы из одной беды попадем в другую: побранки перепугают порядочный круг, и журналы юной Словесности нашей, сильной уже появлением многих гениев, будут высланы из гостиных, за неприличие. Не дай нам бог дожить до этого! Можно ли не смеяться над смешным... но требуется, чтоб смех не был оскорбителен не только для страждущего лица, но и для ушей образованных слушателей. Приятно дурачить самонадейчивого дурака, но говорить ему дерзости не позволяет язык просвещенного общества; оно допускает самую едкую насмешку, но насмешку, чуждую личности и растворенную всею любезностию общежития. Кому тяжело сие условие - не смейся, или будешь сам смешон: сцена, куда выступает смеющийся, очень скользка! Необразованность журналистов есть нравственное зло для всего читающего народа. Пусть выгонят их из гостиных, но довольно еще останется места, чтоб отыскать себе слушателей: в каждом доме, без сомнения, найдется уголок, где безопасно можно провозгласить любую оду цинического писателя, не оскорбив приличия... Что ж из этого: непросвещенный слушатель многое недозволенное сочтет дозволенным, дерзкое - остроумным, белое - черным; а для образованного общества дело Словесности будет потеряно: не будет суда литературным явлениям - они пойдут по гостиным сами, сами или упрочат себе право гражданства, или исчезнут; и автор не слышит об них общественного мнения, столь полезного - и положительно и отрицательно. Еще повторяю: не дай нам бог дожить до этого".

Лес, которым мы ехали, наконец начал редеть, и выплывшее из-за облаков солнце озолотило представившуюся глазам снеговую равнину и в конце оной помещичий дом, увенчанный розовым дымом, вьющимся над кровлею. Скоро заиндевелая решетка из акаций обежала с обоих сторон сани, и мы подъехали к крыльцу.

Вот тебе, мой добрый Богуслав, целая тетрадь: от безделья прочитать ее не будет трудным. Уронцов говорил, что думает побывать в Смоленске и что тебя отыщет непременно. Он тебя очень любит.

Ты ни слова не скажешь о Софии, а потому и я ограничусь тем, что прошу тебя передать ей мое приветствие, когда ее увидишь. Прощай, Богуслав!

От Софии к Тоцкой

20 февраля 1813

Ты говоришь: дорого заплатила бы, чтоб только взглянуть на меня. Ценю это чувство. Благодарю бога за твое дружество; благодарю тебя за милые слова твои. Смотри же на меня, Александрина - вот я: сердце сердцу подает весть, ты должна если не видеть, то тем не менее чувствовать всю меня; любопытно бы знать, так ли ты представляешь меня себе?

Случалось ли тебе быть в лесу в темную осеннюю ночь, столь темную, что неба нельзя отличить от земли? Как прекрасны эти ночи! Представь себе: мрак затопил все... чувство зрения не существует... глаза невольно раскрываются во весь объем, взоры утопают в хаосе... Тишина господствует в воздухе, но по окружающему пространству переливается беседа лесов: они говорят с тобой о своей силе и твоем ничтожестве... их надгробное пение уносит душу за пределы земного... Как близки к нам в эту минуту друзья, отторгнутые смертию, как сердце примиряется с мыслию о последней минуте!.. Александрина, я испытала эти ночи; как многому они научили меня!.. Нет, ты не той, наверное, не той представляешь меня, какою нашла бы!

Что же я тебе скажу? У нас все по-прежнему, прежнее счастливое безмолвие живет в Семипалатском; да, кстати, вот новость: у нас есть новый сосед, полковник Влодин, раненный в деле под Малым Ярославцем; человек пожилой, очень добрый и оригинальный; он познакомился с нами случайно, проездом в Смоленск его разбили лошади близ самого села нашего, он так больно ушибся, что не мог ехать далее и остановился в священниковом доме; матушка узнала об этом и пригласила его переехать к нам, пока сберется с силами для продолжения пути. Уже около двух недель он разделяет скуку семипалатских затворниц; я забыла об нем написать тебе в двух последних письмах.

Прощай, Александрина, не станем говорить о том, о ком не надобно говорить... Слава богу, он жив... будем иногда молиться о его счастии.

От Софии к Тоцкой

25 февраля

Ах, друг мой, как меня мучат! Зачем ему напоминать о себе! К чему эти приличия?.. Для нас все неприлично! Он присылал узнать о нашем здоровье... Барин мой хотел бы, сударыня, сказал мне посланный им слуга, писать к вам, но ведь у него раздроблена правая рука, а левой он не привык еще писать. Этот слуга должен быть зол: как можно говорить такие вещи! Маменька плакала, и я плакала бы, но у меня давно уже нет слез.

Мне помешали писать к тебе. Отсылаю на почту этот лоскуток, как он есть.

От Софии к Тоцкой

7 марта

Я получила вчера твое письмо... Изволь, Александрина, теперь я могу тебе открыть мою тайну. Суди меня, называй безрассудной, но, войдя в себя, спроси твое сердце: не так ли же поступила бы и ты на моем месте.

Недели за две до сделанного мне Богуславом предложения, возвратясь в мою комнату ввечеру, тотчас по отъезде его от нас, я нахожу на моем туалете запечатанное письмо, адресованное на мое имя. Я тебе списываю его до слова:

"Старый служитель покойного вашего родителя боится оскорбить память своего благодетеля-господина, если не доведет до сведения вашего письмо, при сем прилагаемом; вы сами благоволить изволите сделать из него такое употребление, какое заблагорассудите. Антон".

Сердце мое сжалось судорожно... Дрожь пробежала по всем нервам... руки тряслись, я едва могла держать бумагу и, однако же, не знала еще, что за письмо лежит передо мной? Открываю - рука моего отца; смотрю число - оно писано было за два дня до его кончины. Читай его:

"Господин Богуслав!

Нищий, ограбленный вами убийца жены и дочери и человек, лежащий на смертном одре, в минуту последних угрызений совести забывает стыд и умоляет вас пощадить его. Ужели точно нищенскую суму оставляю я своим кровным? Ужели точно вы бесчеловечно воспользуетесь моим достоянием, бесчестно, нагло отнятым у меня, под личиной вашего дружества? Троньтесь, г.Богуслав, с вами говорит умирающий; вы сами супруг и отец! Вспомните, что я обыгран, гнусно обыгран, что я никогда не был должен вам... ни одной копейки. Сжальтесь над моими страданиями, возвратите мне хотя 50 т.р., недавно уплаченные вам. За что вы с меня их взяли? Увы! Пусть вдова и сирота моя не останутся нищими. Суд божий строг, г.Богуслав: я испытываю это теперь, на смертном одре моем. Мирославцев".

Прочитала, Александрина? Теперь читай, что написано на обороте.

"Вы перед смертью, видно, сошли с ума: жена и дочь ваши остаются нищими по собственной вашей милости, но я не ограбил ни вас ни их. За оскорбление, наносимое мне, я потребую от вас ответа, если смерть не разочтет воспользоваться вашей душой без моего ведома. Богуслав".

Друг мой, это уже прошло. Я не умерла, прочитав это письмо... Не хочу повторять тебе всего, что я чувствовала... это ужасно! Ты знаешь остальное. Суди же меня теперь. На другой день я послала за Антоном: он испугался моего больного вида - упал к моим ногам, обливался слезами. "Простите меня, говорил он, - я знал, что молодой Богуслав ездит к вам часто, и все еще молчал, но по догадкам, что посещения его имеют цель - приобретение вашего сердца, не осмелился скрыть от вас поступка его отца с вашим родителем. Этого письма не видал никто на свете - вы первые держите его в руках ваших. Родитель ваш послал меня к этому варвару, чрез меня должен был он получить бесчестный ответ; но благодарение богу: я догадался по сделанному мне приему, что содержание не может быть благоприятно, и потому, распечатав письмо, прочитал оное. "Господин Богуслав взял письмо, - отвечал я вашему родителю, - и обещал удовлетворить желанию вашему, прося повременить несколько". - "Да благословит его бог, - сказал умирающий старец, - Антон, ежели я умру прежде, тебе поручаю, получив деньги, отдать их жене моей, не говоря об этом никому до времени". Через два часа, - продолжал Антон, - паралич лишил его языка, и к утру праведник преставился".

Что, Александрина? Сознайся теперь, что само Небо покровительствовало делу чести и долга. Безумный старик своим приездом в Семипалатское поддержал меня сам. Друг мой, не урок ли себе прочла я в письме моего отца: страшны упреки совести на одре кончины!

Но я люблю его... Небо слышало мое признание... оно оценит мою жертву... я искупила слабость сердца его страданиями.

Все, Александрина. Прощай.

От Синего Человека к Обоянскому

Семипалатский лес

12 марта 1813

Милостивый государь Борис Борисович!

Я человек простой, но и мои глупые глаза видят, что здесь не хорошо делается. У нас в усадьбе остановился какой-то раненый полковник, человек лет уже за пятьдесят; молодец, но уж совсем не под пару нашей Софье Николаевне, этому ангелу божию и телом и душой. Он вздумал к ней свататься, и вот уже с неделю поговаривают, что дело почти решено. Барышня плачет, на ней лица нет, бледна как смерть, но всем нам улыбается и никому не говорит ни слова о сватовстве. Тут что-нибудь кроется, что я не умею хотя разобрать, но не доброе; вещун-сердце не обманет: у меня так и ноет вся внутренность, покою нет ни на минуту. Ведь я знаю, что ей правился молодой Богуслав: на моей душе, может быть, великий грех лежит, но да судит бог дело мое по моим благим намерениям. Мне кажется, что она и теперь любит его: почему же так скоро решается идти за другого, и не по сердцу, ибо зачем же бы так плакать и изнывать!

Борис Борисович, вы мне полюбились, и вы любите мою барышню, ибо она носит на себе от бога подобие вашей дочери: перед вами открываю я мою душу; не внушит ли вам господь что-либо, настоящему случаю пригодное? Я буду ожидать ваших приказаний, дабы действовать в сем деле. Ускорите сообщить мне волю вашу. Сама барыня со мной очень милостива, но старый глаз мой верен: я вижу, что она как будто избегает меня, как бы боится, чтоб я не начал с ней говорить об этом. Буду молиться Богу и молчать, пока достанет сил моих.

С почтением пребыть честь имею, и пр.

От Влодина к Свислочу

15 марта 1813г.

с.Семипалатское

Здравствуй, храбрый Денис, черт меня побери, если я на тебя сержусь. Бранись как душе угодно! Да пошлет тебе бог саблю по руке, коня по сердцу: изрубай род человеческий, восставший на матушку Русь, руби по-прежнему: с плеча до седла. Ура, Денис, я вижу тебя летающего на четвероногом орле, вижу, как на поле Бородинском, где ты в первый раз употребил искусство отражать от себя удары неприятелей, чтоб больше перебить их. "Они берут множеством, вскричал ты мне своим богатырским голосом, так что у пол-эскадрона запищало в ушах. - Влодин, будь хладнокровнее, не лезь на нож: вели каждому гусару убрать троих!.." Ура, Денис, я так и сделал. Я расстрелял все свои патроны, чего со мной сроду не бывало, а ты знаешь, даю ли я промахи... Гусары мои дрались чертовски, дрались по-графски, как они говорят, то есть по-твоему. Ура! Денис! Русские отстояли свою землю и так всегда будут отстаивать, пока будет она землею Русскою, пока будут они любить ее!

Что ж ты смеешься, что я женюсь? Не всегда ли мы говорили, что жениться доброе дело? А что моя невеста молода и хороша - то это мне же лучше. Когда ж было жениться раньше: война за войной, а кровь кипела как в котле; молодость не свой брат, с ней не сладишь. Вот теперь похладнокровнее стал, так и отдохнуть захотелось. Рана моя, конечно, не смертельна, но у меня пересечены жилы на правой руке, и ее к локтю свело: что ж я за солдат?

Впрочем, Денис, у меня и в уме не было жениться; сама судьба привела к тому, вот каким образом. Со мной познакомился в Рославле некто Богуслав, здешний помещик, старый хрыч, по-видимому, очень добрый малый; он, кажется, отец того Богуслава, который мелькнул, помнишь, в лагере под Красным; я его совсем не знал, но раз как-то встретил у Тоцкого. Говоря однажды о том о сем, проболтался я, что хочу идти в отставку. "А мы вас женим", - сказал Богуслав. "Очень рад - давайте невесту". - "Найдем, найдем, - продолжал он, - богатых теперь мало, но есть у меня на примете достойная, образованная и прекрасная девица". - "Не ищу богатства, - сказал я, - хочу найти друга, и если найду по сердцу, то женюсь".

Разговор кончился почти шутками, но Богуслав приехал ко мне на другой же день, и, кажется, нарочно; он прельстил меня описанием девушки. "Она не богата, - сказал он, - но я даю за нею 50 т.р., я был обязан покойному отцу ее и должен исполнить это; она не возьмет от меня этих денег, но вы успокоите совесть мою, если возьмете их за нее; вы между собою после сочтетесь. Один уговор: обо мне даже не вспоминать до времени, в этом честное слово требую от вас".

Не долго думать Влодину: перекрестился, протянул руку доброму старику и по совету его махнул к ним; прикинулся, что меня разбили лошади, и, как надеялся, был приглашен приветливой помещицей, матерью предлагаемой девицы. И какого же ангела нашел я!

Под предлогом болезни отлагая отъезд со дня на день, я решился наконец приступить к делу. Сначала я испугал и мать и дочь. Видя, что они как убитые, я и сам потерялся.

"Извините меня, - сказал я, - старый гусар чересчур плохой жених, но он может быть добрым мужем, постоянным другом и надежною опорою".

Прошло еще несколько дней.

"Я не могу любить вас, - сказал мне этот ангел, - любят только раз в жизни, и я уже любила... Сердце мое ко всему холодно, как лед... вы достойны великого уважения... достойны лучшей участи, нежели жены без сердца".

Денис Свислоч! Если б ты увидел это божество в человеческом образе, то сделал бы то же, что и я. Я сказал ей: "Предлагаю вам мою руку, сударыня, и еще раз повторяю, что почту себя счастливым, если вы удостоите принять ее".

Прошла уже неделя после этого объяснения; бедная, она очень печальна; перемена жизни ее пугает, но со мной добра и ласкова, как ангел-хранитель.

Друг, Денис, отбой! Саблю в ножны - я навеки слез с коня и - женюсь!

От старого Богуслава к Озерскому

18 марта

Бог благословил наше предприятие: благодаря вашей прозорливости; вы лучше моего знаете женское сердце. Вы угадали, что героини романов при любви безнадежной способны отдать руку другому, дабы сим смелым ударом оградить честь свою от слабости сердца. Полковник бывает у меня с донесениями о малейшем успехе своем; он не подозревает ничего... Дело идет к концу.

От молодого Богуслава к Тоцкому

19 марта

Измена, друг мой; проклинаю мою рану, она пригвоздила меня к комнате, а мне необходимо действовать. Есть какой-то заговор противу моего счастия. В нем состоит отец мой, Озерский, какой-то приезжий офицер и кто-то в доме Мирославцевых!

Злодеи от меня все так скрыли, что я едва на днях узнал только о существовании этого адского умысла; все люди, мне преданные, удалены, за мной подглядывают шпионы, отец у меня почти безвыходно. Чем они угрожают мне?

Мне обещано однако же проникнуть подробности этого дела; я их узнаю и защищу себя, как умею, я не продам себя дешево. Боже, но я один!

XXXI

Вечерняя темнота сгущалась над окрестностями Семипалатского. Свежий ветер порывисто пробегал по снеговой равнине полей. Черная полоса лесу шумела над кровлями поселян, уже успокоившихся от работ. По селу кое-где мелькал еще в окнах яркий свет от лучины, но ни души не было ни на улице, перед домами, ни на дворах, уже запертых на ночь. Деревенская деятельность не имеет ничего общего с болезненною бессонницею наших городских сует; она как деятельность физической природы - следует закону неизменяемому, имеет общие с нею ночь и день, покой и движение.

В конце села, за церковью, едва отличавшеюся в темноте, чернелась к свинцовому небу близкая возвышенность, подобная крутому холму: это была роща, окружающая дом Мирославцевых. Обогнувши угол церковной ограды, дорога поворачивает к сей роще, и она открывается прямо против глаз и уже шумит для слуха. Густота дерев и строение дома, глубина рощи и пространный помещичий двор - все сливалось в огромное, чуткое пространство темноты; только окна сквозь опущенные сторы отливали некоторый свет, противу коего виднелись близкие к строению кусты, корни дерев и запорошенный снегом палисадник, подходящий с садовой стороны к самому подъезду дома.

В голубом полусумраке слабо освещенного зала перед открытым роялем сидела София, опершись на спинку кресел и опустив голову. Благородное чело ее было спокойно, но мраморная бледность, унылый взор, уста, лишенные улыбки, изменяли страданию всего ее существа. По-видимому, она хотела играть и приводила в порядок мысли, глубочайшее молчание господствовало вокруг... Так улегается тишина в храме пред началом священнодействия. София подняла голову и приблизилась к роялю.

Вдруг безмолвие прервано... Тишина вокруг ее загремела... Она населилась бесчисленными звуками, бесплотными небожителями, друзьями страдальца. Легкою воздушною толпою невидимый рой их обступил вдохновенную деву: они запели ей на ангельском языке своем про мир другой, лучший... мир порядка... мир, где нет преград желаниям... где царствует любовь и добродетель, где все бессмертно, как они, чада гармонии, те же от создания вселенной. Они заглушали один другого, но голоса их не смешивались: то сплетались они звучным хороводом, то сладко и уныло отливались от общего шума и так внятно, так трогательно говорили сердцу... бедному сердцу, их призвавшему на помощь!

Прелюдия кончена. Благоговейный восторг осиял лицо Софии... слезы вдохновения блеснули на длинных ее ресницах. В ее глазах отразилась душа... ее сильная, пламенная душа, с ее любовию, с ее борьбой, с ее страданием.

Шумное волнение вновь побежало по струнам и затихло. Мужественный голос отделился от вихря гармонических звуков. Строгая важность одушевила язык его. Твердо и определенно он соединил части своего предложения. Казалось, сила его самостоятельна: с такой самонадейчивостию не выражается существо зависимое, спокойное или тревожное от причин случайных. Мало-помалу он собирал в область свою второстепенные, своенравные отголоски целого; безусловная покорность становилась следствием его убеждения. Он умолк. Покой и порядок ему последовал.

Вдруг беглый ропот глухо зашумел в области гармонии... Послышались резкие укоры... раздались болезненные стоны страдальца; мертвая бледность покрыла пылавшие щеки Софии - казалось, все вокруг ее увлеклось...

Беспорядочная тревога, дикие вопли огласили воздух... Напрасно загремел опять строгий повелитель; напрасно соглашал всесильным языком своим в трудные аккорды многосложные, мятежные звуки отчаяния. Борьба была упорна, и порядок, водворявшийся за оною, приготовлял душу к чему-то торжественному.

Минутное молчание предшествовало новому явлению. Быстрые, повелительные звуки приготовили внимание, и скорбный голос сердца запел свою очаровательную песнь, свои прощальные приветы оставляемому. Торжественная мелодия, как последняя молитва, зазвучала вслед за нею; она становилась возвышеннее, вдохновеннее, обогащалась всеми звуками, всеми аккордами, возносила душу к беспредельному, для смертных недосягаемому... Казалось, ангел веры явился страдальцу и указал ему на небо, его ожидающее!

В ту самую минуту, как музыка умолкла, звонкий колокольчик прогремел под окнами, и вслед за сим взошел в зал плотный, небольшого роста офицер, с длинными усами, с Георгиевским крестом на шее и с подвязанной рукой. Громкий, хотя и веселый его голос и рыцарские шаги, закованные железом, почти испугали Софью в настоящем положении духа. Она встала, бледная и дрожащая... Какая-то боязнь разлилась во всех ее чертах.

- Я помешал вам, сударыня, - сказал геройски Влодин, приставив звонко каблук к каблуку, сколько позволили его толстые шпоры. - Бога ради, не беспокойтесь.

- Нет, - отвечала София, - я сбиралась уже идти в свою комнату.

- Так я имею честь желать вам покойной ночи; погода холодная, и я с дороги перезяб, пойду к себе погреться к камельку. - Звонкий поклон заключил прощальное приветствие, и они оба, в разные стороны, вышли из зала.

В гостиной встретила София свою горничную, которая подала ей привезенное с почты письмо.

- Это не ко мне, - сказала она, прочитав адрес, - к маменьке; не почивает ли уже она?

- Нет, - отвечала девушка, - она изволит писать.

София пошла к ней.

XXXII

Въезжая в Смоленск чрез Днепровские ворота, прямо подымаешься в гору; тесная улица идет между старинными, огромными зданиями. На этой улице, по левой стороне, была пред отечественной войной знаменитая гостиница синьора Чапо. Двухэтажный каменный дом, всегда обсыпанный песочком, издали красовался с боку, рекомендуясь проходящим. Кто, ведя в Смоленске кочующую, солдатскую жизнь, любил вкусно пообедать на собственный счет, тот, без сомнения, уже был знаком с синьором Чапо и, без сомнения, прочитав сии строки, с удовольствием припомнит его сытный стол, его всегдашний винегрет, подправленный так горчицей, что часто срывало кожу с языка; вспомнит его роковые два часа, которые пропустить значило лишиться обеда, а может быть, вспомнит и любимую его пословицу: Patti chiari, amicizia lunga!

Как шумно, как молодо оглашалась некогда палевая столовая сеньора звучной и живой беседою нашей молодежи, старых смоленских постояльцев, встретивших гостью-войну под стенами квартир своих! Едва на огромных стенных часах гостиницы стрелка подходила к двум часам, и уже окна белелись султанами и фуражками, и сабли со шпорами гарцевали по комнатам, ожидая рокового звона, все спешили договорить, что есть на душе сухого, дельного; наконец он раздается: синьор является к столу под руку с своею племянницею, скромною подругою наших обедов, свидетельницею наших вакханалий, пригоженькой италиянкой с огненными глазками - больше ничего памятного об ней не осталось... Обеды, каких после не бывало, обеды юности, Смоленск двенадцатого года, синьор Чапо - где вы!

Французы не пощадили синьора Чапо так же, как синьор Чапо за несколько дней не пощадил русских. Он наложил на обе армии наши страшную подать, упятерив цену на все свои продукты. Увы, через неделю после он сам попался, как ворона в суп, и с большою половиною денег, вырученных пополам с грехом!

В настоящее время (7 апреля 1813 года) знаменитая гостиница восставала уже, как феникс из пепла; она снова огласилась октавным басом своего деспота; его овальная фигура, обстегнутая в белый канифасовый чехол, снова заходила по подвалам дома с рогатою связкою ключей; опять в два часа садились у него за стол, и опять возобновил он с резервами нашими на время оставленную пословицу: Patti chiari, amicizia lunga.

В этой гостинице была квартира Богуслава, а старик нанимал себе один из уцелевших домов в Петербургском предместье, за Днепром. Здоровье молодого человека заметно поправлялось; он уже вставал с кровати, почти не чувствовал лихорадки, и если б душевное страдание не истощало его сил, то можно бы почесть его вне малейшей опасности.

Солнце склонялось к вечеру, когда отворилась дверь в его комнату и вошел человек в коричневом сюртуке, подложенном калмыцким бурым мехом.

- Ах, любезный друг, ты уже возвратился, - вскричал Богуслав, - ужели в одни сутки ты успел исполнить мою комиссию.

- Я исполнил все, - отвечал прибывший, - я сам был в Семипалатском лесу, сам видел Синего Человека, но при всем этом мало чем могу вас порадовать, потому что со мной слишком осторожно говорил этот чудак; по-видимому, он опасался быть откровенным, не зная меня в глаза. "Я почти не бывал в усадьбе, - говорил он мне, - я ничего не слыхал, не думаю, чтоб это была правда", и много тому подобного. Он все как будто замечал за мною, и хотя, казалось, сбирался мне что-то сказать, но тем кончилось, что не сказал ничего. Вот, сударь, вам скучная половина моей истории, а на конце ее есть немножко и веселенького: перед самым отъездом моим от Антона вдруг въехал на двор к нему верхом, на измученной лошади, какой-то старик; хозяин едва увидел его - как заревел с радости медведем и побежал навстречу. Ссадив его с лошади и почти на руках внеся в избу, он только что в ногах у него не валялся. "Отец, благодетель, - повторял он, - спаситель наш; бог тебя принес, слава богу! Ну, - продолжал он, обращаясь ко мне, - кланяйся же Богуславу и скажи, что будет к нему дорогой гость". - "Как, ты от молодого Богуслава, - сказал старик, обращаясь ко мне, - кланяйся ему от купца Бориса Борисовича и скажи, что я с ним скоро увижусь".

Богуслав почти вскрикнул от радости, услышав эту, вовсе, кажется, неожиданную для него новость; он заставил человека в коричневом сюртуке несколько раз повторять себе одно и то же, прежде нежели отпустил его.

XXXIII

София едва вступила с письмом в руках в комнату к своей матери, как громко ахнула - вместо матери перед ней стоял граф Обоянский, в дорожном платье, с картузом в руке и с распростертыми к ней объятиями.

- Друг мой, - сказала она захваченным от внутреннего движения голосом, как я рада, что вас вижу.

Слезы, выступившие из глаз Обоянского и покатившиеся градом по лицу его, были первым трогательным приветствием свидания. Молча он прижал к сердцу своему почти бесчувственную деву; под седой головой его, наклоненной на грудь, заблистали каштановые волны ее локонов, и скоро судорожное рыдание, задушаемое волнением груди, изменило тайне, давно скрываемой ею под наружным спокойствием.

- Дочь моя, - воскликнул Обоянский, - ты спасена, ибо я здесь уже и не допущу совершиться сему богопротивному делу... Прежде умру, нежели допущу совершиться ему! О гордость, гордость, - повторял он, - дочь моя, возносящийся смирится! Это истина, возвещенная Единым Истинным. Твоя уверенность в себе или, вернее назвать, твоя необдуманная решимость ведет тебя к неизбежной погибели; ты раскаялась бы, но поздно и, может быть, сделалась бы самоубийцею! Слава богу... Он не допустил тебя погибнуть.

- Выслушайте меня, друг мой, - сказала София. - Не укоряйте меня... не гордость, но убеждение в справедливости, внутреннее, безотчетное убеждение, заставило меня решиться; что может быть святее обязанностей, налагаемых на нас честию и долгом... меры решительные были нужны: чего не должно быть, того быть и не может... Чтоб успокоить его, надобно было доказать ему, что этого действительно и не будет... Дерево, раз срубленное, уже не может расти.

Софья говорила долго, и одна; граф не возражал ни одного слова...

- Послушайте, - продолжала она, - меня все осуждают, я лишилась общей дружбы... судите из этого, как все неверно на земле. Стоит ли же быть преступником для нескольких минут летучего блаженства, которого потеря изумит душу, может быть, прежде, нежели замрет в груди трепет преступного им наслаждения!.. Не оставляйте меня, - продолжала София, сжимая руку Обоянского в обеих руках своих, - ежели на тесном пути страдания, по которому ведет меня промысл, сердце мое и завянет ко всему прекрасному, оно все не перестанет любить вас, уважать вас и дорожить вашим дружеством... Скажите и ему, чтоб не проклинал меня... мне нужна его пощада... Человек родится совершить свое предназначение; внутренний голос указывает ему дорогу: это голос его ангела-хранителя, голос чести. Мир с его соблазнами, сердце с его страстями враги сему небесному вожатаю; но великий долг человека: побеждать ему поставляемые на сем пути преграды... Пусть он простит мне оскорбление, ему наносимое... Самое Небо вооружилось, чтоб разлучить нас... мы должны покориться ему. Пройдут годы, а с ними и живая болезнь новой скорби, ему наносимой, тогда-то оценит он всю великость моей жертвы, тогда возблагодарит меня за нее: она принесет и ему лучшее, высочайшее наслаждение души спокойствие совести. Пусть он любит меня. Условные преграды, различием пола поставляемые, не преграда дружеству. Это высокое, благородное чувство прежнего ангела, это родство небесной природы нашей, оно не подчиняется земному; оно одно и то же, и в лета пламенной юности, и у дверей гроба: так я буду любить его! Пусть он не завидует другому в руке моей - это рука автомата!..

Голос замер в груди Софии, она не могла продолжать более; граф вслушивался в каждое ее слово, он замечал беспокойство ее головы... видно было, что она много чувствовала, что чувства и мысли теснились излиться и что язык не находил столько звуков, чтоб верно передать их. Изо всего однако же он ясно усмотрел, что намерение Софии твердо.

- Я не оспариваю более вас, - начал он, - оставим действовать судьбу. Завтра я буду говорить с вами о себе, сегодни говорил только о том, что всего ближе к сердцу, - говорил об вас самих.

Уже было около двух часов ночи, когда граф удалился в отведенную ему комнату. Назавтре, с рассветом, началось особенное движение в доме. Обоянский еще не выходил из своего покоя, а полковник Влодин уже попросил позволения видеть хозяйку.

- Простите меня, - сказал он ей, - что я потревожил вас: вчера, возвратившись поздно, я не успел объясниться; позвольте хотя теперь это исполнить: здесь в окрестностях нашелся старый мой знакомый Иван Гаврилович Богуслав; мы с ним вчера случайно встретились в Дорогобуже. Не видавшись более десяти лет, мы очень обрадовались, и я осмелился, сударыня, пригласить его, не испросив предварительно согласия вашего, приехать повидаться со мной сюда. Простите, бога ради, это просто по-солдатски сделано; я и сам догадался, на обратном пути, что распорядился не совсем ловко, но уже пособить горю нельзя.

Мирославцева смешалась. Слишком памятно еще ей было последнее с Богуславом свидание. Она медлила несколько ответом, но, оправившись, решилась не отказывать человеку, который готовился быть ее зятем, в испрашиваемом дозволении.

- Я не вправе отказать вам, - отозвалась она, - господин Богуслав нам сосед и старый знакомый: он не может быть для меня в тягость ни в каком случае.

Влодин, поблагодарив поклоном добрую свою хозяйку и повторив еще раз извинение в своей необдуманности, вышел.

Софья приняла известие о сем неожиданном свидании не без волнения сердечного. Она силилась преодолеть себя, но уныние заметно отражалось в ее томных глазах. Несколько раз спрашивала она Бориса Борисовича; ей отвечали, что он занят с каким-то приехавшим к нему из Дорогобужа чиновником, что не выходил совсем из своей комнаты и даже просил позволения провести там целый день, пока не окончит важные дела, о коих имеет с приезжим совещание.

В два часа сели за стол, но Богуслав еще не приезжал.

- Он верно будет сегодни, - говорил Влодин, - но как я не назначил ему часа, то, без сомнения, не хотел беспокоить хозяйку приездом к обеду.

День был ненастный; с самого утра шел дождь, под окнами раздавался шум от падающей с острехов воды. На небе не было ни одного облака: целый горизонт, тусклый и тяжелый, был одною дождливою тучею. Какая-то печаль лежала на всех лицах: даже сам Влодин, шумный, говорливый, был более против обыкновенного задумчив; он нетерпеливо подергивал длинные усы свои, не обращая особенного внимания даже и на Софию.

Встали из-за стола. Тишина улеглась во всем доме. Хозяйка сидела в гостиной, раскладывая пасьянс; дочь пошла в свою комнату; Влодин ходил взад и вперед по залу. Дождь не переставал; с крыши так и лилось.

Наконец, около 5-ти часов вечера, колеса тяжелой кареты Богуслава проскрипели по грудам талого снега под окнами залы, и скоро голос его, и кашель, и восклицания слились с басистыми приветами старого гусара. Дверь в гостиную была отворена, Влодин подвел своего гостя к хозяйке и рекомендовал его как доброго своего знакомца. Лицо старика сияло торжественностию и особенным удовольствием.

- Приезд моего друга, - сказал он ей, - доставил мне возможность быть у вас: без этого я не почитал себя вправе сделать давно желанное посещение. Вы на меня сердились, почтеннейшая Анна Прокофьевна, и я действительно кругом был виноват пред вами; простите меня.

Мирославцева отвечала холодным языком человека полузнакомого и вовсе не желающего сближаться, но со всевозможною учтивостию; она предложила гостю место подле дивана, на котором сидела сама, и, обратив разговор на удовольствие нечаянных встреч с старыми знакомыми, отвела его от себя к Влодину, оставшись просто свидетельницей их взаимных объяснений. Гостиную осветили. Богуслав разыгрывал роль свою как нельзя лучше:

- Как давно мы не видались, - говорил он Влодину, - какое бы счастие было, если б вы остались в наших местах - мы бы вас женили; я знаю ваше добрейшее сердце, ваша жена будет счастливейшая в мире особа.

Приход Софии прервал разговор. Она обошлась со стариком приветливо и даже дружественно, казалось, она вовсе забыла неприятную сцену последнего свидания, с участием расспрашивала его о здоровье, сожалела о потерях, им понесенных; лицо ее изменялось; видно было, что душа ее проникнута каким-то умилением, чем-то трогательным, великодушным; видно было, что отец Богуслава не мог быть врагом ее.

Вдруг в зале послышались шаги идущих людей: общее внимание обратилось к дверям, и граф Обоянский под руку с отставным дорогобужским судьей Скворцовым вошли в гостиную.

- Сударыня, рекомендую вам друга моего, мужа испытанной правды и добродетели, - сказал он громогласно, обращаясь к хозяйке.

Антип Аристархович был в известном своем парадном французском кафтане, с тою же тростью и шляпою в руках; высокая, прямая фигура его бодро вытянулась пред диваном и наклонилась Мирославцевой, спокойная ясность чистого и доброго сердца разливалась во взорах и улыбке его.

- Я об вас много слыхала, - отвечала на начатое им кудрявое приветствие Мирославцева, заметив, что он затрудняется им, - я сердечно радуюсь, что случай свел нас вместе, и надеюсь, что отныне будем друзьями.

Влодин и Богуслав поклонились обоим пришедшим и сели; хозяйка в рассеянности не занялась, знаком ли с ними старый друг ее. Она поддерживала разговор с добрым Антипом Аристарховичем, которого веселость и оригинальность ей очень понравились. Софья подошла к графу и подала ему руку; лицо ее было уже бледно - его появления в сию минуту не могло вынести сердце ее.

- Пощадите меня, - сказала она ему вполголоса и языком глубочайшего отчаяния, - пощадите меня... посмотрите, как я страдаю... я могу упасть, могу умереть у ног ваших.

Звонкий скачок Влодина с кресел и громкое его восклицание: "Что с вами, господин Богуслав!" - поворотили все глаза к нему. В самом деле, старик был в положении необыкновенном: лицо его вытянулось, рот странным образом был открыт, подбородок трясся, глаза, налитые кровью, блуждали; он усиливался встать, но опускался противу воли в креслы - выражение его торопливых приемов внушало жалость, кажется, он просил пощады, как будто пред глаза его предстало привидение, от которого он напрасно усиливается отвратить взоры, как будто палач явился за головой его.

Мирославцева встала и смотрела с изумлением на это зрелище; Влодин сел подле, какая-то демонская улыбка блеснула под искривившимися его усами; граф держал руку Софии, дрожавшей в смертельном испуге, и посадил ее, почти бесчувственную, на диван.

- Посмотрите, - сказал он ей, - как наказывает совесть. - С сими словами глаза его блеснули, седые волосы поднялись на челе, последняя капля крови исчезла с помертвевшего лица.

- Богуслав, - вскричал он так, что задрожали стены целого дома, - гнусный злодей, так ты узнал своего сообщника! - Эти звуки, как гальванический удар, пробудили несчастного из оцепенения; он встал, крупный пот выступил по лицу его.

- Граф, - воскликнул он, - вы не вправе так обращаться со мной... да, граф! Вы... вы могли меня найти дома. Здесь неприлично так говорить... здесь дамы... здесь люди посторонние... Нет, граф, вы не вправе...

- Нам ли с тобой разбирать права, - загремел Обоянский, - нам ли, которые попрали все права, самые священнейшие!.. Так ты узнал меня - спрашиваю я тебя?.. Не бойся: мне укорять тебя нельзя: я твой сообщник. Совесть, Богуслав, сия искра божества, в груди человека заключенная, она одна пусть укоряет тебя. Взгляни: может, за спиной твоей стоит смерть... Если ж ее нет еще, то все она близко... Где наши отцы, Богуслав! Могут ли еще они загладить зло, какое сделали, или хотя раскаяться в нем... Может быть, это им и не нужно, скажешь ты, кто знает: не химера ли загробная жизнь; может быть, наше животолюбивое воображение создало ее... Богуслав, эти догадки, исчадия новой философии, уже стары!.. Несмотря на насмешки, на пародии и карикатуры вольнодумства, мы явимся на обещанный нам загробный суд; мы не уничтожимся: чего содрогается натура наша, того быть не может!

Богуслав стоял на одном и том же месте; замешательство его возрастало по мере того, как говорил Обоянский. Влодин слушал с почтением восторженный разговор графа; Антип Аристархович поминутно вынимал из кармана своего красный ост-индский платок и обтирал слезы, часто ощупывая между тем оттопыренной боковой карман своего кафтана, как будто во мраке его сокрыто было драгоценнейшее сокровище, о котором скоро придется ему объяснять. Мирославцева, бледная, испуганная, не сводила глаз с Обоянского; София была вся умиление... Она сидела, опираясь на спинку дивана, крупные слезы катились невольно по ее лицу, сердце ее было так полно... оно чувствовало какое-то блаженство, слепое, безотчетное, но высочайшее блаженство.

- Богуслав, - продолжал Обоянский после нескольких секунд молчания, - я не имею никакой личной пользы в твоем раскаянии; может быть, бог, да, сам милосердный бог удостоивает говорить тебе языком моим, в последний раз в твоей жизни... Ты слышал - долг мой исполнен.

- Теперь я обращаюсь к вам, - сказал он Мирославцевой, - вы слышали, что я не тот, кем вам представил себя, - я обманул вас, но к этому принужден был необходимостию: вы не допустили бы меня и на глаза, вы убежали бы от меня, как от чудовища... В лесу я нашел жилище ваше не нечаянно, но я купил эту тайну... я искал вас; прошел для вас из-за тысячи верст, пешком, по обету, как бы на поклонение божеству, - но вы изгнали бы меня... я должен был обмануть вас! Этот ангел, - продолжал он, указывая на Софью, - это живое подобие - не моей дочери, как я должен был солгать, чтоб замаскировать мое смущение, но подобие своего незабвенного отца, не называла бы меня священным сим именем, но гнушалась бы мною... Софья... вы должны гнушаться мною... это ужасно и, однако же, справедливо! Слыхали ли вы о том изверге, который злоупотребил доверенностию, попрал жалость, осквернил имя свое предательством... которому недостанет слез оплакать свои злодейства?.. Слыхали ли вы обо мне - о графе Обоянском?

Лицо Мирославцевой вспыхнуло, слезы, горькие слезы памяти, брызнули из глаз ее, она с трудом могла найти звуки для нескольких несвязных слов.

- Бог с вами... я простила всем, - сказала она, - сам он простил всем... ваше раскаяние так искренно!

Софья встала, глаза ее одушевились величием, румянец разлился по лицу.

- Да, мне ваше имя знакомо, - сказала она твердым, спокойным голосом, - но в наших отношениях перемениться уже ничего не может. Граф Обоянский, продолжала она, - дочь Мирославцева хочет быть другом вашим!

- Душа небесная, - воскликнул старец, упав на колена, - помири меня с отцом твоим! - Рыдания захватили грудь его, он наклонил чело свое к ногам Софии и плакал.

- Встаньте, благородный граф, - сказала мать, - в вашем сокрушении есть нечто священное. Будьте нашим другом, и да не вспомянется отныне тяготящее память вашу несчастие!

Поддерживаемый матерью и дочерью, Обоянский встал - лицо его одушевлено было радостию, он обнимал друзей своих, плакал и смеялся как ребенок, кажется, с души его снято было тяжелое бремя, и он так легко себя чувствовал.

- Ну, Богуслав, - сказал он, обращаясь к нему, - теперь пусть идет смерть за душой моей - я не боюсь ее!

XXXIV

В 1790 году было в Москве одно необыкновенное происшествие, наделавшее шуму и бывшее поводом к бесконечному множеству сказок, с большими или меньшими прибавлениями и отступлениями.

В приходе Троицы в Сыромятниках, на Воронцовском поле, была в то время, известная под именем "Лиона", гостиница для приезжающих. Туда по вечерам съезжалась молодежь со всей Москвы попировать; обширный дом, блестящая отделка комнат, роскошная мебель и ловкий француз-содержатель - все это было приманкою, весьма существенною, ибо в то время Москва еще не славилась подобными заведениями. Что же всего более манило сюда: здесь водилась игра, к несчастию, еще и поныне удержавшая за собой кое-где название азартной, назло бесчисленным опытам и толпе нищих.

В исходе сентября приехал в Москву по делам своим бригадир Мирославцев, молодой человек, с прекрасным состоянием. Извощики привезли карету его прямо в "Лион", как в лучший трактир, где зажиточный барин найдет к услугам своим все возможное. Ему отвели три чистые, со вкусом убранные комнаты в бельэтаже, затопили камины, ибо вечер был несколько сырой, и в зале перед диваном, на богатом серебряном сервизе, приготовили чай. Располагая завтра рано начать свои деловые хлопоты, чтоб не терять ни минуты в Москве, он отпер дорожную шкатулку и выбрал из нее те бумаги, с которых должно было приступить и делу. Отложив их к стороне, он вынул из бокового кармана записную книжку и, взяв из нее рисованный на кости портрет прекрасной молодой женщины, долго с заметным удовольствием держал его перед глазами.

- Позови моего камердинера, - сказал он слуге, пришедшему убирать чай.

- Антон, я хочу начать с того мои московские дела, чтоб обделать портрет жены моей, - завтра, в семь часов, чтобы у меня был золотых дел мастер.

- Слушаю, - отвечал камердинер.

Мирославцев хотел что-то продолжать, как вдруг отворяется дверь и входит старый знакомый его и близкий сосед по имению Богуслав. Неожиданная встреча всегда как-то радует.

- Милый друг, - вскричал Мирославцев, положив на стол портрет и протягивая руки навстречу гостю, - каким чудом я нахожу тебя здесь?

- Я здесь по делам, - отвечал Богуслав, - так же, как и ты, я думаю; мой слуга принес мне нечаянную весть, что ты приехал и что мы с тобой из дверей в двери. Оставив друзей и приятелей, я кинулся к тебе, боясь, чтоб ты не ускользнул со двора, не видавшись со мной.

Полчаса взаимных расспросов и ответов прошли незаметно для двух знакомцев, и они расстались. Богуслав возвратился к себе в комнаты, где действительно ожидало его множество гостей.

Позвав Антона, Мирославцев приказал готовить себе постель и ходил задумчиво по комнате взад и вперед. Но не заботы по делам занимали его: они были такого рода, что несколько дней довольно было для их окончания; его занимала разлука с молодой женой, которую любил страстно и с которой еще ни разу не расставался в продолжение восьми месяцев, прошедших со дня их свадьбы. "Что-то делает она теперь, - думал он, - так ли ей скучно, как мне, на этом несносном новоселье; но неделя, и я полечу опять домой - вот одна мысль, которая может быть утешением". Он еще мечтал, еще уносился своей пламенной чистой душой к оставленному им другу, как опять в передней комнате послышался чей-то голос, опять без доклада отворилась дверь, и перед ним остановился посреди комнаты видный, прекрасной наружности мужчина, с усами, в черной венгерке, смотря на него с улыбкой, такими глазами, какими обыкновенно спрашивают: "Узнаешь ли меня?"

- Если не обманываюсь, - сказал Мирославцев, - то вижу полковника Зарайского.

- Он и есть, мой задушевный друг, - вскричал приветливый гость, бросившись к нему на шею, - сколько лет не видались мы? Сколько воды утекло с того времени, как мы вместе рубили турков?

- Ты здесь старожил, - сказал Мирославцев довольно холодно, в сравнении с тем восторгом, в каком блистало перед ним лицо Зарайского, - я слышал, что ты нажил, пополам с грехом, прекрасное состояние - да?

- Что ты хочешь сказать, мой ангел, - воскликнул полковник, - то ли, что я проучил здесь многих глупцов? Но, милый друг, верь моей чести, - продолжал он голосом благородной самоуверенности, - что я играл самой чистой игрой, что обыграло моих новичков прямое счастие, которого я избранный сын, еще и поныне. Кто ж себе враг, жизнь моя; ужели твоя благородная душа может укорить меня в этом? Нет, Мирославцев, совесть Зарайского, хотя, без сомнения, не столь чиста перед глазами Неба, как твоя, но она чиста: бог и честь моя тебе порукою. Я играю; все знают, что я играю, все знают, что мне проигрывают; многие клевещут на мое счастие, и все-таки играют со мной - этого уже довольно, чтоб меня оправдать. Впрочем, разве и я не проигрывал? Душа моя, милый Мирославцев, ты счастлив, что не играешь; за то ты тот же ангел в глазах людей, как и перед богом; начни играть, выиграй - и прослывешь тотчас обманщиком, как слывут пролазами, искателями, бездельниками, а часто и дураками, необыкновенные счастливцы по службе. От злого языка, мой друг, не спасет тебя ни чистая совесть, ни твоя ангельская скромность - ничто в мире. Ну, поговорим что-нибудь близкое к сердцу, - продолжал Зарайский, - ты женат, мой друг, поздравляю тебя, счастливец; а я все еще сирота в мире, так и боюсь, что стукнет сорок, а я еще в холостяках... Старый холостяк, вывеска развратной жизни... Фи! Сам на себя досадую, душа моя, но что делать, надобно было прежде устроить дела; вот теперь я почти готов, надобно бросить игру, пора. Счастие может изменить, и все пойдет на ветер.

- Дело, - сказал Мирославцев, - приезжай в Петербург, мы тебя женим, но признаюсь, Зарайский, сомневаюсь: вряд ли ты когда-нибудь женишься.

- Я тебе прощаю, мой друг, ты меня лет шесть не видал, ты судишь обо мне старым числом. Что же ты скажешь, если я уже влюблен, и влюблен третий год? Друг мой, тебе одному открою: я уже обручен. Земное небо и мне разверзается; ах, Мирославцев, я испытал наконец, что стоит влюбиться, чтоб увидеть все ничтожество холостой жизни; стоит влюбиться, чтоб добродетель вступила в святые права свои, иногда попираемые вольнодумством и суетностью.

Он умолк, слезы блеснули на прекрасных, выразительных глазах его. Мирославцев подал ему руку.

- Мне двадцать восьмой год, - сказал он, - но я наслаждаюсь уже жизнию, желаю тебе, добрый Зарайский, того же.

- Милый ангел, - отвечал он, пожимая его руку, - ты всегда наслаждался жизнию, ибо она всегда с приветливой улыбкою глядела на тебя; ты поэт, твоя высокая душа не увлекалась ничтожностию тех мелочных условий, которым подчиняется человек обыкновенный и из-под неволи коих не вырывается до смерти. Я помню твой характер; о, милый Мирославцев, я верно чаще думал о тебе, нежели ты себе представляешь; твой образ, как идеал прекрасного, часто являлся моему сердцу и укорял меня в пустой, безотчетной жизни. Я помню, что и ты, как вся молодежь, предавался иногда тем же шумным веселостям, прекрасным созданиям праздности и скуки, но это было твое минутное увлечение, а не условие жизни; о, мой проповедник, - продолжал он, грозя с улыбкой Мирославцеву, - и ты играл, я это помню: помнишь ли князь-Петра?

- Помню, - отвечал другой, - да я и не запираюсь, что играл; однако ж, Зарайский, признайся, что игра не была моим ремеслом: я играл в карты как держал заклад: чья лошадь выскачет.

- Знаю, милый мой, - возразил с живостию Зарайский, - потому-то счастливцем почитаю тебя, что не увлекся ты ничем... А я, признаюсь тебе, Мирославцев, я даже теперь, влюбленный, все еще не совсем равнодушно гляжу на карточный стол. Я думаю, не столько привычка играть, сколько необыкновенное счастие игры избаловало меня. Но решено; в ноябре еду в Украину, и честию клянусь, что с первым шагом из Москвы карт в руки не возьму во всю мою жизнь.

- Разве в Украине твоя невеста?

- Да, мой милый, она уехала туда; там поместья отца ее. Каким странным случаем я познакомился с ней! Но об этом после: дай мне наговориться с тобой о тебе; как досадно, что сегодня должен провести вечер у Богуслава, без этого я не дал бы тебе спать всю ночь. Представь себе, меня почти насильно притащили сегодни к нему; у него гость, старый его знакомец, богач и игрок; чтоб составить партию, меня уговорили приехать; и после обеда мы разыграли уже первую половину нашего Duo.

- Чем же ты кончил?

- Я выиграл и сегодни тысяч восемь: счастие везет по-прежнему; всего же лучше, что совесть моя совершенно спокойна: мой соперник, сказывают, так богат, что его и сто тысяч не разорят, и притом у них, в Малороссии, всегда огромная игра ведется, то он к размеру игры со мной совершенно равнодушен.

В эту минуту разговор был прерван появлением Богуслава.

- Что же, - сказал он, - разве так делают друзья? Твой соперник рвется, ступай, пожалуйста.

- Нет, любезный Богуслав, - отвечал Зарайский, - оставь меня - я сегодня воскрес душой, мы с Мирославцевым так много припомнили старого, право, я желал бы подарить себя счастливым вечером.

- Это невозможно, - сказал первый, - с выигрышем скрыться... Что же о тебе подумают?

- Ну, если так, то я пойду, но уговори же и Мирославцева провести с нами вечер.

Напрасно отговаривался сей последний: дружеские убеждения старых сослуживцев, а несколько и собственное любопытство увидеть равнодушно проигрывающего богача, заставили его наконец запросто, в полудорожном платье, явиться на дружеский вечер в блестящих комнатах, занимаемых Богуславом.

Первый покой, ярко освещенный огромной люстрой, имел три окна, богато драпированные голубым штофом с серебряными снурами и кистями; большие зеркала, в золоченых рамах, возвышались в простенках под самый потолок; направо и налево были двери в боковые комнаты, также хорошо освещенные; Богуслав провел гостя своего в левую.

Там, на диване, сидел видный, степенных лет мужчина в оливковом казакине и разговаривал с сидящим подле него в креслах молодым человеком. Хозяин представил им Мирославцева как своего соседа, сослуживца и приятеля. Молодой бригадир извинялся в своей неучтивости - явиться в общество в дорожном костюме, и после взаимных приветствий каждый по-прежнему занялся своим, пока наконец раскрытый в комнате, бывшей направо, ломберный стол переманил в свое соседство собравшихся приятелей.

Зарайский подошел первый. Он развязал принесенный слугой его мешок, высыпал на средину стола золото, вынул из поданной корзины несколько дюжин карт и сел.

- Так мы опять за дело, - сказал человек в оливковом казакине, который, как угадал Мирославцев, был тот равнодушный к проигрышу богач.

- Что ж терять время, - отвечал Зарайский, - я делаю вам тысячу червонцев.

Все уселись вокруг; банкомет был удивительно счастлив: он выиграл до 1500 червонцев в продолжение двух часов, и Мирославцев, некогда игравший и несколько понимающий игру, убедился, что Зарайский играет чисто; по доброте своего сердца он радовался за старого приятеля, что имя шулера, под каким он доходил до его слуха, действительно могло быть дано ему в награду за особенное счастие.

- Полно, - сказал Богуслав, подходя к играющим, - милости прошу кушать. Мирославцев опять было заупрямился, но снова убежден и остался окончить вместе вечер.

Вкусный стол и лучшие вина наполняли ароматом своим комнаты Богуслава. Веселость приятелей оживлялась от часу более; несколько тостов: за воспоминание старого, за дружбу, за любовь, разгорячили головы; Зарайский, как известный остряк, сыпал любезностями, клялся, что перестанет играть, что женится, что даже с этой минуты не берет в руки карт.

- Вы этого не сделаете, - возразил человек в оливковом казакине, - мы после ужина еще померяем сил. Я. люблю счастливцев, но иногда и сам наказываю их больно.

- Вы имеете надо мною право, - отвечал его соперник, - но я прошу вас уволить меня от игры; вы видите сами мое бессовестное счастье: я могу выиграть у вас много.

- Благодарю за дружеское предостережение, любезный полковник, - сказал первый, - оно служит мне доказательством честных наших правил, но я вас успокою: такая игра меня расстроить не может.

Вышли из-за стола. Зарайский взял под руку Мирославцева и ходил с ним по комнатам, снова распространяясь о любви своей; прочие друзья вступили в жаркий разговор о происшествиях во Франции, занимавших тогда своей новизною; Мирославцев разговорился и сам: он с удовольствием припоминал старое, военное время, разные шалости своей молодости, и мало-помалу разговор склонился к игре.

- Послушай, - сказал Зарайский, - ты человек с состоянием, но тебе тысяча червонцев не лишние. Ты видишь мое счастие: играй со мной пополам.

- О, я уже бросил игру, милый Зарайский.

- Да ты не играй, скажи только, что отвечаешь половину: игра уже мое дело.

- Нет, Зарайский, женатый человек не должен играть.

- Согласен; но все-таки может поиграть - он не монах, который не может жениться. Два часа - и у тебя в кармане тысяча червонцев: вот тебе моя рука; предчувствие меня никогда не обманывало.

- Послушай, - сказал Мирославцев, - если я проиграю много, то это расстроит меня теперь.

- Ты проиграешь? Да как же проиграть, если я выиграю, а это вернее смерти. Ну, руку, и пойдешь домой через час или два с мешком золота.

- Я согласен, но более пятисот червонцев не отвечаю.

- Он свое толкует, - с досадою заворчал Зарайский, - мое счастие предлагает тебе тысячу червонцев: хочешь ли, отвечай.

- Изволь, - сказал Мирославцев, - но погоди же, я схожу за деньгами.

- У меня есть деньги, господин бригадир, не погнушайтесь быть на полчаса моим должником.

- Изволь, до завтрего, милый друг, - отвечал Мирославцев, засмеявшись и протягивая ему руку.

- Ну, - сказал Богуслав, - французы и подождать могут - займемся-ко своим.

- Господа, - воскликнул Зарайский, - Мирославцев играет со мной пополам, и мы делаем вам банку тысячу червонцев.

- Браво, - сказал Богуслав, - если Мирославцев проказит, то и я - давайте и мне карты; двое на двое, будет ровнее бой.

Роковой стол по-прежнему был осыпан золотом, игроки заняли вокруг его места - и менее чем в полчаса незнакомец сорвал банк.

- Делай еще тысячу, - сказал Мирославцев Зарайскому, который с досадою сбросил со стола на пол все карты, - пусть будет это последним дурачеством в моей жизни.

- Я боялся тебе это предложить, - отвечал сей последний, - но это необходимо; надобно посбить спесь с господ счастливцев. - Еще полчаса пролетело - и другую тысячу незнакомец взял себе.

Мирославцев побледнел, его смущение было всем заметно; он не привык к большой игре и не ожидал такого несчастия; он вспомнил, что сделанного проигрыша отыграть никогда не сможет, потому что давно уже вовсе не играет; вспомнил, что проигранные им тысячу червонцев отнял от своего достояния, что вся его собственность уже не его, а принадлежит семейству; мороз пробежал по его нервам; сердце горько укоряло его в ветреном поступке; голова его кружилась, и он проклинал в душе Зарайского, который завлек его в игру.

- Мирославцев, поди сюда, - сказал сей последний, вставая с места и почти силой выводя его в другую комнату, - послушай, - продолжал он, оставшись с ним сам-друг, между тем как незнакомец и Богуслав собирали и рассчитывали выигранное золото, - я перед тобой был бы негодяй, если б считал тебя себе должным.

- Что это значит, полковник! - возразил с негодованием Мирославцев.

- Это значит, милый друг, - продолжал первый, - что если ты не хочешь, чтоб я вечно укорял себя в сделанном тебе предложении играть, то позволь мне, как другу твоему, почесть весь проигрыш моим.

- Нет, Зарайский, это уже слишком, прошу не делать со мной подобных попыток: ты меня знаешь, кажется, давно! Я тебя благодарю за дружбу, но дарить мне тысячу червонцев ты не имеешь права.

- Так послушай же, - продолжал другой, - мы должны выиграть! Вспомни, что ты супруг, что твое состояние не так велико, чтоб бросить подобный куш. Я не хочу, я не могу снести этого. Что ты скажешь своей жене? Не заслужил ли вечный укор ее и вечную недоверчивость?

- Не напоминай мне об этом, - отвечал Мирославцев, - что ж ты хочешь?

- Хочу спасти тебя от неудовольствия: будем играть; и я не сойду с места, пока не оберу этого нахала.

- Мы можем еще проиграть.

- Не можем, не можем, - повторил он с уверенностию, - решайся!

Кто не испытал в жизни, что в игре первый шаг только страшен! Надежда отыграться вспыхнула в его унывавшем сердце, заглушила укор его природной добросовестности, и он протянул руку негодяю, который, под маскою дружбы, был настоящим его грабителем.

Розовое утро сияло в открытые окна комнат Богуслава, первые лучи солнца рисовали золотые узоры по стенам, в зале стоял неубранный стол с вчерашними остатками ужина, окруженный стульями, из коих каждый был еще в той самой позиции, в какую привел его вчерашний седок; в комнате налево сидел за письменным столом человек пожилых лет, в белонапудренном парике, с длинной косой, в черном кафтане; перед ним лежала гербовая и вексельная бумага и большая разогнутая тетрадь, стояла чернильница, песочница и разные принадлежности письма; он почти дремал, навалившись на спинку кресел, и только вздрагивал и продирал зорко глаза, когда доходили до ушей его резкие голоса, от времени до времени раздававшиеся из комнаты, бывшей по правую сторону залы.

- Что-то мне заплатят они? - сказал он наконец, под нос себе, понюхав добрую щепотку табаку, чтоб освежить свои силы. - Уже девятый час, а у них все игра, и это я всю ночь так дежурю.

Вдруг громкий голос: "Я больше не играю, господа; прошу свести счет", раздался по комнате.

Пудреный господин встал, ясность просияла в глазах его, он поправился перед зеркалом, смахнул пестрым шелковым носовым платком пыль с своих чулков и башмаков и, понюхав еще раз табачку, подошел на цыпочках к дверям залы. Раздавшаяся в ушах его чья-то скорая походка из другой комнаты заставила его поспешно отступить от дверей, в которую тотчас за сим вошел Зарайский.

- Господин маклер, - сказал он вполголоса, - у вас есть с собой вексельная бумага на большие суммы?

- Есть, - отвечал сей последний, поклонившись в пояс, - у меня есть листы для написания векселей на десять, на двадцать пять и на пятьдесят тысяч рублей.

- Хорошо, - сказал Зарайский, - мы вас не задержим, подождите немного. Он воротился опять в комнату, где была игра.

- Граф Обоянский, - сказал он незнакомцу, - за мной остается семь тысяч червонцев - это, по нашему условию составляет двадцать одну тысячу рублей. Угодно ли будет вам получить от меня вексель на шесть месяцев: мои наличные деньги все уже у вас, и я ваш невольный должник.

- С удовольствием, полковник, - отвечал граф, - да к чему вексель? Разве вы сомневаетесь, что я поверю вам на слово?.. Подобное сомнение мне обидно.

- Деньги любят счет, граф; я сей час же напишу вексель. - С этим словом он вышел из комнаты.

Мирославцев сидел у стола; глаза его были мутны, лицо воспалено, он считал записанный на себе проигрыш, на конце счета стоял роковой итог - 25 тысяч червонцев.

- Господин Мирославцев, - сказал ему Обоянский, - я не забыл, что мы играли на кредит: позвольте мне считать вас своим должником; мы поквитаемся когда-нибудь. Я вижу, что вы увлеклись игрой и, кажется, проиграли более, нежели думали проиграть.

Мирославцев молчал.

- Ну, друг, - вскричал Богуслав, ударив его приятельски по плечу, - я не почитал тебя таким горячим игроком, никак не сел бы с тобой играть, если б мог предчувствовать, что ты способен так увлечься.

- Господа, - вскричал Мирославцев, встав со стула и обращаясь к ним обоим, - благодарю за прекрасный урок, жаль только, что он поздно уже дан мне: год назад он мог бы мне быть полезным. С позволения графа, я даю вексель на проигранную сумму, на полгода.

Зарайский вошел в это время в комнату с векселем в руках.

- Вот мой долг, граф, - сказал он, отдавая ему вексель, - Мирославцев, за тобой осталось три тысячи червонцев; веришь ли, милый друг, что это последние деньги, с которыми я должен уехать из Москвы.

- Не напоминайте, - сухо отвечал Мирославцев, - я не забыл, что вам должен; прошу пожаловать ко мне. Дайте мне возможность, господа, - продолжал он, обращаясь к прочим, - написать здесь мой вексель, я готов подписать его.

- Вот, милый мой, - сказал Зарайский, который, несмотря на видимую холодность Мирославцева, выдерживал с ним прежний дружеский тон, - вот маклер, которого я призвал, чтоб написать мой вексель; удержи его, если хочешь, он напишет и тебе.

Мирославцев вышел, не отвечав ни слова. Через четверть часа обещанный вексель был дан; Мирославцев холодно поклонился всем и вышел, сказав Зарайскому: "Вы сейчас получите от меня три тысячи червонцев". Через несколько минут камердинер явился с мешком золота и отдал его полковнику.

Читатели, конечно, замечают, что Мирославцев был обыгран на верное. Богуслав и граф Обоянский жили в этом самом трактире, так же как и упоминаемый отставной полковник Зарайский, мерзавец, обрекший свою жизнь бесчестной игре и посвященный многолетними опытами в ее бесконечные таинства. Обоянский после потери дочери вел здесь буйную и развратную жизнь в кругу записных повес, рассеивавших его мрачную тоску на свой лад; склонить его играть подобную роль, без сомнения, стоило бы труда, но Зарайский умел найтись.

- Послушайте, - сказал он, - Мирославцев знает меня за игрока, и я уверен, что против меня играть не станет ни за что - я предложу играть ему со мной, заодно, противу вас. Сообразите же: не пожелает ли он в таком случае воспользоваться моими способами к тому, чтоб вас ограбить? Это аксиома, а следствие, из сего выводимое: он должен быть наказан за это.

По совещании решено, что Зарайский будет играть пополам с Мирославцевым и проиграется в пух; если сей последний и заметит наконец обман, то уже будет поздно, проиграв много, он не остановится играть до последнего рубля, и тогда бастовать предоставлялось графу по своему благоусмотрению.

Мирославцев, лишившийся всего состояния так неожиданно, пришел в свои комнаты полубезумным. Прошедшая ночь, как ужасный сон, представлялась его воображению; он как будто не верил еще своему несчастию, сжатое сердце его трепетало судорожно. Первый предмет, поразивший его, был незнакомец, стоявший в передней.

- Чего ты хочешь? - спросил Мирославцев.

- Я золотых дел мастер, - отвечал сей последний.

Несчастный вошел в комнату свою: на столе, между бумагами, лежал портрет его жены, приготовленный для отдачи в обделку.

- Бедный друг мой, - воскликнул он, прижав его к груди своей, - я погиб и тебя увлек в мою погибель! Прости мне твое несчастие, ангел добродетели!.. Боже! Где я? Правда ли это?.. Убийцы, ужели они не пощадили меня до такой степени!.. Безумец, что я сделал!

Вдруг дверь из передней отворилась, и камердинер его - Антон, известный уже читателям под именем Синего Человека, вошел в комнату; крупные слезы градом лились по щекам его, с лицом, исполненным умиления, он бросился на пол и обнял ноги своего господина.

- Вы не погибли, - вскричал он, - ибо я жив еще: злодеи ограбили вас, я это знаю; недаром меня не пускали ночью в комнаты к Богуславу; они боялись, что верный слуга ваш подсмотрит их грабительство. Я пойду к ним сейчас, я задушу их моими медвежьими лапами, или они должны возвратить вам вашу собственность.

- Встань, - сказал Мирославцев, - поздно; все кончено. Встань. Боже мой! Какое ужасное положение, ни самою жизнию я не могу искупить уже несчастия бедной жены моей... Мы нищие! Антон, едем сейчас вон из этого ада... Эти стены меня душат. Едем домой... Она простит меня. Я невольно погубил ее... Спаси меня; увези меня отсюда. Но я запрещаю тебе предпринимать что-либо: я уверен, что моя честь тебе дорога!

В 6 часов вечера Мирославцев был уже в бреду горячки; ему пустили три раза кровь, боясь воспаления в мозгу; все тщетно, на третий день несчастный потерял чувство.

- Слава богу, - сказал добродушный Антон, безотлучный свидетель его терзаний, - небо сжалилось над страдальцем; он потерял память своего злополучия, она не грызет уже его сердца!

Нарочный поскакал в Смоленск с известием жене о болезни мужа.

Она приехала; Антон уведомил ее обо всем - и потеря имущества не испугала ее сердца. Упав па колени перед одром бесчувственного, юная, прекрасная супруга осыпала поцелуями его сгоравшие уста, кликала его именами любви и дружества, с воплем отчаяния воззывала его к жизни, объясняла ому, что чувствует себя матерью, что он отец, что для жизни ее нужен только он... Напрасно - несчастный не понимал, не видел и не слыхал ничего!

Прошли еще две недели, и он опомнился в объятиях своего ангела-хранителя. Всесильная любовь возвратила его себе, увы, хотя не надолго! Прошли другие две недели, и бедные несчастливцы оставили Москву, место, где разрушилось невозвратимо их блаженство, на самой заре своей, ясной безоблачной заре, обещавшей сердцу их неизменяемое счастие!

По возвращении в деревню сделано тотчас было распоряжение об очищении долга, и на уплату оного почти все имение было продано. Мирославцева сделалась матерью, но рождение дочери возобновило тоску в сердце отца; он впал в меланхолию и через год умер.

Хотя вся Москва полна была слухами о несчастии, постигшем Мирославцева, но он не сказал никому об этом ни одного слова. Чувствуя приближавшуюся быстро кончину, он простил своим убийцам невозвратное зло, ему причиненное, и на смертном одре истребовал от жены своей и верного Антона обещание - никогда не произносить имен их.

Зарайский недолго наслаждался подвигами своего ремесла: через год после смерти Мирославцева его нашли задавленным в той самой комнате, где он обыграл несчастного. В Москве носились слухи, что однажды ночью он получил записку, которою приглашали его приехать в Трактир на Воронцовом поле, ежели хочет увидеть старого должника, желающего с ним поквитаться; что он приехал по данному адресу и что поутру, в девятом часу, нашли его мертвого в комнате, из коей успел выбраться неизвестный, накануне лишь остановившийся в трактире. Все розыски об нем остались безуспешны. Служители трактира на Воронцовом поле божились, что этот неизвестный был сам нечистый дух, ибо, во-первых, у Зарайского был полон карман денег, которыми не воспользовались, а во-вторых, на теле не нашли никаких знаков, кроме следов от пяти страшных пальцев на шее; а что вряд ли бы отыскался такой силач, который бы мог задавить пятью пальцами такого здоровяка, каков был Зарайский. В Семипалатском замечали, что Синий Человек не любил, когда об этом говорили при нем.

XXXV

Между тем сцена в Семипалатском переменилась: Антип Аристархович подошел к Мирославцевой и, поклонившись, сказал:

- Быв законным образом уполномочен от доверителя моего, господина подполковника, графа Бориса Борисовича Обоянского, я имею честь представить вам, сударыня, крепостные акты на владение селом Семипалатским, с прочими деревнями и со всеми угодьями, как оно состояло в 1790 году за покойным супругом вашим, бригадиром и кавалером Николаем Александровичем Мирославцевым. Акты сии совершены по точной силе закона, и по оным никто и никогда спорить и прекословить не возможет.

Антип Аристархович никогда не был столь счастлив, как в сию минуту; он совершил славный труд, скупил по частям у двенадцати владельцев Семипалатское имение; перевел его на имя Мирославцевой, отвез в прошедшую ночь остальные за оное деньги, привезенные графом из Казани, и, наконец, сам, лично, действует в прекрасном подвиге: все это одушевило лицо его неизъяснимым счастием; он произнес речь свою ясно, громко и с расстановками, по долгу делового человека и искусного оратора, и, заключив оную вторичным поклоном, умолк.

- Ежели вы не хотите взять назад мной ограбленного, - вскричал Обоянский, замечая, что Мирославцева не берет представляемой ей Антипом Аристарховичем бумаги, - то это убьет меня, сударыня. Это ваше родовое достояние. Я объявляю торжественно, при всех, - продолжал он, обращаясь к Богуславу и Влодину, - что я украл его у покойного господина Мирославцева.

- Остановитесь, - сказала София, - это уже слишком... вы не должны так унижать себя... - Она не могла продолжать долее: в изнеможении от многих сильных чувств, волновавших грудь ее, она почти упала на диван. Влодин подошел к ней.

- Теперь моя очередь объясниться с вами, сударыня, - сказал он, - я не стану распространяться: граф открыл мне глаза... я беру назад мое предложение - не желая умножить смущения господина Богуслава, я только скажу, что он поступил со мной неблагородно. Кончено. Дайте мне руку вашу и верьте искреннейшему дружеству старого инвалида.

В продолжение этих немногих слов Богуслав исчез; карета его простучала уже под окнами.

Слух о происходившем разнесся по Семипалатскому; по селу вспыхнули огни в окнах, как в ночь на светлое воскресенье, и разносилась шумная беготня из дому в дом; лакейская, кухня, девичья - все, что есть в доме, собралось вместе, все плакало и радовалось.

XXXVI

По Смоленску разносился благовест к ранним обедням. Утренние сумерки лежали еще по длинной улице, ведущей от Днепровских ворот к Молоховским. В гостинице синьора Чапо блистали огни; на дворе была какая-то суетливость; за крыльцом стояла отложенная карета, забрызганная грязью, вероятно, недавно приехавшая; в стороне запрягали шестерку лошадей в дорожную коляску, которую только что выкатили из сарая, а у ворот высокий, седоволосый человек в синем казакине рассчитывался с извозчиком, которому, по-видимому, принадлежала усталая тройка, завороченная к забору, потряхивающая звонким колокольчиком.

Чрез полчаса коляска подана была к крыльцу. Высокий офицер в шубе и белой фуражке, в сопровождении самого синьора Чапо показался в дверях. Человек в синем казакине и другой слуга бережно посадили его в экипаж; первый сел с офицером, а последний на козлы, и - колокольчики звенели уже на Днепровском мосту, а сам синьор Чапо еще стоял за воротами с колпаком в руках, как бы провожая еще глазами давно потерявшуюся из виду коляску.

XXXVII

Расстроенность здоровья не дозволила Мирославцевой встать на другое утро в свое время. Нервическое раздражение выражалось в ее беспокойном взоре, слезы невольно лились, сжатая грудь ее томилась каким-то болезненным страхом. Увы, бедная природа наша - припадки счастия для нее так же болезненны, как и горесть!

В три часа пополудни Маша, горничная Софьи, вбежала, запыхавшись, в комнату ключницы и бросилась почти без памяти к ней на шею:

- Знаешь ли что, Матвеевна, - вскричала она, - молодой Богуслав приехал! Он сидит с барыней в гостиной: барыня плачет и читает какое-то письмо, верно, им привезенное... Ах, Матвеевна, как он хорош... что ежели б... Ах, Матвеевна! - И хорошенькая Маша вертела в руках своих старуху, почти задыхавшуюся от ее поцелуев.

Обоянский сидел с Софьей в ее кабинете, когда отворилась дверь и вошла Мирославцева, ведя за руку Богуслава. Софья, весело разговаривавшая с графом, взглянув на дверь, вдруг вскочила, как вскакивает, говорят, несчастный, пораженный громом, прежде нежели упадет бездыханен. Пламень, мгновенно обхвативший лицо ее, исчез - вся кровь отбежала на сердце.

- Богуслав, - прошептала она едва слышно и невольно подала ему руку.

- Читай, Софья, вот письмо, привезенное ко мне нашим другом, - сказала мать.

Софья опустила руку Богуслава, взяла от матери бумагу и начала читать.

"Почтеннейшая Анна Прокофъевна!

Простите меня! Бог видит мою душу и мое раскаяние. Простите меня! Проведем друзьями остаток дней наших. Да укрепят дети наши союз двух семейств, да будет достояние наше их достоянием. Посылаю к вам сына моего. Пришлите ко мне с ним радость и спокойствие. Сердце мое подавлено. Умоляю вас сжалиться над стариком, который тогда лишь почувствует, что бог простил его, если любезная дочь ваша не погнушается назвать его отцом своим.

Иван Богуслав".

Письмо опустилось к земле вместе с рукой Софии, она опустила глаза, слезы катились крупным градом по лицу ее.

- Какой ответ будет с вашей стороны? - сказал граф матери, пробежав жадными глазами письмо и положив руку на плечо Богуслава, которого чрезвычайное смущение его тронуло.

- Я согласна, - отвечала Мирославцева.

- Ежели так, - продолжал Обоянский, - то день прощения должен быть дном забвения всего тяготящего душу. Святый праведник, - воскликнул он, подняв глаза к небу, - сердце мое чувствует, что ты простил нас... допусти же меня исполнить земной долг твой... я именем божиим благословлю детей твоих. Да будут они соединены!

Софья хотела упасть на колена, казалось, душа ее искала молитвы... Глаза ее, темные и блуждающие, как бы умоляли о пощаде... Она усиливалась что-то сказать, но уже было поздно... Пламенные, полуоткрытые уста ее сомкнулись на устах Богуслава.

Вопль, раздавшийся в комнате Софии, на который в ответ задрожали стены во всем доме, и все люди кинулись к дверям ее - было поздравительное "ура!", излетевшее из широкой груди Обоянского.

С позволения хозяйки, Влодин вошел первым. Он обнял Богуслава, с восторгом поцеловал руку матери и со слезами участия приветствовал прекрасную невесту, прорицая ей счастие на бесконечные лета. Скоро весь дом собрался радоваться, глядя на свою барышню, старушки молились по передним углам, дворовые побежали по селу разносить радостную весть, и через несколько минут рыдающий отец Филипп в праздничной рясе своей показался на крыльце господского дома; Софья поспешила к нему навстречу, и он заключил ее в свои отеческие объятия, призывая благословение божие на юную главу ее.

- Дочь моя, - сказал он, - все село идет поздравить тебя, они знают все, они хотят видеть чудного в нынешний век грешника, добродетельного графа Бориса Борисовича, с которым я, сглупа, запросто обращался, как с купцом; они хотят видеть и жениха твоего, дочь моя, они плачут горячими слезами, но жаль, что подобные слезы посещают человека редко!

Через час пространный двор Семипалатской усадьбы наполнен был волосатыми головами крестьян и женскими повязками всех сортов; стена старейших тесно обступила крыльцо; между ними отличались: семипалатский староста, Козьма Феофанович - причетчик из села господ Озерских, который и повез потом радостную весть о сем к Людмиле Поликарповне и ее батюшке и ко многим другим. На крыльце стояла Софья за руку с Богуславом, приветствия закипели розним разноголосым говором, передние головы на просторе кланялись, задние кивали, крестились и молились, призывая на главу своей благодетельницы и прекрасного ее жениха святое имя божие, благословляющее браки.

XXXVIII

Наступивший вечер был первый вполне счастливый вечер в жизни семипалатских друзей. Рана Богуслава еще заставляла страшиться за его здоровье. Но самый страх этот был сладостен. Нежнейшая озабоченность блистала в чистых взорах Софии. Она не могла не любоваться воскреснувшим страдальцем; вспомнила свидание с ним в лазарете.

- Оно дорого стоило мне, - говорила она. - Богуслав должен много любить меня, чтоб вознаградить всю муку, мной тогда испытанную.

Обоянский весело и говорливо распространялся о старой жизни своей, о своем чудном сне, о предприятии загладить соделанное зло, о князе Бериславском, о путешествии с ним до Смоленска.

- Здесь он был мне весьма полезен, - продолжал граф, - он узнал еще в лагере под Красным, что приехавший туда полковник Богуслав искал руки Мирославцевой; я побоялся вас видеть, чтоб лишним волнением не изменить себе, но уже полюбил вас с самой той минуты. В Смоленске Евгений мой узнал от Тоцкого, что Богуслав взят в плен. Мы кинулись снова к князю Понятовскому и удостоверились в справедливости слышанного. Здесь достойный муж сей доказал нам всю благотворительность прекрасной души своей; он заставил меня откровенно рассказать ему все, плакал вместе со мной, исходатайствовал охранный лист Семипалатскому, о чем вы совсем и не знаете, и для большой еще безопасности упросил, чтоб назначили его под госпитали для раненых. Он познакомил меня лично с бароном Беценвалем. ("На честь которого я надеюсь, - сказал он мне, как на собственную, вы будете таким образом близко от любящихся молодых людей, будете иметь возможность утешать их обоих, не удаляясь и от цели вашей".) Он дружески обнял меня, прощаясь, и сердечно пожелал мне успеха; желание его было искренно - оно исполнилось.

Друг мой, архимандрит, узнал между тем, что в числе послушников в его обители есть один из семипалатских уроженцев; он послал его разведать на счет ваш, и тот, по возвращении, уведомил подробно как о занятии Семипалатского французами, так и о вашем удалении к Антону, которого жилище было хотя ему не известно, но проселок, при коем оно построено, знал хорошо и в молодости хаживал нередко в Семипалатское этой дорогой вместе с Фомой, братом вашего Антона. Получив благословение от друга, я взял моего Ивана и отправился в сопровождении монастырского служителя в дикую пустыню, в которой обрел мое счастие. Проводив все опасные места, он оставил нас, приказав держаться к месяцу, и мы, не более как версту отошед, нашли вас. Представьте радость мою, если можете: словами нельзя выразить ее. Я проплакал целую ночь сладкими слезами благодарности Вышнему, я был под одной кровлею с Мирославцевыми!

Пораженный чрезвычайным сходством Софии с отцом ее, я едва было себя не обнаружил. Трудно мне было привыкнуть к ангельскому лицу ее; я поклялся любить ее, как дочь мою, и посвятить себя ее счастию. Конечно, теперь вы видите, что вызов заводить трактир в Семипалатском был только предлогом, под которым без подозрения я мог жить там, чтоб ходить за Богуславом; что же касается до осмотра леса и беспокойства моего о вашей безопасности, то сие было искренно, ибо хотя я уверен был о безопасности со стороны Семипалатского, но опасался мародеров, коими наводнены были все окрестности.

Минута самая великая и страшная для меня была та, когда просил вас взять мой пакет под сохранение: в нем моя духовная, по которой я делал завещание наследникам моим, насчет обязанностей моих с вами относительно Семипалатского имения. С тех пор, как вы приняли этот пакет, я перестал бояться смерти: вы были уже обеспечены. Проживая в Семипалатском при лазарете, я начал действовать для покупки себе прежнего вашего достояния. Еврей Варцаб, который вызвался быть моим комиссионером по делам в Смоленской губернии, нашел мне, как клад, этого оригинального и честнейшего Скворцова, который устроил все дело. Недоставало денег: билетов разменять было негде, я должен был ехать в Казань, где имел друзей, и надеялся на удачное и скорое окончание; однако же едва только ныне успел оттуда вырваться.

Письмо Антона чуть не свело меня с ума, к счастию, я был уже готов - скачу сюда и, взяв из ближайшей избы лошадь, пробираюсь верхом в его лесное жилище. Там застаю посланника от Богуслава, и хотя Антон, не зная его в лицо, не смел быть откровенным насчет происходящего в Семипалатском, однако же я послал с ним поклон и обещание повидаться скоро в Смоленске. От Антона узнаю я все подробности, возвращаюсь в село, вызываю полковника Влодина, под честным словом молчать - открываю ему глаза, и благородный Влодин не обманул ожидания моего; мы условились, как приступить к делу; он возвратился ввечеру к вам как ни в чем не бывало, а я в то же время проведен был в комнату Анны Прокофьевны и тотчас послал к вам письмо, приготовленное на ее имя еще в Казани, но не посланное, по случаю моего собственного отъезда сюда. Это было предлогом вызвать вас к себе. К Ивану Гавриловичу послал господин Влодин человека с письмом, чтоб поспешил приехать в Семипалатское для свидания с человеком, нетерпеливо желающим его видеть, заверяя, что к приему его в Семипалатском хозяева приготовлены. Остальное вы знаете. Слава богу! Слава богу! Все исполнилось по желанию! Теперь мне остается дождаться друга Евгения, он в Петербурге по делам своим, по делам святой благотворительности. Устроив, он приедет сюда - какая будет радость доброму сердцу его видеть меня, по благости божией, успокоенным!

Уже давно была ночь, но огни блистали во всех комнатах семипалатского дома. Весело разносился говорливый бас Обоянского, прерываемый расспросами и излияниями дружества. Юная чета занималась более всего своим собственным счастием; жених жадно пользовался правами своего нового состояния: он не спускал почти глаз с прекрасной невесты, любовался прелестью этих первых уступок, которые любовь, покровительствуемая и сердцем и рассудком, еще оспаривает у стыдливости. Он был так счастлив, что совершенно забыл болезнь свою, забыл, что в первый раз еще оставил комнату, что после продолжительного и дурного пути необходимо восстановить силы успокоением. Софья также забыла об этом; она была вся любовь, вся нежность; она, казалось, хотела вознаградить в эти минуты все огорчения, нанесенные некогда любовию сердцу ее друга.

На другой день назначено было отцом Филиппом торжественное служение в семипалатской церкви. Продолжительный благовест и праздничный перезвон разносился по мирной окрестности и сзывал усердных поселян на хвалу божию. Здесь, в присутствии всех многочисленных прихожан своих, набожный священник, возвестив им о совершившейся милости божией, предложил, по окончании обедни, отслушать молебствие о здравии и благоденствии юной четы и в возблагодарение богу, соединившему их самих снова в единое семейство. Предложение принято с благодарностию, и редко слышало небо столь единодушную молитву.

XXXIX

Два года спустя после сего события в Семипалатском давался большой праздник в возобновленном каменном доме; в нем жил Богуслав с молодой женой и с матерью; деревянный дом был разделен на две половины: одну занимал граф Обоянский, а другую старый Богуслав. За обедом видели двух монахов, между коими сидел Обоянский: по правую руку был архимандрит Дионисий, некогда полковник Катуар, жених его дочери; по левую - Евгений. Здесь видели семейство Тоцких и многих из офицеров, старых сослуживцев князя. Граф Свислоч, только что прибывший из армии, привез сюда множество новых вестей. Брат княгини, Ардатов, уже отставной и женатый, рассказывал здесь полковнику Влодину о прекрасной невесте, которую обещал за него посватать. Множество блестящих дам украшало общество. Великолепный фейерверк и бал заключили празднество.

Вечер был темный; окна дома ярко блестели огнями и позолотами, музыка гремела, мелькали тени танцующих, множество экипажей чернелось по всему двору. Узенькая, уединенная дорожка вилась от дома к роще, по ней ходили взад и вперед две молодые дамы; они обнимались, плакали, смеялись, разговор их был оживлен, они не замечали, что уже около двух часов как вышли из дому, что, может быть, будут их искать, им казалось, что теперь их двое в целом мире. Вдруг послышались навстречу им шаги.

- Софья, - раздалось впереди.

- Богуслав, - отвечала одна из дам, - поди к нам, мы с Александриной забыли все на свете, вспоминая старое, мы ведь так давно не видались.

- Однако ж не забудь, что ты кормилица и что кормилице не должно рисковать, выходя вечером на воздух; не обижай дочери, оставляя ее надолго: тебя ищут.

- Я сегодни так счастлива, - продолжала Софья, - что забыла даже мою Анету. Сказать ли тебе еще одну радость: граф дал торжественное слово батюшке, что остается с нами навсегда, и худощавый Антип Аристархович получил уже приказание ехать в Малороссию для приведения в порядок его дел; с ним едет на время и друг наш Антон.

- Слава богу! - воскликнула Софья. - Теперь, милая Александрина, если правда, что муж твой выходит в отставку, то мне желать более нечего! Как дружно, какой семьей заживем мы! - Софья поцеловала Тоцкую, обняла мужа и побежала домой.

- Итак, вы счастливы, Богуслав, - сказала княгиня, опираясь на его руку, как я рада, что наконец своими глазами вижу вас и Софью: я не узнаю это гордое, холодное существо, которое оставила перед войной двенадцатого года.

- Ах, княгиня, какое сокровище моя Софья! - вскричал Богуслав. - Как я счастлив ею, и счастлив тем более, что наконец все друзья мои со мною. Представьте: я сегодня получил поклон из Франции, от барона Беценваля и его товарищей: они благополучно возвратились в свое отечество. Как это меня обрадовало! Они как будто воскресли в глазах моих! Тоцкий решительно утверждает, - продолжал Богуслав, - что он ныне выходит в отставку... Милая княгиня, скорей! Не расставайтесь более с нами!.. Да?.. Что же вы не скажете: понравилась ли вам дочь моей Софьи?.. Это ведь невеста сыновьям вашим!

С сими словами Богуслав отворил двери на крыльцо; ответа княгини нельзя уже было расслышать, но тотчас за ним раздались резвые металлические звуки ее веселого смеха.