Верстах в сорока от Смоленска, вверх по Днепру, на высокой крутой горе, стоял огромный каменный дом, обнесенный густым садом, многоводными прудами и золочеными беседками. Верхнее жилье сего дома, с зеленою кровлею и стекольчатой обсерваторией, видны были издалече; только от севера, со стороны Дорогобужа, дремучий сосновый лес, дотоле богатый медведями, прилегая к самому зверинцу и владея всеми идущими мимо дорогами, закрывал его от глаз путешественников. Этот дом, построенный лет за пятьдесят пред сим, принадлежал богатому помещику Ивану Гавриловичу Богуславу.
Помещик Богуслав, шестидесятипятилетний старик, страдал уже шестой год подагрой, почти не пускавшей его с кровати пешком далее кресел; однако же летом 1812 года ему несколько посчастливило; он мог прохаживаться по саду, нога за ногу, и иногда добродил даже до фермы, в полуверсте бывшей, чтоб там позавтракать. Низенькая, спокойная линейка отвозила его назад, а два человека подымали почти на руках на крыльцо, хоть очень невысокое, но крутое, по старине, а Богуслав переделать его никак не соглашался, потому что составленная управителем его на это исправление смета восходила до семидесяти рублей. "Поди, - сказал он ему, посмотрев с видимою досадою на итог, - и если подымешь на дороге, не на моей земле, семьдесят рублей, то переделывай крыльцо". Итак, оно оставалось непеределанным. Управитель говорил однажды своему свояку, служившему у Богуслава камердинером: "Скупее нашего барина и свет не производил". - "Это нам не вредит, Петрович, - отвечал последний, - на то бог дал разум, чтобы и хитрого перехитрить. Молодой барин уж совсем не скуп: изволишь видеть, как он транжирит денежками при нынешней переделке дома, а дела наши пойдут далеко хуже, как пошлет бог за душой старика. Но я уповаю крепко, что этого не будет скоро. Наш больной совсем не так хил, как притворяется; это одна уловка, чтоб сына удержать от службы. Посмотрел бы ты, как он с ним морщится и стонет, а при мне и при тебе ни разу не охнет". - "Ты смотри, не проболтайся об этом, Илья, - сказал благоразумный управитель, - не попадись в ополчение, о котором поговаривают".
Упоминаемый слугами молодой барин был единственный сын Богуслава; подержав в гвардии до ротмистрского чина, он принудил его оставить службу тем, что отказался решительно от всякого пособия. Двадцатисемилетний полковник в отставке, с прекрасной наружностью и несметным богатством, был, по его словам, пес plus ultra для провинциальных барышень, и он затеял замысловатый план: женить его на дочери своего соседа, Озерского, девушке уже пожилой, но к которой в приданое поступали две суконные фабрики и стеклянный завод, приносившие до ста тысяч рублей годового дохода.
Деспотический нрав старика держал сына в таком повиновении, что сей последний не смел объявить своей воли, которая не соответствовала бы желанию отца. Сватовство шло своим порядком, несмотря на подагру, и дело подвигалось к желаемому концу.
В последних числах июня месяца Богуслав объявил сыну, что намерен дать бал, на котором решительно приступит к делу. "Я вижу, друг мой, - сказал он, что Людмиле Поликарповне ты не противен, поверь моей опытности, что это правда. Я переговорю с отцом ее насчет приданого, и если старик не заупрямится наделить дочь приличным образом, то мы вслед за балом разыграем и свадебку".
20 июля, ввечеру, дом Богуслава, издали сияющий бесчисленными огнями, и живописно освещенный на необъятное пространство сад возвестили окрестным жителям, на расстоянии двадцати верст, что блистательный пир, давно поджидаемый, наконец празднуется. Огромный двор установлен был экипажами, бесчисленное множество гостей отсвечивалось по бесконечным аллеям сада и вкруг большого пруда в английском саду, перед которым приготовлен был фейерверк. Погода благоприятствовала общему удовольствию; ни один листок не колыхался на дереве, ни одного облака не было на горизонте. Бальзамическое благоухание сада, хотя задушалось, в местах более освещенных, запахом нефти от шкаликов и плошек, но этот запах, при величественном зрелище освещенного леса, наполненного бальными костюмами дам, оживленного музыкою и общею веселостию, не возбуждал негодования.
Около 10-ти часов левый берег пруда начал очищаться от многолюдства, и вдруг живописная пестрота дамских нарядов заменила черневшуюся вдоль оного толпу. Говорливо и весело отзывался в ночном безмолвии неосвещенный берег; резвый крик и смех отражался громко по воде; слуги засуетились; несколько факелов пробежало стороной, между деревьями; толпы зрителей становились гуще; любопытные сдвигались к стороне дам, смекая, что лучший вид фейерверка, без сомнения, оттуда, и наконец мало-помалу водворилась тишина. Торжественное ожидание, сладкое предвкушение удовольствия заступило место шумной веселости.
Слуга в выложенной гербовыми нашивками ливрее поднес тлеющий фитиль хозяину, сидевшему, по слабости ног, в креслах; и сей последний предложил его даме, бывшей подле: "Людмила Поликарповна! - раздался голос его по берегу. Вам принадлежит порадовать нас праздником; извольте зажечь ниточку, которой конец привязан вот к этому столбику. Не бойтесь, обжечься нельзя; не снимайте перчаточки вашей; смелее". - "Не выстрелит ли что у меня в руке?" - послышался голос дамы. "Нет, - отвечал хозяин, - смелей, вот так, вот так!"
Загоревшийся штапин засинелся; громкое "ах!" раздалось в кругу дам, и вместе с этим огненный голубь полетел через пруд и исчез в пламени, мгновенно объявшем навстречу ему целый противуположный берег и зеркальную поверхность пруда. Храм, возвышающийся над всем садом, заблистал перед глазами зрителей; пламенные фонтаны кинулись в воздух, и вдруг зашипел и загорелся с грохотом под небесами бесконечный рой ракет. Рукоплескания и крики раздались по берегу; воздушная пальба не умолкала; небо горело, воздух, не освежаемый ветром, начинал густеть серным дымом, которым, и после ракет, долго еще отзывалось на большое пространство.
Между тем и вдоль пруда и по всему саду движение возобновилось; многими партиями рассеялись гости по близлежащим дорожкам; берега пруда почти очистились от несметного числа зрителей, любопытно стремившихся высмотреть до открытия бала особенные достопримечательности сада, богато и разновидно иллюминованного. Великолепный фасад огненного храма и против его, на возвышении, приветно сияющий огнями и бронзами бельэтаж помещичьего дома, мрачность бесконечного сада, оспариваемая усилиями искусства и роскоши; и торжественные лица встречающихся - все это, взятое вместе, уподобляло жилище Ивана Гавриловича Богуслава какому-то очарованному замку волшебника.
Наконец, раздававшаяся в доме музыка напомнила об удовольствиях предстоящего бала. Опять оживились шумом и движением берега пруда, и вдоль от него, по широкой аллее, потянулись многолюдные группы к террасе дома, и скоро огромные залы Богуслава наполнились веселыми гостями.
Первая зала от входа с террасы была самая пространная; она освещалась хрустальной люстрой, в которой горело до пятидесяти свечей; бесчисленные вазы цветов изливали свежесть и аромат; на левой стене видны были хоры с золочеными перилами, из-за которых мелькали головы музыкантов; богатое убранство соответствовало высоте и обширности залы, и чистый, как зеркало, паркет блестел под ногами. Дамы остановились здесь, потому что хотя и издали, но прямо против окон виден был горящий храм и лучшая часть освещения. Старый Богуслав, празднично разряженный и распудренный, усажен был к правой стене; его окружили многие женские костюмы, и он торжественно выслушивал похвалы прекрасному его фейерверку, его саду, его дому и его изящному вкусу. По правую его руку сидел седой лысый старичок, с ласковой миной и неподвижною улыбкою, в гродетуровом кафтане оливкового цвета, палевом исподнем платье, полосатых чулках и башмаках с стразовыми пряжками: это был Поликарп Онуфриевич Озерский, отец Людмилы Поликарповны, самый почетный и любезный гость, как заметить было можно из особенного внимания к нему хозяина. По левую руку Богуслав посадил свою будущую невестку.
Людмила Поликарповна была высокого роста, плотная брюнетка, с маленькими глазками, огромным носом, тоненькими бесцветными губами, вооруженными праздничной улыбкой; она сидела прямо, положив оба локтя на ручки кресел и выставя вперед маленькую ножку; в ее положении было много свободы, и даже грациозного; одета была она со вкусом и с большою роскошью; богатые брильянты сияли на шее и в ушах, и последние были в беспрестанной игре, потому что Людмила Поликарповна имела подмеченную ею в зеркало любезную манеру ежеминутно и бегло шевелить головой, то с важностию поглядывая на проходящих по зале дам, то кидая взгляд на выставленную вперед ножку, которой играла по паркету. В заключение нужно бы присовокупить что-нибудь о ее летах; но эту статью трудно определить с достоверностию: показания о дамских годах вообще не заслуживают вероятия по необыкновенным разноречиям.
Комната по правую сторону описываемой залы была яркого зеленого цвета и освещалась многими лампами; мебель и драпировка окон были из зеленой французской материи; золото украшений около их, позолота рам, в коих бесчисленное множество картин блистало по стенам, и драгоценные бронзы перед большими цельными зеркалами, отражая освещение, оживляли эту комнату особенною торжественностию. Далее начинался ряд других комнат, хотя не столь богатых, но и без той резкой несоответственности, какою отличаются у многих наших помещиков внутренние комнаты от парадных; везде был опрятный паркет, везде благопристойная мебель и приличное освещение.
На левую же сторону из первого зала длинная и светлая анфилада многих комнат, украшенных старинными шелковыми обоями, вела на половину старого Богуслава; на углу был его кабинет, и тотчас на завороте - спальня, и, так называвшаяся, домашняя зала, род приемной, из которой был выход на крутое крыльцо, упоминавшееся в начале сей главы, которое никак не мог он решиться перестроить. Чрез сени из этой домашней залы начинались комнаты, известные под именем "половины молодого барина", они занимали весь задний фасад дома и соединялись с левой стороной описанных выше парадных комнат.
Веселая говорливость и всеобщее движение одушевляли дотоле безмолвное жилище Богуслава, наполненное цветущею молодежью, со всех отдаленнейших окрестностей собравшеюся. Музыка гремела польский; уже дамы были ангажированы; недоставало, по-видимому, только молодого хозяина, чтоб открыть бал, ибо старик, как уже сказано, по причине подагры, с трудом мог ходить.
Беспокойство заметно было на лице его и во всей его особе; он оглядывался поминутно на все стороны, отрывисто отвечал на обращавшиеся к нему вопросы, подзывал несколько раз людей и отдавал им на ухо какие-то, строгим языком, приказания. Надобно сказать, что Богуслав, с самого съезда гостей, был уже недоволен своим сыном. Ему казалось, что сей последний даже к нему непочтителен и вовсе не внимателен к предлагаемой ему невесте; он заметил частые его удаления из общества и что даже во время фейерверка не было его вместе со всеми. Раздосадованный, он встает наконец сам с кресел и приглашает Людмилу Поликарповну открыть бал. Огорчение придало ему, по-видимому, сил, ибо без заметного напряжения прошел круг польского около всей залы. Чтоб объяснить, куда девался молодой хозяин, так нетерпеливо ожидаемый и так некстати оставивший общество гостей, надо изложить некоторые подробности, до него относящиеся.
При всей скупости старого Богуслава, самые пристрастные его критики отдавали ему справедливость, что для образования сына своего не щадил никаких издержек. На восемнадцатом году он записал его в гвардию, и молодой человек по блестящему воспитанию, способам к жизни и связям отца вступил в высший круг и окончил модное образование на паркете зал лучшего петербургского общества. Обстрелянный в двух кампаниях, 1805 и 1807 года, Богуслав уже начинал быть известным начальству за храброго эскадронного командира, как прежде известен был только за красавца и образованного офицера; но в это время, по своенравному расчету отца, должен был выйти в отставку и приехать в Смоленскую губернию полковником во фраке.
Разумеется, сначала скучал он нестерпимо; зевал без жалости на провинциальных балах, запирался по целым дням в своем кабинете, выучился, от нечего делать, ворчать на камердинера и даже играть в бостон, но наконец счастливый случай свел его с старым товарищем, тоже отставным полковником, Ардатовым, родным братом княгини Тоцкой, упомянутой в предыдущей главе, человеком образованным и одаренным от природы благородным сердцем и блестящим умом. Одинакий образ мыслей о многом, о чем так разно судят на губерниях, сходство характеров и душ сблизило их в деревенском уединении, и они сделались потребностию один для другого.
Между прочим, узнал он от Ардатова новость, которая развлекла его умственную лень. Он услышал, что верстах в сорока от него живет та самая Мирославцева, красота которой наделала некогда много шуму в большом петербургском свете и которой однако же никак не удалось ему увидеть, и что эта Мирославцева особенно дружна с родной его сестрой, княгиней Тоцкой, мужа которой он знавал по прежней службе в гвардии.
Возобновив старую связь с князем, Богуслав привозил к ним еженедельно свою праздную особу и скоро стал дорогим гостем, а потом и лучшим другом семейства их. "Княгиня, - сказал он однажды его жене, - вы сводите меня с ума вашим взаимным счастием: жените меня. Вам знакома девушка, в которую я заочно влюблен, и вперед даю слово жениться на ней, это София Мирославцева. - Он объяснил потом, как наслышан был об ней в Петербурге и как желал ее увидеть. Уж не судьба ли это", - прибавил он. "Вы ее увидите завтра же, - отвечала княгиня, - если останетесь у нас ночевать: она обещалась приехать ко мне; уж не судьба ли это - скажу и я". Богуслав с благодарностию остался и провел самую беспокойную ночь от нетерпения увидеть скорее девушку, для которой несколько лишних раз съездил в Большой театр безуспешно.
На другой день, в 11 часов утра, она приехала. Сердце Богуслава странно забилось, услышав остановившуюся перед окнами карету и восклицание княгини: "Софья!" - с которым вспорхнула навстречу к ней. Он встал, подошел к окну и глядел рассеянно на улицу, пока отворилась дверь и две приятельницы, с шумной веселостью, вошли в зал. Богуслав смешался; он поклонился с большою неловкостью: нет, он не воображал увидеть в Мирославцевой такое соединение блестящей художественной красоты лица с прелестию, дышавшею во всей ее особе; металлические звуки ласковых приветов, коими осыпала она княгиню, отзывались в его сердце; в ее глазах сияла любовь, нежность, чистота; все, что есть пламенного, благородного и поэтического и на земле и в небе. Какая легкость во всех ее движениях; какое богатство красот в ее величественном стане. Богуслав присягнул бы, что не видал ничего близкого к такому соединению всех прелестей в одном и том же творении.
"Софья, - сказала княгиня Тоцкая после первых своих восторгов, представляю тебе друга нашего, полковника Богуслава". Мирославцева, при имени друга, обратила на него прекрасные глаза свои, в которых, казалось, было написано: "Полюбите меня".
Второй поклон Богуслава был не более первого ловок; он пробормотал что-то и шумом движения как бы искал заступиться за растерянность языка.
К вечеру этого незабвенного дня Богуслав был уже влюблен безусловно. Пленительная любезность Мирославцевой и ее детское чистосердечие очаровали его, и он прожил у князя целую неделю, то есть до самого отъезда Софии домой. Уезжая, он признался друзьям своим в чувстве, им овладевшем. "Мне было скучно, - сказал он, - но теперь я болен". Через неделю он приехал опять к ним. "Что ваша болезнь?" - спросила его княгиня. "Нет, это уже не шутка, - отвечал Богуслав, - я решился искать руки этой очаровательницы: научите меня, с чего начать". - "Поедем к ним, милый друг, - вскричал добродушный Тоцкий, обнимая его, - едем сейчас же!"
Он познакомился у Мирославцевых, содержа это в непроницаемой тайне от своего отца. Он искал нравиться Софии; он был влюблен, как древний рыцарь, как герой романа самого слезного.
Какая девушка не заметит любви? Мирославцевой нравилась ее победа; блестящий молодой человек, пламенный любитель прекрасного, искренний как дитя, нашел дорогу к ее сердцу, еще свободному, еще сохранившему всю свежесть юности. Несколько месяцев продолжалось уже их близкое знакомство, и в Семипалатском начинали поговаривать о женихе, как вдруг - быстрая и неожиданная перемена явилась в характере Софии. Мрачность, какой никогда не замечали в ней, отуманила прекрасные глаза ее; румянец здоровья стал пропадать; она начала искать уединения, и часто заставали ее в слезах, которых причину постигнуть никто не мог. Она говорила матери, что относит свою грусть к расстроенности нерв; но видно было, что какая-то мрачная тайна лежала на ее душе.
Холодность, в то же время вкравшаяся в обращение Софии, сбила с толку Богуслава и, дав ему время образумиться, заставила бросить взгляд на свое положение. В первый раз теперь он живо представил себе, что отец может не согласиться на брак их и что, следственно, прежде всего должно искать - в нем. Твердость или, лучше сказать, жестокость характера старика простиралась до крайности, а честолюбие и жадность к богатству не имели пределов. Он это знал и был уверен, что если женится против воли отца, то он скорее сожжет собственными руками свои сокровища и пожертвует остальные первому встречному, нежели простит такой поступок. Итак, молодой Богуслав решается говорить с отцом, но отнюдь не открывая имени той, которую избрало его сердце. "Она живет в Петербурге, - сказал он, - я уже два года как собираюсь открыть вам о любви моей". - "Ты не можешь еще жениться, друг мой, - отвечал ему старик, - дела мои не позволяют дать на это согласия. Доверься твоему отцу; твое счастие всего ближе к его сердцу. Верь, что жена, которую он тебе изберет, будет тебя достойна. Прошу более не говорить мне об этом. Ты еще не знаешь свет, Петруша, - продолжал он, взяв его дружески за руку, - искусством прельщать владеют петербургские модницы; не верь любви их; это расчет - такой жених, как ты, может вскружить голову всякой".
Отчаянный Богуслав был как громом поражен; он не настаивал, но объявил отцу, что если не позволит ему жениться на той особе, которую сам по собственному произволу избрал, то идет опять в службу. "Убей отца твоего, если хочешь, - отвечал на это старик, - ты видишь, что ему и без того недалеко уже до гроба".
Однако же усилившаяся, по-видимому, болезнь отца удержала благородного сына при одре его; он прекратил до времени свидание с Мирославцевой, но принял твердое намерение идти в службу, лишь только поправятся силы старика. "Я жертвую своим достоянием, - сказал он княгине Тоцкой, принимавшей сестрино участие в жалкой его любви, - пусть отдают его кому хотят, но за это покупаю свободу располагать собой; и если эта небесная душа любит меня, то я почту себя счастливейшим на всей земле".
Наконец ему объявлено от отца, коротко и ясно, что он жених, и хотя это объявление взволновало всю природу его, но он подавил негодование, чтоб не нанести, может быть, смертельного удара старику. "Пусть делают, что хотят, думал он, - я знаю, что я не женюсь на Озерской". - "Бал и приготовление к оному я отдаю в твое распоряжение, - сказал ему отец, - займись этим".
6 июля в 10 часов утра молодой Богуслав приезжает к князю и находит его в походных сборах.
- Я выступаю под Красный, - сказал ему Тоцкий, - в Смоленске из наличных войск составлен отряд, который идет встретить неприятеля. Поручаю твоей дружбе семью мою.
- Твоя семья будет моею, - отвечал Богуслав, - ступай с богом, возвращай им себя, а о положении их не заботься: мы найдем средство удалить от них малейшую опасность. Мы переговорим об этом. Княгиня, - продолжал он, обращаясь к жене его, - вам не до меня, но прошу вашего участия. Отец мой дает бал 18-го числа, и на этом бале устроена моя помолвка; эту нелепость мне разрушить легко одним словом, что неприятель в виду, то до праздников ли, что это только делает соблазн, но я не хочу разрушить бала; я хочу даже сам заняться приготовлениями и хочу, чтоб это был праздник моей помолвки: в моих мыслях этот бал дается в честь Софии, и на нем я предложу ей руку мою. Умоляю вас, милая княгиня, предупредите ее об этом и убедите не отказываться на приглашение; и сами будьте: под защитой вашего дружества я буду смелее. Если же она не будет, вопреки и приличию и всем надеждам моим, то скажите ей, что я уеду сам с этого бала и, где бы она ни была, объяснюсь у ног ее в любви моей.
- Да, - сказал князь, - это должно быть, я даю слово и за Софию, и за жену мою.
- Тоцкий, - вскричал Богуслав, обняв его, - во всяком случае мы с тобой не расстанемся: я уже послал Ардатова в Смоленск, он привезет мне приглашение от генерала В. - вступить в службу: это должно убедить отца моего. Где дело идет о спасении отечества, каждый гражданин обязан служить. Любезная княгиня, продолжал он, обращаясь к ней и взяв с чувством ее руку, - будьте моим ангелом-заступником, приготовьте ее к этому объяснению; и если ваша благодетельная душа найдет что сказать в пользу мою, то я надеюсь: права несчастного священны. Впрочем, да или нет, жизнь или смерть - я пойду под знамена родины; предстоящая война священна, здесь дело за свободу: здесь русские не останутся побежденными; каждая верста безмерных пустынь наших будет новою преградой неприятелю и защитником нашей независимости, но война будет упорна, должна кончиться чем-либо решительным и, следовательно, не кончится скоро. Обстоятельства мои могут между тем изменить свой вид; продолжительная разлука с отцом может смягчить его в мою пользу; если же и нет, то у меня есть голова и руки, я буду служить, и надеюсь доставить жене моей жизнь безбедную.
На другой день после сего Богуслав был у Мирославцевых с парадным визитом и лично пригласил их на даваемый бал. Ему не дано было положительного ответа, но ввечеру приехала добрая Тоцкая, и поездка была решена.
София заметила однако же из некоторого беспокойства княгини и кое-каких полуслов, что это приглашение имело в себе нечто необыкновенное.
- Послушай, милая Александрина, - начала она, стараясь проникнуть в ее тайну, - знаешь ты Озерскую?
- Я видала ее.
- Слышала ли ты, что Богуслав на ней женится? Странно, что он об этом не сказал ни слова, между тем как слухи носятся, что на бале будет объявлена его помолвка.
- Пойдем в сад, - сказала Тоцкая, - посмотри, какая прекрасная ночь, как светло вокруг. - Они вышли.
Долго ходили они молчаливо; княгиня долго как будто не смела приступить к предмету, который занимал ее всю.
- Послушай, моя Софья, - наконец начала она голосом, дрожащим от сильного волнения души, - у меня есть до тебя дело. - Мирославцева остановилась перед ней с готовым, казалось, вниманием, но не сказала ни слова. Сердце вещун; мороз пробежал по нервам ее; княгиня глядела ей в глаза; кажется, она выбирала, с чего начать; мысли, как молнии, рождались и гасли. - Тебя любят, моя Софья, - сказала она вдруг, прижав ее к груди, со всем восторгом участвующего дружества, - тебя любят, и я имею право тебе говорить об этом. Мирославцева не отвечала... Удар, которого и боялось и ожидало сердце, был нанесен... судьба ее свершилась... она опустила похолодевшее лицо свое на плечо Тоцкой. - Друг мой, - продолжала княгиня, - Богуслав достоин тебя; я тебе порукою и за его сердце и за твое счастие. Отвечай мне, согласна ли ты его осчастливить? - Мирославцева обвила рукой своей около ее стана, прижала ее к себе и все молчала. - Милая София, отвечай мне, реши и мою судьбу; я сама дрожу, как бы свою руку предлагаю тебе. - Тяжелый вздох вылетел из стесненной груди Софии, и княгиня почувствовала горячие слезы ее на открытом плече своем. Она сама заплакала.
Самые трогательные сцены подобных объяснений отражаются большою мрачностию. Природа человеческая как бы не признает возможности нашего счастия на земле... она с каким-то страхом встречает его. Не восторги блаженства, но приметы страдания являются первыми на лице счастливца.
Через час два друга сидели на скамье близ беседки, Мирославцевой принесли шаль: она дрожала, как в лихорадке. На лице ее было нечто тихое, но грустное, она опустила голову на грудь и молчала.
- Сердце мое от тебя не имеет тайны, Александрина, - начала она наконец, да, я скажу тебе все: я любила Богуслава и со всею свободою открываюсь, что горжусь предложением, которое он делает. Но быть женой его не могу. Почему эта тайна не принадлежит мне, итак, ни ты и никто в мире не узнает ее от меня.
Разговор продолжался долго; княгиня говорила со всем жаром чувства; Мирославцева отвечала мало, грустно, но решительно. Они возвратились в комнаты.
- Если тайна твоя, - сказала она Софии, - заключается в том, что знаешь тяжелый нрав и страсти отца его и потому предчувствуешь, что на этот брак не может быть дано его согласия, то для корыстолюбивых видов отца жертвовать счастием сына не требуют ни божеские, ни человеческие законы. Богуслав уже не дитя, - заключила она, - он имеет природное право быть свободным; он предоставляет за это отцу все свое достояние, на его произвол.
- Заклинаю тебя, Александрина, не искать от меня объяснения моей тайны, ибо я не могу открыть ее, но я буду на бале; туда я привезу последнее мое решение и тебе первой открою его. Александрина, - продолжала она, обняв ее, будь другом моим во всяком случае; дружба твоя останется единственным моим сокровищем, когда закон долга восторжествует над бедным сердцем моим.
Наконец настал день бала, день решения судьбы Богуслава. Мирославцевы приехали: мать была спокойна; но какое-то двусмысленное участие заметил он в ее глазах. София, очаровательная София, была вся любовь. Княгиня еще не приезжала, ее ожидали.
Пред самым фейерверком верный камердинер, соратник молодого Богуслава и единственный поверенный его сердечной тайны, доложил ему о приезде Ардатова, дожидающегося его на перемолвку без свидетелей в части сада, примыкающей к зверинцу, близ калитки, выводившей на проселочную дорогу, с которой обыкновенно сходились с деревень рабочие в сад. Ардатов, подъехав к саду с этой дороги, послал своего человека отыскать камердинера и велеть ему выслать к себе Богуслава. Коляска его стояла тотчас за калиткой, сзади обширных кустарников, опушавших садовую стену.
- Вот тебе письмо от генерала, - сказал он, подходя навстречу к своему другу, - ты будешь иметь случай прочесть его у первой плошки. Именем отечества ты призываешься служить, а назначение получишь лично, в Смоленске.
- Я уже начинал заботиться, - отвечал Богуслав, обнимая его с восторгом, ты так долго не являлся. Ну, слава богу; теперь к делу. Друг мой, не знаешь ли ты чего-нибудь от княгини насчет ее объяснения с Софией?
- Нет, - сказал Ардатов, - но ты должен быть спокоен: сестра приняла так к сердцу твою судьбу, что не можешь желать лучшего адвоката. Она вчера была в лагере у мужа, сегодни воротилась в Смоленск утром, но я не застал ее дома; здесь она непременно будет, если еще не приехала; я же еду обратно: генерал приказал мне в шесть часов утра ехать в лагерь, с его приказаниями.
- Нет, Ардатов, я тебя не пущу; в такие минуты не должно меня оставлять; именем дружбы нашей заклинаю тебя: иди в чем ты есть.
- Я одет, Богуслав, и могу показаться, но как же я успею воротиться к сроку?
- Я тебя тотчас отпущу, только ты должен быть свидетелем сегодняшнего вечера: ты должен оставить меня или женихом Софии Мирославцевой или несчастным созданием, достойным соболезнования; два, три часа ты можешь вознаградить скорой ездой. Друг мой: я видел Мирославцеву, и сердце мое предчувствует что-то мрачное; нет, она не любит меня... я боюсь предугадывать, но невольно содрогаюсь. Я не пущу тебя. Пойдем.
Ардатов как ни отговаривался, но Богуслав настоял на своем. Коляске велено объехать и остановиться с прочими экипажами. Друзья пошли вместе к дому.
Расстояние от садовой калитки было большое - надлежало обойти почти весь сад, Богуслав часто останавливал Ардатова, какой-то панический ужас овладел им.
- Куда мне спешить, - говорил он, - теперь я, по крайней мере, в неизвестности о судьбе моей, а может быть, иду выслушать мой смертный приговор.