Радость и печаль, восторг и изумление пробегали по лицу архимандрита, заключившего крепко в объятия свои неузнанного гостя. Воспоминания прежнего живо пробудились в его душе; слезы его смешались с слезами горько рыдающего старца.
- Успокойтесь, добрый, благородный граф, - говорил он, - ваше сокрушение уже есть видимый знак прощения небесного; нет злодеяния, которое отвергло бы нас вовсе от любви божией. Все мы сосуды скудельные; наша общая доля - грех; благодать указала нам раскаяние, как средство очищения; оно мирит нас с небом и землею, возводит на степень первозданного достоинства. Излейте душу свою пред сердцеведцем; оплачьте пред ним слабости, которым подверглись и которые тяготят вашу память, и успокоение собственной вашей совести возвестит вам о помиловании.
- Отец мой, - воскликнул Обоянский, - долго мне надобно жить, чтоб оплакать поступки мои. Лета напоминают уже мне о близости той неизбежной минуты, в которую страсти погаснут, перед судилище памяти предстанет совесть; настоящим будет томление кончины, и грозная ночь будущего начнет смыкать глаза. Вот минута земного ада, здесь оскорбленная природа изольет все негодование свое, все соделанное возгласит себя невозвратным, все пронзит последним укором; и смерть исхитит жизнь, как недоконченную хартию, которую каждый желал бы заключить добропорядочно; и эту хартию представят на суд вечной справедливости... Отец мой, помолись богу за спасение души моей: молитва сердца чистого не будет отвергнута; я готов загладить мои преступления, - но чем загладить их? Я убийца! Мои обвинители уже там... куда ждут меня, откуда явятся к смертному одру моему!
- Отчаяние воспрещено христианину, - отвечал набожный священнослужитель. Церковь признает его усилием ада отторгнуть кающегося от отеческого лона божия. Станем совокупно молиться вечной любви, да успокоит она страдающее сердце ваше, да снидет на вас мир и сладкое упование на всемогущество милующего создателя!
Князь Бериславский взял за руку графа.
- Я приготовил тебе эту сцену, - сказал он ему, - слышав от тебя, что дочь твоя умерла невестою полковника Катуара, грузина, который пользовался в имении твоем от ран, я скрыл, что мы с ним старинные друзья, чтоб обрадовать тебя в Смоленске нечаянностью увидеть его после двадцатилетней разлуки.
- Очень благодарен тебе, Евгений, - отвечал Обоянский, - я открою моему доброму другу цель моего странствования; пусть он увидит желания моего сердца и благими своими советами споспешествует лучшему исполнению оных.
Вошедший слуга доложил преподобному отцу архимандриту, что в кабинете, по его приказанию, приготовлен чай. Друзья поднялись и, пройдя через одну комнату, вошли в освещенный двумя лампами пространный кабинет хозяина - стены были обставлены шкалами, в коих хранилась его библиотека; в углу возвышалось мраморное распятие, а близ оного, вдоль стены, стоял большой письменный стол, с бумагами и несколькими книгами. Двои креслы поставлены были к чайному столу, против маленького дивана, близ камелька; и между тем как в столовой приказано было готовить гостям легкий, монашеский ужин, двери были затворены, и приятельская беседа оживилась веселыми рассказами старого.
- Отец архимандрит, - сказал наконец Обоянский, - я приступаю к объяснению вам причины моего путешествия. Смерть дочери, единственной моей надежды, всего моего сокровища, затмила около меня тот земной рай, которым я наслаждался, оставив поприще политической деятельности. Я узнал о моем несчастии в Москве. Люди, так называемые в обществе - друзья, вырвали из рук моих пистолет, которым думал я прекратить неизъяснимые мои страдания, и я остался жив. Они увлекли меня силою в вихорь бурного света, чтоб заглушить поминутно новыми впечатлениями неумолкающую тоску мою. Я делался всем, чем они хотели. Друг мой, вы знаете успехи, оказанные мною. Им удалось возбуждением во мне новых бурных страстей развлечь или, так сказать, отуманить меня. Я не хочу повторять того, что вам известно и воспоминание о чем слишком живо теперь в расстроенной голове моей. Переступаю через двадцать лет моей нераскаянной жизни, к той минуте, которая была моим первым пробуждением. Я признаю оное чудом, по неизреченному милосердию божию надо мной совершившимся.
Прошедшую зиму я провел, против моего обыкновения, в деревне. Помните ли вы расположение моего дома? В левом флигеле, под окнами которого сад примыкает к лесу, есть четыре теплые комнаты, те самые, где жила прежде покойная дочь моя и где обыкновенно я останавливался на время непродолжительных моих зимних приездов. Большой дом был для меня как могила, в которой похоронены лучшие минуты моей жизни: я никогда не ходил туда. В один вечер, и именно 26 февраля, мне приносят письмо с почты; читаю... Помните ли вы девицу Кобрину, подругу моей дочери?.. Она после вышла замуж за майора Быхова и жила в Смоленской губернии: это письмо было от нее; она уведомляла меня о смерти своего мужа и, полагая, что я в Москве, именем моей дочери убеждала принять участие в ее детях, которые были в тамошнем университете и имели нужду в покровителе, чтоб вступить выгодно в службу. Я прочитал письмо это, и оно так живо напомнило мне прежнее. Мною овладела мало-помалу какая-то необыкновенная мрачность, и мысли одна другой чернее закипели в голове моей. Как все ничтожно и суетно показалось мне в мире, на этом кладбище, где все больше становится любимых могил, нежели людей! Я велел затопить камин; я брал книгу; я пел, что войдет в голову, и ничем не мог себя рассеять; в положении полубольном я бросился на софу, стоявшую вблизи камина; как она мягка, сказал я себе, стараясь чем-либо развлечь мое внимание, и вместе с этим вскочил, как пронзенный кинжалом в сердце: я вспомнил, что эту самую софу приказал я некогда переделать по желанию моей дочери; я так живо вспомнил ее - казалось, она сейчас только сказала: эта софа очень жестка, а я люблю сидеть на ней. Бедная Мария, вскричал я, упав на колени перед образом, - и... этот образ был тот самый, которым я когда-то благословил ее... слезы покатились по щекам моим; сокрушение сердечное заступило место тяжелых дум. Я встал с большею свободою головы и с сладкою, неизъяснимою грустью, какой давно уже не чувствовал.
В два часа ночи я лег в постель, и здесь начинается событие чуда, мною испытанного. Дверь в мою спальню тихо отворяется; входят, один за одним, четыре, неизвестные мне, человека, в красных плащах: первый со свечой, другой с образом, за ним опять со свечой и последний с большим свертком бумаги. Они сели на софу и молчали. В темной комнате, из которой они взошли, показался опять яркий свет. Люди в плащах встали. Несколько минут никто не показывался; наконец послышались легкие шаги, входит высокий мужчина в белой мантии с серебряным кадилом; комната наполнилась ароматным дымом; он остановился у дверей и кадил кому-то, как бы из другой комнаты за ним следующему; опять несколько минут никто не являлся, и вдруг четверо в плащах подошли ко мне и встали спиной, будто б для того, чтоб из дверей меня не увидели, однако же в промежутки между ними я мог видеть и человека кадившего и часть двери. "Войди, господь с тобою!" - раздалось у входа, и с сими словами медленно, нога за ногу, появилась в дверях женщина, под белым покрывалом, упадавшим с головы до полу. Сердце мое замерло; я встал; холодный пот выступил на лбу моем; я почувствовал, что под этим покрывалом должна быть дочь моя. Она остановилась посреди комнаты. "Успокойся, - сказал ей человек в белой мантии, - ты уже спасена; ты не заразишься погибелью отца твоего... Взгляни на прежнее жилище твое". Тихо и медленно подняла она покрывало... Друзья мои, я не могу еще и теперь без слез говорить об этом; представьте себе мое умиление: я увидел ангельское лицо ее, сияющее бессмертною красотою; она с улыбкою обращала взоры вокруг и вдруг увидела меня позади четырех привидений; вид ее изменился; негодование и любовь разлились и спорили во всех ее чертах; но она молчала. Я упал на колени, слезы сокрушения полились градом по лицу моему: "Не чуждайся меня, - воскликнул я, - душа непорочная, узнай отца твоего!" Едва успел я произнести слова сии, как все исчезло - глубокий мрак распространился вокруг. "Помирись со мной", - произнес чей-то, знакомый сердцу, голос, от которого содрогнулись все нервы мои.
Я проснулся. Глаза мои были полны слез, сердце билось необыкновенно; кровь волновалась. Я встал с постели, бросился на землю перед господом и произнес обет, о котором и прежде отзывалось в душе моей, даже среди пиров моей рассеянной столичной жизни. Каким слепцом показался я себе в эту минуту моего духовного прозрения! С каким глубоким раскаянием произносил я нескладные, но усердные молитвы, чтоб провидение сподобило мне загладить, по возможности, соделанное зло, не прислало бы смерть за душой моей прежде исполнения моего намерения.
О, какое неизъяснимое счастие почувствовал я в груди моей, совершив молитву; как легко стало сердцу. Я не мог уже уснуть; остаток ночи провел за письменным столом и сделал все нужные распоряжения, дабы приступить к немедленному исполнению предпринятого. Я написал прежде всего духовную, дабы не страшиться, что смерть застанет меня не исполнившим существенной статьи из моих бесчисленных обязанностей. Приложив к ней мою печать, я снова упал с благодарственною молитвою пред богом, сподобившим мне свершить важнейший долг мой. Размышляя после сего, к кому бы обратиться мне для советов в настоящем положении, вспомнил моего старого и строгого друга, Евгения, и письмо к нему было второю бумагою, которую я написал. С рассветом я отправился в Чернигов, там засвидетельствовал мою духовную самыми скромными и верными из моих знакомцев и с ними вместе предъявил ее, как следует, в суде.
В половине марта Евгений прибыл ко мне. Чистая возвышенная душа его наполнила меня упованием на милость божию, и он вызвался быть моим спутником. Отпраздновав вместе святую неделю, мы пустились в дорогу, с тем чтоб идти на Могилев, где мне хотелось увидеть сестру мою, с которою более двенадцати лет не видались. Однако же, вместо сестры, мы увиделись, ни думанно ни жданно, с Наполеоновой армией. К счастию, захвативший нас отряд принадлежал к корпусу князя Понятовского, с которым Евгений был знаком во время своих путешествий. Он нас призрел и препроводил до самого почти лагеря нашего под Красным.
Вот обстоятельства, почтенный друг мой, которые предшествовали сегоднишней радости моей увидеть вас. Благословите меня на доброе дело и удостойте молитв ваших.
Друзья, заключив разговор, после скромной монастырской трапезы распростились и разошлись по назначенным для отдохновения комнатам. Вслед за сим огни погасли в кельях архимандрита, и глубокая тишина водворилась в обители.
Огромный бас соборного колокола скоро огласил молчаливое эхо Смоленских башен, и благовест к утрени раздался при всех многочисленных церквах города и в предместий. Во многих окнах затеплились огоньки; набожные жители, коих явилось много в те грозные минуты испытания, сотворив крестное знамение, подымались с ложа и поспешали в храмы господни. У кого из них отцы, братья, дети или мужья готовились на смертный бой за отчизну, уже затопленную сильными врагами. У кого престарелые родители, жены и дети просили от предстоящей опасности защиты, которой не предвиделось возможности оказать. О, как близость беды, и особенно угрожающей сердцу в самых чувствительных его связях, обращает отуманенного смертного к творцу его. Как священными представляются в лютую годину испытаний все те, установленные добрыми предками нашими, обряды богопочитания, кои часто называются суеверием и предрассудками; с каким проницающим душу благоговением смотрят на совершение их, ибо они становятся тогда вестниками набожного расположения духа, чего содрогается и самое неверие, в чем высочайшее мужество ищет иногда отрады, чтоб не быть подавлену силою страдания! Общее несчастие сближает людей; какою сдружественною, тесною толпою обступаются алтари; с каким участием выслушиваются горести и страхи каждого! Картина народного бедствия есть зрелище самое трогательное, самое возвышенное, какое только может поколебать сердце!
Громкий благовест с монастырской колокольни пробудил почивающих тружеников, и они благоговейно, с обычной радостию, поспешали на славословие бога, - бога их милующего, их уединившего от суеты и обещающего им, внятным глаголом душевного убеждения, сторичное вознаграждение за их теплую веру, покорную, немудрствующую, и плоды коей уже вкусили они в забвении земных скорбей, разразившихся некогда над их головами.
Шаги монахов, молчаливо шествующих ко храму, чутко отдавались во влажном утреннем воздухе. Благоговейно остановились они под огромным сводом, из-под коего начиналась подыматься каменная лестница, ведущая в церковь. Они сотворили молитву; некоторые старцы упали на колени и читали вслух обычные стихи в славу божию; старый ключ заскрипел в замке железной двери, современной основанию храма; она отворилась, иноки повторили молитву и вошли в темную церковь. Старец, шедший с фонарем, приблизился к алтарю и с коленопреклонением и молитвою зажигал по одной свече перед каждым из местных образов; прочие же монахи разделились по клиросам и приготовляли книги, потребные к служению. Первоначальное освещение весьма было недостаточно для отделения предметов под мрачными сводами возвышенного здания храма. Слегка отражась по старинной позолоте высокого иконостаса, едва осиявало оно местные образа, между тем как другие, в несколько рядов возвышающиеся над нижними, иконы казались окруженными каким-то священным сумраком; и те, кои были вверху, едва отделялись от мрака, владычествующего под арками.
Старинные христианские храмы внушают особенное благоговение в посещающих оные. Кроме священной мысли о божестве, соприсутствующем сердцу молящемуся, как все земное представляется ничтожным в окружности сих торжественных стен, где ежедневно славословится имя божие в продолжение многих столетий; куда благочестие заводило когда-то наших забытых предков и куда наверное придут некогда позднейшие наши потомки, дети столь любимых детей наших, когда и наше существование будет забыто на земле!
Скоро благоговейный голос священнослужителя огласил святая святых благословением вечного, веки на сем месте восхваляемого; торжественное и благозвучное пение клиров раздалось под пробужденными сводами, и набожное последование утрени возымело начало.
Граф Обоянский едва успел забыться первым сном в уединенном покое своем, как громкий благовест огласил монастырь. Лета не допустили его, однако же, преодолеть усталость, с которою начал было бороться, чтоб идти в церковь; сквозь тягостный сон то казалось ему, что уже одевается и что не может чего-нибудь отыскать, хлопочет, отодвигает столы и стулья и, опамятовавшись, чувствует, что это сон, что он лежит по-прежнему на кровати с отягощенной головой, с застилающимися дремотой глазами; он досадует на себя и снова засыпает; и опять во сне сбирается; и таким образом продолжая лежать между изнеможением и беспокойством, он наконец пробужден был звоном, возвещающим чтение во храме слова божия. С горьким упреком в сердце он встает тотчас с кровати, одевается наскоро и спешит выйти на свежий воздух, чтоб ободрить себя.
Утреннее небо уже светлелось, розовая заря восходила из-за восточных стен древней обители; он вышел на садовую дорожку, ведущую ко храму; вокруг господствовало торжественное уединение; туман кружился около развесистой зелени дерев, из-за которой чернелся по небу высокий храм, и отсвечивались в окнах его уже многочисленные огни алтаря. Он входит под свод; подымается по ступеням; отворяет упорную по тягости дверь, и священное зрелище ослепительно сияющего дома божия, аромат фимиама и сладостное пение гимнов наполняют сердце его благоговейным восторгом. Забыт покой ложа; он чувствует себя сильным и свежим; ему мнится, что вступил в другой мир, где люди и ангелы веселятся о боге своем. Пять огромных паникадил пылали бесчисленными огнями, над коими чернелся, покрытый древнею живописью, свод, в течение веков неприкосновенный; ряд висящих перед местными иконами подсвечников и несколько выше ряд лампад сообщали достаточный свет иконостасу, над которым, в самой высоте храма, серебряный голубь держал светильник у подножия распятого Христа. Черные одежды поющих иноков не внушали ничего мрачного, ибо гласы сердечного веселия исходили из уст их; их накрытые главы в сем священном месте, куда и владыкам земным не дозволяется входить покровенными, напоминали о высокой степени их христианского достоинства; казалось, столпы церкви, сии первые поборники веры, окружают жертвенник закланного агнца и молятся помиловать слепой род человеческий.
Набожный архипастырь стоял подле старинного, сияющего позолотою, места своего; несколько поодаль за ним стоял князь Бериславский. Граф остановился у одного из четырех столпов, поддерживающих готические своды здания и тяжесть пяти церковных глав, какими обыкновенно увенчивали древние христиане свои огромные храмы.