На другой день всталъ я, преслѣдуемый мыслями, волновавшими меня наканунѣ. Волненіе мое усиливалось въ слѣдующіе дни: Элеонора тщетно хотѣла проникнуть причину онаго. На ея стремительные вопросы я отвѣчалъ принужденно односложными словами. Я, такъ сказать, хотѣлъ закалить себя противъ ея увѣщеваній, зная, что за моею откровенностью послѣдуетъ скорбь ея, и что ея скорбь наложитъ на меня новое притворство.
Безпокойная и удивленная, она прибѣгла къ одной своей пріятельницѣ, чтобы развѣдать тайну, въ которой она меня обвиняла: алкая сама себя обманывать, искала она событія тамъ, гдѣ было одно чувство. Сія пріятельница говорила мнѣ о моемъ своенравіи, объ усиліяхъ, съ коими отвращалъ я всякую мысль о продолжительной связи, о моей непостижимой жаждѣ разрыва и одиночества. Долго слушалъ я ее въ молчаніи; до той поры я еще никому не сказывалъ, что уже не люблю Элеонори: языкъ мой отказывался отъ сего признанія, которое казалось мнѣ предательствомъ. Я хотѣлъ однакоже оправдать себя; я разсказалъ повѣсть свою съ осторожностью, говорилъ съ большими похвалами объ Элеонорѣ, признавался въ неосновательности поведенія моего, приписывая ее затруднительности нашего положенія, и не позволялъ себѣ промолвить слово, которое ясно показало бы, что истинная затруднительность съ моей стороны заключается въ отсутствіи любви. Женщина, слушавшая меня, была растрогана моимъ разсказомъ: она видѣла великодушіе въ томъ, что я называлъ суровостью; тѣ же объясненія, которыя приводили въ изступленіе страстную Элеонору, вливали убѣжденіе въ умъ безпристрастной ея пріятельницы. Такъ легко быть справедливымъ, когда бываешь безкорыстнымъ. Кто бы вы ни были, не поручайте никогда другому выгодъ вашего сердца! Сердце одно можетъ быть ходатаемъ въ своей тяжбѣ. Оно одно измѣряетъ язвы свои; всякій посредникъ становится судіею; онъ слѣдуетъ, онъ мирволить, онъ понимаетъ равнодушіе, онъ допускаетъ возможность его, признаетъ неизбѣжность его, и равнодушіе находитъ себя чрезъ это, къ чрезвычайному удивленію своему, законнымъ въ собственныхъ глазахъ своихъ. Упреки Элеоноры убѣдили меня, что я былъ виновевъ: я узналъ отъ той, которая думала быть защитницею ея, что я только несчастливъ. Я завлеченъ былъ до полнаго признанія въ чувствахъ моихъ; я согласился, что питаю къ Элеонорѣ преданность, сочувствіе, состраданіе: но прибавилъ, что любовь не была нимало участницею въ обязанностяхъ, которыя я возлагалъ на себя. Сія истина, доселѣ заключенная въ коемъ сердцѣ и повѣданная Элеонорѣ, единственно посреди смущенія и гнѣва, облеклась въ собственныхъ глазахъ моихъ большою дѣйствительностью и силою именно потому, что другой сталъ ея хранителемъ. Шагъ большой, шагъ безвозвратный проложенъ, когда мы раскрываемъ вдругъ передъ взорами третьяго изгибы сокровенные сердечной связи; свѣтъ, проникающій въ сіе святилище, свидѣтельствуетъ и довершаетъ разрушенія, которыя тьма окружала своими мраками: такъ тѣла, заключенныя въ гробахъ, сохраняютъ часто свой первобытный образъ, пока воздухъ внѣшній не коснется ихъ и не обратитъ въ прахъ.
Пріятельница Элеоноры меня оставила: не знаю какой отчетъ отдала она ей о нашемъ разговорѣ; но, подходя къ гостиной, услышалъ я голосъ Элеоноры, говорящій съ большою живостью. Увидя меня, она замолчала. Вскорѣ развертывала она подъ различными измѣненіями понятія общія, которыя были ничто иное, какъ нападенія частныя. Ничего нѣтъ страннѣе, говорила она, усердія нѣкоторыхъ пріязней: есть люди, которые торопятся быть ходатаями вашими, чтобы удобнѣе отказаться отъ вашей пользы: они называютъ это привязанностью; я предпочла бы ненависть. Я легко понялъ, что пріятельница Элеоноры была защитницею моею противъ нея, и раздражила ее, не находя меня довольно виновнымъ. Я такимъ образомъ былъ въ нѣкоторомъ сочувствіи съ другимъ противъ Элеоноры: это между сердцами нашими была новая преграда.
Спустя нѣсколько дней, Элеонора была еще неумѣреннѣе; она не была способна ни къ какому владычеству надъ собою: когда полагала, что имѣетъ причину къ жалобѣ, она прямо приступала къ объясненію безъ бережливости и безъ разсчета, и предпочитала опасеніе разрыва принужденію притворства. Обѣ пріятельницы разстались въ ссорѣ непримиримой.
— Зачѣмъ вмѣшивать постороннихъ въ наши сердечныя перемолвки? — говорилъ я Элеонорѣ, - Нужно ли намъ третьяго, чтобы понимать другъ друга? А если уже не понимаемъ, то третій поможетъ ли намъ въ этомъ?
- Вы сказали справедливо, — отвѣчала она мнѣ: — но вина отъ васъ; бывало, я не прибѣгала ни къ кому, чтобы достигнуть до сердца вашего.
Неожиданно Элеонора объявила намѣреніе перемѣнить образъ жизни своей. Я разгадалъ по рѣчамъ ея, что неудовольствіе, меня пожиравшее, она приписывала уединенію, въ которомъ живемъ. Прежде, чѣмъ покорить себя истолкованію истинному, она истощала всѣ истолкованія ложныя. Мы проводили съ глаза на глазъ однообразные вечера между молчаніемъ и досадами: источникъ долгихъ бесѣдъ уже изсякнулъ.
Элеонора рѣшилась привлечь къ себѣ дворянскія семейства, живущія въ сосѣдствѣ или въ Варшавѣ. Я легко предусмотрѣлъ препятствія и опасности попытокъ ея. Родственники, оспаривавшіе наслѣдство у ней, разгласили ея прежнія заблужденія и разсѣяли тысячу злорѣчивыхъ поклеповъ на нее. Я трепеталъ уничиженій, которымъ она подвергается, и старался отвратить ее отъ этого предположенія. Мои представленія остались безуспѣшными; я оскорбилъ гордость ея моими опасеніями, хотя и выражалъ ихъ бережно. Она подумала, что я тягощусь связью нашею, потому что жизнь ея была двусмысленна: тѣмъ болѣе поспѣшила она завладѣть снова почетною чредою въ свѣтѣ. Усилія ея достигли нѣкотораго успѣха. Благосостояніе, которымъ она пользовалась; красота ея, еще мало измѣненная временемъ; молва о самыхъ приключеніяхъ ея — все въ ней возбуждало любопытство. Вскорѣ увидѣла она себя окруженною многолюднымъ обществомъ: но она была преслѣдуема сокровеннымъ чувствомъ замѣшательства и безпокойствія. Я досадовалъ на свое положеніе: она воображала, что я досадую на положеніе ея; она выбивалась изъ него. Пылкое желаніе ея не давало ей времени на обдуманность; ея ложныя отношенія кидали неровность на поведеніе ея и опрометчивость на поступки. Умъ ея былъ вѣренъ, но мало обширенъ; вѣрность ума ея была искажена вспыльчивостью нрава; недальновидность препятствовала ей усмотрѣть черту надежнѣйшую и схватить тонкія оттѣнки. Въ первый разъ назначила она себѣ цѣль: и потому, что стремилась въ этой цѣли, она ее миновала. Сколько докукъ вытерпѣла она, ее открываясь мнѣ! сколько разъ краснѣлъ я за нее, не имѣя силы сознаться ей въ томъ! Таковы между людьми господство осторожности въ приличіяхъ и соблюденіе мѣрности, что Элеонора бывала болѣе уважена друзьями графа П… въ званіи любовницы его, нежели сосѣдами своими, въ званіи наслѣдницы большихъ помѣстій, посреди своихъ вассаловъ. Поперемѣнно высокомѣрная и умоляющая, то привѣтливая, то подозрительно взыскательная, она въ поступкахъ и рѣчахъ своихъ таила, не знаю, какую-то разрушительную опрометчивость, низвергающую уваженіе, которое обрѣтается единымъ спокойствіемъ.
Исчисляя, такимъ образомъ, погрѣшности Элеоноры, я себя обвиняю, себѣ приговоръ подписываю. Одно слово мое могло бы ее усмирить; почему не вымолвилъ я этого слова?
Мы однако же между собою жили миролюбивѣе. Развлеченіе было намъ отдыхомъ отъ нашихъ мыслей обычайныхъ. Мы бывали одни только по временамъ и, храня другъ къ другу довѣренность безпредѣльную во всемъ, за исключеніемъ ближайшихъ чувствъ нашихъ, мы замѣщали сіи чувства наблюденіями и дѣйствительностью, и бесѣды наши были снова для насъ не безъ прелести. Но вскорѣ сей новый родъ жизни обратился для меня въ источникъ новаго безпокойствія. Затерянный въ толпѣ, окружавшей Элеонору, я замѣтилъ, что былъ предметомъ удивленія и норицанія. Эпоха рѣшенію тяжбы ея приближалась: противники ея утверждали, что она охолодила въ себѣ сердце родительское проступками безчисленными; присутствіе мое было засвидѣтельствованіемъ увѣреній ихъ. Пріятели ея винили меня за вредъ, который ей причиняю. Они извиняли страсть ея ко мнѣ; но меня уличали въ безчувственности и въ небреженіи добраго имени ея: я, говорили они, употребляю во зло чувство, которое мнѣ должно было бы умѣрить. Я зналъ одинъ, что, покидая ее, увлеку по слѣдамъ своимъ, и что она изъ желанія не разлучиться со мною пожертвуетъ всѣми выгодами фортуны и всѣми разсчетами осторожности. Я не могъ избрать публику повѣренною тайны сей; такимъ образомъ я въ домѣ Элеоноры казался не иначе, какъ постороннимъ, вредящимъ даже успѣху дѣла, отъ котораго зависѣла судьба ея; и по странному испроверженію истины, въ то время, когда я былъ жертвою воли ея непоколебимой, она впутала жалость, и выдаваема была за жертву господства моего.
Новое обстоятельство припуталось въ этому положенію страдательному.
Необыкновенный оборотъ оказался неожиданно въ поведеніи и обращеніи Элеоноры; до той поры, казалось, она занята была мною однѣмъ: вдругъ увидѣлъ я, что она не чуждается и домогается поклоненій мущинъ, ее окружавшихъ. Сія женщина, столь осторожная, столь холодная, столь опасливая, вяжется, внезапно перемѣнилась въ нравѣ. Она ободряла чувства и даже надежды молодежи, изъ коей иные, прельщаясь ея красотою, а другіе, не смотря на минувшія заблужденія, искали дѣйствительно руки ея; она не отказывала имъ въ долгихъ свиданіяхъ съ глаза на глазъ; она имѣла съ ними это обращеніе сомнительное, но привлекательное, которое отражаетъ слабо, чтобы удерживать, потому что оно обличаетъ болѣе нерѣшительность, нежели равнодушіе, болѣе отсрочку, нежели отказъ. Я послѣ узналъ отъ нея самой, и событія меня въ томъ увѣрили, что она поступала такимъ образомъ по разсчету ложному и бѣдственному. Она, надѣясь оживить мою любовь, возбуждала мою ревность: но она тревожила пепелъ, который ничѣмъ не могъ уже быть согрѣтъ. Можетъ быть, съ этимъ разсчетомъ и безъ вѣдома ея самой сливалось нѣкоторое тщеславіе женское: она была уязвлена моею холодностью; она хотѣла доказать себѣ самой, что можетъ еще нравиться. Можетъ быть, въ одиночествѣ, въ которомъ оставилъ я сердце ея, находила она нѣкоторую отраду, внимая выраженіямъ любви, которыхъ я давно уже не произносилъ.
Какъ бы то ни было, но я нѣсколько времени ошибался въ побужденіяхъ ея. Я провидѣлъ зарю моей свободы будущей; я поздравилъ себя съ тѣмъ. Страшась прервать какимъ нибудь движеніемъ необдуманнымъ сей важный переломъ, отъ котораго ожидалъ я своего избавленія, я сталъ кротче и казался довольнѣе. Элеонора почла мою кротость за нѣжность; мою надежду увидѣть ее счастливою безъ меня за желаніе утвердить ея счастіе. Она радовалась своей уловкѣ. Иногда однако же пугалась она, не замѣчая во мнѣ никакого безпокойствія: она попрекала мнѣ, что не ставлю никакихъ преградъ симъ связямъ, которыя повидимому могли ее отъ меня похитить. Я отражалъ ея обвиненія шутками, но не всегда удавалось мнѣ успокоить ее. Характеръ ея сквозилъ изъ подъ притворства, которое она на себя налагала. Сшибки загорались на другомъ полѣ, но были не менѣе бурны. Элеонора приписывала мнѣ свои проступки; она намекала мнѣ, что одно слово мое обратило бы ее ко мнѣ совершенно; потомъ оскорбленная моимъ молчаніемъ, она видалась снова въ кокетство съ нѣкоторымъ изступленіемъ.
Особливо же здѣсь, я это чувствую, обвинятъ меня въ малодушія. Я хотѣлъ быть свободнымъ, и могъ быть свободнымъ при всеобщемъ одобренія; я въ тому и былъ обязанъ, можетъ быть; поведеніе Элеоноры подавало мнѣ право, и казалось, вынуждало меня на то, Но не зналъ ли я, что сіе поведеніе было плодомъ моимъ? Не зналъ ли я, что Элеонора въ глубинѣ сердца своего не переставала любить меня? Могъ ли я наказывать ее за неосторожность, въ которую вовлекалъ ее? Могъ ли я холоднымъ лицемѣромъ искать предлога въ сихъ неосторожностяхъ для того, чтобы покинуть ее безжалостно?
Рѣшительно не хочу извинять себя; осуждаю себя строже, нежели, можетъ быть, другой на моемъ мѣстѣ осудилъ бы себя: но могу по крайней мѣрѣ дать за себя торжественное свидѣтельство, что я никогда не дѣйствовалъ по разсчету, а былъ всегда управляемъ чувствами истинными и естественными. Какъ могло случиться, что съ такими чувствами былъ я такъ долго на несчастіе себѣ и другимъ?
Общество однако же наблюдало меня съ удивленіемъ. Мое пребываніе у Элеоноры могло быть объяснено одною моею чрезмѣрною привязанностью къ ней; а равнодушіе, оказываемое мною при видѣ новыхъ узъ, которыя она вязалась всегда готовою принять, отрицало эту привязанность. Приписывали мою непостижимую терпимость вѣтренности правилъ, безпечности въ отношеніи въ нравственности, которыя (такъ говорили) изобличаютъ человѣка, глубоко проникнутаго эгоизмомъ и развращеннаго свѣтомъ. Сіи заключенія, тѣмъ болѣе способныя къ впечатлѣніямъ, чѣмъ болѣе принаравливалась они къ душамъ ихъ выводящимъ, были охотно одобрены и разглашены. Отзывъ ихъ достигъ наконецъ и до меня; я негодовалъ при семъ неожиданномъ открытіи: въ возмездіе моихъ продолжительныхъ пожертвованій я былъ неоцѣненъ, былъ оклеветанъ: я для женщины забылъ всѣ выгоды, отклонилъ всѣ радости жизни — и меня же осуждали.
Я объяснился горячо съ Элеонорою: одно слово разсѣяло сей рой обожателей, созванный ею только съ тѣмъ, чтобы пугать меня утратою ея. Она ограничила свое общество нѣсколькими женщинами и малымъ числомъ мущинъ пожилыхъ. Все облеклось вокругъ насъ правильною наружностью: но мы отъ этого были только несчастнѣе; Элеонора полагала, что она присвоила себѣ новыя права; я почувствовалъ себя отягченнымъ новыми цѣпями.
Не умѣю описать, сколько горечи и сколько изступленій было послѣдствіемъ сношеній нашихъ, такимъ образомъ омногосложенныхъ. Наша жизнь была гроза безпрерывная. Искренность утратила всѣ свои прелести, и любовь всю свою сладость. У насъ уже не было и тѣхъ преходчивыхъ промежутковъ, которые на нѣсколько мгновеній какъ будто исцѣляютъ язвы неисцѣлимыя. Истина пробилась со всѣхъ сторонъ, и я для повѣданія ея избиралъ выраженія самыя суровыя и самыя безжалостныя. Я только тогда смирялся, когда видалъ Элеонору въ слезахъ; и самыя слезы ея была не что иное, какъ лава горящая, которая, падая капля за каплею на мое сердце, исторгала изъ меня вопли, но не могла исторгнуть отрицанія. Въ это самое время видѣлъ я не одинъ разъ, какъ вставала она блѣдная, и вдохновенная пророчествомъ: «Адольфъ, восклицала она, вы не вѣдаете зла, которое мнѣ наносите; вы о немъ нѣкогда узнаете, узнаете отъ меня, когда низринете меня въ могилу». Несчастный, когда я слышалъ эти слова, почто я самъ не бросился въ могилу до нея!