Если бы можно было еще чему нибудь дивиться въ странностяхъ современной литературы нашей, то позднее появленіи на Русскомъ языкѣ романа, каковъ Адольфъ, должно бы было показаться непонятнымъ и примѣрнымъ забвеніемъ со стороны Русскихъ переводчиковъ. Было время, что у насъ все переводили, хорошо или худо, дѣло другое, по по крайней мѣрѣ охотно, дѣятельно. Росписи книгъ, изданныхъ въ половинѣ прошлаго столѣтія, служатъ тому неоспоримымъ доказательствомъ. Нынѣ мы болѣе нежели четвертью вѣка отстали отъ движеній литтературъ иностранныхъ. Адольфъ появился въ свѣтъ въ послѣднемъ пятнадцатилѣтіи: это первая причина непереселенія его на Русскую почву.
Онъ въ одномъ томѣ — это вторая причина. Переводчики наши говорятъ, что не стоитъ присѣсть къ дѣлу для подобной бездѣлицы, просто, что не стоитъ рукъ марать. Книгопродавцы говорятъ въ свою очередь, что не изъ чего пустить въ продажу одинъ томъ, ссылаясь на обычай нашей губернской читающей публики, которая по ярмаркамъ запасается книгами, какъ и другими домашними потребностями, въ прокъ такъ, чтобы купленнаго сахара, чая и романа было на годъ, вплоть до новой ярмарки. Смиренное, однословное заглавіе — есть третья причина безъизвѣстности у насъ Адольфа. Чего, говорятъ переводчики и книгопродавцы, ожидать хорошаго отъ автора, который не съумѣлъ пріискать даже заманчиваго прилагательнаго къ собственному имени героя своего, не съумѣлъ, щеголяя воображеніемъ, поразцвѣтить заглавія своей книги.
Остроумный и внимательный наблюдатель литтературы нашей говорилъ забавно, что обыкновенно переводчики наши, готовясь переводить книгу, не совѣтуются съ извѣстнымъ достоинствомъ ея, съ собственными впечатлѣніями, произведенными чтеніемъ, а просто наудачу идутъ въ ближайшую иностранную книжную лавку, торгуютъ первое твореніе, которое пришлось имъ по деньгамъ и по глазамъ, бѣгутъ домой и черезъ четверть часа перомъ уже скрыпятъ по заготовленной бумагѣ.
Можно рѣшительно сказать, что Адольфъ превосходнѣйшій романъ въ своемъ родѣ. Такое мнѣніе не отзывается кумовствомъ переводчика, который болѣе, или упрямѣе самого родителя любитъ своего крестника. Оно такъ и должно быть. Авторъ, несмотря на чадолюбіе, можетъ еще признаваться въ недостаткахъ природнаго рожденія своего. Переводчикъ въ такомъ случаѣ движимъ самолюбіемъ, которое сильнѣе всякаго другаго чувства: онъ добровольно усыновляетъ чужое твореніе и долженъ отстаивать свой выборъ. Нѣтъ, любовь моя къ Адольфу оправдана общимъ мнѣніемъ. Вольно было автору въ послѣднемъ предисловіи своемъ отзываться съ нѣкоторымъ равнодушіемъ, или даже небреженіемъ о произведеніи, которое, охотно вѣримъ, стоило ему весьма небольшаго труда. Во-первыхъ, читатели не всегда цѣнятъ удовольствіе и пользу свою по мѣрѣ пожертвованій, убытковъ времени и трудовъ, понесенныхъ авторомъ; истина не болѣе и не менѣе истина, будь она плодомъ многолѣтнихъ изысканій, или скоропостижнымъ вдохновеніемъ, или раскрывшимся признаніемъ тайны, созрѣвавшей молча въ глубинѣ наблюдательнаго ума. Во-вторыхъ, не должно всегда довѣрять буквально скромнымъ отзывамъ авторовъ о ихъ произведеніяхъ. Можетъ быть, нѣкоторое отреченіе отъ важности, которую приписывали творенію сему, было и вынуждено особенными обстоятельствами. Въ отношеніяхъ Адольфа съ Элеонорою находили отпечатокъ связи автора съ славною женщиною, обратившею на труды свои вниманіе цѣлаго свѣта. Не раздѣляемъ смѣтливости и догадокъ добровольныхъ слѣдователей, которые отыскиваютъ всегда самого автора по слѣдамъ выводимыхъ имъ лицъ; но понимаемъ, что одно разглашеніе подозрѣнія въ подобныхъ примѣненіяхъ могло внушить Б. Констану желаніе унизить собственнымъ приговоромъ цѣну повѣсти, такъ сильно подѣйствовавшей на общее мнѣніе. Наконецъ, писатель, перенесшій наблюденія свои, соображенія и дѣятельность въ сферу гораздо болѣе возвышенную, Б. Констанъ, публицистъ и дѣйствующее лицо на сценѣ политической, могъ безъ сомнѣнія охладѣть въ участіи своемъ къ вымыслу частной драмы, которая, какъ ни жива, но все должна же уступить драматическому волненію трибуны, исполинскому ходу стодневной эпопеи и романическимъ событіямъ современной эпохи, которыя нѣкогда будутъ исторіей.
Трудно въ такомъ тѣсномъ очеркѣ, каковъ очеркъ Адольфа, въ такомъ ограниченномъ и, такъ сказать, одинокомъ дѣйствіи болѣе выказать сердце человѣческое, переворотить его на всѣ стороны, выворотить до дна и обнажить наголо во всей жалости и во всемъ ужасѣ холодной истины. Авторъ не прибѣгаетъ къ драматическимъ пружинамъ, къ многосложнымъ дѣйствіямъ, въ симъ вспомогательнымъ пособіямъ театральнаго, или романическаго міра. Въ драмѣ его не видать ни машиниста, ни декоратора. Вся драма въ человѣкѣ, все искусство въ истинѣ. Онъ только указываетъ, едва обозначаетъ поступки, движенія своихъ дѣйствующихъ лицъ. Все, что въ другомъ романѣ было бы, такъ связать, содержаніемъ, какъ-то: приключенія, неожиданные перепонки, однимъ словомъ, вся кукольная комедія романовъ, здѣсь оно — рядъ указаній, заглавій. Но между тѣмъ, во всѣхъ наблюденіяхъ автора такъ много истины, проницательности, сердцевѣдѣнія глубокаго, что, мало заботясь о внѣшней жизни, углубляешься во внутреннюю жизнь сердца. Охотно отказываешься отъ требованій на волненіе въ переворотахъ первой, на пестроту въ краскахъ ея, довольствуясь, что вслѣдъ за авторомъ изучаешь глухое, потаенное дѣйствіе силы, которую болѣе чувствуешь, нежели видишь. И кто не радъ бы предпочесть созерцанію красотъ и картинныхъ движеній живописнаго мѣстоположенія откровеніе таинствъ природы и чудесное сошествіе въ подземную святыню ея, гдѣ могъ бы онъ, проникнутый ужасомъ и благоговѣніемъ, изучать ея безмолвную работу и познавать пружины, коими движется наружное зрѣлище, привлекавшее любопытство его?
Характеръ Адольфа вѣрный отпечатокъ времени своего. Онъ прототипъ Чайльдъ Гарольда и многочисленныхъ его потомковъ. Въ этомъ отношеніи твореніе сіе не только романъ сегоднешній (roman du jour), подобно новѣйшимъ свѣтскимъ, или гостиннымъ романамъ, оно еще болѣе романъ вѣка сего. Говоря о жизни своей, Адольфъ могъ бы сказать справедливо: день мой — вѣкъ мой. Всѣ свойства его, хорошія и худыя, отливки совершенно современные, Онъ влюбился, соблазнилъ, соскучился, страдалъ и мучилъ, былъ жертвою и тираномъ, самоотверженцемъ и эгоистомъ, все не такъ, какъ въ старину, когда общество движимо было какимъ то совокупнымъ, взаимнымъ эгоизмомъ, въ который сливались эгоизмы частные. Въ старину первая половина повѣсти Адольфа и Элеоноры не могла бы быть введеніемъ къ послѣдней. Адольфъ могъ бы тогда въ порывѣ страсти отречься отъ всѣхъ обязанностей своихъ, всѣхъ сношеній, повергнуть себя и будущее свое къ ногамъ любимой женщины; но, отлюбивъ однажды, не могъ бы и не долженъ онъ былъ приковать себя къ роковой необходимости. Ни общество, ни сама Элеонора не поняли бы положенія и страданій его. Адольфъ, созданный по образу и духу нашего вѣка, часто преступенъ, но всегда достоинъ состраданія: судя его, можно спросить, гдѣ найдется праведникъ, который броситъ въ него камень? Но Адольфъ въ прошломъ столѣтіи былъ бы просто безумецъ, которому никто бы не сочувствовалъ, загадка, которую никакой психологъ не далъ бы себѣ труда разгадывать. Нравственный недугъ, которымъ онъ одержимъ и погибаетъ, не могъ бы укорениться въ атмосферѣ прежняго общества. Тогда могли развиваться острыя болѣзни сердца; нынѣ пора хроническихъ: самое выраженіе недугъ сердца есть потребность и находка нашего времени. Нигдѣ не было выставлено такъ живо, какъ въ сей повѣсти, что жестокосердіе есть неминуемое слѣдствіе малодушія, когда оно раздражено обстоятельствами, или внутреннею борьбою; что есть надъ общежитіемъ какое-то тайное Провидѣніе, которое допускаетъ уклоненія отъ законовъ, непреложно имъ постановленныхъ; но рано или поздно постигаетъ ихъ мѣрою правосудія своего; что чувства ничего безъ правилъ; что если чувства могутъ быть благими вдохновеніями, то одни правила должны быть надежными руководителями (такъ Колумбъ могъ откровеніемъ генія угадать новый міръ, но безъ компаса не могъ бы открыть его); что человѣкъ, въ разногласіи съ обязанностями своими, живая аномаліи или выродокъ въ системѣ общественной, которой онъ принадлежитъ: будь онъ даже въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ и превосходнѣе ея; но всегда будетъ не только несчастливъ, но и виноватъ, когда не подчинитъ себя общимъ условіямъ и не признаетъ власти большинства.
Женщины вообще не любятъ Адольфа, то есть характера его: и это порука въ истинѣ его изображенія. Женщинамъ весело находить въ романахъ лица, которыхъ не встрѣчаютъ онѣ въ жизни. Охлажденныя, напуганныя живою природою общества, онѣ ищутъ убѣжища въ мечтательной Аркадіи романовъ: чѣмъ менѣе герой похожъ на человѣка, тѣмъ болѣе сочувствуютъ онѣ ему; однимъ словомъ, ищутъ онѣ въ романахъ не портретовъ, но идеаловъ; а спорить нечего: Адольфъ не идеалъ. Б. Констанъ и авторы еще двухъ трехъ романовъ,
Въ которыхъ отразился вѣкъ
И современный человѣкъ,
не льстивые живописцы изучаемой ими природы. По мнѣнію женщинъ, Адольфъ одинъ виноватъ: Элеонора извинительна и достойна сожалѣнія. Кажется, приговоръ нѣсколько пристрастенъ. Конечно, Адольфъ, какъ мущина, зачинщикъ, а на зачинающаго Богъ, говоритъ пословица. Такока роль мущинъ въ романахъ и въ свѣтѣ. На нихъ лежитъ вся отвѣтственность женской судьбы. Когда они и становятся сами жертвами необдуманной склонности, то не прежде, какъ уже предавъ жертву властолюбію сердца своего, болѣе или менѣе прямодушному, своенравному, но болѣе или менѣе равно насильственному и равно бѣдственному въ послѣдствіяхъ своихъ. Но таково уложеніе общества, если не природы, таково вліяніе воспитанія, такова сила вещей. Романистъ не можетъ идти по слѣдамъ Платона и импровизировать республику. Каковы отношенія мущинъ и женщинъ въ обществѣ, таковы должны они быть и въ картинѣ его. Пора Малекъ-Аделей и Густавовъ миновалась. Но послѣ предварительныхъ дѣйствій, когда уже связь между Адольфомъ и Элеонорою заключена взаимными задатками и пожертвованіями, то рѣшить трудно, кто несчастнѣй изъ нихъ. Кажется, въ этой нерѣшимости скрывается еще доказательство искусства, то есть истины, коей держался авторъ. Онъ не хотѣлъ въ приговорѣ своемъ оправдать одну сторону, обвиняя другую. Какъ въ тяжбахъ сомнительныхъ, спорахъ обоюдно неправыхъ, онъ предоставилъ обоимъ поламъ, по юридическому выраженію, вѣдаться формою суда. А сей судъ есть трибуналъ нравственности верховной, которая обвиняетъ того и другаго.
Но въ семъ романѣ должно искать не одной любовной біографіи сердца: тутъ вся исторія его. По тому, что видишь, угадать можно то, что не показано. Авторъ такъ вѣрно обозначилъ намъ съ одной точки зрѣнія характеристическія черты Адольфа, что, примѣняя ихъ къ другимъ обстоятельствамъ, къ другому возрасту, мы легко выкладываемъ мысленно весь жребій его, на какую сцену дѣйствія ни былъ бы онъ кинутъ. Вслѣдствіе того, можно бы (разумѣется, съ дарованіемъ Б. Констана) написать еще нѣсколько Адольфовъ въ разныхъ періодахъ и соображеніяхъ жизни, подобно портретамъ одного же лица въ разныхъ лѣтахъ и костюмахъ.
О слогѣ автора, то есть о способѣ выраженія, и говорить нечего: это верхъ искусства, или, лучше сказать, природы: таково совершенство и такъ очевидно отсутствіе искусства или труда. Возьмите на удачу любую фразу: каждая вылита, стройна какъ надпись, какъ отдѣльное изрѣченіе. Вся книга похожа на ожерелье, нанизанное жемчугами, прекрасными по одиночкѣ, и прибранными одинъ къ другому съ удивительнымъ тщаніемъ: между тѣмъ нигдѣ не замѣтна рука художника. Кажется, нельзя ни прибавить, ни убавить, ни переставить ни единаго слова. Если то, что Депрео сказалъ о Мальгербѣ, справедливо:
D'un mot mis en sa place enseigna le pouvoir,
то никто этому могуществу такъ не научался, какъ Б. Констанъ. Впрочемъ, важная тайна слога заключается въ этомъ умѣніи. Это искусство военачальника, который знаетъ, какъ разставить свои войска, какое именно на ту минуту и на томъ мѣстѣ употребить оружіе, чтобы нанести рѣшительный ударъ; искусство композитора, который знаетъ, какъ инструментировать свое гармоническое, соображеніе. Авторъ Адольфа силенъ, краснорѣчивъ, язвителенъ, трогателенъ, не прибѣгая никогда въ напряженію силы, къ цвѣтамъ краснорѣчія, къ колкостямъ эпиграмы, къ слезамъ слога, если можно такъ выразиться. Какъ въ созданіи, такъ и въ выраженіи, какъ въ соображеніяхъ, такъ и въ слогѣ вся сила, все могущество дарованія его — въ истинѣ. Таковъ онъ въ Адольфѣ, таковъ на ораторской трибунѣ, таковъ въ современной исторіи, въ литтературной критикѣ, въ высшихъ соображеніяхъ духовныхъ умозрѣній, въ пылу политическихъ памфлетовъ {Письма о стодневномъ царствованія Наполеона; предисловіе его къ переводу, или подражанію Шиллеровой трагедіи: Валленштейнъ; статья о г-жѣ Сталь, твореніе: о религіи; всѣ политическія брошюры его.}: разумѣется, говорится здѣсь не о мнѣніяхъ его не идущихъ въ дѣло, но о томъ, какъ онъ выражаетъ ихъ. Въ діалектикѣ ума и чувства, не знаю, кого поставить выше его. Наконецъ, нѣсколько словъ о моемъ переводѣ. Есть два способа переводить: одинъ независимый, другой подчиненный. Слѣдуя первому, переводчикъ, напитавшись смысломъ и духомъ подлинника, переливаетъ ихъ въ свои формы; слѣдуя другому, онъ старается сохранить и самыя формы, разумѣется, соображаясь со стихіями языка, который у него подъ рукою. Первый способъ превосходнѣе; второй невыгоднѣе; изъ двухъ я избралъ послѣдній. Есть еще третій способъ переводить: просто переводить худо. Но не кстати мнѣ здѣсь говорить о немъ. Изъ мнѣній моихъ, прописанныхъ выше о слогѣ Б. Констана, легко вывести причину, почему я связалъ себя подчиненнымъ переводомъ. Отступленія отъ выраженій автора, часто отъ самой симметріи словъ, казались мнѣ противоестественнымъ измѣненіемъ мысли его. Пускай назовутъ вѣру мою суевѣріемъ, по крайней мѣрѣ, оно непритворно. Къ тому же, кромѣ желанія моего познакомить Русскихъ писателей съ этимъ романомъ, имѣлъ я еще мою собственную цѣль: изучивать, ощупывать языкъ нашъ, производить надъ нимъ попытки, если не пытки, и вывѣдать, сколько можетъ онъ приблизиться къ языку иностранному, разумѣется, опять, безъ увѣчья, безъ распятья на ложѣ Прокрустовомъ. Я берегся отъ галлицизмовъ словъ, такъ сказать синтаксическихъ или вещественныхъ, но допускалъ галлицизмы понятій, умозрительные, потому что тогда они уже европеизмы. Переводы независимые, то есть пересозданія, переселенія душъ изъ иностранныхъ языковъ въ Русскій, имѣли у насъ уже примѣры блестящіе и развѣ только что достижимые: такъ переводили Карамзинъ и Жуковскій. Превзойти ихъ въ этомъ отношеніи невозможно, ибо въ подражаніи есть предѣлъ неминуемый. Переселенія ихъ не отзываются почвою и климатомъ родины. Я напротивъ хотѣлъ испытать можно ли, повторяю, не насильствуя природы нашей, сохранить въ переселеніи запахъ, отзывъ чужбины, какое-то областное выраженіе. Замѣтимъ между тѣмъ, что эти попытки совершены не надъ твореніемъ исключительно Французскимъ, но болѣе европейскимъ, представителемъ не Французскаго общежитія, но представителемъ вѣка своего, свѣтской, такъ сказать, практической метафизики поколѣнія нашего. Въ подобной сферѣ выраженію трудно удержать во всей неприкосновенности свои особенности, свои прихоти: межевые столбы, внизу разграничивающіе языки, права, обычаи, не доходятъ до той высшей сферы. Въ ней всѣ личности сглаживаются, всѣ рѣзкія отличія сливаются. Адольфъ не французъ, не нѣмецъ, не англичанинъ: онъ воспитанникъ вѣка своего.
Вотъ не оправданія, но объясненія мои. Оспаривая меня, можно будетъ, по крайней мѣрѣ, оспаривать мою систему, а не винить меня въ исполненіи; можно будетъ заняться изслѣдованіемъ мысли, а не звуковъ. Даю критикѣ способъ выдти, если ей угодно, изъ школьныхъ предѣловъ, изъ инквизиціи словъ, въ которыхъ она у насъ обыкновенно сжата.