— Я выбрал для вас несколько хороших вещей, — проговорил он, запинаясь, мрачнея от сознания того, что не смеет, не может высказать ей то, чем он жил в последнее время. — Это вот «Элегия» Масснэ, «Лесной царь» Шуберта, а это «Вальс цветов» Чайковского...
— Спасибо, — ласково сказала Валентина. — Вы любите классическую музыку?
— Да. Конечно, — ответил Ветлугин, продолжая машинально перекладывать пластинки. — Очень люблю. Музыка облагораживает душу человека. Люблю, — повторил он и, отложив пластинки, посмотрел на Валентину.
Она погладила кошку, уже перебравшуюся с окна на диван, и снова спросила:
— А гармошку вы любите?
— И гармошку люблю, — Ветлугин вспомнил разговор в магазине, улыбнулся
— Она вас тоже облагораживает? — придирчиво допрашивала Валентина.
И он, чувствуя это непонятное ему раздражение и больно переживая его, ответил тихо:
— Да. Облагораживает. — Ветлугин помолчал, потом заговорил с выражением грустной задумчивости: — Я однажды слышал игру лоцмана на Лене. Играл он мастерски... Да ещё обстановка такая... Незнакомые, унылые берега. Белая ночь. Простор. Страшный водный простор, на котором чувствуешь себя затерянным и маленьким...
— Странно, — сказала Валентина и постучала о пол высоким каблуком туфельки.. — Странно! Такой вы большой и сильный, а говорите о грусти, о затерянности. И это не случайно. Я уже в который раз это слышу, она неожиданно рассмеялась, блестя зубами и глазами.
— Над чем вы смеётесь? — прошептал Ветлугин.
— Я вспомнила, что о вас говорила Клавдия.
— Да? — он наклонил голову, сгорая от стыда и досады. — Что могла сказать эта маленькая старая колдунья?
— Она говорит... Она говорит, что если бы она была помоложе, конечно, если бы понравилась вам...
— Перестаньте, — попросил Ветлугин, страдальчески жмурясь. Его цветущее, здоровое лицо стало таким жалким, что Валентина сразу перестала смеяться.
— Если бы вы знали... Я так одинок, — пробормотал он почти невнятно.
Валентине снова представилась Клавдия, но она подавила смех, вытерла глаза и сказала:
— Это вам только кажется, что вы одиноки! У вас есть любящие родители, а я совсем одинока... И мне никого, никого не надо!
— У вас, наверно, были тяжёлые переживания, — сказал Ветлугин, подавленный внезапной вспышкой её явного ожесточения против самой себя. — Кто-нибудь оскорбил вас?
Валентина медленно выпустила кошку из рук, пригладила её взъерошенную шёрстку.
— Я никому не позволяла смеяться над собой, — сказала она и побледнела.
— Тогда почему же вы сами смеётесь над чужим чувством?..
— Я? — она взглянула на него искренно изумлённая. — Ах, это опять о грусти. Виктор Павлович, милый... Ну, вообразите... сидела бы на моём месте такая здоровая, краснощёкая и вздыхала бы о своей несчастной женской доле. Ну, кто бы ей поверил?
— Вы издеваетесь надо мной, — сказал Ветлугин и, неловко повернувшись, раздавил одну пластинку.
— А вы уже начинаете буянить?! — воскликнула Валентина и снова залилась смехом.
— Да, я скоро начну буянить, — пообещал он угрюмо и поднялся, кусая губы.
Валентина тоже поднялась.
— Пойдёмте со мной к Подосёновым. У них сегодня какой-то особенный пирог и мороженое. Это мне по секрету сказала Маринка, а я по-товарищески сообщаю вам.
— Нет, с меня на сегодня довольно!
— Как хотите. А то я могла бы воспользоваться вашей порцией, мороженого. Куда же вы? — Валентина посмотрела вслед Ветлугину и сказала с недоверием, тихо, задумчиво улыбаясь: — Обиделся...