Толстые щёчки его блестели, блестел круглый лобик и весёлые чёрные глаза. Во рту, открытом улыбкой, едва белел чутошный зубок. Это был её ребёнок, её сын. Снова она ощутила на своих руках утраченное тепло его маленького тела. Глаза её заволоклись слезами. Казалось, она всё имела для простого и милого женского счастья, но почему-то это «всё» оборачивалось для неё в худшую сторону. Озобленная неудачница! Неужели она не стоила иного?
Валентина вставила карточку в щель между оправой и стеклом овального настольного зеркала. Потом её печальный взгляд сосредоточился тревожно ига собственном отражении.
Тонкая шея, открытая вырезом ночной рубашки, была гладкой и стройной, по-девически обрисовывалась под лёгкой тканью невысокая грудь. Наклоняясь, Валентина откинула назад светлые кудри, приблизила к зеркалу полыхающее румянцем лицо и вдруг улыбнулась сквозь слёзы восхищённая.
— Я ещё буду любить! — с увлечением прошептала она. — У меня ещё будет ребёнок!
Она подошла к окну, распахнула его. Сырая прохлада потянула в комнату. Валентина крепче закуталась в шаль и присела на подоконник.
На востоке едва брезжила заря. Казалось, кто-то огромный и хитрый хотел поджечь тёмные лохмотья туч и раздувал под ними на горах тлеющие уголья.
— Всё-таки я очень одинока! — прошептала Валентина, глядя, как разгоралась и не могла разгореться тлеющая в тучах заря. — Вот и я стала вздыхать вроде Виктора... Но я ведь не докучаю с этим никому! — добавила она, точно оправдывалась перед собой за недоброе чувство, шевельнувшееся в её душе против Ветлугина.
Она отлично сознавала, что раздражало её совсем не то, что он так упорно тянулся к ней, стремительно подчиняясь всем её прихотям и настроениям — она даже не представляла, как бы она могла жить, не привлекая чьего-либо внимания, — а раздражало её то, что всё его старание занять её только подчёркивало ту душевную пустоту, которая особенно томила её в последнее время.
Под окном вдруг зашуршало что-то, и Валентина от испуга и неожиданности чуть не свалилась с подоконника. Тайон, встав у стены на задние лапы, молча приветствовал её, потягиваясь и размахивая тяжёлым хвостом.
— Ах ты, дурной! — тихонько вскричала Валентина; она перегнулась из окна, упираясь коленом в подоконник, с трудом подняла и втащила собаку в комнату. — Всё шляешься? — спросила она строго.
Тайон виновато улыбнулся.
— Когда же ты привыкнешь к своему дому? — Валентина достала из шкапчика кусок булки, но Тайон только из вежливости обнюхал его. — Я привяжу тебя на верёвку, — сказала Валентина; она сердилась, но чувство одиночества уже отлетело.
Она начала одеваться, даже напевала чуть слышно, но её не покидала мысль о том, что Анна обиделась, что теперь уже неудобно будет пойти к ним.