ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I. В лесах Северного Урала

В один из июньских дней по узкой лесной тропе в горах двигался небольшой караван.

Впереди ехал хорошо вооруженный всадник-старик, за ним шли шестеро также вооруженных пеших, среди которых один был еще мальчик. Он вел тяжело навьюченную лошадь. Над головами отряда перелетала по деревьям ручная птица. Она то уносилась вперед, то несколько отставала, но все время держалась возле людей. В особенной дружбе она, по-видимому, находилась с мальчиком, которому часто садилась на голову или на плечо. Когда она залетала далеко, мальчик громким свистом призывал ее назад, к каравану.

Уже через несколько верст от железнодорожной станции, где выгрузилась экспедиция, они вступили в эту пустынную, негостеприимную местность. Леса сразу плотным кольцом охватили маленький отряд.

Дикая природа Северного Урала, болота, обнаженные скалы, суровый климат, полуторамесячное лето и семимесячная зима с морозами, доходящими до -40°, малопригодная для обработки почва – не манили сюда землепашца. В глуши негостеприимных болот и топей издавна обитали только местные уроженцы – туземцы-вогулы, или манси^[1], главным занятием которых являются звериная охота и рыбная ловля.

Эти угрюмые леса и дикие горы с давних пор составляли приманку для рудоискателей и охотников за золотом. Постепенно они несколько и населили Северный Урал. Но разбросанные здесь на десятки верст друг от друга прииски, заводы и глухие лесные деревушки совершенно затерялись среди лесов и гор, и край сохранил пустынный вид.

Во многие заповедные уголки еще не ступала нога человека, а в иные, если кто и мог проникнуть, гоняясь за соболем и куницей, так только туземец-вогул. Но необитаемость и малопроходимость лесов, видимо, нисколько не смущали путешественников.

Чем дальше продвигался маленький караван, тем мрачнее становилась местность. Великаны-камни уперли в небо голые вершины. Однообразно-печальные леса делались все гуще и первобытнее. Вековые лохматые ели, достигавшие чудовищной толщины, сверху донизу заросли длинными прядями бородатого лишайника. Гигантские сосны, древний пихтарник, кедры, толщиной в несколько обхватов, важно выпячивали брюхо в черных густых шубах. В иных местах деревья сдвигались так тесно, что под ними царила вечная полутьма, и караван шел, точно дном глубокого ущелья, между нависших скал. Тогда уже из-за густоты леса совершенно невозможно было свернуть с тропы в сторону.

Иногда сваленные ветром или старостью великаны, насчитывавшие больше сотни лет, загромождали дорогу. Сверху эти древние трупы сплошь были одеты мхом. Стоило надавить рукой, и она проваливалась в гигантское дупло. На полусгнивших стволах росли роскошные кусты папоротника и целые семейства грибов.

Когда путники переваливали увал, чуть заметная тропка сделалась каменистой. Вдали синели «камни» и «тумпы»^[2]. Иногда лошадям приходилось карабкаться на почти отвесные скалы. Но не проезжали они и полверсты, как тропка, извиваясь между гигантскими утесами, неожиданно круто спускалась на дно каменистого оврага. На склонах его журчали прозрачные ключи.

Места попадались горные потоки, шумные и пенистые. Вода их была холодна и прозрачна.

Хотя по пригоркам на солнцепеке ароматно потягивало душистой смолкой, но в логах, между гор, почва еще как следует не просохла. Лето на севере только начиналось. И в лесу еще было сыро, попадалось много болот. Каждую минуту лошадь могла оступиться с тропы и провалиться в трясину. В одном месте старик смерил глубину шестом и не мог достать дна. Приходилось все время быть начеку.

Впрочем, выросшие на севере лесные лошадки, купленные для каравана, и сами чуяли опасность. Привычные к этим дорогам, где не прошла бы никакая другая лошадь, они осторожно обходили опасные места, карабкаясь по «кокорам» (стволам повалившихся деревьев) и по камням.

– Ну, и умная животина! – восхищался старик. – Только-только вот не говорит!

Пусто и тихо было в этом глухом вековом лесу. Иногда с шумом сорвется матерый глухарь, и долго слышен в лесном безмолвии его тяжелый лет. Иногда раздастся унылая жалоба кукушки, примостившейся где-нибудь на высоком суку гигантской сосны – и снова безмолвие. Леса, камень... Опять леса, леса, леса... Никаких следов человека!

От этого гробового молчания и безлюдья веяло жутью. Даже пернатый спутник отряда как-то притих.

Однако пора познакомиться с путешественниками.

Экспедиция, отправлявшаяся на север Урала, состояла из четырех юношей-комсомольцев и двух взрослых. Мальчик пристал к ней совершенно случайно.

Старший из ребят, Андрей, в этом году закончил школу. Это был молчаливый и хладнокровный юноша, страстный охотник. Его небольшая, но крепкая фигура казалась вылитой из стали. Узкое, холодное с тонкими чертами лицо его говорило о большой энергии.

Остальные трое ребят этой весной перешли в выпускную группу школы.

Главный инициатор путешествия, Тошка Хорьков, был коренастый паренек с загорелым лицом и серыми смышлеными глазами, неудержимо живой и подвижный. Черты лица его напоминали старика, руководителя каравана, и недаром: это был его родной дед, известный на Урале золотоискатель, любивший тайгу и скитания по ней больше спокойной домашней жизни. Тошка. с детства наслушавшись его рассказов, грезил о путешествиях, запоем читал о приключениях в диких странах и был, как и старик, не столько охотник, сколько любитель скитаний по Уралу. Кроме того, Тошке страшно нравилось возиться со всякими зверюшками, птицами: на своем дворе он держал целый зверинец. В городском краеведческом музее он проводил иногда целые дни, помогая заведующему зоологическим отделением в работе.

Задумчивый, голубоглазый, с копной светлых волос, Гришук резко отличался от обоих. Это был поэт. В редком номере стенгазеты или школьного журнала можно было не встретить его стихов. Отличаясь мягким характером, он не любил охоты, как любил ее Андрей, но дикая природа Северного Урала и окружающая неисследованный край таинственность влекли его. Последнее время он много занимался собиранием народных поверий, легенд, песен и частушек.

Четвертый из ребят, Федька, толстый, с круглым лицом и румяными щеками, был, напротив, мальчик практической складки, расчетливый хозяйственник. По возрасту самый юный и не из больших храбрецов, он в опасности, однако, товарища не оставил бы. Его страстью, между прочим, было лечить всех, и сам он очень любил лечиться, хотя и отличался завидным здоровьем.

Год тому назад эти ребята совершили экскурсию на Север, но, отправившись без проводника, заблудились среди болот и едва не погибли. Пришлось просидеть на диком острове до зимы, пока не замерзли болота. Счастливый случай помог им встретиться в этих трущобах с пропавшим было без вести дедом Тошки, золотоискателем, который считался погибшим. Оказалось, что старика искалечил медведь. Несчастный не мог выбраться из лесной трущобы и два года прожил там дикарем. Обратно компания благополучно вернулась, когда в городе уже потеряли надежду видеть ребят живыми.

Эта первая экспедиция с ее опасностями только разожгла в ребятах желание проникнуть в дебри малоизученного края. Тогда и было решено предпринять путешествие в малоисследованную землю вогулов на севере Урала, у верховьев рек Лозьвы и Сосьвы. На этот раз ребята серьезно готовились к своему походу. Всю зиму они работали, изучая минералогию, геологию, флору и фауну Урала. На путешествие требовались, конечно, средства и – сравнительно с пустыми карманами ребят – не маленькие. Необходимо было купить лошадь, палатку, много разных приборов и принадлежностей для собирания и хранения коллекций. Порядочной суммы также должны были стоить сама дорога и содержание во время путешествия.

Все это не остановило ребят. Они с детства привыкли к самым суровым условиям жизни, к нужде, и все умели делать сами. Они не боялись лишений.

У Андрея отец работал курьером, у Тошки мать – прачка, Гришук был сирота, сын крестьянина, – им не в диковину было устраиваться при любых обстоятельствах. Только Федька рос, несколько избалованный матерью, служившей провизором в аптеке и нежившей свое единственное чадо.

К тому же значительную часть нужных денег пообещал дать дед, привезший из леса много пушнины.

II. Старый золотоискатель и «немец»-географ

Надо сказать, что Евстафий Хорьков, полжизни проведший в скитаниях по дебрям Урала, потерявший там свое богатырское здоровье, много раз искалеченный зверями, но, несмотря на свою хромоту и глухоту, все еще бодрый, сам мечтал об этом путешествии с ребятами. Последнее приключение на острове не охладило его стремления проникнуть на Север. На это у него была особая причина.

Несколько лет тому назад он открыл в глухой местности на севере Урала необыкновенно богатое месторождение золота. Но, отправившись туда через год с партией на разведки, он не нашел отмеченного им места. С тех пор с неудержимой силой его тянуло в те края. Два раза уже пытался он проникнуть к заветному месторождению, но каждый раз «не фартило», «обносило глаза» и, вместо того, чтобы найти дорогу к золоту, он едва не погибал. Золото словно пряталось, что страшно дразнило самолюбие упорного старика.

Евстафию Хорькову стукнуло этой зимой шестьдесят пять, и ребят пугало: выдержит ли он трудное путешествие по диким, малопроходимым лесам, скалам и болотам Северного Урала? А тут еще в середине зимы он прихворнул.

Тошка воспользовался этим случаем и показал старика знакомому доктору. Молодой хирург из военнопленных, оставшихся после войны в СССР^[3], чех Ян Краль, преподававший естествознание в их школе и одновременно состоявший школьным врачом, близко знал ребят с прошлого года после их отважной экспедиции. Этой зимой, готовясь к новому путешествию, они нередко обращались к нему за разными справками по естествознанию, геологии и т. п. Молодой чех, сам интересовавшийся Уралом, незаметно сдружился с ребятами. Федька, собиравшийся впоследствии поступить на медфак, работал этот год под его руководством в школьной амбулатории, делая перевязки, приготовляя порошки и помогая в других мелочах. Ян по просьбе Тошки навестил деда несколько раз и внимательно его обследовал.

– Ну, как, Ян Яныч? – спросил однажды Тошка, когда Ян после осмотра больного вышел в другую комнату, и они сели за чай.

Но по лицу Яна и сам понял, что дела у деда неважны.

– Чего ж ты хочешь? – развел доктор руками. – Конечно, еще потянет. Опасности сейчас нет. Но не два века ему жить.

– А в экспедицию? – взволновался Тошка.

– Деда? – у Яна от удивления чуть не соскочили очки с тонкого, как у бекаса, носа. – Деда? Нет, Анатолий, ты – лунатик, право, лунатик.

– Ян Яныч, – взмолился Тошка, – без него никак нельзя. Он все ходы и выходы в лесах знает. Это был бы лучший проводник для экспедиции. Он сам только об этом и говорит. В лесу он лучше себя чувствует, чем дома. Только и ждет весны.

Ян расхохотался.

– Глупости! Почти глухой, хромой да еще ревматик... Путешественник! Хо-хо-хо-хо!

– Староверы живучи, Ян Яныч, – не сдавался Тошка. – Его отец умер ста двадцати лет.

– Крепкий организм, – согласился Ян. – Но хоть бойко бегал конь, да изъездился.

Тошка повесил голову. Это был настоящий удар. Долой все планы! Экспедиция срывалась.

Тогда, видя его расстроенную физиономию, Ян, подумав, добавил, что если старика основательно «подремонтировать» и произвести одну операцию, возможно, что он будет чувствовать себя значительно бодрее, и, пожалуй, может рискнуть отправиться в путешествие.

Он ознакомил Тошку с операцией, которую считал необходимой. Тошка повеселел. В тот же вечер он переговорил с дедом. Узнав, что после операции ему станет легче, и ходить он будет быстрее, дед согласился.

Очень хотелось старику побывать у заветных Пяти ручьев.

– Уж больно место-то правильное! Ах, какое место! – восторгался он. – Тут оно, богатство-то, и лежит! Прямо мох дери да золото бери!

Месяца через два после операции дед почувствовал себя значительно бодрее. Точно энергия начала в нем с каждым днем прибывать. И глухота уменьшилась.

В Яна он был прямо влюблен и смотрел на него, как на волшебника. «Разве сразу не видать человека? Такой худа не сделает».

Однажды, уже весной, когда сборы заканчивались, Ян неожиданно сказал ребятам, что он сам отправится с ними.

Это было встречено с восторгом.

Если дед знал Урал практически, из опыта своих бесчисленных скитаний, то Краль был представителем научного знания.

Медик по образованию, попав в качестве военнопленного на Урал, он перечитал массу литературы об Урале, в особенности по геологии и естествознанию.

Несмотря на молодость – ему не было и двадцати восьми лет, – Ян состоял членом нескольких географических Обществ и был ходячей энциклопедией. Его давно интересовал малоисследованный край, куда забросила судьба, и он втайне, еще с первого года, мечтал о такой экспедиции. Поэтому Краль сразу заинтересовался юными краеведами.

До поры до времени он молчал, так как не был уверен в ребятах. Но убедившись в их серьезности и деловитости, не задумываясь, решил принять участие в походе.

В особенности этому обрадовалась мать Тошки. На случай болезни Тошки или старика в экспедиции имелся теперь настоящий доктор. Кроме того, «немец», как называли здесь чеха – человек осторожный, зря на риск не полезет, прошел военную школу и отличный стрелок. Словом, человек, на которого можно положиться, – с таким не пропадешь. Деда ребята не очень-то слушались, а Ян пользовался у них авторитетом.

Таков был первоначально состав немногочисленной экспедиции. Весной случилось одно происшествие, которое неожиданно пополнило ее. Вышло это благодаря неугомонности ручного ворона Крака.

III. Крак

На дворе у Тошки, как мы уже говорили, был настоящий зверинец: белка, ежи, лисенок, два барсука, кролики. В клетках под крышей сарая свистело и верещало множество птиц. Хлопот с ними – полон рот. Всех вовремя накорми, напои, – не то крик и визг подымут на всю улицу. Беспокойная публика!

Но из всего Тошкиного зверинца никто не пользовался в городе такой широкой известностью, как проживавший на старой лиственнице в огороде ручной ворон, веселый малый и отчаянный сорвиголова.

Вороны в диком состоянии – народ трудолюбивый и серьезный. Почему из Крака вышел искатель приключений – непонятно. Надо полагать, из-за отсутствия родительского надзора в детстве. Дело в том, что Крака нашли ребята в прошлую экспедицию в лесу желторотым птенцом. Его вскормили из рук. Пока он был мал, Гришук жевал для него хлеб и вообще заменял мамашу-ворону. Но, конечно, он не мог научить сироту вороньим обычаям и приличиям. Благодаря этому из желторотого малютки вырос жуликоватый малый.

К воспитателям-ребятам вороненок привязался, как собака или котенок. И, научившись летать, не отставал от них ни на шаг. Он казался большим забавником и озорником и не раз бывал очень полезным в лесу.

Вернувшись из леса в город, он не пожелал расстаться с ребятами и поселился у Тошки на огороде.

Ребята сначала очень опасались за целость его ног и шеи, так как, выросший с детства среди людей, Крак нисколько их не боялся, и заранее можно было предвидеть, что он будет и в городе садиться всем на головы, сдергивать очки, шляпы, вырывать папиросы изо рта, залетать через открытые окна в чужие дома, производя в них настоящие дебоши.

Но, к общему удивлению, крылатый жулик, по возрасту еще совсем юный, в городе стал превосходно отличать своих от чужих. И насколько он был доверчив со своими, настолько хитер и осторожен с незнакомыми, так что ни разу не был еще бит. На базар и в центр города, несмотря на все встречавшиеся там для него соблазны, он никогда не летал один, а только в том случае, если туда ходил кто-нибудь из своих.

Кроме того, ребята не предусмотрели еще одного. Люди, когда смеются, становятся добрее. А Крак своими уморительными манерами смешил до упаду. Его подглядывания одним глазом в различные щелочки, дырочки, отверстия бутылок и пр., когда вся поза удивительно напоминала человека, ехидно подсматривающего в замочную скважину, невольно вызывали улыбку. Шутовскими прискакиваниями, приседаниями, карикатурными ужимками, ловкими мошенническими приемами, он часто заставлял хохотать даже потерпевших. И, в конце концов, этот пернатый мошенник внушил известное уважение к своему уму, способному на самые неожиданные каверзы.

После первых же похождений он быстро прогремел по маленькому городу, в особенности среди мальчишек, прозвавших его «ученой вороной».

Ребята шутили, что если бы он мог надеть очки колесами, придающие всякому вид глубокого мудреца, то, может быть, сделал бы большую карьеру.

Но Крак питал к очкам непобедимую ненависть и, увидав их, если только представлялась возможность, похищал и спускал в печную трубу. Ян лишился уже благодаря ему пары своих лучших очков. Впрочем, при желании, этот сорвиголова умел не только рассмешить, но и вывести кого угодно из терпения. Привлеченный запахом жарившихся мясных пирожков, он забирался, например, к Хорьковым на кухню и моментально стаскивал с плиты, прямо со сковородки горячий пирожок (он очень любил сырое тесто!), затем, как сумасшедший, метался с ним по избе, пока не отворяли окно.

День этого авантюриста обычно проходил в драках и веселых приключениях.

Ежедневно с восходом солнца он начинал скандалить в соседних дворах с собаками. Дрался с ними из-за костей, крал припрятанные куски, больно дергал их и кошек за хвосты, когда они мирно дремали, щипал нежившихся в грязи свиней.

Сидя у себя на лиственнице, он от нечего делать иногда целыми днями терпеливо упражнялся в подражании различным звукам. И достигал изумительного совершенства. Однажды мать Тошки, услышав громкое непрекращающееся кудахтанье, выскочила на крыльцо. Она обегала весь двор, заглянула в стайку, под крылечко, выбилась из сил.

Кур нигде не было, а клохтанье, к ее удивлению, слышалось где-то неподалеку.

– Кудах-тах-тах! Кудах-тах-тах! – надрывалась вблизи невидимая курица.

– Где же это она, угодники? Ума не приложу, – прошептала мать Тошки, даже испугавшись.

В это время взгляд ее случайно упал на ворота. Она так и обомлела.

Вон какая курица.

Крак, сидя на воротах, надрывался кудахтал.

Еще лучше он обманывал собак. Соседи Хорьковых держали маленькую пустолаечку, лаявшую дискантом: «гав-гав-гав!» Рядом жил барбос с звонким заливчатым лаем, и, наконец, неподалеку слышался густой хриплый бас сенбернара. Крак великолепно лаял на все три голоса.

Сначала с лиственницы доносился точно откуда-то издали тоненький слабый лай маленькой собачки: «гав-гав-гав!» Потом заливался злобно барбос, и, наконец, раздавался старческий дрожащий бас сенбернара.

Иногда в тихий вечер, сидя себе на дереве, он начинал так лаять и своим тявканьем поднимал всех собак в околодке. Они бесились, принимались выть. Гремел невообразимый концерт. А виновник кутерьмы ехидно наклонялся вниз, прислушиваясь: дескать, распалились как, а? Как истинный артист, он нуждался в публике и дурачился, если только вблизи находился кто-нибудь. Так иногда он начинал гоняться за петухом, стараясь выдернуть из его хвоста длинное блестящее перо. Петух сначала принимал грозные позы, но Крак уклонялся от честного боя и, жульнически припадая к земле и приседая, подбирался сзади к развевающемуся султану. Этот необычный и загадочный прием приводил петуха в замешательство. Он сконфуженно поджимал хвост, пряча его точно какую-то драгоценность, и вертелся кругом. А Крак, как вор-карманник, неотступно прыгал за понравившейся вещью. И кружились оба, пока жирный петух от усталости не садился на землю, разинув клюз.

Крак отпрыгивал тогда в сторону и, расставив широко ноги, вывертывал голову теменем к земле и ехидно глядел из-под низу то на петуха, то на ребят: дескать, что такое с ним? Посмотрите на этого дурака!

Когда дед ходил на базар, крылатый жулик сопровождал его, то сидя на плече, то прыгая около ног, как собака. По дороге он садился на вывески, задирал собак, дергал их за хвосты, стаскивал шапки с прохожих, – словом, дед шагу не мог ступить без скандала. Торговки на базаре, завидя хромого деда с птицей, мигом задергивали пологом свои ларьки или закрывали их руками, как наседки цыплят. Но Крак всегда успевал, не тут – так там. Глядишь, несет откуда-то коробку папирос или разжился кедровыми орехами, да так, что клюв и шея раздулись, как чемодан.

В конце концов, дед и мать стали уходить из дому тайком от Крака. Но это удавалось только сначала.

Видя, что дед утром пробирается задворками, хитрый плут соображал, что хотят уйти без него. Зная, что вблизи от дома его могут прогнать, он терпеливо выжидал, сидя на лиственнице. Пройдя несколько улиц и не видя нигде разбойника, дед уже радовался, что на этот раз провел Крака. Но, увы! За квартал или два от базара в нескольких вершках от его уха сзади вдруг раздавался знакомый шелестящий свист могучих крыльев. И Крак, ловко спланировав, в двух шагах впереди опускался на землю. Ехидно глядя одним глазом на деда, он орал:

– Кар-р! Кар-р!

Точно говорил:

– А вот и я, здравствуйте! Вот и я, здравствуйте!

Это выходило так смешно, что не хватало духу его прогнать. Да тут уж все равно, гони не гони!

Летом Крак с особенным жаром занимался пиратством на берегу возле купающихся. Выждав на прибрежной скале, когда публика разденется и войдет в воду, он тотчас спускался и направлялся к чьему-нибудь белью. Он старательно склевывал пуговицы и кнопочки, а все имевшиеся дырочки, рваные и штопаные места увеличивал своим долотом до таких размеров, что в отверстие могла пролезть добрая собака, а иногда случалось, что и вовсе уносил чьи-нибудь понравившиеся кальсоны или кофточку на высокую скалу и там неторопливо разрывал их на тоненькие полоски к ужасу хозяина, плясавшего в бессильной ярости на берегу, и к потехе остальных купальщиков. Потом, свесив голову со скалы вниз, как-то сокрушенно на бок, он спускал одну полоску штанов за другой, испытующе глядя одним глазом, как они кружатся в воздухе.

Оставленные на берегу шапки, пенсне, очки, носки, мундштуки, спички, булавки, шпильки, трубки он подбирал моментально и спускал их тут же в реку, чем, конечно, не приводил никого в восторг, кроме неистово гоготавших мальчишек.

Что касается его поведения при налетах в открытые окна, то у него образовалась постоянная привычка.

Сначала он с самым невинным видом садился на раму, затем перепрыгивал на подоконник, хитро и долго засматривал в комнату, разглядывал незнакомую обстановку, и, наконец, залетал внутрь, на стол. В первую очередь он хватал спички и каким-то необыкновенно ловким ударом выбивал коробок так, что все спички разлетались веером, коробку же он расклевывал на мелкие щепочки. Иногда хватал зубные щетки, ложки, мыло и удалялся с добычей на крышу. Поиграв вещью, долбанув ее несколько раз своим долотом и показав сверху огорченному хозяину, он тут же спускал ее в печную трубу. Много десятков зубных щеток, ножниц, очков, пенсне, флаконов с духами, трубок, мундштуков, ложек, пуговиц и шпилек положил он коптиться в дымовые трубы. Если припомнить все эти его проделки, то никому не будет удивительно, что у него были и враги.

Уставщик Савватий, у которого Крак вырвал из рук лестовку, «шибко гневался» и в большой ярости накинулся на Евстафия. Он заклинал его пристрелить Крака, грозил и кричал, что держать ворона в доме – незамолимый грех! К тому же «вран» и брешет по-собачьи, пугал он, за это на дом обрушатся разные несчастья.

По пути он отчитал старика за все провинности и за то, что он совсем обмирщился, водит компанию с брито-усыми табашниками, мало «началит» внука... Вообще «достиг» деда.

– Худо, ох, худо, Евстафей! – вздохнул, кончая свой разнос, уставщик. – Измалодушничались человеки, возгордились... Не хотят по божию установлению по земле ходить. По воздуху стали, аки птицы носиться... Старики молодость себе возвращают, чтобы чужой век жить. Опять и трубки эти... Думаешь, хорошо? – гневный взгляд уставщика упал на радиоприемник, установленный Тошкой. – Свели огнь с небеси и слова человеческие беси по воздуху волочат. И в дома по трубкам спущают. А человеки приемлют... Да, за это бесоприимство дадут ответ... Да и за врана, который брешет, аки пес. Задавит он когда-нибудь тебя...

Но Хорьков, несмотря на всю свою суеверность, последний год кой-чему научился около внука-комсомольца, и проповедь Савватия упала на каменистую почву. Дед считал Крака чуть не членом семьи. Его необыкновенно трогало, что ворон всегда, укараулив с лиственницы возвращение его с базара, вылетал за несколько кварталов встречать. Спускался вниз, обязательно вскакивая ему на сапог или пим, и, клюнув несколько раз, чтобы ноги остановились, надувался, горбился и обрадованно кричал:

– Кар-р! Кар-р!

Точно говорил:

– Здорово, дед! Здорово, дед!

– Ну, подумай ты, – продолжал изнемогающий от уговоров уставщик. – Придет ли подобное в голову птице? Разве ей даден ум человеческий?

– А это по-разному бывает, миленький, – ответил дед. – Смотря по людям. Есть, промежду прочим, которые глупее вороны.

Уставщик понял, куда метит ядовитый старик, и обиделся.

– Ужо тебя на том свете, Евстафей, прямо за язык повесят.

– Прости на скором слове. Не огневайся.

Теперь представьте себе ужас и горе Хорьковых и ребят, когда однажды какой-то беспризорник принес им Крака чуть живого, окровавленного.

– Вот ваша ученая ворона, – положил он Крака на лавку.

Крак едва шевелился. У него были повреждены лапы, пробита голова, оцарапан бок. К счастью, разбойник был живуч.

Ян, случайно оказавшийся у Хорьковых, сделав перевязку, обратил внимание, что у беспризорника, стоявшего у дверей и с любопытством все рассматривавшего, тоже были в крови и лицо и руки. Ян спросил, что с ним.

Из рассказа мальчугана выяснилось, что он – один из уличных приятелей Крака – с опасностью для собственной физиономии отбил его у хулиганов.

Не удивительно, что ребята и Ян, окончив перевязку Краку, заинтересовались его защитником.

IV. Пимка

Ян позвал его в комнату, чтобы рассмотреть кровоподтеки и царапины. Мальчик прошел в столовую, нимало не смущаясь своих лохмотьев.

На вид он был лет двенадцати, черноволосый, черноглазый и скуластый. Лицо типичное для северной части Урала, где в иных деревнях население – смесь русских с вогулами. Смышленая веснушчатая физиономия его, дышавшая удалью и озорством, оказалась в исправности, только сильно была поцарапана. Правда, еще был разбит нос и красовался здоровенный синяк около глаза, и кровью намокли волосы.

– Надо бы его сначала вымыть да постричь волосы, – поморщился Ян.

«Немец» выразительно посмотрел на деда и на ребят, и они поняли его безмолвную мысль. Дед подозвал невестку к себе. Пошептавшись между собой, они стали перебирать сундук, вытаскивая разное белье.

Беспризорник, сидя на стуле, испуганными глазами, как пойманный мышонок, следил за их приготовлениями.

– Как тебя зовут? – спросил Ян.

– Зовут зовуткой, величают уткой, – бойко ответил он. – Ну, я пошел.

Как раз в это время дед приблизился к нему.

– Нет, погоди, зовутка. Идем-ка со мной, – сказал старик, весело щелкая ножницами над его космами. – Да не бойся! Чего ты! Ох, и грязен же ты! Рыло-то моешь когда? Хоть по праздникам?

– Как же, – усмехнулся беспризорник, – завсе мою. Только черного кобеля не вымоешь добела.

– И грязен же!.. И дух от тебя... Ну, идем в паликмахерскую...

Мальчишка беспрекословно последовал за ним на кухню и расстался со своими вихрами. Потом, не дав ему опомниться, его повели в баню. Он молча, несколько удрученный неожиданным оборотом событий, вымылся. Ему дали одеться во все чистое, а кучу его грязных лохмотьев и опорки тут же бросили в затопленную печь. Мальчик сразу повеселел.

– Важнецко! Лопотина кака! – повторял он, оглядывая себя. – Чисто буржуй.

Ребята, довольные, смеялись и оставили его, чтобы накормить. Мать Тошки наварила пельменей.

Он ел так много, что Ян не на шутку испугался.

– Ничо, – едва выговорил мальчик туго набитым ртом. – Я страсть отощал. За мной много недоеденных кусков осталось. Давно так не жирал.

– Прахтикованный паренек, – одобрительно погладил его дед по голове. – Из чьих же ты будешь?

– Дальни. Никито-Ивдельски. Из вогульской деревни. Отец на приисках робит. И я робил... Да пьяный больно лютует, я и утек...

– А как тебя зовут, приисковая косточка?

– Пимкой.

– А в городе здесь ты что делал? – спросил Ян.

– Четырехглазый, а не видишь, – усмехнулся Пимка. – Известно, беспризорничаю. Когда – газеты продаю.

– Ох, горе лыковое! – вздохнул дед. – Жаль мне тебя, парень, вот как жаль. Много вашего брата, безотцовщины, таскается... Пропадешь.

Пимка молча сопел, уписывая молоко с хлебом, и довольно оглядывал свою новую чистую одежду.

– Не, – вдруг после долгого молчания сказал он. – Не пропаду.

– Почему? – удивились ребята.

– Я – смекалистый.

Окончив еду и рыгнув, «смекалистый» утерся и подробно и обстоятельно начал расспрашивать, куда и зачем едут ребята с «немцем», о чем он уже слышал в городе разговоры. Больше всего он заинтересовался тем, что ворона также брали в экспедицию.

Наконец, Ян сказал:

– Ну, Пимка, пойдем. Хозяевам пора спать.

Беспризорник по-приятельски простился со всеми. В дверях он хотел что-то добавить, но замялся.

– Где же ты ночуешь? – крикнул заметивший его движение Тошка.

– В каменоломнях... Пещеры там излажены... У нас весело. Народу – целый табун...

– Ох, грех тяжкий! – вздохнул дед, когда Пимка пошел. – Много их, этаких-то, по тюрьмам сидит, горя лыкового!

– Дед, оставим его ночевать, – предложил вдруг Тошка.

В глазах невестки дед прочел утвердительный ответ.

– Вот что, парень, – вернул дед Пимку, – оставайся-ка ты у нас ночевать. А там увидим.

Узнав, что мальчик любит животных, его на другой день приставили смотреть за Тошкиным зверинцем. И Хорьковым удобно, и Пимке удовольствие. И не даром хлеб ест.

Так Пимка и поселился у Хорьковых.

А потом ему уже не стоило труда выпроситься в экспедицию под предлогом, что он дойдет с ними только до Никито-Ивделя к отцу, работавшему на приисках.

У. Таинственное место

Говоря о событиях, подготовивших экспедицию, мы, кажется слишком надолго оставили караван. Поспешим вернуться к нему.

Путники уже кончили походный день и, поднявшись на увал, любовались синеющими на западе вершинами.

Громадная гора казалась совсем близкой. Рукой подать. Но они шли к ней уже другой день. Два дня они спускались с лога, поднимались на взгорья, переходили пенистые горные ручьи. А она все еще была впереди, мохнатая, спокойная и точно такая же далекая, как раньше.

Вечерело. Крак уже садился на вершины деревьев, выбирая место для ночлега. Это был признак, что каравану пора отдыхать. Кони тоже устали, тяжело дышали и круто вздымали бока. Когда караван спустился с угора, старик подал сигнал стабориться.

Лошадей распрягли и, привязав длинной веревкой к колу, пустили щипать сочную, высокую траву. Развели костер.

Иногда таких мест для ночевки приходилось избегать. Это бывало в том случае, если берега тихо бежавшей реки были утоптаны бесчисленными следами окрестных обитателей: медведей, козлов, сохатых и еще каких-то более мелких. На этот раз место не внушало беспокойства.

Дед с наслаждением повалился на траву. В тайге Евстафий сразу точно скинул десяток годов. Он смело и уверенно вел экспедицию по чуть заметным лесным дорожкам, точно по городским улицам. Медвежьи и лосиные тропы, каждая речушка, каждая гора – все прекрасно помогало ему ориентироваться.

– Лога-то! Лога-то какие угодные! – вздыхал он полной грудью, жадно втягивая свежий таежный воздух.

– Ну, Евстафий Митрич, теперь мы, кажется, в тайге, – сказал, подсаживаясь, Ян. – Ты нам что-то обещал, когда придем в тайгу.

– Что-то из памяти вышибло, – прикинулся непонимающим дед.

– Обещал рассказать про свое место у Пяти ручьев.

Ребята поддержали Яна и тоже принялись тормошить старика.

– Хотя у нас план уже и выработан, – продолжал твердо Ян, – и мы знаем общее направление пути, вычислили расстояние и отметили пункт на карте, но все же нам полезно знать подробней, что это место собой представляет.

Дед все эти дни находился в прекрасном настроении и не возражал.

После ужина настал торжественный момент, ребята слегка даже взволновались.

Сейчас они услышат о таинственном логе, где бегут сказочные пять ручьев, возле которых находится прячущееся от деда золото.

Пимка от нетерпения ерзал по траве. Дед долго примащивался поудобней на полушубке. Наконец, настало молчание, предшествующее нетерпеливо ожидаемому рассказу.

«Чем не сказка? – думал Гришук, глядя перед собой на живописную картину. – В дремучем лесу вокруг догорающего костра собрались вооруженные люди. Багровая луна через зубчатый тын елей вглядывается в них и в вещего ворона, повисшего с ветвей, и в старика, рассказывающего какое-то древнее предание...»

– Ну, сказывай... Давно ты нашел? – не вытерпел Тошка.

– Не я, сынок, не я... – начал тихо дед. – Не я натакался. Мне бы, может, оно и не открылось. А нашел его праведный человек... Давно слышал я от стариков, что за Северным поселком золото попадает богатимое. Сколь ни бродил – нет, не выходит. Поманит, знаки на золото найду, а настоящего, стоющего, чтобы работать, не фартило. И искать там бросил. В те поры ветрел я скитника Трефилия. Известный человек, праведной жизни, помер давно. Он меня и вывел. «Пойдем, – говорит, – Евстафий... – а знал он меня сызмальства, – покажу тебе золото богатимое. Мне из лесов теперь к благодетелям не дойти. Помру скоро. А ты – человек верный. Ежели сам не сумеешь взять, кому скажешь...» И клятву с меня взял, чтобы не зря золото пропало. Ефимушка был еще с нами. Пошли... Пошли, путем Трефилий рассказывает. Местечко себе под скит искал он там, на севере, и натакался... «Есть туда, – говорит, – миленькие, две дороги. Одна рекой, но ей шибко боязно...» Однова шел ей, рекой, и был ему соблазн... Беси реку украли... заплутался да две недели в лесу и плутал.

– Как? – вылупил глаза по ложке Пимка. – Беси... реку украли?.. – и даже сел от изумления.

Ребята захохотали. Ян постарался спрятать улыбку. Старик нахмурился. Тошка толкнул ребят: дескать, обидится и бросит рассказывать.

– А вот так, сынок, и украли. В лесу с человеком всяко бывает. Слыхал, старинные люди говорили: «Из старого дупла – либо сыч, либо сова, либо сам сатана»? Сам я не видал. Трефилий сказывал. А ему поверить можно. Только не повел он пас этой дорогой возле реки, а осередь лесу. И сказывал нам Трефилий... Хотел тамо скит ставить, больно угодное местечко, но такие там страсти... Всего, говорит, что там есть, и передать вам нельзя. У вогулов недаром оно священным считается, место за Страшным логом... И от всех его укрывают... Так и не сказал, что видел, только отплевывался. II охрана, говорит, там к золоту шибко большая приставлена. – Кликун-Камень. В нем по ночам бесовские игрища бывают. И лешие и русалки собираются. И рев и рык невидимых зверей слышен... Вот, какие страсти... Аж нам с Ефимушкой жутко стало...

Пимка давно уже со страхом большими глазами смотрел в ночную темноту. В эту минуту, где-то поблизости в лесу раздался звериный рев. Пимка с криком кинулся к деду.

– Тьфу ты, оглашенный! – охнул испуганный старик. – Сдурел?

Ребята покатывались со смеху.

– Это козел ревел, – сказал Андрей.

– Медведь, – дрожал Пимка.

– Козел, – подтвердили ребята. – У него рев похож на медвежий.

– Ну, говори, – поторопил деда Федька.

– Ладно... Только вы этого оглашенного держите, – ворчал дед, потирая ушибленный живот. – А то угодил своим котлом прямо в кишку... Я думал, дух вон... Ох, горе лыковое!.. Все печенки отшиб... Башка-то у него чисто литая.

– Я думал, медведь, – сконфуженно бормотал Пимка, усаживаясь поближе к ребятам.

– Сам ты медведь... – ворчал дед. – Косолапый... Саданул как!

Охнув еще несколько раз и убедившись, что в животе у него все в исправности, дед продолжал рассказ:

– ...Жутко, а все идем. Больно охота на золото взглянуть. Главное, с нами оборона – Трефилий, праведный старец. Неделю да еще три, али два дня и три ночи шли мы... Все лесом, горами и болотами, измаялись.

– Ну?

– Ну, и вывел Трефилий... Сколь же дивное место! – тихо продолжал дед каким-то странным восторженно-суровым голосом. – Ах, какое дивное место! За горами, за долами лежит оно, ровно в сказке... Горка эконькая, невелика, при ней ложок, вокруг болота... Рядом лесок. А с горки пять ручьев бегут. Точно примечено место. Рядом мимо пройдешь – не заметишь. Лес кругом – овчина овчиной. Этот густ, – кивнул он на чащу, – а там, не приведи бог. Ни тропочки хоженой, ни дорожки лесной. Пенья стоят – медведь медведем... Леший пойдет подумавши. А в сторону, версты две – река. Берега – отвесные камни. И по ней пещеры, прозываются они там вогульские... Ну, правду скажу, – нечистое место.

– А золото? – справился Федька. – Есть?

– Богатимое! Ах, какое золото! Прямо поверх земли. «Мох дери да золото бери!» Но лежит оно на счастливого. Золото тоже, сынки, к рукам идет. Не всякому дается. И большая охрана к нему приставлена.

Пимка, разинув рот, слушал, как сказку.

– Какая охрана? – не утерпел он.

– А вот узнаешь, оловянная башка, – сердито сказал дед. – Стоит там Кликун-Камень.

– А ты его видел?

– Видел, – ответил дед и продолжал дальше рассказ почти шепотом.

Нервное состояние старика заразило невольно и слушателей. Все придвинулись к нему ближе. Пимка нет-нет да пугливо оглянется на чащу, нависшую над головами.

– И видел... А пуще того слышал, – жутким шепотом продолжал старик, точно боясь, что кто-то в темной чаще позади подслушивает. – Слышал в нем голоса... Воют и ревут в камне звери невидимые, клад сторожат... Только мы...

В эту минуту над самой головой деда, в чаще, раздался вдруг резкий хохот. В безотчетном ужасе все, даже Ян, вскочили на ноги.

Кто-то забился в ветвях и с трепыханием и шумом кинулся в лес.

– Будь он трижды прокляненный! – изругался, дрожа, дед. – Вот напугал!

– Это кто?

– Да леший. Знамо дело... Про такие места говорим, – ну, он тут, как тут.

– Филин, – тихо сказал Андрей.

После общего испуга, немного пошутив друг над другом, все снова уселись.

– Сколько-нибудь взяли вы оттуда золота? – спросил Федька.

– Переночевали ночь. Шурфы выбили... С полфунта намыли... Да самородку нашли, фунтов на десять. Его закопали, и место у меня было отмечено. Золото богатимое... Ох, какое, золото! Одну только ночь и ночевали. Дальше оставаться страшно стало, и Трефилий отсоветовал. Вы, говорит, главного не видали, что в лесу спрятано. Тут еще не такие страсти! Сделали на деревьях затески, чтобы дорогу в другой раз найти. Ушли... На другое лето собрал я артель, взял лошадей, всю снасть, пошел... И что же? Ох, горе лыковое! Все лето ходили, так и не нашли, точно провалилось место. Ни реки, ни Кликуна-Камня, ни затесов – ничегошеньки... Вот грех тяжкий! Нет, как не бывало! Ни с чем вернулись.

– А ты бы опять Трефилия захватил! – воскликнул Федька.

– Помер он к той поре, сынок. Ефимушко со мной ходил, не помог. Отвел нечистый.

– Больше и не бывал?

– А восетта^[4] ходил, – неохотно ответил старик, вспоминая свое последнее неудачное путешествие. – Поблазнило опять. Около Чистого покоса заплутался, да два года в лесу и высидел. Медведь чуть не задавил. Вот что, сынки, бывает... Как нечистый сторожит... Думал, там и пропаду.

– Два раза не нашел, третий фартнет, – утешил его Тошка.

– Гадать нече, – вздохнул дед. – А только, ох, какое удивительное место! Главное, сам видел, песок мыл, в руках держал. Золото домой принес... И затески сам на деревьях делал. Самородку там закопал. А все исчезло...

– Ну-у! – вскричал Пимка.

И все ребята подумали сразу, увидят ли они на самом деле что-нибудь из того таинственного, что по рассказам окружает загадочное место у Пяти ручьев?

Но как ни работала их фантазия, даже во сне не могли бы они представить того, что ожидало их в действительности.

VI. Ребята за работой

– Идем, идем, а ни одного самородочка, – вздыхал иногда Федька, со злостью пиная сапогом куски разных пород.

– Ишь, чего захотел, – смеялся дед.

– Да так, хоть небольшой бы...

– С конскую голову? Как в сказке... И то сказать, – продолжал дед. – Идем по золоту. Везде... направо, налево... прииска. Дорога – вся по золоту. Урал – золотое дно. Да не в том дело, сынок. Мало ли его на Урале в земле лежит. Лежит оно на счастливого. Надо уметь его взять.

– А знаешь, как нашли первые самородки? – спросил Гришук. – Нашла девочка в 1813 году на реке Мельковке, в Верх-Нейвинской даче^[5].

– Вот обрадовалась-то! – воскликнул Федька.

– Не думаю.

– Почему? Все-таки небось наградили?

– Не желаю, чтобы тебя так наградили. Во-первых, из боязни, чтобы казна не отобрала дачу, заводоуправление скрыло находку.

– Скрыло?! – удивились ребята.

– Ведь дачи у большинства заводчиков находились в посессионном владении^[6]. А девочку выпороли на заводской конюшне.

Ребята посмотрели на Гришука недоверчиво.

– Факт. И еще были подобные случаи. В половине XVIII века один старовер^[7] нашел на Невьянской даче в пне сгоревшего дерева самородок золота более фунта. Он был за это изувечен и заключен в оковы. И просидел в заводской темнице 33 года, пока несчастному не удалось подать каким-то путем жалобу. Тогда его освободили. Еще пример... Крестьянин Козлов в 1807 году в Луньевке – знаете, где теперь Луньевские копи? – за открытие здесь каменного угля был наказан 50 ударами розог...^[8] Так в те времена поощряли горщиков!

Ребята переглянулись.

– Все руды, драгоценные камни и золото открыты рабочими, крестьянами да вогулами, – вздохнул дед. – А достались им плети да тюрьма...

– А золото – купцам, разным Походяшиным, Разгильдяевым, дворянам да казне, – подхватил Тошка. – Наконец-то, дед, ты разул глаза... Такая власть, дед, была, – дворян да купцов. Все себе брали.

В пути, а чаще вечерами на таборе, когда усталые ребята растягивались на траве, и у них отдыхала каждая косточка, так незаметно, слово за словом, завязывалась общая беседа, иногда переходившая в страстные споры.

Когда огромный артельный чайник начинал кипеть и фыркать, беседа обрывалась. Пили чай, ужинали. Потом Ян снова доставал свою неистощимую записную книжку, и разговор продолжался.

Пояснения непонятного для Пимки делали ребята. II это для них было очень полезно.

Неистощимой темой этого курса, проходимого среди глухих лесов, всегда был Урал. Аудитория с вниманием и интересом ловила каждое слово. Это бы то не удивительно, так как усвоение теоретических сведений шло рука об руку с практическими работами.

Согласно ранее намеченному плану, один из ребят собирал гербарий, другой – разные породы камней, третий делал записи наблюдений. Словом, каждый шаг экспедиции, каждый момент жизни Северного Урала, который они могли наблюдать, – все самым тщательным образом ими отмечалось. Это было внимательнейшее исследование.

Вечерами подводили итог дневной работе, и Ян выяснял значение каждого вновь приобретенного экспоната и возможное его практическое применение. Велика была радость ребят всякий раз, когда та или иная находка или наблюдение указывали на возможность их практического использования, сулившего Уралу и Советской стране в ближайшем же будущем какие-нибудь новые достижения.

С ними незаметно и Пимка как-то исподволь втягивался в работу и приобретал новые навыки. Хулиганские замашки, усвоенные во время бродяжничества в городе, выражения стали в обстановке лесной жизни понемногу пропадать. Пимка становился тем, чем он был на самом деле: деловитым, с хозяйственной сметкой, сыном рабочего, не боявшимся труда, напротив, даже с каким-то прирожденным вкусом к крепкой захватывающей работе, требующей всех сил до устатку. Дед, глядя на него, только радовался.

Довольны были им и ребята. Все объяснения он схватывал буквально на лету. То и дело задавал вопросы, иногда такие меткие, что Ян ласково щелкал его по затылку и говорил:

– Хорошая голова! Очень хорошая голова!

«Смекалистый» сиял. Огорчало ребят только то, что пока не могли отучить его курить.

Каждая отрасль ураловедения имела своих особо внимательных слушателей, сообразно наклонностям и вкусам каждого из юных членов экспедиции.

Ян, таким образом, имел как бы ассистентов: Гришука – по истории, фольклору, Федьку – по ботанике, химии, геологии и медицине, Тошку – по географии и зоологии, Андрея – по лесному делу, охоте и технике. Дед, бывший, как и Пимка, вроде вольнослушателя, кроме того, что служил проводником экспедиции, иногда обстоятельными рассказами знакомил ребят с бытом золотоискателей, жизнью звериного и птичьего населения Урала и природой края.

План экспедиции, сообща разработанный, заранее был согласован с проектом деда отыскать его заветное место.

Конечным пунктом путешествия и намечен был именно этот загадочный лог, приблизительно определенный на карте. Он находился довольно далеко на севере. Чтобы добраться до него, надо было пройти значительную и как раз наиболее интересную для исследования малоизвестную часть Северного Урала.

По плану вся работа и задача юных краеведов заключалась в обследовании этого района. Найдут или не найдут таинственное место? Все, кроме старика, сомневались в этом, тем более, что и сам дед, ходивший сюда несколько раз, его не нашел. Ребят и Яна мало занимала разведка россыпи. Только дед да отчасти Федька серьезно думали о ней.

Пока предположения плана выполнялись довольно успешно. Много помогало то, что ребята шли подготовленными, захватив необходимые для работы пособия и принадлежности. Немалую роль играли, конечно, советы Яна и его аккуратность и настойчивость.

Музей экспедиции, записи, наблюдения, коллекции, шкурки птиц и животных прибывали с каждым днем. Дед даже жаловался, что собираемые материалы слишком обременяют лошадь, и это серьезно тревожило ребят. Ведь экспедиция только что начинала свою работу!

Мало материала оказывалось только у Гришука, потому что все время шли безлюдной, дикой местностью и записывать в дневник было почти нечего. Но он надеялся пополнить его, когда дойдут до вогул. Это племя, обитающее на Северном Урале, по самой задаче экспедиции и должно было составить главный предмет его наблюдений. Пока же в его записях играли главную роль рассказы деда из прошлого Урала и факты, сообщенные Яном.

VII. Сокровища подземных кладовых

В одну из остановок Гришук подстрелил случайно налетевшего на табор гигантского глухаря. Он оказался очень кстати: вышел хороший ужин.

Крак, получивший на сон грядущий свою порцию добычи, потроша глухариные внутренности, разорвал зоб. Оттуда вместе с хвоей выпали камешки, и он играл одним из них, то выпуская его изо рта, то снова пряча. Гришук заинтересовался, подошел и, улучив момент, отобрал камешек.

Крак энергично протестовал, но Гришук не отдал камня.

– Смотри, какая светлая галечка! – сказал он, подавая Федьке небольшой прозрачный камешек. – Что это за порода?

– Эка невидаль, – сказал дед. – Галька.

– Нет, – сказал Федька, рассматривая галечку и отбиваясь от Крака, который пытался вернуть свою игрушку. – По-моему... Да отвяжись ты, нечистая сила!.. По-моему, это горный хрусталь.

Завязался спор. Ограбленный ворон летал над головами спорящих и возмущенно каркал. Подошел Ян. Взглянув на камешек, он взял его, почистил, внимательно осмотрел, поскоблил ножом, потом взглянул на ребят, на деда и улыбнулся.

Крак перелетел к нему на плечо и, с тревогой вытянув голову, с каким-то комичным испугом и ехидством следил за каждым движением Яновой руки, державшей его находку. Крак выжидал удобного момента, чтобы выхватить камешек. Пимка глядел на него и надрывался от смеха.

– Видать, что мы живем на Урале, – сказал Ян. – В краю, где еще не знают всех своих богатств. Где лесные птицы клюют драгоценные камни и носят в зобу как песок. Друзья мои, это несомненный...

Он остановился и улыбнулся.

– Угадайте, что?

Ребята молчали.

– Да это же – алмаз^[9].

С изумлением смотрели теперь и ребята и дед на светлую «галечку», лежавшую на ладони Яна.

– А сколько раз я находил эки же у птиц да все выбрасывал, – пробормотал дед. – По-моему, галька, галька и есть.

Ребята расхохотались. Ян улыбнулся. Крака за экспроприированную драгоценность вознаградили глухариными лапами.

– Урал сказочно богат, – продолжал Ян. – Чего-чего нет в нем! Золото, платина, драгоценные камни, серебро, никель, свинец, кобальт, цинк, богатейшие в мире железные руды, каменный уголь, графит, залежи мрамора, поваренной соли, асбеста, вольфрамита, огнеупорных глин... Всего не перечтешь!

– Разве не во всех горах такие богатства? – спросил Пимка.

– В иных много есть, но находятся глубоко и трудно добывать. А Урал сильно разрушен временем и доставать ближе.

– А что древней – Альпы, Кавказ или Урал? – спросил Федька.

– Урал старше всех их, – ответил Ян. – По своему геологическому возрасту он гораздо древней их.

Задетая за живое, любознательность молодежи была неистощима. Вопросы сыпались один за другим.

– Какая самая высокая вершина?

– Гигант Тельпос-Ис на Северном Урале. Северный Урал вообще самая высокая часть хребта. Здесь главные вершины: Денежкин Камень, Конжаковский Камень.

– А мы увидим их? – заинтересовался Пимка.

– На Денежкин Камень мы будем даже подниматься, – ответил Ян. – Оттуда ты увидишь и горный хребет... Надо сказать, что в свои молодые годы Урал был выше раза в три, чем теперь, но и сейчас, например, с Денежкин а Камня далеко видно кругом.

– А когда в нем создались эти богатства? – задал вопрос Федька.

– О, это история долгая. Я сейчас отвечу тебе, пожалуй, только о золоте. Вы знаете, в каком виде его находят?

– В двух видах, коренное месторождение, или «жила», и вторичное, или золотые россыпи, – ответил быстро Федька. – Но россыпи – это просто разрушенные временем и водой золотоносные жилы. А вот что такое по существу самые «жилы»?

– Кварцевые жилы, содержащие в себе золото, – самородное или в виде золотосодержащих колчеданов, – вы, конечно, видали? – опросил Ян.

– Золотоносный кварц – кристаллический, белый, как молоко, – ответил Федька.

– Иногда прозрачный, – вставил Тошка.

– Да, – добавил Ян. – Обычно в нем встречается множество пустот, наполненных бурыми окисями железа.

– И золото в нем точно кристалликами сидит! – воскликнул Федька. – Иногда кварц прорастает им точно мхом или прожилками. В трещинах блестит желтоватыми искорками. А где – точно широкие блестки приклеены.

– А я видел, – вскричал Пимка, – в кварце точно боб сидит – золото!

– Самородка, значит... Прахтикованный парень, – одобрительно кивнул головой дед.

Федька подал Яну кусок кварца из своей коллекции, и Ян стал показывать в нем ребятам блестки золота.

– Скажите, Ян Яныч, – неожиданно спросил Пимка, думавший о чем-то своем. – Почему горы называются здесь «камнями»?

– А вот почему. На Урале возвышенности имеют большей частью вид холмов, состоящих из наносной почвы, и называются горами. Но кое-где горные породы так обнажены и скалисты, что самое подходящее название для них – «камни».

VIII. Каменный гигант

Восхождение на одну из величайших вершин Северного Урала, Денежкин Камень, было намечено еще дома.

Дед хорошо знал дорогу к Камню и ехал вместо проводника, предупредив ребят заранее, что доведет их только до подъема, а дальше, на самую вершину, экспедиция должна идти одна, так как скалистый подъем ему не по силам.

Июньское утро стояло ясное и бодрое. Лесная тропа пролегала через большое торфяное болото, и на ребят немилосердно насело комарье. Лето в этом году выдалось комариное.

Против гнуса заранее приняли меры. На голове у каждого была надета волосяная сетка, а у пояса болталась дымокурка. Несмотря на все эти ухищрения, ребятам жутко было глядеть друг на друга. Головы и плечи у каждого чуть не на вершок покрылись черным живым слоем гнуса. Он пробирался в мельчайшие отверстия. От укусов, от нестерпимого зуда даже Ян ругался и стонал.

– Вогулы недаром говорят: «От гнуса и медведь плачет», – смеялся дед.

Старик бодро ехал впереди, точно комары его и не трогали. Сказывался привычный к походу таежный человек. В лесу он, действительно, ожил.

После многих часов утомительной дороги дед выбрал, наконец, при слиянии двух речек место для табора.

– Как называется речка? – спросил Ян, тщательно отмечавший всю дорогу у себя в записной книжке.

– Слюдянка.

Они прошли еще немного в лес. Там находилась охотничья избушка, где можно было, сняв сетки, спокойно отдохнуть и поесть.

– Теперь пойдем долго, до самого ночлегу, до темна, – говорил дед, когда снова выступили в поход.

Путь экспедиции шел теперь через сосновый бор и привел к небольшой горной речке, сильно загроможденной валунами. Дальше двинулись уже по ней. Дед ехал уверенно, держась правого берега.

– Дед, как ты хорошо все в лесу помнишь? – удивились ребята.

– Тут дорога известная, сынки. Каждый год сколько народу ходит.

Речка оказалась крайне извилистой, до ночи ее пришлось переходить несколько раз. Дорожка шла, огибая подошву горы Журавлев Камень.

– Река Шарып, приток Сосьвы, – сказал дед Яну. – А дальше будет Сухой Шарп, бежит с Денежкина Камня. Дойдем до Шарпа и там заночуем.

– А оттуда далеко еще до вершины? – спросил Пимка.

– Верст семь. Тут уж сами, без меня подите. На конях не пройти, одни камни.

К ночи они, действительно, добрались до притока. Тропа, которой они шли, здесь разделялась: одна по берегу Сухого Шарпа уходила к Денежкину Камню, другая сворачивала на запад.

– А это куда? – спросил Тошка.

– Это – Чердынская. На ту сторону Урала. На Кутим^[10], на реку Вишеру и Чердынь.

– А! – воскликнул радостно Гришук.

– Ты чему? Знакома? – удивились ребята.

– Я вспомнил из истории Урала, – ответил Гришук. – Это та самая тропа... Так называемый волчий путь... Больше трехсот лет тому назад здесь вогулы провели через Урал атамана Кольцо, ехавшего из Сибири в Москву от Ермака к Ивану Грозному с известием о покорении Сибири^[11].

– Да, – сказал Андрей. – И возможно, что эти гигантские деревья, – он кивнул на великаны-лиственницы, – сверстники Ермака. Они сохраняются иногда очень долго.

Ребята с удивлением посмотрели на колоссальные деревья, покрытые древним мхом, точно серыми одеждами.

Историческая справка на этом и оборвалась. Все устали донельзя и едва держались на ногах. Кое-как поевши, завалились спать, не забыв, однако, выставить караул.

Дед, страшно торопившийся, сначала, когда вырабатывался план путешествия, и слышать не хотел вообще, чтобы экспедиция тратила время на эту экскурсию. Но Ян счел бы позором, живя на Урале, не побывать на Денежкином Камне, и настоял на этом. Зато, в угоду деду, ему пришлось отказаться от заезда в Турьинские рудники, около Богословского завода, где, он слышал, имелся ценный геологический музей^[12].

Исполин Северного Урала, Денежкин Камень, расположен по восточному склону хребта, высота более полутора километров над уровнем моря. В длину гора свыше семи километров, основание в окружности около пятидесяти километров.

Горный массив несколько вытянут с юго-запада на север. В общем, он имеет подковообразную форму и на юго-запад обращен выгнутым склоном, на юго-западе же – самая высокая его часть. Подъем наиболее доступен через пологую и вдающуюся далеко внутрь горы северо-восточную долину реки Сухого Шарпа.

С Камня открывается редкий величественный вид на Уральский хребет. Не удивительно, что Ян непременно хотел побывать здесь.

Рано утром, оставив деда с лошадьми внизу, экспедиция начала подъем на вершину. Дорога шла сравнительно полого, густым хвойным лесом.

– А холодновато для июня, – пожаловался Гришук.

– Ты напрасно тужурку не взял, – заметил Ян, – на вершине горы даже в июле температура не более 6-8 градусов.

– Не хочется возвращаться... По камням придется лезть, – согреюсь.

Постепенно, по мере подъема, лес начал редеть. Скоро Федька и Андрей обратили внимание на то, что сосна совсем исчезла, а с ней и кустарники.

Ян внимательно оглядел местность и сказал:

– Подымавшиеся на Денежкин Камень путешественники наблюдали это на высоте семисот с лишним метров над морем.

– Значит, как раз на этой высоте мы сейчас находимся?

– Да.

– Гляди-ка, а костяника и малина растут! – крикнул удивленно Пимка.

– Да, их можно встретить, как и березу, даже на высоте восьмисот метров.

– А выше?

– А выше, – ответил Ян, – изредка пихта, шиповник.

– А где предел лесной растительности?

– Погоди, дойдем, – сказал Федька. – На высоте, кажется, более километра.

Действительно, скоро исчезла и пихта. Среди камней и скал попадались только мелкие кустарники полярной березы, полярной ивы и другие виды альпийской флоры. Эта уродливо-мелкая поросль, деревья-карлики напоминали своим чахлым видом золотушных детей.

По мере подъема идти становилось все труднее. Дорога сделалась сплошь каменистой. Все чаще стали попадаться острые камни, иногда огромной величины. К черному зияющему проходу между ними жутко было приближаться.

Навстречу экспедиции, прыгая с камня на камень, сверху бешено мчался Шарп, сплошь покрытый пеной. Выше путники увидали расщелину между валунами, место рождения потока.

Направо и налево возвышались гигантские угрюмые скалы. Скалы то кутались в облака, то снова показывались перед глазами, ярко освещенные солнцем. Ребята долго любовались этой дикой, полной сурового величия картиной.

– Мы на высоте тысячи двухсот метров, – сказал Ян вскоре после того, как они двинулись дальше. – До вершины еще около трех километров.

Они увидали перед собой как бы два гигантских забора из огромных камней с узкими воротами посредине.

На вопрос ребят Ян пояснил, что за этими воротами долина к перевалу, через реку Супрею, но дорога и перевал не интересны. Поэтому он предложил подняться боковым крутым склоном долины на высокий утес. До вершины отсюда было не более четверти километра подъема. Ребята не возражали.

Но дорога оказалась настолько тяжелой, что перед ней потускнели все прежние трудности. Взбираться вверх приходилось теперь, цепляясь за низкие кустарники ползучей березы, переползая с одной каменной глыбы на другую. Скалы, сильно выветрившиеся, иссеченные дождями, имели первобытный, дикий вид. Растительность попадалась скудная. Федька отметил норвежскую полынь и еще кое-какие альпийские виды.

Не доходя сажен двухсот до вершины, Пимка нашел источник родниковой воды, из которого все, усталые донельзя, с жадностью напились. Гришук действительно не мерз, так как все время приходилось проделывать невероятные акробатические упражнения, переползая со скалы на скалу. Вот когда ребята с благодарностью вспомнили свои зимние занятия физкультурой!

Наконец, задыхаясь, совсем изнемогшие, они взобрались наверх. И тотчас же восторженные крики огласили воздух.

То, что они увидели, заставило забыть и усталость и все пережитые трудности.

Перед ними была бесконечная даль... Горная даль...

...Много раз слыхали они: «Уральский хребет», «Урал – Каменный пояс», а на самом деле видели только отдельные «тумпы» и «камни». Теперь они увидели именно хребет.

На север и на юг, насколько хватало зрения, тянулся каменный пояс: пологие увалы, отдельные кряжи, величественно синеющие вершины-гиганты, подобные Денежкину Камню: Журавлев Камень, Шемур-Камень, Трехглавая скала, Чувальский Камень.

На востоке перед ними лежали необъятные долины Азии, покрытые густыми лесами. На западе стояла невысокой стеной цепь гор.

Повернувшись в одну сторону, ребята смотрели в Европу, в другую – в Азию.

– Хорошо! Хорошо! – восхищенно повторял Ян. Крак, в этой суровой первобытной обстановке, сидя на дикой скале, производил впечатление маленького хищника и тоже напряженно смотрел вдаль. Вдруг он испуганно сорвался со своего неприступного утеса и кинутся к ребятам. Через мгновение его поведение объяснилось. Неожиданно в вышине появился громадный орел. Гигант-птица, парящая саженях в полтораста над дикими скалами, на фоне бесконечной дали – этой картиной нельзя было не залюбоваться.

Ребята разглядели орла в бинокль. Он был темный с белым хвостом. Ни у кого не хватило духу выстрелить. Великан-птица долго носилась в воздухе, потом уплыла куда-то на юг, где среди лесов светлели четыре озера.

Главная вершина Денежкина Камня, загроможденная каменными глыбами, набросанными в хаотическом беспорядке, имела первобытно-дикий и суровый вид.

Здесь путешественники устроили привал.

Отвечая на вопросы Федьки, Ян рассказывал, что с вершины Денежкина Камня сбегает много рек и речонок. Долина глубоко врезалась в массив горы. Начинающиеся под главной вершиной и покрывающие отроги россыпи показывают, что гора раньше была значительно больше и выше. В образующих ее породах находят магнитный железняк, известны залежи платины.

Ян с увлечением толковал ребятам о геологическом строении горы.

Гришук на этот раз не был его слушателем. Ему хотелось побыть одному, и он отошел в сторону.

Когда он поднялся сюда и глянул, от ошеломляющего впечатления этой дали у него захватило дыхание.

Он присел на скалу.

Далеко внизу расстилалась беспредельная равнина.

Волнуясь, смотрел он в даль, слегка подернутую характерной для Северного Урала беловатой дымкой. Где-то далеко к югу синели родные Верхотурские кедровые леса.

Таким маленьким, ничтожным чувствовал он себя среди этой громады хребтов, таким одиноким, точно затерянным в диком море лесов. Урал. Это Урал! Знаменитые Рифейские горы древних!^[13] Вот она перед ним теперь, таинственная земля вогулов, куда они стремились! Об этом загадочном русском крае еще в древности пели в скандинавских сагах. Гришук вспомнил, как эти саги описывали языческий храм на Урале:

«...Стены его обложены золотом и алмазами. На истукане золотое ожерелье, венец в драгоценных камнях, а на коленях золотые чаши такой величины, что четверо богатырей могли утолить жажду. Ценность одежд его дороже груза трех богатейших кораблей, плавающих по Греческому морю».

Вогульский Урал – это интереснейший малоисследованный край, огромный бассейн рек Лозьвы и Сосьвы, населенный племенами, ездящими на оленях, в долбленых лодках, край, полный величавой красоты, край звероловов и драгоценного соболя, первобытных лесов, величественных скал, диких озер.

Гришук еще раз оглядел даль, затянутую сероватой дымкой.

Тихо, безлюдно кругом...

Внизу виднелись на бесконечное расстояние вдаль леса, дикие, почти первобытные, с бесчисленными логами. Это море лесов казалось отсюда необитаемым. Но Гришук знал – по течению речек, по высохшим руслам, по протокам, в долинах, в оврагах и увалах здесь всюду залегают золотоносные пласты и находятся десятки золотых и платиновых приисков. А в самых глухих лесных трущобах, добраться до которых немыслимо, по всему хребту, среди болот и топей прятались скиты, подземные кельи. Религиозные фанатики, застыв там в молитвенном созерцании, читали старопечатные книги.

Окутавший в густые хвойные леса свое огромное тело, старик Урал надежно скрывал отшельников.

Вслед за скитами явился в эту дикую местность за наживой и владыка-капитал. Выросли первые уральские заводы, прииски, рудники.

Руки рабочих взрыли грудь Урала, вскрыли недра, добывая золото, руду, медь, платину, самоцветы. Их каторжным трудом здесь создавались каналы, запылали домны, лившие миллионы пудов чугуна, который сплавлялся затем в барках по горным рекам на рынок.

Молодой капитал, как вампир, припал к Уралу и жадно – Гришуку вспомнилось выражение Маркса – сосал «живую кровь труда». У предпринимателей создавались колоссальные состояния.

Вспомнился один из случаев, приводившихся на уроке политграмоты, как это делалось... На заводе графа Стенбок-Фермора рабочий Векшин, проработавший 15 лет, прогулял день. И за это 15 лет были вычтены из срока на пенсию. Проработав снова 25 лет, Векшин умер. Трое его сыновей, проработавшие на том же заводе 18 лет, погибли на работе от несчастных случаев. Итого 58 лет и 4 жизни. «Учтя» все это, оставшейся в живых старухе Векшиной заводчик назначил пенсию... Один рубль семьдесят две копейки в год.

Недаром у рабочих здесь сложилась пословица: «Золото моем, а голосом воем».

На такой эксплуатации вчерашние мелкие кулаки – хитрый кузнец, неграмотный оборотистый ямщик – точно волшебством превратились в царьков-горнозаводчиков.

Их богатства были сказочными.

Их мотовство – фантастическим.

После смерти владельца Тагильских заводов осталось такое колоссальное количество монеты, что затруднительно оказалось произвести подсчет, и деньги считались просто мерками. Матери Векшиных предприниматели платили по одному рублю в год, а за игорным столом ставили по миллиону на карту. Уехав за границу, они женились на принцессах, покупали себе княжества. Тульский кузнец стал князем Сан-Донато^[14]. Другой заводчик, казанский ямщик Походяшин – потомственным дворянином. Дети и внуки их росли в Париже и Лондоне, иные не знали даже русского языка и в глаза не видали таинственного края, где десятки тысяч рабочих, добывая для них золото, «голосом выли».

...То напряженное состояние, в котором Гришук находился с момента, когда увидел ошеломляющую даль, неожиданно вдруг разрешилось каким-то неиспытанным еще подъемом. Это было такое пламенное и глубокое чувство, которого нельзя рассказать человеческим языком... Мгновенно, как молния, вдруг точно приподнялся уголок завесы, и юноша увидел лучезарную жизнь, ту жизнь, что будет здесь через поколение, – жизнь нового человеческого общества...

– Уснул? – спросил Федька, хлопая его по плечу. Гришук, точно разбуженный, поднял голову.

– А?

– Знаешь, сколько ты сидел? Ян из любопытства не велел тебя трогать.

– Ну?

– Два часа.

– Врешь! – вскочил удивленно Гришук.

Федька поднес к его носу часы. Гришук взглянул... и замолчал.

– Фу, черт! – улыбаясь, устало потянулся он.

Ему казалось, что с тех пор, как он сел, прошло несколько минут.

Обратный спуск с гигантской горы занял очень немного времени и был окончен задолго до вечера.

IX. Белое золото

– Ты знаешь, сынок, что это? – спрашивал дед, пришедший сразу в необыкновенный раж. – Да этому цены нет? А? Эдакую оказию да в десять фунтов – я впервой вижу.

– А что это? – сгорая от нетерпения, спрашивали ребята.

– Ай да Тошка! – бормотал восторженно дед. – Ну, и сруководствовал парень! Деду нос утер! Ай да Тошка!

– По цвету на олово походит, – высказал предположение Пимка.

– Сказал!.. Олово? Голова у тебя, миленький, из олова. Вот-те истинный Христос, белое золото!

– Платина? – воскликнули с удивлением ребята. – Да разве она бывает самородками?

В эту минуту, привлеченный громкими возгласами, показался Ян.

– Что у вас? – крикнул он.

– Платину нашли! – враз закричали несколько голосов.

– Неужели платиновый самородок? – еще издали, всматриваясь в кусок металла, воскликнул Ян и бегом пустился к ребятам.

Дед положительно не мог прийти в себя и чуть не плясал от радости.

– Эдакую оказию да в десять фунтов! А? Да если бы мы больше, кроме этого, ничего не сделали, и то незадарма сходили. Где самородок, там и россыпь будет. Надо идти.

– Это – исключительное счастье, платина! – подтвердил Ян. – Позавтракаем, и веди нас к этому логу, – сказал он Тошке с некоторым волнением: даже он начал нервничать.

– Как же ты его нашел?

– Самым, можно сказать, необыкновенным образом, – засмеялся Тошка. – Погодите. Пока не буду говорить. Интересней, если сами взглянете. Приведу туда и покажу.

Ребята наскоро поели и двинулись к логу.

– Самое правильное уральское золото, – восторженно разговаривал сам с собой дед.

Счастью, когда оно приходит, верят всегда с трудом. В первое время все думается: не ошиблись ли? Так было и с ребятами. Им все не верилось, что это на самом деле была платина.

– Почему же все-таки она называется «белым золотом»?

– Вполне справедливо. «Белое золото» лучше выражает ее характерные особенности, лучше определяет ее качества. Она отличается всеми свойствами благородных металлов, не окисляется, имеет почти такой же удельный вес, но очень трудно плавится. Открытая в XVIII веке в Америке, она и была известна под именем «металла, который нельзя расплавить никаким способом». Платина – испанское название, уменьшительное от plata серебро. Сплавленная в известковой печи чистая платина напоминает по цвету и блеску олово, но серее его, мягче железа, но тверже меди.

Так в разговорах они незаметно дошли до лога, где Тошка нашел самородок. Это был небольшой ложок, лежавший между двух гор, прорезанный безвестной горной речкой.

– Место самое правильное, то есть в самом аккурате... Правильное место! – восторженно бормотал дед. – Беспременно надо шурфы^[15] бить.

Глаза его загорелись, движения стали быстры и энергичны. В нем проснулся золотоискатель. Он весь иссуетился. Указывал, где отабориться, помогал распрягать коней, – словом, помолодел лет на двадцать пять.

Для лагеря выбрали чудесное место под огромными зарослями черемухи. У корней ее бежал прозрачный, как хрусталь, горный ключ. Невдалеке пустили пастись коней на длинных веревках.

Тошка тотчас повел всех к вывороту (вывернутому бурей с корнями дереву).

– Здесь, – сказал он, останавливаясь на взгорье. – Самородок висел на его корнях. Видите, я обрубил?

Все так и ахнули.

Дерево находилось на скате горы у начала лога. Вероятно, когда-то здесь проходило русло реки, сносившей с гор разрушившиеся породы, увлекая с ними вниз и платину. Более легкие породы унеслись дальше, а тяжелый самородок остался. Когда русло обмелело и заросло деревьями, корни одной молодой елочки постепенно обвили самородок. Ель выросла в дерево-великана, состарилась и была свалена бурей. Корни с приросшей к ним землей вышли наружу и в своих крепких объятиях вынесли из темных кладовых земли драгоценный самородок.

– Самое правильное место! – восторженно говорил дед, глядя с угорья вниз на открывавшийся чисто уральский вид с синеющей вдали цепью гор. – То есть, ах, какое!

Ян с Пимкой, захватив молоток и компас, по обыкновению отправились осматривать реку и скалы. Дед не утерпел, тотчас же приступил к битью шурфа.

– Ну-ко, в добрый час, во святое времячко, – сказал он, беря кайло, – начнем, благословясь. Тошка, шуруй!

До сумерек сняли пустые породы.

– Ох, глубоко твое белое золото лежит! – кряхтел дед, нажимая сапогом на лопату.

Ребята никак не могли отогнать его от вскрыши шурфа.

– У меня рука на золото легкая, – говорил он. – Золото тоже, сынки, к рукам идет, не зря.

– Ты ведь не руками копаешь, – а ногой, – хохотали ребята. – Рука легкая... Вот добудем песку, ну, и мой.

За день, однако, до металлоносного пласта не дошли. Стемнело, и работу пришлось оставить на самом горячем месте.

Дед изнервничался. Он да Федька не могли спать в ожидании, что даст завтрашний день. Их охватил нездоровый азарт легкой наживы, который обычно овладевает всеми золотоискателями.

Ян с Пимкой, вернувшись, принесли целый мешок камней.

Ян определил оливиновые породы^[16] перидотиты – словом, платиновые породы. Дед посмотрел их и тоже остался очень доволен.

В ожидании завтрашнего дня сон бежал от ребят.

– Давно открыта платина на Урале?^[17] – поинтересовался Федька.

– В 1819 году. – Ян достал книжку. – В 1825 году добыто ее было 10 пудов, в 1900 году – уже 400 пудов. Во время войны и интервенции добыча ее, как и золота, страшно падает, почти прекращается. Добыча все время производится из россыпей, причем 5 золотников на 100 пудов песку считается хорошим. Платину обычно находят, как спутник золота, но на Урале золото часто бывает спутником платины. Добыча производится промывкой, как и золото. Теперь в большом употреблении драги. Вы их все видали – это вроде землечерпательной машины.

– А самородки платины до нас находили когда?^[18]

– Очень редко. Найдено за все время два на Урале – около 10 фунтов и около 23.

На другой день, с утра, работы возобновились. Всего пустой породы сняли около сажени. Дальше начался слой песка до 1/2 аршина. Пески представляли собой обломки почвы, россыпи с примесью обломков и галек других пород, залегающих выше вдоль лога по течению речки. Все эти обломки и гальки были связаны глиной зеленовато-бурого цвета.

Пески образовались, как объяснил Ян, из разрушенных горных пород, обогащенных естественной промывкой, и коренной породы почвы россыпи.

Торжество промывки было для деда настоящим священнодействием. Давно уже не испытывал он этого удовольствия.

После нескольких смывок на дне ковша остался так называемый «черный шлих».

Черный шлих – песок заключал в себе темные зерна платины, угловатые, занозистые и местами сросшиеся с хромистым железняком, или змеевиком.

– Вот оно белое золото!

Дед взвесил его на весах. По его засветившимся глазам увидели, что пласт богатый.

По его расчету, платины приходилось на 100 пудов до 40 золотников. Иначе говоря, богатейшая россыпь.

– Судя по зернам, тут поблизости должно быть и коренное месторождение, – сказал Ян. – Иначе, зерна были бы светлые, серебристые, окатанные, круглые и мелкие.

Обед в этот день, как никогда, был очень веселый и долгий.

С утра следующего дня торжествующий дед приступил к битью другого шурфа, чтобы определить длину и ширину пласта. А Ян, захватив Пимку, отправился искать коренное месторождение.

Но, сколько они ни лазили по горам с утра до вечера, в течение четырех дней, ничего не нашли.

Здесь караван простоял около недели.

Дед пробил в разных местах еще несколько шурфов. Но пески везде «оказали себя» – были почти одинаковой толщины, с содержанием платины от 20 до 40 золотников.

– Теперь, парень, не стыдно и домой показаться, – довольно говорил дед. – Место богатимое!

Прежде чем выступить в дальнейший путь, отметили лог заметками на деревьях, чтобы не потерять дороги к будущему прииску, названному «Черемуховым». Самородок, представлявший ценность в несколько тысяч рублей, бережно погрузили на лошадь вместе с припасами.

На прощание «Черемуховый» неожиданно подарил их еще одним приятным сюрпризом.

X. Лесной беспризорник

Утром караван отошел уже с полверсты от «Черемухового», когда Тошка заметил, что нет Пимки.

– Он с утра ушел на реку, – заявил Федька.

– Зовите его скорей, – обратился к ребятам Ян. Условным сигнальным рожком Федька приглашал Пимку немедленно явиться к сборному пункту.

Но на сигналы Пимка не отзывался.

Караван в недоумении остановился на взгорье. В тихом воздухе звук рожка разносился далеко. Поэтому, если Пимка находился где-нибудь на реке, он должен был бы услыхать. И то, что Пимка не отзывался, встревожило ребят.

– Придется искать, – сказал Андрей. – Точно леший его задавил в тальниках. Пимка! – закричал он.

В тишине знойного июльского дня в недвижно стоявшем лесном воздухе крик далеко разнесся по реке, но никто, не ответил.

– Идем, – сказал Тошка.

– Да, – согласился Андрей. – Я видел тут у реки следы сохатых и нашел много сброшенных рогов. Тальник весь объеден. Здесь они «жировали»... Не напоролся ли Пимка на лося?

– Сходите, сходите, – встревожился известием о сохатых и Ян.

Обещая скоро вернуться, ребята поспешно двинулись к зарослям тальника.

– Пимка-а! – время от времени кричал Тошка.

– Не кричи! – остановил Андрей. – На мой голос не отозвался, значит или не слыхал, или слышал, но нельзя кричать. Если что случилось – так скорей найдем. Жалко, Крак не полетел с нами.

Они осторожно стали пробираться через густые заросли, что было, надо сказать, очень нелегким делом.

Но не прошли они и полсотни шагов, как откуда-то глухо донесся Пимкин крик.

Андрей выстрелил. Пимка откликнулся не более как за полверсты, где-то в глубине зарослей.

– Вот он!

Ребята ускорили шаг.

– Надо его, подлеца, отругать хорошенько. Что за манера всех задерживать!

– Да, судя по крику, с ним ничего не случилось. А он знал, что утром мы уходим.

Когда ребята пробежали еще несколько сот шагов, они услыхали неожиданно в зарослях шум какой-то возни и пыхтенье. Видимо, с Пимкой что-то все-таки случилось. Переглянувшись, они бегом кинулись на шум.

Но Пимка сам бежал навстречу. Он был сияющий, красный и потный. По довольной физиономии его видно было, что случилось что-то необыкновенно приятное.

– Скорей! – позвал он. – Я оленя поймал.

– Ну-у?

– Живого?

– Да.

– Вот так фунт! – засмеялся Андрей.

И оба полезли за Пимкой в глубь зарослей.

Через несколько минут им предстала редкая картина. На помятой густой траве среди зарослей тальника лежало связанное Пимкиным поясом по ногам крупное молодое животное бурого цвета, очевидно, отбившееся от матери.

– Лосенок! – воскликнул Андрей.

На местах, где водятся сохатые, в середине и конце лета случается, что лосята отбиваются от лосихи. Этим пользуются волки, истребляя молодых лосей.

Сам лосенок не может в это время оказать большого сопротивления, так как в июле ему бывает всего два-три месяца. Но если бы появилась лосиха, она растоптала бы Пимку в бесформенную массу своими страшными копытами. Лось – гигант северных лесов. Длина его туловища почти три метра, вышина в передней лопатке едва не достигает двух метров. Вес огромных ветвистых рогов часто свыше полутора пудов. Ударом ноги он легко сваливает маленькие деревца. Лось считается в Сибири опасней медведя, и на охоте за сохатым несчастных случаев бывает больше, чем на медвежьей.

Но Смекалистый, пошедший в заросли за каким-то тростником и без оружия, нежданно-негаданно залобовал такого зверя совершенно безнаказанно. Теперь он, глядя на свою добычу, счастливо улыбался. Будь на месте Пимки городской мальчик, то, неожиданно увидя около себя в лесу «олененка», он, наверное, просто погнался бы за ним, и животное бы убежало. Пимка же осторожно подкрался к лосенку и накинул на него петлю.

Пойманный лосенок смирно лежал на траве. Тошка нарвал листьев тальника и протянул их к губам лосенка. К его удивлению и радости, лосенок спокойно начал есть из рук.

Увидев это, Пимка взвизгнул от восторга. Лосенок тотчас же испуганно прижал уши.

Все трое ребят стали ласково гладить его и рассматривать.

Молодой лосенок был давнишней мечтой Тошки. Это очень привязчивое и легко приручаемое животное.

– Взрослые сохатые безобразны и неуклюжи, – сказал Андрей, – а он совсем славный.

Действительно, теленок был гораздо красивее взрослого лося. Горб на загривке, сильно развитый у большого сохатого, был почти незаметен. Голова и ноги выглядели стройнее, верхняя губа была лишь слегка удлинена. Все тело заросло длинной шерстью бурого цвета. Ростом он был, около холки, несколько больше метра.

Ребята продолжали рассматривать и ласкать пойманное животное, когда до них донесся слабый звук сигнального рожка Федьки, напомнивший, что пора возвращаться. В ту же секунду через соседнюю поляну вдруг беззвучно пронеслась какая-то тень и исчезла.

Ребята замерли.

– Коза! – воскликнул Пимка.

– Нет, похуже, – ответил спокойно Андрей. – Волк. Очевидно, он тоже охотился за лосенком, а ты отбил у него добычу.

Появление волка окончательно решило вопрос. Если и были у ребят какие сомнения, не лучше ли освободить лосенка и оставить в лесу в надежде, что он отыщет свою мать, то теперь стало ясно, что лосенок сейчас же попадет к хищнику в зубы. Выбора не оставалось, хотя ребятам и не хотелось сначала подвергать животное всем опасностям их экспедиции, и они не были уверены в том, что благополучно доведут его до города. Лосенку в этом возрасте, вероятно, еще нужно было молоко, но все равно, потерявши мать, он его не нашел бы, а лесной пищи ребята могли ему достать сколько угодно. Что касается дороги, то раз ее выносят лошади, то лосенок выдержит вполне. А когда подрастет, на нем можно будет даже везти часть груза, что для них было чрезвычайно важно.

Лосенка подняли и поставили на ноги, причем, смирный и спокойный до того, он испуганно прижал уши и забился. Его, однако, поставили, сделали ошейник из двух рубах, привязали на ремень и повели. Пимка подталкивал его сзади. Когда вся процессия показалась на пригорке перед лагерем начинавших тревожиться ребят, там недоумевали.

– Кого это они ведут? – смотрел из-под руки дед.

– Теленка, – разглядел Федька.

– Корову купили! – хохотал Гришук.

– Ребята! Наш беспризорник... другого беспризорника... нашел! – кричал издалека им Тошка.

– А ведь это лосенок! – сказал Ян радостно. – Правда, лосенок!

Крак встревоженно полетел навстречу необыкновенному гостю.

Дед поглядел на идущего на привязи лосенка и вздохнул. Неужто и его возьмут в экспедицию?.. А похоже на то... Эдак скоро у них обоз вырастет больше людского состава.

XI. Неожиданная встреча

На другой день, под вечер, когда сделали привал, разлакомившемуся на платину деду захотелось подняться из лога вверх по ручью посмотреть взгорье: уж очень показалось оно ему подозрительным по золоту.

– Самое правильное место! – уверял он.

С ним увязался Андрей. Он собирался поохотиться и зарядил ружье дробью на глухаря. Дед заложил в свое ружье на всякий случай пулю.

Спокойно разговаривая, они шли вверх, по горе возле опушки. Андрей посвистывал и поглядывал, не полетит ли откуда птица.

– Дед! – воскликнул он вдруг в испуге и остановился. – Погляди-ка! Ведь это медведь!

Дед посмотрел из-под ладони. И тоже оторопел. Действительно, прямо навстречу им с горы спускался большой черно-бурый медведь. Низко опустив огромную морду, он словно что-то вынюхивал в земле. Очевидно, не замечая охотников, он шел неторопливо, то скрываясь в кустах тальника, то снова появляясь.

– Медведица! – прошептал дед испуганно. – Видишь, медвежата?

– У меня заряжено дробью, – шепотом ответил Андрей, бледнея.

Он знал, что медведицы с детьми свирепы и нападают. Он первый раз в жизни видел в лесу медведя. Руки у деда задрожали.

– У меня только одна пуля. Ах, хлебна муха, грех какой!

Лезть на дерево было бесполезно. Зверь сразу заметил бы их. И хотя взрослые медведи вообще редко лазают на деревья, но разъяренная медведица кинулась бы за ними. Охотники остановились растерянные, не зная, что делать. Бежать – тоже значило вызвать преследование. Медведица, все еще не замечая их, медленно спускалась с горы, переваливаясь своей характерной косолапой походкой. Впереди бежали два медвежонка, похожие издали на огромные пушистые бурые мячи.

Прошло несколько томительных мгновений.

Медведицу отделяло от людей уже менее пятидесяти шагов. Можно было прекрасно рассмотреть приближавшееся лесное чудовище. Бурая шерсть на нем скаталась и местами висела клочьями. Конец июня – время, когда медведи на Урале линяют. Зверь был очень крупный. Если встанет на задние лапы, наверно, будет около сажени ростом. И весу в нем пудов пятнадцать. В это мгновение медвежата заметили деда с Андреем и бегом направились навстречу.

С любопытством начали они рассматривать сроду невиданных длинных и двуногих существ.

Что-то дрогнуло внутри у людей. Медведица заметила их... Раздался глухой рев. Увидев медвежат в опасной близости от врага, она гневно рявкнула и побежала...

Дед сжал Андрея за руку, чтобы тот не шевелился. Сам он не сводил глаз с приближающегося зверя. Оба замерли. Медведица шлепками прогнала медвежат к ближайшему дереву и ждала, пока они вскарабкаются наверх. Потом, повернувшись, с грозным ревом двинулась на окаменевших людей. Надеяться на то, что зверь пройдет мимо, было бесполезно. Бежать? Но медведь легко обгоняет лошадь.

Дед выступил несколько вперед и прицелился.

Зверь был уже шагах в десяти. Дед свистнул, чтобы поднять его на задние лапы.

Жуткое мгновение! Медведь, как молния, поднялся на задние лапы и кинулся на старика. Именно для этого последнего страшного момента берег дед единственную пулю, чтобы уложить зверя наверняка. В этом заключалось спасение...

Выстрела не прозвучало.

Дед рухнул от могучего удара медвежьей лапы. Ружье, как щепка, отлетело в сторону.

В эту минуту Андрей, сделав скачок, почти в упор выстрелил зверю в ухо.

Лесное чудовище на мгновение точно окаменело... И вдруг сразу осело вниз. Минутное колебание, и оно рухнуло на землю.

Андрей не верил своим глазам. Неужели спасены? Он наклонился. Зверь судорожно подергивался, шевеля огромными лапами. Заряд дроби, выпущенный на таком близком расстоянии, оказался смертельным.

Тогда он кинулся к деду. Старик не сразу мог встать на ноги. Сначала он чувствовал себя, точно во сне. От страшного удара у него онемело плечо, рука болела, но, видимо, кость была цела. Его спасла толстая ватная куртка. Страшные когти порвали только рукав.

– Ну, паря, впервой вижу этакое диво, – похвалил он Андрея. – Дробью такого зверюгу положил. А? Не оробел... Ну, и вправду, про тебя говорили ребята, молодчага.

Дед скоро ожил.

– А мое ружье! С глазу, не иначе. Сроду сраму такого не было.

Зверь оказался старой медведицей, действительно, огромного для самки роста и веса. Последнее удивительно было еще потому, что не прошло и трех месяцев после зимней спячки зверя в берлоге, когда медведи обыкновенно сильно худеют. Потом охотники вспомнили про медвежат. С большим трудом Андрею удалось отыскать их на старой сосне. Они залезли на самую вершину.

– Дед! Давай мешок из-под инструмента! – крикнул Андрей.

Дед освободил мешок, и Андрей спустил ему с дерева одного за другим двух небольших медвежат, толстых, как обрубки.

– Ах вы, косолапые! – говорил лед ласково, принимая из рук Андрея медвежат и сажая их, как щенят, в мешок. – И морды точно собачьи... Вот радость Тошке будет.

Еще издали громкими радостными криками Андрей поднял весь лагерь. Все повыскакивали им навстречу. Впереди всех – Крак. Сначала никто не верил, что они чуть не в лагере убили «черного зверя»^[19]. Тогда Андрей осторожно высадил из мешка медвежат.

– Какие катышки! – восторженно вопил Тошка, гладя их мягкую пушистую шерсть.

Пимка в диком восторге плясал вокруг маленьких медвежат.

А Крак!.. Что сделалось с Краком?

Он надулся, встопорщил перья и носился кругом с неистовым криком.

Гришук хотел успокоить ворона и погладил его, но Крак сердито урчал и щипался.

Скоро медвежат засадили обратно в мешок и, оставив под присмотром Пимки, пошли к тому месту, где была убита медведица.

XII. Хозяин уральских лесов

Вечером на ужин сварили часть медвежьего окорока, жирного, как свинина.

Героем дня был Андрей, своим необыкновенным хладнокровием спасший жизнь деду и себе.

После ужина у костра кормили размоченными сухарями медвежат. Они ели охотно, потом лакали, как собаки, сладкую и немного подогретую воду. Как быть с пленниками? Убивать? Ребятам было жалко. Оставить в лесу? Малы, пропадут. Оставалось одно – взять с собой. Но выдержат ли они долгую трудную дорогу?

Однако выбора не было.

– А кормить чем? – протестовал дед. – Им много надо.

– Мало в лесу тебе дичи? – заметил Андрей.

– Их мясом ни сырым, ни вареным кормить нельзя. Иначе – стервятниками^[20] станут.

– Недели две покормим как-нибудь, а там сами станут себе промышлять. Ведь им месяца два-три есть?

– Ох, как бы они нашу Сивку да Лыську потом не промыслили! – рассмеялся дед. – То лось, то медведь... Да еще Крак. Скоро у нас будет целый зверинец!

Тем не менее решено было медвежат взять с собой. Караван подвигался медленно, и медвежата могли идти не торопясь. Тем более, что привалы в сильную жару приходилось делать иногда даже днем.

Лето на Северном Урале коротко, но часты знойные дни, обыкновенно заканчивающиеся сильными грозами.

Идти становилось тяжело. Изводили вдобавок комары, мошки и оводы. Был самый разгар комариной поры. Особенно сильно страдал от них лосенок, шкура которого была еще очень тонка и нежна.

Теперь лосенку нашлись компаньоны.

Ян охотно согласился забрать медвежат, потому что в таком юном возрасте они легко приручаются. Если не кормить их сырым мясом, то лет до трех они не обнаруживают свирепости. На четвертом году лишь они становятся уже опасными и приходится принимать меры: сажать на цепь и т. п.

Назвали их Спирькой и Лаврушкой. Оба были черно-бурые, но Спирька отличался от Лаврушки тем, что у него на шее был точно белый ошейник.

Встреча с медведем, только что пережитая смертельная опасность все еще сильно волновали деда. С медведем он схватывался много раз, и теперь это прошлое остро вспоминалось.

– Нет, ты посмотри, как они глядят, – говорил он Тошке, – прямо по-человечески. Зверь, зверь... Разве зверь так смотрит?

– А кто ж это, по-твоему? – спросил с любопытством Ян.

Дед, оказывается, видел в медведе какое-то особенное существо, окруженное таинственным ореолом. В его представлении медведь был не зверем, а скорее чем-то средним между животным и человеком. Ребята с удивлением узнали, что «старцы» учили, будто медведь – это человек, наказанный за тяжелые грехи лишением человеческого образа и осужденный до самой смерти вести звериную жизнь.

Ян на это сказал, что жители Северного Урала и Западной Сибири точно так же смотрят на медведя.

Дед спорил и в доказательство того, что медведь – необычный зверь, привел множество примеров исключительной для зверя сообразительности, страшной силы и свирепости. Недаром ни об одном из зверей не сложено народом столько сказок.

Весело кипел на огне котелок. Вековые мохнатые ели сторожко обступили костер. Тишь. Только где-то невдалеке позвякивали ботала лошадей. Снизу, из лога, полз молочный туман. Лосенок лежал невдалеке от ребят и внимательно смотрел на огонь странными лесными глазами. Медвежата спали, свернувшись клубком в мешке.

Ребята напряженно слушали бесхитростное дедово повествование, захватывавшее их, как в детстве любимые сказки. Нравы зверей, образ их жизни, быт населения, характер разных уральских промыслов, разного рода практические сведения, полезные при охотничьих скитаниях, – много было в рассказах человека, всю жизнь проведшего в лесных дебрях, увлекающе-интересного, было чему поучиться юным краеведам.

Время от времени Ян улыбкой, замечанием осторожно указывал слушателям, где дед давал промах. Старик не привирал, как многие охотники, но, как большинство невежественных людей, был до крайности суеверен.

– А ученые медведи! – вспомнил он. – Ну-ка, выучи другого зверя. А чего мишка не делал!

С серьезных воспоминаний он незаметно перешел на шутливые.

Этот косматый свирепый зверюга и на брюхе ползал, показывая, как молодые ребята горох воруют: «где сухо – на брюхе, а мокренько – на коленочках», изображал, как «молодицы белятся, румянятся, волосы приглаживают, по улицам похаживают, на добрых молодцов посматривают...», «как старая карга с клюкой молиться идет».

Ребята дружно хохотали.

– Удивляться нечему, – ответил Ян. – Если бы ты знал, как их учили танцам. Их сажали в клетку с железным дном, под ним разводили огонь и при этом били в барабан. Муки несчастных мишек, стоявших на раскаленном железе, были невероятны, и впоследствии, заслышав бой барабана, они вспоминали каленое железо и начинали переступать с ноги на ногу – «танцевать».

XIII. Расколдованное ружье

После случая с медведем старик несколько дней, видимо, не мог успокоиться. Его обескуражило поведение давшего осечку ружья. Наконец, он дал всем строгий наказ, если попадется гадюка, не убивать и не пугать, а немедленно позвать его.

– Для чего тебе змея? – удивился Ян, зная отвращение деда ко всяким змеям, ужам и ящерицам.

Старик пробурчал в ответ что-то неясное и отошел поскорей, видимо, избегая вопросов.

Ян улыбнулся, поняв, что дед собирается выполнять какой-то суеверный обряд охотников, и прекратил расспросы.

Но не так легко оказалось деду отвязаться от ребят, в особенности от Пимки и Тошки. Они с такой настойчивостью прилипли к нему, что старик даже изругал их. Но так как, в будущей операции со змеей без помощников, очевидно, обойтись было нельзя, то дед скоро смягчился, и ребята выведали, в чем дело.

После неудачного выстрела в медведя дед считал, что его ружье пострадало от чьего-то злого наговора и надо его расколдовать.

В Сибири он слыхал, как это делается, и решил немедля сделать то же самое. Для этого ему требовалась змея. Но «е уж, а именно ядовитая опасная гадюка. Найти ее здесь было делом нелегким.

Ужей водилось много. Но гадюк, которых можно встретить повсеместно в изобилии на Урале, как раз в северной части всего меньше. Дед объяснял это тем, что здесь растет много марьина корня, которого, будто бы, гадюки не выносят.

Ребята пообещали старику постараться найти гадюку. И, действительно, дорогой стали внимательно смотреть себе под ноги, под кустами, на скалах, где змеи любят греться на солнце.

После нескольких дней бесплодных поисков, однажды Андрей громкими криками: «Змея! Змея!» – возвестил, что желание деда исполнено.

Вся экспедиция сбежалась к нему.

Возле огромного куста вереска извивалась в траве большая черно-серая гадюка. Видимо, пригретая солнечным днем, она спала. Но Андрей разбудил ее, и теперь отвратительное пресмыкающееся приподняло голову и, колотя хвостом по земле, злобно смотрело на смельчака сургучными горящими глазами, разевая пасть и трепеща высунутым раздвоенным язычком.

Андрей был мастер по части охоты за змеями. Несмотря на то, что гадюка очень опасна, и от ее ядовитых укусов погибают скот и люди, он так приловчился, что смело ловил этих змей чуть не голыми руками.

Он быстро срезал ветку, очистил ее от листьев, конец слегка расщепил в виде вилки. Потом сказал деду:

– Ну, начинаю...

Подошел к гадюке, быстрым движением зажал ей шею около головы в вилку и прижал к земле. Змея бешено заколотилась вокруг палки, извиваясь по земле и злобно шипя. Она в бессильной ярости кусала палку мгновенными укусами, точно клевала.

– А, подлая! Ишь жалит, жалит! – бормотал дед. – Пимка! Тащи, сынок, мне ружье! Я чичас...

Пимка принес ему ружье.

Дед, торопливо зарядив его порохом и дробью, приступил к делу. Он трижды плюнул через змею на восток, бормоча:

– Отдай всю твою силу моему ружью! Будь слово мое крепко и верно. Аминь!

Потом положил ружье на землю, пододвинув дулом к голове змеи. И стал пододвигать все ближе, пока голова гадюки не очутилась в стволе ружья.

– Дед, зачем это? – воскликнул удивленный Пимка.

– Отстань, смола! – свирепо цыкнул дед. И снова заплевал в разные стороны. Потом, по его знаку, Андрей слегка освободил змею, и понемногу значительная часть ее влезла в ружье. Дед мгновенно встал, снял шапку и, продолжая что-то бормотать, поднял ружье стволом вверх.

Все, в особенности Ян, с улыбкой и изумлением наблюдали за его движениями, ожидая, что будет дальше.

– Разорвет! Разорвет! – крикнул вдруг Ян, видя, что дед хочет стрелять.

Но было уже поздно. Грянул оглушительный выстрел. Дед с отчаянным воплем полетел назад, в кусты вереска, головой.

– Не разорвало! – воскликнул удивленно Андрей.

Ружье валялось, по-видимому, исправное на траве.

Все кинулись к деду. Он быстро сам поднялся, только правая окровавленная скула моментально вздулась. Ян надрывался, хватаясь за живот:

– Ой, уморил! Умираю... Вот так расколдовал!

– Вот она гадючая-то сила, – удовлетворенно говорил дед, потирая скулу.

Потом он поднял валявшееся ружье и ласково повертел его в руках.

– Ну, держись, косолапый, подальше, – хвастливо бормотал он, помахивая перед всеми «расколдованным» ружьем, – осечки теперь не даст... Медведь ли, лось ли... Наскрозь пропиталось гадючей силой... Маненечко, конешно, скула...

Ребята, посмеиваясь, глядели на распухшую скулу.

– Теперь, – бормотал дед, обратившись к ружью. – Теперь... – и вдруг изумленно раскрыл рот...

На лице его изобразился такой испуг и ужас, что, следуя его взгляду, все невольно перевели глаза на ружье и увидели то, чего не заметили в первый момент: на конце дула образовался снизу большой разрыв...

Несмотря на присутствие Яна и ребят, дед разразился такой невероятной бранью, какой Тошка от него сроду не слыхивал. Вероятно, у моряков это называется «большой морской загиб».

Наругавшись досыта, он в бешенстве швырнул ружье.

Неудержимый хохот ребят заглушил его вопли.

– Расколдовал! Расколдовал! – плакал от смеха Ян. – Вот так расколдовал! Уф! Уморил!

– Исправил! – потешались ребята. – Федька, ты веришь в охотничьи приметы! И ты, Пимка, суевер! Мотайте на ус!

XIV. Хищники

Одной из наиболее частых тем для дорожных бесед было добывание золота. Говорил чаще дед по просьбе Федьки или Гришука. Когда речь касалась истории – дед уступал место Яну.

– Давно ли открыто золото в России? – поинтересовался однажды старик.

– В середине XVIII века, – ответил Ян. – Нашли на Урале, около Екатеринбурга. Сталевар Марков, отыскивая около Березовского завода горный хрусталь, случайно нашел обломок кварца с вкрапленными в него блестящими желтоватыми зернышками. Марков сообщил горной канцелярии. Та снарядила экспедицию для разведки. Но поиски оказались неудачными. Когда Марков под страхом смертной казни подтвердил свое показание, его отдали на поруки с тем, чтобы он искал и каждые две недели являлся в канцелярию для донесения о результатах поисков. Через несколько лет поиски увенчались успехом, и его отпустили^[21].

– А большие могут быть самородки? – спросил Федька, возвращаясь к интересной для него теме.

– Самым большим считался найденный на Урале, весом в два пуда с лишним. Но теперь в других странах нашли гораздо крупнее. Самородок из Австралии весил около шести пудов.

– Удача! – даже причмокнул Федька. – Сколько же пришлось за него получить?

– Считай. Пуд золота стоил у нас до войны, примерно, 21 000 рублей.

– Невредно.

– Кому невредно, а кому и вредно, – возразил Ян.

– Там большое золото у Пяти ручьев! – мечтательно сказал дед, и в глазах его загорелись огоньки.

– Ну, это дело маленькое, – заметил Ян, пряча в карман свою энциклопедическую записную книжку. – И без золота мы пока путешествуем неплохо. А? Верно?

Под вечер понемногу начал накрапывать дождик, так называемый «сеногной», мелкий, точно сквозь сито. Дождь сначала, словно шутя, шуршал по деревьям, а потом зарядил как следует. Мокрые ветки и трава хлестали путников по сапогам и одежде. Скоро ребята совсем промокли.

Чтобы обсушиться, они отаборились совсем засветло. Палатку закрыли ветвями и устроились с комфортом, какой только возможен в лесу.

Не знали одного, как убить время. В такую непогодь хорошо сидеть с интересной книгой или смотреть кино.

– Дед, расскажи-ка что-нибудь.

– Правда! Как ты золото искал.

– Только про самое опасное.

– Отстань, смола! – ворчал задремавший дед.

– Расскажи, дед.

– Расскажи.

– Отцепись, язви вас! Не хомутайтесь! – кряхтел старик, поворачиваясь на тулупе. – У меня к ненастью кости так и сверлит... Моченьки нету...

Но ребята прилипли, как назойливые мухи. Наконец, они его уломали.

– Робил я в те поры с Ефимушкой на Миасе, – начал он.

– С Ефимушкой? – недовольно протянул Федька, недолюбливавший за что-то этого постоянного спутника деда.

– Нет, дед, – перебил Тошка. – Ты лучше не про Миас расскажи, а как ты хищничал... Ты про хищников нам еще не рассказывал. Где?.. Хоть ты и не любишь...

Деда передернуло. Мягкость и улыбка сбежала с его лица, и резкая морщина перерезала лоб. Он долго молчал и хмурился.

Оживившиеся ребята и Ян ждали.

– Да, видно, придется, – сказал дед потом. – Ну, ин ладно, будь по-вашему.

Он повернулся поудобней на спину, подоткнул тулуп и положил руки под голову.

– Было это давно, – начал он, – что-то уж из памяти вышибло. Однако лет сорок назад... Помню, четвертуху тогда зараз раздавливал, и голова почесь не болела. А искал золота я тогда далеко... За тридевять земель, в тридесятом царстве, у китайцев. Как в сказке, за горами, за долами... Спервоначалу нанялся я по контрахту на прииски по Лене, в Восточной Сибири. Ну, законтрахтованный рабочий, известно... Нанялся – продался. Работай до другой зимы. Жилось нам на приисках тяжело, хуже, чем, пожалуй, крепостным. Работа чижелая, с четырех утра и дотемна.

– Сколько же это часов выходит? – поинтересовался Гришук.

– Часов четырнадцать-пятнадцать. Все припасы покупай обязательно в хозяйской лавке. Там обмеривают, обвешивают, продают втридорога. И управление обнаковенно еще водку дает. На такой работе приисковые водкой только и держатся. Проробил лет пять – привыкает и пьяницей становится. Бросить прииск нельзя: контракт, а за побег – сначала розги, а во второй раз – тюрьма. И так-то нам тошно. А тут и прошел слух, что на китайской земле хищники золото нашли, да такое, как в сказке. Чуть не поверх земли лежит. Так и сказывали: «Мох дери да золото бери!». Известно, Сибирь – золотое дно. Простой рабочий, ежели наймется, будто 25 рублей в день зарабливал... Ох, хлебна муха, что тут сделалось! Поднялась вся «летучка». Из Иркутскова, с Лены, из Читы, с Нерчинскова – кинулись все на Желтугу.

– Как теперь на Алдан? – спросил Федька.

– Куда! Больше!.. Чисто ошалели. Мужики с деревень побежали, хлеба оставили необмолоченными, рабочие потянулись с приисков... Ну, и мы... Как весной проведали это, решили бежать хищничать. Хуже, чем на наших приисках, не будет... Подговорил я товарища... Первую ночь мы шли, почесь, не останавливаясь. Выбрались на Енисейскую дорогу. Потом лесом возле нее шли двое суток. Оголодали, слабеть начали. И вдруг ночью натакались на костер. Ох, хлебна муха! Полиция! Кинулись мы от нее в реку, вплавь. И знали, что на смерть шли, да боялись, и в Желтугу больно хотелось. Вода весенняя, холодная, чуть не утонули. Выбрались, однако, на тот берег и – в лес. Бежим без памяти. Упадем, встанем и опять бежать. Сколь дней так проплутали. Замерли с голоду. Пройдешь десять шагов и садись отдыхать. Ну, думаем, отгуляли, смертынька пришла. Только однажды видим – полевой лук. Обрадовались, не знаю как. Поели. Спустились к реке. Ночью на берегу развели костер погреться. Сижу, задремал, видно. Гляжу и не верю: медведь! Поднялся на задние лапы, рявкнул и – на товарища. У меня, хлебна муха, ножа, как на грех, не было. Я – бежать! И жаль-то товарища и силов-то нету помочь... Спрятался, жду! Пришла ночь. Слышу стон. Подошел я... Ох, грех тяжкий! Не узнать! Изгрызай весь... Изладил я мало-мальски плот, посадил его, поплыли. Добрался с ним кое-как до первого зимовья, сдал людям лечить. На этом месте мне и фартнуло. Подошла как раз партия «летучки», на Желтугу тоже пробирались, я и двинулся с ними. И добрался-таки.

– Далеко она отсюда?

– От Камня? Верст... да тысяч десять будет. Желтугой прозывалась речонка, по китайской земле течет. От нашего Амура – верст тридцать пять. В пади она, в глухих дебрях, дорог кругом нет, никто там, кроме зверья, не живет. Копай себе, где хочешь и как хочешь. В первую очередь пробрались разными лесными трущобами «летучка» да артели рабочих и заняли лучшие места. А потом, как проведали... Ох, хлебна муха, и налетело народу! Промежду прочим, «вся шпана, сколь было в Сибири, сбежалась, тысяч десять: беспаспортные, воры, убивцы, беглые каторжники с Кары, – у них своя артель на Желтуге была, – буряты, татары, китайцы, «семейские»^[22]. Густо... Речонка махонькая. В пади пошевелиться негде. Везде ямы, в них народ копошится. Копаются и золото моют, всем хочется поскорей до богатства дорыться.

– А как работали, артелями? – спросил тихо Гришук.

– Артелями, знамо дело. Зимовьев понастроили, страсть. Цельный город. Больше 500... Жизнь пошла привольная, и вспомнить сейчас хорошо, аж не верится...

Лицо деда разгорелось по-молодому, и рассказ незаметно оборвался. Старик молча, задумавшись, глядел куда-то в ночную темноту, словно глаза его видели то, что произошло за десять тысяч верст отсюда десятки лет назад.

Много, должно быть, ярких картин ожило вдруг в его памяти.

– И, вправду, богатое золото нашли? – вывел его из задумчивости Федька.

– Не видывал такого, – ответил дед. – Надо правду сказать, как желтугинское, такого не видывал. Золотой пласт шириной сажен чуть не до ста, а толщиной, пожалуй, на сажень. И, можно сказать, поверх земли. Золото гнездами лежало, и самородки фунта по три, либо близ того. В первое время на прииске добывали по пуду в день.

– По пуду? Золота? – переспросил удивленно Ян.

Ребята вытаращили на деда глаза.

– Да, – с торжеством сказал дед. – Не вру, а истинная правда. Если на сто пудов приходилось пять золотников, считалось невыгодным, не работали. – Дед рассмеялся: – Вот как мы, желтугинцы! У нас на сто пудов полтора фунта золота приходилось.

– Ну-у? – недоверчиво загудели ребята.

– Капельки не соврал, – перекрестился дед. – Простой чернорабочий зарабливал 8 рублей в день. Ох, хлебна муха, не живать так!.. Полиции нет. Водкой кажин день хоть облейся... Пропил все, снова копай и опять пей. Никто не останавливает. Ну и жисть была! – Дед блаженно покрутил головой. – Как в раю.

– Жалкий рай! – пробормотал Ян.

– Чего же тут хорошего, дед? – спросил и Гришук. – Пьянствовали, жили, как скоты. Только что сыты да полиции не было.

– Вам бы только книжки читать, комсомолить да по-ученому, – с задором возразил старик. – А в те поры наголодались, нахолодались, в тайге намыкались, на каторге... И вдруг тебе и водка, и золото.

– Погоди! – со смехом вскричал Гришук. – Ты говоришь собралось до десяти тысяч: каторжники, воры, бродяги, хунхузы. Десять тысяч отчаянного сброду?

– Известно, «кобылка», «летучка». Вся шпана и рвань, – подтвердил дед.

– Жили все они в диком лесу, без охраны, – продолжал Гришук. – Находили золото. Водки у вас – хоть облейся. Как же они все не перерезались? Каждый день, верно, драки и убийства.

– Верно! – поддержали ребята.

Дед улыбнулся.

– Ни-ни! Приезжай на прииск вечером – пьяной песни, крика, брани – не услышишь, ни-ни... Порядок был заведен во какой. Строго! Баб сначала совсем не допущали, как в монастыре... У нас так и назывались «вольные желтугинские промыслы», «вольные промышленники». Если бы порядку не было, к нам бы торговцы не поехали. Как мы бы жить стали? Пить-есть надо, одеваться тоже. Хоть шпана, а понимали. Дело артельное тоже им не в диковинку. Выбрали мы восемь старост: четыре русских и четыре китайских, по справедливости. Староста за все в своем стане отвечает. А над всеми старостами старшина.

– Вроде президента?

– Знамо дело. Он всегда в золотой цепи на шее и медаль с надписью: «Старшина желтугинского прииска». Была у нас такая «Орлиная площадь», висел там двухпудовый колокол и две пушки стояли. Собирали на ней сход и все дела решали. На сходе ни шуму, ни галдежа. Строго было. Сразу судили и сразу наказывали. За убийство вешали. За кражу – 500 ударов «терновником». Это кнут, набитый гвоздями. За стрельбу, за драку, за пьянство, если на улице, полагалось двести, триста ударов и обязательно прогоняли с прииска. Тихо сразу стало, – ни драк, ни пьянства. Иные плетей и не боялись, а что с Желтути прогонят – это хуже смерти. Стражу потом завели, человек полтораста... Прослышали купцы про порядки, что ни убийств, ни воровства – и понаехали... У нас все было по-хорошему. Только стекол не было, бумагой или миткалем окна затягивали. Кабаков штук с полсотни открылось, лавки, три гостиницы, больница была, церковку построили. Беглый каторжник заместо попа служил. Все по чину.

– Неужели и воровства не было? – не верил Гришук.

– Слыхом не слыхать. Товары, провизия – на улицах без всякой охраны лежали. Где, что хошь положи, никто не тронет. И на мысль не приходило взять. Известно, – артельское дело. Хоть «кобылка», а понимала. Надо и то сказать, что боялись, кабы не прогнали с прииска.

– А купцы, наверно, здорово драли?

– Знамо дело.

– И долго вы так жили?

– Года полтора. А потом наша полиция сговорилась с китайской. Собрали войско и ударили на Желтугу. Все у нас, как у хищников, позорили, зимовье все пожгли. А китайцам ихние власти головы поотрубали. Разбежалась «летучка», кто куда мог. Едешь по пади, глядишь, висят на дереве китайские головы, пять-шесть штук за косы к сучьям привязаны. Это ихняя полиция старалась для устрашения... Так по всему лесу. Аж жуть берет! Много, сынки, вокруг золота зла и неправды делается. И кинулась «кобылка» опять в Сибирь, принялась за прежнее, начались разбои, убийства. Около Амура в те поры ни пройти, ни проехать... За путниками ровно охота. Воя дорога до Желтуги была в трупах.

Дед помолчал.

– В артели беглых каторжников с Кары познакомился я с одним змеем. Вовек его не забуду! По прозвищу – Кузьма Не-найти-концов. Он был тоже с Урала, земляки, значит. Совсем парнишкой он тогда пришел. Мне под тридцать, а ему годов двадцать. Хоть и мальчишка, а вся артель его боялась. Есть такие, Иванами их в тюрьме зовут. Человека зарежут и глазом не моргнут, как рюмку водки выпьют. Когда разорили Желтугу, пошли мы вместе с ним к приискам на Лену, а с нами еще двое на погибель свою увязались. Хотели всей артелью в оставленных шахтах хищничать. Только дорогой Кузьма с приятелем вздумали охотиться за своим братом – «кобылкой». Каждую ночь убийство. Бросили мы их и ушли одни. Добрались до места. Отыскали одну шахту, где у нас давно было примечено золото, обосновались там и принялись робить. Примета на золото оказалась правильная. Жила не совсем изубожилась, на нашу долю осталось. Боязно только было, как бы земля не обвалилась.

– А это случается?

– Часто.

– Значит, работать в оставленных шахтах опасней?

– А ты думал как? Хлебнули мы там горя. На то и хищники. Робим в оставленных шахтах. Нашему брату приходится спускаться в такую шахту по веревке, так как по окончании работ лестницы убраны. А самое главное, беда наша хищническая: подпорки внутри тоже убирают. Вот, сынки, главная беда!

Ребята не поняли. И дед подробно пояснил, что земля, пласт в несколько десятков сажен толщиной, поддерживалась во время работ четырехугольными земляными колоннами сажени две длиной и шириной. По окончании работы эти колонны, как содержащие золото, вывозятся.

В шахтах остаются деревянные подпорки. Но под огромной тяжестью земли они часто обращаются в щепки, и земля осыпается.

– Вот спустишься в такое подземелье сажен на пятьдесят, на восемьдесят, – продолжал дед, – и ползаешь там по норам, по штольням, ищешь золото. И, бывает, копает хищник, а сзади осыплется порода и похоронит его заживо. Помню эдак-то, залез я в одну штольню, на Урале это было. Вижу, подпорки гнилые, чуть держатся. Думаю, ничего. Посмотрел, золото еще есть... Вылез за кайлом, взял, иду обратно к штольне, вдруг слышу гул... Господи, твоя воля! Рухнула порода, подпорки осыпались, всю штольню завалило. Не вылезь я за кайлом, заживо бы засыпало. Золото, сынки, не даром достается. Сколько хищников там гибнет, не сочтешь. И от обвалов, и вода затопит, и от угара, когда мерзлую землю приходится кострами оттаивать. А то спустится хищник в шахту, вход сверху забросает за собой деревьями, камнями, чтобы полиция не заметила, что в шахте кто есть. А потом и сам вылезти не сможет, в шахте и гибнет... Ну, нам пофартило, на хорошее золото натакались.

– Так вы и жили в земле?

– А как же! Наше дело хищническое, надо, чтобы не видали. Настлали в галерее пол, войлочные постели. Все чистили, обиходили ладом. На стене полка с посудой, провизия. В углу ящик стеариновых свеч, запасные кайлы, лопаты, водочка тоже водилась. Словом, по-хорошему! Живем, как в норе, и золото копим. Однажды вышел я на базар, увидел меня Кузьма Не-найти-концов и привязался: возьми да возьми. Боялся я его, знал, что не столь золото копает, сколь за «горбачами»^[23] охотится. Но поверил ему и взял. И что же ты, хлебна муха, думаешь, змей этот сделал? Осенью, к Покрову, собирались мы уж пошабашить, шахту оставить. Скопили золота каждый на свою долю. Кузьма тоже кое-что накопил. Однажды подкайливал я в забое, далеко ушел. Бежит ко мне товарищ. Гляжу, лица на нем нету. «Золото украли!» Ох, горе лыковое! Кузьма бежал и выход из шахты испортил, змей, чтобы мы не вылезли. Недаром Не-найти-концов назывался. Сначала думали, так здесь и пропадем. Насилу выбились. Ну, только встреться ты мне! И боюсь-то его, и руки от злости дрожат. Сколь времени мы робили, и все, подлец, унес... Об эту пору, как раз около октября, рабочие с приисков домой оборачиваются. Приисковый народ валом валит, тысячи. Где тут меж них отыщешь Не-найти-концов. Нет, думаю, отыщу концы! Подался я к Витиму. Знаю, что Кузьма страсть любит покуражиться на народе.

– Это – река Витим? – спросил Ян.

– Нет, поселок приисковый на пути из Лены. Что здесь каждую осень в те поры творилось, – ох, хлебна муха, глаза бы не видели, уши не слышали! Сам я не пил, не до того было, я Кузьму искал. И пофартило мне, услыхал. Даже в Витиме прогремел он, змей. Пошел я с товарищем в кабак. Поглядели... И точно. Он самый, змей подколодный, Не-найти-концов! Ох, и разгорелось сердце! Рассказали мы в кабаке все, как было, какое золото он пропивает. Он бежать было... Куда тебе! Схватили! Озверел народ. Так его били, не знаю, как жив остался. Нос ему, видно, тогда сломали и левую руку порвали... Словом, изуродовали. С тех пор Кульпой и прозвали. А как узнал я, что живучий змей цел, я и Сибирь бросил. Знаю, что вовек он мне не забудет. Сроду никого не боялся, медведя не боюсь. А Кульпы боюсь... Глаза больно страшучие...

Часть вторая

I. Лесные ребята

Уже два месяца экспедиция находилась в пути. Лосенок за это время привык к ребятам, как собака. Легко и грациозно ступая высокими тонкими ножками, он шел с караваном без всякой усталости. Кормиться из людских рук он научился без труда. Но воду пил сначала только с руки. Потом начал пить из чашки, причем становился всегда на колени и во время питья толкал мордой край чашки.

– Зачем это он делает? – спросил Пимка.

– Привык к матери. Видал, как телята, когда сосут, толкают вымя? – ответил дед. – Чтобы молоко больше шло.

Сначала лосенка держали на привязи, но он так быстро привык к людям, что его стали оставлять на свободе. Он все время держался около людей. Ласкался к ребятам, заигрывал. Без ребят он скучал. Если не видал их часа два-три, то делался грустным, ложился и издавал своеобразный крик. Это было не мычание, а тихий, жалобный крик, который трудно передать нашей речью. Особенно он привязался к Пимке, который его кормил.

Лосенка назвали Мишкой, в честь какого-то Пимкиного приятеля. Чаще всего во время пути он и бежал около Пимки. Расшалившись, уносился вперед, легко перепрыгивая кусты аршина в два вышиной. Это было одно из любимых его развлечений. Отстав от каравана, он в несколько мгновений снова догонял его. Бегал он то галопом, то рысью, но необыкновенно быстро. Никакая чаща и заросли не могли его остановить.

Питание его было довольно невзыскательно, и недостатка в корме не встречалось. Листья осины, тальника и других деревьев всегда были налицо. Травы, хлеба он не ел.

С Краком они подружились очень скоро.

В половине июля Мишка начал линять, шерсть из него лезла клочьями. Крак помогал естественному процессу, выщипывая, выпадающую шерсть.

Вообще Мишка очень быстро и легко освоился с человеческим обществом, стал «своим человеком» в экспедиции.

Трудней это давалось Спирьке и Лаврушке. Обе лошади и Мишка при виде медвежат прижимали уши и бились как безумные. Немало труда стоило приучить их переносить близость новых мохнатых путешественников.

Сами по себе Спирька и Лаврушка оказались премилыми зверями, забавными, ласковыми, сметливыми и послушными. Сначала их водили на веревочке. Оба они шли важно, в перевалочку, обнюхивая и переворачивая по дороге каждый камешек и гнилушечку. Оба скоро начали промышлять еду сами. Они усердно поедали пикан, огромное зонтичное растение, называемое на Урале «медвежьей дудкой», молодой хвощ, выкапывали луковицы саранки и дикого лука, который употреблял и Гришук при изготовлении обеда, объедали кору на концах сосновых ветвей, ели молодые сосновые побеги. Кедровые орехи они глотали, не раскусывая. Раскопав муравейник, ловко слизывали муравьев со своих лап. Разворачивали старые пни и колоды, добывая разных червячков и жучков. В качестве десерта употребляли грибы и ягоды. Эти обжоры никому и ничему не давали пощады.

Медведь – животное всеядное и может отлично обходиться без мяса. Пили они помногу и лакали, как собаки.

Они, как и лосенок, любили кормиться преимущественно ночами и на заре. С вечера их привязывали на длинную веревку, и они бродили около лагеря. Но делать это оказалось возможным только тогда, когда лошади немного к ним привыкли, «обрусели», как говорил дед. На это потребовалось порядочно времени.

Мишка сначала не любил медвежат. И даже нападал на них. Осторожно, прижав уши и ступая совсем неслышно, он подкрадывался к зазевавшемуся Спирьке или Лаврушке, быстро кидался на медвежонка, стараясь сбить с ног, ударял его передними копытами, перепрыгивал и ударял еще задними. Однако медвежата скоро стали осторожными и успевали увертываться.

Крак тоже долго шипел на медвежат и дыбил перья, держась в почтительном отдалении, потом привык, осмелел, дошел до такой дерзости, что подкрадывался и дергал их за хвосты. Особенно забавно вышло это в первый раз. Спирька с Лаврушкой кинулись за Краком. Крак – на дерево. Они за ним. И пошла потеха... Наконец-то Спирька с Лаврушкой нашли себе подходящего неутомимого партнера!

Тошке немалого труда стоило добыть их потом с вершины огромного старого кедра.

С этой поры Крак и медвежата постоянно играли вместе. А когда к ним присоединился еще лосенок, то Мишка, Спирька, Лаврушка и Крак, эти веселые «лесные ребята» при участии Пимки устраивали такую потеху, что «взрослые» надрывались со смеху. Медвежата к осени выросли с овцу, и их любимое удовольствие стало – бороться с Пимкой. Схватывались они с большим задором, но никогда не причиняли Пимке никакого вреда.

II. Охота с лабаза

Дремучий лес. Лохматые вековые ели, кедры в несколько обхватов толщиной. Безмолвие, тяжело нависший свод деревьев.

Отчаянные крики Крака из чащи возвестили, что он нашел там что-то необычайное. Осмотрев ружья, ребята торопливо двинулись в направлении этих криков. Скоро они увидели поляну, и стала ясна разыгравшаяся здесь лесная драма, встревожившая Крака.

Поляна была изрыта, кустарники поломаны, трава залита кровью. На самой середине лежал труп светло-серой лошади, весь загривок которой представлял одну сплошную кровавую рану. Сверху лошадь была забросана хворостом и травой.

Крак сидел на падали и торжествующе кричал.

– Медведь напакостил, подлец! – уныло сказал дед, осмотрев поляну. – Доброго конягу зарезал.

– Чья же это могла быть лошадь в такой глуши?

– Вероятно, отбилась у кого от дому. Сейчас узнаем. Кажется, к нам кто-то идет.

Действительно, в лесу слышался треск сучьев, и скоро на поляну выбежала заплаканная старуха. Увидав лошадь, она всплеснула руками, дико взвыла, кинулась на труп.

– Серушка ты мой, голубчик! Ненаглядный, не уберегла я тебя, глупая! Не устерегла, скудоумная! Ахти, горе мое! Поилец ты мой, кормилец!

Долго причитала старуха, не обращая внимания на стоявших в стороне ребят и их лесную свиту. Потом, по просьбе деда, она рассказала, как все случилось. Муж-лесник уехал в город по делам. Она осталась на кордоне одна. Сегодня утром лошадь не вернулась, как обыкновенно, из лесу... Слезы мешали бабе договорить.

Охотничье сердце Андрея не выдержало. Он знал, что раз медведь оставил добычу, забросав ее хворостом и травой, это значило, что он непременно придет доедать. Представлялся случай стрелять с лабаза, чего ему давно хотелось. Он сказал о своем намерении Яну и деду. Ребята в один голос присоединились к нему, и дело было решено. Этим хоть отчасти они утешили несчастную женщину. Про себя Андрей решил, если охота будет удачна, отдать ей добычу, чтобы вознаградить старуху за утрату.

Баба не знала, как их благодарить, и предложила отдохнуть у нее на кордоне. Обещалась даже истопить сегодня баню для деда. Кстати, у экспедиции подходили к концу запасы хлеба, круп и соли. Надо было возобновить их, и старуха соглашалась продать. Разговаривая, она заметила, наконец, и их зверинец. Он было ввел в сомнение. Но Ян успокоил старуху, поручившись за скромность Мишки, Спирьки и Лаврушки. К тому же ей было обещано, что на ночлег эти «лесные ребята» останутся вне двора. Собака лесника, которой могли быть неприятны медвежата, ушла с хозяином.

Дело устроилось к обоюдному удовольствию. Избушка лесника находилась верстах в двух от поляны, и дед с Яном отправились туда вместе со старухой.

Ребята, по указаниям Андрея, принялись за устройство лабаза. На Урале охота эта применяется довольно часто, и Андрей знал, как устраивается лабаз. Дело было по существу нехитрое. Падаль вытащили на середину и снова набросали на нее хворосту. В известном отдалении от нее Андрей выбрал дерево, с которого было бы удобно стрелять. Это оказались две тесно сросшиеся ели. На них, на высоте примерно двух сажен, устроили из переплетенных между собой ветвей и сучьев горизонтальное, аршина на два, сиденье. Ниже сиденья все ветви на дереве обрубили, чтобы затруднить медведю доступ на дерево в случае неудачи.

Вечером на лабаз охотники заберутся при помощи веревочной лестницы или приставив лесину с не совсем обрубленными сучьями, и там будут ждать медведя.

Окончив всю работу и, по возможности, уничтожив следы своего пребывания на поляне, ребята пошли к избушке отдохнуть.

Дорогой Андрей рассказал ребятам, что знал про эту охоту.

Медведь очень хитер. Задрав лошадь, он не стал есть ее, так как боялся, что люди хватятся лошади, пойдут ее искать и помешают ему. Кроме того, он не любит парного мяса и ждет, когда оно немножко испортится. Зная, что падаль от него не уйдет, он спокойно, без помехи, доедает ее в последующие ночи.

– Почему он нападает на скот? – спросил Пимка. – Неужели ему мало пищи в лесу?

– Конечно, хватило бы, – ответил Тошка. – Видел, что едят наши Спирька с Лаврушкой? Кроме того, он ловит молодых козлят, птиц, ночующих на земле, стряхивает с дерева намокших от дождя молодых рябчиков, ловит мышей. Но теперь дело к осени. Этого корму не хватает. Да и перед тем, как ложиться в берлогу, он старается отъесться. Здесь, на Северном Урале, медведь рано ложится в берлогу. Верно, Андрюха?

– К половине сентября он уже приготовит берлогу, – ответил Андрей.

– Вот видишь. Поэтому зверь и нападает на скот. Случается даже, и на человека.

Ребятам всем хотелось пойти ночью на лабаз. Чтобы не вышло споров, кинули жребий. Он достался Яну. Ребята ему и Андрею страшно завидовали. Прав Андрея, зная его охотничью страсть, никто не оспаривал. Дед, узнав, что с Андреем идет Ян, тоже успокоился. Опасаясь свирепости зверя, он побоялся бы отпустить одних ребят.

...Ночь была тихая, темная, какие бывают в августе. Прижавшись к стволу ели, охотники замерли.

На лабазе ни разговаривать, ни шевелиться нельзя, иначе зверь учует и не придет.

Понемногу начала оживать лесная тишь. Вот заревел, точно ухнул в пустую бочку, лесной козел... Раздался треск. Охотники насторожили уши. С шумом пролетело несколько птиц. И опять молчание. Так прошло с полчаса.

У охотников затекли ноги от усталости. Вдруг где-то поблизости снова стал слышаться легкий треск. Андрей тихонько толкнул Яна, тот кивнул головой. Зверь ходил, очевидно, кругом.

Эти томительные минуты тянулись бесконечно долго. Прошло, вероятно, более часа. Потом все стихло. Зверь учуял что-то подозрительное и ушел.

Охотники вернулись утром ни с чем.

К следующему вечеру у Яна разболелись зубы и, не будучи уверенным, что медведь придет и сегодня, он предпочел ночевать в тепле.

Федька привязался к Андрею.

– Возьми меня.

– Ты ведь струсишь, – пошутил Андрей.

– Я? С чего ты взял? – обиделся Федька. – А вижу я даже лучше твоего.

– А на кой шут ты мне? Аптека твоя там не понадобится. Выпалишь раньше времени, испортишь все дело. Только возиться с тобой там придется.

– Ну вот... Что я?..

В конце концов Андрюха все же согласился, хотя с большим сомнением. Федьку ребята любили, но у каждого человека есть свои слабости. Все знали, что «аптекарь» терялся в минуту опасности и мог наделать непоправимых глупостей. Но Андрей не устоял перед общими просьбами, хотя и ругал себя за это. Он знал, что в охотничьем деле, в особенности, когда идешь на такого опасного хищника, где приходится рисковать жизнью, подобные поблажки, бывает, кончаются трагически.

Погода к вечеру неожиданно испортилась. Стало холодно и ветрено. По мере приближения вечера портилось и Федькино настроение.

– Ну, нам пора идти, – сказал, наконец, Андрюха, осматривая ружье.

– Смотрите, чтобы лесной гастроном самими вами не поужинал, – пошутил Ян.

Федька без всякого воодушевления взял свое ружье и уныло последовал за Андреем.

Когда выходили со двора, в воротах встретилась старуха, Федька злобно плюнул ей вслед.

– Ты чего?

– Не к добру. Какая же охота, коли бабу в воротах встретили. Не пойдем, Андрюха, сегодня!

– Ну тебя! Это деду простительно, а не тебе.

– А вот посмотри.

– Ладно, не причитай.

– Охотничьи приметы самые правильные, – бурчал Федька, следуя за Андреем.

Он дорого бы дал, чтобы не идти теперь в надвигавшиеся сумерки к грозно шумевшему темному еловому лесу.

– Хорошо! – прошептал Андрей, забравшись на лабаз и устраиваясь поудобнее.

– Что, хорошо? – хмуро спросил Федька, с проклятиями усаживаясь на неудобном сиденье.

– А слышишь, ветер? Настоящая буря поднимается. А треск и шум какой в лесу, слышишь? Обязательно придет.

Федька испустил глухой звук, ясно показывающий, что ни начинающаяся буря в лесу, ни вероятный приход медведя в особенный восторг его отнюдь не приводят. Андрей улыбался про себя. Ох, напрасно он взял «аптекаря», любившего больше всего ночью покойный сон!

– Смотри ты, не закури! – строго предупредил он, заметив, что Федька вытащил трубку.

Федька с ругательством спрятал последнее утешение.

– И покурить нельзя, вот язва!.. Ну, знал бы...

– Не только покурить. Сиди и молчи, не шевелись и не шепчи.

– Может быть, и не дышать? – ядовито спросил Федька.

– Вот именно... На-ка вот... Дыши через мох, – сказал Андрей, подавая ему кусок мху.

– То есть, как это через мох? – спросил недоумевающий Федька. – Это зачем?

– Затем, что надо, – рассердился Андрей. И сам тотчас приложил мох ко рту. – Иначе зверь учует человечину и уйдет.

Федька только этого и желал. Хоть бы медведь околел где-нибудь сам за версту от них! Незаметно для Андрея хитрый «аптекарь» дышал нарочно мимо мха. Даже тихонько плюнул вниз несколько раз, чтобы зверь учуял и не пришел.

Буря усиливалась. В лесу стоял шум. Ели качались, терлись ветвями одна о другую, скрипели. Качался и лабаз с охотниками. Федька, которому казалось, что лабаз вот-вот провалится или расползется, то и дело в ужасе хватался за дерево.

При мысли очутиться сейчас внизу, у Федьки началась дрожь.

– Что-то знобит от холода, – сказал он Андрею. – Как ты думаешь, придет?

– Обязательно.

У Андрея отекли ноги от неподвижного ожидания. Но он знал, что внизу, где-то поблизости в лесу зверь. Надо было терпеливо ждать.

Вскоре около слабо светлевшего на поляне трупа лошади вдруг показалась темная масса. Она появилась совершенно беззвучно. Остановилась и, подняв кверху огромную морду, нюхала воздух. Андрея охватила охотничья страсть.

Он забыл про ненадежного соседа. Руки его судорожно впились в ружье. Сердце колотилось, точно хотело выскочить.

Прошла томительная минута. Андрей ждал.

Как досадная помеха, донесся до него едва слышный дробный стук по соседству. Это у Федьки колотились зубы.

Медведь осторожно приблизился к падали. Минуты томительного ожидания... Послышалось хрустенье и чавканье. На белеющем фоне туши коня ясно очертилась огромная морда.

Пора! Андрей нацелился и нажал спуск. В одно страшное, незабываемое мгновение слились гром выстрела, блеснувшая полоса огня, страшный рев зверя и внезапное сотрясение под ногами, точно обрушился лабаз. Андрей скорей инстинктом почувствовал, чем увидел: Федьки с ним нет! Все это случилось в одно мгновение. Когда зверь бешено кинулся по направлению к охотникам, Федька в диком испуге упал с лабаза.

«Растерзает!» – пронеслось в сознании Андрея.

Не думая больше ни о чем, он скатился вниз по стволу.

И от того, что увидел, он онемел.

Федька, видимо, ничего не сознавал от испуга и падения, сидел под деревом, даже не стараясь отодвинуться от находившегося рядом и царапавшего страшными когтями землю косматого лесного чудовища. Пуля попала, очевидно, зверюге в голову, и только это спасло Федьку. Зверь издыхал и скоро перестал скрести землю.

Когда прошел первый испуг, Федька очувствовался. Он был цел и невредим, только отшиб мягкие части. По его словам, он упал потому, что под ним развалился лабаз. Андрюха не стал оспаривать, очень довольный тем, что «аптекарь» жив и не сломал себе шеи. Доволен он был и удачной охотой.

Чиркнув спичку, Андрей осветил зверя. Медведь был огромный, вероятно, не меньше пудов восемнадцати, – такие на Урале встречаются уже редко, – с великолепной, вновь отросшей после линьки, темно-бурой шерстью. Если шкура первого, убитого им в начале лета, медведя ничего не стоила, то эта осенняя представляла большую ценность. Когда-то зверь, видимо, побывал в капкане, потому что кисти правой лапы у него не было.

– Медведь – кульпа, – улыбнулся Федька.

– Да, – засмеялся и Андрей.

Он надеялся, что за задранную лошадь такой зверь старуху хоть отчасти вознаградит.

III. Загадочные знаки на деревьях

Путешественники прожили на кордоне три дня. Дед пытался расспросить старуху о пути к Страшному логу, но она о нем и не слыхивала. Очевидно, этот лес был еще очень далеко. Старуха предложила подождать ее мужа, который хорошо знал не только свой район, но и местность далеко на север. Лесник должен был вернуться через неделю.

Но дед не захотел терять столько времени и, рассчитывая на какие-то свои заметы и память, взялся сам быть проводником. Экспедиция отправилась в дальнейший путь.

При отправке с кордона, когда решили было заехать сначала на прииск, где работал Пимкин отец, Пимка неожиданно сознался, что провел всех. Отец его, приисковый рабочий, давно умер, а ему просто страшно хотелось ехать в экспедицию... Ребята давно подозревали это. Потому дело кончилось тем, что пожурили Пимку и взяли слово, что он не будет больше обманывать.

Через несколько дней пути старик понял, что сделал ошибку, взявшись найти дорогу. Лет пять тому назад в этих краях, очевидно, прошла полоса сильнейших лесных пожаров и уничтожила все его приметы. Идти «тарниками» было невыносимо трудно. Это значило – перелезать с дерева на дерево, наваленные по всему пути и заросшие малинником и молодой порослью. Для лошадей эта дорога оказалась невозможной. Пришлось делать обходы в десятки верст. И тогда дед окончательно лишился надежды найти верный путь к Страшному логу.

Он сам предложил Яну нанять проводника-вогула.

– Возьмем вогула, – согласился Ян. – Это лучше, чем тратить время.

Пришлось вернуться на кордон к старухе. Но, увы! Муж ее еще не возвращался. Экспедиции предстояла нелегкая задача самостоятельно отыскивать вогулов.

Вогулы, заселяющие Северный Урал, очень немногочисленны. Часто на огромном расстоянии в тысячи верст можно случайно встретить лишь три-четыре семьи.

Дед знал, что вогулов надо искать ближе к реке, где они занимаются рыбной ловлей. Река, по его расчету, находилась на северо-восток от них. Экспедиция должна была направиться туда и несколько изменить прежнее направление своего пути. Все это вызывало оттяжку во времени и грозило, что путешественники вовремя не доберутся до назначенного места. В крайнем случае решено было идти и по снегу. Раз будет проводник, Ян не опасался заблудиться и зимой. Но дед с сомнением покачал головой.

– Снег в тайге – это смерть, – сказал он. – Все дороги, все приметы закрыты. Ни за что нам не выйти.

– Ну, что ж, зимовать будем, – засмеялись ребята. – Тулупы и унты^[24] взяты. Нам не впервой.

Эта возможность теперь, действительно, не исключалась, что грозило большими осложнениями.

Зимовка нарушала их планы и вызвала бы большое беспокойство у домашних. Но надо было считаться с тем, что стоял уже август... А сколько еще пройдут? Сколько времени будут искать лог у Пяти ручьев?

Словом, планы экспедиции заранее предусмотреть всего не могли. Дед недаром говорил: «В лесу с человеком всяко бывает». Для облегчения и ускорения пути весь имевшийся научный багаж, коллекции, шкурки и остальное оставили у старухи на кордоне. В ящики с коллекциями запрятали и самородок платины. Старухе же поручили переслать домой письма, написанные всеми, кроме деда и Пимки. В них рассказывалось все, что случилось до последней остановки у лесника, и указывалось на возможность зимовки.

У лесника же пришлось временно оставить на воспитание и Спирьку с Лаврушкой со строгим наказом обходиться с ними ласково. При этом составили для лесника письменную инструкцию с указанием, что надо делать.

– Он у меня всякую животину любит, – сказала про мужа лесничиха, успокаивая их. – Николи не обидит.

Отдохнув у гостеприимной старухи, экспедиция снова вступила в безлюдные леса, держась теперь в северо-восточном направлении. Через четыре дня, когда экспедиция находилась в особенно глухой и сумрачной чаще леса, Гришук созвал всех к себе.

– Ты чего? – спросил Ян.

– Посмотрите, – ответил он. – Надписи!..

– Где?

– Видите?.. На деревьях... Какие-то знаки.

Несомненно, эти загадочные знаки на коре огромной сосны были вырезаны человеком. Но кто мог в таком диком краю сделать это и каково было их значение?

Вот какие изображения увидел Гришук.

Долго все ломали головы, пока не приковылял дед.

– Вогульские знаки, – обрадованно сказал он. – Значит, мы правильно идем.

– А ты знаешь, что это значит?

– Знамо дело.

– Что?

Дед посмотрел, подумал и сказал:

– Вот что написано... «Трое вогул с двумя собаками, убили здесь лося». Видишь? Это нарисована лосиная нога. Три большие черты в углу – это три вогула. Две маленькие справа вверху – две собаки... Убить сохатого вогулу – праздник. Он и отмечает это на дереве... Смотри внимательней, еще найдешь...

Действительно, в тот же день вечером Пимка нашел старую осину с такими знаками:

– Ну, Гришук, учись вогульскому языку, – смеялся дед. – Тут, сынок, рассказывается очень важная новость. Удачная охота на самого медведя. Видишь?

Гришук срисовал в тетрадь эти знаки.

– Три вогула, сопровождаемые двумя собаками, убили медведя...

Три верхних знака, по словам деда, грубо изображали глаза и нос зверя, затем пониже передние лапы и еще ниже – задние лапы.

– И здесь! – крикнул Пимка.

Перешли к другой осине. Здесь была вырезана такая фигурка:

– Здесь один вогул с двумя собаками, – прочел Тошка, – охотится на...

– Белку, – подсказал дед.

– Это много легче иностранных языков, – смеялся Тошка.

– Только трудно понять, какого зверя они изображают.

– Это дело практики.

На другой день дед с утра сказал, чтобы ребята не уходили в лес по разным тропкам. Надо быть очень опытным и осторожным охотником, чтобы не попасть в искусно замаскированную яму, выкопанную вогулами под зверя, или не наткнуться на спрятанный самострел.

Но день прошел благополучно. К вечеру, наконец, достигли реки. Здесь же, на осине, нашли новый рисунок.

– Я прочитаю! – кричал Федька. – Слушай, дед! Пять вогулов и две собаки убили двух змей. Правильно?

Дед посмотрел и расхохотался.

– Никаких змей тебе тут нет. Разве змеи такие бывают? Это две лодки. Да здесь змей и не водится.

– Пять вогулов и две собаки проехали на двух лодках? – спросил Гришук.

– Знамо дело. А вот здесь... – он указал другой знак на старой лиственнице.

– Здесь охота.

– Три вогула и две собаки, – прочел Андрей, – убили... Черт его знает, кого это изображает... Соболя, что ли?

– Похоже, – сказал дед, рассматривая охотничьи письмена. – Три вогула с двумя собаками убили на этом месте... Скорей, пожалуй, куницу.

После ужина Пимка где-то надолго запропал.

Потом раздался его голос, сзывавший всех к старой осине.

– Ну-ка, прочти, дед! – воскликнул он с торжеством.

Рисунок был свежевырезан и, очевидно, представлял работу Пимки, перешедшего на родной ему язык.

По изображению птицы поняли, что речь идет о Краке. И ребус сразу был разгадан.

– Две лошади, один дед, шесть людей, Крак и лосенок останавливались здесь, – прочел Федька. – Поздравляю тебя, Пимка. Недаром ты – вогуленок. Ты уже изучил один из самых древних языков.

– Настолько, что запутаешь всех сородичей-туземцев, которые вздумают разгадывать твои надписи, – сказал, смеясь, Ян.

Пимке эта грамота так понравилась, что с тех пор каждый раз при остановке на ночлег он непременно вырезывал на каком-нибудь видном толстом дереве свои ребусы, представляя своим лесным сородичам ломать над ними головы.

– Будет тебе баловаться, – сказал однажды дед. – Иди-ка лучше пособи Федьке.

– Я не балуюсь, – ответил Пимка, кончая работу. – Это на случай не заблудиться бы, как обратно пойдем, – пошутил он и отправился помогать Федьке разгружать вьюк.

IV. Оставленный пауль

Однажды Крак, залетевший по обыкновению далеко вперед, возвратился обратно к маленькому каравану с необычайно резкими криками. Это значило, что он чем-то удивлен. Но он не дыбил перьев и не был встревожен.

– Вогулов увидел, – решил дед.

Старик оказался почти прав. Пройдя еще с версту, они заметили вдали от реки, в лесу, какие-то низкие темные строения.

– Пауль!^[25] – обрадованно воскликнул дед.

– Вогульское становище? – спросил Ян.

– Да. По-нашему – деревня, по-ихнему – «пауль».

Издали виднелись трубы жилищ. Федька насчитал их около десятка. Дед сказал, что первый раз встречает так много. Это целый город. Обыкновенно становище туземцев редко превышает три-четыре юрты.

Но всех поразила полная тишина, царившая в этом «городе» среди первобытного леса. Не слышно было ни лая собак, ни пения петуха. Мертвая тишина! И, подойдя ближе, они не заметили никакой жизни. Ни дымка из труб, ни людей.

– Что за черт! – вскричал Андрей. – Да что, вымерли здесь все, что ли?

Чрезвычайно удивленные, они сделали еще несколько десятков шагов и наконец очутились у «города».

Восемь небольших почерневших от времени изб стояли в редком, чахлом лесу. Фасады их выходили в разные стороны, и стояли строения совершенно беспорядочно.

Печален и дик был вид этого оставленного туземного поселка. Смертью веяло от заколоченных окон и дверей. Деревенская улица заросла густой крапивой и полынью, местами в человеческий рост.

Не виднелось ни одной тропочки к юртам. Безмолвие вечного покоя стояло над селением.

Все заинтересовались странным поселком. Большинство юрт, из которых состояло селение, представляло собой бревенчатую избу четырехугольной формы, длиной в 2-3 сажени и шириной 11/2-2 сажени. Крыша – покатая на обе стороны, из больших кусков бересты, сверху покрытых досками. В некоторых юртах были окна, но не во всех.

– Это – зимник! – воскликнул дед.

Летом вогулы обычно не живут в зимних жилищах, а переселяются в так называемые «летники»^[26], такие же юрты, но более примитивного устройства.

Подойдя к одной из юрт, Гришук отворил дверь на петлях, ведущую внутрь; юрта оказалась незапертой.

Печальна и убога была ее обстановка. Потолка в юртах не делается, и посередине комната выше, иногда до 11/2 сажени, а дальше, к краям, ниже, порой даже меньше сажени. Печка находилась в углу и имела выводную трубу, а два-три больших камня служили очагом.

Ребята столпились у дверей. Ян остановил их, когда они хотели войти дальше.

– Это брошенный навсегда зимник, – сказал он. – Видите, все погнило, разваливается. Вероятно, свирепствовала какая-нибудь эпидемия: оспа или еще что-нибудь. А, может быть, обитатели перемерли от болотной лихорадки. Оставшиеся в живых женщины дт дети переселились к родственникам. Не ходите и не трогайте здесь ничего. А то еще можно заразиться.

– Неужели они совсем бросили эти юрты?

– Да. По верованиям вогулов, около выморочных юрт поселяются души умерших. Умершие не любят, если их тревожат живые.

Дед подтвердил это и тоже не пошел в жилище. Стоя у порога, он объяснил, что на очаге обычно постоянно горит огонь, освещая и согревая помещение. На невысоких нарах, покрытых оленьими шкурами, люди спят и сидят во время еды и разговоров. Столами им служат небольшие низенькие деревянные скамеечки, на которые ставят горшки с олениной и лосиной.

На стенах в юрте сохранились полки с разной мелкой утварью.

Почти та же картина повторилась в соседних жилищах.

– Придется идти вверх по реке, искать их, окаянных! – сетовал огорченный дед.

В одной юрте они увидели икону. Лицо и рот у святого были вымазаны засохшей кровью.

– Ишь, нехристи! – бранился дед. – Приносят жертвы своим шайтанам! А заодно помажут кровью лики на иконах. Они запросто обращаются. Коли икона или шайтан не угодят им, то бросают. Иной раз в углу иконы стоят, а под ними шайтаны спрятаны. Хрещены только по имени... Они Сивку у нас беспременно покупать будут, дьяволы... Вот поглядите.

– Зачем?

– В жертву главному шайтану всегда белую лошадь или белого оленя надо. Поэтому здесь всех сивых лошадей перевели, за большие деньги берут. Домашним маленьким шайтанам в жертву петухов колют. Петух для домашних шайтанов – лучше не надо. А большому шайтану требуется олень или лошадь. Ну да я Сивку в обиду не дам.

На ночевку караван расположился невдалеке от поселка.

V. У лесных людей

Крак куда-то исчез с утра и долго не давал о себе знать.

Ребята начали уже тревожиться, как вдруг до них донеслись его отдаленные крики и собачий лай.

Дед с просиявшим лицом моментально схватил ружье и выстрелил.

Вскоре из лесу донесся ответный выстрел.

– Вогулы! – с торжеством вскричал старик, подбадривая свою Сивку ударом ветки, но Сивка, несмотря на это поощрение, не обнаружила большой энергии.

Надо сказать, что лошади за эту трудную дорогу совсем измучились и имели крайне изнуренный вид. Было ясно, что им не дойти до далекого еще лога у Пяти ручьев.

Здесь, в этом северном краю, на лошадях по лесным дорогам не ездят.

Надежды ребят на выносливость лошадей не оправдались, и перед экспедицией уже несколько дней стоял грозный вопрос, как быть с багажом... Подгоняемые теперь понуканием, Сивка и Лыска едва шли, тяжело дыша.

Наконец, лай собак и крики Крака стали слышны где-то совсем вблизи. Очевидно, ворон затеял драку с вогульскими псами.

Караван двинулся быстрей. Через полчаса глазам путешественников представилась живописная картина. В полуверсте от берега реки стояло среди поляны несколько высоких конусообразных жилищ. Оттуда высыпало человек восемь женщин, детей и один старик, все одетые в какие-то длинные рубахи. Они с изумлением и страхом глядели на невиданное зрелище – птицу, нападавшую на собак.

Картину оживляли группы крупных серо-бурых животных с длинными ветвистыми рогами. Часть их паслась в лесу между деревьями, другие, как коровы, лежали около жилищ на траве, пережевывая жвачку. Оленей ребята видели впервые.

Перед одним из чумов – так, по словам Яна, называлось конусообразное жилище, – у горевшего костра две вогулки чинили сани, на которых зимой и летом ездят здесь на оленях.

Несколько таких саней, называемых «нартами», стояло в стороне. Тут же валялась на траве несложная ременная упряжка.

В отдалении на реке виднелись четыре очень длинные и узкие долбленые лодочки с веслами похожими на перо.

Ребята во все глаза смотрели на лесных людей и их хозяйство. Это был для них новый, действительно совершенно своеобразный мир.

– Лайки! – сказал вдруг радостно Андрей, видя приближающихся с злобным лаем пятерых собак. – Для охотника не собаки, а золото!

По внешнему виду эти вогульские собаки походили на эскимосских собак. Две из них были желтоватого цвета с подпалинами и три серые, как волки, на которых они походили и другими приметами: острой мордой, ушами торчком, живыми глазами, сильными крепкими ногами при широкой груди; отличал лишь хвост кренделем на спине.

Мишка моментально кинулся от них в лес, чуть не опрокинув Пимку.

Старый вогул отогнал псов. Гришук в свою очередь позвал Крака, пробовавшего усесться к оленю на рога.

– Вы видите около чумов двух всегдашних друзей вогула, – сказал Ян, – оленя и лайку. Без них жизнь здесь была бы невозможной.

– Эх, не фартит! – вздохнул дед. – Бабы одни. Домовничают. Мужики, верно, рыбу промышляют. Вот тебе и проводник...

Тошка и Пимка не отрывали глаз от оленей.

– Э, да у них, кажись, праздник? – продолжал дед, пристально всматриваясь. – Вишь, сколько нарт стоит и олени... Гости приехали!

– Ну, дед, ступай, разговаривай с ними. Ты нашим переводчиком будешь, – сказал Ян.

Дед кое-как говорил, по-вогульски, а старик вогул, оказывается, умел объясняться немного по-русски. С помощью жестов беседа скоро наладилась.

Дед выяснил, что среди вогулов, действительно, находятся приехавшие с севера гости, приглашенные на праздник.

– Что за праздник? – обратился к деду Ян. – Спроси.

– Медвежий праздник, – ответил старик. – Охотник Савелий, хозяин юрты, убил на днях медведя и созвал по этому случаю гостей. Они привезли с собой и два чума, поставленных на поляне. Третий чум принадлежит Савелию. Сам он уехал за шаманом и должен сегодня вернуться.

Пока старики разговаривали, ребята и вогулы взаимно разглядывали друг друга.

Вогулки были крепкого телосложения, среднего роста, черноволосые, нос приплюснутый, рот с тонкими губами и желтыми зубами. Руки длинные, ноги кривые. Сходство лиц с Пимкой было поразительное.

Женщины, видимо, тоже заметили, что Пимка – вогуленок, что-то по-своему говорили и, указывая на него, громко хохотали.

– Узнали родню, узнали! – смеялись и ребята.

– Разве у вогулов не растут бороды? – удивленно спросил Гришук у Яна, указывая на совершенно безбородого старика манси.

– По преданию, первому вогулу отростил бороду дьявол, – ответил Ян, улыбаясь, – но благочестивый вогул ее выщипал. Остальные подражают этому хорошему примеру.

Одежда вогулов имела много общего с обычной крестьянской.

– Очевидно, они кое-что усвоили, бывая в наших деревнях.

– Смотрите, ведь это гости выходят! Из чума-то, из чума!

– Эти совсем... Глядеть страсть! – сказал Федька.

Действительно, приехавшие с севера вогулы носили одежды из звериных шкур. Волосы их были заплетены в две длинные косы, перевитые шнурком. Длинные руки покрыты татуировкой.

Степан, – так звали старика, – оказавшийся отцом Савелия, приглашал всех в юрту.

Общее изумление вогулов вызывал ходивший около ребят Мишка (он только что прибежал из лесу) и садившийся Пимке на плечи Крак.

Крак уже показывал свое искусство лаять, и дед сказал, что вогулы прозвали его «крылатой собакой». Но Мишку пришлось увести подальше от чумов, так как вогульские собаки не давали ему покоя.

Пимка и Тошка подошли к оленям и начали их осматривать. Эти крупные животные оказались совсем смирными и ласковыми. Особенно хороши были глаза их, большие и грустные. Спина оленей покрыта густой темно-бурой шерстью, ноги и брюхо буровато-белые. У некоторых животных рога были велики и ветвисты, у самок оленя, напротив, они значительно меньше. Во время жвачки олени очень часто давились и кашляли, «перхали». Время от времени животные издавали звук, похожий на сиплое мычание.

Между тем Ян и дед вели деловую беседу. Старик Степан сообщил, что вечером вернется Савелий и можно будет переговорить о проводнике.

– Как нынче лесовали? – спросил дед.

– Савелий – хороший охотник, – ответил Степан. – По насту залобовал пять зверей да тридцать оленей, девять лис, трех медведей, очень много белок, есть соболь и куница.

– А нынче какую охоту ждете?

– Не знаю. Урожай орехов хорош. Белка будет, если шайтан не угонит куда...

Андрей тем временем отправился осмотреть лодки. Это был обделанный ствол выдолбленной осины, длинной до двух сажен, а шириной не более аршина. Внутри были распорки.

В такую лодку можно поместить не более трех человек. Андрей попробовал поднять ее. Она оказалась легка, точно из картона. Много груза поднять такая лодка, конечно, не могла.

Гришук занялся приготовлением обеда. Ему помогал Пимка. Накормить семь человек – дело нелегкое.

Под вечер из лесу раздался выстрел. Сидевший на поляне с гостями старик вогул тотчас вскочил, схватил ружье и выстрелил. Из лесу ответил другой выстрел. Все бросились навстречу.

Скоро из-за кустов показались оленьи рога. За ними виднелась скуластая физиономия вогула.

Приехал Савелий и привез с собой шамана, страшного уродливого карлика.

Савелий первым делом пригласил экспедицию принять участие в празднике, который начнется утром следующего дня и продолжится пять дней.

Затем, переговоривши с Яном, он предложил купить имевшийся у него запас ржаных сухарей и круп. И то и другое экспедиции как нельзя более было на руку.

Что касается проводника, то, по мнению Савелия, едва ли кто из охотников пойдет с ними ввиду скорого начала осенней охоты. Соблазнится разве Иван, неудачливый охотник, но и то лишь после праздника.

Ян опросил, не продадут ли они пары нарт и четверки оленей, так как лошади экспедиции совсем отказываются служить.

Савелий нашел это возможным и обещал оказать содействие. Яну удалось, наконец, устроить и последнее дело: Савелий взялся отправить со Степаном на кордон лошадей с коллекциями экспедиции.

Теперь, закончив все дела, можно было успокоиться и посмотреть, как лесные обитатели будут справлять свой медвежий праздник. Раньше его окончания, видимо, все равно ничего невозможно было предпринимать.

– Опоздаем. Беспременно опоздаем... не поспеть до зимы, – ворчал дед. – Провалиться бы им с их волчьими да медвежьими праздниками. Кто святых празднует, мучеников и преподобных, а они... медведей!

Ребята, напротив, очень были довольны этой остановкой на несколько дней. Кроме того, что предстояло посмотреть местный праздник, им надо было просушить некоторые шкурки и привести в порядок свои коллекции.

Необходимо также было очень тщательно упаковать материал, предназначенный к отправке на кордон, и написать письма для пересылки через лесника домой.

VI. В чуме

Летнее переносное жилище вогула, или чум, состоит из длинных жердей, прикрытых снаружи большими, сшитыми между собой кусками бересты. Вместо дверей – входное отверстие, вышиной менее человеческого роста, прикрыто тоже куском бересты.

Посреди чума на камнях устроен очаг. Над ним висит котел, где варят обед.

Вогулы сидят вокруг огня прямо на голой земле, иногда подстилают оленьи шкуры. Чум обычно полон дыма и грязи. Необделанные оленьи шкуры издают отвратительную вонь. От вечного дыма у многих вогулов постоянно болят глаза. Но дым – непременный спутник туземца на севере Урала, только им он опасается от комаров.

Тут же, в чуме, в мешках из оленьих шкур хранится и разное домашнее имущество, стоят ящики, полки для посуды.

В таком чуме обычно живет по нескольку семей. На ночь они укрываются под низкими пологами, где можно только лежать, но пологи зато хорошо защищают от комаров.

Вместо постелей служат те же оленьи шкуры. Мешки и одежды из шкур сшиваются нитками из беличьих жил.

Чтобы наблюдать домашнюю жизнь вогулов, Ян и Гришук поселились с согласия Савелия в его чуме, сославшись на легкое нездоровье. Хозяева встретили их очень радушно.

Гришук внимательно наблюдал новые для него нравы.

Жизнь в чуме начиналась очень рано. Прежде всех подымалась хозяйка. Она разводила огонь, вешала котел с водой и, ввиду приезда гостей, еще медный чайник. В котел клалась лосина.

Когда лосина сварилась, приступили к чаепитию.

Небольшой столик был поставлен возле хозяина. Гости и семья расселись вокруг него по нарам.

Чай пили с сахаром вприкуску. Окончив его, сразу принялись за обед.

Хозяйка вытащила мясо, ноги и голову, разрезала на куски и положила в деревянную чашку. В другую чашку насыпала соли и развела ее похлебкой. Эта чашка служила потом солонкой.

Начался обед. Каждый протягивал руку, брал из миски с мясом кусок, который ему нравился, макал его в солонку и зубами отрывал, сколько требовалось. Некоторые, держа кусок мяса правой рукой, отрывали от него куски левой и пихали в рот. Тут же обедали и дети.

Когда с мясом было покончено, хозяйка налила в большую чашку похлебку и раздала всем ложки.

Как мясо, так и похлебка поедались без хлеба. Хлеба у вогулов здесь нет. Достать его трудно и стоит он дорого. Ездить надо далеко, а печь его как следует вогулы не умеют.

В качестве десерта были предложены мозговые кости. Мужчины разбивали кость вдоль, вывалившийся мозг собирали руками и, не соля, застывший, отправляли в рот.

Попутно они сообщили Гришуку, что нет ничего вкуснее мозга из задних ног оленя. Его добывают и съедают сырым, как только снимут шкуру. Превкусно!.. Очень недурен также сырой жир, вырезанный со спины, если его макать в теплую еще кровь оленя.

Гришук заметил, что к приезду экспедиции вогулы отнеслись недоверчиво. Им была непонятна цель этого приезда. Царский режим недавнего прошлого приучил их видеть в приезжих только чиновников или эксплуататоров. В общем, однако, настроение вогулов было совсем не враждебное.

На вопросы о религии они отказывались отвечать, но о своем домашнем быте говорили охотно, особенно женщины.

Вогульская женщина всегда в работе. Еще девушкой, лет с 12, она начинает помогать в хозяйстве охотника. Она льет пули, снимает шкуры со зверей, рубит дрова, – словом, она – правая рука зверовщика.

Осенью женщины собирают в лесах бруснику, кедровые орехи. На каждую приходится пудов 8-10 за сезон. Но все это обычно сбывается зимой приезжему купцу-«благодетелю» за бесценок. Себе вогул почти ничего не оставляет и вечно живет впроголодь.

Домашнего скота вогулы не держат, да в их условиях это и трудно. Скоту на зиму надо запасать сено, а это привязало бы кочевого туземца к одному месту и перевернуло бы весь строй его жизни.

Кормить скот для продажи – отсюда слишком далеко до рынков. Пахать у вогулов здесь нечего, – не сеют. Ездить по здешним болотам и топям на лошадях нельзя. Иные держат только кур и петухов, да и то последних исключительно для жертв домашним шайтанам. Для этой же цели иные кормят белых барашков.

– Случается вам голодать? – спросил в разговоре с женщинами Гришук.

Женщины ответили, что это бывает.

Пища вогулов вообще очень плоха. Хлеб стал проникать сюда сравнительно недавно. Да и то, чтобы добыть его, надо ради 3-4 пудов ехать за 200 верст. И цена на него, в обмен на пушнину, дорога. Главная пища – мясо: сырое, вяленое, вареное. Когда едят рыбу, костей не бросают, а сушат их и зимой кормят ими собак. А если бывает голод, то едят и сами, размалывая кости в порошок, который смешивают с мукой и приготовляют болтушку.

В долгие зимние месяцы, когда мужчины «лесуют», оставшиеся дома женщины занимаются по хозяйству. Работы много: обделывают, мнут звериные шкуры, шьют из них одежды. Кроме того, занимаются обработкой растительности, которая дает вогулу все необходимое для хозяйства. В особенности полезной оказывается береза. Вываренная кора ее идет на тысячи поделок. Из нее делаются ведра, чашки, колыбели, миски. Из кедра и осины выдалбливаются лодки, делаются грабли, нарты, корыта, луки, стрелы. Из ивовой коры вьют веревки. Из соломы травы-пырей – кульки и веревки. Обделывают крапиву, вяжут сети, из мерзлой сосны или ели приготовляют деревянный рукотер – «вотлиб»^[27]. Кроме того, женщины ведут все домашнее хозяйство по юрте. Раньше вогулов беспощадно эксплуатировал купец, который не выпускал туземца из долга. При торговых сделках огромную роль играла водка, ради которой вогулы готовы на все. Печальная картина местной жизни поразила Яна и ребят.

Все это являлось наследием проклятого прошлого, и теперь, при советском режиме, положение вогулов, живущих на Северном Урале, начинало постепенно изменяться в лучшую сторону^[28].

Жизнь туземцев в чуме произвела сильное впечатление и на их сородича Пимку. Однажды он заявил Гришуку, что он думает, вернувшись в город, поступить в школу, чтобы учиться и быть потом доктором, как Ян. И непременно приедет сюда, на север, чтобы жить здесь, работать и, сколько можно, изменить быт вогулов. Ян слушал его и одобрительно улыбался.

VII. Медвежий праздник

Все жители поселка уже с утра, на другой день, собрались на поляне. Из лесу послышалась сначала стрельба. Потом долетело пение, и, наконец, показалась странная процессия.

Хозяин юрты нес шкуру большого бурого медведя, снятую с головой и лапами, как вогулы снимают только для жертвоприношений. Набитая сеном шкура лежала у него на груди, а голову зверя вогул положил себе на плечо.

Его сопровождала группа вогулов с пением.

Дед и говоривший по-русски будущий проводник Иван объясняли ребятам значение отдельных действий.

– Все пение, пляски и стрельба делаются для умилостивления тени убитого медведя, – предварительно сообщил ребятам Ян. – Совесть вогула требует примирения с медведем, павшим в бою. Туземцы Америки также украшают убитого медведя, вставляют ему в рот «трубку мира». А эту трубку, как вы знаете, курят вожди при заключении мира между племенами. Видите, какой почет убитому? Предполагается, что после этого он успокаивается и не мстит.

После длинной церемонии вогул Савелий, убивший медведя, приблизился к шкуре, налил рюмку, поклонился медведю и сказал:

– Прости меня. Я убил тебя нечаянно. Вперед никогда больше не буду.

И выпил.

Снова поклонился и отошел. Затем подходили и другие, тоже кланялись, пили и уверяли медведя, что не они его убили, а русские. И они кивали в сторону экспедиции.

Ребята фыркали от смеха.

Ян сказал им, что вогул, встретясь неожиданно с медведем в лесу, также вежливо ему кланяется и приветствует, уверенный, что зверь его понимает. «Подожди немного», – просит он медведя, заряжая ружье.

Все присутствующие в это время надели берестяные маски на лицо. Чтобы тень медведя не могла их узнать.

Шаман зазвонил в колоколец. Раздались звуки какого-то струнного инструмента, и началось целое представление.

Дед, видевший это не впервые, едва успевал пояснять.

Музыканты запели песню о жизни медведя на небесах и о сошествии его на землю.

«Медведь, сын великого Торма, творца вселенной, в давнее время обитал на небе, но любопытство тянуло его на землю, где он видел зеленые луга и леса. Люди в то время не знали еще ни луков, ни стрел и не умели добывать огня.

Он отпросился у отца на землю. Чтобы он не умер на земле от голоду, Торм дал ему лук, стрелы и огонь и велел быть справедливым. Но он стал злоупотреблять своим искусством, и нашелся человек, который отнял у него оружие.

Однажды, когда он сидел и грелся у костра, семь братьев-богатырей вогулов попросили у него огня...»

Песня была монотонна и напоминала произносимые нараспев «а-ы», «а-ы», с повышениями и понижениями.

Служивший для аккомпанемента пятиструнный музыкальный инструмент сангульи^[29] представлял собой подобие миниатюрной лодки длиной около метра.

В эту минуту шаман накинул на себя шкуру и в такт музыке начал приплясывать, (подражая движениям медведя.

Далее замаскированные старались в лицах изображать то, о чем говорилось в песне.

«...Семь богатырей-вогулов попросили у него огня, – пели музыканты. – Он не дал».

К шаману приближались семеро замаскированных. Началась «борьба за огонь».

На спину шамана привязали клок сухой травы и зажгли ее.

«Тогда один из братьев заколол его, а лук, стрелы и огонь взял себе. С тех пор вогулы узнали, как владеть луком, стрелами и как пользоваться огнем».

Один из нападавших повадил шамана и отнял у него огонь.

Музыканты пели дальше:

«Так вогулы научились пользоваться огнем. А он, чтобы не замерзнуть без огня, стал уходить на зиму спать в берлогу...»

Между тем поспел обед. Все участвующие ели медвежатину и пили водку.

Под вечер едва не вышел грандиозный скандал из-за Крака.

Дело в том, что медвежье мясо вогулы варят и едят с особыми церемониями. Так, например, кости не раздробляются, а разнимаются по суставам. Сохраняются они, чтобы обеспечить медведю спокойное загробное существование.

Крак, державшийся в вогульской юрте запросто, точно на кухне Хорьковых, без дальнейших околичностей, стащил ни много ни мало, как такой священный предмет – кусок медвежьего сердца.

Легко себе представить ужас вогулов. Они и так считали Крака, поразившего их лаем и кудахтаньем, за шайтана.

Ребята случились поблизости и отняли награбленное. А то бы дело грозило большими неприятностями. Тем более, что шаман невзлюбил Крака, который бегал за ним и клевал медные бубенцы и подвески его костюма. И в первый же вечер похитил у него и бросил куда-то в лес одного из привезенных им шайтанов.

С той минуты Крак только и караулил шамана, дожидаясь удобного момента, чтобы утащить еще маленького шайтанчика.

Праздник продолжался пять дней.

Некоторые гости прибыли издалека, верст за 150.. за 200, и появились на пиршестве только на второй, на третий день. Вновь прибывающих опрыскивали водой. Каждый день ели медвежатину, напивались, пели и плясали медвежью пляску вокруг шкуры.

Танцев у вогулов было несколько. Один заключался в подражании походке медведя. Затем был танец, похожий на «русский» – вприсядку. И еще один, заключавшийся в том, что танцоры прыгали на одном месте и вертелись волчком.

Вперемежку с танцами вогулы изобразили, по-видимому, сцену охоты на медведя.

Закрыв себя берестяными масками, взяв в руки: платки, они начали вокруг шкуры медведя медвежью пляску.

Схватив затем палку, изображавшую, очевидно, ружье, они повели между собой оживленный разговор. В нем передавались подробности охоты. Говорили они какими-то странными пискливыми голосами. При этом, наглядно изображалось, как они идут по лесу... Наткнулись на медведя... Испугались, спрятались...

Каждая сцена начиналась и кончалась тем, что все вставали перед медведем и кланялись.

...На другой день искали пищу... Ели... Пошли его разыскивать... Нашли и убили...

Этот мимический рассказ то и дело прерывался пляской и сопровождался музыкой.

– Вогульская опера, – сказал Ян.

Все это было ново и интересно, и ребята не заметили, как пролетели второй и третий дни праздника.

Празднество закончилось на рассвете. В поле вынесли шкуру, голову, лапу и сердце. Череп медведя повесили на дерево. Шкуру потом принесли обратно в юрту, завернули в самые дорогие материи, где она будет храниться, по словам деда, до приезда торговцев.

До этого праздника вогул ни за что не продаст медвежьей шкуры. Продав мех, вогулы при отъезде торговца кидают ему вслед снег.

Во время этого праздника ребята видели еще очень торжественную церемонию вогульской присяги – самую страшную из всех существующих у них клятв – клятву на носу медведя.

VIII. Проводник

В конце концов уговоры Савелия и деньги помогли экспедиции преодолеть труднейшее препятствие. Иван согласился.

Это был тот самый неудачливый охотник, про которого сказал Савелий. Иван знал лесные тропы до самого Страшного лога. А там, по словам деда, начинается речка, вдоль которой побоялся идти Трефилий. Может быть, скитника что-нибудь и напугало, но идти по реке хорошо было тем, что она ведет к самым Пяти ручьям. Тут уже не собьешься.

Отославши на кордон почти три четверти своих коллекций с лошадьми, ребята с облегченным багажом, после недельной стоянки у вогулов, двинулись в дальнейший путь. С хозяевами простились тепло, взаимно довольные друг другом.

Одновременно с караваном уезжали и съехавшиеся на праздник гости.

Ребята с интересом ожидали момента, когда они поедут летом на санях.

Полозья нарт были тонки и широки, длиной до загиба более сажени. При такой длине нартам легче переправляться через ручьи, канавы, переезжать через кусты и кочки.

При запряжке оленей оглоблей не употребляется. Запрягается в нарты от двух до пяти оленей в ряд, но так, что один олень не мешает другому. Это в поездке необходимо, так как через ручей, например, олени прыгают не все разом. Левый олень идет передовым, к уздечке его слева привязана одна вожжа, которой они и управляются. Через спину каждого оленя надета подпруга. К правой стороне и подпруге левого оленя привязывается повод уздечки второго и т. д., так что животные идут не в ряд, а на пол-оленя впереди один от другого. Это очень важно при узких лесных дорожках, где больше одного или двух оленей в ряд не проходит. Вогул садится по левую сторону нарты. Правой рукой он держит вожжу, а левой – хорей, то есть шест около двух сажен длиной, с помощью которого понукает оленей.

Когда вогулы уселись, олени снялись разом, быстро и дружно помчались. Большие кусты они обегали или просто перепрыгивали. Нарты через кустарники переезжали, пригибая их под себя, потом кусты снова выпрямлялись. Если встречались кочки, пригорки, парты пыряли по ним, как по волнам.

Скоро гости скрылись из глаз. Следом за ними двинулись ребята. Собственно, ехал только Иван на передних нартах, и на вторых, привязанных к передним, сидел дед. Остальные следовали пешком. Багажу все-таки оставалось еще порядочно. Дорога была тяжелая, и тащить нарты оленям оказалось нелегко, хотя нагружено было пудов по шести на сани. На оленях здесь переезжают огромные расстояния. Зимой, при хорошей дороге, на одной упряжке оленей можно сделать верст сто, но затем им надо дать дня два отдыха.

При отъезде с места последней стоянки караван увеличился четырьмя оленями и лайкой проводника, которая быстро примирилась с Краком и Мишкой, хотя сам лосенок относился к ней все еще недружелюбно.

С оленями караван двигался гораздо скорее.

– Если так будем идти, то недели через две будем в Страшном логе, – обещал Иван.

Осень на северных горах вступала, между тем, в свои права. Вершины далеких камней часто становились белыми от выпавшего снега. Днем заметно похолодало. Лиственные деревья расцветились чудесными яркими красками.

Березовые рощи стояли сплошь золотые. Краснели гроздья рябины, кое-где изуродованной медведем. «Хозяин», как его звал вогул, боявшийся произнести слово «медведь», как у нас в деревнях старики боятся слова «черт», еще не залег в берлогу. У корней деревьев расстилались целые ковры спелой брусники, необыкновенно крупной и сочной. Много росло черники. Местами целые поляны желтели морошкой. Ребята никогда не видали такого изобилия ягод и кедровых шишек. Однажды путешественники не утерпели и вместе с Яном забрались на кедр лакомиться.

Но светлые осенние дни скоро сменились холодными дождями, ветрами и туманами. Такая погода мало доставляла удовольствия при путешествии по диким горам и в глухом лесу.

Ночи стали холодными. Ребята мерзли даже в палатке. Плохо согревал и костер, в особенности при холодном ветре: один бок нагревался, другой мерз.

Однажды ночью пошел снег.

Это было первое предупреждение о скором наступлении зимы.

Дед сразу пал духом.

Мысль о необходимости зимовки все чаще и чаще приходила всем в голову. Но ребята успокаивали себя тем, что до Страшного лога осталось всего дней десять пути, авось успеют обернуться до настоящей зимы. В одну из очень холодных ночей дед научил ребят устраивать нодью.

По его указаниям, ребята взяли два сухих еловых бревна, и в каждом из них вырубили по желобку.

Одно бревно положили на снег желобом вверх, и в желоб насыпали горячих углей. Их накрыли другим бревном, положив его желобом вниз. Чтобы одно бревно не скатилось с другого, с боков вбили в снег сырые поленья, удерживающие бревна.

Это и была нодья.

Огонь от углей заставлял тлеть оба бревна, но от недостатка воздуха они не могли вспыхнуть пламенем.

Теплый дым вылетал с обеих сторон. Между двумя такими нодьями ложились в палатке ребята, закутавшись в тулупы. Этот дым наполнял палатку таким теплом, что находившиеся в палатке совершенно не чувствовали холода, причем даже спали босыми, а обувь была для просушки развешена у очага.

Температура в ту ночь, когда впервые устроили нодью была -10° по Реомюру.

Только сейчас, в начале зимы, ребята оценили, что за ценное животное олени. Что бы стали теперь они делать с лошадьми, когда трава была засыпана снегом? Олень дает человеку на севере Урала пищу – мясо, и одежду – шкуру. Она заменяет вогулу лошадь, корову и овцу. Без него весь уральский север представлял бы собой пустыню. Без него здесь так же невозможно было бы существование, как в Аравии без верблюда.

Взамен же он не требует от человека почти ничего, даже пищи. Самая любимая и здоровая еда оленя мох-ягель. Он находит его сам. Летом он ест траву, листья ивняка. Теперь, когда выпал снег, олени срывали мох, покрывающий сучья ельника, или раскапывали передними ногами снег и добывали из-под него еду.

Видя, с каким любопытством ребята смотрят на животных, раскапывающих снег, Иван рассказывал о необыкновенном чутье оленей. Как бы ни был толст снеговой пласт, олень сквозь него чует, где скрыт лучший мох, и всегда раскапывает ту именно кочку, где больше корму. В обычных условиях обоняние на 500-600 шагов у него великолепное.

Вдобавок ко всем этим качествам олени ласковы, смирны и понятливы.

Тошка уже решил, что обратный въезд в родной город он сделает обязательно на оленях.

IX. На лосиной тропе

Леса в земле вогулов были совершенно необитаемыми, но проводник-туземец чувствовал себя здесь, как дома. Казалось, каждая тропа, каждое дерево были ему знакомы. Он сказал, что несколько лет назад охотился в этих местах и имел здесь свой огород на зверей. Иван показал ребятам остатки этого огорода.

Подсеченные деревья, уложенные на землю в одном направлении, действительно, образовали ограду, тянувшуюся, вероятно, верст на 50. В «ограде» было устроено несколько ворот. Зверь, забегая сюда, идет вдоль изгороди и когда станет проходить в ворота, то попадает в яму, вырытую в воротах, или под настороженный здесь нож, или же наткнется на искусно замаскированный самострел. Во всех этих случаях он становится добычей охотника.

Иван показал ямы, выкопанные в «огороде» для лосей. Глубиной яма была значительно больше сажени, края обложены деревом. Сверху она прикрывается тонкими жердями, поперек которых положены прутья, засыпанные мхом и землей. Все – следы работы должны быть снаружи тщательно скрыты.

Если лось своей 20-25-пудовой тушей ступит, на этот мох, он сразу проваливается. Попавши в яму, старый опытный лось стоит спокойно, только молодые бьются, пытаются выскочить. Задача вогула состоит в том, чтобы время от времени обходить свои «огороды» и ямы, осматривать, чинить, если это потребуется, и вынимать добычу. На это и уходит зимой значительная часть времени охотника. Если осмотр производится редко, случается, что медведь или волки вытаскивают из ямы добычу, а в летнее время она пропадает с голоду и сгнивает.

К лосю, попавшему в яму, по словам Ивана, охотник подходит сзади и убивает его ножом. Спереди опасно приближаться. Стоящего за два шага от ямы охотника лось может схватить губами, сбросить к себе в яму и затоптать.

Исключительно богатый зверями край, сравнительно безопасный и легкий промысел их ловушками и ямами развили в вогуле благодушие, леность, неповоротливость, беспечность. Только зимой, когда для туземца начинается «страда», когда у него главная работа и прибыль, он становится энергичным и трудится, «лесует» с утра до ночи, часто в самых тяжелых условиях, вместе с своим незаменимым другом и помощником – лайкой, которая и зверя ему найдет, задержит, пока подкрадется охотник, а в случае нужды, если зверь кинется на вогула, то придет ему и на помощь. На собаке же охотник часто везет добычу домой или в чемью. Дело охотника только стрелять. Стреляют они изумительно метко.

– Значит, каждая семья вогулов, – задал вопрос Гришук, – имеет свои тропы и места, на которых только она и ставит капканы, огороды и самострелы?

Иван ответил утвердительно и добавил, что это право сохраняется за каждой семьей наследственно.

– Мой огород, – сказал вогул, – самый крайний на север. Дальше никто не ставил.

С наступлением холодов Иван надел вогульский зимний костюм; меховые унты и совик^[30], сшитый из оленьих шкур мехом вверх, и малицу^[31]. Малица имела теплый капюшон, служивший вогулу вместо шапки, к рукавам ее были пришиты варежки.

Однажды под вечер Иван отправился вперед поискать какую-то речку, которая, по его мнению, должна была находиться неподалеку. По ней он хотел определить дальнейшую дорогу и по пути присмотреть удобную переправу.

Возвращения его караван, остановившийся, что называется, на полном ходу, заждался. Прошел час, другой, Иван все не возвращался. Ребята дали несколько выстрелов. Никто им не ответил.

В караване началась тревога. Оставив Пимку с дедом при оленях, ребята с Яном пошли искать вогула. Направляясь по его следам, они вошли в лес. По мере углубления в чащу и, вероятно, приближения к речке, о которой говорил Иван, все больше стало попадаться тропок лосей, оленей; скоро все эти тропки сошлись в одну общую, пролегавшую между возвышенностями и круто спускавшуюся вниз по руслу высохшего ручья. Невдалеке должна была находиться и речка. Круто спускающееся русло ручья было естественной дорогой к реке для лосей, оленей, когда они шли на водопой или чтобы спастись от гнуса. Берега ручья оказались совершенно явственно утоптаны лосиными острыми копытами.

– Надо и нам идти к реке, – указал Андрей на русло.

Пока ребята совещались, далеко снизу, из чащи, где предполагалась река, донесся жалобный лай и вой, очевидно, почуявшей их лайки. Охотники значительно переглянулись.

– Там!

Осмотрев еще раз ружья, они стали спускаться. Спуск был необыкновенно крут и труден. Им приходилось иногда почти скатываться вниз по склону, путаться в кустарниках и деревьях и падать. Они изодрали руки, исцарапали лица и спины о заросли, но зато спустились в несколько минут.

Лайка, тявкавшая теперь, где-то вблизи, заслышав голоса, вылетела из лесу. С жалобным визгом она кинулась к охотникам. Ребята заметили, что шерсть ее запачкана кровью.

Они двинулись бегом за собакой. Почти одновременно они увидели сверкнувшую между кустарников реку и тело вогула на берегу ее. Он лежал лицом вниз. Около него набежала лужа крови.

Вокруг нигде не было положительно никаких следов борьбы или какого-либо зверя. Наклонившись, ребята тут же отшатнулись в ужасе. Из правого плеча Ивана, близ ключицы, торчали две деревянные стрелы.

Убийство? Что это значит? Кто-то устроил засаду? И зачем это понадобилось?

Эти вопросы задавали себе юноши и Ян, с тревогой поглядывая на темную чащу, окружавшую небольшую, точно расчищенную, прогалину, на краю которой стрелы настигли свою жертву.

Лучшего места для засады нельзя было и выбрать. Этой прогалиной как раз кончался крутой спуск ручья к реке. Кто шел к воде, тот не мог миновать этой поляны.

Ян осмотрел раны и покачал головой.

Вогул был еще жив, но без сознания и потерял массу крови.

При малейшей попытке приподнять его или повернуть на бок, Иван мучительно стонал. Все же Ян распорядился посадить его.

От страшной боли к раненому вернулось сознание. Он открыл глаза.

– Пить! – простонал он.

Ему влили в рот несколько глотков.

– Кто тебя ранил? – спросил Ян.

– Шайтан, – стоном вырвалось у вогула. – Шайтан... разгневался... Я повел вас к священному месту... И натолкнулся... здесь... самострел!

Протяжно застонав, Иван вытянулся и закрыл глаза.

Все стало ясно. Несчастный попал на вогульский самострел, настороженный на лосей. Он полагал, что его огород – самый последний к северу, и не поостерегся, а оказалось, что на этой лосиной тропе чья-то охотничья семья поставила свой самострел.

Действительно, при тщательном осмотре места, в тени густого низкорослого кедра, на стороне прогалины, противоположной той, где лежал вогул, как раз против узкого места – прохода, был расставлен лук, загнутый из березы, натянутый тонкой веревочной тетивой, укрепленной на ложе самострела теперь спущенным курком, от которого тянулась тоненькая нитка через поляну.

Оборванный конец нитки был привязан к дереву на противоположной стороне прохода, на высоте, примерно, полутора аршин. Самострел был замаскирован ветвями так ловко, что ребята, даже зная, что он где-то здесь, близко, едва могли его найти. Не удивительно, что зверь, пробираясь тропою, легко может не заметить нитки, скрытой травою и ветвями, заденет ее грудью, и стрелы со страшной силой вонзятся в его бока, как было с несчастным вогулом.

Если зверь мал ростом, он пройдет под ниткой или, если заметит, приподымет ее мордой, и тогда только минует самострел благополучно. Теперь самострел был опущен, а стрелы торчали из тела несчастного вогула.

Положив Ивана на носилки из ветвей и медленно, с большим трудом обойдя крутую возвышенность около реки, ребята, расстроенные происшедшим, вернулись к месту остановки каравана.

X. Охотничья избушка

Раны вогула оказались серьезными. Ключица была раздроблена, кроме того, стрела задела легкое. Несмотря на хорошие знания и опыт хирурга Яна и на железный организм вогула, положение его было почти безнадежным.

Когда Ян извлек стрелы, ребята ужаснулись.

Длиной каждая стрела была около метра с острым железным наконечником в виде гарпуна. Приготовленные для великана-зверя в тридцать пудов весом, эти стрелы произвели страшные разрушения в человеческом теле. Иван несколько дней бредил, находясь без памяти и страшно ослабев от потери крови. Жизнь его была на волоске и зависела от искусства Яна и ухода Федьки, превратившегося в самоотверженную сиделку. Впрочем, днем Федьке помогали и другие ребята. Только через четыре дня больному стало несколько лучше.

Ян устроил в лесу, в стороне от Ивана, совещание.

– Может быть, Иван и поправится, – ответил Ян на тревожные вопросительные взгляды ребят, – но, по крайней мере, на месяц ему необходим абсолютный покой.

– Иначе говоря, зимовать здесь? – формулировал другой, просившийся у ребят, вопрос Тошка.

– Видно, судьба, – вздохнул дед. – Не пропадать же человеку. Да и все равно пришлось бы зимовать. Не здесь, так в Страшном логу. Опоздали! Снегу страсть в лесу насыпало.

С этим решением давно примирились, так как неизбежность зимовки была очевидна еще раньше.

Ян предложил выбрать подходящее место для постройки охотничьей избушки, и немедленно, хотя бы на скорую руку, поставить жилье.

К счастью для экспедиции, она находилась неподалеку от реки. А версты за две, за три от места стоянки было полузаросшее озеро. Зверье и дичь кругом водились в необыкновенном изобилии. Берега реки и озера поросли лиственным лесом, осиной и тальником – необходимой пищей для лося и оленей.

За дело принялись немедленно, бросив всю остальную работу. Ставить охотничью избушку было деду не в диковинку – не то, что неопытным ребятам в прошлую экспедицию. Они не знали тогда даже, как приступить, как взяться за дело. Теперь работа закипела. Весело застучали в лесу топоры.

– Целое зимовье сладим, – шутил дед.

Постройка подвигалась быстро. Ребята старались с утра и до темна. Когда, наконец, работа была закончена, избушка представляла собой маленький деревянный сруб, с двумя оконцами и крошечной дверью, в которую влезать надо было согнувшись в три погибели. Сложили камин с глубоким устьем, чтобы меньше дыму попадало в самое помещение. Земляной пол накрыли ветвями. Значительная часть помещения занята была нарами, устроенными на пол-аршина от пола. Дед смастерил еще стол и табуретки, чего в таких избушках не водится. По стенам прибили полки. Кроме того, в одном из углов, вверху, устроили клетушку и для Крака на случай больших холодов. Обыкновенно же ночи он проводил на деревьях.

Впрочем, особенно суровой зимы дед в настоящем году не ждал. Он судил об этом по разным приметам и, между прочим, по тому, что нашел несколько заготовленных медведями на высоком сухом месте вдали от болот берлог. Медведь, значит, чуял зиму сырую, сравнительно мягкую, и ненастную погоду. В противном случае он лег бы на болоте.

Избушка дедовой постройки вышла хоть куда. Тесно, конечно, темно, дымно, но зато тепло. А в лесу, в морозы -40°, это дорого. И ребята и Ян остались очень довольны.

– Зимовье, а не станок, – говорил дед, посмеиваясь.

Во вновь устроенное помещение прежде всего перенесли больного. Он, видимо, чувствовал себя несколько лучше, но сильно исхудал и был слаб.

Рана заживала медленно. Больной без посторонней помощи не мог повернуться. Федька дежурил около него все время.

Окончив избушку, строители соорудили, по указаниям деда, и чемью, или вогульский амбар, для хранения припасов и пушнины. Чемья представляла собой маленькую избушку, поставленную на деревьях, обрубленных сажени на две над землей и до корня очищенных от коры, чтобы хищник не мог, впиваясь в кору когтями, добраться до хранящихся в чемье припасов.

Обыкновенно у вогулов при юрте имеются 2-3 такие чемьи. В них же они прячут от зверей свою добычу в лесу во время охоты.

Кроме чемьи, ребята сделали навес для оленей и лося, чтобы им укрываться в дурную погоду.

– Хороша животина! – хвалил дед оленей. – Что бы мы стали теперь делать с Сивкой да Лыской без сена? А эти сами себя прокормят.

Олени теперь все получили имена: Сивко, Лыско, Серко и Бурко.

Кормили они себя действительно сами.

XI. Дикие северные олени

День у экспедиции начинался обычно рано, в особенности когда ребята усердно занялись охотой. А ею пришлось заняться, потому что во время постройки припасы, сухари и крупа, быстро истощились, и их приходилось заменять дичью и мясом. Охота на рябчиков, глухарей, водившихся здесь в изобилии, почти не представляла труда, но добыть крупного зверя было не так легко.

Охотники подымались еще затемно, часов в пять. Пока варился чай и приготовлялся горячий сытный завтрак, они чистили оружие и готовились к утомительному пути по лесным трущобам. После завтрака, закончив сборы, они отправлялись бродить с лайкой по лесной пустыне. И ходили часто до вечера, иногда даже, если заходили далеко, то и ночевали в лесу около нодьи. Словом, охотились, как охотятся здесь вогулы. Из дому ребята захватили лыжи, обтянутые оленьей шкурой. Вперед лыжи скользили легко и при подъеме не скатывались назад. При школьных занятиях физкультурой ребята состояли в лыжном отряде, и теперь имевшиеся у них опыт и умение очень пригодились.

Ходить без лыж в этом лесу зимой было невозможно. И жизнь в лесной избушке превратилась бы в заточение.

Ответственность за добычу провианта лежала преимущественно на Андрее, и он выполнял свое дело с большой охотой.

Лайка так к нему привыкла за время болезни Ивана, что ходила за Андреем, как за хозяином. В лесу она оказывалась, действительно, незаменимым помощником. Андрей научился, как вогул, узнавать по ее лаю, с кем она имеет дело: с оленем ли или с сохатым, медведем, белкой, рябчиком, куницей, соболем. Наиболее желанной добычей были дикие олени. Более чем десятипудовая туша давала надолго запас провианта.

Но добыть их представлялось делом чрезвычайно трудным, в особенности для того, кто, как Андрей, охотился за ними впервые. Впрочем, первая встреча с дикими оленями, давшая сразу двух быков, явилась скорее не охотой, а счастливой случайностью. Дело произошло при чрезвычайно интересных обстоятельствах во время перелома с осени на зиму.

Дни стояли ясные и не очень морозные.

От холодов олень уходит в густой ельник. Там же прячется он зимой от ненастных дней. Чуя дурную погоду, он забирается в ельник еще дня за три. Опытные охотники, не найдя возле обычного места «жировки» свежих следов, уже знают, что нужно ожидать скверную погоду.

В этот же густой ельник олень прячется и весной, во время «наста», когда ему трудно бегать по намерзшей на снегу тонкой ледяной корке, которая его не выдерживает, проваливается и режет ноги.

Из всех способов добывания оленя – стрельбы с лабаза, гонки «по насту», представляющей собственно не охоту, а бойню загнанных измученных оленей, ловли капканом – Андрей предпочитал один, самый трудный: охоту скрадом, когда охотник должен подкрасться на расстояние выстрела к чрезвычайно чуткому, быстроногому зверю, и вдобавок зверю необыкновенно «полохливому», то есть пугливому. Но в тот ясный октябрьский день, в который произошла встреча, олени не прятались в ельнике. И Андрей после долгой ходьбы по лесу заметил, наконец, в бинокль небольшое стадо на соседней горе.

Стадо животных, голов в пятнадцать, только что перебралось через соседнее болото и отдыхало на пригорке.

Андрей любовался в бинокль, как олени легко перепрыгивали через валежник, кокоры и вывороты. Для них нет, как и для лося, непроходимой чащи и болота.

Они бродили по редкому лесу, свесив ветвистые рога вниз, жадно ели мох, которым обросли ветви елей и пихт, и лишаи, покрывавшие камни. Некоторые легли в снег около кокор, и трудно было отличить глазом животное от дерева. Скоро легло почти все стадо. Остался стоять один. Очередной сторож время от времени всматривался кругом, нюхая воздух. Зрение у оленей сравнительно слабое, но чутье великолепное, и о приближающейся опасности они больше узнают чутьем.

Успокоенный наблюдением, он опускал голову и снова принимался за «поедь».

Но скоро он, видимо, устал и лег. Тотчас же на смену ему поднялся другой и также внимательно начал глядеть кругом, втягивая воздух. Стадо ни минуты не оставалось без сторожевого.

Вдруг долго смотревший в одну сторону караульный забил передними ногами. И мгновенно точно что взбросило на ноги все стадо, кинувшееся сразу вскачь. Прыжки их были огромны, – Андрею показалось более двух сажен. Необыкновенно красивы и быстры движения испуганного дикого животного. Несколько таких «скоков» – и стадо было уже далеко от места лежанки.

Оно бежало в сторону Андрея, но расстояние между ними все еще было велико. На бегу олени держали головы так, что ветвистые рога их легли на спины.

Снег был довольно глубокий. Вероятно, ноги их вязли, но олени неслись друг за другом чрезвычайно быстро, ступая в следы переднего, прокладывавшего дорогу.

Проскакав так с версту, передний вдруг поджал под себя ноги, неожиданно присел на всем скаку и остался в этом положении.

Андрей с тревожно забившимся сердцем подумал, что олень ранен. Следующие за ним животные на всем бегу, один за другим, перепрыгивали через него. Когда они все до одного перескочили, присевший тотчас же поднялся и, как ни в чем не бывало, побежал за последним оленем. Такую же штуку проделал через некоторое время и следующий, бежавший теперь первым.

Андрей пришел в изумление. Олени чередовались в прокладывании дороги! Они понимали, что переднему бежать по непротоптанному снегу несравненно труднее, чем задним следовать по его следам.

Постепенно стадо свернуло в сторону к ельнику и скрылось из глаз. Под впечатлением этой картины изумленный Андрей еще несколько минут глядел в том направлении, куда убегали олени.

Они уже скрылись, когда Андрей услышал лай собаки, доносившийся из ближнего леса. Он вспомнил, что охотится, а собака лает, может быть, уже давно, и побежал на голос лайки. Судя по звуку, она стояла на одном месте. Наверняка, зверь! Скоро он добрался до свежих оленьих следов: прошли два взрослых быка и олениха с теленком.

Андрей побежал изо всех сил. Лай раздавался все ближе. Охотник недоумевал. За это время олени могли убежать от собаки на несколько верст. Почему они не убежали? Не отстал ли олененок? Он все ускорял бег, скользя на лыжах с быстротой птицы. Холодный ветер бил ему в лицо. Скоро от быстрого бега он едва мог дышать. Вдруг его поразил новый звук какого-то цоканья, точно от ударов кости о кость. Оно было слишком явственно далеко вокруг и доносилось из ближнего леска, откуда несся и лай. Он миновал заросль и едва бросил взгляд на поляну, все сразу понял. В полуверсте от заросли дрались, бодались два оленя. Цокали их рога.

Это были два больших светло-бурых оленя-быка с гигантскими ветвистыми рогами. Они то расходились, то сбегались, как дерущиеся козлы, и с размаху ударялись лбами и рогами, с диким бешенством стараясь столкнуть один другого. Цоканье раздавалось звонко по лесу и слышно было, вероятно, за версту. Но, по-видимому, противники попались равной силы и не могли одолеть один другого.

Лайка бешено, с визгом, крутилась вокруг них, но, увлеченные дракой, олени не обращали на нее никакого внимания. Снег кругом на несколько сажен был ими истоптан и взрыт. Оленихи и теленка не было видно. Они, по-видимому, убежали. Андрей не хотел дожидаться конца их поединка и приготовился стрелять, выбрав наиболее крупное животное.

Но в это мгновение случилось нечто неожиданное. Удары вдруг прекратились. Олени опустили головы вниз, в то время как туловища их и ноги делали какие-то странные судорожные движения, точно хотели пятиться, но не могли. Лайка буквально хватала их за ноги, но они не кидались на нее, а стояли, упершись головами.

Андрей выскочил из-за куста.

Увидев его, олени фыркнули, точно лошадь, когда к ней подойдет незнакомый человек. Рванулись, но опять – ни с места. Один упал на передние ноги, но сейчас же вскочил. И вновь оба остановились. В пылу драки оба соперника крепко спутались ветвистыми рогами.

Вечером, когда Андрей рассказывал, как ему попались олени, дед подтвердил, что это случается не так редко. Он не раз находил в лесу два оленьих черепа со спутанными рогами. Вогул тоже, очень еще слабым голосом, рассказал, как он осенью в это же время увидал оленя, стоявшего на поляне неподвижно. Подойдя ближе, он заметил, что рядом лежит другой олень, мертвый, и рога обоих опутаны. Про такие случаи он слыхал от многих охотников.

XII. Шатун

Ездить на нартах по густому лесу иногда бывало невозможно, и ребята научились путешествовать на оленях верхом. На этих умевших пролезать положительно всюду животных, они пробирались по таким трущобам и зарослям, где проехать на лошадях или на нартах нечего было и думать. Правда, это искусство досталось ребятам и деду после долгих упражнений.

На олене приходилось ездить без седла и стремян. Спинная кость его очень слаба, и всадники поэтому садятся ему на плечи. Человек же, весящий более пяти пудов, и совсем не может ездить верхом, так как под ним олень тотчас же ложится. Верховая езда эта несравненно труднее, чем на лошади, и не всякий, даже опытный кавалерист, ее выдержит. Нужны особая сноровка и привычка.

Постепенно приспособившись к новым своим Сивке и Бурке, ребята, в особенности хромой дед, часто пользовались ими во время скитаний по дебрям.

Однажды, еще в начале зимы, дед и Андрей ехали за чем-то в лес. Олени неторопливо бежали по тропе своих диких собратьев.

– Дед, – удивленно сказал Андрей, – почему это так странно идет тропа?

– А что?

– Ты разве не обратил внимания? Олени, дойдя до этого места, круто сворачивают куда-то в сторону, со своей прежней осенней дорожки. Ее я хорошо здесь помню. Делают большой круг, словно что-то обходят, а дальше снова возвращаются на свою осеннюю тропу и опять идут по ней. Наши олени сделали сейчас то же. Я видел, как твой олень сам свернул, мой пошел за ним. Что это за странная фантазия? Точно там ждет их какая-то опасность?

Дед заинтересовался и вернулся назад. Оба поехали к повороту с осенней тропы и стали рассматривать следы.

– Правда, сынок, – сказал дед. – Не иначе, как опасность чуют. Не только олени, и козлы тоже, бывает, обходят. Поедем, посмотрим.

Зарядив ружья пулями, они почти силой заставили оленей идти осенней тропкой ближе к чаще. Дед внимательно осматривал местность и росший кругом невысокий ельник. Олени шли все неохотней и, видимо, встревоженные.

– Ты что, дед, смотришь по деревьям?

– А вот что, – ответил ему старик, указывая на обкусанные кем-то концы низких еловых ветвей.

– Это что?

– Медвежьи заеди. Когда зверь осенью найдет себе берлогу, он устраивает в ней логовище. Соберет травы, мху, ломает и еловые ветви. Ветви эти обкусал медведь. Все это он снесет в берлогу и настелет.

– Как же он их носит? – удивился Андрей.

– В передних лапах. Видал, как таскали Спирька с Лаврушкой? Надо полагать, где-нибудь поблизости будет и берлога. Гляди в оба да не шуми.

Чем дальше они углублялись в чащу, тем она делалась глуше и темней.

– В каких же местах он чаще ложится? – тихо спросил Андрей.

– Он любит выворот, если может подлезть под него. Иногда он роет берлогу глубиной больше двух сажен да еще выстилает и мхом и сухими листьями.

– Кажется, он делает берлогу обязательно до снегу?

– Да. И ложится до снегу, чтобы следов к берлоге незаметно было. Если ляжет в утесах, то заберется «под плиту» или в пещеру. В пещеру ему удобно – готово, не копать. Вообще он выбирает такое место, чтобы весной капель с ветвей на него не бежала, и чтобы снизу вода весенняя не подтекала. Любит он, я замечал, ложиться под сухой осиной со сломанной вершиной. На сухом дереве снегу на ветвях нет, сверху, значит, на медведя не валится. Кроме того, в сухом дереве много червей, и дятлы на него больше налетают.

А медведи, видно, любят в дремоте дятла послушать. Слезай-ка, сынок, – вдруг осторожно повернулся к Андрею дед. – Видишь?.. На самых сиверах, в ельнике... Бурелом. Там...

Дед и Андрей осторожно слезли с оленей, привязали их за повод к дереву, а сами стали подходить ближе.

– Здесь, – говорил уверенно старик, показывая в сторону буреломника. – На сиверах залег.

– Почему ты думаешь? – шепотом спросил Андрей.

– А это не видишь? – дед указал на заметно закуржавевший в одном месте буреломник, кругом же, кроме этих ветвей, куржака нигде не было.

– Иней-то?

– Да.

Андрей догадался. Этот желтоватый иней – испарения. Они вылетают из берлоги, садятся на стоящие вблизи деревья и ветви и покрывают их инеем. По этой примете часто и находят берлогу.

Осторожно осмотрев буреломник, охотники, не собиравшиеся без лайки будить медведя, снова вернулись к оленям и поехали обратно.

– Как ты думаешь, слышал он нас или нет? – задал вопрос Андрей.

– Если спит некрепко, «на слуху», то слышал, а если залег хорошо, то нет. Пожалуй, что слышал. Морозов больших не было, да и не облежался еще. Он ведь так... Чем дольше лежит и чем крепче мороз, тем сильней спит. В холода иной раз собаки на него лают, палками сверху колотят, а он все не хочет вставать. Крепко спит! У иного, что вылезет из берлоги и попадет под пулю, иногда в шерсти на спине точно полосы выгрызены. Это семь месяцев он лежит, ну, мыши за это время у него в шерсти ходов себе понаделают и шерсть объедят, а то таскают себе в норы.

– Неужели не слышит?

– Нет. Они возятся в шерсти, щекочут, ему только приятно.

– А, правда, я слышал, что перед зимним сном он очищает себе желудок, и больше уж ничего не ест всю зиму, пока не вылезет в конце апреля.

– Знамо дело, подготовивши себя ложится. Отыскивает и ест в лесу слабительные корни и травы. Очистит желудок и с пустым брюхом ложится. Поэтому ему и надо лечь до снега, пока травы и корни не замерзли и не потеряли силы.

– А в берлоге он всегда лежит один?

– Взрослый – один. А медведица – с медвежатами: пестун и один-два медвежонка.

– А правда, что пестун нянчит медвежат?

Дед засмеялся.

– Сам я не видел, а слыхать слыхал. Пестуном зовут медвежонка по третьему году. Сколь я их не видел, всегда худые, точно общипанные. Вот и сказывали, что медведица заставляет их нянчиться с младшими братьями и сестрами, перетаскивать их дорогой через болота и даже речки, и за всякую провинность дает ему потасовку. Потому они и худые. А в лесу они ходят по-особому, это и сам видал, – впереди медведица, за ней медвежата, позади пестун. Идут не спеша, останавливаются возле пней, расковыривают, переворачивают. Спирька с Лаврушкой точь-в-точь так же делали всю дорогу. Ох, горе лыковое, как-то теперь им у лесника живется?

Об этой берлоге в буреломнике охотникам совершенно неожиданно пришлось вспомнить позднее, в декабре, в самую суровую стужу.

Однажды глухой ночью яростный и вместе жалобный голос лайки, спавшей обыкновенно на дворе в снегу, поднял всех на ноги. Около избушки раздавался какой-то треск. Андрей высунулся из двери и выстрелил в темноту.

Собака не унималась. Лай у ней был особенный, робкий, «со слезами» – определил Иван. По нему он твердо заключил, что к избушке подходил не кто иной, как «хозяин».

Когда ребята оделись и вышли с фонарем, оказалось, что зверь сорвал несколько досок загородки, подбираясь к оленям и лосю, но животные в испуге разбежались.

– Сегодня он больше не придет, – заметил Иван. – Но его надо скорее искать, иначе он перережет у нас всех оленей.

– Да, – согласился дед. – Это шатун.

– Нынче шатунов, ровно, не должно быть, – сказал вогул.

– Почему? – удивился Тошка. – Ведь шатун – это медведь, который почему-то не мог уснуть на зиму, или которого выгнали из берлоги, и он бродит поэтому всю зиму голодный и злой и нападает на всех, кто подвернется под лапу. Как же заранее можно знать, будут они или нет?

– А видишь, охотники примечали, если урожай орехов и ягод осенью хорош, шатунов зимой не бывает. Медведь за осень хорошо отъестся орехами, нагуляет жиру и крепко спит до весны. А если орехов не хватает, зверь ложится голодным, раньше времени просыпается и бродит. А нынче орехов и ягод в лесу сколько хочешь.

Дед добавил, что бывает шатуном медведь и от другой причины: если, совсем уж приготовившись спать, он вдруг наткнется на добычу, – попадется олень, лось, козел, и он съест их, а очищать желудок уже нечем, время вышло, травы и корни замерзли. Лечь-то он в берлогу ляжет, но заснуть по-настоящему не может: – каждый шум и шорох его тревожит, не спит и делается шатуном.

Треволнения ночи на этом кончились. Действительно, медведь в ту ночь больше не возвращался. Олени и лось пришли утром невредимыми обратно.

С самого утра все отправились искать ночного посетителя, разворотившего навес, а Федька остался дома с Иваном.

Лайка быстро помчалась по свежему медвежьему следу. Дед ехал на олене, остальные бежали на лыжах.

Следы привели сначала на лосиную и оленью тропу, по которой в начале зимы дед нашел берлогу. Это было не удивительно. Шатуны обычно ходят оленьими и лосиными тропами.

– Да ведь это был наш знакомый из той берлоги! – вскричал Андрей.

Дед не оспаривал. Возможно, что медведь лежал «на слуху», что-нибудь его спугнуло, и он стал шатуном.

Андрей угадал. Лайка привела их к знакомой чаще и буреломнику. Снег около нее был крепко утоптан зверем. Очевидно, медведь давно вылез из берлоги. Лайка по старому следу кинулась дальше. Скоро охотники увидели знакомые медвежьи заеди и самую берлогу. Убедившись, что зверя в ней нет, Тошка и Ян с любопытством спрыгнули внутрь.

У них вырвался крик удивления.

– Посмотрите-ка! – позвали они Гришука и деда, высовываясь по плечи из берлоги.

Гришук и дед подошли к ним и тоже были изумлены. Зверь оказался любителем комфорта и устроил в обширной темной яме целое гнездо.

Медвежье гнездо имело около пяти аршин в диаметре и было сделано из тонко надранной еловой коры и ветвей. На дне был настлан вместе с такой же корой и мох. Когда медведь лежал, края гнезда поднимались аршина на два над его боками.

Подивившись этой склонности зверя к комфорту, охотники вылезли из берлоги и вместе с дедом тщательно осмотрели снег кругом, старясь определить, что выгнало медведя зимой из логова.

Но ничего решительно не нашли. Дед объяснил «шатанье» тем, что зверь перед самой лежкой, вероятно, съел что-нибудь и потому не мог крепко уснуть.

Преследование хищника кончилось только к вечеру. Разозленный собакой, он неожиданно выскочил из чащи прямо на Пимку и был наповал убит выстрелом Яна.

Медведь оказался старым. Дед определил его возраст под пятьдесят лет. Ян оказал, что никогда не слыхал, чтобы медведи доживали до такого почтенного возраста, но спорить не стал.

Вечером вогул с интересом выспрашивал все подробности охоты, в частности о поведении лайки. Похвалил Пимку, не струсившего, когда внезапно появившийся зверь направился к нему, и сказал, что у вогулов мальчиков никогда не берут на охоту.

– А есть у вас на севере женщины-охотники? – спросил Ян.

Вогул таких не знал. А дед сказал, что славилась по всему Уралу одна баба-медвежатница из села Каменки. В Богословском заводе ее и сейчас помнят. Отец был охотник-медвежатник и приучил к охоте девочку сызмальства. Так ее и звали Мария-медвежатница. Она по-настоящему зверовала. Жила одна в лесу в зимовке Промышляла только медведей да ходила еще и с рогатиной. Она не бросала промысла даже старухой. Померла семидесяти с лишним лет.

– А белый медведь одной породы с бурым? – спросил вдруг Тошку Пимка.

– У туземцев, живущих на берегу Ледовитого океана, – ответил за него Ян, улыбаясь, – есть поверье, что бурый медведь боится белого, потому что приходится ему племянником.

Пимка остался доволен установлением такого родства.

– А белки зимой спят так же, как и медведи? – спросил он еще.

– Не так. Белка ест и зимой, а медведь ничего не ест и находится словно в оцепенении.

XIII. Рассказы вогула

Иван, благодаря заботливому уходу, которым окружили его ребята, и полному покою, хотя и очень медленно, но поправлялся. Ян не позволял ему вставать и браться за какие-нибудь работы. В длинные зимние вечера, когда ребята возились с книгами и коллекциями, а дед храпел, Ивану было очень скучно. Гришук предложил ему учиться грамоте. Иван ухватился за это, проявил необыкновенное прилежание и в месяц научился читать.

Обычно Гришук, окончив занятия, час или два беседовал с ним, расспрашивал о жизни вогулов. Иван, как и все вогулы, был несловоохотлив, но Гришук постепенно приучил его связно рассказывать хотя бы самое существенное, и из того, что он от него таким образом узнал, составилась объемистая тетрадь. Некоторые их беседы привлекали внимание всех ребят и Яна.

В эти длинные зимние вечера, под шум леса и вой вьюги, бесхитростный рассказ зверолова живо рисовал перед ребятами жизнь людей среди глухих северных лесов и диких скал.

По самой природе местности, не позволяющей вогулу заняться чем-либо другим, кроме охоты и рыбной ловли, он должен вести кочевую жизнь охотника-зверолова. В центре его трудового года – осень и зима. В это время у него «страда». «Лесовать» вогул начинает в сентябре, как только выпадет снег, и лесует, пока снег не сделается глубоким, больше аршина. В лес охотник уходит на целые недели, захватив с собой припасы, ружье и собаку, и там ночует, согреваясь у костра или в охотничьей избушке. Главный предмет охоты: белка, лиса, лось, олень, соболь, куница, рябчик, потом идут рысь, медведь, выдра, росомаха. Верным помощником ему служит лайка, столетиями воспитанный тип промысловой северной собаки. Вогул живет в лесу до тех пор, пока у него не выйдут боевые припасы. Добычу он складывает среди лесов в чемью, и только в середине зимы возвращается на короткое время домой отдохнуть и возобновить припасы. Он привозит добычу, продает ее, отдыхает и снова уходит в лес осматривать свои западни, «огороды» и самострелы.

Весной по «насту» он загоняет оленей и лосей. Иногда счастливый охотник убивает в это время несколько десятков зверей. Тогда он и семья обеспечены пищей, и охотник снова отдыхает.

Весной, когда оттают озера, он ловит дичь провесами. Эта своеобразная ловля устраивается следующим образом.

В лесу, по обе стороны которого находятся озера, делается широкая просека. С одной стороны ее ставятся сети. Вспугнутая ночью дичь кидается по просеке с одного озера на другое и попадает прямо в сети. Иногда за хорошую ночь попадает дичи штук до двухсот.

После весеннего пролета начинается период рыболовства.

Оленеводы, то есть вогулы, живущие главным образом разведением оленей, перекочевывают весной со своими стадами ближе к хребту, на возвышенные места, где меньше комара. А охотники спускаются в низовья рек Сосьвы, Конды, ставят сети, гамги^[32], делают запоры. В конце же лета бьют рыбу острогой.

Погребов у вогулов нет, и рыбу они вялят и сушат, потом продают. А там, глядишь, незаметно подошел и сентябрь – пора лесовать.

Вогул так привык жить то в лесу, то на реке, что с наступлением весны ни за что он "не усидит в юрте, а тотчас же перебирается в летник, а иногда бросает и летнюю юрту и поселяется в чуме или едет в лодке на месяц в низовья реки на рыбную ловлю.

Слушая этот рассказ, Андрей поинтересовался, не пропадает ли из чемьи пушнина, оставляемая без присмотра в диком лесу.

Иван ответил, что охотник делает свой знак на чемье, указывающий, кому она принадлежит. А воровства у лесных обитателей не существует.

Других промыслов, кроме охоты и оленеводства, у северных вогулов нет. В урожайные, что случается редко, годы они занимаются еще сбором кедровых орехов и ягод.

Но от охотничьего промысла, как и кедрового, всегда богатеет не вогул, а только эксплуатирующий его скупщик-купец. Так было раньше, при самодержавном режиме. Теперь жизнь вогула медленно, но верно изменяется к лучшему.

Часть третья

I. Весна

Долгой, нескончаемо долгой показалась эта зима ребятам. Морозы доходили временами до -48° по Реомюру. Даже охота не могла выманить Андрея в эту стужу из избушки. Крак тоже не раз ночевал в помещении вместе с ребятами. Резкие холодные ветры отбивали охоту даже к коротким прогулкам. Снегу на восточном склоне Урала падает меньше, чем на западном, но все-таки его навалило порядочно.

К счастью, времени для того, чтобы скучать, оставалось мало. Приходилось прежде всего запасать дров, провианту, воды, а все это занимало изрядное количество зимних часов. В хорошие дни путешественники много охотились и сделали порядочные запасы пушнины, которые хранили от зверей в чемье. Там к концу зимы имелось до десятка лисиц, шесть соболей, три рыси, куница, выдра, росомаха, медведь.

В свободное время учили грамоте и начаткам политграмоты Ивана, который оказался толковым и смышленым учеником. С Пимкой регулярно занимались каждый день по нескольку часов, подготовляя его к поступлению в школу.

И все-таки, несмотря на работу, все еще с нового года начали мечтать о том, скоро ли кончится стужа. Уж очень зимой было однообразно! Снег надоел нестерпимо. Не удивительно! Ведь он лежал с первой половины сентября.

Только в начале марта дни прибыли несколько заметней. Иногда на солнце даже пригревало, а утром стало морозить. На снегу образовалась корка, наст, или «чарым» по-охотничьи. Иван ходил теперь в лес и понемногу делал все работы. Хотя снег был неглубок, ребятам удалось загнать по насту пять оленей, и они опять надолго обеспечили себя провизией.

Теперь с теплом и солнцем дела пошли веселей. Как-то совсем незаметно подобрался, наконец, и апрель. Глухой и безжизненный лес заметно ожил. Задолбили дятлы, появились родственники и родственницы Крака – вороны, с которыми он пропадал целыми днями: улетал с утра, после завтрака, и возвращался только к ночи. Снег сделался заметно рыхлым и начал оседать. Днем на солнце было уже тепло. Кое-где появились капели, наконец, зажурчали и ручьи. Весна!

Весна на севере короткая, но бурная, решительная. Появились проталинки, или, как их зовут «прогалызинки», прежде всего на пригорках. Пролетели утки, гуси, гагары. Затоковали тетерева, глухари. Земля все больше освобождалась от снега.

Однажды Пимка принес радостное известие. Он увидел в лесу муравья.

– Когда мураш закипит – жди ведра, – сказал дед. – Охотничья примета.

Муравьи действительно начинают выползать из своих подземелий, когда в лесу почти совсем сойдет снег.

– Скоро, значит, и «хозяин» вылезет из берлоги, – сказал Иван. – Сначала выйдет бурундук, барсук, потом он. Как вода от таяния побежит к нему в берлогу – так и вылазит. Муравей – ему первая пища, пока ничего в лесу не выросло. А в начале мая вовсе выходит.

Наступил и май. Река вздулась и тронулась. Разлилась лесная речушка необыкновенно широко. Половодье получилось хоть куда. Дед приходил в отчаяние. Когда же просохнут дороги после такой воды?

– Эх, время-то, время-то теперь!.. Шурфы бить – самая пора, – вздыхал он.

Он считал дни и часы, когда они смогут тронуться в путь после зимнего сидения.

Наконец, начали одеваться листвой деревья.

Однажды Пимка, бродя по лесу с Иваном, встретил на мягкой земле около ручья человеческие следы. Кто-то прошел здесь голой ногой, ясно обозначились даже пальцы.

– Нет это не человек, – сказал пугливо вогул, глядя в темную чащу. – Это он прошел.

– Кто?

– Он, старик.

– Какой старик? – недоумевал Пимка.

– Да «хозяин». Значит из берлоги вылез. Пойдем отсюда. Он голодный теперь. Не ровен час бросится.

Трава поднималась на севере удивительно быстро, ее не задерживали даже наступавшие несколько раз холода и выпадавший снег, которые было привели в отчаяние ребят. Травы и цветы развертывались прямо на глазах в долгие солнечные дни, точно спешили воспользоваться коротким северным летом.

– Весна здесь всегда суровая, – объяснил Ян по поводу наступивших холодов. – В Богословском заводе пруд оттаивает только чуть ли не в июне, и были случаи, правда, по ту сторону хребта, что в июне месяце по дороге в Чердынь замерзли несколько крестьян.

Но в этом году весна, видимо, не собиралась морозить экспедицию. В конце мая установилось прочное тепло. И в начале июня, первого летнего месяца, ровно через год после отъезда из дома, экспедиция покинула наконец зимовье.

Вогул Иван еще зимой решительно отказался идти с экспедицией дальше. Он был суеверен и свой несчастный случай с самострелом приписывал гневу шайтана за то, что повел в священное место русских.

– Мне нельзя идти: я вогул. А вам ничего.

Его отказ был решителен. Упрямо сжатые губы и горевшие мрачным огнем глубоко запавшие глаза показывали, что спорить с ним бесполезно.

Но на этом и не настаивали. Не настаивали еще и потому, что он почти довел их до Страшного лота, находившегося совсем недалеко по этой же реке. Идя по реке, сбиться с дороги было невозможно.

Тесно сдружившийся со всеми, вогул тепло простился с экспедицией. За верную службу ему, кроме условленной платы, подарили еще всю чемью с пушниной, кроме отдельных экземпляров, взятых для коллекций. Это стоило сезона охоты. До юрт Иван отправлялся пешком со своей лайкой, а за пушниной хотел приехать по реке на лодке.

Отгремели на расставание выстрелы, и вогул и экспедиция разошлись в разных направлениях.

Через неделю пути экспедиция, действительно, прошла Страшный лог, это, так сказать, преддверие к заветному дедову месту. Верховья рек Лозьвы и Сосьвы, берущих начало на восточном склоне Урала приблизительно под 62° северной широты, давно были ими пройдены. Путешественники значительно углубились на север. Дальше они двигались по течению одного из притоков. Местность снова пошла гористая.

Ян с молотком и компасом опять неутомимо работал среди скал. Олени едва протаскивали нарты по каменистой почве. Часто здесь нарты ломались, стирались на камнях полозья, но Федька и Пимка, многому научившиеся у Ивана, быстро – в час-полтора – с помощью топора и ножа сооружали новые, и караваи двигался дальше.

Особенно трудно доставались оленям переходы через «россыпи», то есть вершины, засыпанные обломками скал.

Несмотря на наступившее северное лето, растительность около этих «россыпей» представляла печальную картину, невольно заставившую Федьку и Гришука вспоминать Денежкин Камень.

Суровые скалы одевал только лишайник, кое-где лишь попадались отдельные кустики голубики, морошки. Если и встречались лесные породы, то изуродованные, покорно стелющиеся по земле и ищущие спасения от господствующих здесь ветров в расселинах скал и между каменными глыбами. Здесь росли только в виде карликовых растений ель, кедр, пихта, береза, рябина. Они были так малы, что их, собственно, нельзя было назвать деревьями. Ель-карлица возвышалась над землей не более как на вершок. Эти суровые каменные поля были поистине царством смерти. Мертвое молчание стояло кругом. Ни жужжания мухи, ни гудения шмеля, ни мелькания бабочек. Не проползала ни одна букашка. Тихо все и мертво. Жизнь едва теплится в карликах-деревьях, робко прячущихся в трещины камней. И часто поражало ребят, как необыкновенный контраст, то, что рядом с этими полянами смерти встречались роскошные, почти альпийские луга. Среди сочной травы струился шумливый горный ручей, окруженный густыми зарослями ивняка. Голубоглазые незабудки, желтые купавы, синеющие цветы аконита, дельфиний, розовые головки сибирского лука, вероники, чемерица, желтоголовый зверобой, тесно перемешавшиеся в буйном росте, образовали яркий, красивый, пестрый ковер.

Эти луга имели многочисленнейшее население, летающее, жужжащее, ползающее, порхающее. Мотыльки, шмели, мухи, козявки, жучки... Удивительно, сколько было здесь всякой жизни!

– Чем объяснить такую разницу? – однажды спросил Федька Яна.

– Те растения живут на камнях. Там почвы нет, нет и питания, – ответил Ян. – Здесь почвенный слой накопился достаточный. Орошается он и снегом и дождями хорошо. Глина задерживает эту влагу. И вот мы видим цветущие горные луга.

Когда же дорога шла лесами, там растительность была очень однообразна. В дремучих еловых лесах подымались лишь папоротники и еще немногие лесные растения.

Федьке и Яну удалось сделать несколько очень ценных в научном отношении находок. Однажды Федька, подавая Яну растение, опросил, не попадалось ли оно ему?

Ян пришел в большое волнение и сказал, что находка эта имеет большое значение для ботаники. До сих пор здесь его не находили. Границу этого растения теперь придется значительно передвинуть на север.

Федька не без гордости отметил точно место и время нахождения этих растений, а самые экземпляры с величайшей осторожностью положил в гербарий.

Еще интересней оказалось наблюдение, что растения в своем распространении по Северному Уралу последовали за человеком. Флора бассейна реки Сосьвы, в большинстве состоящая из сибирских видов, не имела многих европейских видов, заходящих на западном склоне Урала далеко на север.

Федьке и Яну посчастливилось впервые здесь найти эти растения, причем попались они около пунктов заброшенного жилья человека. Предел распространения растений таким образом соответствовал границам освоения мест человеком. Это тоже было любопытное наблюдение.

Дед относился вообще очень скептически ко всем гербариям и сбору растений, но ворчал на то, что задерживают этим экспедицию, лишь в очень редких случаях. Сборы в музей экспедиции производились без особых остановок в пути.

Обыкновенно во время движения отряда время от времени где-нибудь неподалеку, в чаще, раздавался звук выстрела. Это значило, что Андрей сделал новое приобретение для коллекции птиц.

Свою добычу ребята всегда определяли вместе с Яном. Благодаря этому и Пимка порядочно познакомился с флорой и фауной Урала. Основы естествознания ему были сообщены за зиму. Впрочем, он не возгордился полученными знаниями и держался по-прежнему. К огорчению ребят, он все не бросал курить. Не бросил он и вырезывать свои ребусы на деревьях во время остановок.

Последнее у него вошло в привычку, сколько дед ни бранил его за баловство.

Впрочем, однажды вмешался Ян и сказал, что дед напрасно мешает мальчику, так как эти знаки могут сказаться полезными при возвращении, и дед махнул на Пимкино баловство рукой.

Ян продолжал по-прежнему свои беседы. Чего только не знал и не умел этот удивительный человек! Даже когда дело доходило до самых мелочей, до того, как снять и сохранить шкурку, донести в неповрежденном виде какое-нибудь нежное растение, – во всех трудных случаях почти всегда выручал он. И не только советом опытного человека!

В его чемодане были собраны все необходимые предметы, на первый взгляд, пустяковые: ножички, бумага разных сортов для гербария, банки с притертыми пробками, булавочки, веревочки, – словом, все было предусмотрено. В городе всему этому грош цена, а в глухих дремучих лесах, в диких горах они были дороже золота.

Этот чемодан Яна ребята шутя называли сундуком доброго волшебника. В нем находилось все, что только оказывалось нужным.

II. Исчезнувшая река

Чем дальше экспедиция подвигалась вглубь, тем больше дед чувствовал неуверенность, тем больше его охватывали суеверные опасения, что без нечистого и на этот раз дело не обойдется. В прошлые годы запрятал же он старика на остров...

Вот и теперь, шли как будто знакомые ему места, и в то же время...

Старик только тяжело вздыхал. В эту экспедицию он частенько чувствовал что-то неладное: уже было несколько примеров, что его обманывали верные приметы. Лес, скажем, мог выгореть. Скала могла свалиться в реку. Но неожиданные несчастья? Взяли проводника – и вдруг самострел на лосиной тропе. И вот зимовка, остановка, можно сказать, у порога намеченной цели.

Такое сцепление обстоятельств, по его мнению, никоим образом не могло быть только игрой случая. Конечно, раз нечистый так мешает, значит богатимое золото. Это с одной стороны. Но, возможно, что самые главные препятствия еще впереди. Какие они могут быть? Это страшно его тревожило, и он, по мере приближения к заветному месту, заметно стал нервничать. Опять заплутаться? Нет! Теперь и тысяча чертей его не проведут! Он не сделает ни одного шагу от реки, хотя бы это удлинило путь на сто верст.

На этот раз у него было надежное средство. Как тут ни старайся нечистый, река – не лес: не сгорит. Если даже пересохнет, так русло никуда не денется. Ошибиться в реке он не мог.

Вот они и скалы эти самые и вырубленный лес.

Спускаясь по течению, путешественники шли несколько дней. Однажды вечером, когда отаборились, все отправились собирать хворост на костер. Потащился и дед.

Не прошло, однако, и четверти часа, как из лесу, куда он скрылся, послышались его отчаянные крики.

Ян и Гришук с ружьями кинулись на помощь.

Но дед уже бежал оттуда. Вид его был ужасен, глаза дико блуждали, рот открыт. Он потерял ружье и хворост. Что с ним? Судя по тому, как энергично он ковылял, он не был ранен. Но что могло до такой степени испугать бывалого золотоискателя?

Ян смотрел на него с тревожно бьющимся сердцем, ребята тоже замерли, озадаченные и испуганные.

Дед бросился на траву.

– Что случилось? – допытывался испуганно Тошка. – Говори скорее? Змея?

– Кака змея? – прошептал старик. – Не змея... Сам, – шепотом произнес он.

– Кто сам?

Дед покрутил головой.

– Медведь?

– Хуже.

– Хуже? Тогда, значит, дьявол?

Ребята разразились хохотом.

– Ш-ш! – скорчился дед.

– Да что случилось?

Лицо деда изобразило несказанный ужас. Он приподнялся и, заикаясь, пробормотал:

– Была река? Ну?

– Еще бы! Вот она!

Дед сконфуженно покачал головой.

– Теперь нету.

– Как нету? – воскликнули все изумленно, невольно оглядываясь на довольно большую речку, протекавшую в нескольких саженях позади лагеря.

– Нету, – сказал дед с отчаянием в голосе. – Как сквозь землю. Спрятал...

Ребята с удивлением посмотрели друг на друга. У всех мелькнула жуткая мысль, что несчастный дед, постоянно думавший, как бы нечистый не помешал ему, вдруг свихнулся.

– Нету дальше реки, – с отчаянием, но твердо сказал дед. – Как сквозь землю...

Гул недоверчивого удивления вырвался у ребят.

– Да куда же вода-то девается? Ты подумай!

– Спрятал, – в ужасе прошептал дед.

– Да куда же можно спрятать столько воды? В карман, что ли?

– Веди, показывай, – сурово сказал Ян.

– Нече и показывать. Ох, грех тяжкий! Идите сами.

Однако не желая оставаться один, дед поднялся и, крестясь, заковылял за ребятами.

Они прошли с четверть версты, как вдруг громкий удивленный крик Федьки, шедшего впереди, показал, что действительно там что-то необыкновенное.

Ребята кинулись вперед. Сделав с полсотни шагов, они вдруг остановились, пораженные.

Действительно – река исчезла!

Довольно широкая и глубокая она все мелела, мелела и потом внезапно исчезла, точно сквозь землю провалилась.

Ребята, удивленные и растерянные, прошли еще несколько шагов. Дальше росли обычный кустарник и лес.

Дед не выдержал этого необыкновенного зрелища: со стоном ужаса он перекрестился и кинулся обратно.

II. В третий раз

Объяснения Яна, что река ушла в подземные пустоты известковой почвы и через несколько верст снова где-нибудь появится, что это – естественное явление, известное в географии, встречающееся во многих странах, дед принял с явным недоверием. Река в землю ушла? Где это видано?

Для него все было яснее ясного: подходят к золоту – ну дьявол глаза и отводит. Блазнит. К тому же и сам Ян – нехристь. Черт его знает, может, он давно продал черту душу и с ним теперь заодно. Тут тоже загвоздка, и немаленькая. Не удивительно, что он все знает. И где золото надо искать, и где какое дерево растет, и сколько дереву лет, и куда река девалась, точно он ее, реку-то, сквозь землю увидал. Вот и пошли всякие пропавшие реки да таинственные самострелы... И Крака взяли с собой, – тоже нехорошо. Ворон – птица колдовская, вещая. А вдруг вправду, может, и не ворон, а нечистый в образе птицы? Разве это птица – хитрей человека? Только-только вот не говорит: и собакой брешет, и курицей клохчет. А что будет, когда туда придут? Место у Пяти ручьев и так заклятое. Кликун-Камень себя там покажет. Лешие и русалки на него из воды выходят, игрища устраивают, невидимые звери по нему с рыком скачут. Ярь ихнюю, и шум, и вой у камня слыхать, а никого кругом нет...

Дед окончательно терял голову.

Река, между тем, как и предсказывал Ян, через несколько верст снова появилась и текла по поверхности, пройдя значительное расстояние под землей.

Как «беси реку украли» у Трефилия – теперь всем стало ясно. Над суеверным Трефилием подсмеивался даже Пимка.

Но Кликун-Камень ребята все-таки ждали с большим нетерпением. Уж очень диковинные вещи говорил про него старик.

Интересно было, как-то дед без конфуза выпутается из своих, несомненно, фантастических россказней.

И вот через несколько дней пути берегом реки, около полудня дед стал проявлять необыкновенное беспокойство. Потом попросил в необычное время отабориться. Осмотрел береговые скалы и заявил, что пришли.

Заключенная в каменистые высокие берега река в этом месте текла тихо. Не было ни порогов, ни ломов. После завтрака дед с Яном отправились на берег и скоро позвали ребят.

– Здесь! – окончательно решил он.

Здесь находились Вогульские пещеры и здесь же был волшебный Кликун-Камень.

Камень, стоявший на том берегу, представлял собой стенообразную громадную скалу в несколько десятков сажен высотой.

Но ребят постигло горькое разочарование. Сколько ни ходили вокруг, скала оказалась как скала: никаких кликов, ни рыку невидимых зверей. Вот тебе и Кликун! Вот тебе и диковинный Камень!

Дед был сконфужен. Ни леших, ни русалок... Выходит, соврал! Про себя он, конечно, знал, в чем дело. Нечистый! Скала та самая, а не кличет. А, может, чует ворона и нехристя?

После завтрака путешественники не стали даже отдыхать а, захватив одни нарты с необходимыми инструментами и запас провизии на два дня, отправились искать горку с пятью ручьями, которая должна была находиться где-то поблизости, а Гришука и Пимку оставили караулить лагерь и багаж.

В ожидании возвращения исследователей, оба домовника занялись приведением в порядок собранного материала, просушкой шкурок и разными другими делами. Работы было много.

Окончив обычную возню с коллекциями и шкурками, Гришук выходил на берег и любовался скалами.

Картина была полна дикой северной красоты.

Отвесные стенообразные камни, поросшие сверху дремучим еловым лесом, сдавили реку. Они походили на древние развалины замков, башен. Такие отвесно спускающиеся в реку скалы на Урале зовут «иконостасом».

Действительно, подобно иконостасу, они совершенно отвесно стоят над водой. В их расщелинах, трещинах, малейших ямках, где только на этих суровых каменных глыбах могут скопиться почва и влага, лепилась жизнь. Крохотные березки, травки, какие-то цветочки. В большинстве это была альпийская флора и специальные виды: разные мелкие папоротники, гвоздички, астры, камнеломки. Гришук подолгу любовался этой зеленью и цветами. Обычно созерцание заканчивалось тем, что само собой начинало складываться в голове стихотворение. Тогда Гришук садился на скале, вынимал блокнот и карандаш и искал слов, которыми можно было вылить звеневшую внутри мелодию... За экспедицию у него составилась целая тетрадка таких стихотворений.

Только через два дня вернулись разведчики. Гришук уже начал тревожиться. Их появление на третий день вечером совсем не соответствовало его ожиданиям.

Вместо веселых лиц, песен, смеха и шума он увидел молчаливо согнувшегося, точно под тяжестью горя, деда и усталые, хмурые лица ребят и Яна.

– И в третий раз не пофартило, – шепнул ему на ухо Тошка. – Не нашли. На десять верст все кругом обшарили. И лесок и болото тут, а лога и горки нету. И затесов нет. Сбился старик.

– А Кликун-Камень как же?

– Вот поди ж ты.

К деду Гришук и Пимка не решились подойти с расспросами, до того он был мрачен.

Впрочем, в тот же вечер ребята, отдохнув, пришли в прежнее хорошее настроение. Их раньше очень интересовала загадочность таинственного места. Когда все стало ясным, они махнули на него рукой.

Дед ходил туча тучей. Ему нелегко было расстаться со своей мечтой.

– Не фартит! В третий раз.

Зато Ян на другой день утром, найдя какие-то камни на берегу, проявил небывалый, исключительный интерес к реке и прибрежным скалам. Едва могли его дозваться к завтраку. Он принес с собой целую коллекцию пород, усталый, но очень довольный.

– Молодец ты, дедушка! Хорошее местечко! Очень хорошее! – хлопал он с воодушевлением деда по плечу.

«Хвали, хвали, – думал про себя убитый горем дед. – Еще бы тебе не хвалить. Самое что ни на есть нечистое место. Как раз по тебе».

После завтрака Ян не стал отдыхать, а, захватив молоток, компас, мешок и ружье, в сопровождении Пимки отправился вверх по течению, пообещав к ночи вернуться.

– Гляди, гляди, нехристь-то как забегал! – толкнул Тошку дед. – К своим в гости попал.

– Тебе не стыдно, дед? – возмутился Тошка, с сожалением глядя на рехнувшегося с горя старика.

– Отвел, проклятый... Поблазнило. Не фартит! Нет, не фартит! – бормотал дед.

Ребята остались устраивать лагерь. Они сначала думали разбить его на возвышенной опушке, как раз против злополучного Кликун-Камня, молчаливо стоявшего на противоположном берегу. Но дед встал прямо на дыбы. Он и слышать не мог о Кликуне и настоял, чтобы отаборились в лесу, в низине, рядом с долиной, лежавшей «против Кликун-Камня, но так, что Камня из лагеря было не видать. Ребятам было в сущности все равно. К Камню они потеряли интерес. И поставили палатку, где указывал рассвирепевший дед.

– Он себя еще окажет, – бормотал старик. – Он себя окажет.

IV. Тревога в лагере

Вечером всех обеспокоило долгое отсутствие Яна.

Настали сумерки, вечер. Потом ночь. Ребята поужинали. Ян все не показывался.

То один, то другой несколько раз поднимались на высокий берег и стреляли на случай, не потерял ли Ян дороги. Но на их выстрелы никто не отзывался. Да, по правде говоря, дорогу трудно было не найти: река была недалеко.

Устроили совещание. Идти искать ночью в этом глухом дремучем лесу и бесполезно и опасно. Может быть, Ян и Пимка отошли далеко, устали и заночевали где-нибудь на дереве. А выстрелов, возможно, и не слыхали, так как лес был необыкновенно густ, «овчина овчиной», как говорил дед, – вековая еловая чаща и пихтарник. На всякий случай решили на ночь удвоить караул.

Ночь прошла неспокойно. Ян и Пимка не вернулись.

Утром ребята не могли взяться ни за какое дело, тревожась за отсутствующих. Дед сидел хмурый и убитый. Ребятам было жаль старика, но все заглушала тревога за Яна и Пимку.

Наступил, наконец, полдень, Ян не показывался. Двумя группами ребята разошлись – на поиски. Дед поджидал и сторожил лагерь.

К ночи вернулись усталые Гришук с Федькой. Они шли берегом, видели сначала в траве свежие следы Яна и Пимки, потом на каменистой почве следы исчезли. Яна и Пимки не встретили, вероятно, они свернули в лес. Но в глубь леса как раз отправились Тошка с Андреем.

Было уже совсем темно, когда в лесу послышались приближающиеся шаги и голоса Тошки и Андрея.

Напряжение находившихся в лагере достигло крайней степени.

Увы! Они тоже вернулись одни, не найдя никаких признаков Яна и Пимки или хотя бы следов крови или борьбы в лесу.

Отчаяние охватило ребят. Возможно, что Ян и Пимка попали в лапы медведю, и он утащил их в чащу, они могли упасть в ущелье или их могла укусить змея. О сне в ту ночь никто не думал. Перед лагерем выставили караул. Но и оставшиеся в палатке не спали. Что теперь делать? Раз не вернулись – значит с осторожным Яном случилось что-то необычное.

Дед был удручен не менее ребят, охал и вздыхал. Но весь вид его так и показывал: «Я так и знал. Нечистое место, будь оно трижды проклято... Большая охрана приставлена. Оно себя окажет...»

Ночью в лагере действительно разыгрались необыкновенные события.

V. Кликун-Камень

Первые часы темноты прошли спокойно, близился уже рассвет.

На карауле стояли Федька и Гришук.

Федька беспокойно ходил с места на место. Почти напротив его через реку высился Кликун-Камень. Кругом стояла необыкновенная тишь. Ни звука. Лес молчал. Впереди темнела река, недвижная, как зеркало. Позади стояла зубчатая черная стена дремучего бора. Федька нервничал.

Ему было жутко. В таком глухом лесу есть что-то грозно затаенное. Словно он полон каких-то таинственных неведомых существ. Они собрались и смотрят со всех сторон. То здесь, то там раздастся тихий шорох или шепот. Вот, точно кто-то крадется сзади. Под неосторожной нотой хрустнула сухая ветка... Подкрался и осторожно подходит к тебе сбоку...

Жутко Федьке. Напряженно, чутко ловит он малейший шум. Потом, стараясь заглушить страхи, ходит.

Вот он поднялся на небольшую возвышенность и очутился совсем близко от Кликун-Камня. Повернулся, хотел идти обратно и вдруг... Среди ночной тишины до него донесся какой-то отдаленный глухой шум, шедший из Камня.

Федька как стоял, так и застыл. Вдруг из Камня явственно долетели человеческие голоса.

– Ко мне! – стоном вырвалось у караульного, скованного безотчетным суеверным ужасом.

Через мгновение встревоженный донельзя взбежал Гришук.

Ружье Федьки валялось на траве. Гришук схватил его за руку. Она была холодна, как лед.

– Где? Что? – испуганно спрашивал Гришук.

Безумный взгляд Федьки, устремленный на скалу, показал, что его испугало.

– Там голоса!

Гришук с недоумением недоверчиво взглянул на скалу. Посреди наступившей тишины скала вдруг застонала совсем по-человечески.

– Слыхал?

Федьку трясло как в лихорадке.

– Странно, – прошептал Гришук, не зная, верить ему своему слуху или нет.

Крутом ничего нет. Это Камень. Но они слышали, как в Камне кто-то стонал. Таинственное исчезновение Яна и Пимки, тревога, дикие глухие леса – «овчина овчиной», ночь, суеверный ужас и рассказы деда, опасности, угрожающие на каждом шагу, – все невольно взвинчивало фантазию и даже несуеверного человека наполнило бы тревогой.

Гришуку стало вдруг как-то не по себе. Уж очень дивно! Камень стонал человеческим голосом.

– Давай позовем ребят, – предложил он, и оба они бегом кинулись к палатке.

Оставшиеся в лагере не закрывали глаз. Тревога веяла над ними. Какое-то предчувствие говорило, что случилось недоброе с Яном и Пимкой.

Еще не подбежали близко караульные, как Андрей и Тошка, заслышав их необычные шаги, сами выбежали из палатки с ружьями в руках. Позади ковылял дед.

Встревоженные лица караула ясно говорили, что что-то случилось.

– Ничего страшного! – крикнул Гришук ребятам навстречу. – Идите сами послушайте.

Дед вывернулся вперед. Он был расстроен и бледен.

– Што? Кликун заговорил? – хрипло с тревогой спросил он.

– Да, – прошептал Федька.

– Угодники! – дрожащий стон вырвался у деда. – Я знал... Кликун себя окажет. – Крестясь, он шел за ребятами. – Страхи-то, страхи-то какие!.. Поминайте, сынки Янову и Пимкину душеньки... Недаром Кликун заговорил.

Удивленные и испуганные ребята бегом поднялись на место, где Федька и Гришук слышали стон, и притихли, вслушиваясь.

Тотчас среди ночной тишины явственно прозвучал из скалы протяжный человеческий стон. У деда вырвался какой-то нечленораздельный звук ужаса.

Снова стало тихо. Прошло несколько томительных минут. Стон повторился уже с новой силой, точно человек был где-то совсем вблизи. Потом в скале кто-то закашлял по-человечески и таким характерным кашлем, что ребята, похолодев от ужаса, – сразу узнали в нем кашель друга.

– Ян!

– Страхи-то, страхи-то какие! – шептал дед.

Если допустить, что это стонал Ян, и кашель его же, если он подполз к лагерю – так нет! Здесь, около лагеря в лесу, в кустарниках не слышно ни звука, а стонет именно кто-то в скале, и в ней кашляет Ян.

Сознание становилось в тупик. Делался понятен ужас деда, и холодок пробегал по телу. Ребята не заметили, сколько так прошло времени, но, должно быть, порядочно. Они все стояли и молчали, ожидая еще что-нибудь услышать, но Кликун-Камень смолк.

Начал брезжить рассвет. Стало прохладно и сыро. Хотели уходить, но в эту минуту скала опять ожила.

Природа еще не просыпалась. Кругом было изумительно тихо. Выпадают такие минуты перед самым началом утра. И в этой тиши с какой-то необыкновенной отчетливостью, поистине дьявольской, не оставлявшей места каким-либо сомнениям, из Камня вдруг заговорили человеческие голоса. Они были настолько отчетливы, что можно было различить отдельных людей.

Ребята окаменели и переглянулись.

– Это черт знает что! – вырвалось у молчаливого Андрея.

– Поет! – шепнул Федька.

Это было нечто изумительное! Кликун-Камень вдруг запел сиплым голосом.

– «По диким степям Забайкалья...», – прошептал Тошка. – Слушай!

– Да, да!

Камень продолжал петь каторжную песню, потом вдруг оборвал и разразился долгим хохотом.

– Кульпа! Это он, змей! – затрясся дед. – Страсти-го какие!

И вдруг как-то странно наклонился на бок и, как мешок, рухнул на землю.

Когда его подняли, он был без сознания.

VI. Поиски Яна и Пимки

Солнце светило уже высоко. Проснувшиеся ребята в удрученном настроении принялись за утренние дела, но все валилось из рук.

Все же, по-видимому, удивительные события минувшей ночи ни на кого не произвели такого сильного впечатления, как на Тошку.

Даже дед, придя в себя и немного поспав, успокоился. Для него все было ясно: «нечистый пугал». Но с парнем положительно творилось что-то неладное. Его мысли, видимо, были так сильно заняты чем-то, что он смотрел кругом и не видел. Он не умывался, забыл надеть сапоги, не слышал, когда к нему обращались. Глаза были устремлены куда-то в одну точку.

– Что с тобой? – встревожились ребята.

Он не ответил. Ему налили кружку чаю. Он пил совершенно механически. Ему дали сухарь. Так же механически он стал есть. Лицо его сделалось необычно сурово.

– Черт возьми! – крикнул вдруг он. – Я должен узнать!

– Что? – спросили ребята.

– Ничего. Я сам с собой...

И опять несколько минут сидел молча, перестав есть.

– Ешь! – сказали ему.

Он взял вместо сухаря деревянную ложку и стал ее размачивать. Потом, заметив общий смех, положил кружку, ложку и сухарь и так застыл, на чем-то сосредоточившись.

Вдруг хмурое лицо его неожиданно оживилось, точно луч света блеснул изнутри. Он улыбнулся. Какое-то торжество выступило на лице. Ребята, следившие за ним, диву дались.

– Дед, – совсем весело спросил вдруг Тошка, – отчего ты прозвал камень Кликуном?

– Так прозван он, сынок, спокон веков. Не мной назван, всегда был бесовским.

– Ага! – Тошке это, видимо, очень пришлось по вкусу, к нему вернулась сразу вся его прежняя энергия.

Он встал, быстро надел сапоги, захватил ружье и крикнув:

– Через полчаса ждите! – пошел из палатки, не ответив на расспросы. – Приду и пойдем Яна с Пимкой искать.

Ребята так и остались с открытыми ртами. Впрочем, размышлениями заниматься было некогда, начали снаряжаться для поисков.

Не прошло и часу, как вбежал Тошка, возбужденный и очень довольный. Ребята, вполне готовые, в полном вооружении уже ждали его.

– Ну, дед! – крикнул Тошка, присев на обрубок, заменявший в палатке стул. – Я поймал твоего нечистого, что сидел в Кликун-Камне! Вот он у меня, здесь! – Тошка шутливо хлопнул себя по карману.

Дед так и отпрянул. Ребята засмеялись. Тошка с хохотом выворотил карман, чтобы показать старику, что там нет даже маленького чертенка.

– Секрет говорящей скалы почти разгадан, – серьезно сказал он окружавшим его ребятам. – И, если я прав, мы должны быть благодарны Крикун-Камню. Может быть, эта случайность спасет Яна и Пимку и предотвратит грозящую нам страшную опасность.

– Какую? – тревожно спросили все враз.

– Во-первых, Ян, вероятно, ранен... Я надеюсь, что он жив и находится где-то не очень далеко от нас... С ним и Пимка. Во-вторых...

Он опасливо посмотрел на деда.

– Ну?

– Во-вторых, поблизости, очевидно, шайка бандитов. В этих дремучих лесах не раз укрывались шайки беглых. Они могли напасть на Яна. Может быть, в ней этот Кузьма, если дед не ошибся.

– Что ты говоришь?

Ребята были поражены. Эта новая реальная опасность заставила сразу отойти на второй план загадочные явления тревожной ночи. Трудно передать, что сделалось при этих словах с дедом. Он как-то осунулся, помертвел, глаза потухли.

– Да откуда ты все это взял? – спросил, наконец, растерянно Андрей.

– Видишь, Андрюха, все это пока мои предположения, но только ими я объясняю то, что было ночью... Когда мы ночью пошли от скалы, я все время думал над этим, кто в скале мог говорить? Думал все утро, до головной боли. Должны же мы объяснить! Не чудеса же! Я вспомнил, что на севере Урала на некоторых реках есть скалы с пещерами, которые очень хорошо отражают голоса.

– Но позволь, – перебил Федька. – Про это мы знаем. Но ведь мы же все отлично слышали, что поблизости не раздавалось ни звука! Никто ничего не говорил. Какое же это эхо?

– В этом все и дело! Об это и я тоже споткнулся сначала. Кругом, может, на версту – ни звука, а скала говорит и песни поет. А потом мне пришло в голову... Да ведь скала высокая и отдает отражения голосов, доносящихся к ней в ночной тиши по реке издалека.

– А-а! – разинул рот Федька.

– А почему мы не слыхали этих голосов?

– В этом и фокус! Кругом нас в долине тишина, а скала говорит и поет, передает то, что делается на две версты отсюда. Звуки летят выше нас, над нашими головами.

– Здорово! – воскликнул Федька. – Это просто!

– Это, по-моему, единственное, чем можно объяснить загадочное явление.

– Молодчага! – хлопнул Андрей Тошку. – Значит, мы слышали стоны настоящего Яна... – Он взглянул на деда.

– Да, – докончил Тошка. – И песню и хохот, если дед не ошибся, настоящего Кульпы, если только может быть такая случайность. Может быть, даже Ян и Пимка у них в плену.

– Ну-у?

У ребят по сердцу прошел холодок.

Дед, одурев, почти ничего не понял из того, что говорилось. Кульпа жив и здесь! Он слышал только это страшное имя, наполнявшее его ужасом.

– Я захотел еще проверить свои предположения, – добавил Тошка. – Если я был прав, то Кликун-Камень издавна должен был так работать. Дед подтвердил, что Кликун говорит с незапамятных времен. Слышится рев зверей, шум, а кругом все тихо. Невежественные люди, не зная, как объяснить это загадочное явление, считают его, как дед, бесовским. Когда на воде ветер и шум, конечно, Кликун ничего не говорит.

– Похоже, что ты прав!

– Значит надо как можно скорее идти искать Яна и Пимку. Но куда?

– Река заключена, как в коридор, в высокие каменистые берега. Я сегодня осматривал. По ним голоса и летят. Значит, Ян где-то здесь, верстах в двух.

– А жив ли Пимка? Что-то не слыхали его?..

– Парень ловкий. Смекалистый недаром. Да и Ян в обиду его не даст.

– Федька! Надо взять аптечку, бинты, носилки.

– И, кроме того, готовиться к вероятному нападению.

– Деда с собой возьмем?

– Конечно. Его больше всех надо беречь. А лагерь сложим.

Быстрое военное совещание кончилось в несколько минут. Через час экспедиция, вооруженная до зубов, выступила на поиски.

Крак летел по своему обыкновению впереди отряда, производя разведку. Он был наблюдателен и чуток, как добрая охотничья собака, с тем преимуществом, что видел, кроме того, сверху и на далекое расстояние.

VII. За золото!

То место, куда, выйдя из лагеря, направился Ян, был огромный овраг, образовавшийся в давние времена, вероятно, вымытый весенними водами. Он находился в нескольких верстах от лагеря. Яна заинтересовало то, что поблизости от оврага он нашел куски золотоносного кварца и оливиновые породы, дававшие возможность предполагать коренное месторождение платины, которое ему особенно хотелось разыскать. В этот овраг, напоминавший заброшенные каменоломни, он хотел спуститься еще утром, но тогда так устал, что отложил до послеобеденного времени. Теперь он с Пимкой сразу направился сюда.

Вскоре, почти без всякого труда и поисков, он увидел, что недаром спускался в овраг...

Но он нашел не то, что искал. Он искал платину, а наткнулся на золото, что часто случается на Урале. Среди полуразрушенных березитовых пород он ясно увидел мощную золотоносную жилу, размытую весенними водами.

– Пимка! – весело подозвал он. – Гляди-ка!

Подошел Пимка с мешком, думая, что Ян хочет положить новый кусок породы.

– Смотри! Это что?

– Золото? – взвизгнул восторженно Пимка. – Золото?

Ян, улыбаясь, утвердительно кивнул головой.

– Мы и без знаменитых Пяти ручьев деду золото нашли. И, кажется, хорошее!

Очень довольные, они осматривали жилу, ясно рисовавшуюся в стене оврага.

– Испробуем дальше, – сказал Ян. – Помоги-ка мне.

Они поднялись выше на край оврага и принялись за работу.

Осмотрев верх стены, Ян выбил вверху около наметившейся трещины вблизи жилы железным ломом глубокую ямку, заложил туда порох, забил, провел пороховую нить и зажег.

– Беги скорей! – крикнул он Пимке, кидаясь сам в сторону.

Скоро раздался глухой взрыв. Кверху поднялся огромный столб пыли.

Результат получился несколько не тот, какого Ян ждал. Хорошо, что они отбежали далеко. Треснул не только кварц золотоносной жилы, но и порода вся настолько оказалась разрушенной стихиями, что от взрыва рухнул на дно оврага огромный пласт по трещине, длиной и шириной несколько сажен.

Когда осела поднятая пыль, золотоискатели спустились в овраг к обнажившейся стене. Им представилась картина, заставившая усиленно забиться их сердца.

В образовавшемся разрезе была изумительная картина прохождения нескольких золотых жил в горных породах. В жилах мелкозернистой породы, называемой березитом, тянулась одна толстая и несколько мелких золотоносных жилок кварца. Они шли параллельно, то тесно сближаясь и свиваясь, то расходясь на несколько аршин. Золото в кварце иногда сверкало зернами, чешуйками или маленькими кусочками. Но, конечно, не все его можно было видеть среди других минералов. Длина жилы простиралась во всю ширину березитовой полосы. Дальше жила уходила вниз на неизвестную глубину.

Это были сотни тысяч рублей, а может быть, и миллионы! И это сказочное богатство, которое они раскроют людям, на минуту так захватило, что золотоискатели не заметили, как на вершине оврага, в кустах, появились четыре человеческие головы. Но это были не ребята! Их глаза тоже жадно загорелись при виде золота. Молча и крадучись, они наблюдали за золотоискателями.

– Ну, Пимка, – сказал Ян. – Беги, зови сюда деда и ребят.

Пимка, как стоял с мешком набранных пород, так и кинулся в воодушевлении по дну оврага. До лагеря было с полчаса бегу.

Ян остался один разглядывать найденное богатство.

Четверо спрятались и пропустили мимо себя не заметившего их Пимку.

Когда Пимка скрылся из виду, Ян осмотрел жилы и стал отбивать молотком куски кварца. Кварц поддавался слабо. Увлеченный работой, Ян положил ружье на обвалившуюся породу и стал искать глазами камень покрупней, чтоб им ударить. Но в эту минуту сзади чьи-то железные руки схватили его и повалили на землю.

В одно мгновение он был связан по рукам и ногам, а рот ему заткнули тряпкой.

Мешок с породами весил около пуда. Отбежав с полверсты, Смекалистый сообразил, что он совершенно зря тащит эту тяжесть. Ее унести они могли и потом, не торопясь. До лагеря оставалось еще версты две. Бросать коллекцию пород в лесу ему не хотелось, и он решил вернуться к Яну, оставить в овраге мешок, а потом уже двинуться к стоянке.

Подойдя к спуску в овраг, он разинул рот, чтобы закричать: «Ян!» – но слова застряли у него в горле. Он окаменел.

Он увидел, что четверо незнакомых вооруженных людей стояли на том месте, где он только что оставил Яна, и рассматривали найденные золотоносные жилы. Незнакомцы так увлеклись видом золота, что не заметили Пимку.

Испуганный и озадаченный, мальчик присел в кусты. Откуда явились эти люди? Кто они? И где Ян?

Ждать ему пришлось недолго. Четверо неизвестных, осмотрев золотоносный разрез, зашли куда-то в кусты и из них подняли связанного человека, в котором Пимка с ужасом узнал Яна. Они осторожно вынесли его на край дороги и положили снова в густой кустарник.

Потом все спустились в овраг и остались чего-то ждать на дне. Он видел, что они присели за кусты с винтовками. На кого-то готовилась засада. Прошло полчаса, час. Пимка ждал. Время тянулось бесконечно долго. Наступил вечер и сумерки.

Пимка видел, что ожидания их не сбылись. Уже стемнело. Потеряв надежду, они с бранью вышли из засады, поднялись из оврага и понесли Яна в глубь леса. Замирая от ужаса, Пимка, крадучись, пошел за ними. Его трясло, но он не выпустил из рук винтовки. С бьющимся сердцем он стал ждать.

«Вот тебе и золото! Ведь это, значит, бандиты, лесные бродяги, – пришло ему вдруг в голову. – В овраге они караулили ребят».

Его маленькое сердчишко разрывалось на части. Что делать? Чем помочь? Бежать ли в лагерь, предупредить ребят?.. Или лучше проследить, что сделают с Яном, нельзя ли ему помочь бежать? В крайнем случае узнать их местопребывание и ночью привести ребят.

Шайка, неся связанного Яна, поднялась в глубь леса на возвышенный берег реки. Пимка крался за ними в отдалении, в кустах.

Между тем наступила ночь.

Они остановились. Пленного привязали к лиственнице и освободили от кляпа. Он протяжно и сильно застонал.

Сердце Пимки сжалось.

Недалеко от пленника в лесу бандиты разложили костер. Оттуда неслись на берег хохот и песни. Видимо, они очень довольны были добычей сегодняшнего дня.

Осторожно Пимка начал подкрадываться к привязанному Яну. Приблизившись на расстояние нескольких десятков шагов, он забрался на ближний кедр и скрылся в непроницаемой для глаза чаще ветвей. Мальчику было видно все, его же не видел никто. Пока все шло удовлетворительно. Только сердце Пимки надрывалось, слыша, как мучительно Ян стонал и кашлял.

Голова Смекалистого отчаянно работала. Как освободить Яна? Ему приходили десятки планов, но он отвергал их один за другим.

Уже светало, а Смекалистый еще ничего не придумал. Главное он боялся, что Ян ранен и не может идти. И попытка бежать только ухудшила бы его положение. А козырем было только то, что разбойники, не подозревая присутствия мальчика, не караулили пленника. Возможно, что Ян стонал только оттого, что отекли связанные ноги. Если Ян может ходить, он перережет ему веревки, и оба они убегут в лагерь к ребятам. Хорошо, что бандиты остановились с пленным недалеко!

В это время до Пимки откуда-то донеслись глухие выстрелы. Один... другой... третий... четвертый... Еще и еще – с равными промежутками. Это в лагере ребята искали их. К ужасу Пимки, разбойники тоже услыхали выстрелы и о чем-то стали совещаться.

Потом двое направились к Яну, отвязали его, снова взяли на руки и понесли дальше в лес.

Пимкины планы рухнули.

Прячась в кустах, он двинулся за ними. Сердце его то замирало, то усиленно билось. Что они хотят сделать с Яном?

VIII. В дыму и огне

Ребята обшаривали каждый кустик, поэтому экспедиция двигалась очень медленно. К полудню они не прошли, вероятно, и двух верст.

– Что это с Краком? – спросил вдруг Андрей, несколько минут наблюдавший за вороном.

Ребята подняли головы.

Крак сидел, весь вздыбившись, на кусте гигантского вереска и смотрел куда-то, наклонив голову, точно прислушивался. Потом перелетел на другое дерево и снова начал слушать. Было ясно, что он встревожен, но в чем дело, ребята не могли понять.

В дремучем лесу, плотно охватывавшем людей, ничего особенного не было заметно и дальше ближайших деревьев ничего не видно. Ребята снова двинулись вперед.

Прошло еще часа два. Поиски ничего нового не дали. Крак не успокаивался. Напротив, он летел с ребятами к югу неохотно. То и дело садился и тревожно настораживался. Наконец, он поднял неистовый крик и совсем не летел, даже когда его подзывали.

Этого еще никогда не было. Он сидел весь взъерошенный. Если его пытались успокоить и гладить, щипался и гудел, и улетал обратно.

– Ребята, это не зря, – сказал, наконец, Гришук, – или он болен, или что-то неладное чует.

У всех и так настроение было очень тревожное, нервы натянуты, а тут еще загадочное поведение Крака. Это окончательно смутило ребят.

– А теперь и Мишка. Ты погляди на него! Не идет. Да что с ними? – воскликнул Тошка, обхватив за шею лосенка, который, стоя на одном месте, тревожно смотрел вперед и не двигался.

Ребята столпились в недоумении. Федька влез на дерево.

– Ничего не видать, – сказал он. – Впереди только дымок небольшой.

– Ага! – воскликнул Андрей. – Вот оно что! Лесной пожар.

Лесной пожар в такой дремучей чаще! Ребята попятились в испуге. Это грозило им настоящим бедствием. Лесной пожар застал в прошлом году их так же неожиданно, и они едва не погибли. Крак запомнил его, очевидно, с тех пор.

Лесной пожар, в особенности в дремучих лесах на Северном Урале – это губительная стихия. Пламя захватывает колоссальные площади, огненная река с шумом и оглушительным ревом течет то в одну сторону, то в другую – по воле ветра. Сухие участки вспыхивают, как порох. Огонь, уничтожая миллионы деревьев, губит в пылающем костре тысячи жизней. Все пережитые ужасы были еще свежи в памяти ребят.

Если только Ян и Пимка находятся на этой площади, куда направляется пожар, они все равно погибли! Да если ветер погонит огонь на ребят, их дело тоже плохо. Огонь идет с поразительной быстротой. Надо скорее бежать.

Дед, много лет проведший в лесных скитаниях, лучше всех понимал грозившую опасность. Он долго прислушивался, куда тянет ветер, ложился на землю, нюхал воздух, – и, наконец, невнятно сказал:

– На нас. Надо уходить.

Скоро, действительно, донесся запах дыма и гари.

– Странно, – сказал Федька, – когда я смотрел, дым стоял далеко.

– Ветер усилился.

– Надо уходить, – уныло сказал и Андрей. – Иначе пропадем. Скоро все затянет дымом.

Яна и Пимку приходилось предоставить собственной участи. Маленький караван, повесив головы, в отчаянии, повернул обратно. Что переживал каждый про себя, легко себе представить. Никто не проронил ни звука, только дед подозрительно сморкался.

Уже через час они достигли места стоянки около Кликун-Камня. Но дым становился все сильней и гуще. Теперь стало очевидно, что пожар гнался за ними. Надо было уходить, пока еще не поздно. Путешественники бросились берегом на север.

Лосенок сначала бежал неудержимо вперед. Рвался и Крак. Но скоро их энергия пропала. Они вновь начали жаться к ребятам. Это уже совсем было непонятно. Ну, вперед не хотели идти, потому что там пожар... А назад?

Федька влез на дерево.

– Там тоже горит! – крикнул он каким-то отчаянным голосом. – И сбоку... там тоже!

Это было совсем необычно для лесного пожара. Ребята очутились в середине костра. Но раздумывать, как все это могло выйти, было некогда. Надо было принять какое-нибудь решение.

Дед предложил бежать берегом реки, чтобы попасть в выгоревшую на севере полосу до прихода огня с юга.

Это было, может быть, единственное спасение, если оно вообще могло быть. И они бросились берегом на север. Мишка исчез туда еще до решения.

Олени с нартами на трудной лесной дороге изнемогали.

Но ребята все-таки захватили все коллекции.

К вечеру олени выбились из сил, высунули языки, как собаки, и храпели, но об отдыхе и привале нечего было и думать. Дым затянул все сплошной пеленой. Пахло огнем и гарью.

Точно чья-то злая рука преследовала экспедицию. Дед теперь уже не говорил про «охрану»: и так было ясно. Хотя у него иногда и мелькала мысль о поджоге. Это было в духе Кузьмы Не-найти-концов. Путешественники сгорят, а золото достанется ему. Горше всего поразила утрата Яна и Пимки. Дед не мог себе простить, что дурно думал про Яна. Правда, он думал не со зла, но все-таки...

– Ох, грех тяжкий! – угрюмо бормотал он, подбадривая оленя легким ударом, но бедное животное, видимо, выбилось из сил и не могло больше идти.

Скоро олени остановились и рвались в реку. Чтобы не бросить нарты и багаж, пришлось остановиться, дать оленям отдохнуть.

Было уже совсем темно. Неожиданно свежий ветер подул с реки, дым начало сносить куда-то в сторону.

– Может, ветер изменится, тогда мы спасены! – воскликнул Тошка.

Ветер, действительно, крепчал, и скоро на беглецов пахнуло совсем свежим, чистым, ночным воздухом. Послышался гром. Река вздулась волнами. Начиналась буря. Огненная река, наступавшая вслед за ребятами на север, неожиданно кинулась в обратном и боковом направлении, к западу.

Ребята вздохнули с облегчением. Они надеялись, что хлынет ливень и загасит огонь. Во всяком случае несколько часов им можно будет отдохнуть.

– Плохо придется только тем, кто вздумал укрыться к западу от огня, – сказал Андрей. – Смотрите, какая подымается буря. Огонь полетит, как молния. Они не ждут этого. И не успеют бежать.

Все с содроганием думали в эту минуту о судьбе Яна и Пимки, если они только еще были живы.

– Зато, – вскричал Тошка, – если этот пожар – дело чьих-нибудь злых рук... и они рассчитывали нас сжечь, то они сами попались в свою ловушку.

– Не хочется верить... Уже очень зверские планы, – возразил Гришук.

Дед ничего не сказал, но подумал, что Гришук не видал Кульпы, а то бы...

Буря усиливалась. В лесу стоял невообразимый рев, шум и вой. Ребята и олени мокли под проливным дождем.

– На мне ни единой ниточки нет сухой, – жаловался Федька. – Из огня да в воду.

– А где Крак? – воскликнул вдруг Гришук.

Все внезапно со страхом вспомнили, что они видели его последний раз очень давно. Они так привыкли, что Крак, как собака, следует за ними самостоятельно, что никому и в голову не пришло, что он может погибнуть или отбиться от них в сплошном дыму.

– Крак! Крак! – враз закричали все с тревогой, но за шумом леса ничего не было слышно.

– Его давно не видать! – сказал дед.

Неужели новая потеря? Острой тревожной жалостью сжались сердца у ребят. Бедный Крак! Он вовремя предупредил всех о пожаре и, может быть, спас им жизнь, а за ним недосмотрели.

Слабая надежда оставалась только на утро.

Ведь он летел за ними и, может быть, ночует где-нибудь поблизости в ветвях.

Тотчас же вспомнили и про Мишку... Бедного лосенка надо было считать потерянным навсегда. Он как безумный убежал вперед от дыма и если не попадет в горящий там лес, то все равно так далеко ускакал от ребят, что вряд ли встретится с ними.

Тяжелая выдалась ночь. Молча переживали путешественники свое горе.

Буря бушевала до рассвета, но рассвета ребята не заметили. Они в конце ночи уснули, как убитые. Спали они долго, потому что утром не разбудило их знакомое: «кар-р!»

Было около полудня. Вновь потянуло дымом. Ветер возобновился, и пожар принял прежнее направление. Ночь явилась только отсрочкой на время бури. Необходимо было бежать дальше.

К вечеру огонь начал снова нагонять их, но неподалеку должна была где-то находиться выгоревшая площадь, на которой караван мог спастись от огня. Беглецы напрягли все усилия. Одни нарты бросили. Сивка под дедом несся чуть ли не вскачь, перепрыгивая через /павшие деревья. Вдруг старик так осадил оленя, что тот сел на задние ноги.

Ребята с размаху набежали на него. В чем дело?

Но слов не потребовалось. Гигантская зеленая береза, стоявшая среди сырого мха, около дорожки, вдруг рухнула со страшным шумом. А из-под вырванной при падении земли вылетел кверху столб пламени.

Все попятились в ужасе. Если бы дед не осадил Сивку и не задержал этим всех, дерево упало бы прямо на них.

Новая опасность! Они оказались в горящем лесу. Огонь шел здесь низом, под землей, горели нижние слои, корни деревьев. Иногда, вырвавшись из-под мха, струйки пламени зажигали сухой лишайник, покрывавший старую ель. Лишайник вспыхивал, как пороховая нить, взбегая огненной искрой вверх до макушки. Но огонь был не в состоянии зажечь зеленую ель и погасал. Дерево стояло, пока пламя не уничтожало корни, и тогда оно неожиданно падало, сокрушая все на своем пути. Беглецам попалось несколько таких свалившихся зеленых гигантов.

Теперь смерть грозила отовсюду в этом обманчивом зеленом лесу. Гигантские деревья, в сотни пудов весом, стояли непрочно, как картонные декорации, готовые при малейшем ветре повалиться.

Положение становилось отчаянным. Дым, застилая все, мешал разглядеть опасность, если бы даже это было возможно. Идти здесь – означало верную гибель.

– В воду! – скомандовал дед.

Он решил переправиться на тот берег. Не лучше ли там, хотя и на том берегу бушевало пламя.

С чувством облегчения вступили они в воды широкой в этом месте реки. К их счастью, берега здесь были низменны, и течение небыстрое. Они шли на середину реки в густом дыму. Лес горел по обе стороны. Караван шел наугад. Но выбора не было. Он уходил от смерти и шел в неизвестность. Это немногим лучше смерти.

Вдруг под ногами почувствовалась мель. Олени неудержимо рванулись вперед.

Ребята доверились им.

Противоположного берега они, судя по времени, не могли еще достигнуть. Значит, это островок. Но не задохнутся ли они на нем среди дыма?

Олени с силой тащили их за собой, и они шли, ничего не видя кругом.

К их удивлению, дым понемногу как будто стал редеть. Или на противоположном берегу не было пожара, или огонь там уже прошел раньше.

Но как бы то ни было, здесь оказалось легче дышать. В изнеможении путники растянулись на влажной тропе.

От усталости сон бежал от них. Дым застилал все. Иногда сквозь него на оставленном берегу вырывались вверх зловещие столбы пламени.

IX. На острове

В конце концов они уснули.

Утром их ждала волшебная смена декораций! Чудесный жаркий июньский день. Солнце высоко сияло на безоблачном небе. Река была недвижна, вся голубая в золотых песках отмелей. Легкий ветерок гнал еще дым. Оба берега стояли опаленные, черные. Пламя, по-видимому, уничтожило здесь все живое.

Только их островок, около полуверсты в окружности, зеленел среди реки. На нем щебетали птицы, порхали бабочки, цвели пурпурные саранки. Это был оазис среди царства смерти. Экспедиция могла считать себя спасенной. Река вокруг была очень мелка и разделилась на множество небольших рукавов. Дальше она вновь входила в высокие скалистые негостеприимные берега, суживалась и делалась глубокой.

Надо было отдохнуть два-три дня и решить, как быть дальше. Этот катастрофический лесной пожар решительно изменил все планы экспедиции. Что делать? Искать Яна и Пимку? Но искать на месте пожарища, охватывавшего огромную площадь, было и бесцельно, и бесполезно. Подумать о том, чтобы выбираться самим? Неужели так печально закончится экспедиция? Но прежде чем думать обо всем этом, они пока радовались своему спасению и благополучному концу неожиданного бегства.

После завтрака ребята забрались на высокую скалу среди острова и занялись разглядыванием окрестностей. Бинокль переходил из рук в руки.

– Погоди, дай мне осмотреть как следует юг, – говорил Федька, разглядывая север, точно видел там что-то любопытное.

– Хочешь смотреть на юг, а глядишь на север! – фыркнул Гришук.

– Как это на север? – огрызнулся Федька. – Почему там север? – вызывающе махнул он рукой в противоположную сторону.

– А то где же?

– Ты совсем запутался, – заметил Федька.

– Давай на пари, – рассмеялся Гришук.

Ему забавной показалась рассеянность «аптекаря». Они все время шли на север вниз по течению. И именно река была наилучшим свидетелем. Но Федька, увлеченный разглядыванием чего-то, видимо, забыл про нее.

– Давай.

– Где север? – спросил ребят заранее торжествующий Федька.

– Да чего вы спорите? Ведь мы по реке шли, – сказал Андрей, – вниз по течению, к северу, – и показал в ту сторону, куда показывал и Гришук.

– Ах, я олух! – воскликнул Федька, хлопая себя по лбу. – В самом деле, а река-то?!

Он снова взялся за бинокль под общий смех.

– Странно, – сказал он, вдруг бледнея. – Вот странно! Ребята!

– Что?

– Мы пришли от Кликун-Камня?

– Да.

– И он на юге?

– Конечно.

– Нет, вот он, – сказал удивленно Федька, указывая биноклем по направлению, куда глядел.

– В-решь? – вскричал дед.

Ребята по очереди смотрели в бинокль на север, по течению реки, и убеждались, что Федька прав. Кликун-Камень стоял там.

– Что за черт! – смущенно бормотал Андрей. Дело выходило еще запутанней.

Тошка выхватил бинокль. Он долго вглядывался в него, потом с улыбкой посмотрел на всех.

– Ребята! Это другой Камень!

– Где? – спросил дед вдруг задрожавшим голосом.

Тошка отдал ему бинокль, запрыгавший в руках страшно взволновавшегося старика.

Ребята не понимали, почему дед так нервничает.

Вдруг старик с глухим нечленораздельным звуком опустил бинокль и дико посмотрел на ребят.

– Ну, что увидал? Что там?

– Ох, грех тяжкий! – со стоном только и мог выговорить он, опускаясь в изнеможении на землю.

– Что с тобой?

Старик не сразу ответил. Потом, собравшись с силами, простонал:

– Обознался даве я. Кликун-Камень-то... настоящий... тот. – Он указал на север.

Да, это, можно сказать, была ошибочка! Не обознайся дед, все, вероятно, сложилось бы по-другому. И досадно было и смешно над стариком, обманутым в третий раз, и положение слишком серьезно.

Устроили совещание. Вся местность была опустошена пожаром, верст на 20-30. Пожарище уходило и дальше по реке, куда хватал глаз. Единственное пощаженное место, видное в бинокль, находилось около нового Кликун-Камня. Если Ян, Пимка и Крак могли спастись, – если, конечно, только они догадались идти на север, – одно это и могло быть для них последним убежищем. Но, конечно, это только одна фантазия! Прежде всего никто не смог бы, кроме Крака и Мишки, успеть перемахнуть это расстояние в лесу, охваченном огнем. Они или бежали на юг или погибли.

Тем не менее на всякий случай ребята решили сделать безнадежную попытку осмотреть это единственно уцелевшее место.

Обстановка сама диктовала им план действий: посмотреть этот кусочек сохранившегося леса, взглянуть немного кругом на пожарище... Кстати, удовлетворить и деда, хотя после обрушившегося несчастья – потери Яна, Пимки, Крака и Мишки, – дед как-то совсем раскис и почти утратил интерес ко всему. Ребята даже надеялись, что если около нового Кликуна окажется то заветное место, может быть, это несколько старика подбодрит. А потом – в обратный путь. Лето пролетело незаметно, стоял уже июль. Прошло уже около двух недель, как утеряли Яна и Пимку, и искать их было негде.

С отчаянием в сердце приняли ребята это решение, продиктованное суровой необходимостью. Много тяжелых вопросов давило и пугало их. Неизвестно еще и то, как они доберутся до дому без проводника, с ослабевшим дедом и измученными оленями. Расстояние в несколько сот верст надо было успеть сделать до зимы.

Прежде чем выступить в поход всем к Кликун-Камню, ребята сделали на другой и на третий дни обход ближайшего района пожарища, и с ужасом убедились, что искать здесь можно было только кости. Но за эти два обхода они ничего не нашли. Не нашли они также и никаких следов шайки.

Наконец, все было готово, и на четвертые сутки караван оставил гостеприимный остров.

Идти тарниками, пробираясь между поваленными деревьями и едва стоявшими, ежеминутно готовыми рухнуть и задавить, было чрезвычайно трудно и опасно. Расстояние в 30 верст до Кликун-Камня караван шел два дня.

На третий, около полудня, когда они приблизились к уцелевшему лесу, неожиданно над головами вдруг раздалось знакомое:

– Кар-р-р!

И неизвестно откуда взявшееся, какое-то существо комком перьев налетело на Гришука, на деда, на Тошку.

Это был Крак. С опаленными крыльями, весь взъерошенный, точно с похмелья, с оплешивевшей, вылинявшей головой, но живой и точно взбесившийся, он кидался от одного к другому, клевался, щипался, дыбил перья.

Ребята кинулись угощать уцелевшего от пожара разбойника, кто чем мог. Он все жадно забирал в рот, но сейчас же складывал около себя, накрывая лапой, хохлился и начинал свое торжественно-радостное:

– Кар-р! Кар-р!

От радости он не мог даже есть.

Ребята ликовали.

– Добрая примета! – радовался дед. – Другие бы так же вернулись!

В этот вечер, впервые за последние дни, все уснули с сознанием какой-то большой неожиданной радости.

X. Тайна вогульских лесов

Проникнуть к Кликун-Камню с берега, на первый взгляд, было невозможно не только конному, но и пешему. Даже в этой дикой местности это была какая-то особо глухая, первобытная чаща. Пожар по непонятной причине обошел ее.

Сюда, казалось, никогда не ступала нога человеческая.

Стеной стояла перед ребятами дремучая и мрачная еловая заросль. Ветви старых деревьев плотно переплелись между собою, и не было возможности проникнуть за эту стену. Ни одной тропочки, какие делают дикие лесные звери, которая вела бы внутрь чащи...

Какие тайны скрыты за этой стеной? Что там? Что заставляет Крака с неистовым торжествующим криком носиться взад и вперед? Так бывало, когда он находил в лесу кости.

Пещера древних людей? Берлога медведя? Или трупы несчастных Яна и Пимки?.. Но фантазия в ужасе пятилась от такого предположения. Нет! Если они не спаслись, их кости сгорели бы в этом ужасном пожарище. И Крак вел бы себя иначе. Но, во всяком случае, прежде чем уходить, надо было заглянуть туда.

Кругом все было завалено древним буреломником. Ребятам пришлось стать на четвереньки. Они поползли по земле под навесом елей. Низкие еловые ветви, лохматые и поросшие мхом, загораживали им дорогу. За ними преградили путь огромные вывороты. Гигантские деревья, вывороченные бурей вместе с корнями, походили на лесных чудовищ, залегших в чаще сторожить вход в эти заповедные дебри.

Воображение невольно разыгрывалось. Казалось, это вход в какое-то древнее таинственное святилище, куда запрещен доступ человеку.

Что было там – неизвестно. Но вход сюда, правда, был запрещен.

Раздался отчаянный крик Федьки. Несчастный напоролся на тайный самострел. Он с маху, как полз, глубоко наколол плечо на стрелу. К счастью, древний самострел полусгнил и не действовал. Федька, собственно, сам ранил себя и больше вскрикнул от испуга, чем от боли.

Ребята перевязали его и осмотрели когда-то страшное орудие.

Это был старый лук с полусгнившей тетивой и с такими же стрелами. Когда-то эта спрятавшаяся смерть стояла на дорожке и грозила поразить всякого, кто шел здесь. Но теперь самая дорожка давно заросла, лук пришел в негодность. С возросшим интересом и удвоенной осторожностью, предварительно обшаривая каждую ветку и пядь земли, стали ребята подвигаться дальше.

Находка этого страшного сторожа, истлевшего на своем посту, как-то странно оживила деда, и он не отставал теперь от ребят.

Кругом в девственной чаще царила гробовая таинственная тишина. Изредка только раздавался легкий треск. Вероятно, трещало сухое дерево, перестоявшее на корню. Иногда долетал какой-то тихий шум. Это шатались вершины елей, пихт и кедров от набегавшего с реки ветра.

Наконец, крики Крака послышались где-то совсем близко. Разгадка приближалась.

Еще несколько сажен...

Ребята так и замерли от неожиданности...

К тыльной части Кликун-Камня примыкала скрытая со стороны реки небольшая гора с древней лиственницей и кедрами. Проход на нее вдруг сразу стал свободным до самой макушки, где виднелись какие-то странные предметы, точно из земли росли оленьи рога, и слышались крики Крака.

Крепко сжав ружья, ребята стали подниматься.

На горе перед лиственницей были разостланы, точно для сушки, ряды полуистлевших оленьих шкур, снятых с головами и ногами. Крак теребил их, садился на отростки рогов и кричал. Они были положены сюда давным-давно, многие совсем уже истлели и поросли травой.

Головы оленей были обращены на север. Кругом валялись еще груды костей оленьих, лошадиных и еще чьих-то, более мелких. Черепа были развешаны кругом на деревьях.

– Что за оленье побоище? – спросил Андрей, недоумевая.

Кругом по ветвям еще сохранились осевшие хлопья гнилой белой шерсти.

– Олени все белые! – воскликнул удивленно Тошка, глядя на деда.

– Да, – сказал дед. – А белых оленей теперь на Урале уж не водится.

Он посмотрел внимательно кругом. Потом, вместо ответа, молча показал пальцем на стоявшую в десяти шагах перед ними старую лиственницу.

Ребята взглянули. Из сумрака ветвей древней лиственницы на них с двухсаженной высоты глядела страшная рожа огромного идола, вделанного в ствол.

Крак вздыбил на идола перья, зашипел и перелетел на соседний кедр.

Дед плевался и не хотел глядеть на вогульского шайтана. Он стал к нему спиной, казалось, даже его боялся.

– Ребята, идола надо в музей, – предложил Тошка.

– Выковыряем его, – согласился Федька.

Дед рассвирепел и умолял не трогать шайтана и не подходить к нему. Но ребята не обратили на него внимания. Они окружили идола и начали рассматривать.

Грубо вырубленное лицо напоминало бабу, какую лепят мальчишки из снега. Это был старик с длинной бородой. На голове его еще уцелели остатки истлевшей шкурки драгоценной черно-бурой лисицы. Седалище идола было завернуто в потемневшие от времени лохмотья, нечто вроде красного сукна.

– Знаете, это, кажется, шайтан, покровитель охоты! – воскликнул Гришук. – Посмотрите-ка! Вокруг-то! Целый музей!

Действительно, большого шайтана окружало бесчисленное количество маленьких шайтанчиков, прикрепленных к ветвям дерева. Тут были и маленькие деревянные болванчики, закутанные в истлевшие тряпки, вроде детских кукол. И медные изображения лебедей, похожих на те, что привозил шаман. Некоторые истуканчики были отлиты из меди, олова. И один, очень маленький шайтанчик, был, по-видимому, золотой, настолько он был тяжел и блестел. Тряпье на них все поистлело и сваливалось при первом прикосновении. К тому же их потрепал уже Крак, побросавший много идольчиков на землю.

– Надо еще поискать, – сказал Федька.

Стали копать под священной лиственницей. В этом принял участие и дед. Они нашли там зарытыми жертвенные орудия: древнее копье, которым закалывали жертвенных животных, лук, стрелы и топор, кроме того, целую груду медных колец, серебряных и медных монет, очень старинных, еще екатеринбургских времен.

– Ну, музей наш сразу на ноги встанет, – довольно улыбался Гришук.

Пока ребята копали под лиственницей, рядом на священном кедре работал Крак. Он трудился, как хороший сыщик, и открыл целые вороха пожертвованных шайтану шкурок. Тут были и соболя и черно-бурые лисицы, но все это поистлело и никуда не годилось. На кедре висело также несколько чучел гагар, гусей, филинов, внизу лежали кучи костей жертвенных животных, трубки и еще множество подобных предметов.

Музей экспедиции порядочно обогатился в тот день. Но никаких следов Яна и Пимки в этом единственно уцелевшем от пожара месте не оказалось.

X. У Пяти ручьев

Тошка видел, что дед что-то задумчив.

– Ты что? Говори!

Науськанные Тошкой ребята прицепились к нему.

– Говори! Ничего, дед, говори!

– Мы Пять-то ручьев, сынки, не там искали.

– Ну!

– Кликун-Камень настоящий здесь, и они, стало быть, здеся.

Ребята сделали вид, что сомневаются. Кликунов-Камней на этой реке, может, десяток, и все они походят друг на друга. Добро бы еще в лесу дедовы затески сохранились, но пожар уничтожил все.

Выслушав все эти возражения, дед со всем согласился, но не сдался.

– Трефилий-то нам тогда и говорил: вы, де, не все видели, тут, де, такая мерзопакость есть. И плевался. Знамо дело, это он про шайтанову кумирню за Кликун-Камнем. Верно, и он натакался.

Ребята переглянулись, Стар, стар дед, а голова работает. Это предположение было вполне вероятно.

– А далеко твой лог от Крикун-Камня?

– Версты две, либо как, не боле.

– Да ведь ты опять... Опять тебе поблазнит.

– Глаза завяжи, дойду! – петушился дед. – Ах, угодники. Такое место, да что я в самом деле кто вам сдался?

Ребята решили уважить старика, пожертвовать одним днем.

Когда они переправились на противоположный берег, лес там еще дымился.

По обуглившейся земле местами горячо было ступать, кое-где внутри еще горело. Почернелые стволы, догорая, валялись на земле, завалив дорогу, иные стояли и дымились.

– Зато гнуса нет, – шутил дед.

Возбужденный, он начал ковылять так, что ребята едва поспевали.

– Тут сгоришь с тобой, черт! – ругался Андрей, вдыхая едкий дым. – И главное, зря.

Шли долго. Самое место у Пяти ручьев, так долго не находившееся, им казалось теперь чуть ли не плодом дедовой фантазии. Потеря Яна и Пимки таким камнем легла на сердце, что все прежние ожидания и интерес к таинственному месту казались навсегда похороненными. И если шли теперь, то только для того, чтобы потешить старика.

Вдруг совершенно неожиданно дед остановился и воскликнул диким голосом:

– Вот она, горка-то!

Ребята оторопели. Не веря своим глазам, глядели они на лежавшую перед ними небольшую обгоревшую горку и открывавшийся дальше лог. Исчезнувшие, казалось, их ожидания вдруг все проснулись. Так оно есть! На самом деле!..

– Ручьи! – вскричал Федька. – Сам вижу... Один! Другой!

– Вот третий!

– А там еще, – сказал дед. – И еще один.

– Пять!

Они стояли молча в каком-то оцепенении. Это было странное состояние. Точно они видели сон, зная, что не спят... Потом молча подошли ближе.

Старик остановился на взгорье, с которого бежало к югу пять ручьев, и смотрел кругом расширенными глазами.

– Вот оно, место-то!

Но на Андрея напал бес сомнения.

– А может, таких пригорков с пятью ручьями, как и Кликун-Камней, здесь не один?

Дед только укоризненно посмотрел на него, но ничего не сказал. Уж если теперь сомневаться...

Андрею стало даже неловко.

...Принялись за работу. Молча разбили палатку, развязали инструменты, кайлы...

Дед ходил точно пьяный. Смотрел сверкающими глазами и время от времени бормотал:

– Вот оно, место-то!

Начали бить шурфы. Уже первые удары показали, что здесь есть золото.

Наносные пласты пустой породы, покрывавшие золотоносный слой, были всего около двух аршин, а местами золотосодержащий песок лежал прямо сверху, как в том месте, где впервые, по рассказу деда, указал его Трефилий.

Настала, наконец, и торжественнейшая минута – промывка первой пробы... Дед не решился даже назвать цифры, но он сиял.

Казалось, долгоиспытываемое место у Пяти ручьев хотело вознаградить их за все лишения, за все долготерпение и поиски, за все неприятности, что пришлось пережить в это время.

Несомненно, огромное богатство лежало у них под ногами.

Эх, почему нет здесь Яна и Пимки? Теперь и радость не в радость!

Они набили шурфов в нескольких местах. Золотоносный пласт шел по логу шириной приблизительно около 60 метров и тянулся около двух километров, а может быть, и больше. Местами попадалось гнездовое золото.

За неделю разведки Федька и Гришук нашли по самородку, каждый весом около двух кило, а дед отыскал ранее закопанный им около тропы.

Содержание золота в среднем, в конце концов, определилось в шестьдесят золотников на сто пудов.

Дед совсем лишился сна. Все сидел и считал... золотники, пуды... прикидывал стоимость работ. Ребята боялись, что он спятит.

– Прямо руками золото гребем, – бормотал старик. – Ну, для вас, ребята, такое привалило.

Прииск назвали «Советским» – золою ведь для народа найдено.

Днем за работой все оживлялись, шутили. А вечерами охватывала тоска, невольно думали о Яне и Пимке. Вот порадовались, если бы были живы!

Федька, ассистент Яна по геологии, занимал теперь при решении геологических недоумений ребят место своего учителя. Конечно, разница в познаниях была огромная, так как он только начал работу по геологии, но все же до некоторой степени из него уже складывался специалист. В эти унылые минуты вечерами ребята старались заняться чем-нибудь, чтобы отвлечься от тяжелых мыслей. Федьке приходилось отвечать на их расспросы, связанные с производимой разведкой золотой россыпи.

Он рассказывал им, что знал. Золотая россыпь, которую они нашли, как и все россыпи, являлась наносом, образовавшимся от разрушения жил и окружающих их пород, и представляла смесь разных количеств глины, песку и обломков горных пород. Между ними были рассеяны частицы самородного золота: то мелкими кусочками, чешуйками, зернами, то в виде мельчайшей пыли, то самородками, как те, что нашли. Золото обычно находится вместе с другими минералами.

– Вместе с бурым железняком?

– Да. Все эти минералы и образуют при промывке...

– Черный шлих? – догадался вперед дед.

– Да, – снова подтвердил Федька. – Эти пески составляли раньше окрестные горы. Вы можете легко в этом убедиться, если сравнить состав россыпи и гор.

– Нанесло их водой?

– Да, действием нагорных вод разрушенные породы и золото уносило по склонам гор. Ясно, что далеко от коренных месторождений их не могло унести. Сейчас в руслах многих рек находят золото.

– Это когда драгами добывают?

– Да.

– Значит, в этой горке может быть еще и жильное золото?

– Сколько угодно. Ну, слушай дальше... Золото и платина, как более тяжелые по удельному весу – их вес 17 и 19, – оседали раньше и ближе. Другие же породы уносило значительно дальше.

– Значит, россыпи должны быть не очень разбросанными, а в куче?

– Вот именно, по большей части так и бывает. Они лежат недалеко друг от друга. Всегда в горизонтальном положении.

– Велика ли нормальная толщина россыпи?

– Нормальную трудно установить. В нашей россыпи большая, более сажени. Верно, дед?

Дед с наслаждением слушал этот разговор и на вопрос с счастливой улыбкой утвердительно кивнул головой.

– Толщина бывает от одного вершка и до двух сажен, редко больше.

– А ширина?

– В зависимости от ширины лога. Иногда сажен 15-20, до 50. Длина тоже различна. Иногда несколько десятков сажен, иногда несколько верст. Важное значение для разработки имеет еще глубина шурфа. Иногда золото находится на большой глубине, до двадцати сажен. И снять эти пустые породы стоит тогда больших денег. А иногда россыпи лежат, как у нас, почти сверху. Как вот дед говорит: «Мох дери да золото бери».

XII. На родине

Да, пригодились Пимкины знаки! По ним, точно по верстовым столбам, от рисунка к рисунку теперь безошибочно возвращалась обратно экспедиция.

Каждый раз, когда спасительный знак указывал дорогу, собирались вокруг него все ребята и с грустью вспоминали Смекалистого.

Дед вздыхал.

– Да, кабы знатье было! Озолотить парнишку за это мало. А я все: «Пимка, не балуй! Будет тебе баловаться». А вот оно, баловство какое на поверку вышло. Ох, горе лыковое!

Понимали, о чем думал дед в эту минуту, и тоже вздыхали.

Вспоминался и найденный Пимкой лесной беспризорник Мишка, также пропавший без вести.

Один раз около таких знаков дед даже всплакнул. Чем дальше экспедиция шла по пройденным год тому назад местам, тем чаще и чаще ребят охватывала острая тревога.

...Вот придут они в город. – Здесь Ян и Пимка? – спросят. И на них посмотрят с удивлением: а разве они не с вами? – Не приходили...

Сердце захватывало от острой жалости. Воображение рисовало картины страшной гибели друзей в лесном пожаре. Даже жутко становилось.

Это лето выдалось не очень комариное, и олени шли бодро, точно чуяли отдых.

Однажды караван прошел становище вогулов, где смотрели медвежий праздник и взяли проводника, но юрта Савелия стояла теперь заколоченная. Манси куда-то откочевали.

Вообще на обратном пути они не встретили ни одного вогула. Вероятно, все были на рыбной ловле в низовьях рек, а оленеводы ушли к самому камню, оберегая стада от комаров.

По некоторым причинам ребята были очень рады этому обстоятельству.

Стоял чудесный августовский вечер. Совершенно безоблачный, тихий. Бывают иногда такие на Урале в августе и сентябре, когда ранняя осень придет в горы. Это здесь самая лучшая пора.

Гришук, опередивший караван, остановился на угоре и любовался.

Березы, окружившие опушку, все были осыпаны золотым листом. И вокруг них были разостланы золотые ковры. Небо отливало бледно-золотым отсветом, трава внизу стояла сплошь золотая. Черный обгорелый пенек среди этой осенней позолоты виднелся чуть не за полверсты. Вершины далеких камней уже белели снегом.

Остро тянуло густым ароматом осеннего палого листа. Беззвучно носились меж кустарников нежные паутинки «русалочьей пряжи». Солнце уже село, но небо еще купалось в прозрачных золотистых волнах, еще не сошла с него чья-то улыбка – светлая, светлая... Какая-то радостная нота еще дрожала в тихом вечернем воздухе. Да, осень пришла в горы. Любил Гришук эту пору. И печальное что-то в ней и вместе бодрящее, крепкое, зовущее к работе.

Пока он находился в раздумье, подошел караван.

– Знаешь, где мы идем? – окликнул его дед.

– Нет.

– А за этим леском сейчас будет кордон. Помнишь старуху, где Спирьку с Лаврушкой и багаж оставили?

– Ну-у! – удивились ребята. – Что-то больно скоро ты!

– Вот те и ну! – сказал дед, погоняя оленя.

Ребята, однако, тоже ускорили шаг. Сердца их забились сильней.

Скоро маленький караван выбрался на опушку леса. Дед оказался прав. Совсем невдалеке показались строения.

В эту минуту со двора кордона вдруг донесся чей-то голос.

Дед задрожал. Он так стегнул Лыску, что олень подпрыгнул, брыкнул и понесся вскачь.

...Это был страшно знакомый голос!

– Пимка! – не веря себе, закричал вдруг дед. – Пимка!

Мгновенная тишина. Потом, точно вихрь вылетел из-за забора. Отчаянно вскрикнув:

– Ян! Ян! – он покатился прямо к деду и ребятам.

Через минуту сухопарая фигура показалась в калитке. Делая огромные прыжки, она понеслась, как большая стрекоза, по поляне.

...Не было слов на человеческом языке, чтобы рассказать, что пережили Ян, Пимка и ребята в эти минуты. Крак садился то на Пимку, то на Яна. И даже Ян поцеловал умную, блестящую, шелковистую голову ворона, всегда полную каверзных замыслов. А тот не упустил случая и сейчас попробовать, будто бы мимоходом, крепко ли сидят у Яна очки.

Разлука продолжалась около двух месяцев, в течение которых они взаимно считали друг друга погибшими. И им было о чем поговорить в тот долгий августовский вечер: Ян рассказал, как Пимка освободил его от веревки и они бежали, как спаслись в реке от пожара и как возвращались по Пимкиным знакам на кордон.

Сюда они вышли дней десять назад.

Лесник сохранил все. Вогулы доставили вьюки и лошадей в исправности. Спирька и Лаврушка выглядели очень внушительно и узнали ребят не сразу. В избу и из избы медвежата ходили теперь, как люди, отворяя дверь за ручку. Лесник научил их и другим проделкам.

В тот же вечер они устроили борьбу с Пимкой. Они по-прежнему схватывались с задором, но были ласковы и осторожны. Встреча с Краком вышла самая дружественная.

Нам остается теперь досказать немногое.

В родной город ребята прибыли со всем своим багажом в конце августа. О возвращении их горожане узнали довольно своеобразно. Устроенный Краком на берегу грандиозный скандал с бельем оповестил всех о его благополучном прибытии. А раз вернулся Крак, значит, приехали и ребята. Не удивительно, что к вечеру у дома Хорьковых собрались десятки любопытных, желавших взглянуть на Спирьку и Лаврушку (оленей ребята оставили у лесника). На другой день повторилось то же. На третий... зрителей пришло еще больше.

Тогда отдохнувшие немного путешественники решили использовать этот интерес горожан, расширить его и углубить сколько можно, и попутно познакомить их с работами экспедиции.

В одной из школ была устроена выставка по краеведению, где были собраны все привезенные коллекции, шкурки птиц и зверей, самородки платины и золота. На этой выставке действительно перебывал почти весь город. Она имела огромный успех.

У Яна к осени прибавилось еще больше работы. Он энергично взялся за расширение музея. Сильно разросся в нем этнографический отдел, где общее внимание сейчас привлекает коллекция вогульских шайтанов, в числе которых самое эффектное место занимает огромный деревянный идол, покровитель охоты. Ребята вывезли-таки его из чащи, несмотря на проклятия и страхи деда. Юные краеведы опасались только всю дорогу встречи с шаманом.

В городе ничего не знали о шайке бандитов. И после лесного пожара ребята о них больше не слыхали: сгорели ли бандиты в лесу, попали ли в когти зверям, или просто скрылись, – так и осталось неизвестным.

Андрей через несколько дней по приезде в В. должен был уехать в Москву в вуз. Пимка вскоре поступил в школу второй ступени и предполагает вступить в комсомол. Ребята очень довольны им. Трудовая жизнь во время путешествия, борьба с опасностями развили в нем энергию, трудолюбие, привычку к самодеятельности и взаимопомощи. И умственно за это время Смекалистый сильно вырос. Учителя выделяют его среди всех ребят в классе.

Однажды зимой, когда приехавший на каникулы Андрей сидел у Тошки с ребятами, со двора прибежал взволнованный Пимка: пришел мужик, продающий лося.

Все выскочили на двор. По словам крестьянина, приехавшего из северной лесной деревушки, лось пристал к его стаду и легко дался поймать. И он привел его в город продавать на мясо. Но, узнав на базаре, что Хорьковы держат живых зверей, пришел им предложить купить лося.

Ребята тотчас отправились на базар. Увидя молодого лося, привязанного к саням, Тошка и Пимка не удержались, чтобы по привычке не произнести имя пропавшего друга Мишки.

Вдруг лось при звуках их голосов обернулся. Посмотрел и так рванул веревку, что чуть не опрокинул лошадь. Порвав привязь и сделав огромный скачок, свалив стоявших на пути двух торговцев, он понесся навстречу Тошке и Пимке.

– Мишка!

– Узнал! Узнал!

Чего только он не делал! Вытягивал голову, клал ребятам на плечи, терся о них, лизал шершавым языком их лица, как собака.

Это было настоящее свидание друзей. Мужик оторопело глядел на эту встречу. Ребята, не помня себя от радости, ласково трепали лося, обросшего на зиму мягкой и густой серой пушистой шерстью.

Наконец-то все были в сборе!

Смотреть на это диво сбежался весь базар. Мишка показал на радостях много фокусов. Бодался с быком, прыгал через ларьки, гонялся за собаками. Наконец, ребята заплатили крестьянину и отправились с найденным лосенком к себе, где его ждала встреча со старыми знакомыми: Краком, Спирькой и Лаврушкой.

Мишка очень скоро освоился с городом. Но, точно сознавая свою громадную силу, он держался чрезвычайно деликатно. Людей он нисколько не боялся. Во многих домах его охотно кормили хлебом и молоком. И он гак привык к этому, что с утра начинал путешествие по своим приятелям. В один дом он ежедневно поднимался по лестнице во второй этаж. Если долго не показывался знакомый, он легонько стучал рогами в дверь или окно.

Чтобы Мишку не принимали за дикого сохатого и не пугались, ему привязали на шею колокольчик, и каждый день утром, провожая Пимку в школу, он бежал за ним по улицам.

В городе к нему все привыкли и любили, так как он никого не обижал и только гонялся за собаками, стараясь ударить их передними ногами. Со всеми остальными животными, как и людьми, он жил в большой дружбе.

Теперь, с прибавлением медведей и лося, со зверинцем возни Тошке и деду стало гораздо больше.

Крак и Мишка привыкли, куда бы ни шли дед или Пимка, обязательно сопровождать их. Шел дед в гости, лось и Крак следовали за ним по улице. И пока дед сидел в комнатах, они ждали его на крыльце. И, конечно, проказничали. Надо сказать, что это триумфальное шествие по маленькому городу далеко не всегда было приятно деду, в особенности, когда он хотел потихоньку от домашних и уставщика посидеть за бутылочкой в пивной, а его спутники, как нарочно, возвещали всему городу, где дед имеет временную резиденцию. С другой стороны, удержать их на дворе было нельзя никакими силами. Крак летал, а Мишка перепрыгивал через любой забор. Поэтому, когда следующей осенью ребята, окончив курс, поехали в Москву, в вуз, они, предварительно сговорившись с зоологическим садом, захватили с собой всю честную компанию: двух барсуков, лисицу. Спирьку, Лаврушку и Мишку.

На попечении деда, матери Тошки и Пимки остался зверинец из мелких животных и птиц.

Ребята теперь мечтают по окончании курса устроить на Урале областной зоологический парк.

Но это, конечно, дело еще будущего. Пока же юные краеведы усердно учатся.

Каждое лето они проводят в горах и лесах с экскурсиями, то на Урале, то в Сибири. Последнее время они сильно заинтересовались Байкалом и поговаривают о путешествии на это таинственное сибирское «священное море», представляющее до сих пор немало загадок для науки и окруженное множеством легенд и преданий.

Трилогия Евгения Кораблева

Произведения «Четверо и Крак», «У Пяти ручьев» и «Созерцатель скал» Евгения Кораблева (Григория Григорьевича Младова) публиковались в издательстве «Земля и фабрика» с 1926 по 1931 г. Они выдержали несколько изданий и в наши дни, несомненно, еще вызовут живой интерес читателя.

Достоинства этих книг, прежде всего, в соединении увлекательного сюжета с не менее интересными и полезными сведениями из разных областей географии, геологии, зоологии, этнографии, истории и т. п. Привлекает в трилогии и передача атмосферы жизни двадцатых годов, романтического пафоса тех лет, который ощутим во всех поступках и в настроении молодых героев книг.

Е. Кораблев, рядом с другими зачинателями жанра советского «приключения-путешествия», ставил своей задачей направить любознательность подростка, юноши в сторону расширения научных знаний и изучения природы.

В рецензии на первую книгу Е. Кораблева «Четверо и Крак» газета «Правда» писала: «Законная доля романтизма у молодежи должна получить свое удовлетворение, но так, чтобы литература, отвечающая данной потребности, могла направлять эти эмоции в нужное нам русло, могла воспитывать борцов и строителей социализма.

В огромной своей части приключенческая литература, выпускаемая у нас, не только не выполняет этой положительной роли, но, напротив, часто может вызывать настроения, чуждые пролетарской общественности. И лишь очень небольшой слой приключенческой литературы достоин считаться удовлетворительным или даже удачным.

К числу удачных можно, несомненно, отнести книжку, которую мы рецензируем... хорошо, что в приключенческой повести нет обычной халтурщины, не пахнет старой пинкертоновщиной.

Хорошо, интересно написанная, она может сослужить большую службу, направляя жажду похождений и романтических эмоций молодежи в сторону, так важную сейчас, в эпоху социалистического строительства» (газета «Правда» от 9 июня 1926 г.).

Характерно, что писатель хотел повернуть устремление читателя, его внимание внутрь своей страны, он хотел помочь увидеть и богатства и удивительную, скрытую за стеной непроходимых лесов, красоту малоисследованных районов Урала и Сибири. Эту природу «у себя дома», с богатствами и красотой, делает автор одной из главных тем своей трилогии.

Обильные краеведческие сведения, которыми наполнены все три книжки, не тяготят, так как перемежаются всевозможными приключениями, потерями, находками, тайнами, за открытием которых читатель охотно обращается к тому же научному материалу.

Эту особенность книг Кораблева отмечал в свое время журнал «Книга и профсоюзы» в рецензии на книгу «У Пяти ручьев». «В узор внешне занимательного и увлекательного авантюрного сюжета умело и удачно вплетены интересные научные данные по геологии и экономике Северного Урала. Книга, несомненно, окажется весьма полезной для среднего и старшего возраста. В ней можно видеть удачно разрешенный опыт создания нашей научно-приключенческой литературы «Советского Жюль Верна», о которой слышались пожелания на конференции рабочих читателей и писателей...» (журнал «Книга и профсоюзы», 1927 г., № 7, 8).

В повестях «Четверо и Крак», «У Пяти ручьев» мы встречаемся с подростками Тошкой, Андреем, Гришуком, Федькой. В «Созерцателе скал» – это уже юноши, студенты, путь которых определился событиями, описанными в первых двух частях. Таким образом, не только увлекательны и полезны для ребят их похождения по уральским лесным дебрям. Эти походы определили их интересы, работу – всю будущую жизнь. Трудности путешествий сформировали в каждом из них стойкий, мужественный характер.

А самое знаменательное то, что эта группа ребят, героев трилогии, – часть огромной армии новой советской молодежи, которая чувствует себя подлинным новым хозяином советского отечества. Как настоящие хозяева они устремляются к изучению того наследства, которое им досталось. Они готовятся к тем гигантским преобразованиям в промышленности, сельском хозяйстве и культурней"! жизни, которые вскоре развернутся на территории всей нашей страны в соответствии с первым пятилетним планом.

Не случайно во второй части к молодым любознательным лесным путешественникам присоединяется чех Ян Краль, вогуленок Пимка, а в третьей – Созерцатель скал, Артур Краузе, немец. Е. Кораблев вводит этих героев, чтобы показать, как единым строем в борьбе за новое идут представители разных народов, одни – отрекшиеся от буржуазной цивилизации, другие – уходящие от дикости, на которую их обрекал царизм.

Писатель имел цель показать природу не только как кладовую богатств, но и как источник радости человека. Природа и мир животных – это верные союзники человека, его помощники, если не подходить к ним с хищнической, буржуазной меркой.

Комсомольцы, участники экспедиции, и в глухомани Севера, и в нетронутых лесах у Байкала чувствуют все время ответственность за свои поступки: они охотятся и рубят деревья, они вторгаются в дикую природу, но по необходимости, а не ради жестокой забавы или пустого развлечения. Ребята собирают коллекции и подбирают беспомощных детенышей животных; пишут стихи и исследуют глубины Байкала. Чувство ответственности органически присуще им как хозяевам и обладателям всех этих богатств и не покидает их ни при каких обстоятельствах.

До революции коренные жители как Северного Урала, так и Прибайкалья влачили почти первобытное существование. Е. Кораблев уделяет большое внимание описанию их обрядов, быта, еще сохранявшихся в то время. В лице Пимки («У Пяти ручьев») и молодого комсомольца-воина бурята Вампилуна («Созерцатель скал») видно, как воспитываются и растут на глазах культурные советские люди в тех народностях, где раньше господствовали нищета, суеверия. Особенно интересен в трилогии образ комсомольца Вампилуна, значительна история его трагической гибели.

Бандиты – русские и буряты, – отряды которых образовались из местных богатеев и остатков разгромленных банд белогвардейца Семенова, захватывают в свои руки Вампилуна. Издеваясь над ним, его заставляют стрелять в захваченных бандитами ни в чем не повинных крестьян. Этому же испытанию подвергают и прапорщика с университетским значком, оказавшегося в рядах бандитов вместе с остатками своего отряда.

Слабовольный прапорщик пускает себе пулю в лоб. Комсомолец же Вампилун дорого оценивает свою голову: он стреляет сначала в трех главарей банды и затем последней пулей кончает свою жизнь. Автор не случайно сводит этих двух противников несправедливости и жестокости в одной ситуации. Прапорщик слаб, и смерть – единственный выход из его ненужного существования. Вампилун, волевой и сильный, знает, за что и во имя чего он борется, и отдает свою жизнь.

Разумеется, в приключенческих книгах на первом месте оказываются разные большие и малые события на пути героев. Их в трилогии – великое множество. Можно говорить о некоторой перегруженности книг этими приключениями, но с каждым из них автор связывает что-нибудь либо сюжетно необходимое, либо какие-то научные сведения.

Е. Кораблеву в трилогии, пожалуй, более всего удались характерные персонажи, то есть те, в которых отразился склад жизни и обычаи края. Склонность автора к колоритным жанровым зарисовкам нашла здесь свое отражение. Оттого можно считать наиболее удавшимися таких героев, как Евстафий Хорьков, Попрядухин, Пимка, Аполлошка, с их выразительными местными словечками, наконец – Урбужана, бурята с тремя обетами – Майдера.

О последней части трилогии «Созерцатель скал» писалось в газете «Известия» то, что может быть отнесено ко всей трилогии:

«Интересный и обширный краеведческий материал вместе с красочными характеристиками героев романа и запутанным сюжетным клубком, где фантазия переплетена с действительностью, привлекут, безусловно, к роману обширную молодую читательскую аудиторию» (газета «Известия» от 14 ноября 1928 г.).

* * *

Евгений Кораблев (Григорий Григорьевич Младов) родился в 1885 г. в г. Екатеринбурге (ныне Свердловске).

Любовь к литературе была с детства характерна для будущего писателя. Да это и было не случайно в семье «книголюбов», где отец имел гуманитарное образование, а старший брат, Николай Григорьевич, окончив Казанский университет, преподавал словесность в женской гимназии Екатеринбурга.

Семья была большой, но объединенной общим увлечением литературой, музыкой, пением.

Как рассказывает в своих неизданных воспоминаниях писатель, отец тайком читал сам и давал старшим сыновьям, Николаю и ему – Григорию, запрещенные книжки. Они хранились в книжном шкафу позади всеми любимых Пушкина, Гоголя, Гончарова, Салтыкова-Щедрина.

Семнадцатилетний гимназист увлекался полузапрещенными трудами по политической экономии, журналом «Былое» и доставляемой изредка в особых пакетах ленинской газетой «Искра».

С 1908 г. по 1912 г. Г. Г. Младов – студент юридического факультета Петербургского университета.

Кружки, споры, вечера, концерты, знакомства с писателями... Однако все это вскоре оказывается почти недоступным: умирает отец, и вся семья остается на плечах старшего брата. Григорий живет впроголодь: помочь ему некому. Репетиторство и сотрудничество в маленьких газетках – единственные источники средств существования. Лекции, подготовки к экзаменам, беготня по урокам и редакциям. II все остающееся время – литературный труд. Первое произведение – повесть, публикуется в журнале «Современный мир» (1913 г., № 8). Первоначальное заглавие повести – «Преосвященный Лаврентий». Однако выпускается она под названием «Епархиалка». Из политических соображений автор заменяет в последний момент и свою фамилию схожим псевдонимом – Г. Молотов.

С большой смелостью начинающий писатель пишет в своей повести о гнилостности и разложении, что царят за фасадами церквей и монастырей, за всем тем с виду благопристойным провинциальным бытом, который Младов хорошо знал с детства. Следует отметить, что издательница журнала М. К. Иорданская подверглась штрафу за опубликование «крамольной» повести.

По окончании университета Г. Г. Младов порывает со своей специальностью и отдает себя делу народного образования. Он уезжает в захолустный Камышлов, где определяется в земстве на должность заведующего внешкольным образованием.

Приезды к родным в Екатеринбург, споры ночи напролет о судьбах России, русской литературы с братьями, знакомыми семьи (среди которых следует упомянуть тогда преподавателя П. П. Бажова), – все это обогащает начинающего писателя, оторвавшегося от петербургской университетской и литературной среды.

Г. Г. Младов отдается изучению быта Урала, краеведческого материала, кроме Д. Н. Мамина-Сибиряка почти никем в те годы не использовавшегося.

По работе – распространение школ, библиотек – приходится разъезжать по самым глухим углам и знакомиться со старыми уральскими обычаями, фольклором, диалектами.

Когда начинается первая мировая война, Григорий Григорьевич из-за слабого зрения освобождается от мобилизации. На послереволюционные события на Урале он откликается статьями в местных газетах, за одну из них он едва не был отдан под суд правительством Колчака.

В начале двадцатых годов вся семья живет в Забайкальском городке Верхнеудинске. Здесь Григорий Григорьевич работает преподавателем литературы в открывшемся техникуме. Младов много ездит – богатый, малоисследованный в те годы Байкал привлекает его особое внимание.

С 1925 г. писатель живет в Москве, пишет и этой приключенческой трилогией как бы подводит итог своим скитаниям по Уралу и Забайкальскому краю.

Но эти две повести и роман казались ему лишь подготовительной работой к большому художественному произведению, посвященному Уралу. Книга эта мыслилась под заглавием «Руда».

Однако сначала тяжелая болезнь, а затем не зависящие от писателя обстоятельства помешали выполнению его замысла.

Он покидает Москву и с середины тридцатых годов почти до конца жизни живет в Кисловодске. На Урал, в Свердловск, он возвращается в конце 1952 г., где и умирает 22 декабря.

Современный читатель с интересом прочтет эти давно не издававшиеся произведения одного из зачинателей советского романа путешествий и приключений. Разумеется, многое в трилогии устарело, читатель без труда разберется в этом. В тех диких и непроходимых местах, в которых действовали герои трилогии в двадцатые годы, в наши дни, волею Коммунистической партии, по ее предначертаниям проложены железные дороги и авиатрассы, вознеслись индустриальные центры...

Тем более будет полезна эта книга: сравнение с недавним прошлым и вызовет чувство гордости великими преобразованиями, любви и уважения к их творцам.

Настоящее издание – это первая публикация трилогии в целом. Редакция сочла возможным сделать в тексте незначительные сокращения материала, явно устаревшего и не представляющего интереса для читателя.

Н. Телетова