Н. А. Демчинский в «Слове» рисует жанровую картинку, которая от наших тревожных дней после Порт-Артура, Ляояна, Мукдена и Цусимы, переносит воображение к добрым старым временам дореформенной обломовщины. Вы, конечно, помните: «Можно было пройти по всему дому насквозь и не встретить живой души…» И далее: «Это был какой-то всепоглощающий, ничем не победимый сон, истинное подобие смерти…» Это из гончаровского «Обломова»[228].
Теперь послушайте, что рассказывает г. Демчинский уже прямо с натуры. Известно, что г. Демчинский — человек предприимчивый и беспокойный. Одно время он весь был поглощен предсказаниями погоды, которая, однако, решительно не оправдала его ожиданий. После этого он обратил свое внимание на предметы, более доступные человеческому воздействию. Он составлял проекты реформ, писал о войне, порицал Куропаткина и хотя, как русский человек, не мог обойтись без неумеренных (для равновесия) славословий по адресу других генералов, но все же в общем, по-видимому, несколько ожесточился, и его статьи последнего времени писаны уже не пряно-патриотической водицей, а уксусом и желчью.
В таком настроении г. Демчинский отправился в один прекрасный день в главный морской штаб, чтобы навести справки по одному действительно интересному предмету. Дело в том, что, по распоряжению главного морского штаба, семьи офицеров, участвовавших в цусимском бою, лишены выдававшегося им прежде содержания…
Эта «гуманная мера» практиковалась уже и ранее. В газетах много раз отмечались случаи, когда жены офицеров узнавали о смерти мужей на полях битв именно от полковых казначеев, которые, «за выбытием из строя по случаю смерти», сразу прекращали осиротелой семье содержание… Таким образом, жены и дети оставались сразу не только без мужей и отцов, но также и без всяких средств к существованию. Это приказное бездушие вызывало в свое время негодование всей печати, и в газетах появилось «компетентное сообщение», что против него уже приняты соответствующие меры. Мы не знаем в точности, как отразились эти меры на сухом пути, но относительно семей моряков влияние их выразилось в формах довольно неожиданных: прежде шла речь о лишении содержания семей офицеров, заведомо убитых; теперь, после цусимского боя, содержание прекращено и семьям живых. Штаб знает достоверно, что погибло «много», но так как ему не известно, кто именно остался в живых, то «для большей вероятности» перестали выдавать всем. Кто окажется жив, тому предоставляется доказывать законным порядком, что он не умер…
Гуманная экономия коснулась, между прочим, и родственницы господина Демчинского, почему последний отправился за справками в канцелярию главного морского штаба. Здесь он, разумеется, прежде всего обратился к курьеру, с которым и произошел у него нижеследующий замечательный диалог, достойный занесения на страницы истории:
— Кто начальник штаба? — спрашивает г. Демчинский.
— Рождественский.
— Он здесь?
— Никак нет… В Японии.
«Тут только, — говорит г. Демчинский, — я сообразил, о каком Рождественском идет речь. До этого я никак не мог совместить эти две должности».
— Ну, а теперь кто же начальник штаба?
— Адмирал Безобразов.
— Он тут?
— Никак нет, они в отпуску.
— Да кто же теперь-то начальник? — спросил г. Демчинский, уже с понятной досадой.
— Адмирал Вирениус.
— Он здесь?
— Никак нет. Третий день с дачи не приезжали.
— Да что ты: шутишь, что ли?
— Помощник ихний…
— Кто помощник?
— Адмирал… (фамилию г. Демчинский не расслышал).
— Здесь?
— Никак нет. И они не приезжают.
— Да кто же, чорт возьми (грубо, но… понятно), приезжает?
— Второй помощник, адмирал Нидермиллер. Только… они тоже ушли…
— Ну, дай мне адъютанта штаба!
— Старший адъютант Зилотти…
Припоминаем, — кажется, г. Зилотти несколько известен литературе: в похвальном рвении он выступал на защиту своего начальства против нападок капитана Кладо, причем несколько превысил меру усердия и подвергся даже взысканию… Весьма понятно, что… на вопрос г. Демчинского: «Ну, вот, давай Зилотти!» — последовал опять тот же неизменный ответ:
— Их нет-с… Может быть, в третьем часу… иногда заезжают…
— Так с кем же мне говорить-то? — спрашивает т. Демчинский в отчаянии.
— Только вот дежурный чиновник.
Действительно, «в приемную вошел утомленный коллежский регистратор и подошел к очередной даме. Но тут, — говорит г. Демчинский, — я наступил ему на горло…» — и только после этого энергичного воздействия г. Демчинскому удалось узнать, что «жалованье семьям офицеров не платят потому, что нет донесения о цусимском бое от старшего адмирала, а потому канцелярия не знает, кто жив и кто погиб» (!).
— Да ведь вы же сообщили списки в газетах!
— Да, но это по японским и французским сведениям, которые не могут служить оправдательным документом перед контролем!..[229]
Превосходная система контроля и замечательное отношение к «иностранным источникам». Прекратить выдачу содержания многим семьям на основании этих источников — можно. Но восстановить хоть одной семье — нельзя… Удивительно, что при столь экономическом контроле наш побежденный флот стоил все-таки в полтора раза дороже победоносного японского…
Господин Демчинский выражает желание, чтобы господин морской министр «хоть раз попал в главный штаб просителем»… Истинно российское упование на министров Гарун-аль-Рашидов… А между тем, — что бы произошло, если бы г. военный министр, хотя бы даже переодевшись капитаном Копейкиным, испытал на себе все тернии «просительства» в штабах? Очень может быть, что мы прочитали бы еще один приказ, обличающий с бюрократических высот канцелярские порядки и вместе рисующий мудрую бдительность высшего начальства… И только. Бывало ведь это много раз, и приказы писались многократно. Мне вспоминается читанный где-то рассказ о том, как еще Петр Великий объехал однажды присутственные места, спустя два часа после законного срока для начала занятий, и не застал «господ присутствующих» на местах. Петр Великий! Не адмиралу Бирилеву чета! И приказы он писал, как известно, очень выразительно. Например: когда бригадир Трубецкой и его товарищ Исаев промедлили два года с исполнением порученного им дела, то Петр послал им указ с угрозой: «Ежели сих дел не учините в пять месяцев или полгода, то ты (Трубецкой) и товарищ твой Исаев будете в работу каторжную посланы»[230]. Кажется, довольно сильно, но бывало и еще сильнее. Например, в 1711 году вице-губернатору города Москвы Ершову обещано было от сената: «и черевы на кнутьях выметать…»[231] Однако канцелярские нравы плохо исправлялись канцелярскими же воздействиями и угрозами, так что преемникам Петра приходилось, в свою очередь, неустанно прибегать к весьма своеобразным мерам. Так, в 1734 году Мельгунов рапортом доносил о медленности губернаторов и воевод, «коим в 1732 и 1783 г. послано по двенадцать указов и, сверх того, подано на них в сенат три доношения, и по определениям сенатским последовало три указа», и по тем указам «велено тех губернаторов и воевод за неприсылку рапортов держать под караулом, а секретарей и подьячих в оковах» (!)[232]. Но… и после сего рапортов все же не прислано, и волокита тянулась та же, и никакие грозные указы не могли победить непобедимую канцелярскую бездеятельность…
С тех пор прошло два столетия… Никогда еще, кажется, не было ничего подобного тому, что пережила Россия на Дальнем Востоке. И что же? Все быстро вошло в колею. Даже гром цусимской канонады, возвестившей всему миру гибель целого флота, и небывалое торжество противника над русским флагом — ничто не могло преодолеть «ничем не победимый сон, истинное подобие смерти» в обломовских канцеляриях военной бюрократии. Флот побежден, порядки морского штаба устояли! На беспримерные поражения главный морской штаб реагировал немедленным и огульным прекращением содержания семьям и живых, и пленных, и убитых офицеров без разбору, а сам… перешел на мирное дачное положение…
И вот в военной канцелярской пустыне бродит беспокойный партикулярный человек Н. А. Демчинский, заступаясь за права «ошибочно не погибших» офицеров, и в раздражении восклицает:
— Да кто же, наконец, сюда, чорт возьми, приезжает? Давайте мне кого-нибудь… кого хотите, но давайте…
И на эти отчаянные вопли, точно бледное сновидение из глубины сонного царства, выходит… «утомленный коллежский регистратор», унылое олицетворение порядка, при котором, по бессмертному выражению Николая I, «всем в стране правит столоначальник»…
Понятно, что и он, бедняга, утомился до смерти…
В заключение маленькое газетное сообщение из области той же военной экономии: «Слово» сообщает, что генерал-лейтенант Сахаров, при оставлении поста военного министра, получил для переезда с казенной квартиры на частную пятнадцать тысяч рублей! Новый военный министр, генерал-лейтенант Редигер, для переезда с одной казенной квартиры на другую, казенную же (с Исаакиевской площади на Мойку, 67), получил десять тысяч рублей. Назначенный на новую должность начальника генерального штаба, генерал-лейтенант Палицын получил для переезда с одной казенной квартиры на другую, казенную же, десять тысяч рублей…
Это известие, первоначально оглашенное в «Слове», я заимствую уже в перепечатке из провинциального «Южного слова» (от 27 августа, № 60). Разумеется, это только «газетные известия», и, наверное, тот самый контроль, которого так боится коллежский регистратор морского штаба, имеет по этому предмету самые точные сведения, исходящие на сей раз уже не из одних только японских и французских источников…
Но — и российский контроль давно и бесповоротно тоже… отправился на дачу…
1905