Памяти Николая Федоровича Анненского

I

15 декабря 1891 года я явился в заседание нижегородской продовольственной комиссии и занял место за корреспондентским столиком. Один из губернаторских чиновников, человек простодушный и в общем довольно доброжелательный, наклонился ко мне и сказал:

— Хорошо, что вы пришли. Сегодня будет интересно.

— А что именно? — спросил я.

— Обтяжнов будет нападать на статистику.

Я улыбнулся и должен был согласиться, что зрелище действительно может быть довольно любопытное.

С 1887 года Н. Ф. Анненский стоял во главе нижегородского статистического бюро, и памятный голод 1891–1892 года застал его в этой роли.

Многие признаки указывали приближение громадного бедствия, и губернское земство было прекрасно осведомлено о нем. Текущая статистика уже была организована, и опросные листки, рассылаемые в большом количестве земским корреспондентам, возвращались в бюро с печальными известиями. Писали священники, волостные писаря, грамотные крестьяне. Все это был материал вполне достоверный, и он прекрасно отражал тревогу, охватившую население.

Оставалось только свести его в одну картину.

Когда выяснилось, какие уезды более всего пострадали от неурожая, земская управа снарядила в эти уезды еще особую статистическую экспедицию для специального обследования размеров нужды и необходимой помощи. Работа статистиков пошла горячо, спешно, и вскоре статистическое бюро выпустило брошюру: «Урожай 1890 года», в которой была дана полная картина надвигающегося на губернию бедствия. Подсчет пособия, которое губернское земство в экстренном собрании считало нужным просить у казны для помощи населению, дал огромную цифру в одиннадцать с половиной миллионов рублей.

Правительство оказалось застигнутым врасплох. Оно пыталось образумить земцев и сократить неумеренные требования. С этой целью в приволжские губернии был командирован директор департамента Вишняков. Он преподавал на местах уроки умеренности и снабжал губернаторов соответствующими инструкциями. Некоторые земства оказались податливыми. Нижегородское, обладавшее точными и прекрасно разработанными данными, упорно стояло на первоначальной цифре, и пошатнуть ее чисто бюрократическими аргументами было трудно.

Между тем зима надвигалась. Земство настойчиво предъявляло свои «ходатайства», указывая, что время терять нельзя.

Губернатором в Нижнем был весьма известный в свое время генерал H. M. Баранов.

Это был человек блестящий, не глубокий, но энергичный, деятельный, решительный, готовый на всякий риск, если это могло обратить на него внимание, настоящий игрок по натуре, сделавший ставкой карьеру. Он живо чувствовал, что времена наступают переменчивые, что самодержавие дало трещины и почва под «существующим строем» колеблется. Нетерпеливый и нервный, он предвидел, что в такие времена для людей даровитых и умеющих рисковать предстоят интересные шансы, и готовился. Предчувствие его в общем было верно. Он ошибся только в сроке, и уже заранее с циничной наивностью вел игру на два фронта. В качестве петербургского градоначальника организовал пресловутый «парламент» из домовладельцев в целях полицейского сыска. В качестве архангельского губернатора созвал «совещание для оживления северного края», произносил эффектные речи, которые подхватывались газетами, повторявшими на разные лады имя «либерального» губернатора…

При первых признаках голода, о котором заявило васильское дворянство, Баранов ударил в набат. Это было смело и оригинально: дворянство, недавно призванное свыше к заботам о населении, и попечительная администрация заявляли о голоде ранее земства. Зато это был голод довольно удобный. По ходатайству генерала Баранова в распоряжение предводителя и земских начальников выдано пособие в триста тысяч рублей, которое распределено совершенно бессмысленно, без всякого участия земства. Предполагалось, что уже сделано все, что нужно. Когда же губернское земство не так торопливо, но с чрезвычайной основательностью, нарисовало свою картину голода и его действительные размеры, — то генерал Баранов испугался и, после поездки Вишнякова, пустил в ход все свое влияние, чтобы сделать земство уступчивее и «сократить неумеренные требования».

Соблазн все-таки был велик, и блестящий генерал не мог отказаться от организации своего рода «голодного парламента». Вскоре «нижегородская продовольственная комиссия» под его председательством загремела на всю Россию. Состав ее был чрезвычайно пестрый: губернаторские чиновники, видные чиновники других ведомств, земские начальники, предводители дворянства и их кандидаты, местные «общественные деятели», врачи, проезжие корреспонденты, преимущественно из «Нового времени», которым Баранов умел «давать тон». Земство тоже было представлено в этой комиссии, хотя и очень скромно. Как раз настолько, чтобы создать фикцию участия губернской управы, которая таким образом являлась как бы частью комиссии. Предполагалось, что часть поглощается целым, и губернская управа является как бы исполнительным органом комиссии, в которой она составляет едва заметное по количеству меньшинство. Говорили даже о том, что распоряжение миллионными пособиями перейдет из рук земства в руки администрации, то есть губернатора.

Это была огромная опасность для всего края. Земство противилось. Закипала глухая борьба, в которой огромная доля морального значения принадлежала статистике. Она была душой земской голодной кампании. Ник. Фед. Анненский то и дело выступал в комиссии, освещая положение дела с земской точки зрения, и его ясная, спокойная аргументация, лишенная даже всякого полемического характера, оказывала огромное влияние просто в силу своего удельного веса и полной осведомленности.

При таких условиях разыгрался памятный лукояновский эпизод, приобревший в свое время всероссийскую известность. В дальнем конце губернии кучка поместных дворян и земских начальников вдруг объявила, что никакого голода нет, что это все выдумки крамольников, и сразу глухой уезд стал как бы во главе всей крепостнической России. Князь Мещерский тотчас же выступил на защиту «верного престолу лукояновского дворянства».

Положение генерала Баранова становилось двусмысленным. Дворянская партия в Лукояновском уезде была создана его незаконной поддержкой на выборах и имела основание рассчитывать на сочувствие губернатора, особенно после поездки Вишнякова. И действительно, — вначале все командируемые губернатором чиновники привозили сведения, что никакого голода нет, а есть повальное мотовство и пьянство (впоследствии с тех же мест, а порой те же лица привозили сведения прямо противоположные). Но губернская управа стояла упорно на своем. Анненский против голословных утверждений лукояновских дворян приводил точные цифры.

Генерал Баранов рассыпался перед Ник. Федоровичем в комплиментах. Вынужденный спешно отвечать на частые запросы из центра, он то и дело сам прибегал к цифрам земства, за неимением своих. Но «электрический генерал», как его часто называли в газетах, нетерпеливо сносил эту невольную зависимость. Земские цифры оказывались слишком неудобными. В них не было нужной гибкости, они ни в какой мере не подчинялись ожиданиям правительства и собственные губернаторские доклады окрашивали слишком пессимистично. А между тем аргументация земской управы, поддерживаемая Анненским, явно завоевывала большинство в комиссии. Все с невольной внимательностью прислушивались к уверенным, ясным речам этого серьезного, живого и обаятельного человека…

И вот в корреспонденциях «Нового времени», наряду с похвалами талантливому нижегородскому администратору, стали появляться саркастические отзывы об отвлеченных приемах «теоретиков статистики». С. Ф. Шарапов, побывав в Нижнем, написал необыкновенно вздорную, но по обычаю хлесткую статью, в которой прославлял симбирское земство именно за то, что оно обходится без статистики. Не то, что в Нижнем, где вычисляют какие-то «коэфициенты» и получают выводы, опровергаемые «людьми практики и жизни».

Все мы, нижегородцы, отлично понимали, откуда дует этот ветер. Но в комиссии дела шли по-прежнему, доклады губернской управы проходили без возражений, пока не нашелся, наконец, смелый человек, решившийся произвести прямую атаку на самый центр земского морального влияния.

II

Когда я, 15 декабря 1891 года, явился в заседание продовольственной комиссии, собрание уже было открыто. Генерал Баранов, сухой, нервный, с голым черепом и большими выразительными глазами, сидел в центре, на председательском месте, в расстегнутой военной тужурке и белом жилете. По его лицу было видно, что сегодня он чувствует себя особенно в своей сфере: перед ним было многолюдное собрание, где ему предстояло говорить интересные вещи. Их подробно занесут в протоколы и подхватят газеты. И кроме того он чувствовал в своих руках все нити, в том числе и нити предстоящего турнира, в котором потерпеть поражение могут только другие. Кто бы ни вышел победителем, — «практика» в лице господина Обтяжнова, или «теория» в лице Н. Ф. Анненского, — он найдет такие слова и такие обороты, которые помогут ему лично выступить с блеском и честью в качестве арбитра.

В другом конце стола, окруженный несколькими единомышленниками крепостнического толка, сидел г. Обтяжнов.

Господин Обтяжнов, благополучно здравствующий и поныне, фигура в своем роде колоритная, и имя его еще и теперь мелькает порой на страницах газет. В одном из первых романов П. Д. Боборыкина он был выведен в роли очень либерального земца. Впоследствии, пройдя разные стадии попятного движения, он стал земцем очень ретроградным, властным земским начальником и представителем «дворянской эры». Во всех этих ролях он умел оставаться на виду и обращать на себя, правда, не всегда лестное внимание. С резким, громким, несколько скрипучим голосом, не заботящийся о приличии и такте, смелый даже в тех случаях, когда не имел ни малейшего понятия о предмете, свободный от теоретических познаний и «либеральных предрассудков», он являлся всегда представителем господствующих течений. В 70-х годах насаждал земские школы, в 80-х ратовал против них и, конечно, был непримиримым врагом земской статистики. Вообще, в его лице бытовая, стихийная реакция тех годов имела яркого представителя. При всей логической слабости его аргументации, настроение его было сильно «почвенным» сочувствием тех слоев, которым реформы того времени давали преобладание в местной жизни. Резкий голос, известная выразительность речи и чрезвычайная развязность делали его заметным оратором в собраниях всякого рода. Логически разбить его было не трудно. Но практически он оставался победителем. Немудрено поэтому, что лукояновское настроение видело в нем своего естественного и, казалось, надежного выразителя… Губернаторские сферы тоже, по-видимому, возлагали на него некоторые надежды: в его лице «практика», «земля», «знание местных условий» выступали против неудобных «теорий» и научного исследования, на которые опиралось губернское земство.

Николай Федорович Анненский, по-видимому, не знал ничего о предстоящем нападении. Он сидел на своем обычном месте, с двумя молодыми помощниками, перед которыми лежали таблицы и ведомости, — и с обычным открыто веселым видом обменивался через стол поклонами. В повестке значился между прочим вопрос о лукояновской смете. Статистика заготовила материалы.

— Слово принадлежит…

Генерал Баранов окинул взглядом собрание и любезно кивнул в конец правого стола…

— Владимиру Дмитриевичу Обтяжнову.

Владимир Дмитриевич подымается, и в зале водворяется внимательное молчание.

— Известно, — начинает г. Обтяжнов, — что в настоящее время происходит крупное разногласие между губернской управой и местными деятелями Лукояновского уезда. Местные деятели, господа дворяне, связанные непосредственно с землей, и господа земские начальники, призванные высочайшей волей охранять интересы крестьянского населения, заявляют нам решительно, что в их уезде никакого голода нет. Губернская управа держится другого мнения. Она стремится во что бы то ни стало навязать уезду ссуду, которую мужики, разумеется, пропьют за ненадобностью, а впоследствии должны будут за нее расплачиваться. Кому же поверит губернская продовольственная комиссия? Господа члены управы живут в губернском городе, и их мнение основано на работах «господ статистиков», на каком-то специальном обследовании, которое произведено «особой статистической экспедицией»…

Последнюю фразу г. Обтяжнов произносит с выражением саркастического пренебрежения и приподнимает за уголок «земскую брошюру».

— Но, господа, мы-то, местные деятели, знаем секрет этих специальных обследований. Так, например, мне лично известно, что в том участке, где я имею честь быть земским начальником, тоже побывала знаменитая экспедиция. Какие-то два молодых человека пронеслись с быстротою бури, останавливаясь лишь на земских станциях. Были они и на такой-то станции. Здесь им подали самовар, и за стаканом чаю они поговорили о том, о сем, с хозяином и ямщиками. Говорили и о пресловутом неурожае… Кое-что записали в свои записные книжки, докончили самоварчик, сели… и — след простыл! (В зале легкий смех.) Так вот-с, господа, что такое называется «обследование экспедиционным способом». Думаю, что не иначе происходило оно и в других уездах (в разных концах зала сочувственный ропот, как бы готовность подтверждения)… И вот, господа, — резко и громко заканчивает г. Обтяжнов, — труды этих никому из нас неведомых молодых людей, совершающих на земские деньги прогулки по уездам, мы должны предпочесть положительным заявлениям уважаемого лукояновского предводителя, всего местного дворянства и господ земских начальников, облеченных особым доверием монарха и стоящих, так сказать, у самых корней народной жизни.

Господин Обтяжнов презрительно кидает на стол брошюрку и откидывается на спинку своего стула, видимо, взволнованный патетическим окончанием собственной речи. Он сказал все. Он сказал даже больше того, что заключалось в словах его речи. Статистика была вообще пугалом поместных дворян. Жандармский генерал то и дело строчил доносы и вчинял дознания. Молодые люди, так небрежно исполняющие свои прямые задачи, легко могли при своих стремительных разъездах сеять опасную смуту…

В зале значительная сенсация.

— Ну, что скажете! Ловко? — спрашивает меня мой сосед — чиновник. Он находит, что Анненский, а с ним и земская партия «приперты к стене», и многие в этом зале, по-видимому, разделяют его мнение. Одни с видимым торжеством, другие с грустью…

Николай Федорович Анненский, очевидно застигнутый стремительным нападением врасплох, переглядывается с своими помощниками с выражением глубокого изумления, которое при добром желании можно, пожалуй, принять и за выражение растерянности. Он, видимо, взволнован. Выразительное лицо его покрывается краской, и он делает движение с намерением возражать.

Но его предупреждает председатель. Генерал Баранов ласково, с благожелательной улыбкой кивает ему головой и берет слово. Он явно имеет великодушное намерение, если не защитить статистику, то смягчить для нее последствия сокрушительной атаки и прикрыть отступление…

— …Все мы знаем, сколько пользы приносит статистика вообще… («Подстилает соломку», — говорит одобрительно мой благодушный сосед…) Во главе же нижегородской статистики стоит человек, которого мы все уважаем… Почетное имя, которым не без основания пользуется «в научных кругах» Николай Федорович Анненский… Из того, может быть, единичного случая, что два молодых человека, принадлежащих к составу отряда, отнеслись к своей задаче (на губах генерала играет тонкая улыбка) несколько… я бы сказал — легко, что ли… никак еще не следует, что и все статистические работы земского бюро… — И т. д., и т. д.

— Перейдем теперь к следующему вопросу… Что? Вам угодно слово?.. Пожалуйста… Слово принадлежит Николаю Федоровичу Анненскому.

Генерал откидывается на спинку стула. Он, видимо, считает, что сказал уже все, что можно было сказать в защиту статистики в трудных для нее обстоятельствах, и, кажется, думает, что «уважаемому Николаю Федоровичу» всего выгоднее было бы воспользоваться великодушным прикрытием для почетного отступления… Хотя, конечно, теперь при каждом докладе Анненского, защищающем земскую смету, над собранием будет летать юмористическое представление о «двух молодых людях», но… что же делать…

Но Анненский подымается с очками в обеих руках, как делал всегда, когда ему предстояло во время речи приводить цитаты. На лице его еще видны следы удивления, но речь председателя оказала ему некоторую услугу: он успокоился, густая краска гнева и негодования схлынула, и речь свою он начинает не только спокойно, но и изысканно вежливо.

…Он, конечно, очень признателен господину председателю за те несколько добрых слов, которые ему угодно было сказать по адресу статистики и его лично…. Но он думает, что ему остается еще добавить кое-что по самому существу вопроса… Он не задержит долго внимания почтенного собрания… Он должен сознаться, что его глубоко… изумило, чтобы не сказать более, то обвинение, которое выдвинуто господином земским начальником Горбатовского уезда против его младших товарищей и сотрудников…

Он спокойно надевает очки, причем лицо его сразу становится старее и серьезнее, и берет в руки обвиняемую брошюру…

— Вот, господа, та работа специальной статистической экспедиции, о которой только что говорил господин Обтяжнов. Она состоит: из обложки, предисловия и текста. Если бы господину Обтяжнову угодно было ознакомиться… Я не говорю уже с текстом работы, которую он осудил так решительно… Нет… Но если бы он заглянул несколько далее обложки… Если бы он с должным вниманием прочел одно только предисловие… То вот тут, на первых же страницах он узнал бы, что обследование специальной экспедиции коснулось лишь тех уездов, которые на основании показаний земских корреспондентов… кстати сказать, также местных жителей, как господин Обтяжнов, — признаны наиболее пострадавшими от неурожая. Уезды эти перечислены и, как видите, господа, Горбатовский уезд к ним не относится вовсе.

Анненский кладет брошюру и снимает очки, отчего лицо его опять молодеет и освещается привычным оживлением.

— Таким образом, господа, статистическое бюро губернской земской управы вынуждено снять всякую ответственность за двух молодых людей, привлекших внимание господина Обтяжнова. Нимало не подозревая точность сведений господина земского начальника о самоваре и о прочем, я с своей стороны смею уверить только, что он ошибается в одном: это очевидно не могли быть, члены статистической экспедиции.

В зале опять раздается смех, но уже по другому адресу. Несколько человек сразу подымаются в разных концах, но генерал Баранов спешит теперь проявить великодушие к другой стороне. Скрыв невольную улыбку на умном лице, он как будто не замечает просящих слова и быстро, гладко, уверенно переходит к следующему стоящему на очереди вопросу.

Я взглядываю на своего соседа чиновника. Он тоже улыбается, но вместе с тем опять наклоняется ко мне и говорит:

— Вы думаете, это конец? Ну, нет. Вы не знаете Обтяжнова, — погодите: он встанет еще… У него есть козырь и посильнее…

III

Действительно, в углу стола, занятом г. Обтяжновым и его единомышленниками, происходит оживленный «обмен мнений». Господин Обтяжнов, взволнованный и красный роется в брошюрке и развертывает широкий лист таблиц в приложениях… Затем, при первой остановке, он нервно поднимается…

— Что? Вам опять слово?.. Извольте!

В тоне умного генерала слышна нотка сомнения. По первой же схватке он уже оценил позиции противников. Он тоже знает, что в руках Обтяжнова «есть еще козырь», но он уже не уверен, что и на этот раз козырь не будет бит, как и первый.

Господин Обтяжнов далек от этих сомнений. К тому же он рассержен и намерен быть беспощадным. Он начинает резко и грубовато. В голосе его теперь особенно слышны скрипучие ноты.

— …Господин Анненский сделал ему упрек, что он не читал брошюры, на которую нападает. Нет-с, господа! Он ее читал и сейчас это докажет. Вот-с… Здесь… на странице такой-то даны сведения о двух селах, расположенных как раз в его участке. Эти села — знаменитое Павлово и Богородское… Так вот, господа, в таблице на странице такой-то и для Павлова, и для Богородского показан довольно значительный сбор хлебов… Павлово — столько-то пудов, Богородское — столько-то… Он, господин Обтяжнов, не знает, кто и каким образом собирал сведения об этих селах. Но ему, да и всем жителям известно…

Оратор с торжеством оглядывает собрание и отчеканивает:

— …Смеем уверить господина Анненского и его «молодых сотрудников», что Павлово сплошь занимается замочным, а Богородское — кожевенным производством. И ни в том, ни в другом нет ни одного хлебопашца.

Он садится. Мой сосед вздыхает с выражением удовлетворения. Он человек благожелательный, ничего, в сущности, не имеет против статистики, а лично Анненский ему нравится, как и многим в этом собрании. Но он все же чиновник, и легкая победа, одержанная земской стороной над «своим человеком», его несколько задевает. Теперь удар, по его мнению, нанесен очень метко… «Ни одного хлебопашца», — и вдруг урожай.

В зале движение сильнее, чем после первого выпада. «Практика» опять торжествует. Генерал искоса и выжидающе смотрит на Анненского. Теперь он уже не торопится взять слово для любезной защиты. Шарада кажется и ему трудно разрешимой. Но он только ждет, настороженный и заинтересованный. Анненский обменивается несколькими веселыми словами с своими помощниками; молодые люди смеются с явным пренебрежением. Затем Николай Федорович подымается, держа наготове очки и продолжая улыбаться.

— Приходится признать, — говорит он, — что на этот раз указание господина Обтяжнова фактически верно. Правда, оно не совсем точно. Наши сведения несколько расходятся с показаниями господ знатоков местной жизни. В Богородском несколько семей все-таки занимаются хлебопашеством. Если память ему не изменяет, таких семей… пять…

Один из молодых людей утвердительно кивает головой.

— Да, именно пять! Если угодно, этих домохозяев можно перечислить и по именам, но это не может существенно изменить дела, тем более что в Павлове нет даже этого количества. А сбор хлебов все-таки показан в обоих селах… В этом господин Обтяжнов не ошибся.

Анненский взглядывает из-за очков на собрание своим веселым открытым взглядом и продолжает:

— Но, господа, это кажущееся господину Обтяжнову противоречие объясняется чрезвычайно просто. Дело в том, что мы, статистики, учитываем урожай не с землепашцев, а… с земли, чья бы она ни была и кто бы ее ни пахал… Да едва ли это и можно сделать иначе. Земля же есть в обоих селах…

В зале вдруг проносится смех, на этот раз такой дружный, что в нем утопают различия между приверженцами и противниками г. Обтяжнова. Шарада разрешена так просто. Смеется и Баранов, наклоняясь к соседу. Можно угадать, что он говорит что-то остроумное насчет совершенно растерявшегося «практика». Он, конечно, знал о «козыре» Обтяжнова и тоже возлагал на него кое-какие надежды. Но он не любит оставаться на стороне, несущей такое смешное поражение. Анненский продолжает:

— Таблица, о которой говорит господин Обтяжнов, дает итоги по уезду. Что он сказал бы, если бы в эти итоги мы не ввели, то есть утаили бы сбор с земель Павлова и Богородского? Или, например, с Большого Мурашкина, в котором уже действительно нет ни одного хлебопашца, но земли этого села, сдаваемые в аренду, кормят чуть не треть Княгининского уезда… И, наконец, мне все-таки приходится выразить сожаление, что господин Обтяжнов недостаточно внимательно отнесся к скромным работам статистического бюро. В соответствующем месте он нашел бы указание, что земли Павлова и Богородского сдаются в аренду и кому именно. Тогда, конечно, я был бы избавлен от необходимости доказывать здесь, что статистическое бюро, несущее службу земству и населению, постигнутому бедствием, не допускает ни шарлатанства при собирании сведений, ни ребяческих промахов при их обработке…

Последние слова он произносит серьезно, с сдержанным волнением, и садится.

— Ну, что? — спрашиваю я у своего соседа. — Вы думаете, что господин Обтяжнов поднимется еще раз?..

— Нет уж, — отвечает он, продолжая смеяться. — Теперь кончено!

IV

Оказывается, однако, что еще не кончено, председатель пытается опять перейти к следующему вопросу, но целый ряд ораторов, на этот раз очень настойчиво, просит слова по тому же вопросу. Последние слова Николая Федоровича, сказанные с оттенком сдержанного негодования, пробившегося через легкую и веселую форму его речи, вызывают сочувственные отклики у всех, в ком не заглохли земские традиции. Еще недавно казалось, что большинство на стороне громко заговорившей «практики». Теперь общий вид собрания меняется, точно кусок материи, повернутый другой стороной.

Первым подымается А. М. Ермолов. Это старый либерал и бывший земец. Под влиянием новых веяний «дворянской эры» он, — говорили, — вдруг уверовал в «призвание дворянства», бросил земскую службу и вместе с молодежью стал в ряды земских начальников. Этот поворот удивил его старых товарищей и произвел известную сенсацию в пользу новой реформы. «Видите, — даже Ермолов пошел», — говорили в Нижнем. Человек состоятельный, независимый, со средствами, всю жизнь проведший в своем имении, «на земле» и на земской службе, он как бы отмечал, с одной стороны, разочарование в либеральных началах эпохи реформ, и с другой — поворот к идеям сословно-дворянской эры…

И когда теперь этот человек поднялся с своего места, — все насторожились. Что скажет Ермолов и чью сторону станет защищать: господ лукояновских дворян и земских начальников, «призванных волею монарха к опеке над крестьянами», или земства со статистикой.

Красивый седой старик говорит спокойно, но с тем же оттенком сдержанного пафоса, который прозвучал в заключении речи Анненского. Он тоже человек земли: он всю жизнь провел в своем уезде на разных видах местной службы. И он должен признаться, что сам разделял некоторое предубеждение против статистики. В том уезде, где он живет, было произведено обследование статистической экспедиции, и он лично видел ее участников. Он просит извинения у глубокоуважаемого Николая Федоровича, но должен признаться: когда двое «молодых людей» явились к нему в имение в Сергачском уезде, он позволил себе… незаметно, среди разговора, произвести маленький смотр тем данным, какие они собрали. И он был поражен той изумительной точностью, подробностью и определенностью сведений, какую проявили эти наезжие молодые люди. Не было вопроса, даже самого детального, о той или другой семье, о том или другом домохозяине, на который молодые люди не нашли бы в своих карточках ясного ответа. Эту поразившую его, старого практика, осведомленность он может объяснить себе лишь двумя обстоятельствами: это, во-первых, чрезвычайная добросовестность и преданность делу работников, а во-вторых, — глубоко и всесторонне обдуманная система, которая легла в основу обследования. И то, и другое, то есть подбор работников и метод исследования, зависели от руководителя статистического бюро, которому и губернское земство и все население обязаны в этот тяжелый год глубокой благодарностью.

Старый земец кланяется в том направлении, где сидит Анненский, и садится на место. За ним стремительно поднимается фон-Брин, председатель княгининской земской управы. Это — человек сравнительно молодой, не сбросивший еще гусарской формы, которую носил до перехода на земскую службу, и для большинства еще не вполне выяснившийся. На него обе стороны тоже смотрят с ожиданием.

Он начинает с некоторой горячностью: он считает обязанностью подтвердить все, что Николай Федорович Анненский сказал относительно Большого Мурашкина. Если исключать из поуездных итогов урожаи на землях таких сел, то ведь придется также исключить все частновладельческие и дворянские земли, так как дворяне тоже не землепашцы и тоже частью сдают землю в аренду. Он считает своею обязанностью также присоединиться и ко всему, что А. М. Ермолов сказал о личном составе и работе статистиков… Он тоже имел случаи наблюдать эту работу и заявляет, что собрание может с полным доверием отнестись к данным, на которых губернская управа основывает свою смету…

Ответом служит одобрительный шорох голосов. Встают еще два-три человека. Им явно нечего прибавить по существу, и в своих коротких заявлениях они выражают лишь потребность дать отзыв на те ноты, которые Николай Федорович задел в конце своей речи. И прежде чем председатель успевает, наконец, перейти к следующим вопросам, в собрании, в огромной части чисто бюрократическом, разыгрывается маленький апофеоз статистическому бюро и идеям старого земства…

Сконфуженная «практика» хранит полное молчание…

V

Этот маленький эпизод имел значительные последствия. Конечно, чисто диалектическая победа в этом случае была не особенно трудна. На одной стороне была систематическая коллективная работа, проникнутая мыслью, знанием, одушевлением. На другой — беспечная самонадеянность. Результаты можно было предвидеть: «практик» был смят и отброшен с уроном, как поезд отбрасывает с дороги человека, ставшего на его пути с суеверными заклинаниями. Всякий другой статистик мог бы, пожалуй, также легко в этих условиях одержать чисто диалектическую победу. Но сделать ее до такой степени яркой и наглядной, но, кроме полемических мотивов, суметь двумя-тремя словами, одной ноткой в заключении так глубоко всколыхнуть во многих угасавшее уже «земское» чувство, заставить его высказаться в такой обстановке, — для этого нужен был именно Анненский. Господина Обтяжнова не раз и не два разбивали в публичных спорах. Но, разбитый, он все же торжествовал, потому что за него были «почвенные» симпатии, ничего общего с логикой не имеющие. Анненский на этот раз настиг его и в этой области. Бедный «практик» сидел совершенно раздавленный, оставленный единомышленниками, которые чувствовали всю полноту и бесповоротность этого поражения.

С этих пор дело господ лукояновских дворян и земских начальников, а с ними и дело их единомышленников из других уездов, было проиграно бесповоротно: земская «голодная смета» проходила каждый раз без возражений. Когда Анненский вставал со своими докладами, водворялось то особое внимание, в котором чувствуется не только убеждение в их справедливости, но и глубокая симпатия к человеку. О податливости земских цифр не могло уже быть и речи. Губернская продовольственная комиссия в вопросе о размерах голода стала, наоборот, резонатором земских взглядов…

Этого мало.

Не помню — в перерыв того же собрания или в другой раз, — я увидел Обтяжнова рядом с Анненским. Начала разговора я не слышал, но когда подошел ближе, чтобы сказать Анненскому несколько слов, то увидел, что оба собеседника как будто немного сконфужены. Николая Федоровича я понимал: он был человек изумительно, порой даже излишне деликатный и, может быть, опасался, что, отбрасывая с своей дороги наивного заклинателя, он не ограничился необходимым и причинил его самолюбию излишнее увечие.

Гораздо удивительнее было видеть смущенным г. Обтяжнова, который не привык смущаться.

Когда я подходил, Николай Федорович, одним из характерных своих жестов прижимая обе руки к груди и потом отбрасывая их, говорил:

— Поймите, Владимир Дмитриевич… Ведь то, в чем вы обвиняли моих товарищей… ведь это было бы величайшим шарлатанством…

Он как будто извинялся и оправдывал свою победу. Обтяжнов проговорил что-то и протянул руку; Николай Федорович пожал ее с горячностью, в которой все еще чувствовалась доля смущения. Могло показаться, что из этих двух людей виновным признает себя именно Анненский, и, пожалуй, могло придти в голову, что именно на этот раз любезность Николая Федоровича доходит до некоторого излишества…

Но — кто подумал бы это, — был бы не прав. Противник отошел от него с совершенно необычным видом, и в результате полемический инцидент имел довольно неожиданные последствия…

VI

25 февраля 1892 года мглистою и ветреною зимней ночью я ехал по арзамасской дороге из Нижнего в Лукоянов. Приходилось то и дело сворачивать и обгонять обозы с хлебом. Мужики шли рядом с подводами, заиндевевшие, засыпанные изморозью, погоняя лошадей. Скрип полозьев, крики погонщиков, топот лошадей, казалось, наполняли оживлением жуткую тьму ночи…

Это везли земский хлеб в Лукояновский уезд… Земство целиком отстояло свою смету, и теперь, разбуженный этой живой суетой от дорожной полудремоты, я думал о том, что значили цифры сухих статистических выкладок в этой борьбе за интересы людей, голодающих в деревнях глухого уезда. Статистика определила и отстояла их нужду. С помощью ее цифр Николай Федорович горячо боролся за права земства в распоряжении миллионными ссудами и сильно содействовал победе земства. Наконец, когда оказалось нужным спешно, до распутицы, закупить огромные запасы хлеба и исправить таким образом медленность и нерешительность правительства, — то статистики же, по поручению земской управы, превратились в скупщиков хлеба и выполнили эту непривычную задачу гораздо добросовестнее и успешнее, чем могли бы это сделать профессиональные хлеботорговцы…

Эти обозы, в которых под пологами лежали на санях мешки с хлебом, были окончательным выражением этой долгой и упорной борьбы.

Правда, проиграв дело в губернском центре, господа лукояновцы еще некоторое время пытались бороться на месте. Они сокращали списки голодающих, доводили месячные пайки до пяти — шести фунтов, с видимой целью доказать — за счет голода, болезней, смертей — свою правоту: от земской ссуды у них должны были остаться «излишки»… Но, так как вся губернская продовольственная комиссия в целом приняла цифры земской сметы, то это было уже противодействие комиссии и ее председателю. Генерал Баранов был задет и горячо выступал против недавних своих креатур. И для того, чтобы резче оттенить положение, этот иронический человек сменил председателя уездной продовольственной комиссии (предводителя дворянства Философова) и назначил на его место… г. Обтяжнова.

Многие таким образом оказались в ролях, довольно для себя неожиданных. Генерал Баранов силою вещей был приведен к борьбе с людьми, которые следовали «призывам к умеренности» в согласии с правительством, и очутился в союзе с «левыми» элементами гонимого земства… Его чиновники готовы были теперь видеть голод и болезни даже там, где их, в сущности, не было… А г. Обтяжнов громил тех самых «знатоков местной жизни», господ «представителей поместного дворянства и земских начальников, призванных охранять интересы крестьянства», которых защищал в декабре против губернского земства и крамольной статистики…

В то время я был в уезде, и для меня самого назначение г. Обтяжнова было неожиданностью. Но Баранов, знавший в свое время, какими козырями располагает г. Обтяжнов для нападения на Анненского, знал, очевидно, и о его новом настроении. Впоследствии мне говорили, что перед отъездом в Лукоянов г. Обтяжнов часто заходил в кабинет Николая Федоровича и пытался добросовестно изучить цифровые данные о Лукояновском уезде, в том числе работу «особой статистической экспедиции». И в качестве председателя лукояновской продовольственной комиссии он часто и, кажется, на этот раз с знанием дела громил своих прежних союзников при помощи данных, собранных «никому неведомыми молодыми людьми, с быстротой бури проносившимися по голодающим уездам».

Это, конечно, было противоречие со всем вторым периодом жизни бывшего «либерального земца», и теперь, когда он вернулся опять на привычный путь и опять воюет с земством, — не думаю все-таки, чтобы он вспоминал без удовольствия о коротком периоде своей деятельности, когда и он стоял за интересы голодного народа… А также о человеке, который был виновником этого «противоречия».

1913