Клаас поймал большую лососку, и в воскресенье ею пообедали и он, и Сооткин, и Катлина, и маленький Уленшпигель. Но Катлина ела, как птичка.
— Кума, — сказал ей Клаас, — неужто воздух Фландрии стал так густ, что достаточно вдохнуть его, чтобы насытиться, словно мяса поел? Хорошо было бы! Дождь сошёл бы за добрую похлёбку, град — за бобы, а снег — за небесное жаркое, обновляющее силы путников.
Катлина кивнула головой, но не сказала ни слова.
— Посмотрите-ка на бедную куму, — сказал Клаас, — чем это она так огорчена?
Но Катлина отвечала голосом, подобным вздоху:
— Нечистый! Чёрная ночь пришла. Слышу всё ближе, всё ближе. Орлом клекочет... Дрожу вся, молю деву святую... смилостивься... Всё напрасно... Нет для него ни стен, ни оград, ни дверей, ни окон. Пробирается всюду, точно дух... Скрипит лестница... Вот взобрался ко мне на чердак, где сплю, схватил руками — твёрдые, холодные, как камень. Лицо ледяное. Целует — мокрый, точно снег. Земля под ногами так и ходит; пол качается, как челнок в бурю...
— Каждое утро ходи в церковь, — сказал Клаас, — моли Христа спасителя об избавлении от духа преисподней...
— Он такой красавчик, — сказала она.