Вопросъ о смерти царевича Димитрія и о виновности Бориса Годунова въ этой смерти сдавался не разъ въ архивъ нерѣшеннымъ, и снова добывался оттуда охотниками рѣшить его въ пользу Бориса. Никому этого не удалось, хотя, конечно, въ свое время авторамъ защиты казалось иное.
Недавно, въ «Журналѣ министерства народнаго просвѣщенія»[1], появился пространный разборъ слѣдственнаго дѣла, произведеннаго нѣкогда Василіемъ Шуйскимъ съ товарищами, въ Угличѣ, написанный Е. А. Бѣловымъ, опять съ цѣлью внушить довѣріе къ этому слѣдственному дѣлу. Такимъ образомъ, старый вопросъ, о которомъ толковали въ нашей литературѣ назадъ тому около 40 лѣтъ, снова вносится на судъ отечественной исторіи. Постараемся высказать наши замѣчанія относительно слѣдственнаго дѣла; это для насъ необходимо тѣмъ болѣе, что въ той же статьѣ намъ дѣлаютъ упрекъ за то, что въ сочиненіи «Смутное Время» мы не останавливались надъ этимъ дѣломъ и не придавали важности извѣстіямъ, заключающимся въ этомъ дѣлѣ.
Слѣдственное дѣло, извѣстное въ неполномъ видѣ по редакціи, напечатанной въ «Собраніи Государственныхъ Граматъ и Договоровъ», никакъ не можетъ для историка имѣть значенія достовѣрнаго источника, по той очень ясной причинѣ, что производившій слѣдствіе князь (впослѣдствіи царь) Василій Ивановичъ Шуйскій два раза различнымъ образомъ отрекался отъ тѣхъ выводовъ, которые вытекали непосредственно изъ его слѣдствія, два раза обличалъ самого себя въ неправильномъ производствѣ этого слѣдствія. Первый разъ — онъ призналъ самозванца настоящимъ Димитріемъ, слѣдовательно, даже уничтожалъ фактъ смерти, постигшей царевича въ Угличѣ; другой разъ — онъ, уже низвергнувши и погубивши названнаго Димитрія, заявлялъ всему русскому народу, что настоящій Димитрій былъ умерщвленъ убійцами по повелѣнію Бориса, а не самъ себя убилъ, какъ значилось въ слѣдственномъ дѣлѣ. Съ тѣхъ поръ утвердилось и стало господствовать мнѣніе, основанное на послѣднемъ изъ трехъ показаній Шуйскаго, который во всякомъ случаѣ зналъ истину этого событія лучше всякаго другого. Понятно, что слѣдственное дѣло для насъ имѣетъ значеніе не болѣе, какъ одного изъ трехъ показаній того же Шуйскаго, и притомъ такого показанія, котораго сила уничтожена была дважды имъ же самимъ. Поэтому-то въ нашемъ сочиненіи «Смутное Время» мы не давали никакой вѣры, ни историческаго значенія извѣстіямъ, заключающимся въ этомъ дѣлѣ, какъ бы ни казались они важными по содержанію.
Главнѣйшая ошибка защитниковъ Бориса состоитъ въ томъ, что они вѣрятъ этому дѣлу, опираются на приводимыя изъ него показанія, допускаютъ тотъ или другой фактъ единственно на томъ основаніи, что находятъ объ немъ извѣстіе въ слѣдственномъ дѣлѣ, тогда какъ если что-нибудь можно признавать въ этомъ дѣлѣ достовѣрнымъ, то развѣ по согласію съ чѣмъ-нибудь другимъ, болѣе имѣющимъ право на вѣроятіе. Находя въ слѣдственномъ дѣлѣ показаніе того или другаго лица, защитникъ принимаетъ его прямо за свободно-признесенный голосъ того лица, кому оно приписывается въ слѣдственномъ дѣлѣ, забывая, что тотъ, кто сообщилъ намъ показанія въ слѣдственномъ дѣлѣ, самъ же призналъ ихъ лживость или поддѣльность. Такъ, напримѣръ, можно ли показаніе, данное будто бы дѣтьми, игравшими съ царевичемъ, о томъ, что царевичъ зарѣзался самъ, принимать за искреннее показаніе этихъ дѣтей, когда тотъ, кто передалъ намъ это показаніе, впослѣдствіи объяснилъ, что царевичъ не самъ зарѣзался, а былъ зарѣзанъ? Скажутъ намъ: Василій лгалъ тогда, когда уничтожалъ силу слѣдственнаго дѣла, но производилъ слѣдствіе справедливо. Мы на это отвѣтимъ: если онъ лгалъ одинъ разъ, два раза, то могъ лгать и въ третій разъ; и если онъ лгалъ для собственныхъ выгодъ послѣ смерти Бориса, то могъ лгать для собственныхъ же выгодъ и при жизни Бориса. Всѣ три показанія взаимно себя уничтожаютъ; мы не вправѣ вѣрить ни одному изъ нихъ, и такимъ образомъ все, что исходило отъ Василія Шуйскаго по дѣлу объ убіеніи Димитрія, не имѣетъ для насъ ровно никакой исторической важности по вопросу объ этомъ убіеніи. Поэтому, если желаютъ возстановить силу слѣдственнаго дѣла, то должны это сдѣлать на основаніи какихъ-нибудь новыхъ свидѣтельствъ и источниковъ, которые бы доставили намъ свѣдѣнія, согласимыя съ извѣстіями, заключающимися въ слѣдственномъ дѣлѣ, а никакъ не на основаніи самого же слѣдственнаго дѣла, хотя бы даже при помощи разныхъ психологическихъ соображеній, имѣющихъ мало убѣдительной силы.
Изъ всѣхъ старинныхъ сказаній о смерти царевича Димитрія мы знаемъ одно, болѣе всѣхъ заслуживающее вѣроятія — это повѣсть въ отрывкѣ, которой содержаніе мы привели въ «Смутномъ Времени». А. Ѳ. Бычковъ напечаталъ ее въ «Чтеніяхъ» московскаго общества исторіи и древностей. Вотъ что тамъ говорится:
«И того дни (15 мая), царевичъ по утру всталъ дряхлъ съ постели своей и голова у него, государя, съ плечъ покатилася, и въ четвертомъ часу дни царевичъ пошелъ къ обѣднѣ и послѣ евангелія у старцевъ Кириллова монастыря образы принялъ, и послѣ обѣдни пришолъ къ себѣ въ хоромы, и платьицо перемѣнилъ, и въ ту пору съ кушаньемъ взошли и скатерть постлали и Богородицынъ хлѣбецъ священникъ вынулъ, и кушалъ государь царевичъ но единожды днемъ, а обычай у него государя царевича былъ таковъ: по вся дни причащался хлѣбу Богородичну; и послѣ того похотѣлъ испити, и ему государю поднесли испити; и испивши пошелъ съ кормилицею погуляти; и въ седмой часъ дни, какъ будетъ царевичъ противу церкви царя Константина, и по повелѣнію измѣнника злодѣя Бориса Годунова, приспѣвши душегубцы ненавистники царскому кореню Никитка Качаловъ да Данилка Битяговскій кормилицу его палицею ушибли, и она обмертвѣвъ пала на землю, и ему государю царевичу въ ту пору киняся перерѣзали горло ножемъ, а сами злодѣи душегубцы вскричали великимъ гласомъ. И услыша шумъ мати его государя царевича и великая княгиня Марія Ѳедоровна прибѣгла, и видя царевича мертва и взяла тѣло его въ руки, и они злодѣи душегубцы стоятъ надъ тѣломъ государя царевича, обмертвѣли, аки псы безгласны, противъ его государевой матери не могли проглаголати ничтоже; а дяди его государевы въ тѣ поры разъѣхалися по домамъ ку шати, того грѣха не вѣдая. И взявъ она государыня тѣло сына своего царевича Димитрія Ивановича и отнесла къ церкви Преображенія Господня, и повелѣла государыня ударити звономъ великимъ по всему граду, и услыхалъ народъ звонъ великъ и страшенъ яко николи не бысть такова, и стекошася вси народы отъ мала до велика, видя государя своего царевича мертва, и возопи гласомъ веліимъ мати его государева Марія Ѳедоровна плачася убиваяся, говорила всему народу, чтобъ тѣ окаянныя злодѣи душегубцы царскому корени живы не были, и крикнули вси народы, тѣхъ окаянныхъ кровоядцевъ каменіемъ побили» и проч.
Г. Бычковъ, издавая этотъ драгоцѣнный отрывокъ, замѣтилъ: «Свѣдѣнія, заключающіяся въ повѣсти, показываютъ, что она составлена современникомъ, бывшимъ близко ко двору царевича или имѣвшимъ знакомство съ лицами, къ нему принадлежавшими. Подробности о томъ, какъ царевичъ провелъ день, въ который совершилось убійство, служатъ очевиднымъ тому доказательствомъ, а самый разсказъ объ этомъ происшествіи носитъ на себѣ всю печать достовѣрности. Вообще въ цѣлой повѣсти не встрѣчается ни одной черты, которая бы давала возможность заподозрить ея достовѣрность». Мы вполнѣ соглашаемся съ этимъ приговоромъ; прибавимъ отъ себя еще вотъ что: почему, напримѣръ, мы не должны предпочесть этого чрезвычайно правдоподобнаго сказанія слѣдственному дѣлу, исполненному, какъ ниже покажемъ несообразностей и уничтоженному въ своей силѣ тѣмъ самымъ человѣкомъ, который производилъ его? Покажите намъ что нибудь подобное, независимое отъ слѣдственнаго дѣла, но вполнѣ согласное съ извѣстіями, заключающимися въ послѣднемъ, и тогда будете имѣть возмож ность повѣрять это — болѣе чѣмъ сомнительное — слѣдственное дѣло.
Изъ приведеннаго разсказа видно, что убійцы совершили свое дѣло въ нѣкоторомъ отношеніи ловко. Убійство произошло безъ свидѣтелей. Кормилица, ошеломленная ударомъ, не видала ничего. Убійцы, перерѣзавши горло ребенку, сейчасъ начали кричать. О чемъ они кричали? Конечно, о томъ, что царевичъ зарѣзался самъ. Понятно, зачѣмъ они ударили кормилицу, и какимъ бы образомъ они объясняли этотъ ударъ впослѣдствіи, еслибъ остались живы. Они бы, вѣроятно, сказали, что кормилица не смотрѣла за царевичемъ; они увидали, что съ царевичемъ припадокъ, что у него въ рукахъ ножъ; съ досады они ударили кормилицу, сами бросились на помощь къ царевичу, но уже было поздно: онъ мгновенно перерѣзалъ себѣ горло. Имъ бы повѣрили, да кормилица, ошеломленная ударомъ и не видавшая, какъ они рѣзали ребенка, не смѣла бы ничего сказать противъ двухъ свидѣтелей. Царица прибѣжала уже послѣ, услышавши крикъ, и не видала убійства. Такимъ образомъ, не оставалось бы другихъ свидѣтелей совершившагося факта, кромѣ тѣхъ лицъ, которые его совершили.
Что Борису былъ разсчетъ избавиться отъ Димитрія — это не подлежитъ сомнѣнію; роковой вопросъ предстоялъ ему: или отъ Димитрія избавиться, или современемъ ожидать отъ Димитрія гибели самому себѣ. Скажемъ болѣе: Димитрій былъ опасенъ не только для Бориса, но и для царя Ѳедора Ивановича. Димитрію еще пока былъ только восьмой годъ. Еще года четыре, Димитрій былъ бы уже въ тѣхъ лѣтахъ, когда могъ, хотя бы и по наружности, давать повелѣнія. Этихъ повелѣній послушались бы тѣ, кому пригодно было ихъ послушаться, — Димитрій былъ бы, другими словами, въ тѣхъ лѣтахъ, въ какихъ былъ его отецъ въ то время, когда, находившись подъ властію Шуйскихъ, вдругъ приказалъ схватить одного изъ Шуйскихъ и отдать на растерзаніе псарямъ. Димитрію хуже насолилъ Борисъ, чѣмъ Шуйскіе отцу Димитрія, Ивану Грозному! Димитрію съ дѣтства внушали эту мысль. Всѣ знали, что царь Ѳедоръ былъ малоуменъ; всѣмъ управлялъ Борисъ; были люди, Борисомъ недовольные, иначе и быть не могло въ его положеніи; были и такіе, которые съ радостію увидѣли бы возможность низвергнуть Бориса съ его величія, чтобъ самимъ чрезъ то возвыситься или обогатиться; и тѣ и другіе легко уцѣпились бы за имя Димитрія; они провозгласили бы его царемъ, потребовали бы низложенія малоумнаго Ѳедора, заточенія въ монастырь, куда и безъ того порывалась душа этого нищаго духомъ монарха. Попытка замѣнить Ѳедора Дмитріемъ проявлялась уже тотчасъ послѣ смерти Грознаго, когда еще Димитрій былъ въ пеленкахъ, и вслѣдствіе этой-то попытки съ тѣхъ поръ держали Димитрія въ Угличѣ. Попытка навѣрное повторилась бы такъ или иначе, когда Димитрій бы выросъ. А что̀ бы сталось съ Годуновымъ, если бы Димитрій сталъ царемъ? Понятно, что Борису Годунову было очень желательно, чтобы Димитрій отправился на тотъ свѣтъ: чѣмъ раньше, тѣмъ лучше, и спокойнѣе для Бориса Годунова.
Защитники слѣдственнаго дѣла полагаютъ, что для того, чтобы избавиться отъ Димитрія, Борису нуженъ былъ заговоръ. Но кого и съ кѣмъ? Борисъ правилъ самодержавно и все, чего хотѣлъ онъ, все то исполнялось, какъ воля самодержавнаго государя. Заговоръ могъ составляться только противъ Бориса, а не Борисомъ съ кѣмъ бы то ни было. Нужно было, чтобъ Димитрія не было на свѣтѣ. Для этого вовсе не представлялось не только заговора, но даже и явнаго, высказаннаго приказанія убить Димитрія; достаточно было Борису сдѣлать намекъ (хоть бы, напр., передъ Клешнинымъ, ему, какъ говорятъ, особенно преданнымъ), что Димитрій опасенъ не только для Бориса, но и для государя, что враги могутъ воспользоваться именемъ Димитрія, могутъ посягнуть на помазанника Божія, произвести междоусобіе, подвергнуть опасности спокойствіе государства и церкви. Если подобные намеки были переданы Битяговскому и его товарищамъ, назначеннымъ наблюдать въ Угличѣ за царевичемъ и за его роднею — этого было довольно; остальное сами они смекнутъ. Убійцы могли посягнуть на убійство Димитрія не по какому-нибудь ясно выраженному повелѣнію Бориса; послѣдній былъ слишкомъ уменъ, чтобы этого не сдѣлать; убійцы могли только сообразить, что умерщвленіе Димитрія будетъ полезно Борису, что они сами за свой поступокъ останутся безъ преслѣдованія, если только сумѣютъ сдѣлать такъ, чтобы все было шито и крыто, — что ихъ наградятъ, хотя, разумѣется, не скажутъ, за что именно ихъ наградили. Въ Московской землѣ самодержавіе стояло крѣпко; къ особѣ властителя чувствовали даже рабскій страхъ и благоговѣніе; но всѣ такія чувства не распространялись на всѣхъ родичей царственнаго дома. Предшествующая исторія полна была примѣровъ, когда ихъ сажали въ тюрьму, заключали въ оковы, морили, душили, потому что считали опасными для верховной особы и для единовластія. И убійцъ Димитрія не должна была останавлить мысль, что Димитрій принадлежитъ къ царственному роду.
Но отчего же — намъ возражаютъ — они не отравили царевича Димитрія ядомъ? Это было легче и удобнѣе, чѣмъ зарѣзать. Оттого, скажемъ мы, что вовсе не было такъ легко и удобно, какъ кажется съ перваго взгляда: при тогдашнихъ нравахъ, охранители царевича всего болѣе боялись отравленія, и противъ этого рода опасности конечно принимались тогда мѣры. Кто бы изъ приближенныхъ рѣшился дать отраву? Нужно было черезчуръ большой отваги и презрѣнія къ собственной жизни, къ чему обыкновенно неспособны тайные убійцы. Какъ бы только ядъ началъ дѣйствовать, ребенокъ указалъ бы на ту особу, которая давала ему яству или питье, и тотчасъ принялись бы за эту особу и досталось бы этой особѣ прежде, чѣмъ соумышленники могли бы ее спасти. Путь, какой выбрали убійцы, былъ вполнѣ удобенъ и могъ увѣнчаться совершеннымъ успѣхомъ, еслибы царица не взволновала народа набатнымъ звономъ: только этого послѣдняго обстоятельства убійцы не разсчитали и не предвидѣли. Они выбрали и время самое подходящее: Нагіе ушли обѣдать, царица была въ хоромахъ, ребенокъ гулялъ съ одною кормилицею, и кромѣ ея никого съ царевичемъ не было; кормилицу ударили, чтобы она не увидала того, чего никто не долженъ былъ видѣть, въ тотъ же моментъ перерѣзали горло ребенку, да сами же и стали кричать, что царевичъ зарѣзался. Они же и свидѣтели. Не взволнуйся народъ — вся бѣда обратилась бы на бѣдную кормилицу, еслибы она осмѣлилась заявить себя противъ нихъ; свидѣтельство убійцъ было бы принято, и было бы имъ хорошо, и наоборотъ — плохо тѣмъ, которые дерзнули бы говорить, что царевича зарѣзали они.
Вышло, однако, не такъ, какъ убійцы предполагали. Народъ побилъ ихъ. Весь Угличъ сталъ увѣренъ, что они зарѣзали Димитрія, а между тѣмъ не было въ Угличѣ ни одного свидѣтеля, видѣвшаго убійство. Дошло до Бориса. Борисъ, конечно, сразу понялъ, что̀ все это значитъ: люди, ему преданные, хотѣли угодить ему, спасти и его, и царя Ѳедора на будущее время, но погибли сами. Событіе, непріятное для Бориса; лучше было бы, еслибъ они остались живыми. Теперь, во что бы то ни стало, нужно было, чтобъ царевичъ зарѣзался самъ, чтобы были свидѣтели его самоубійства, иначе кто бы его ни зарѣзалъ, подозрѣніе будетъ падать на Бориса. Правда, Борисъ все-таки никому не приказывалъ убивать царевича: и никто не въ силахъ былъ сказать на него. Но для Бориса необходимо было, чтобы не оставалось и подозрѣнія. Борисъ посылаетъ Шуйскаго на слѣдствіе вмѣстѣ съ преданнымъ Борису Клешнинымъ. «Да вѣдь Шуйскій, — говорятъ намъ, — непріязненъ Борису? Какъ же Борисъ могъ выбрать его для такого дѣла?»
А чего было бояться Борису, когда онъ никому не давалъ приказанія убивать царевича? Что́ могъ открыть Шуйскій такого, что̀ бы повредило Борису? Положимъ, что Шуйскій поѣхалъ съ желаніемъ повредить Борису. Что̀ же тогда нашелъ Шуйскій на мѣстѣ? Свидѣтелей смерти царевича не было. Кормилица могла бы только сказать, что ее такіе-то ударили и закричали, что царевичъ зарѣзался, но вѣдь сама она все-таки не видѣла, какъ его рѣзали. Царица тоже этого не видала: она выскочила изъ хоромъ, услышавши крикъ. Если бы Шуйскій представилъ дѣло въ этомъ настоящемъ видѣ — осталось бы подозрѣніе, но не болѣе. Что же? развѣ невозможно было разсѣять подозрѣнія? Привезли бы кормилицу въ Москву, привезли бы Нагихъ и подъ пытками заставили дать тѣ же показанія, какъ мы встрѣчаемъ въ слѣдственномъ дѣлѣ, т.‑е., что царевичъ страдалъ припадками падучей болѣзни, кусался, на людей бросался и въ неистовствѣ самъ себя зарѣзалъ; и вышло бы то же что̀ вышло, только Шуйскому послѣ того уже не сдобровать, Борисъ бы не простилъ ему! Понятно, что Шуй скій, какъ человѣкъ хитрый и смышленый, уразумѣлъ, какъ нужно ему дѣйствовать, и Шуйскій сталъ дѣйствовать такъ, чтобы и Борису угодить, и себя спасти на будущее время отъ бѣды. Вотъ что́ говоритъ современный лѣтописецъ объ образѣ дѣйствія Шуйскаго въ Угличѣ:
«Князь Василій со властьми пріидоша вскорѣ на Угличъ и осмотри тѣла праведнаго заклана, и помянувъ свое согрѣшеніе, плакася горько на многъ часъ и не можаше проглаголати ни съ кѣмъ, аки нѣмъ стояше, тѣло же праведное погребоша въ соборной церкви Преображенія святого. Князь же Василій начатъ разспрашивать града Углича всѣхъ людей како небреженіемъ Нагихъ заклася самъ.»
Извѣстіе лѣтописца о пріемахъ допроса согласуется съ самымъ слѣдственнымъ дѣломъ, въ которомъ, при всей его лживости, проглядываетъ дѣйствительный способъ его производства: въ этомъ дѣлѣ говорится, что Шуйскій съ товарищами спрашивали такъ: «которымъ обычаемъ царевича Димитрія не стало, и что его болѣзнь была». Итакъ, изъ этого же дѣла видно, что слѣдователи съ самаго начала отклонили всякій вопросъ о возможности убійства, заранѣе предрѣшая, что смерть Димитрія, такъ или иначе, но послѣдовала отъ болѣзни. Вѣроятно, Шуйскій, съ товарищами еще въ Москвѣ получилъ необходимый намекъ на то, что̀ по слѣдствію должно непремѣнно оказаться, именно что Димитрій былъ боленъ и лишилъ себя жизни въ припадкѣ болѣзни.
Далѣе лѣтописецъ повѣствуетъ:
«Они же вопіяху всѣ единогласно, иноки, священницы, мужіе и жены, старые и юные, что убіенъ бысть отъ рабъ своихъ, отъ Михаила Битяговскаго, по повелѣнію Бориса Годунова съ его совѣтники».
Здѣсь лѣтописецъ въ своемъ извѣстіи хватилъ черезъ край, сказавши «единогласно», но не солгалъ относительно многихъ угличанъ. Были въ Угличѣ такіе, которые сразу поняли какъ слѣдуетъ отвѣчать, и говорили, что царевичъ зарѣзался; но въ то же время раздавались голоса, смѣло приписывавшіе смерть царевича убійству, совершенному людьми, присланными отъ Годунова и уже растерзанными отъ разъяреннаго народа. Что въ Угличѣ говорили именно такъ, показываетъ суровое мщеніе Бориса надъ Угличемъ, казни, совершенныя надъ его жителями, переселеніе въ Пелымъ, запустѣніе Углича. Но что могъ сдѣлать Шуйскій съ такими показаніями? Онъ зналъ заранѣе, что въ Москвѣ такихъ показаній не хотятъ, да притомъ и всѣ показанія были голословны: никто изъ говорившихъ объ убійствѣ не былъ самъ свидѣтелемъ убійства.
И вотъ, по словамъ того же лѣтописнаго повѣствованія:
«Князь Василій, пришедъ съ товарищи въ Москвѣ и сказа царю Ѳедору неправедно: что самъ себя заклалъ».
Лѣтописецъ далѣе говоритъ, что «Борисъ съ бояры Михаила Нагаго и Андрея и сихъ Нагихъ пыташа накрѣпко, чтобъ они сказали, что самъ себя заклалъ».
Согласно съ этимъ и въ окончаніи слѣдственнаго дѣла говорится, «и по тѣхъ людей, которые въ дѣлѣ объявилися, велѣлъ государь посылати».
Принимая во вниманіе это послѣднее извѣстіе, нельзя быть увѣреннымъ, чтобы тѣ показанія, которыя представляются отобранными Шуйскимъ и его товарищами въ Угличѣ, были на самомъ дѣлѣ всѣ тамъ составлены; нѣкоторыя изъ нихъ могли быть записаны уже въ Москвѣ, гдѣ, какъ сообщаетъ лѣтописное извѣстіе, пытками добывали сознаніе въ томъ, что Димитрій зарѣзался самъ въ припадкѣ падучей болѣзни. Нельзя не обратить осо беннаго вниманія на то обстоятельство, что въ концѣ того же слѣдственнаго дѣла, гдѣ сказано вообще, что «по тѣхъ людей, которые въ дѣлѣ объявилися, велѣлъ государь посылати», говорится вслѣдъ затѣмъ, что «въ Угличъ посланъ былъ Михайла Молчановъ, по кормилицына мужа, по Ждана Тучкова и по его жену по кормилицу по Орину, а взявъ везти ихъ къ Москвѣ бережно, чтобъ съ дороги не утекли и дурна надъ собою не учинили». Отчего эта особая, какъ видно, заботливость о кормилицѣ и ея мужѣ? Не потому ли, что кормилица была при царевичѣ въ тѣ минуты, когда онъ лишился жизни? Но вѣдь по слѣдственному дѣлу не одна она была свидѣтельницею, и подобно другимъ она представляется давшею еще въ Угличѣ показанія о томъ, что царевичъ зарѣзался самъ. Мужъ ея совсѣмъ не значится въ числѣ спрошенныхъ въ Угличѣ, а между тѣмъ его вмѣстѣ съ женою тащутъ въ Москву. Если мы вспомнимъ, что говоритъ то повѣствованіе о смерти Димитрія, которое мы признаемъ самымъ достовѣрнѣйшимъ, то окажется, что здѣсь слѣдственное дѣло само невольно проговорилось и обличило себя. Кормилица была единственною особою, въ присутствіи которой совершилось убійство и, вѣроятно, она совсѣмъ не давала въ Угличѣ такого показанія, какое значится отъ ея имени въ слѣдственномъ дѣлѣ — вотъ ее-то и нужно было прибрать къ рукамъ паче всякаго другаго, а вмѣстѣ съ нею политика требовала прибрать и ея мужа, такъ какъ въ Московскомъ государствѣ было въ обычаѣ, что въ важныхъ государственныхъ дѣлахъ, смотря по обстоятельствамъ, расправа постигала безвинныхъ членовъ семьи за одного изъ ихъ среды. Само собою разумѣется, что Тучкова-Жданова была опаснѣе всѣхъ: она хотя также не видѣла своими глазами совершенія убійства, но могла разглашать такія обстоятельства, которыя бы возбуждали сильное подозрѣніе въ томъ, что Димитрій не самъ зарѣзался, а былъ зарѣзанъ, и потому-то ее необходимо было уничтожить; а чтобъ мужъ не жаловался и не разглашалъ того, что долженъ былъ слышать отъ жены, то слѣдовало и мужа сдѣлать безвреднымъ. Не даромъ русская пословица говорила: мужъ и жена — одна сатана! Защитникъ Бориса говоритъ: «еслибъ она (Тучкова) погибла по приказанію Бориса, то послѣ о томъ не умолчали бы враги его». А что такое за важныя особы эти Тучковы, чтобъ ихъ погибель возбуждала большое сожалѣніе и была особенно замѣченною современниками? Въ Московскомъ государствѣ въ тѣ времена не слишкомъ-то дорожили жизнію одного или двухъ незнатныхъ подданныхъ. Да притомъ, если никто не поименовалъ въ числѣ жертвъ Бориса Тучковыхъ, то лѣтописецъ не забылъ сказать о цѣлой толпѣ жертвъ, пострадавшихъ въ эпоху смерти Димитрія: «иныхъ казняху, инымъ языки рѣзаху, иныхъ по темницамъ разсылаху, множество же людей отведоша въ Сибирь и поставиша градъ Пелымъ и ими насадиша и отъ того жъ Углечъ запустѣлъ». Развѣ не могла быть и эта несчастная супружеская чета въ числѣ какихъ-нибудь изъ этихъ иныхъ?
Здравая критика не допускаетъ принимать показаній о смерти царевича, заключающихся въ слѣдственномъ дѣлѣ уже, какъ мы сказали, и потому, что слѣдователь самъ созналъ несправедливость его и стало быть обличилъ его фальшивое производство. Нѣтъ, какъ мы тоже выше сказали, никакихъ иныхъ достовѣрныхъ современныхъ свидѣтельствъ, которыя бы согласовались съ извѣстіями, сообщаемыми слѣдственнымъ дѣломъ. Напротивъ, существуютъ извѣстія, носящія всѣ признаки достовѣрности, но противныя тому, что̀ вытекаетъ изъ слѣдственнаго дѣла. Затѣмъ уже, если это лживое слѣдственное дѣло можетъ возбуждать любопытство историческаго изслѣдователя, то развѣ съ той стороны, какимъ образомъ оно было въ свое время составлено. По тому отрывку, который сохранился, мы теперь едва ли въ состояніи будемъ вполнѣ отличить: какія изъ показаній были отобраны Шуйскимъ съ товарищами въ самомъ Угличѣ, какія, быть можетъ, послѣ того въ Москвѣ; какія изъ нихъ вынуждены были страхомъ, пыткою или ласкою, какія даны добровольно смекнувшими заранѣе какъ имъ слѣдуетъ говорить и какія, наконецъ, могли быть написаны слѣдователями отъ лица тѣхъ, которые и не говорили того, что́ писалось отъ ихъ имени (что̀, напримѣръ, мы думаемъ о дѣтскихъ показаніяхъ). Никакой ученый не увѣритъ насъ, чтобы это дѣло въ томъ видѣ, въ какомъ до насъ дошло, писалось непремѣнно въ Угличѣ; напротивъ — что оно писалось въ Москвѣ, на это указываетъ его конецъ съ распоряженіями о доставкѣ въ Москву кормилицы, ея мужа и вѣдуна Андрюшки. Такимъ образомъ показанія Нагихъ, въ томъ видѣ, въ какомъ они значатся, были отобраны въ Москвѣ, хотя и включены въ число отобранныхъ въ Угличѣ. Замѣчательно, что единственное лицо, заявлявшее упорно въ слѣдственномъ дѣлѣ, что царевичъ зарѣзанъ, а не зарѣзался, одинъ изъ дядей царевича, Михайла Нагой. Въ лѣтописи говорится: «Борисъ съ бояры поидоша къ пыткѣ и Михайла Нагого и Андрея, и сихъ Нагихъ пыташа накрѣпко, чтобъ они сказали, что самъ себя заклалъ, они же никакъ того не сказаша, то и глаголаху, что отъ рабъ убіенъ бысть». Сопоставляя это извѣстіе съ слѣдственнымъ дѣломъ, окажется, что изъ Нагихъ, подписавшихъ свои показанія, одинъ Михайла, запираясь въ томъ, что онъ поднималъ народъ на убійцъ, прямо говоритъ, что царевича зарѣ зали; другіе же его братья Григорій и Андрей показали, что царевичъ зарѣзался, повторяя разсказы о его падучей болѣзни. Изъ этого видно, что лѣтопись, говоря о твердости Нагихъ, справедлива только въ отношеніи одного Нагого, Михаила, а прочіе Нагіе, какъ оказывается, подъ пыткою или подъ страхомъ пытки заговорили такъ, какъ слѣдовало. Единственное показаніе о томъ, что царевича зарѣзали, противное прочимъ показаніямъ, говорившимъ, что царевичъ зарѣзался самъ, показаніе, подписанное Михаиломъ Нагимъ, оставаясь въ слѣдственномъ дѣлѣ, не только не вредило результату, какого добивались, но еще помогало ему: становясь въ разрѣзъ со всѣмъ остальнымъ, оно по своему безсилію и въ сравненіи со всѣми какъ-бы служило уликою, что мнимое убійство Димитрія есть выдумка Нагихъ, особенно Михаила, болѣе всѣхъ (какъ говорятъ другія показанія) возбуждавшаго народъ къ истребленію Битяговскихъ и ихъ товарищей. Показаніе Андрея Нагого дано явно по слѣдамъ показанія Василисы Волоховой, признаваемой лѣтописями соумышленницей убійцъ. Такъ, напримѣръ Василиса Волохова говоритъ: «и прежъ того сего же году, въ великое говѣнье тажъ надъ нимъ болѣзнь была, падучей недугъ, и онъ покололъ сваею и матерь свою царицу Марью и вдругорядъ на него была тамъ болѣзнь передъ великимъ днемъ и царевичъ объѣлъ руки Ондреевой дочери Нагова, едва у не Ондрееву дочь Нагова отняли». Въ показаніи Андрея Нагого: «А на царевичѣ бывала болѣзнь падучая, да нынѣ въ великое говѣнье у дочери его руки переѣлъ и уго него, Андрея, царевичъ руки ѣдалъ же въ болѣзни, и у жильцовъ и у постельницъ, какъ на него болѣзнь придетъ и царевича какъ станутъ держать, и онъ въ тѣ поры ѣстъ въ нецы веньи[2] за что попадется». При другихъ условіяхъ сходство въ показаніяхъ въ слѣдственномъ дѣлѣ вело бы къ признанію справедливости сообщаемыхъ фактовъ, но въ такомъ дѣлѣ, о которомъ мы увѣрены, что оно велось недобросовѣстно, съ предвзятою заранѣе цѣлью, подобное сходство свидѣтельствуетъ только о томъ, что одно показаніе служило образцомъ для другаго; пристрастные слѣдователи спрашивали у допрашиваемаго прямо о справедливости того, что сообщило имъ полезнаго раньше данное показаніе, и допрашиваемый изъ угожденія или отъ страха говорилъ то же, что говорили прежде него. Фальшивость производства видна, какъ въ содержаніи показаній, такъ и въ пріемахъ. Величайшая невѣроятность, заключающаяся въ этомъ дѣлѣ — это прежде всего самоубійство мальчика семи лѣтъ, совершонное такимъ образомъ, какъ сообщаютъ показанія. Съ больнымъ мальчикомъ дѣлаются повременамъ припадки, и въ одинъ изъ такихъ припадковъ онъ закололъ себя въ горло ножемъ. А что́ за признаки этихъ припадковъ? Какая-то злость, бѣшенство, мальчикъ бросается на людей, кусается, мальчикъ сваею пырнулъ собственную мать.
Спрашивается: какъ бы ни были просты женщины, окружавшія ребенка, но возможно ли предположить, чтобъ онѣ всѣ были до такой степени глупы, чтобы послѣ всего того, что̀ царевичъ уже дѣлалъ, давали ему играть съ ножемъ? — И неужели мать, которую онъ ранилъ, не приняла мѣръ, чтобъ у мальчика не было въ рукахъ ножа? Допустимъ, однако, что несчастный больной царевичъ былъ предоставленъ на попеченіе такихъ дуръ, какихъ только можно было, какъ будто нарочно, подобрать со всей московской земли. Способъ его самоубійства черезчуръ страненъ. Онъ играетъ въ тычку съ дѣтьми; съ нимъ дѣлается припадокъ; судя по тому, какъ онъ кусалъ дѣвочкѣ руки, бросался на жильцовъ и постельницъ и даже ранилъ мать свою, надобно было ожидать, что царевичъ ударитъ ножемъ кого-нибудь изъ игравшихъ съ нимъ дѣтей: нѣтъ, онъ самъ себя хватилъ по горлу! Какъ же это случилось?
Постельница Марья Самойлова показываетъ: «и его бросило о землю, а у него былъ ножикъ въ рукахъ, и онъ тѣмъ ножикомъ самъ покололся». Василиса Волохова говоритъ: «бросило его о землю, и тутъ царевичъ самъ себя ножемъ покололъ въ горло, и било его долго». Огурецъ говоритъ: «тутъ его ударило о землю, и онъ, бьючись, ножемъ самъ себя докололъ». Стряпчій Юдинъ говоритъ: «бросило его о землю, и било его долго, и онъ накололся ножемъ самъ, а онъ (стряпчій) въ тѣ поры стоялъ у поставца и то видѣлъ». Царицыны дѣти боярскіе, числомъ четверо, говорятъ: «а у него въ ту пору въ рукахъ былъ ножъ и его-де бросило о землю и било его долго, да ножикомъ ся самъ себя покололъ и отъ того и умеръ». Истопники говорятъ: «мы были въ переднихъ сѣняхъ и въ тѣ поры понесли кушанье на верхъ, а царевичъ Дмитрій игралъ съ жильцы ножемъ и пришла на него старая болѣзнь падучій недугъ, и его въ тѣ поры ударило о землю, и онъ на тотъ ножъ набрушился самъ».
При подобномъ припадкѣ могло скорѣе статься, что ребенокъ ранилъ бы себя ножемъ въ бокъ, въ ногу, въ руку, но всего менѣе въ горло, тѣмъ болѣе, что въ тѣ времена носили ожерелья въ родѣ поясковъ, украшенныя золотомъ, жемчугомъ и камнями: на царскомъ сынѣ, конечно, было такое ожерелье, которое бы могло защитить его отъ прикосновенія ножа, случайно коснувшагося горла. Все это кажется до крайности придуманнымъ и невѣроятнымъ. Вопросъ о томъ: въ какой степени возможно въ припадкѣ такого рода ребенку заколоть себя до смерти, по горлу, — предоставляемъ медикамъ, по опыту наблюдавшимъ за такими болѣзнями, да кромѣ того слѣдуетъ поискать такихъ примѣровъ: вѣдь не одинъ же царевичъ Дмитрій умеръ такою смертію; если она могла постигнуть его, то могла постигнуть и другихъ больныхъ дѣтей. Историческій фактъ убійства Димитрія стоитъ того, чтобы спеціалисты обсудили и рѣшили этотъ вопросъ съ точки зрѣнія своей науки.
Сколько было, по слѣдственному дѣлу, свидѣтелей смерти Димитрія? Въ показаніяхъ жильцовъ, игравшихъ съ дѣтьми, сказано: «были въ тѣ поры съ царевичемъ кормилица Орина да постельница Самойлова жена Колобова Марья». Но чѣмъ болѣе было свидѣтелей, тѣмъ было лучше для цѣли. И вотъ была съ ними еще Василиса Волохова, какъ сама о томъ показываетъ: «пришодчи отъ обѣдни, царица велѣла царевичу на дворъ итить гулять, а съ царевичемъ были она Василиса, да кормилица Орина, да маленькіе ребятишки жильцы, да постельница Марья Самойлова, а игралъ царевичъ ножикомъ, и тутъ на царевича пришла опять тажъ черная болѣзнь и бросило его о землю, и тутъ царевичъ самъ себя покололъ въ горло» и пр. Затѣмъ нашлись и еще свидѣтели; четыре боярскихъ сына говорятъ: «ходилъ-де царевичъ тѣшился съ жильцы съ маленькими въ тычку ножемъ, на дворѣ, и пришла-де на него падучая немочь, а у него былъ въ ту пору въ рукахъ ножъ, и его бросило о землю и било его долго, да ножикомъ ся самъ себя покололъ и отъ того и умеръ, и какъ пришелъ шумъ великой и они разбѣжалися.» По смыслу слова «разбѣжалися», ясно, что и эти четыре человѣка заявляютъ о себѣ въ числѣ очевидцевъ событія. За ними — видѣлъ смерть царевича стряпчій Юдинъ, стоявшій у поставца и, какъ бы казалось, видѣли ее истопники, находившіеся въ сѣняхъ. Если такое множество людей видѣло, какъ съ ребенкомъ сдѣлался припадокъ, да еще ребенокъ бился долго, — какъ же это они всѣ не бросились къ нему, не отняли у него ножа? — Да подобное равнодушіе почти равняется убійству! И какъ, слыша эти показанія, слѣдователи не сказали дававшимъ ихъ: вы видѣли, какъ съ царевичемъ сдѣлался припадокъ, почему же вы не бросились къ нему и не отняли у него ножа?
Такъ какъ чѣмъ болѣе показаній, свидѣтельствующихъ о самоубійствѣ царевича, тѣмъ для цѣли было лучше, то являются въ числѣ дающихъ подобныя показанія и такіе, которые не говорятъ и не дѣлаютъ даже намека на то, что сами были при смерти царевича, однако утвердительно объявляютъ, что царевичъ зарѣзался. Такъ губной староста Иванъ Муриновъ говоритъ: «тѣшился царевичъ у себя на дворѣ съ жильцы своими съ ребятки, тыкалъ ножемъ и въ тѣ поры пришла на него немочь падучая, зашибло его о землю и учало его бити и въ тѣ поры онъ покололся ножемъ по горлу самъ». А почему этотъ губной староста знаетъ, что именно такъ было, а не иначе? Очевидно потому, что этотъ губной староста смекнулъ, чего надобно тѣмъ, кто его допрашивалъ. По такому же поводу говоритъ утвердительно Огурецъ пономарь, что царевичъ «бьючись, самъ себя ножемъ покололъ», а между тѣмъ этотъ Огурецъ, по собственнымъ словамъ, сидѣлъ дома, когда услышалъ первый набатный звонъ; выбѣжавши, встрѣтилъ Субботу Протопопова, который ударилъ его въ шею и приказалъ ему исполнять свою обязанность — звонить посильнѣе. Вотъ городовой приказчикъ Русинъ-Раковъ уже предъ отъѣздомъ слѣдователей подаетъ бывшему вмѣстѣ со слѣдователями митрополиту Геласію челобитную, и въ ней также утвердительно и положительно говоритъ: «мая въ 15‑й день, въ субботу, въ шестомъ часу дня, тѣшился государь царевичъ у себя на дворѣ съ жильцы своими съ робятки, тыкалъ государь ножемъ и въ тѣ поры на него пришла падучая немочь и зашибло, государь, его о землю, и учало его бити, да какъ де его било и въ тѣ поры онъ покололся ножемъ самъ и отъ того государь и умеръ». Можно, пожалуй, подумать, что Русинъ-Раковъ видѣлъ все то, что́ разсказываетъ. Ничуть не бывало. «И учюлъ — продолжаетъ онъ — язъ въ городѣ звонъ и язъ государь прибѣжалъ на звонъ, ажно въ городѣ многіе люди и на дворѣ на царевичевѣ, а Михайло Битяговскій да сынъ его Данило, да Никита Качаловъ, да Осипъ Волоховъ, да Данило Третьяковъ, да ихъ люди лежатъ побиты». Слушая все это, почему слѣдователи не спросили дававшихъ такія показанія о смерти царевича: а вы откуда знаете, что царевичъ самъ зарѣзался, а не былъ зарѣзанъ? Оттого не спросили, что имъ нужно было, чтобы поболѣе оказывалось свидѣтельствъ о томъ, что Димитрій закололъ самъ себя, и они мало обращали вниманія, какимъ образомъ сообщались такія свидѣтельства и кто ихъ сообщалъ. Самыя эти показанія очень однообразны; мы нарочно и привели одно за другимъ, чтобъ читатели наши видѣли и поняли, что всѣ они плелись по одной мѣркѣ; камертонъ данъ — всѣ запѣли унисономъ! Не могло не быть показаній въ противномъ смыслѣ; тѣ, которые побили Битяговскихъ, Волохова, Качалова и ихъ братію, побили ихъ въ увѣренности, что они именно умертвили царевича: это люди должны же были что-нибудь за себя ска зать. Однако, мы не находимъ ихъ показаній въ слѣдственномъ дѣлѣ. За исключеніемъ Михаила Нагого, все говорятъ только тѣ, которые показываютъ, что царевичъ зарѣзался самъ. Вопросъ о томъ, не зарѣзанъ ли Димитрій — не допускается; явно и умышленно обходятъ его, стараются закрыть благоразумнымъ молчаніемъ.
Не говоримъ уже о томъ, что мы не встрѣчаемъ ни показанія царицы, ни осмотра тѣла Димитріева. На этотъ счетъ говорятъ: да вѣдь дѣло не полное, мы имѣемъ только отрывокъ. Правда, но этотъ отрывокъ начинается пріѣздомъ въ Угличъ слѣдователей, надлежало бы тотчасъ и быть осмотру. Лѣтописецъ прямо и говоритъ, что онъ совершился тотчасъ по пріѣздѣ Шуйскаго съ товарищи: «и осмотри тѣла праведнаго заклана». Иначе и быть не могло. Отчего же этого осмотра нѣтъ въ слѣдственномъ дѣлѣ? Конечно оттого, что этотъ осмотръ давалъ выводы, противные заранѣе рѣшенному результату слѣдственнаго дѣла, который долженъ былъ состоять въ томъ, чтобы изо всего оказывалось, что царевичъ зарѣзался въ припадкѣ болѣзни. Напротивъ, раны на тѣлѣ Димитрія, вѣроятно, очень явно показывали, что онъ былъ умерщвленъ и потому-то въ день его смерти угличане, видя тѣло только-что испустившаго духъ зарѣзаннаго ребенка, съ полною увѣренностію бросились бить тѣхъ, которыхъ считали убійцами.
Судя по всѣмъ извѣстіямъ того времени и по соображеніямъ обстоятельствъ, предшествовавшихъ этому событію, сопровождавшихъ его и послѣдовавшихъ за нимъ, кажется, едва ли можно сомнѣваться въ истинѣ того факта, что Димитрій царевичъ былъ зарѣзанъ. Правительство того времени, когда совершено было убійство, имѣло свои поводы стараться увѣрить всѣхъ, что царевичъ зарѣзался самъ. Если бы убійство случилось не только по волѣ, но противъ воли Бориса; тогда Борису должно было представляться лучшимъ средствомъ избавить себя отъ всякаго подозрѣнія — поставить дѣло такъ, какъ будто царевичъ убилъ себя самъ.
Въ какой степени Борисъ участвовалъ въ этомъ фактѣ — мы едва ли въ силахъ рѣшить положительно. Одно только считаемъ вѣроятнымъ, что Борисъ, какъ умный и осторожный человѣкъ, не давалъ прямаго повелѣнія на убійство тѣмъ лицамъ, которыхъ онъ отправилъ въ Угличъ наблюдать за царевичемъ и его роднею, и которыя умертвили царевича. Быть можетъ, до нихъ доходили намеки, изъ которыхъ они могли догадаться, что Борисъ этого отъ нихъ желаетъ; быть можетъ даже, они и по собственному соображенію рѣшились на убійство, достаточно убѣждаясь, что это дѣло угодно будетъ правителю и полезно государству. Могла ихъ къ этому подстрекать и вражда, возникшая у нихъ съ Нагими. Во всякомъ случаѣ, они совершили то, что́ было въ видахъ Бориса: безъ сомнѣнія, для Бориса казалось лучше, чтобъ Димитрія не было на свѣтѣ. Раздраженное чувство матери, лишившейся такимъ образомъ сына, не дало убійцамъ совершить своего дѣла такъ, чтобъ и имъ послѣ того пришлось пожить въ добрѣ, и Бориса не подвергать подозрѣнію. Убійцы получили за свое злодѣяніе кару отъ народа, смерть царевича осталась безъ свидѣтелей, за неимѣніемъ ихъ — набрали и подставили такихъ, которые вовсе ничего не видали; но всѣ жители Углича знали истину, видѣвши тѣло убитаго, вполнѣ остались убѣждены, что царевичъ не зарѣзался, а зарѣзанъ. Жестоко былъ наказанъ Угличъ за это убѣжденіе; много было казненныхъ, еще болѣе сосланныхъ; угличанъ, видѣвшихъ своими глазами зарѣзаннаго Димитрія, не оставалось, но за то повсюду на Руси шопотомъ говорили, что царевичъ вовсе не убилъ себя самъ, а былъ зарѣзанъ. Не только русскіе, — иностранцы разносили этотъ слухъ за предѣлами московской державы. Слѣдственное дѣло съ его измышленіями не избавило Бориса отъ подозрѣнія.
Это подозрѣніе, однако, не помѣшало Борису по смерти Ѳедора взойти на престолъ, при посредствѣ козней, расположенія къ себѣ духовныхъ и подбора партіи въ свою пользу. Борисъ не былъ человѣкъ злой: дѣлать другимъ зло для него не составляло удовольствія; ни казни, ни крови не любилъ онъ. Борисъ даже склоненъ дѣлать добро, но это былъ человѣкъ изъ тѣхъ недурныхъ людей, которымъ всегда своя сорочка къ тѣлу ближе и которые добры до тѣхъ только поръ, пока можно дѣлать добро безъ ущерба для себя: при малѣйшей опасности они думаютъ уже только о себѣ и не останавливаются ни предъ какимъ зломъ. Отъ этого, Борисъ въ первые годы своего царствованія былъ добрымъ государемъ, и былъ бы можетъ быть долго такимъ же, еслибъ несчастное углицкое дѣло не дало о себѣ знать. Воспоминаніе объ немъ облеклось таинственностью, которая породила легенду, — что Димитрій не зарѣзался и не зарѣзанъ, а спасся отъ убійцъ и гдѣ-то живетъ. Этой легендѣ естественно было въ народномъ воображеніи родиться именно при той двойственности, какая существовала въ представленіяхъ объ углицкомъ событіи. Правительство говорило, что Димитрій самъ убилъ себя; въ народѣ сохранилось представленіе, что Димитрій зарѣзанъ; въ противоположности двухъ различныхъ представленій образовалось третье представленіе, наиболѣе щекотавшее воображеніе. Борисъ, услышавши объ этомъ, хотѣлъ найти виновниковъ такого толка, уже болѣе опаснаго для него, чѣмъ были толки о томъ, что царевичъ зарѣзанъ, но найти творцовъ этого слуха онъ былъ не въ состояніи, потому что ихъ не было — была только мысль, носившаяся какъ по вѣтру въ народѣ. Борисъ сдѣлался тираномъ, возбудилъ противъ себя ненависть, а съ ненавистью возрастала увѣренность въ существованіи Димитрія и явилась надежда на его появленіе.
И онъ явился послѣ того, какъ слухи о Димитріѣ дошли въ Украину, страну приключеній и отважныхъ предпріятій, и достигли до іезуитовъ, увидавшихъ удобный случай подать руку помощи удалому молодцу, съ цѣлію вслѣдъ за нимъ наложить свои сѣти на восточнорусскія земли.
Борисъ палъ, погибла семья его. Одна ложь о Димитріѣ смѣнилась другою ложью. Прежде говорили, что Димитрій зарѣзался самъ, теперь, спустя тринадцать лѣтъ, говорятъ, что Димитрій спасся и сѣлъ на престолѣ отца своего. На сторонѣ новой лжи было болѣе силы, чѣмъ на сторонѣ прежней. Мать Димитрія, та самая, которая когда-то подняла весь Угличъ за убитаго сына и показывала его трупъ всему народу, взывая о мщеніи, теперь всѣмъ говоритъ, что ея сынъ живъ! Трудно сказать, какъ долго пришлось бы названному Димитрію сидѣть на престолѣ, если бы онъ былъ болѣе остороженъ. Легкомысліе и довѣрчивость погубили его. Его убиваютъ, объявляютъ Гришкою Отрепьевымъ, хотя не знаютъ, кто онъ такой на самомъ дѣлѣ. На престолъ садится Василій Шуйскій, тотъ самый, который производилъ слѣдствіе, по которому Димитрій оказался самоубійцею. Что́ дѣлается теперь, при новомъ царѣ? Объявляется, наконецъ, правда о Димитріѣ, та правда, которую народъ давно уже зналъ и въ которой усомнился въ послѣднее время: Димитрій не самъ зарѣзался. Димитрій и не спасался отъ смерти. Онъ былъ зарѣзанъ тѣми людьми, которыхъ въ свое время побилъ углицкій народъ. Димитрій зарѣзанъ по волѣ Бориса. Мать Димитрія кается предъ народомъ въ томъ, что признавала сыномъ бродягу, и увѣряетъ всѣхъ, что ея сынъ въ той ракѣ, въ которой выставили мощи его, причисливши къ лику святыхъ.
Но народъ уже не вѣритъ и тому, чему такъ долго самъ вѣрилъ; не вѣритъ, чтобъ Димитрій былъ зарѣзанъ въ Угличѣ; не вѣритъ даже и тому, чтобы тотъ, кто царствовалъ подъ именемъ Димитрія, былъ убитъ. Если онъ спасся въ Угличѣ, почему ему не спастись въ другой разъ въ Москвѣ? Съ одной стороны народъ пріучили къ умышленной лжи, съ другой — къ самообольщенію. Бѣдный народъ потерялъ голову съ этимъ Димитріемъ. Является одинъ Димитрій, другой, третій, четвертый. Государство разлагается, земля въ разореніи; царь Василій низверженъ. Чужеземцы овладѣваютъ столицею, чужеземцы рвутъ по частямъ землю русскую. Только на краю гибели народъ опомнился; онъ стряхиваетъ съ себя бремя лжи и самообольщенія, собираетъ послѣднія силы. Ошибки и неумѣнье враговъ, овладѣвшихъ Русью, помогли Руси освободиться. Возстановляется государственный строй. Восходитъ на престолъ новая династія.
Прошлое прошло. Что же теперь скажутъ народу о Димитріѣ?
И ему сказали только то, что̀ уже сказалъ Шуйскій: что Димитрій былъ зарѣзанъ по повелѣнію Бориса въ Угличѣ и за невинное страданіе удостоился чести быть причисленнымъ къ лику страстотерпцевъ. И такой взглядъ остался на Руси въ теченіе вѣковъ, онъ раздѣлялся въ сущности и наукою. Кто утвердилъ его? Василій Шуйскій, по своемъ вступленіи на престолъ открывшій мощи св. Димитрія. Понятно, что человѣкъ, говорившій розно объ одномъ и томъ же, смотря по обстоятельствамъ, не можетъ назваться образцомъ честности и добродѣтели. Но мы бы съ другой стороны погрѣшили противъ безпристрастія, если бы въ Василіѣ Шуйскомъ видѣли чудовище пороковъ, способное на все, что устрашало нравственное чувство его современниковъ. Нѣтъ. При всѣхъ порокахъ своихъ онъ былъ лучше многихъ тогдашнихъ дѣятелей. Здѣсь не мѣсто распространяться вообще о характерѣ этой личности: это завлекло бы насъ черезчуръ далеко. Спросимъ только самихъ себя вотъ о чемъ: способенъ ли былъ царь Василій и способна ли была вся среда, окружавшая его, на то, чтобы вырыть остатки самоубійцы, поставить ихъ въ качествѣ мощей въ церкви, причислить самоубійцу къ лику святыхъ, притворно поклоняться ему и смотрѣть, внутренно смѣясь, какъ народъ толпами будетъ ему поклоняться? При всѣхъ порокахъ, къ которымъ пріучила московскихъ людей печальная исторія, въ особенности еще недавняя всеразвращающая эпоха мучительства Грознаго, все-таки были предѣлы, за которые едва-ли могла перешагнуть тогдашняя Русь. Что́ такое Димитрій по слѣдственному дѣлу? Мальчикъ, подверженный какому-то бѣшенству, злонравный, лютый; онъ бросается на людей, кусается, мать свою пырнулъ сваею, наконецъ въ припадкѣ бѣшенства самъ себя закололъ. Да это по тогдашнему образу представленій что-то проклятое, отверженное, одержимое бѣсомъ! Вѣроятно и было намѣреніе представить его такимъ, какъ видно изъ слѣдственнаго дѣла! Возможное ли дѣло, чтобы изъ какихъ бы то ни было побочныхъ видовъ рѣшались возвести такого мальчика во святые и поклоняться ему? Положимъ, что нравственное чувство не удержало бы отъ этого людей, глубоко сжившихся съ ложью, но навѣрное ихъ удержалъ бы отъ такого поступка суевѣрный страхъ ввести въ церковь орудіе темной силы дьявола и поклоняться ей. Какъ бы ни были испорчены наши предки, люди XVII столѣтія, но все-таки несомнѣнно они боялись дьявола, а отважиться на подобный обманъ могли бы только такіе, которые не вѣрили ни въ существованіе Бога, ни въ существованіе дьявола: всякій согласится, что такихъ философовъ не производила русская земля въ началѣ XVII столѣтія.
Намъ кажется, напротивъ, что при канонизаціи царевича Димитрія хотя и участвовали политическія соображенія, но не были главными двигателями; здѣсь дѣйствовала значительная доля искренности и дѣйствительнаго благочестія. Шуйскій не былъ еще въ томъ положеніи, когда, какъ говорится, утопающій хватается за соломинку. Новый названный Димитрій еще не являлся, и Шуйскій едва ли могъ предвидѣть, чтобъ онъ непремѣнно явился. Посылка за мощами Димитрія произошла тотчасъ по воцареніи Шуйскаго, 3‑го іюня 1606 года; слѣдовательно, черезъ восемнадцать дней послѣ низверженія самозванца послѣдовало торжественное причисленіе Димитрія къ лику святыхъ, начало поклоненія его мощамъ въ Архангельскомъ соборѣ! Не правдоподобнѣе ли, не сообразнѣе ли какъ съ обстоятельствами, такъ и съ духомъ понятій того времени, видѣть въ этомъ событіи плодъ раскаянія Шуйскаго, которое какъ нельзя болѣе должны были возбудить въ немъ минувшія событія? Шуйскій былъ человѣкъ не злаго сердца. Лѣтописецъ, сообщающій извѣстіе о его нечестномъ поведеніи во время слѣдствія въ Угличѣ, говоритъ однако, что онъ плакалъ надъ тѣломъ зарѣзаннаго ребенка. Но въ эти критическія минуты благоразумный разсчетъ самосохраненія заставилъ его, скрѣпя сердце, потакать неправдѣ. Прошли годы. Шуйскій видѣлъ, одно за другимъ, грозныя, потрясающія событія: они должны были показаться ему явле ніемъ божескаго мщенія. По желанію Бориса или по крайней мѣрѣ въ угоду ему совершилось злодѣяніе надъ невиннымъ ребенкомъ; Борисъ избавился отъ опасностей, которыхъ ожидалъ отъ этого ребенка; Борисъ достигъ престола. И что же? Прошло семь лѣтъ: не стало Бориса, а за нимъ страшнымъ образомъ искоренился родъ его съ лица земли. Московское государство попадаетъ подъ власть невѣдомаго бродяги: пусть всѣ будутъ ослѣплены и искренно признаютъ названнаго Димитрія настоящимъ; Шуйскій видѣлъ самолично трупъ зарѣзаннаго царевича; Шуйскій не можетъ впасть въ самообольщеніе; Шуйскій хорошо знаетъ, что на престолѣ не Димитрій; мало этого: Шуйскій видитъ, что этотъ названный Димитрій — орудіе чужеземныхъ козней, угрожающихъ православной вѣрѣ въ русской землѣ. Рановременно попытавшись выступить противъ всеобщаго увлеченія, Шуйскій попадаетъ на плаху; въ эту-то минуту должно было въ его сердцѣ кипѣть сильнѣйшее раскаяніе предъ Богомъ, которому онъ готовился дать отчетъ за преступные дни, проведенные въ Угличѣ, когда онъ ради земной жизни потакалъ неправдѣ. Но плаха миновала его. Не названному Димитрію (котораго онъ никогда не можетъ признать тѣмъ, чѣмъ признавали другіе) Шуйскій приписываетъ свое спасеніе, а Богу и, быть можетъ, заступничеству того настоящаго Димитрія, котораго онъ такъ безсовѣстно оклеветалъ въ угоду его врагамъ. Съ тѣхъ поръ мысль уничтожить дерзнувшаго носить имя Димитрія дѣлается его священнымъ обѣтомъ. Ему удается. Средства, употребленныя имъ, намъ теперь кажутся возмутительными; онъ самъ по духу времени не считалъ ихъ такими. Нѣтъ болѣе ложнаго Димитрія. Самъ Шуйскій на престолѣ. Что могло быть естественнѣе, если этотъ человѣкъ счелъ первымъ долгомъ благодарности высшей силѣ, не только избавившей его отъ позорной плахи, но вознесшей на царскій престолъ, возстановить память невинно-замученнаго и очерненнаго отрока, загладить свой прежній грѣхъ противъ него и поклониться ему со всею русскою землею? Что̀ могло быть естественнѣе, если послѣ всего, что совершилось, предъ глазами Шуйскаго, по его понятіямъ какъ Божія кара за убійство царственнаго отрока, онъ искренно увѣровалъ въ его святость; что, наконецъ, естественнѣе, если Шуйскій въ прославленіи Димитрія видѣлъ тогда залогъ счастія для своего начинавшагося царствованія, оказавшагося до такой степени плачевнымъ?