Когда мы говорили — Москва, в мыслях был Сталин. Летя на «Дугласе», никто ещё не знал, предстоит ли нам встреча со Сталиным, но мысль о вероятности этой встречи не оставляла нас всю дорогу, и на самолёте и потом на автомашинах, доставивших нас из штаба Брянского фронта прямо в гостиницу «Москва».
Вскоре по приезде, 31 августа, нас предупредили по телефону, чтобы мы никуда не расходились из номеров — поедем в Кремль на приём к товарищу Сталину. И хотя это не было для меня неожиданностью, я ещё в самолёте представлял, как это может произойти, но по пути в Кремль я думал только одно: сейчас войду в кабинет Сталина, увижу его, он будет со мной разговаривать.
Прежде чем попасть в кабинет Сталина, мы прошли несколько комнат. Я думал: вот сейчас увижу. Сталин всё время стоял перед глазами, такой, каким я его знал по портретам. И точно таким я увидел Сталина, когда раскрылась дверь в его кабинет. Ну вот прямо как будто я его уже много раз встречал, лично знал. Сталин стоял посреди комнаты в костюме, всем известном по портретам. Рядом Ворошилов в маршальской форме.
— Так вот он какой, Ковпак! — сказал товарищ Ворошилов.
Сталин улыбнулся. Он пожал мне руку, поздоровался со всеми и предложил сесть. Соседом за столом оказался Молотов. Я увидел Вячеслава Михайловича, когда уже сидел рядом с ним. Не могу понять, как я его сразу не увидел. Вероятно, вначале я волновался, хотя и не замечал этого. Товарищ Сталин сидел за столом наискосок от меня. Я думал, что приём будет очень короткий — ведь какое тяжёлое время. Но Сталин не торопился начинать деловой разговор, расспрашивал о наших семьях, поддерживаем ли мы с ними связь и как. Иногда ему приходилось отрываться, подходить к телефонам. Возвращаясь к столу, Сталин повторял вопрос. Он обращался то к одному, то к другому. Обратится ко мне, и у меня такое чувство, как будто Сталин взял меня тихонечко за руку и приблизил к себе. У всех, вероятно, было такое чувство, все пришли в себя, успокоились. Сталин, очевидно, заметил это и начал разговор о партизанских делах. Меня он прежде всего спросил, как мы держим связь с народом, как относится к нам население. Я встал, хотел докладывать, но Сталин сказал, что докладывать не нужно, чтобы я сел и отвечал на вопросы, которые он будет задавать.
Вопросов мне задано было товарищем Сталиным много, Когда, отвечая на первый вопрос, я стал рассказывать, как мы держим связь с народом, как народ нам помогает, Сталин сразу дал почувствовать, что это очень важно, что этому он придаёт очень большое значение. Он несколько раз кивал головой, как бы говоря: «так, так, вот это очень хорошо, что с народом крепко связаны».
На некоторых вопросах товарищ Сталин останавливал наше внимание, другие задавал попутно, мимоходом. Между прочим, когда речь шла о связи с народом, Сталин спросил меня, нужны ли в партизанских отрядах комиссары. А когда я стал говорить, что одному командиру трудно справиться со всей политической работой, что эту работу мы ведём не только в отряде, но и во всех сёлах, через которые проходим, Сталин сказал:
— Понятно, — и на этом разговор о комиссарах закончился. Больше уже к этому вопросу Сталин не возвращался.
На вопрос Сталина, как мы вооружены, обмундированы, какой у нас источник пополнения вооружения и боеприпасов, я ответил:
— Один источник, товарищ Сталин, — за счёт противника, трофеи.
— Ничего, — сказал Сталин, — теперь мы поможем отечественным вооружением.
Отвечая на вопросы Сталина, мне вдруг показалось, что то, о чём я говорю, ему хорошо известно, что он спрашивает меня не для того, чтобы получить от меня какие-нибудь сведения, — у него их достаточно, — а чтобы навести меня на какую-то мысль, помочь мне самому что-то уяснить. Только потом я понял, к каким выводам он всё время незаметно подталкивал меня, и, когда понял, поразился, до чего же это просто, ясно.
После того как я ответил на ряд вопросов, Сталин спросил, почему наш отряд стал рейдирующим. Я рассказал о тех выгодах маневренных действий, в которых мы убедились на своём опыте борьбы на Сумщине. Выслушав это, Сталин задал мне неожиданный вопрос: если всё это так, если рейды оправдывают себя, то не можем ли мы совершить рейд на правый берег Днепра. Дело было очень серьёзное, ответить сразу я не мог.
— Подумайте, — сказал Сталин и обратился с каким-то вопросом к другому.
О выходе на Правобережную Украину у нас никогда не заходило речи. Мы не смели и мечтать об этом. Товарищ Сталин назвал наш отряд рейдирующим. Это совершенно точно, в этом вся суть нашей тактики, Сталин одним метким словом определил её. Но мы совершали рейды из одного района в другой. А тут предстояло пройти несколько областей, форсировать Десну, Днепр. Масштабы совсем другие. Ну, и что же из этого? — думал я. — Разве операции, которые мы предпринимали из Хинельских лесов, из Старой Гуты, по своим масштабам не превзошли всё, что мы делали, выходя из Спадщанского леса, разве летний рейд на Путивль не оставил далеко позади зимний рейд из Хвощевки? Масштабы наших операций непрерывно расширяются. Сначала мы не выходили из пределов района, потом рейдировали уже по всей северной части Сумской области, а теперь мы вышли уже и из пределов Сумщины. Так что ничего неожиданного в предложении товарища Сталина нет. Просто он сделал из нашего опыта выводы, которых мы сами не смогли сделать, направляет нас туда, куда это сейчас, видимо, нужнее всего.
Действительно, почему мы должны всё время кружиться на Сумщине, вокруг своего гнезда? Ведь всё преимущество нашей маневренной тактики в том, что мы всё время оставляем инициативу за собой, всегда можем нанести врагу удар в самое больное место. Это для меня решало вопрос, поставленный товарищем Сталиным.
Сталин, разговаривавший в это время с другим, мельком взглянул на меня, сразу, должно быть, по моему виду приял, что я могу уже ответить, жду, когда он обратится ко мне. Меня страшно поразило, когда он вдруг, повернувшись ко мне, сказал:
— Пожалуйста, я слушаю вас, товарищ Ковпак.
— Я думаю, товарищ Сталин, — сказал я, — что выйти на правый берег Днепра мы можем.
— А что вам нужно для этого? — спросил Сталин.
Я ответил, что больше всего нам нужны будут пушки, автоматы, противотанковые ружья.
— Всё будет, — сказал Сталин и приказал мне тут же составить заявку на всё, что требуется для рейда на Правобережье.
Я написал заявку и потом подсчитал количество самолёто-вылетов, необходимых для того, чтобы перебросить всё, что я прошу, и ужаснулся — цифра мне показалась огромной. Разве можно сейчас просить столько, — подумал я и переписал свою заявку, сильно урезав её. И всё-таки, передавая свою заявку товарищу Сталину, я боялся, что он скажет: «Да, размахнулись вы, товарищ Ковпак». Произошло совсем по-другому. Взглянув на поданную мной бумажку, Сталин спросил:
— Разве это вас обеспечит?
А когда я сказал, что не решился просить большего, Сталин вернул мне заявку и приказал составить заново.
— Мы можем дать всё, что нужно, — сказал он.
Пересоставляя заявку, я подумал, что было бы очень хорошо получить для бойцов сапоги, но решил, что это будет уже чересчур, и вместо сапог попросил ботинки. Сталин, прочитав новую заявку, тотчас вычеркнул ботинки. Ну вот, а я ещё хотел сапоги просить! Но не успел я выругать себя, как над зачёркнутым словом «ботинки» рукой Сталина было написано «сапоги».
Разговаривал с нами товарищ Сталин так, как будто времени у него много, не торопил нас, давал нам спокойно собраться с мыслями, а решал всё тут же, при нас, не откладывая ни на минуту.
На прощание, напутствуя нас, товарищ Сталин, сказал:
— Главное, товарищи, крепче держите связь с народом, — и, улыбнувшись, провёл рукой, показал на всех нас, сидящих у стола: — Пока вы наш второй фронт.
Возвращаясь на «Дугласе» обратно через фронт в Брянские леса, я был уже твёрдо убеждён, что приближаются дни коренного перелома в ходе войны. Беседа с товарищем Сталиным и приказ на выход в рейд, который я прочёл под расписку перед вылетом из Москвы, не оставляли на этот счёт никакого сомнения.
Нам было приказано выйти в районы Житомирской и Киевской областей. В приказе говорилось, что эти районы, расположенные в Правобережной Украине, с разветвлённой сетью железных и шоссейных дорог, с многочисленными переправами через реки, являются в данный момент важнейшими стратегическими путями. Наша задача состоит в диверсионной работе на этих путях подвоза из Германии живой силы и техники к Волге и предгорьям Кавказа, где происходили тогда решающие бои. Одновременно нам ставилась задача по разведке укреплений, возводимых немцами на правом берегу Днепра, и тут же указывалось, что этот господствующий берег несомненно будет скоро представлять собой плацдарм ожесточённых боёв.
Приказ был совершенно секретный. Вернувшись в свой лагерь у Старой Гуты, я мог сообщить его содержание только Рудневу. Мы заперлись с Семёном Васильевичем в трофейную венгерскую санитарку, стоявшую в лесу рядом со штабным шалашом на случай, если кому нужно уединиться, чтобы поработать спокойно.
— Вот, — сказал я, постучав пальцем по карте в районе междуречья Волги и Дона, — вот куда мы смотрели. А вот куда показал нам Сталин, — я очертил пальцем указанные в приказе районы Правобережной Украины. Наверное у меня так блестели тогда глаза, что Семён Васильевич и без слов мог понять, что это означает.
Он молча посмотрел на меня.
— Понятно? — спросил я.
— Кажется, — ответил Семён Васильевич, — ты хочешь сказать, что мы идём на правый берег Днепра?
— Да, идём пока только мы.
Я сказал это так, что Семён Васильевич тоже сразу понял, что означает «пока». Вообще, нам не надо было много слов, чтобы понять друг друга. Во время этого памятного разговора Семён Васильевич вдруг спросил меня:
— А карту видел?
Нечего было спрашивать, какой картой он интересуется. Эта карта у нас с ним всегда была в мыслях. Сколько раз мы представляли Сталина, отмечающего на этой карте наш боевой маршрут. И всё-таки я не заметил её, был у Сталина и не обратил внимания на его карту, не мог сказать даже, была ли вообще в кабинете какая-нибудь карта. В кабинете Сталина мне ничего не запомнилось, за исключением телефонов, и то, вероятно, только потому, что Сталин часто подходил к ним.
Мы просидели тогда с Рудневым в санитарке несколько часов, и никто не прерывал нашей беседы, хотя вокруг штаба нетерпеливо похаживало очень много нашего народа, жаждавшего поскорее услышать от меня что-нибудь о Сталине. Боевой у нас народ был, но скромный. На следующий день на митингах, проведённых по отрядам, командиры объявили, что нам предстоит выполнить личное задание Сталина. Народ ответил на это восторженным криком «ура», и ни один боец не задал командиру вопроса — какое задание, куда пойдём, как будто никого это не интересовало. Достаточно было того, что пойдём по заданию Сталина.