Он увидел, как светящаяся пулеметная очередь вошла в правую плоскость, как посыпались куски дюраля. Машина затряслась от удара, заваливаясь вправо. Осколками ему разрезало лицо. Струя ревущего воздуха разбрызгивала кровь. Стекла очков покрылись кровью. И всё стало тусклокрасным. Сорвав очки, он вытер лицо шлемом.
Машина падала. Он с силой рванул на себя ручку управления и чуть не закричал от боли; откинулся на спинку сиденья, выпустил ручку и закрыл глаза. Потом снова ухватился за нее и, упираясь коленями, изо всех сил тянул на себя, крича от боли.
В это мгновение перед ним промелькнул «мессершмитт». Летчик надавил спуск. Короткая, как судорога, очередь. Он давил из всех сил гашетку, ручка управления выскальзывала из его слабеющих рук. Машина кренилась, входила в штопор. Казалось, перед лицом вращались зелёные кольца внутри огромной воронки с высоко поднятыми мутноголубыми краями.
«Мессершмитт» ударился о землю. Наш истребитель, срезая вершины деревьев, долю секунды катился над лесным массивом и вдруг, провалившись, упал…
Сорок пять минут тому назад Коновалов сидел на земле под плоскостью самолета. Шел дождь и барабанил по плоскости, как по крыше.
Вечером командир полка должен был вручать награды. Коновалова представили к ордену Красной Звезды. Коновалов сидел и мечтал: кончится война, правительство разрешит группе лучших летчиков совершить кругосветный перелет. Он тоже будет участвовать в этом перелете. И первым придет к финишу в Москве. И, как Валерий Чкалов, будет на аэродроме докладывать Сталину. Сталин скажет ему… А он ответит… Или так: получит задание лететь на Берлин, в воздухе над Берлином встретит соединение немецких самолетов. Он будет драться, как черт. Погонится за бомбардировщиком, приземлит его, в этом бомбардировщике окажется Гитлер, а он, раненый, захватит Гитлера живьем и доставит его в свою часть. И, когда сдаст Гитлера, доложит полковнику, как ни в чем не бывало: «Разрешите, товарищ полковник, продолжать выполнение боевого задания», а полковник скажет…
— Вот что, Коновалов, — сказал ему не полковник, а оружейник Щукин, подойдя с паклей в руках. — Если ты и сегодня никого, не сшибешь, — оружие чистить будешь сам. Вот мой договор. Зря копченые стволы мне надраивать неинтересно.
Коновалову двадцать лет. Щукину — сорок. И хотя Коновалов старше в звании, Щукин всегда разговаривает с ним снисходительным тоном: Щукин — знаменитый мастер, а Коновалов летает только четыре месяца.
Коновалову очень хотелось осадить Щукина, он даже насупил белые брови, но природная застенчивость взяла верх.
— Хорошо. Аггей Семеныч, если не повезет, — сам почищу, — сказал он кротко и этим окончательно вернул себя «на землю».
Но, когда летчик поднялся в воздух, снова пришли пленительные мысли: о нем, как о Покрышкине, возвестят сейчас немецкие радисты: «Внимание, в воздухе Коновалов!» И пока он в небе, ни один немец не рискнет подняться…
Немецкий корректировщик летел в сопровождении двух «мессершмиттов». «Мессершмитты» шли под нижней кромкой грязнодымных толстых облаков.
Ощущение скорости машины, ее проворства, силы, как своих собственных качеств, знакомое каждому летчику, пронизало все существо Коновалова, когда он пробивал двухкилометровую толщу облаков. Выскочив из пенистого мрака, почти ослепленный светом, с левого разворота он ударил по «мессершмитту». «Мессершмитт», вращаясь и дымя, рассыпая черные осколки, стал падать вниз.
Прижавшись к корректировщику, Коновалов бил по нему из пушки и пулеметов, и черная шелуха сыпалась из вражеской машины. Коновалов скошенным глазом увидел, что второй «мессершмитт» заходит на него. Немец не открывал огня, боясь попасть в собственный корректировщик, возле которого крутился Коновалов. Когда тот рухнул, Коновалов остался один на один со вторым «мессершмиттом».
Последней судорожной очередью из своей разбитой и падающей машины Коновалов сбил немца.
И напрасно Щукин ждал на аэродроме Коновалова с деревянным ящиком в руках, в котором были масло, пакля, инструмент для чистки оружия. Когда время истекло, Щукин сел на ящик, опустил темные руки между колен и с тоской глядел, как заходило солнце, оставляя розовую пену облаков.
Погасло солнце. А он все сидел. И летчики бродили по темному аэродрому и все оглядывались, прислушивались.
В этот вечер полковник отменил вручение наград. Он сказал:
— Подождем до завтра. Не может быть, чтобы Коновалов за Звездой не пришел. — И с трудом улыбнулся.
И летчики тоже попытались улыбнуться, но улыбка не получилась, словно железными стали их губы.
…Коновалов очнулся. Во рту кровь и обломки разбитых зубов. Он плохо видел. Одно веко разорвано. Тишина такая, какую испытывает человек под водой, душила его. С медленным упорством он долго освобождал себя из вдавленных стен кабины, обдумывая каждое свое движение. Он знал — боль придет позже, а пока она не пришла, дикая, непреоборимая, он должен действовать.
Коновалов выполз на землю, поднялся на ноги. Он смотрел на останки самолета, как смотрит человек на пепелище родного дома, прежде чем покинуть его навсегда.
На приборной доске самолета в прозрачную пластмассу был вмонтирован портрет человека, лицо которого знает весь мир. Этот обычай вошел в жизнь наших летчиков. Сколько раз в грозном пикирующем падении, придавленный к стальной спинке сиденья, с белым лицом — кровь от головы, от сердца отсасывала центробежная сила падения, — теряя сознание и побеждая себя, первое, что видел летчик на приборной доске, — лицо этого человека, — и простая, строгая, повелительная мысль снова делала пилота сильным.
Коновалов плохо повинующимися пальцами оторвал от приборной доски вправленный в пластмассу портрет и, зажав его в кулаке, повернулся, пошел, шатаясь, оставляя на земле следы крови.
На четвертый день наши разведчики нашли Коновалова у немецких проволочных заграждений.
На хирургическом столе в медсанбате Коновалов лежал с открытыми глазами, говорил в забытье. Из сжатой руки его вынули пластмассовый квадратик.
Коновалов вернулся из госпиталя в свою часть. И когда улеглось всеобщее возбуждение радости, кто-то из пилотов спросил: как мог он, один, тяжело раненный, истекающий кровью, пройти более сорока километров, да еще проползти шестьсот метров по переднему краю обороны немцев.
— А я думал, что я не один… — сказал Коновалов и вдруг смутился, как человек, нечаянно выдавший душевную тайну. — То есть, я так хотел думать…
Ему трудно было объяснить всё, ведь всё это было так не просто… Мокрый от крови, в лохмотьях, трясущийся от боли, он ковылял в черном лесу. Сквозь взлохмаченные вершины деревьев проникал слабый серый свет. Перебитая рука с вывернутыми пальцами распухла, стала тяжелой, будто в рукав насыпали железных опилок. Разбивая каблуком тонкий лед, он окунал руку в студеную воду, и рука немела. С ужасом он думал, что умрет в лесу и никто не узнает, кто здесь лежит: может — русский, может — немец. И он помнил, как бежал, натыкаясь на деревья.
Пришла ночь. Скорчившись, дрожащий, он присел возле поваленного бурей высохшего дерева и пытался развести огонь. В поисках бумаги вынул из кармана смятый пластмассовый квадратик и стал удивленно его рассматривать при желтом свете разгорающейся хвои. И тогда, внезапно, с властной силой вошло в него чувство близости всего того, о чем он забыл, одичав от страдания, — ощущение всеобъемлющего мира родины. Грубо, пренебрегая болью, перевязал он руку, подвесил ее на ремне на грудь, чтобы не мешала при ходьбе. С рассветом он шагал по лесу спокойной походкой человека, знающего дорогу.
В медсанбате летчик сказал врачу:
— Товарищ доктор, не церемоньтесь со мной, главное— восстановить порядок. Наркоза не надо. Говорят, после наркоза заживление идет медленнее. Я стерплю.
Но он не мог сейчас объяснить летчикам всего того, что испытал в лесу. И когда к нему подошел оружейник Щукин, маленький, коренастый, восторженный, влюбленный в свое ремесло, и еще издали закричал:
— А я знаю, что тебя спасло!
— Что? — глухо, почти испуганно спросил Коновалов.
— Тебя наша техника выручила, — сказал Щукин и, порывшись в кармане, вытащил обрывок металлической пулеметной ленты.
— Тебя вот это спасло, — повторил Щукин торжественно и рассказал следующее.
Разбирая в лесу самолет Коновалова, он обнаружил, что осколком вражеского снаряда была заклинена пулеметная лента. Но советское оружие не отказало. Оборвав заклиненную ленту, пулемет дострелял оставшиеся патроны. Это и была та последняя короткая очередь, которой Коновалов сбил последнего «мессершмитта».
— Вот возьми эту ленту, — сказал Щукин, — и храни ее, она спасла тебе предмет первой необходимости — жизнь.
Коновалов взял ленту и поблагодарил Щукина.
Теперь, летая на новой машине, Коновалов всегда берет с собой кусок этой ленты «на счастье». И по-прежнему в приборную доску его самолета вмонтирован все тот же портрет человека, лицо которого знает весь мир.
Но вот о чем не знал Коновалов, не знал и Щукин.
А было это не так давно.
Весь полигон занесло снегом, снег блестел и переливался. На линии огня была протоптана узкая тропинка. На тропинке выстроились десятки пулеметов. Ни один из них не походил на другой. Каждый имел свои отличительные качества. В этот день нужно было выбрать лучший.
Испытания начались с правого фланга. Пулеметы ревели, и вдоль поля вытягивались трассирующие огненные ленты. Каждое оружие имело свой голос.
Конструктор Борис Шпитальный сидел на корточках у своего пулемета.
— Здравствуйте, товарищ!
Конструктор поднял голову, не снимая рук с затвора пулемета.
Иосиф Виссарионович Сталин, сняв перчатку, протянул конструктору руку и, наклонившись, озабоченно спросил:
— Что-нибудь с пулеметом случилось? Почему у вас такое лицо?
Конструктор встал, растерянно растопырив выпачканные в масле руки Он увидел лицо, такое родное, близкое, и не находил слов.
Тогда Иосиф Виссарионович взял его за локоть и сказал, ласково улыбаясь одними глазами:
— Я давно с вами хотел познакомиться.
Прогуливаясь по узкой тропинке, ступая в чьи-то следы по глубокому снегу, товарищ Сталин беседовал вполголоса с конструктором. Он говорил о тех особенностях, которыми должно обладать советское оружие, о тончайших деталях сложной техники производства оружия, какие не всегда известны даже самому образованному специалисту, отдавшему всю свою жизнь этому делу.
Трудно передать, что переживал в эти минуты конструктор.
Остановились. Товарищ Сталин внимательно наблюдал огневую работу пулемета, изредка давал указания, просил повторить испытание.
Шпитальный внес в свою конструкцию изменения, предложенные товарищем Сталиным, — и новый образец пулемета был принят на вооружение Красной Армии.
Пусть знают об этом летчик Коновалов и его братья по оружию. И пусть живет среди них обычай: в минуты опасности бросить мгновенный взгляд на приборную доску, чтобы увидеть в маленьком квадрате лицо человека, черты которого знает весь мир. Увидеть его — значит стать сильным, как оружие, к которому прикасались мудрые отеческие руки — руки Сталина.
1945