Командир отряда, матрос Белокопытов, отрываясь от бинокля, прокричал в ухо красногвардейцу Григорьеву, чтобы тот пробирался в обсерваторию и принял меры для защиты здания от снарядов.
Григорьев, токарь Путиловского завода, курчавый, низкорослый, приложив растопыренные пальцы к грязной солдатской фуражке, сказал громко:
— Будет исполнено, товарищ командир.
Григорьев объяснил задание посланным с ним красногвардейцам.
— Небо сторожить, ребята, это не коров пасти. Комета какая-нибудь сорвется, они сейчас в трубу посмотрят, а в трубе увеличительные алмазные стекла, через них как есть все видно. Опять насчет религии ими точно доказано — бога нет, а звезды — расплавленный металл. Понятно?
Шел блестящий и крупный дождь. Туман медленно сполз в низину. Отяжелевшие, облепленные грязью ноги разъезжались. Но когда один поскользнувшийся боец, чтобы не упасть, оперся о землю прикладом винтовки, Григорьев грозно крикнул:
— Зубами цепляйся, а оружия пакостить не смей!
Раздобыв лопаты, красногвардейцы копали в огороде землю. Набив ею мешки, они носили их с побагровевшими, склоненными лицами в обсерваторию через внутреннюю железную лестницу и складывали на крыше.
Глядя на грязный пол обсерватории, Григорьев заметил огорченно:
— Ишь, наследили, разуться б надо, ребята. — Потом, указав на купол и на свои босые ноги, добавил: — Чисто в мечети мусульмане, — и громко рассмеялся.
Зябко потирая желтые руки, к Григорьеву подошел худощавый румяный старик в белом халате — профессор Стрижевский. Нервно моргая, он спросил:
— Что тут происходит, господа?
Григорьев, не обижаясь на «господа», бойко ответил:
— А вот вашу небесную канцелярию обороняем: если из тяжелых ударят, вашим трудам крышка.
— Но ведь это обсерватория, — сердито оборвал его профессор.
Григорьев отступил на шаг, оглядел профессора и, мотнув головой в сторону города, сказал злобно:
— А там, товарищ, женщины и дети, и ничего — долетают.
До ночи возились красногвардейцы на крыше обсерватории, устилая хрустальный ее купол мешками с землей. И когда они хотели уже спускаться, над люком появилась голова профессора. Задыхаясь, он тащил на крышу огромную пухлую перину. Пряди седых сухих волос спадали на его влажный лоб.
Григорьев, принимая из обессиленных рук профессора перину, сказал, просияв глазами:
— Вот за это спасибо!
Ночная тьма, казалось, тяжко вздыхала от орудийного гула.
Придавливая рукой окурок, Григорьев дружелюбно спросил профессора:
— Сказывают, звезда такая есть — Маркс. Это что, в честь нашего учителя называется?
— То Марс, товарищ, — поправил тихо астроном, — в честь бога войны.
— Бога? — переспросил Григорьев. — А Маркса нету? — и, взглянув серьезно в утомленные глаза профессора, сказал озабоченно: — А нужно было бы завести, товарищ профессор.
— Да, но это должна быть новая звезда, ее нужно сначала найти.
— Чего искать! — задорно воскликнул Григорьев. — Бот она! — и, протянув руку к небу, он указал на самую большую звезду.
Профессор вышел проводить красногвардейцев; спотыкаясь, он расстроенно бормотал:
— Как же так, а я вас чаем хотел угостить.
— Благодарствуем, нельзя нам, — за всех отвечал Григорьев, — нас и так совесть замучила — долго прохлаждались тут.
Пожав руку профессору, красногвардейцы скрылись во тьме.
Красногвардейский отряд им. Карла Маркса пятые сутки, зарывшись в землю, отбивался от противника. Взбесившийся враг забрасывал отряд снарядами. Пули роились в воздухе, и нельзя было оторваться от земли, но красногвардейцы подымались и бросались в атаку.
Григорьев, лежа у горячего трясущегося пулемета, испуганно оглядывался, когда снаряд, описав высоко в небе дугу, тяжело плюхался далеко позади, там, где возвышалась на бугре хрупкая стеклянная голова обсерватории.
В минуту затишья, толкая локтем пулеметчика, Григорьев тревожно шептал:
— Досада меня мучает. Случай был взглянуть на звезды, какие они есть на самом деле, а я застыдился профессора попросить, все ж-таки, интеллигенция… — и, приподнявшись на локти, он оглядывался.
Внезапно что-то черное с грохотом пронеслось мимо, как поезд, и Григорьев удивился, что боль может быть такой сильной и нестерпимой. Погружаясь в темноту, он чувствовал, как по лицу у него что-то текло.
В упорных боях с 21 по 25 октября белые были разбиты и отброшены к эстонской границе.
Красногвардейский отряд им. Карла Маркса, покинув ненужные теперь окопы, расположился на временный отдых.
Отряд сильно поредел, а все оставшиеся в живых носили на себе страшные следы тяжелых битв.
Двор обсерватории был устлан сеном, на нем вповалку спали измученные бойцы. У Григорьева на правом глазу чернела повязка, забинтованная рука висела на ремне. Мучимый лихорадкой, он баюкал ее, как младенца, сидя на крыльце в накинутой на плечо трофейной шинели.
В высоком чистом небе вздрагивали звезды. Григорьев глядел на небо и искал сиротливым глазом среди трепетно пылающих планет звезду, которая еще не имеет названия.
На крыше обсерватории возились люди; они осторожно освобождали прозрачный купол от тяжелых мешков земли.
Из флигеля вышел профессор Стрижевский; зябко кутаясь и шаркая ногами, он осторожно шел по двору, заваленному спящими людьми.
— Товарищ профессор! — окликнул его слабо Григорьев. С трудом поднявшись навстречу, он спросил, протягивая руку: — Ну как, нашли звезду-то?
— Ах, это вы, голубчик? — наклонился к нему профессор и вдруг воскликнул — Боже мой, что у вас с глазом?
— Уполовинили, — объяснил Григорьев и добавил: — Ну ничего, зато вы за меня теперь в оба посмотрите.
Потом, вытянув руки по швам и подняв подбородок, он попросил застенчиво:
— Товарищ профессор, разрешите поглядеть?
— Ах, прошу вас, пожалуйста, — засуетился обрадованный астроном.
— А ребятам тоже можно? — взволнованно спросил Григорьев.
— Но они же спят.
— Для такого дела… — И Григорьев зычно крикнул: — Кто желает звезды смотреть, вставай!
Сев на высокий металлический табурет, Григорьев припал единственным глазом к рефрактору. В таинственной тишине обсерватории он слушал рассказ профессора о величавой жизни вселенной. Небесный океан раскрывал перед ним свои глубины.
А на улице, в холодной ночи, выстроились кашлявшие, продрогшие бойцы, чтобы увидеть далекое небо вблизи.
Вспыхивали и гасли огоньки папирос, люди шутили хриплыми голосами, толкались, пробуя согреться.
Но, входя в помещение обсерватории, движимые каким- то инстинктом, они почтительно снимали фуражки.
Выходившего из обсерватории человека охватывало великое волнение от виденного, хотелось молчать и думать, и уже никто снова не помышлял о сне.
1938