Дымящиеся дома сражались, как корабли в морской битве.
Здание, накрытое залпом тяжелых минометов, гибло в такой же агонии, как корабль, кренясь и падая в хаосе обломков.
В этой многодневной битве многие дома были достойны того, чтобы их окрестили гордыми именами, какие носят боевые корабли.
Убитые немцы валялись на чердаке пятые сутки, убрать их было некогда.
Ивашин лежал у станкового пулемета и бил вдоль улицы. Фролов, Селезнев и Савкин стреляли по немецким автоматчикам на крышах соседних домов. Тимкин сидел у печной трубы и заряжал пустые диски.
Нога Тимкина была разбита, поэтому он сидел и заряжал, хотя по-настоящему ему нужно было лежать и кричать от боли.
Другой раненый был не то в забытьи, не то умер.
Сквозь рваную крышу ветер задувал на чердак снег. Тимкин ползал, собирал снег в котелок, растапливал на крохотном костре и отдавал Ивашину воду для пулемета.
На чердаке от многочисленных пробоин в крыше становилось все светлее и светлее.
Штурмовая труппа Ивашина захватила этот дом пять суток тому назад удачным и дерзким налетом. Пока шел рукопашный бой в нижнем этаже с расчетом противотанковой пушки, четверо бойцов — двое по пожарной лестнице, двое по водосточным трубам — забрались на чердак и зарезали там немецких автоматчиков.
Дом был взят.
Кто воевал, тот знает несравненное чувство победы. Кто испытывал наслаждение этим чувством, тот знает, как оно непомерно.
Ивашин изнемогал от гордости, и он обратился к бойцам сказав раздельно и громко:
— Товарищи, этот дом, который мы освободили от немецких захватчиков, — не просто дом. — Ивашин хотел сказать, что это здание очень важно в тактическом отношении, так как оно господствует над местностью, но такие слова ему показались слишком ничтожными. Он искал других слов — торжественных и возвышенных. И он сказал эти слова. — Этот дом исторический, — произнес Ивашин и обвел восторженным взглядом стены, искромсанные, пулями.
Савкин сказал:
— Заявляю — будем достойными того, кто здесь жил.
Фролов сказал:
— Значит, будем держаться зубами за каждый камень.
Селезнев сказал:
— Это очень приятно, что дом такой особенный.
А Тимкин, — у него нога еще тогда была целая, — наклонился, поднял с пола какую-то раздавленную кухонную посудину и бережно поставил ее на подоконник.
Немцы не хотели отдавать дом. К рассвету они оттеснили наших бойцов на второй этаж, на вторые сутки бой шел на третьем этаже, и когда бойцы уже были на чердаке, Ивашин отдал приказ окружить немцев.
Четверо бойцов спустились с крыши дома, с четырех его сторон, на землю и ворвались в первый этаж. Ивашин и три бойца взяли сена (на этом сене раньше спали на чердаке немецкие пулеметчики), зажгли его и с пылающими охапками в руках бросились вниз по чердачной лестнице.
Горящие люди вызвали у немцев замешательство.
Ивашин оставил у немецкой противотанковой пушки Селезнева и Фролова, а сам с двумя бойцами снова вернулся на чердак к станковому пулемету и раненым.
Немецкий танк, укрывшись за угол соседнего дома, стал бить термитными снарядами. На чердаке начался пожар.
Ивашин приказал снести раненых сначала на четвертый этаж, потом на третий. Но с третьего этажа им пришлось тоже уйти, потому что под ногами стали проваливаться прогоревшие половицы.
В нижнем этаже Селезнев и Фролов, выкатив орудие к дверям, били по танку. Танк после каждого выстрела укрывался за угол дома, и попасть в него было трудно. Тогда Тимкин, который стоял у окна на одной ноге и стрелял из автомата, прекратил стрельбу, сел на пол и сказал, что он больше терпеть не может и сейчас поползет и взорвет танк.
Ивашин сказал ему:
— Если ты ошалел от боли, так нам от тебя этого не нужно.
— Нет, я вовсе не ошалел, — сказал Тимкин, — просто мне обидно, как он, сволочь, из-за угла бьет.
— Ну, тогда другое дело, — сказал Ивашин. — Тогда я не возражаю, иди.
— Мне ходить не на чем, — поправил его Тимкин.
— Я знаю, — сказал Ивашин, — ты не сердись, я обмолвился, — и он пошел в угол, где лежали тяжелые противотанковые гранаты. Выбрал одну, вернулся, но не отдал ее Тимкину, а стал усердно протирать платком.
— Ты не тяни, — сказал Тимкин, держа руку протянутой. — Может, ты к ней еще бантик привязать хочешь?
Ивашин переложил гранату из левой руки в правую и сказал:
— Нет, уж лучше я сам.
— Как хочешь, — сказал Тимкин, — только мне стоять на одной ноге гораздо больнее.
— А ты лежи.
— Я бы лег, но, когда под ухом стреляют, мне это на нервы действует. — И Тимкин осторожно вынул из руки Ивашина тяжелую гранату.
— Я тебя хоть до дверей донесу.
— Опускай, — сказал Тимкин, — теперь я сам, — и удивленно спросил: — Ты зачем меня целуешь? Что я, баба или покойник? — И уже со двора крикнул: — Вы тут без меня консервы не ешьте. Если угощения не будет, я не вернусь.
Магниевая вспышка орудия танка осветила снег, розовый от отблесков пламени горящего дома, и скорченную фигуру человека, распластанную на снегу.
Потолок сотрясался от ударов падающих где-то наверху прогоревших бревен. Невидимый в темноте, дым ел глаза, ядовитой горечью проникал в ноздри, в рот, в легкие.
На перилах лестницы показался огонь. Он сползал вниз, как кошка.
Ивашин подошел к Селезневу и сказал:
— Чуть выше бери, в башню примерно, чтобы его не задеть.
— Ясно, — сказал Селезнев. Потом, не отрываясь от панорамы, добавил — Мне плакать хочется: какой парень! Какие он тут высокие слова говорил!
— Плакать сейчас те будут, — сказал Ивашин, — он им даст сейчас духу.
Трудно передать, с каким звуком разрывается снаряд, если он разрывается в двух шагах от тебя. Падая, Ивашин ощутил, что голова его лопается от звука, а потом от удара, и все залилось красным отчаянным светом боли.
Снаряд из танка ударил под ствол пушки, отбросил ее, опрокинутый ствол пробил перегородку. Из разбитого амортизационного устройства вытекло масло и тотчас загорелось.
Селезнев, хватаясь за стену, встал, потом он пробовал поднять раненую руку правой рукой, потом он подошел к стоящему на полу фикусу, выдрал его из горшка и комлем, облепленным землей, начал сбивать пламя с горящего масла.
Ивашин сидел на полу, держась руками за голову, и раскачивался. И вдруг встал и, шатаясь, направился к выходу:
— Куда? — спросил Селезнев.
— Пить, — сказал Ивашин.
Селезнев поднял половицу, высунул ее в окно, зачерпнул снега.
— Ешь, — сказал он Ивашину.
Но Ивашин не стал есть, он нашел шапку, положил в нее снег и после этого надел себе на голову.
— Сними, — сказал Селезнев. — Голову простудишь. Дураком на всю жизнь от этого стать можно.
— Взрыв был?
Селезнев, держа в зубах конец бинта, обматывал им свою руку и не отвечал. Потом, кончив перевязку, он сказал:
— Вы мне в гранату капсуль заложите, а то я не управлюсь с одной рукой.
— Подорвал он танк? — снова спросил Ивашин.
— Я ничего не слышу, — сказал Селезнев. — У меня из уха кровь течет.
— Я как пьяный, — сказал Ивашин, — меня сейчас тошнить будет, — и сел на пол. И когда он поднял голову, он увидел рядом Тимкина и не удивился, а только спросил: — Жив?
— Жив, — сказал Тимкин. — Если я немного полежу, ничего будет?
— Ничего, — сказал Ивашин и попытался встать.
Селезнев положил автомат на подоконник и, сидя на корточках, стрелял. И короткий ствол автомата дробно стучал по подоконнику при каждой очереди, потому что Селезнев держал автомат одной рукой, но потом он оперся диском о край подоконника, и автомат перестал прыгать.
Ивашин взял Селезнева за плечо и крикнул в ухо:
— Ты меня слышишь?
Селезнев кивнул головой.
— Иди к раненым, — сказал Ивашин.
— Я же не умею за ними ухаживать. — сказал Селезнев.
— Иди, — сказал Ивашин.
— Да они все равно без памяти.
Ивашин приказал Фролову сложить мебель, дерево, какое есть, к окнам и к двери дома.
— Разве такой баррикадой от них прикроешься? — сказал Фролов.
— Действуйте, — сказал Ивашин, — выполняйте приказание.
Когда баррикада была готова, Ивашин взял бутылку с зажигательной смесью и хотел разбить ее об угол лежащего шкапа. Но Фролов удержал его:
— Бутылку жалко. Разрешите, я ватничком, я его в масле намочу.
Когда баррикада загорелась, к Ивашину подошел Савкин.
— Товарищ командир, извините за малодушие, но я так не могу. Разрешите, я лучше на них кинусь.
— Что вы не можете? — спросил Ивашин:
— А вот, — Савкин кивнул на пламя.
— Да что мы, староверы, что ли? Я людям передохнуть дать хочу. Немцы увидят огонь, утихнут, — рассердившись, громко сказал Ивашин.
— Так вы для обмана? — сказал Савкин и рассмеялся.
— Для обмана, — сказал Ивашин глухо.
А дышать было нечем. Шинели стали горячими, и от них воняло паленой шерстью.
Высунувшись с первого этажа, пламя загибалось и лизало стены дома. И когда налетали порывы ветра, куски огня уносило в темноту, как красные тряпки.
Немцы были уверены, что с защитниками дома покончено. Они расположились за каменным фундаментом железной решетки, окружавшей здание.
И вдруг из окон дома, разрывая колеблющийся занавес огня, выскочили четыре человека и бросились на немцев. Фролов догнал одного у самой калитки и стукнул его по голове бутылкой. Пылая, немец бежал, но скоро он упал. А Фролов лег на снег и стал кататься по нему, чтобы погасить попавшие на его одежду брызги горящей жидкости.
Лежа у немецкого пулемета, Савкин сказал Ивашину:
— Мне, видать, в мозги копоть набилась, такая голова дурная!
— В мозг копоть попасть не может, это ты глупости говоришь, — сказал Ивашин.
На улицу выполз Селезнев, поддерживая здоровой рукой Тимкина.
— Ты зачем его привел? — крикнул через плечо Ивашин.
— Он уже поправился, — сказал Селезнев, — он у меня за второго номера сойдет. Нам все равно лежать, а на вольном воздухе лучше.
И снова под натиском немцев защитники дома вынуждены были уйти в выгоревшее здание.
На месте пола зияла яма, полная золы и теплых обломков. Бойцы стали у оконных амбразур на горячие железные двухтавровые балки и продолжали вести огонь.
Шли шестые сутки боя. И когда Савкин сказал жалобно, ни к кому не обращаясь: «Я не раненый, но я помру сейчас, если засну», — никто не удивился таким ело вам. Слишком истощены были силы людей.
И когда Тимкин сказал: «Я раненый, у меня нога болит, и спать я вовсе не могу», — тоже никто не удивился.
Селезнев, которому было очень холодно, потому что он потерял много крови, сказал, стуча зубами:
— В этом доме отопление хорошее. Голландское. В нем тепло было.
— Мало ли что здесь было, — сказал Фролов.
— Раз дом исторический, его все равно восстановят, — сердито сказал Савкин. — Пожар никакого значения не имеет, были бы стены целы.
— А ты спи, — сказал Тимкин, — а то еще помрешь. А исторический или какой — держись согласно приказа, и точка.
— Правильно, — сказал Ивашин.
— А я приказ не обсуждаю, — сказал Савкин. — Я говорю просто, что приятно, раз дом особенный.
Четыре раза немцы пытались вышибить защитников дома и четыре раза откатывались назад.
Последний раз немцам удалось ворваться внутрь. Их били в темноте кирпичами. Не видя вспышек выстрелов, немцы не знали, куда стрелять. И когда немцы выскочили наружу, в окне встал черный человек и, держа в одной руке автомат, стрелял из него, как из пистолета, одиночными выстрелами. И когда он упал, на место его поднялся другой черный человек. И этот человек стоял на одной ноге, опираясь рукой о карниз, и тоже стрелял из автомата, как из пистолета, держа его в одной руке…
Только с рассветом наши части заняли заречную часть города.
Шел густой, мягкий, почти теплый снег. С ласковой нежностью снег ложился на черные покалеченные здания.
По улице прошли танки. На броне их сидели десантники в маскировочных халатах, похожие на белых медведей.
Потом пробежали пулеметчики. Бойцы тащили за собой саночки, маленькие, нарядные. И пулеметы на них были прикрыты белыми простынями.
Потом шли тягачи, и орудия, которые они тащили за собой, качали длинными стволами, словно кланяясь этим домам.
А на каменном фундаменте железной решетки, окружавшей обгоревшее здание, сидели три бойца. Они были в черной изорванной одежде, лица их были, измождены, глаза закрыты, головы запрокинуты. Они спали. Двое других лежали прямо на снегу, и глаза их были открыты, и в глазах стояла боль.
Когда показалась санитарная машина, боец, лежавший на снегу, потянул за ногу одного из тех, кто сидел и спал. Спящий проснулся и колеблющейся походкой пошел на дорогу, поднял руку, остановил машину. Машина подъехала к забору. Санитары положили на носилки сначала тех, кто лежал на снегу, потом стали укладывать тех, кто сидел у забора с запрокинутыми головами и с глазами, крепко закрытыми. Но Ивашин, — это он останавливал машину, — сказал санитару:
— Этих двух не трогайте.
— Почему? — спросил санитар.
— Они целые. Они притомились, им спать хочется.
Ивашин взял у санитара три папиросы. Одну он закурил сам, а две оставшиеся вложил в вялые губы спящих. Потом, повернувшись к шоферу санитарной машины, он сказал:
— Ты аккуратнее вези, это, знаешь, какие люди!
— Понятно, — сказал шофер. Потом он кивнул на Дом, подмигнул и спросил: — С этого дома?
— Точно.
— Так мы о вас очень уже наслышаны. Приятно познакомиться, — сказал шофер.
— Ладно, — сказал Ивашин. — Ты давай не задерживай.
Ивашин долго расталкивал спящих. Савкину он даже тер уши снегом. Но Савкин все норовил вырваться из его рук и улечься здесь, прямо у забора.
Потом они шли, и падал белый снег, и они проходили мимо зданий, таких же опаленных, как и тот дом, который они защищали. И многие из этих домов были достойны того, чтобы их окрестили гордыми именами, какие носят боевые корабли, например: «Слава», «Дерзость», «Отвага» или — чем плохо? — «Гавриил Тимкин», «Игнатий Ивашин», «Георгий Савкин». Это ведь тоже гордые имена.
Что же касается Савкина, то он, увидев женщину в мужской шапке, с тяжелым узлом в руках, подошел к ней и, стараясь быть вежливым, спросил:
— Будьте любезны, гражданочка. Вы местная?
— Местная, — сказала женщина, глядя на Савкина восторженными глазами.
— Разрешите узнать, кто в этом доме жил? — И Савкин показал рукой на дом, который они защищали.
— Жильцы жили, — сказала женщина.
— Именно? — спросил Савкин.
— Обыкновенные русские люди, — сказала женщина.
— А дом старинный, — жалобно сказал Савкин.
— Если бы старинный, тогда не жалко, — сокрушенно сказала женщина. — Совсем недавно, перед войной, построили, такой прекрасный дом был. — И вдруг, бросив на землю узел, она выпрямилась и смятенно запричитала: — Да, товарищ дорогой, да что же я с тобой про какое-то помещение разговариваю, да дай я тебя обниму, родной ты мой!
Когда Савкин догнал товарищей. Ивашин спросил его:
— Ты что, знакомую встретил?
Нет, так, справку наводил…
Падал снег, густой, почти теплый, и всем троим очень хотелось лечь в этот пушистый снег — спать, спать. Но они шли, шли туда, на окраину города, где еще сухо стучали пулеметы и мерно и глухо вздыхали орудия.
1943