Из окна комендатуры застучали станковые пулеметы. Очередь прошла сначала над головами бешено скачущих лошадей, потом расщепила оглоблю, и пули, глухо шлепая, пробили брюхо коня и его по-птичьи вытянутую шею.
Вторая упряжка свернула на тротуар и помчалась дальше.
Став в санях на колени, Горшков метнул в окно комендатуры гранату. Савкин, лежа в санях, бил вдоль улицы из ручного пулемета. Кустов, намотав на левую руку вожжи, сбросив с правой рукавицу, свистел. Это был зловещий свист, полный удали и отваги.
Чугунная тумба попала под сани. Бойцов вышибло из разбитых саней. Волоча обломки, лошади ускакали.
Улегшись в канаве, Савкин отстреливался от голубомундирных жандармов, уцелевших в комендатуре. Горшков вскочил в двери ближайшего дома. Через секунду он выбежал наружу и, прислонясь к косяку, метнул внутрь гранату. Взрывом вырвало стекла вместе с рамами.
Поднявшись с земли, Горшков крикнул:
— Сюда, ребята!
Кустов вошел в наполненное дымом здание. За спиной у него был миномет; два железных ящика с минами висели по бокам. В руках он держал за веревочные петли ящик с патронами. Продолжая отстреливаться, вполз Савкин. Не оглядываясь, он поспешно приладил на подоконнике пулемет и продолжал бить короткими очередями.
С пола, шатаясь, поднялся немецкий офицер. Кустов, руки которого были заняты, растерялся. Потом высоко поднял ящик с патронами и с силой обрушил на голову немца.
Ящик треснул от удара, и пачки патронов посыпались на пол.
Пули с визгом ударялись в стены и крошили известку. Протирая слезящиеся от известковой пыли глаза, Савкин перебегал от одного окна к другому, меняя огневую позицию.
Поставив стол, на него табуретку, взобравшись на это сооружение, Горшков стрелял из автомата в круглое отверстие в стене, пробитое для вентилятора.
Немецкие солдаты вытащили на крышу соседнего здания тяжелый немецкий пулемет. Пули, ударяясь о каменную стену, высекали длинные синие искры. Но прибежал взволнованный офицер и приказал солдатам прекратить стрельбу.
Дело в том, что немецкий гарнизон, оставшийся в хорошо укрепленном городе, должен был прикрывать отступление основных своих сил.
Первым, обеспокоившись наступившей тишиной, угрюмо заговорил Горшков:
— Что же такое, ребята, получается: приехали три советских гвардейца, а немцы, выходит, на них внимания не обращают?
Савкин, зажав в коленях диск, закладывая патроны, огорченно добавил:
— А командиру что обещали! Не получилось паники.
— Получится, — сказал глухо Кустов и, взвалив на спину миномет, полез по разбитой лестнице на чердак.
Скоро здание начало мерно вздрагивать. Это Кустов уже работал у своего миномета. Прорезав кровлю, выставив ствол наружу, он вел огонь по немецким окопам, опоясавшим город.
И немцы не выдержали. Они открыли яростный огонь по дому, в котором засели гвардейцы.
Горшков, прижавшись к стене, радостно кричал:
— Вот это паника! Вот это да!
Серый дым полз с чердачного люка, обдавая угарным теплом.
Командир батальона сказал:
— Бойцы, вы слышите эти выстрелы? Это дерутся наши люди. Тысячи пуль, которые обрушились на них, могли обрушиться против нас. Пусть имя каждого из них будет жечь ваше сердце. Вперед, товарищи!
Батальонный любил говорить красиво. Но в бою он не знал страха. И если бы в атаку можно было ходить с развевающимся знаменем в руках, он держал бы это знамя.
Бойцы пошли в атаку.
А с крыши дома № 24 уже валил черный дым, и яркое пламя шевелилось на кровле, порываясь взлететь в небо.
Спустившись с чердака в тлеющей одежде, Кустов прилаживал к амбразуре окна миномет, жмурясь от дыма.
Немецкие солдаты пытались взять дом штурмом. Взрывом гранаты вышибло дверь. Ударом доски Кустова бросило на пол. Нашарив в дымном мраке автомат, прижав приклад к животу, он дал длинную очередь в пустую дверную нишу, и четыре немецких солдата растянулись на пороге.
Тогда немцы выкатили пушку.
Савкин гордо сказал:
— До последней точки дошли. Сейчас из пушки шуметь будут.
Горшков добавил:
— Выходит, ребята, мы задание перевыполнили.
Кустов, глядя на свои раненые ноги, тихо произнес:
— Уходить даже неохота, до чего здорово получилось!
В грохоте взрывов тяжелые осколки битого кирпича вырывало из шатающейся стены.
Батальон ворвался в город и после короткой схватки занял его.
Командир батальона, выстроив бойцов перед развалинами разбитого дома, произносил речь в память троих павших гвардейцев.
В это время из подвального окна разбитого дома вылез человек в черной дымящейся одежде, за ним — другой; третьего они подняли и повели под руки. Став в строй, один из них сипло осведомился:
— Что тут происходит?
И когда боец объяснил, Савкин сердито сказал:
— Немцы похоронить не могли, а вы хороните… — и хотел доложить командиру.
Но Кустов остановил его:
— После доложим. Интересно послушать все-таки, что тут о нас скажут такого.
Командир говорил пламенную речь, полную гордых и великолепных слов.
А три гвардейца стояли в последней шеренге, крайними слева, с вытянутыми по швам руками и не замечали, как по их утомленным закопченным лицам катились слезы умиления и восторженной скорби.
И когда командир увидел их и стал упрекать за то, что не доложили о себе, три гвардейца никак не могли произнести слова — так они были взволнованы.
Махнув рукой, командир сказал:
— Ладно, ступайте в санбат. — И спросил — Теперь, небось, загордитесь?
— Что вы, товарищ командир! — горячо заявил Горшков. — Ведь это же все по недоразумению сказано.
1942