— Вот так Тарасюк!
— Вот тебе и вобла, карие глазки!
— Отчудил!
— И откуда прыть взялась?!
— Прямо лев!
— А до чего кислый парень был.
— Теперь он немцу кислый!
Тарасюк стоит посреди землянки. Застенчивая, расслабленная улыбка блуждает на его изможденном грязном лице. Он пытается расстегнуть крючки на обледеневшей шинели, но пальцы плохо слушаются.
Кто-то из бойцов помогает ему снять шинель, и от этой дружеской услуги он еще больше теряется.
Кто-то дает ему в руки горячую кружку с чаем, еще кто- то сыплет в кружку сахар, чуть не весь недельный паек.
— Сбрось валенки.
— Орлы! У кого что есть — тащи.
Ему дают валенки, теплые, только что снятые с ног, а владелец их залезает на нары.
Целую банку разогретых консервов ставят ему на колени и тут же суют скрученную цыгарку и подносят огонь.
Тарасюк не знает, что ему сначала делать: надеть сухие валенки, пить чай, есть консервы или курить?
С головы Тарасюка сматывают окровавленные тряпки и бинтуют чистым бинтом. Тарасюк покорно подчиняется всему.
Он не может произнести ни одного слова…
У него першит в горле. Он все время откашливается.
Ему хочется плакать.
Тарасюк трет глаза и шепотом говорит:
— Печь дымит очень.
И трет глаза. А печь вовсе не дымит.
Кто-то ворошит солому на нарах, стелет сверху плащ- палатку, готовит изголовье.
Чумаков, самый грубый человек в отделении, кричит:
— Сегодня козла отставить! Тарасюк спать должен. Понятно?
А Тарасюк все никак не может справиться с блаженной, расслабленной улыбкой на своем лице. Сладкое самозабвение, почти как сон, не покидает его.
Тарасюк ложится на нары. Он притих. Его накрыли шинелями. Свет коптилки отгородили газетой.
Но Тарасюк спать не может. Он дрожит под шинелями. Дрожит не от озноба, нет. Слишком непомерно волнение, которое он переживает сейчас.
Есть одна простая мера отношений человека к человеку на войне.
Эта мера воздается мужским воинским товариществом. И нет ничего справедливей этой меры. Став солдатом, ты увидишь ее в большом и малом, и будет она твоей гордостью, любовью, совестью, всем на свете, и дороже жизни.
Тарасюк был одинок. Но в этом виноват был он сам.
После первого боя командир проверял у новых бойцов количество оставшихся боеприпасов. Тарасюк израсходовал только шесть патронов.
— Почему мало стреляли?
Тарасюк молчал.
— Товарищ Тарасюк, в чем дело?
— У меня… Я… Видимой цели не было, — промямлил Тарасюк.
А потом к Тарасюку подошел боец Липатов и горячо сказал:
— Зачем про цель наврал? Страшно было. Ведь, правда, страшно? Дашь по нему раз, а он по тебе очередь. А ты молчишь, и он молчит. Ведь так?
— Нет, — сказал Тарасюк, хотя это действительно было так.
— Значит, ты вон из каких. Ну, ладно, — сказал Липатов.
За ужином Тарасюк попросил:
— Ребята, лишняя ложка есть?
Но Липатов сказал ему:
— «Военторг» тебе тут, что ли? Свою надо иметь.
Перед сном бойцы разговаривали. Чумаков сказал:
— Я очень приятно жил и по-другому жить несогласный. Вот какая у меня страшная злость на немцев.
Липатов оглянулся на Тарасюка и сказал:
— Есть и такие, у кого от хорошей жизни сердце, как курдюк.
— Есть и такие, — согласился Чумаков и тоже поглядел на Тарасюка.
— Я свою жизнь всегда готов отдать, — сказал Тарасюк.
— Даром, — перебил его Липатов. — Это немец любит. Он любит, когда его не трогают, чтоб самому тронуть.
— Ты что думаешь, я трус?
— Нет, это я трус, — спокойно сказал Липатов, — и при всех говорю, что трусил, и для того говорю, чтоб все знали и в следующий раз спуску не давали, — и вызывающе повторил: — Вот сказал, и теперь все знают, и теперь я трусить уже никак не смогу. Не выйдет теперь у меня трусить.
— Правильно, — сказал Чумаков, — теперь ты трусить не будешь. Раз у тебя такая совесть острая, никак не будешь.
В первом бою человек испытывает чувство тоски. Это чувство подавляет, изнуряет, делает беспомощным, избавиться от него сразу трудно. Это — как душевная болезнь.
Тарасюк, страдая от этого чувства, жался к соседу.
Но Липатов крикнул:
— Держи дистанцию!
Тарасюк отполз, остался один. Сначала он стрелял, не видя врага, потом он подумал, что стреляет для того, чтобы не бояться. Ему стало стыдно, и он перестал стрелять.
В бою чувствуешь, если не видишь, поведение своего соседа. Помочь слабому — мужественная обязанность товарища. И Липатов хотел помочь Тарасюку, но Тарасюк, не поняв его намерения, отрекся от помощи и тем самым отрекся от дружбы и стал одиноким.
Очень скоро Липатов стал любимцем роты. Правдивостью и чистотой отличался он в каждом своем поступке. Но с Тарасюком он больше не разговаривал. Он, казалось, не замечал его. А Тарасюка тянуло к Липатову.
И когда ходили в атаку, он по-прежнему стремился быть ближе к нему.
Однажды Липатова ранили. Тарасюк подхватил его под руки и попытался отвести к перевязочному пункту.
Но Липатов вырвался из его рук и сказал:
— Из боя уйти хочешь.
Липатов полз вперед, оглядываясь на Тарасюка с такой злобой, словно тот был сейчас его главный враг.
Не знаю, говорил Липатов о Тарасюке с бойцами или не говорил, только отчужденно стали относиться к нему бойцы. И это усугублялось еще вот чем.
Отделение блокировало дзот. Шел рукопашный бой. Неожиданно в ходе сообщения показалась новая группа немцев. Они спешили на помощь своим. Командир крикнул:
— Гранату! Бей гранату!
Тарасюк бросил гранату. Но забыл отодвинуть предохранительную чеку, и граната не разорвалась.
Бой был неравным, тяжелым. И все-таки после боя Липатов разыскал неразорвавшуюся гранату и отдал ее Тарасюку.
— Вот, возьми обратно. Спасибо не надо. Это тебе немцы спасибо скажут.
Теперь Тарасюк ел один из котелка, курил только свой табак. Ему некому было читать писем, и никто не читал ему своих. Это было одиночество.
Есть на войне такое, что легко не прощают.
Мучаясь болью своего сиротства, Тарасюк попытался угодливыми услугами добиться расположения к себе.
Но от доброты его отказывались с отвращением.
Он попытался сдружиться с поваром Егошиным. Но Егошин сказал:
— Ты ко мне лучше не вяжись. У меня такая точка зрения: продукты на тебя переводят. Другому лишнего черпну, а тебе ни в жизнь.
Когда Тарасюк уходил с донесением, про него говорили:
— Пошла наша вобла к тихой заводи. Не любит, когда немец свинцовую икру мечет.
И хотя Тарасюк не по своей воле уходил из боя и его в пути обстреливали немцы, нелюбовь бойцов сопутствовала ему. И Тарасюк это чувствовал.
Но, к чести Тарасюка, нужно сказать, как ни страдал он, как ни тяжело ему было, он понимал справедливость такого отношения к нему.
И для каждого своего поступка он стал искать мысленно сравнения с той мерой, какую воздало ему суровое воинское товарищество. И если поступок хоть на вершок подымался над этой мерой, он был счастлив. Но это было куцее и одинокое счастье.
Ну кто мог знать, что совсем недавно, чтобы быстрее доставить донесение, Тарасюк не прополз, а пробежал под огнем лощину, и когда у самого лица пищали пули, он не пугался этого писка, не ложился, а продолжал бежать. А ведь ничего плохого не было бы, если б он лег. А вот он не лег.
Или вот тоже. Возвращаясь в подразделение, он наткнулся на раненого пулеметчика. Второй номер был убит. Пулеметчик один отбивался от автоматчиков.
Тарасюк лег рядом за второго номера и до вечера вел бой. Потом, когда Пришла помощь, Тарасюк встал и сказал пулеметчику:
— До свиданья.
— Спасибо, — сказал пулеметчик.
— Не за что, — сказал Тарасюк.
А когда пришел в подразделение, командир наложил на него взыскание за то, что пропадал невесть где.
Тарасюк постеснялся сказать, где он пропадал, — ведь не поверят: Тарасюк — и вдруг в такое дело по своей охоте полез. Он только пробормотал:
— Заблудился я.
— А компас на что? — спросил командир. — Еще раз заблудитесь, в обоз пошлю. Там не заблудитесь.
И вот что сейчас отчудил этот самый Тарасюк. Эта вобла, карие глазки. И хотя многим показалось удивительным, ничего, пожалуй, удивительного в этом не было. Вот утверждают, что характер человеку выдается один на всю жизнь, вроде этакого духовного костюма. Но ведь это ж неправда.
Была река. По одну сторону окопались мы, по другую— немцы. Получилось так, что река была «ничейной». Но что значит «ничейная», когда река наша?
А ты ее возьми.
Приказ будет — и возьмем.
Пришел приказ.
Начался штурм. Подразделения прорвали линию вражеских укреплений и ворвались в глубину.
Тяжелые немецкие батареи открыли отсечный огонь.
Они били по реке. Снаряды дробили лед. Темная, дымящаяся на морозе вода высоко выплескивалась после каждого взрыва.
Воспользовавшись огневой завесой, немцы подтягивали резервы.
Лейтенант Кузовкин составил донесение с указанием расположения огневых точек врага. Их нужно подавить огнем наших батарей. Иначе немцы не дадут подойти нашим подкреплениям и отбросят прорвавшиеся подразделения обратно.
— Идите, — сказал командир.
— Есть, — сказал Тарасюк.
— Дойдете? — спросил командир и посмотрел в глаза Тарасюка.
Тарасюк понял, что думает командир, и смутился. Тарасюк хотел рассказать про пулеметчика. Теперь это было очень нужно, чтобы командир верил ему Но командир вдруг пожал ему руку и сказал:
— Всё.
И Тарасюк пошел.
Была ночь. Мела пурга. На длинных световых стеблях в небе качались ракеты. Сыпались, как угли, трассирующие красные пулеметные очереди. Ломалась и трещала земля от взрывов.
Тарасюк шел по целине.
На снегу лежал немец с примерзшими к земле длинными светлыми волосами. Лицо его запрокинуто, глаза открыты, в орбитах, словно очки, круглый лед. Видно, этот немец плакал перед смертью.
Тарасюк равнодушно посмотрел на труп и прошел мимо. Разве мало их валялось в степи.
Тарасюк шел и думал, — думал о том, как сильно он волновался, когда командир говорил с ним. И это было потому, что командир мог его не послать. Если бы командир не послал его, он был бы так раздавлен, так унижен. И сейчас он испытывал такое, будто чудом спасся от смерти. Потому что это было б тогда как смерть.
Снаряды падали в реку так: сначала они пробивали лед. Мгновение на льду оставалась только темная дыра. Потом из реки вздымалось гигантское водяное дерево. Льдины кололись со звоном, вода между ними дымилась, словно она горячая.
Тарасюк спустился к реке. Он ступил на льдину.
Льдина плавала в воде легко, как пласт сала. Льдина погрузилась в воду. Он прыгнул на другую, потом на третью. Но валенки успели обледенеть, он поскользнулся, он катился. И чем ближе к краю, тем льдина больше кренилась. Тогда он упал.
На краю льдины он осторожно поднялся. Он занес ногу и поставил ее на следующую льдину. Не прыгал, боялся поскользнуться. Но льдины стали разъезжаться в разные стороны. Он пытался удержать их ногами, но Льдины оказались сильнее его. И он упал в воду.
Вода показалась горячей, потому что это было как ожог. Он пытался взлезть на льдину, но льдина кренилась, становилась покатой, и он не мог на нее взобраться.
Снаряд зашуршал в воздухе. Звук был такой, как у дисковой пилы, работающей на холостом ходу.
Тарасюк сжался в отчаянии, погружаясь с головой в воду. Взрыв. Его тяжело ударило водой, несколько раз перевернуло. Вода била его, и она была тяжелая, твердая, как стекло.
Тарасюк попытался встать. Он стукнулся затылком о сомкнувшиеся льдины. Он пытайся поднять льдину, но сил у него хватало только на то, чтоб успеть хлебнуть воздуха, и льдина прихлопывала его, как тяжелая крышка люка. Наконец ему удалось сдвинуть ее.
Он пошел дальше вброд, раздвигая льдины руками. У самого берега лед был целым. Он выбрался на кромку, поднялся на берег и побежал. Но очень скоро одежда стала тесной, она сделалась твердой и негнущейся. Потом она начала ломаться, резала тело, словно десятки лезвий безопасной бритвы.
Он бежал, высоко вскидывая ноги, размахивая руками. Он делал лишние движения, чтобы согреться, но согреться уже не мог.
И вдруг Тарасюк споткнулся. Он чуть не упал и машинально посмотрел, на что он споткнулся.
Тарасюк увидел труп немца с примерзшими к земле длинными светлыми волосами, с запрокинутым лицом, и в орбитах лежали круглые льдины, похожие на очки.
Тарасюк подумал: «Где-то я видел этого немца», но где — вспомнить не мог.
И вдруг вспомнил. И он не поверил, что это так. Разве мало немцев валяется в степи! Это не тот немец. Это другой немец.
Он стал озираться и с ужасом убедился, что это тот самый немец.
Тогда он побежал обратно. Он бежал, и одежда его трещала.
Теперь он не пытался перебраться по льду. Он бросился в воду. И странно, вода показалась теплее. Он расталкивал лед и шел в воде. И он брел по дымящейся, как кипяток, воде, хотя она была такая студеная, что и рыба мерзла бы от холода.
Он выбрался на берег и снова побежал.
Скоро он перестал чувствовать, что тело его режет, словно десятками лезвий безопасной бритвы.
В землянку пункта сбора донесений вошел человек и упал, стукнувшись о землю так, словно он железный.
И действительно, когда разрезали на нем одежду, она была твердая, как железо.
Его переодели, во что могли, и привели в чувство.
И очень скоро над рекой полетели стаи тяжелых снарядов. Они летели со звоном, летели, как зрячие, падали на немецкие пушки и разрывались. Стая за стаей, залп за залпом.
А потом в землянку пункта сбора донесений пришел майор Курбатов и сказал:
— Где тут товарищ Тарасюк?
— Я, — сказал Тарасюк.
— Вы еще что-нибудь можете? — спросил майор.
— Могу, — сказал Тарасюк.
— И снова сможете? — спросил майор.
— И снова смогу, — сказал Тарасюк.
— Рацию им надо доставить. Разбили у них рацию.
— Есть доставить рацию, — сказал Тарасюк.
Он поправил плечевые ремни рации, надел ее на себя вышел из землянки.
Пурга улеглась. Воздух был прозрачным. Река была тихой. Разбитый лед спаялся. И вода больше не дымилась.
Тарасюк ступил на лед. Лед его выдержал. Он шагал с льдины на льдину, и лед только кряхтел, но не ломался. У самого берега Тарасюк поспешил и попал в воду.
Потом он выбрался на берег и пошел по степи.
Скоро он добрался до того места, где лежал убитый немец. Тарасюк посмотрел на его запрокинутое лицо, на круглые льдинки в орбитах и подумал: «Плакал, наверно, перед смертью».
Потом Тарасюк сдал рацию командиру и получил приказ отдыхать.
И вот он пришел в землянку, где раньше жили немцы, и его встретили бойцы его отделения. А как они его встретили, я уже рассказал.
Сейчас Тарасюк спит. Бойцы сидят вокруг него молча, и, хотя хочется поиграть в козла, они не играют, потому что стук костей будет мешать спящему. Правда, можно играть без стука, но без стука какая же это игра!
Дверь землянки распахнулась. На пороге Липатов. Он громко и радостно сказал:
— Орлы, про Тарасюка слышали?
— Тише, Тарасюк спит. Понятно?
Липатов подмигнул бойцам, кивнул на спящего и потом осторожно уселся на нары.
— Будьте уверены, — сказал один боец.
— Глазное — совесть имей, а она себя рано или поздно покажет, — сказал другой.
— Довольно вам, — грубо сказал самый грубый человек в отделении — Чумаков, — спит же человек!
1943