Полковник вызвал к себе командира корабля, капитана Ильина, и штурмана, старшего лейтенанта Фирина.
По тому, как их принял полковник, оба летчика сразу поняли, что предстоит нахлобучка.
Полковник, не предлагая сесть, спросил:
— Вы доложили, что мост через реку взорван?
— Точно, — подтвердил Ильин.
— А что вы скажете на это? — и полковник бросил на стол фотоснимок.
Оба летчика встревоженно наклонились над снимком. Выпрямившись, с покрасневшим лицом, штурман Фирин растерянно произнес:
— Курс был точный. Ничего не понимаю.
— А я понимаю, — сухо сказал полковник. — Вы не выполнили боевого задания! Можете идти.
Летчики вытянулись и, резко повернувшись на каблуках, вышли. На улице они остановились.
— История, — печально вздохнул Ильин. — Я же собственными глазами видел! А тут — поди ты. Фотография же врать не может.
— Костя! — возбужденно хватая друга за плечо, сказал Фирин. — Ведь ты пойми! Тебе что! Тебя я веду.
И вдруг у меня, у первого штурмана нашей эскадрильи, такая история. Нет, не могу! Пойду попрошу полковника.
— Да о чем просить? Ты подожди, не волнуйся.
Но Фирин уже открыл дверь в хату, где находился командный пункт.
Ильин сел на завалинку и, закурив, печально глядя перед собой, стал ждать.
Скоро Фирин появился. Лицо его сияло.
— Разрешил, — заявил он с воодушевлением. — Разрешил лично проверить. Я за свой курс жизнью отвечаю. Не может этого быть, чтобы мост целым остался. Никак не может.
Вечером Фирин пришел на аэродром. Поверх комбинезона у него была надета брезентовая сумка, в какой обычно подрывники носят взрывчатые вещества.
Тяжелый бомбардировщик готовился к полету в глубокий рейд над расположением противника.
Фирин показал разрешение полковника и, надев парашют, поместился в качестве пассажира в отсеке бортмеханика.
Тяжелая машина легко оторвалась от земли и ушла в темное ночное небо.
Фирин часто вставал и выходил в штурманскую рубку сверить курс. После двух часов полета он обратился к бортмеханику и знаками попросил его открыть бомбовой люк. Когда люк был открыт, Фирин наклонился над ним, пристально разглядывая покрытую дымкой землю. И вдруг он сделал таксе движение, какое делает пловец, бросаясь с вышки в воду, и исчез в голубом провале бомбового люка.
Бортмеханик замер у пульта приборов с поднятой рукой.
Самолет продолжал лететь в сумрачной чаще облаков, даже не дрогнув.
…Прошло немало дней. Ильин летал теперь с новым штурманом. Ревнуя к памяти своего друга, он относился к новому штурману неприязненно и говорил с ним только по вопросам, касающимся их летной работы.
И вдруг Ильину говорят:
— Вернулся Фирин.
— Да где же он?
— А в бане.
В меховом комбинезоне, в унтах Ильин ворвался в помещение, наполненное паром и голыми людьми. Он сразу узнал тощую фигуру своего друга, который залез на третью полку и усердно мылил голову. Он обнял его и прижал к груди.
Вырвавшись из объятий Ильина, Фирин сказал с грустью:
— Придется теперь опять мыться, — и снова полез на полку.
Ильин был вынужден ждать его в предбаннике.
Вечером они сидели друг против друга и пили чай.
Фирин рассказывал:
— Ну, что ж. Ну, выпрыгнул. Потом пешком пошел. В сумке у меня, конечно, взрывчатка. Раз с воздуха не подорвали, значит, с земли придется. Иду. Ну, конечно, встреча была. Отстрелялся все-таки. Приполз к мосту. А его нет. То есть, пожалуй, он есть, но только вроде как не настоящий, фальшивый. Поверх взорванных пролетов они деревянный настил положили и черной краской под металл выкрасили. А обломки ферм, которые рядом валялись, известкой покрыли. Вот на фотографии оскорбительная для нас картина и получилась. Сами немцы, конечно, в другом месте переправу навели. Я ее потом нашел. Думал, неудобно домой обратно взрывчатку тащить. Ну и использовал. Потом, конечно, всё пешком да пешком. Летишь, не понимаешь толком, что такое расстояние, а тут, брат, до того ноги сбил, что теперь только летать могу.
— А полковнику докладывал? — глядя с нежностью и восторгом на Фирина, спросил Ильин.
— Докладывал. Он сказал: «Хорошо! Самолюбие, — говорит, — у летчиков — это дополнительная мощность». А я ему говорю: «У летчиков, конечно, тоже огромное самолюбие, но, вы извините, товарищ полковник, вы еще нашего штурманского самолюбия не знаете». А он говорит: «Знаю, теперь очень хорошо знаю. И раз вы себя в наземной ориентировке тоже отличным штурманом показали, я теперь вас с Ильиным по одному интересному заданию пошлю». А я сделал вид, что не очень обрадовался. «Спасибо», — говорю, трясу ему руку, а у самого дыхание и все такое. А он говорит: «Вы не радуйтесь. Вы у меня сначала отдохнете как следует». — И Фирин грустно закончил: — И должен я теперь отдыхать. А у меня ноги болят. И по земле мне ходить невозможно. Мне летать надо.
— Ничего, Вася, — сказал Ильин мечтательно. — Мы еще с тобой когда-нибудь полетаем. — Потом Ильин взял гитару и сказал: — А я тут про тебя песню сочинил…
Несмотря на то, что песня была грустная до слез и не совсем складная, Фирин вежливо уверял, что она ему очень понравилась.
1942