У лошадей был выходной день. И лошади радовались своему празднику. Испытанный конюх Остап Чудь готовил в кормушках коням угощение.
Остап был вежливый человек, он даже с конями беседовал на «вы». Но с председателем колхоза он разговаривал грубо, требуя на лошадиный праздник лучшую пищу.
— Ладно, — сказал утомленный упорством Чудя председатель. — Устраивай своим коням пасху, но за перерасход ответишь.
— Отвечу, — согласился Чудь, сияя, и пошел к амбарщику с запиской.
Больше всего Остап не любил людей горластых и нервных. Таким людям он всегда ставил в пример своих лошадей, их кротость, застенчивость и скромность.
— Как я могу тебе выдать лошадь, — говорил Остап какому-нибудь уполномоченному, — когда я твоего характера не знаю? Как я могу допустить тебя до лошади, когда ты даже со мной грубиянишь? Не дам я тебе лошади!
А если лошадь ему приводили со сбитой спиной от неумелой городской трусливой посадки, Остап свирепел.
Сегодня все лошади были дома, и Остап наслаждался своим счастьем.
Матвей Чубанец, неувядаемый старик, явился в конюшню. Он подошел кавалерийской походкой к Остапу и протянул наряд на коня.
Остап стал читать бумагу.
— Вам бы, папаша, — сказал с упреком Остап, — помереть бы спокойно, и возраст у вас подходящий, а вы еще коней портить хотите.
— Я тебе не папаша, — осадил его Матвей Чубанец, — а инспектор по качеству. Давай коня и не задерживай моих обязанностей.
— Хорошо, я дам вам коня, папаша, но вы выдьте отсюда. Может, вы мне сюда на своих сапогах заразу занесли. Уходите и дожидайтесь снаружи и в следующий раз об этом попомните.
Чубанец вышел и стал гулять возле конюшни, хлопая по голенищу искусно витой плеткой.
Остап вывел коня.
— Вот вам конь, папаша, — проговорил Остап с нехорошей усмешкой, — обласкайте его, как умеете.
— Что ж, — сказал Чубанец беспечным голосом, толкая коня кулаком в пах, — конь добрый, а если за ним уход, то он себя покажет. Бувайте здоровы! — сказал Чубанец, перенеся ногу через седло и давая шенкеля.
— Бувайте здоровы! — повторил Остап, ошеломленный дерзостью.
Но конь не слушал шенкелей, он стоял на дрожащих, испуганных ногах и не хотел уходить от конюшни, как не хочет выходить из-за стола человек во время праздничного обеда.
Но скользкая плеть укусила его, и он поскакал отчаянным галопом.
Чубанец сидел щеголеватой казацкой посадкой, обнимая истертые бока коня железными ногами.
Остап сел на колоду и решил выкурить цыгарку, чтоб унять огорчение.
В конюшне Остап не курил и другим не позволял портить лошадям воздух.
Было тихо. Молодое солнце уперлось стройными лучами в могучую землю, и небо было синее-синее. Ну, такое синее, что если под это небо вывесить на просушку белье, так оно посинеет и без синьки.
Остап сидел, курил, наслаждаясь покоем. Но видно, не дано человеку наслаждаться покоем.
К конюшне шел Гуртопенко — секретарь правления колхоза, тощий человек с закоптелым лицом. Его ноги были обуты в кожаные постолы — сандалии из сыромятной кожи, похожие на пирожки, и он смело месил ими грязь, шагая напрямик к Остапу. Он принадлежал к породе ретивых, горластых людей, какие не нравились Остапу.
— Чудь! — закричал еще издали. — Давай лошадь!
— Две! — ответил Остап, криво усмехаясь. — Бери две, у меня их много.
— Экстренное донесение в политотдел доставить нужно.
— А вот этого не хочешь? — злобно сказал Остап, вставая.
— Товарищ Чудь, прошу выдать лошадь, — официальным голосом проговорил Гуртопенко и хотел пройти в конюшню.
— Геть! Геть отсюда! — завопил Остап, закрывая собой двери. — Не имеешь права лошадей с их праздника снимать.
Гуртопенко отступил, страшась неистового блеска глаз Чудя.
— Не хочу я твоих лошадей тревожить, Остап, но срочное донесение в политотдел доставить нужно. Остап, не расстраивайся, — тревожно шептал Гуртопенко, — нужно же.
— Давай донесение, я сам доставлю, — сказал дрогнувшим голосом Остап.
— Вот это орел! — радостно оживился Гуртопенко. — Ты же в момент доскачешь.
— «Доскачешь»? — отшатнулся Остап. — «Доскачешь»!.. Да за кого же ты меня посчитал? Да как бы я после в глаза своим коням смотрел? Пёхом пойду.
— Невозможно, товарищ Чудь, грязь, топко…
— Ладно, не твое дело. Только ты, Гуртопенко, будь другом, побудь с конями. Всем заклинаю — побудь, никому не давай! Дашь — вот клянусь, побью! Ты знаешь, я горячий. Потом вот гнедая кобыла… Пойдем, покажу. Опросталась она недавно, а парнишка помер, так она тоскует. Утешь ее, поласкай, почеши за ухом, она любит это. Утешь… Да где тебе, грубый ты человек!
Остап шел, и тоска по брошенным коням грызла его сердце.
Единственная радость в его тяжелом пути была встреча со знакомой лошадью из колхоза.
Остап остановился, поговорил с возницей, оглядел стоптанные копыта лошади и, настрого приказав сделать спайки, пошел дальше, еще больше тоскуя.
Переходя возле станции Ерик, Остап оскользнулся на насыпи и рухнул в воду. В политотдел он пришел ночью.
Сдав пакет, он наспех выжал в сарае штаны, переобулся и пошел, не отдыхая, обратно.
Хотя начальник и предлагал подождать до утра, чтоб утром подбросить его на машине, но Остап говорил, что до утра ждать не может: нужно задавать корма коням по расписанию. Остап вернулся обратно с рассветом.
Гуртопенко спал, завернувшись в попону, и лицо его было счастливо.
Гнедая кобыла, терзаясь тоской о мертвом сыне, стонала.
Остап с отвращением перешагнул через распростертого Гуртопенко. Он подошел к гнедой кобыле, прижал ее голову к своей груди и, вытирая рукавом скупые лошадиные слезы, поцеловал ее в серые замшевые всхлипывающие ноздри.
1937